1

Дует ветерок. Он несет с собой мелкие поводы для того, чтобы отвлечься: то ли аромат деревьев, то ли напоминание о вечерней прохладе, то ли песенку из приемника автомобиля, проезжающего на три тысячи футов ниже. Так ли, иначе ли, но искушение всегда нашептывает на ухо.

Высоко над землей кончики пальцев ног проскользнули по камню, пальцы рук впились в почти невидимые неровности. Женщина поворачивает голову. Даже не так: она делает это мысленно и всего на одно мгновение. Но и этого достаточно.

Камень отталкивает ее.

Стена наклоняется. Небо тоже наклоняется. Неровности, за которые она держится… уже не держится. Она падает.

Сейчас, после восьми дней подъема, адреналин сгорает в ее теле точно так же, как обычный сахар, содержащийся в крови, — как дополнительное топливо для организма, и потому в начале падения она даже не ощущает страха. Она спокойна, ей даже любопытно.

Это состояние знакомо каждому альпинисту. В одно мгновение ты сохраняешь контакт с опорой, а в следующее оказываешься в пустоте. Как раз для этого и нужна страховочная веревка. Она ждет.

Ее мысли вновь начинают успевать за движениями тела. Формируется самая естественная первая мысль: «Мои руки!»

На протяжении всей жизни человека, от колыбели до могилы, он с помощью рук осуществляет едва ли не все взаимодействие с миром. «Как свою ладонь…» Руки отдают. Руки берут. Руки движутся и формируют окружающий нас мир. Но ее руки окаменели. Или время остановилось.

Десять пальцев застыли в прежнем положении, держась за опору, которой больше нет. Одна рука все так же тянется вверх, вторая, полусогнутая, находится ниже. Колено одной ноги вздернуто высоко вверх, а вторая нога вытянута на всю длину с оттянутым носком ступни, обутой в скальные тапочки. Ее, пожалуй, можно было бы принять за статую балерины, упавшую с пьедестала.

Кратковременный паралич не тревожит ее. Голливуд любит показывать, как жертвы таких ситуаций плывут в воздухе, лихорадочно размахивая неестественно вывернутыми конечностями. На самом деле, когда скалолаз совершает восхождение, он не прикладывает мучительных усилий для того, чтобы предотвратить падение, а полностью поглощен подъемом. Если же опора вдруг исчезает и ты срываешься, это бывает больше всего похоже на то, как мотор автомобиля клинит на полных оборотах. «Окоченение» — формальный термин, все равно что трупное окоченение, rigor mortis. Твои мускулы напрягаются. Память тела отключается, пусть даже всего на одно мгновение. Не важно, что разум уже успел все понять. Твое тело упрямо верит, что все еще принадлежит живому миру.

Что ее удивляет, так это продолжительность мгновения. Время растягивается, как резиновая лента. Мгновение куда больше, чем мгновение. Больше, чем два мгновения. Терпение, говорит она себе.

Когда веревка натянется, она ощутит сильный рывок за талию. Все ее тело встряхнет так, что мало не покажется. Она знает, что и как произойдет. Она давно уже не девочка.

Ее синапсы^[1] начинают неистово бить тревогу. Она освобождает сознание от медитативной концентрации на том, что гражданские назвали бы неподвижностью, а скалолазы — прилипанием. Скала отъединилась от нее. Теперь она заставляет свое тело отъединиться от скалы. Ее пальцы приходят в движение. Она начинает включаться в собственное падение.

Весь последний день они изо всех сил пытались преодолеть полосу рыхлых пород между двумя участками несокрушимого гранита: светлого и темного. Упоры в этой пограничной области ненадежны, как песчаные замки, и чем дальше, тем труднее было страховаться.

И поэтому она была вынуждена подняться слишком высоко над последним вбитым крюком, держась за крупные кристаллы кварца, и уже почти дотягивалась до большой трещины. Она уже видела вершину. Возможно, это ее и подвело. Возможно, у нее слишком рано промелькнула мысль, что вершина покорена.

Как только они оторвались от ровной почвы, каменная скотина начала яростно сопротивляться, отстаивая каждый дюйм. Они делали все, что было в их силах, чтобы убедить себя и гору в том, что это всего лишь соревнование, а не война, что здесь нет ничего личного. И вот внезапно гора нанесла свой удар. Проявился территориальный императив каменной глыбы. Эль-Капитан ни в какую не желает сдаваться.

Часть ее мозга пытается детализировать опасности, сопровождающие это падение. Очень много зависит от состояния веревки, веса падающего предмета — она весит 108 фунтов — и дистанции падения. Слабой может оказаться любая составляющая системы: ролик блока, один из карабинов, крюки, веревка. Самое слабое звено в этой цепи — человеческое тело.

Оказавшись в горизонтальном положении вниз спиной, совершенно беспомощная, она смотрит сквозь все еще растопыренные пальцы. Веревка, как розовая змея, образует в воздухе над нею большие свободные петли. Сама же она плывет в необъятном воздушном пространстве.

Мимо проносится темный контур. Это в поле зрения попадает и исчезает бивак, где она провела минувшую ночь. Они хоть знают, что я падаю? На этой скорости лагерь оказывается для нее последним из ориентиров. Стена сливается в сплошное пятно. Волосы с вплетенными в них радужными бусинками хлещут ее по глазам.

Если не считать скрежета ее собственных зубов, она падает в полной тишине. Снаряжение не проявляет себя ни единым звуком. Даже ветер не свистит. О, донесся отзвук музыки, словно искра в мозгу. Босс, Брюс Спрингстин. «Филадельфия». Поцелуй Иуды.

Она падала много раз. Ни один альпинист, доходящий до такого уровня мастерства, уже не думает о том, что нужно, мол, считаться с притяжением земли. Просто учитываешь его как один из факторов. До нее вдруг доходит, что она считает удары сердца: шесть, семь, восемь…

Ее падающее тело начинает расслабляться. Наконец-то.

Веревочные петли расправляются. Веревка — ярко-розовая линия — занимает положение точно в центре ее неба. Страховочная беседка сдавливает ее тазовые кости.

Веревка резко натягивается, издав протяжный басовитый звук отпущенной тетивы лука.

Веревка подхватывает ее. Она обретает вес, огромный вес — целую тонну разрывного усилия.

Остановка — или начало остановки — делает ее кошмарно уродливой. Ее руки и ноги раскидываются в стороны, как у куклы. Она слышит, как скрипят ее позвонки. Голова откидывается назад, все тело сотрясается, как медуза, шея выгибается, открывая горло прямо к зениту, а потом она оказывается лицом к лицу с распахнувшейся внизу — за спиной — бездной.

В долине все еще совершенно тихо. Разгар осени. Листва сияет красным и оранжевым. Но в красоте ощущается голод. Пандемониум. Там тебя смогут проглотить заживо. Она отдергивает голову от гипнотизирующего зрелища. Подавляет его. Выключает.

Веревка. Она протягивает руку, чтобы схватиться за нее.

Вершина. Она заставляет себя сосредоточиться.

Устремив взгляд вверх, она вздыхает, это первый вдох с того мгновения, как она сорвалась, — жадный, захлебывающийся глоток воздуха. Она задыхается, как будто вырвалась на поверхность после долгого пребывания под водой.

Ее кулаки стискивают веревку. Солнечный свет окрашивает розовым скальные гребни. Она беззвучно ругается, она полна боевого духа. Они были уже так близко — оставались считанные часы. Падение дорого им обойдется.

Она ругает себя за спешку. Они рассчитывали закончить маршрут к ночи. Теперь у них оставался последний галлон^[2] воды, да и продукты они подъели почти до последней крошки. Они даже заранее отпраздновали свою победу. Тупицы. Вот и сглазили. Стена допускает движение только в темпе, установленном ею самой. Полная предвкушений, слишком сильно стремящаяся попасть на ровную землю, она чересчур засуетилась.

Она болтается на конце веревки.

Ее подбрасывает вверх и вниз над пропастью. Одиннадцатимиллиметровая веревка с оплетенным сердечником рассчитана как раз на такие вот случаи. Пятидесятиметровый кусок — стандартный канат, применяемый при восхождениях, — имеет прочность на разрыв до пяти тысяч фунтов. Исследователи пещер не любят «динамических» альпинистских веревок: на них слишком сильно болтает в темных бездонных шахтах. Зато для альпиниста эластичность — это все равно что рука Бога Спасителя.

Ее сознание заполняется дальнейшими мыслями. Она не собирается возносить благодарственные молитвы. Судьба — это действие, вот какова ее мантра.

Веревка все еще подергивается, но она уже занялась оценкой понесенного ущерба. Падение могло пройти и хуже. Она могла удариться о стену, могла оборваться страховочная упряжь. Канат мог закрутиться вокруг ее ноги или перехватить шею. Если бы не многолетние занятия йогой, о которых она не забывала нигде и никогда — ни в спортзалах, ни в комнатах общежитий, ни в квартирах друзей, ни в палаточных лагерях, — ее позвоночник сейчас походил бы на раздавленное яйцо. Но она цела, не ранена, даже не обожгла ладони о веревку. Неприятные ощущения еще появятся, но, видит бог, не раньше, чем она снова прочно устроится в седле.

Болтаясь между землей и небом, она приводит себя в порядок. Лес внизу становится темнее. Полоса солнечного света переползает через кромку стены и скрывается из виду. Нет, до ночи они не успеют никоим образом.

Зная, что ничего не получится, она все же пытается подтянуться вверх на тонкой канатной струне, и, конечно же, у нее ничего не выходит. Он слишком тонок, слишком сильно натянут, как провод. Она прекращает попытки, чтобы сохранить силы. Она устраивается поудобнее в страховочных ремнях и ждет. Чтобы подняться по веревке, ей нужен зажим «жумар» и стремена. Кто-нибудь из спутников спустит ей все необходимое; они скоро поймут, что случилось.

Ей не терпится вернуться к верхнему краю стены над пустотой и закончить то, что она начала. Это больше, чем упорство, больше, чем стремление вновь вскочить в седло. Она переполнена энергией, ее распирает от избытка эндорфинов. Все совершенные ею движения совершенно свежи в памяти. Она знает, что и как нужно сделать. Ей удалось разгадать шифр.

Ну же, девочки, давайте. «О-го-го!» — кричит она. И ждет.

Пока идут секунды, она мысленно репетирует предстоящие движения: пальцы левой ноги сюда, упереться в кристалл белого кварца, потянуться направо, всунуть пальцы в щербину, замаскированную пятном солнечного света.

Мысленно она проделывает весь отрезок пути до большой трещины, уходящей прямо к горизонту. До трещины оставалось так мало — еще одно движение, и каменюка была бы побеждена. А теперь день потерян. Так что насладиться дарами моря и вином в ресторане «Горная хижина» удастся только завтра вечером.

Наконец до нее доносится сверху вниз, сквозь пустоту, голос из их лагеря в вертикальной пустоте. Один-единственный слог — ее имя. Но это еще и предупреждение. Она слышит в голосе боль и отчаяние.

Что-то там не так. Ее падение почему-то вызвало в лагере панику, никакого другого объяснения она не находит. Сжимая в кулаках веревку, которая все еще продолжает упруго раскачиваться, она глядит вверх — как раз вовремя, чтобы увидеть, как розовая оплетка каната лопается.

Несмотря на всю свою прочность, веревка ненадежная вещь. Песчинка, попавшая в оплетку, капелька кислой мочи, даже солнечные лучи могут нарушить цельность сердечника. И тогда веревка разрывается даже на самом пороге святыни. Край пропасти — не лезвие ножа, но это все равно острие.

В пятидесяти футах вверх, как раз там, где веревка скрывается из виду, вдруг расцветает цветок. Такое случается, когда лопаются нейлоновые волокна, и похоже на маленький белый взрыв. Еще это похоже на трюк фокусника, у которого простая палочка вдруг превращается в букет цветов. Хризантемы, просто очаровательно! Но она-то знает правду о происходящем.

Быстро, по-птичьи, она украдкой заглатывает немного воздуха. Верить! Она изо всех сил вцепляется в веревку, страстно желая, чтобы весь мир застыл, чтобы веревка срослась воедино, чтобы ее тело сделалось легким, как перышко. И тут же резко наступила невесомость.

От этого ее сердце останавливается. Она шепчет: «Нет».

Этот путь должен был закончиться вовсе не так. Ты карабкаешься вверх, напрягая все силы, забираешься на высоту и там словно танцуешь с солнцем. Если же ты падаешь, то падаешь изящно, и веревка спасает тебя. Ты выздоравливаешь, если в этом имеется необходимость, и вновь обретаешь мужество. Запиши на счет, затяни узлы и продолжай восхождение. На этом стоит мир. Восхождение продолжается. Всегда.

Подчиняясь физическим законам, оборвавшаяся веревка переворачивает ее на бок, а потом лицом вниз. Так она и движется, встречая грудью ураган, созданный ею самой.

Она могла бы закрыть глаза. Она хочет это сделать. Но, конечно, не может. Это последние мгновения ее жизни.

Воздух сразу же делается холоднее. Цвета изменяются. Вместо золотого меда — синь ледяных вершин. Она достигла теневой зоны. Уже?

Это падение совсем не то, что все прочие. Это проходит в сопровождении совершенно недопустимых мыслей. Еще не было такого, чтобы у нее не оставалось надежды. Это самый сильный удар. Она движется навстречу последней секунде своей жизни. Она не может сделать ровным счетом ничего, что помогло бы исправить положение. И все же она надеется. Не может не надеяться.

Бег мыслей приостанавливается. Умение постоянно контролировать себя становится у таких, как она, второй натурой. Даже приближаясь ко дну пропасти, она лихорадочно прикидывает дальнейшие действия. Фоном ко всему, что проносится в ее мозгу, звучит: как кошка, приземляйся, как кошка. На руки и ноги. Легко, как кошка.

Альпинисты испытывают природное почтение к явлению падения. Их обсуждают, обычно возле походных костров или в долгих поездках, смакуют легенды, анекдоты и личный опыт, говорят о падениях, которые переживали, видели, и даже о тех падениях, которые случались во сне, вот только что это был сон, как-то позабылось. Все учатся на ошибках. В сообщениях о несчастных случаях почти всегда упоминаются даже не обязательно имена жертв, но, конечно, их маршруты, и даты, и типы снаряжения и уточняется состояние скал, льда или снега в тех местах, где произошла беда. Часто указывается и температура. Все, что поможет неведомому казаться понятным.

Многие альпинисты относят понятие «предельной скорости» к моменту столкновения с землей. На самом же деле этот термин определяет то состояние, когда падающий предмет перестает наращивать ускорение. Сопротивление воздуха становится равным массе предмета, помноженной на силу притяжения. Твое падение не начинает замедляться, но весь выигрыш в том, что оно не делается быстрее. И все.

Все эти соображения мгновенно проясняются в ее голове. Миллионы синапсов отчаянно предупреждают об опасности. Единым валом нахлынули образы, слова, забытые запахи и эмоции. Она помнит искры походного костра, тонкий аромат дыма кедровых дров, вкус его губ, его пальцы. Бабочки, берег, мама, песенка, по которой заучивали алфавит. И еще, и еще…

Предельная скорость для человека составляет в среднем 120 миль в час, или примерно 165 футов — длина пятидесятиметровой веревки — в секунду. Но для того, чтобы достичь состояния нулевого ускорения, требуется время.

За первую секунду она пролетела всего шестнадцать футов. К концу третьей секунды — 148 футов, к концу шестой секунды около 500 футов. Значит, чтобы достичь предельной скорости, ей придется пролететь примерно полмили. Этим все сказано. Ей осталось жить еще восемнадцать секунд.

Ветер врывается в ее легкие. И попросту высасывает оттуда весь воздух. Из-за него она глохнет — или это кровь с таким ревом бьется в голове?

Она приказывает себе смотреть. Держит глаза широко раскрытыми. Больше она уже никогда ничего не увидит.

Земля не мчится ей навстречу. Если уж на то пошло, она раскрывается шире, делается глубже и просторнее. Она словно галька, брошенная в неподвижную воду, только вместо ряби здесь большие концентрические пространства земли.

Ласточки уступают ей путь.

Лес делится на отдельные деревья.

Вдалеке, за дорогой, черная полоса реки рассекает белый осенний луг.

Какая красота. Она заполняет все ее существо. Можно подумать, что она никогда не видела ничего подобного.

Она знает, что химические вещества, содержащиеся в крови, несомненно, переключают ее мысли с того, что происходит, на нечто другое. Как еще объяснить это ощущение избранности? Или удостоенности? Или освобождения? Она никогда не испытывала подобного экстаза. Это великолепно. Я прохожу прямиком сквозь кожу мира.

И все же она отбивается от рая. Слава слишком великолепна, пропасть слишком маняща. Все это означает ее смерть. Она мгновенно переходит от восторга к отчаянию.

Если бы только ей удалось перевести дыхание. Здесь нет никаких умеренных состояний. Страх, экстаз, мучение — все неистово, все чрезмерно. Смерть. Она держит это слово под контролем. Пытается держать.

И здесь же итог всех ее восхождений, и всех ее амбиций, и всех желаний, которые она когда-либо испытывала. Собрать их вместе, и они достигнут луны, а ради чего? Она испытывает еще одно потрясение. Она погубила свою жизнь. Свою бесплодную жизнь. Всю жизнь валяла дурака. Впустую.

Именно тогда она заметила своего спасителя.

Между деревьями там был просвет, и в просвете находился он, крошечная одинокая фигурка, ползущая по дну долины. Он направляется к Эль-Кэпу. Но пусть это невозможно, но так оно и есть — он со всех ног мчится, чтобы помочь ей.

Все сразу меняется. Ее страхи отступают. Грызущие душу волки укладываются и замирают в неподвижности. Великое спокойствие смиряет бурю.

Я не одна.

Это так просто. Кем бы этот человек ни был, он спешит к ней. Никаких иных объяснений не может быть.

Для женщины, у которой не осталось никаких шансов, не существует случайностей.

С огромной высоты, прорезая воздух, она смотрит, как он продвигается между деревьями, низко согнувшись под тяжестью рюкзака. Он, несомненно, альпинист и далеко уклонился от главной тропы. Его путь должен пересечься с ее путем. Это предначертано. Это судьба. У нее нет ни малейшего сомнения. Кем бы он ни был, он путешествовал по земле, и шел за своими мечтами, и отмерял свои дни исключительно для того, чтобы встретить ее.

Если бы только он поднял голову. Она хочет увидеть его лицо. Его глаза.

Почти над самыми деревьями она раскидывает руки. Она представляет себя каким-то блаженным существом. Воздух поет в ее пальцах, перьях ее крыльев.

А он все еще не замечает ее. Она хочет, чтобы он поднял голову и увидел ее. Она хочет, чтобы он тоже раскинул руки и поднял ее. Всей силой любви, имеющейся в ней, она любит этого мужчину. Все ее воспоминания, все ее существо сейчас пребывают в его объятиях.

Ее сердце увеличивается, делается гигантским. О, как она любит эту жизнь! Ей нужно так много сделать. Хотя бы еще один закат. И дети, боже…

Она вламывается в лес, успев подумать: «Прости меня».

2

Груша.

Хью передвигался так, как это свойственно великанам: низко нагнув голову, натягивая лямки рюкзака, ощупывая взглядом почву, прежде чем поставить ногу. Пот щипал глаза.

«Груша».

В голове теснилось множество мыслей.

Галлон воды весит восемь фунтов, а он, будто жадный мальчишка, пёр десять бутылок. Коленные суставы хрустели, как воздушная кукуруза. Мальчишка. Как будто ему не пятьдесят шесть, а девятнадцать.

Ему совершенно не было нужды пробираться прямиком вверх по склону. По главной тропе идти было бы легче и, вероятно, быстрее, там не было бы ни ядовитого плюща, ни дубовой поросли, образовывавших здесь плотный подлесок. Честно говоря, он вообще не должен был находиться здесь и волочить, словно раб, этот груз через лес в свой последний день на ровной земле. Его попутчик Льюис сказал, что излишек воды смерти подобен. А он настоял, чтобы воды было больше и можно было подольше пробыть на стене. Хью мог бы вернуться, он мог бы прямо сейчас отдыхать в домике.

Но что, если мы — не те, кем были? Когда-то они были молоды, а теперь уже нет. И Эль-Кэп больше не был ему необходим.

Груша. Его мысли вернулись к рюкзаку. Держи спину напряженной. Проще. Мелкие мысли порождают великие проекты.

Это была груша сорта «боск» за восемьдесят девять центов, из тех, которые любила Энни. Он представил, как лезвие его швейцарского армейского ножа делит ее на аккуратные кусочки. Он съест ее в их тайнике у подножия Эль-Кэпа. Он будет есть ее, кусочек за кусочком, сидя, опираясь спиной на рюкзак. Это намерение придавало ему сил, направляя в то место, которому он был совершенно не нужен.

На мгновение ему удалось представить себя паломником, заблудившимся в темном лесу у подножия горы, хотя в лесу вовсе не было темно, поскольку возносящиеся вверх стены ярко освещало солнце. И альпинисты никогда не называли Эль-Кэп горой.

Лес становился гуще. Это лето выдалось засушливым. Листья были сухими, как старые газеты. Ветки звучно скребли по рюкзаку. Повсюду валялись скорлупки желудей, разгрызенных задолго до зимы голодными животными. Пыльные рододендроны, давным-давно не видевшие дождя, казались неумытыми. Местные жители наперебой цитировали друг другу «Фермерский альманах», предсказывая раннюю зиму и снегопады ужасающей силы.

Теперь осталось совсем немного, самое большее — несколько сотен ярдов. Вполне можно отдыхать и на ходу; он научился этому, глядя на проводников в Непале. Делая каждый шаг, ты переносишь всю тяжесть своего груза с одной ноги на другую, затем фиксируешь это положение, делаешь паузу… потом еще один шаг. Если делать это правильно, можно идти весь день без остановки.

Он резко остановился, повинуясь инстинкту.

Вода качалась на его спине, как десять крошечных морей. Выставив одну ногу вперед, распрямив колено второй, он остановился. Что-то изменилось. Но что именно?

Он ждал, нагнув вперед голову, склонившись под тяжестью рюкзака. Органам чувств он предоставил возможность действовать самостоятельно. Движение в лесу приостановилось. Не суетились белки. Умолкли сойки. Воздух сделался неподвижным.

Что бы там ни почуяли животные — он ощутил это последним. От этого сознания он почувствовал себя уязвимым и несчастным. Еще мгновение назад ему казалось, что он смог влиться в жизнь леса. Теперь он внезапно оказался один. И все же не один.

Это мог быть хищник. Здесь водились медведи, хотя десятилетия туризма превратили их в клоунов, побирающихся на помойках. Или взбесившийся койот. Или пума. За время его продолжительного отсутствия в Штатах они разбрелись по всей Сьерре и теперь постепенно оттирали любителей пробежек и велосипедных прогулок в предместья Лос-Анджелеса.

Кто-то (или что-то) смотрел на него.

Он терпеливо ждал. Ни одно движение не тревожило лесную завесу. Ни одна птица не летела между деревьями. Хью не без труда развернулся, но и внизу на склоне ничего не было.

Кинув взгляд на Эль-Кэп, он решил, что все это ему чудится. Он испытывал изрядные сомнения по поводу предстоящего восхождения, вот его сомнения и передались лесу.

Он подтянул рюкзак повыше и снова двинулся вперед. Маленькие моря хлюпали у него за самыми ушами. Капли пота оставляли на камнях неровную дорожку. Груша.

В воздухе разнесся запах. Так может пахнуть возле лагеря охотников. Но он находился в Йосемитском национальном парке, и никаких охотников здесь быть не могло.

Смерть, предположил он. Это объясняло и тишину, и запах свежего мяса. Одно животное убило другое.

Он добрался до края маленькой полянки. И увидел там женщину. Красная кора деревьев блестела на солнце. В первый момент он не придал увиденному особого значения. И чуть не обошел полянку вокруг.

Наверно, она решила вздремнуть. Выбрав укромное место. Но, кинув второй взгляд — взгляд виноватого, взгляд вдовца, — он понял, что лес внезапно стих именно из-за этого.

Она лежала навзничь на каменной плите, примостившейся посреди пологого откоса, повернувшись лицом к стене, озаренной золотым светом. Он присмотрелся к ней. Маленькие груди. Крутые бедра. Каштановые волосы с вплетенными радужными бусинками. Почти незаметная складочка под подбородком.

В первое мгновение его сознание отказалось принять ужасную истину. У нее был такой спокойный вид — одна рука лежала поверх сердца, вторая свисала с камня, — как будто она отдыхала в лодке, медленно плывущей по слабому течению. Она выбрала идеальную позу. Она улеглась в каменную колыбель, где уютно поместились и ее голова, и плечи, и женственные бедра.

Он сделал шаг вверх. Конечно же, это была вовсе не колыбель. Плита была плоской. Нижняя сторона тела женщины была раздроблена о камень.

Хью вздрогнул всем телом, но не повернул обратно. Ее поймал король ящериц^[3] — вечно голодная терпеливая тварь. Люди болтают о матери-природе. Мать, мать ее! Одно неверное движение, и ты оказываешься в ее брюхе — так же, как эта женщина.

Он попятился, чтобы охватить взглядом все детали и попытаться сложить их в цельную картину. Страховочные ремни охватывали ее бедра и талию. Она была альпинисткой, а не самоубийцей или жертвой убийства. Он примерно представлял себе, когда она упала и откуда. Всего полчаса назад, перед тем как свернуть с дороги, он видел ее и двух ее товарищей, работавших на высоте порядка двух с половиной тысяч футов, на подходе к вершине. Но, конечно, он не имел даже понятия о том, что среди скалолазов была женщина.

Он расставил ноги пошире для устойчивости и выпрямился под рюкзаком, чтобы осмотреть все как следует. Сквозь темнеющие деревья мерцала огромная сияющая стена Эль-Кэпа. Пришлось подождать минуту, прежде чем его глаза приспособились к огромному масштабу и он смог выделить трещины и тени. Ориентиром для него служило темное отверстие в стене. Если кто-то остался в живых, то он, вероятнее всего, забился туда. Если же нет, то где-то рядом, в лесу, следовало бы поискать еще трупы.

Он перевел взгляд на женщину. Она разбилась всего лишь несколько минут назад. На запах крови только-только начали слетаться первые мухи.

Когда это произошло, он, вероятно, был не далее чем в сотне футов. Как же получилось, что он мог не услышать удара, который, несомненно, сотряс землю? Должен был раздаться резкий хруст ломающихся ветвей, и встреча тела с землей, в момент которой тело рассталось с жизнью, тоже должна была сопровождаться изрядным шумом. Что же заглушило ее падение? А ведь она могла напоследок застонать, издать какие-то еще звуки?

И Хью не торопился уйти с опушки. Конечно, ему не следовало бы в это ввязываться. Очень много народу поспешило бы сбежать с места трагедии; одни — чтобы позвать на помощь, другие чтобы поскорее уйти от ужасного зрелища. Даже среди альпинистов, с их пресловутым братством по связке, нашлись бы такие, кто поспешил бы смыться, кто-то схватился бы за видеокамеру, а кто-то попросту обогнул бы полянку по широкой дуге и продолжил бы свой путь.

Запах усиливался. Кровь и кал.

Нельзя сказать, чтобы он слишком перепугался; несчастье должно было украсть несколько часов из его дня — тех часов, которые он намеревался использовать на собственное восхождение. Он не имел никаких обязательств перед нею, даже как свидетель. Впервые увидел ее. И хотя Хью долго путешествовал среди бедуинов, которые жили так, будто следовали записям, сделанным в священных книгах задолго до их рождения, он так и не поверил в предопределение. И не верил, что его предназначением было помочь этой женщине, которой никакая помощь уже не требовалась.

Но ее молчаливый покой удерживал его. И — снова! — он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

Так что он решил остаться на месте.

— Ну, Гласс, похоже, тебе некуда деваться, — негромко сказал он самому себе и тяжело привалился к валуну, чтобы снять рюкзак.

Освободившись от груза, он испытал странное ощущение раздвоенности. Из-за встречи со смертью его настроение резко упало, но тело, без рюкзака, сразу сделалось почти невесомым и было благодарно за облегчение.

Он осторожно приблизился к женщине. Она пугала его. С той стороны, где он находился, она казалась слишком совершенной. Каким именно местом она ударилась? Ее губы были приоткрыты, показывая белые зубы. В мочке и по краю уха, словно серебряная бахрома, было продето пять маленьких сережек. Бусинки, вплетенные в волосы, были сделаны из настоящих камней, а не пластмассы.

Как геолог, Хью с первого взгляда различил бирюзу, агат, нефрит, рубин и даже мельком определил их вероятную стоимость и происхождение. Она не носила ни колец, ни браслетов; вернее, может быть, и носила, но, конечно, не на восхождении. Впрочем, ее было легко представить себе на улице, по-варварски разукрашенной и резко выделяющейся среди простых обывателей.

Несколько разноцветных ремней, застегнутых на пряжки, пересекали ее грудь, словно патронташ. Хью разглядывал снаряжение, мысленно восстанавливая по нему ее последние минуты на стене. Его было очень немного. Или она израсходовала все свои страховочные средства перед падением, или намеренно поднималась, не взяв почти ничего. Он решил, что последний вариант вероятнее. Некоторые — немногие — профи пользовались маленькими катушками с очень тонким канатом, требующим крайне деликатного обращения. Лежащий рядом обрывок такого каната сказал ему очень много. Она забралась глубоко в индейскую страну и выбрала то, что требовалось для легких и изящных движений, для балета, а не для поднятия тяжестей.

Он прикоснулся к ее плечу. Это было очень важно, даже необходимо. Он должен был установить контакт, как бы представиться, и заставить себя собраться. Это был способ лучше ощутить реальность.

Она все еще оставалась теплой. Но кожа прямо на его глазах, даже в то мгновение, когда он прикоснулся к ней, теряла свой цвет. Розовые щеки посерели. Губы обесцветились, стали восковыми. Он убрал руку.

Он обошел камень — все равно что перешел со светлой стороны луны на темную. Именно здесь и находился настоящий ужас. Кожа девушки лопнула почти по всей длине туловища. Крови вытекло столько, что было трудно отличить веревку от внутренностей. Торчавшие наружу ребра походили на то, что обычно можно увидеть только в мясном магазине. Ее лицо — такое красивое — с другой стороны было испещрено уродливыми шрамами.

— Почему ты? — прошептал он, обращаясь не столько к ней, сколько к себе. Он сожалел, что нашел ее. Он сожалел о ее смерти. Но больше всего он сожалел о потере.

Она была молода, вероятно лет двадцати, но даже не это было самым прискорбным. Альпинисты реально оценивают вещи. Риск имеет две стороны — победу и поражение, и молодость никак не связана с их соотношением. Прожив много лет в других странах, увидев губительные последствия голода и болезней, Хью стал рассматривать этот вид риска как проявление экстравагантности, своего рода театр для самого себя. Для него трагедия состояла в том, что он всегда будет помнить эту молодую женщину, носившую драгоценные камни в волосах и серебро в ушах, только как обезображенный труп.

Ему приходилось видеть и кое-что похуже. Походи в горы подольше, и волей-неволей придется повидать мертвых. Он находил жертвы лавин, спрессованные в комья величиной с обычный телевизор, их лица глядели в небо из-под его ботинок с триконями. Он видел, как альпинисты снимали видеокамерами и фотоаппаратами замерзшие конечности и туловища, валяющиеся на ледниках под Эверестом. Он помогал доставать альпиниста, погибшего на Даймонде, на самых подступах к Лонгс-пик; от него остались только кости, обмотанные в тряпье.

Он вернулся к своему рюкзаку довольный, что нашел повод отвернуться от зловония и уродливого зрелища, и достал старый зеленый брезент. Развернув кусок, он, как смог, накрыл тело, начав с головы. Только теперь он заметил, что одна нога повернута пяткой вверх. Ее кости были раздроблены до состояния желе.

Потом он принялся укреплять брезент на месте кусками гранита. Ветра, который мог бы сорвать покров, сейчас не было, эти несколько камней не могли бы помешать животным добраться до тела, пока он будет спускаться вниз, чтобы сообщить о случившемся. Но дело помогло прийти в себя. Преодолеть сумятицу, воцарившуюся было в его сознании. Когда придут рейнджеры, они найдут ее на камне аккуратно укрытой. Камни и брезент позволили завершить доставшуюся ему часть ее похорон. Они отгородили его от трагедии. Брезент пригодится спасателям.

Лес шелестел, как будто соглашался с его мыслями.

Хью огляделся вокруг. Деревья негромко поскрипывали, и сухие листья грохотали, как монеты. «Ее дух все еще здесь», — пришла в голову мысль.

Он не отрицал такой возможности. Люди считают геологов приземленными и геоцентричными людьми, но даже они носят с собой счастливые монеты или кроличьи лапки. При поиске нефти и газа использовались неопровержимые данные сейсморазведки и анализ состава буровых кернов, извлеченных с больших глубин, но наряду с ними применялись и рогульки лозоходцев, и просто догадки по поводу слоев, спрятавшихся глубоко под ногами.

И в арабских странах, и в Нигерии, и в Луизиане в полевых лагерях бок о бок с ним жили образованнейшие специалисты, способные расшифровать изменения стратиграфии, происходившие на протяжении сотен миллионов лет, и все же говорившие о библейском сотворении мира как о бесспорном факте. Узнав, что Хью занимался альпинизмом, один геолог совершенно серьезно просил его помочь в исследовании горы Арарат в Турции, где, по его убеждению, возле самой вершины должен был находиться вмерзший в лед ковчег. Кое-кто из нефтяников вел точно такую же жизнь, как и пустынные отшельники, пребывая в постоянном передвижении по пескам на своих джипах; они жевали кат, курили гашиш, употребляли мескаль, впадали в транс, сопровождавшийся видениями. Они были теми самыми прорицателями, благодаря которым Тигр Тони^[4] не знал недостатка в нефти.

Хью повидал разные виды. Он знал себя. И не был склонен отрицать суеверия.

Его профессиональный рост в геологии — от любителя, отыскивающего и разбивающего жеоды в поисках красивых кристаллов, до известного ученого с лицензией, позволяющей ему бродить по всем закоулкам планеты, — позволил ему сделаться скорее язычником, нежели прагматичным американцем. Совершая восхождения в Гималаях, он имел дело с сельскими жителями, верившими в чудовищ, в богинь, восседающих на высочайших пиках, и в поток сознания.

Он никогда не говорил о таких вещах. Но видел проявления жизненных сил повсюду, причем не только в людях, ящерицах и жуках, но и в деревьях, камнях, кристаллах соли и льда. При этом он полагал в глубине души, что для человека все это не имело никакого значения. Это просто было.

— Можешь идти, — пробормотал он, обращаясь к душе девушки. — Мы об этом позаботимся. — Об этом. Об останках.

Деревья успокоились.

Готово. Он закончил возню с брезентом и отступил на несколько шагов, чтобы запомнить точное место. Ему предстояло спуститься и поставить в известность рейнджеров. Он хотел отдохнуть и принять горячий душ. И убраться подальше. Ему нужно было на несколько часов удалиться от Эль-Кэпа и того, что с ним связано. Поскольку, если даже отвлечься от случившегося, именно такими были их с Льюисом планы на утро.

Но чем старательнее он запоминал ориентиры, тем больше ему казалось, что лес ставит у него на пути преграды из деревьев, пожелтевших кустов толокнянки и рододендрона, переплетенных лозами дикого винограда. Это было странно. Даже в сердцевине Руб-эль-Хали, великой аравийской пустыни, всегда можно было тем или иным способом точно определить свое местоположение. Внезапно ему показалось, что он заблудился.

Смерть, ее ужасающая внезапность, подействовали на него сильнее, чем он думал. Перед восхождением это было совсем нехорошо. Ну, Гласс, соберись. Нужно идти.

Граница освещенного участка на громоздившейся рядом стене поднялась заметно выше. Земля продолжала вращаться. Окинув взглядом склон, он не заметил следа от своего собственного продвижения. Тогда он поглядел на часы: зная время, он мог определить долготу; хоть какая-то привязка на местности для этой никем не посещаемой полянки.

Снова потянуло ветерком. Плечи и спина его рубашки насквозь промокли от пота. Холод набросился на него, как выскочивший из засады хищник. Пока он доставал из рюкзака свитер, его вдруг осенило. Пришла даже не мысль — ощущение.

Там, высоко на стене, после стольких дней, проведенных под лучами солнца, она должна была испытывать жажду. Он положил возле камня, рядом с головой девушки, бутылку воды с этикеткой «Клорокс». Словно принес жертву. Пусть рейнджеры думают что хотят.

3

Спускаясь, он должен был следить за тем, чтобы не ускорять шаг сверх меры. Торопиться было некуда. Она была мертва. Бросившись бежать, он только изувечит колени. И все же он хотел уйти поскорее. Кстати, ничего похожего на отчаяние. Лишь естественное желание оставить смерть как можно дальше за спиной. Не впервой. В его памяти всплыла пустыня, красная пустыня в далекой стране, барханы, освещенные закатом. Энни. Да будет воля Твоя.

Для спуска у него были при себе две разборные лыжные палки. Когда-то, много лет назад, он без труда сбежал бы рысцой по склону, проворно, как горный баран. Теперь же приходилось греметь остриями по камням и цепляться за ветки.

Без рюкзака, пригибавшего его к земле, лес сделался совсем другим, намного выше. Вместо того чтобы пялиться на корни и камни, он мог смотреть по сторонам. Красные деревья вздымались к небесам, как шпили соборов. Небо было чисто синим. Великолепный день.

Он спокойно спускался по каменной россыпи. В это время года змей можно не опасаться. Опасны только ядовитые падуб и плющ. Опасность представляли собой также передняя крестообразная связка его левого колена, и постоянно ноющий порванный мениск в правом колене, и икроножная мышца, и оба бедра. Нужно беречь остатки здоровья для Капитана. Восхождение относилось к таким вещам, при которых то, что он представляет собой в целом, может далеко превозмочь все его слабости, взятые по отдельности.

Подлесок стал реже. Он разглядел человека, пробирающегося сквозь деревья. Окликнул:

— Э-ге-гей! Сюда! Вверх!

И замедлил шаг. Он снова находился среди живых. То, что он чувствовал у себя за спиной — ощущение настороженного ожидания, — исчезло.

Из-за деревьев появилась странная фигура, облаченная в странное одеяние, состоящее из каких-то лоскутов кожи, тряпок и, поверх всего, меховой парки, крест-накрест заклеенной скотчем. Он мог бы оказаться путешественником во времени из далекого прошлого и походил на героев повествований Джона Мьюра^[5] — помятая шляпа с обвисшими полями и заправленным за ленту орлиным пером и черные от грязи штаны из оленьей кожи, тесно обтягивающие икры. Обут он был в кроссовки «найк» с воздухопроницаемым верхом, а в руках держал посох, украшенный рельефно вырезанными головами зверей.

Незнакомец, обернувшийся на окрик, хромая, подошел ближе. Он был тощим, но с животом, раздутым от никудышной пищи. Однако Хью настолько обрадовался возможности разделить с кем-то свое бремя, что в первый момент не обратил внимания на странный облик этого человека.

— Произошел несчастный случай, — сказал Хью.

— Вы что, слепым меня считаете? — Мужчина впился в него взглядом и закашлялся. — Что вы сделали?

Теперь Хью заметил, что странный незнакомец не слишком владеет левой половиной тела, вероятно, из-за паралича.

— Я накрыл ее.

— Это вы во всем виноваты. Все шло прекрасно. Она не упала бы. Веревка не порвалась бы. Они были уже около вершины. И тут принесло вас!

Хью всмотрелся в чудака, пораженный его ненаигранной враждебностью и пытаясь понять ее смысл и причины. Шок, подумал он.

— Вы видели, как она падала? — спросил он.

— С того места, где она была, и до самого низу, все это проклятое падение, от начала до конца. — Он оперся на палку и снова закашлялся.

— Как это случилось?

Знание не могло бы ничего изменить. Женщина была мертва. Но Хью не страдал отсутствием любопытства. А перед ним находился свидетель.

— Это вы мне сами скажите, мистер.

От липкой древесной живицы у чудака склеилась борода, к ней накрепко прилипли иглы. Кроме того, он, по-видимому, недавно задремал, сидя слишком близко к костру, и ниже подбородка у него красовалась проплешина, окаймленная закурчавившимися от огня остатками волос.

— Я не знаю, — ответил Хью. — Все закончилось до того, как я ее нашел.

— Вы говорите, что это несчастный случай? Нашли ее посреди нигде, так, что ли? Вы? Случайно?

— Я говорил о падении.

— Потому что здесь не бывает таких вещей, как несчастные случаи. Я — здесь. Вы — здесь. Она была там. Теперь она здесь, внизу. Неужели не понятно? Неужели вы не видите суть всего этого, как оно складывается? А?

— Не совсем, — сказал Хью.

Совсем крыша съехала, подумал он. Таких полным-полно в городах, они крутятся на вентиляционных решетках, пытаясь согреться, и выглядывают из мусорных баков. А это всего лишь йосемитский вариант. Они собирались в долину из больших и малых городов, и у каждого были свои демоны. Среди них были ветераны войн, мучимые кошмарами, и наркоманы, и беглецы из колледжей, сдвинувшиеся на книге «Черный Лось говорит».^[6] Теперь Хью разглядел у него под паркой ожерелье — несколько костяшек и амулетов. Очень маловероятно, чтобы он когда-то учился в колледже.

— Вы мне не верите. Теперь все происходит в точности так, как я себе представляю.

— Мы должны сообщить рейнджерам, — сказал Хью. — У вас есть автомобиль? Меня подвез друг. Я собирался идти назад.

— Вы меня что, обмануть хотите? — надрывным голосом провозгласил анахорет. Его речи выглядели натуральным бредом. — Я все про вас знаю. Вы с приятелем спрятали снаряжение и харчи у подножия. Я знаю, что вы собрались лезть на гору.

Замечательно! — сказал себе Хью.

Значит, мистер Мьюр следил за ними. Не было никакого смысла пытаться выяснить, не украл ли он чего-нибудь, и если да, то что именно: он просто наврал бы в ответ. Значит, теперь им предстояло потратить немало времени впустую, чтобы пересмотреть рюкзаки и узнать, чего там не хватает.

— Большие парни. Большие стены, — продолжал бредить незнакомец. — Большая ошибка.

Хью обратил внимание, что он становился все агрессивнее. Конечно, парень сильно хромал и казался не слишком ловким, но он был крупнее Хью, и его посох был достаточно толст, чтобы перебить кости. Но если дело дойдет до бега наперегонки, решил Хью, он сможет выиграть забег, несмотря даже на покалеченные ноги и лыжные палки. И внезапно он понял, что ему очень не хочется допускать этого человека к телу.

— Пойдемте со мной, — сказал он. — Сделаем это вместе.

— Что?

— Необходимо сообщить рейнджерам.

— Отдать ее им? Вам? — Под обвисшими полями шляпы словно сгустилась тень. — Она вовсе не ваша.

Дело плохо, подумал Хью. Но что он может сделать? Уволочь его с собой? Привязать к дереву? Интересно, чем? Их веревка лежала в тайнике вместе со всем остальным. К тому же она предназначалась для восхождения.

— Нельзя оставлять ее здесь, — сказал Хью. — Ее найдут звери. Нужно убрать ее отсюда до темноты.

— То, что вы лазаете на стены, вовсе не значит, что это место принадлежит вам!

— И никому. Не мне и не вам. — Хью ткнул рукой в сторону Эль-Кэпа, где находились или могли находиться другие альпинисты. — И не им.

По блестящему от сала, грязному лицу вдруг побежали слезы.

— Я знал их. Добрые леди. Они принесли мне еды. Да. Они знали, где мой лагерь. У нас с ними были свои секреты. Я приглядывал за ними. Они говорили мне, что я свой парень.

Хью не поддался на эти слезы.

— Что ж, мне очень жаль.

— Если бы вам было жаль, ничего этого не случилось бы. А теперь поздно говорить.

— Посмотрите на меня, — потребовал Хью. — Мне в глаза. Вы когда-нибудь видели меня? Лично я вас никогда не видел.

Мужчина скорчил рожу.

— Черный пес. Собака дьявола. А ее вы когда-нибудь видели?

Все равно что с ветром разговаривать, подумал Хью. Потеряно слишком много времени. Он двинулся с места, намереваясь обойти отшельника кругом.

Отшельник поднял свой посох, как будто хотел преградить дорогу.

— Теперь весь ад вырвался на свободу! Это из-за вас. — Изо рта у него смердело, как от трупа сбитой машиной собаки, пролежавшей на дороге сутки-другие.

Хью знал, что такое безумие. Ему пришлось наблюдать за ним вплотную. Он видел, как оно превращало Энни в совсем другого человека. Оно лишило ее души. Он смотрел, как она увядала разумом и телом до тех пор, пока не почувствовал, что его сердце вот-вот разорвется. Страдание многократно усиливалось тем, что он мог лишь стоять рядом и наблюдать. А потом идти дальше. Такова воля Божья.

— Мой друг, — сказал он, — это не имеет к нам никакого отношения.

— Лжешь! — выкрикнул мужчина сквозь рыдания.

— Дайте мне пройти. Пожалуйста.

Хью позволил палке уткнуться в его грудь. Через посох он ощущал дрожь, бившую сумасшедшего. Мужчина не представлял опасности.

— Вы убили ее.

— Хватит, — не повышая голоса, сказал Хью.

— Я должен был остановить вас. Хватит.

Повалить его оказалось очень просто: схватить за палку и дернуть. Мужчина упал на больную сторону. Хью услышал, как его череп, словно кокосовый орех, стукнулся о камень. Отшельник тонко вскрикнул, и Хью почувствовал приступ болезненного сожаления к его боли и удивлению. Но тут же напомнил себе, что имеет дело всего лишь с жалким, но все же опасным животным. Хью не стал протягивать ему руку.

— Убирайтесь отсюда, — приказал Хью.

— Моя палка, — умоляюще проговорил мужчина.

Хью держал ее так, чтобы тот не мог дотянуться. Палка представляла собой истинное произведение искусства, была порождением многих дней и ночей любовного внимания. Утолщения были изукрашены вырезанными лицами и картинами природы; в руке Хью оказалось, вероятно, изображение не чего-нибудь, а самого настоящего рая.

— Я сейчас ее сломаю. А если увижу вас где-нибудь поблизости от этого места, то переломаю вам еще и ноги.

Христос! Гласс, что такое ты несешь? Он ни за что на свете не мог бы сделать ничего подобного. Впрочем, смог бы. Поднять камень, резко опустить его и покончить со зверем раз и навсегда.

— Не надо.

Шляпа свалилась, и отшельник сразу утратил свой опасный облик. Лоб, изборожденный морщинами от постоянных забот, переходил в обширную белую лысину, казавшуюся мягкой на вид. На ней лежало несколько прядей спутанных волос. Голова больше всего походила на гриб, растущий в неприметном месте на нижней стороне трухлявого бревна.

Вид этой обнаженной головы вновь пробудил в Хью сострадание. Причинять вред этому жалкому созданию? Ему вредно солнце. И луна — тоже. И у него не было ничего, кроме этой палки, которой он мог отгонять одолевавшие его кошмары.

— Убирайтесь отсюда, — сказал Хью.

Он снова не стал протягивать ему руку помощи — не из подлости или жестокости, а из элементарной предосторожности. Чем-то этот человек должен был вырезать себе палку. А значит, в его лохмотьях почти наверняка был спрятан нож.

— Моя палка!

Хью поднял руку и запустил посох далеко в лес, как копье.

Безумец поспешно поднялся на колени, чтобы заметить направление. Палка исчезла из виду, и Хью надеялся, что она не запуталась в ветвях на недосягаемой высоте.

Мужчина не без труда встал на ноги, нахлобучил на голову шляпу и лишь после этого побрел неуверенными шагами за своей палкой.

— Эй, там ядовитый плющ, — крикнул ему вслед Хью.

Это был самый малый акт милосердия, единственное, что он мог себе позволить. Жизнь у дурака и без того была тяжкой, и лишние страдания ему вовсе не требовались.

Незнакомец оглянулся на него.

— Мы еще увидимся, — угрожающе проговорил он. — На том самом месте, где вы ее оставили.

Хью наклонился, будто намеревался поднять камень, — так во всем мире пугают собак. Но мужчина уже углубился в чащу. С минуту слышался треск сучьев, а потом все стихло.

4

Около восьми часов Хью вошел в бар в Йосемит-лодж. Тридцать лет назад здесь было бы полно альпинистов. Но ночные банкеты любителей побродить по высокогорью остались в прошлом. Обслуживающий персонал парка превратил это место, где когда-то можно было лазить как заблагорассудится, в место с множеством правил и ограничений, а пиво сделалось чрезмерно дорогим. К тому же новое поколение альпинистов относилось к образованию гораздо серьезнее, студенты сидели на сессиях, вместо того чтобы ходить в горы, и сезоны сдвинулись.

Поэтому в зале было пусто. Вместо гомона шумных молодых смельчаков и их подруг с вызывающе колыхающимися под тонкими рубашками грудями, не затянутыми в бюстгальтеры, бар оглашали лишь звуки пяти телевизоров, безостановочно транслировавших программу об экстремальном спорте; звуки сливались в оглушительный хип-хоп. Бармена за стойкой не было — он или ловил рыбу для клиентов, или просто занимался какими-то своими делами.

Льюис Коул, взгромоздившись на табурет, неспешно потягивал тоник с лаймом и по одному швырял в рот орешки арахиса с таким видом, будто он вовсе никого не ждет, а просто убивает время. Высокий, с шеей борца, он казался слишком крупным для скалолаза, но все же пользовался в узких альпинистских кругах широкой известностью, вернее, являлся когда-то легендарной личностью и имел кличку Большая Обезьяна. Его действия не отличались слишком высоким эстетизмом, но он умел дотягиваться немыслимо далеко, обладал поразительным проворством и имел кулаки, похожие на стальные поковки, как нельзя лучше подходящие для схватки со знаменитыми трещинами йосемитских скал.

Хью присел за столик рядом с Льюисом. И внезапно почувствовал тяжесть в ногах. Он прогнул спину и негромко вздохнул. Впервые за много часов он мог позволить себе расслабиться.

Льюис не стал бросаться к нему с приветствиями. В этом не было никакой необходимости. История их дружбы начиналась со второго класса начальной школы в Уиттиерс, а предстоящую неделю, чуть больше или чуть меньше, им предстояло провести связанными одной веревкой. С точки зрения Льюиса, Хью мог задержаться из-за какой-то накладки, только и всего. Он закинул в рот очередной орех. Протянул бумажный стаканчик с арахисом Хью. И молча ждал.

Хью был голоден, но от орехов отказался.

— Жажда замучила, — сказал он.

Тварь сожрала его грушу. Хью никак не мог с этим смириться. Когда он, поддавшись настойчивым просьбам рейнджеров, привел их на место происшествия, его рюкзак оказался открытым. Отшельник украл его грушу. Казалось бы, мелочь. Но это было и сутью всего дела. Чудовище настолько не испытывало страха, когда воровало труп, что позволило себе задержаться и угоститься чужим лакомством. Слишком уж велики здесь были расстояния.

Льюис громко позвал бармена. Тот явился далеко не сразу. Его череп был начисто выбрит, ниже затылка красовались несколько татуированных китайских иероглифов.

— Еще арахиса? — поинтересовался он.

Хью отлично знал этот ритуал. Льюис никогда не был выгодным клиентом.

— Воды, — сказал Хью. — И еще того же, что и у него.

— Воды с водой, так, что ли? — Толковый парень. — Может быть, добавить вам туда джина или водки?

Когда-то можно было позволить себе напиться до синих чертей, куролесить всю ночь, а на следующее утро, на стене, токсины, как по волшебству, вымывало из организма. Или взять с собой наверх все припасы для крутого пикника: вино, ЛСД, марихуану, грибки — разве все это перечислишь… Проходили серьезнейшие маршруты в галлюциногенном тумане. Но это было тысячу лет назад, а завтрашнее утром для них почти наступило.

— Самый обычный тоник, как у него, — сказал Хью.

— Раз уж вы здесь, — добавил Льюис, — как насчет того, чтобы переключить канал? И приглушить громкость. Ах да, и еще арахиса.

Бармен показал большими пальцами на обеих руках, что, дескать, все будет сделано, и не спеша поплелся выполнять заказы.

— Мы уже совсем собрались искать тебя, — сообщил Льюис. — Еще немного — и пошли бы. Рэйчел так и рвалась. Она приехала днем на арендованном автомобиле и была уверена, что застанет тебя здесь. Я сказал ей, что ты решил пошляться по окрестностям. И еще намекнул, что стоит позволить тебе пособирать ежевики в одиночку.

Хью через силу улыбнулся. Льюис из кожи вон лез, пытаясь острить, как в молодости, и установить подобающий доброму старому времени тон. Он смотрел на Эль-Кэп как на машину времени. Эта машина должна была перенести их туда, где жизнь снова стала бы простой и приятной.

— Хорошо, что она не пошла, — сказал ему Хью.

— Именно так я ей и сказал, — поддакнул Льюис. — Гласс, по своему обыкновению, ввязался в борьбу. Как Сизиф, тащит камень на гору. Так кто же победил: ты или вода?

— А ты ничего не слышал? — Хью не на шутку удивился.

Последние четыре часа глубоко отпечатались в нем. Земля разинула пасть и проглотила женщину. Он нисколько не сомневался, что об этом уже должны были знать все на свете.

Льюис уловил его тон, помрачнел и окинул взглядом по очереди все телеэкраны, громоздившиеся по углам, рассчитывая, вероятно, получить собственную информацию о какой-то аварии или, может быть, террористическом нападении.

Именно в этот момент экраны, мигнув, переключились на новый канал, и громкость понизилась до уважительного полушепота. Хью вскинул голову. Появившийся почти сразу же бармен обнаружил своих посетителей в полной неподвижности следящими за турниром высшей профессиональной лиги гольфа.

— Очень мило, — непонятно по какому поводу заметил Льюис.

Бармен принес Хью заказанный тоник. Тарелку, в которой арахис разве что не пересыпался через край, он поставил на стол с таким выражением, будто вынес подачку толпе нищих попрошаек. Льюис даже не взглянул на него.

Хью рассказал Льюису о сорвавшейся женщине, о возвращении вместе с рейнджерами на место ее гибели, о невероятном исчезновении тела, поиски которого все еще продолжаются. Он нарочно излагал все кратко. Кровавое предзнаменование было последним, что требовалось двоим стареющим мужчинам. Суеверие способно загубить восхождение еще до того, как группа покинет равнину.

— Нет, ты, наверно, шутишь, — сказал Льюис, когда Хью закончил. — Здесь, в Долине? Такое бывает только в истории про Франкенштейна или рассказах По.

— Он завернул ее в брезент и уволок, — сказал Хью. — На правах близкого друга. Мы с рейнджерами дали ему добрый час форы.

— Нужно было не просто повалить его, а сломать ему ноги, — проворчал Льюис. — Ты только пытался его напугать. А следовало сделать что-то серьезное.

— Откуда я мог знать, что он устроит такую вещь?

Льюис нахмурился.

«И что же дальше?» Хью выжидал. У него-то было вдоволь времени, чтобы продумать возможные варианты поведения. Но Льюису требовалось разобраться во всем самому и сделать собственные выводы.

Льюис надолго умолк. Большой палец с аккуратно подрезанным, чтобы было удобнее лазить, ногтем постукивал по фотографии, лежавшей посреди стола. В этой фотографии Эль-Кэпа не было ни чего-то необычного, ни особых художественных достоинств. Отлично знакомая всем стена и узкая полоска неба. Многие, пожалуй, сочли бы этот снимок просто браком фотографа. Но для мужчин, сидевших за столом, это было и прошлое, и будущее — черно-белый портрет стены Анасази, маршрут, по которому они прошли первыми из всех в 1968 году. Они были его отцами, и это восхождение знаменовало величайший год их жизней.

Вскоре после первовосхождения на Анасази жизнь раскидала их в разные стороны. Хью занялся поисками нефти в дельте Миссисипи, взрывал динамитные шашки в толще ила, проводя сейсморазведку. Когда подвернулась работа на «Бритиш петролеум», он ухватился за эту возможность и увез свою молодую жену в Египет, а оттуда в Саудовскую Аравию и Дубай — страны бескрайних пустынь. Льюис же вернулся в Колорадо, получил ученую степень по исследованию творчества Эзры Паунда и Уиндэма Льюиса,^[7] после чего сделал единственное, что ему оставалось: открыл букинистический магазин, превратившийся с годами в клуб (или притон) поэтов с кофейней. Теперь, как старые воины, эти двое решили вновь посетить поле давней битвы — Анасази.

Палец Льюиса перестал стучать по столу и крепко уткнулся в фотографию.

— Я не хочу показаться бесчувственным, — начал он, — там мог бы лежать я сам или ты. Но… — Но мы там не лежали, вот что он хотел сказать.

Хью с самого начала знал, как все развернется. Они немного поговорят о случившемся, поахают, как положено, по поводу несчастья, но в итоге сойдутся на том, что на самом деле смерть — даже кража останков — ничего не меняет. Эль-Кэп был центром всего, точкой притяжения, средоточием жизни — их жизни. А она… она всего лишь попыталась использовать свой шанс.

На протяжении многих лет они искушали друг друга соблазном нанести каменной твари еще один удар. Большие горы и большие стены некогда являлись для них олицетворением славы. Они прибыли из минувшей эры. Неотъемлемой принадлежностью их лексикона были слова «Вьетнам», «Камелот» и «Аполлон». Тогда они жили бок о бок, нанимались в монтажники на стройки, копали канавы, а однажды летом устроились работать на аляскинском трубопроводе — все это для того, чтобы заработать на покупку снаряжения и совершить еще одно восхождение. Они ночевали в пещерах, и под столами на площадках для пикников, и на скальных полках, питаясь арахисовым маслом «Джиф» и консервированным тунцом «Чарли». Консервированный компот из персиков и банка загустевшего сгущенного кофе с молоком заменяли для них причастие. А средоточием всего, Святым Граалем, всегда оставался Эль-Кэп.

В один прекрасный день монолит высотой в 3600 футов был провозглашен одновременно американским эквивалентом и Эвереста, и Айгера. Но, как и первовосходители Хью и Льюис, гордый Капитан поседел, и его характер испортился. Эль-Кэп превратился в подобие цирка, где альпинисты новой породы, скалолазы и любители полетов на парапланах устраивали соревнования и без устали били рекорды. К маршрутам, считавшимся в прошлом сложнейшими, таким, как стена Анасази, теперь относились как к тренировочным упражнениям для новичков. Богатый пижон теперь мог даже подняться на стену в сопровождении и с помощью опытных инструкторов по цене 1 доллар за фут высоты. Вернуться туда, подняться, может быть, оставить несколько капель крови на скалах — Хью и Льюису это казалось наименьшим из всего, что они были способны сделать, чтобы, хотя бы частично, восстановить то благородное достоинство, которое они помнили.

И их великое, абсурдное, мучительно трудное многодневное восхождение по грандиозной стене должно было состояться или теперь, или никогда. Анасази станет их лебединой песней, и они это знали. Они все еще продолжали ходить в горы, но это не могло продолжаться вечно. Готовясь к этому восхождению, Хью ввел в свою ежедневную диету ибупрофен для преодоления боли и воспалений, множество витаминов и порошок из сывороточного молочного белка. Льюис зашел еще дальше: он прошел курс инъекций тестостерона, в результате которого сделался еще крупнее. Они физически и морально настроились. Хью предвидел, что, как только они преодолеют Анасази, оба вновь погрузятся в ставшие уже привычными страдания от артрита и рака кожи и почти безропотно двинутся навстречу смерти, ожидающей их в конце жизненного пути.

Льюис произнес подобающие сочувственные речи, обращаясь к отлетевшей душе молодой женщины. Он назвал ее «одной из нас» и поднял в ее честь стакан тоника.

— Бисмилля, — прошептал Хью. Льюис поднял на него глаза, и он повторил уже громче: — Во имя Бога.

— Бога? Мы теперь балуемся религиями?

— Культурами, — поправил Хью. — Арабы произносят эти слова перед тем, как войти куда-то. Они предохраняют их от опасности.

— Ну-ка, расскажи! — Льюис сразу решил выяснить, насколько сильно старый друг заразился этим явлением.

— А ты и сам знаешь. — Хью помахал рукой. — От них.

— От них? Ты слишком долго пробыл среди язычников. Мы в Америке, братец. А не в исламской стране одиннадцатого века.

— Первобытные страхи старше ислама, причем намного. Мы даем им свои имена, а в других странах — свои.

— Подсознание, невежество и чувство вины, — сказал Льюис.

Хью опустил взгляд к лежащей на столе фотографии, изображавшей часть стены, по которой должен был пройти их путь. В верхнем углу, как дырка от пули, красовался Глаз Циклопа.

— Рейнджеры найдут ее, — твердо произнес Льюис. — Они доставят ее домой.

Он внимательно изучал Хью, пытаясь отыскать трещины в его броне. Хью наткнулся на труп, Хью испачкал рукав в крови. Хью мог дать слабину.

— Она хотела бы, чтобы мы продолжили путь, — заверил его Хью. — И я хочу того же самого.

— И я тоже, — подытожил Льюис. — Ну что, мы в состоянии?

— Конечно.

— В таком случае сделай мне одолжение. — Льюис помолчал, отводя взгляд в сторону.

— Не сомневайся.

— Как насчет того, чтобы показать зубы?

— Что?

— Улыбаться хотя бы время от времени. Или, по крайней мере, держать самые неприятные подробности при себе. Ну, понимаешь, насчет этого украденного трупа. Рэйчел не в самом лучшем настроении.

— Она плохо себя чувствует?

— Мы немного поспорили. — Льюис забросил в рот сразу целую горсть арахиса. — Ничего серьезного. Она появится с минуты на минуту. Ждет не дождется встречи с тобой.

— Я тоже.

Взгляд Льюиса, как будто впервые, обратился к фотографии — словно она внезапно возникла перед ними.

— Я поднялся в Лагерь-четыре и принял кое-какие необходимые предварительные меры.

Лагерь-четыре представлял собой нечто вроде отстойника, куда собирались альпинисты со всего света; пестрый и нереспектабельный базовый лагерь для всех, кто собирался штурмовать большие стены. Когда-то альпинисты самовольно оккупировали это место, как старинные первопоселенцы, и много лет разбивали там свои палатки. Бензозаправочная станция, за которой поначалу пряталось это гетто, исчезла с лица земли, но характер поселения нисколько не изменился. В теории парк предоставлял возможность ограниченному числу альпинистов находиться на своей территории одну-две недели. Самые страшные, воистину трущобные жилища сменились обычными купольными палатками, что оказалось несложно, хотя бы потому, что изрядно потрепанная палатка стоила не больше хорошего куска прочной пластиковой пленки. Ночное зарево костров, возле которых собирались рассказчики ужасных историй и благодарные восторженные слушатели, тоже осталось в прошлом, особенно в этом году, когда засуха высушила лес до такого состояния, что он в любую секунду мог вспыхнуть, как трут. Но невзирая на все перемены, Лагерь-четыре все еще оставался местом, где можно было получить информацию. Последние новости стекались туда, как вода в оазис.

На сей раз Хью и Льюис не стали останавливаться в Лагере-четыре. Льюиса это не на шутку расстроило. Согласившись поселиться в домике, он испытывал чувство, будто совершил предательство, но Рэйчел не оставила ему выбора. Она сказала, что отдала Лагерю-четыре всю возможную дань еще в юности, когда столько раз ночевала на земле в дырявых палатках. Или они снимут комнату, или она останется дома. Когда Льюис пожаловался на это, Хью сказал, что целиком и полностью находится на стороне Рэйчел.

«Лучше ограничиться теми мучениями, без которых не обойтись на стене».

Хью был очень счастлив, что до начала восхождения у него будет собственный туалет, душ и кровать с простынями и подушкой. А также его собственный арендованный автомобиль, собственный вход и собственный выход. Дружба дружбой, но Хью давно уже перерос ту разновидность товарищества, которая некогда поддерживала их в поездках зайцами на товарных поездах из Денвера, в путешествиях автостопом сквозь ураганы и штормы и в доводящих до клаустрофобии и других нервных расстройств пробегах через пустыни Юты и Невады на принадлежащем Хью «фольксвагене-жуке».

Хью извлек маленькую толстую книжечку в кожаном переплете. Льюис называл ее библией. На своих страницах, заполненных нарисованными от руки картами, топографическими кроками и примечаниями к ним, она содержала полный свод приключений, которые хозяин книжки перенес за свою жизнь. Сейчас Хью открыл ее почти в самом начале, на странице, озаглавленной начертанным аккуратными буквами словом «Анасази». Линии, заштрихованные пятна, точки и цифры являли собой составляющие их предстоящего восхождения.

Льюис взял «библию» у него из рук, как свою собственность, и положил, раскрытую, рядом с фотографией. Острием крохотной пластмассовой шпажки, вынутой из ломтика лайма, он принялся с высочайшей точностью указывать на снимке точки, соответствующие топографической разметке с кроков Хью. Сейчас его можно было принять за слегка слабоумного пятидесятишестилетнего дядьку, протыкающего игрушечным оружием карту сокровищ.

— Помнишь ту расширяющуюся рыхлую полосу на девятом откосе? Как, по-твоему, она нам подойдет? Ладно, зеркала, можно сказать, не осталось. Оно потихоньку смылось, когда никто не смотрел. Там теперь обалденная лестница. Проходит через все зеркало. Мы на этом выиграем не один час. Мне сказали, что теперь этот участок можно пройти за один день, без ночевки.

— Меня это устраивает, — сказал Хью.

Острие шпаги чуть заметно продвинулось вперед.

— А заросшая трещина на двадцатой отметке, где мы лезли на ножевых крючьях? Теперь там используют трехдюймовые клинья.

Хью слушал его, не пытаясь вставить ни единого слова. Возможно, как скалолаз, он сейчас далеко не цыпленок, но он не желал ничего принимать за данность, пока не пощупает собственными руками: ни «обалденную» лестницу, ни расширившуюся трещину на двадцатой отметке, ни саму вершину. Анасази изменилась, и они тоже изменились. В молодости он исследовал горы, реки и пустыни, используя чужие карты и опираясь на знания предшественников. Но бывают моменты, когда общепринятая мудрость теряет свое значение. И тогда ты должен чертить свои собственные карты, устанавливать свои собственные правила и прокладывать свой собственный путь.

Между тем Льюис продолжал прокладывать кончиком шпажки их маршрут, точка за точкой, описывая подробности, которые они обсудили добрый десяток раз, сжигая нервную энергию, а ее оставалось не так уж много (в чем ни один из них не желал признаваться даже самому себе). Хью не останавливал его. Льюису было необходимо еще раз пересказать описание маршрута, точно так же, как ему самому позарез требовалось затащить на промежуточный лагерь запас воды.

Хью сидел спиной к двери. Когда вошел новый клиент, он почувствовал на шее дуновение вечернего холодка. Бармен выпрямился над стойкой. Льюис оторвал взгляд от нарисованной в записной книжке карты.

Хью повернулся, решив, что это, вероятно, явилась запаздывающая Рэйчел. Однако вместо нее он увидел мужчину раза в два моложе его самого, с длинными, прямыми, как солома, обесцвеченными солнцем волосами, широкой спиной и мощными предплечьями альпиниста. Тарзан в старых «левис». Чистый, опрятный, с торсом, обтянутым белой футболкой, обутый в сандалии «тева» поверх белых носков, он, несомненно, был местным. Хью мог безошибочно сказать это с первого же взгляда. Парень держался просто, без всякой рисовки, не пытался напустить на себя какую-нибудь видимость бравады.

— Эй! — негромко окликнул вошедшего бармен.

Ответа не последовало.

— Что-нибудь закажете? — спросил он уже более определенно.

Тарзан отрицательно мотнул головой.

— Позвольте предложить вам пива.

Мужчина ничего не сказал. Глядя прямо на Хью и Льюиса, он обогнул массивный камин (в нем не было ни огня, ни дров), украшенный барельефами со странными коренастыми фигурками лыжников в старом советском стиле.

— Хью Гласс? — произнес он.

— Это я, — ответил Хью.

Ни эмблемы на футболке, ни татуировок, ничего вызывающего или хотя бы броского. Напряжение, в котором пребывал парень, подчеркивали его по-голливудски синие глаза. Он был очень смуглым — той смуглотой, которая отличает чернорабочих, трудящихся под открытым небом. Единственным бледным местом, которое углядел Хью, была полоска под ремешком наручных часов. Причесывался парень, вероятно, только по утрам, во время бритья, а потом уж не затруднял себя уходом за внешностью.

— Огастин, — представился он. — Из КСС. Я добрался туда слишком поздно. Вы уже ушли.

Хью лишь сегодня впервые услышал эту аббревиатуру, но накрепко усвоил ее значение: контрольно-спасательная служба — наблюдение за альпинистами, их поиск и спасение.

— Вы рейнджер, — полуутвердительно сказал он.

— Нет, я из службы «Восемьдесят», — сказал мужчина. Он стоял перед столом, не выказывая видимых признаков агрессивности, но определенно без дружественного настроя. Льюис тоже ощутил это.

— Это что-то новенькое, — сказал он.

— В восьмидесятых годах администрация парка ходила по местным барам и набирала народ на тушение пожаров. Платили по часам. Название прижилось. Так нас называют до сих пор.

— Вы пожарный? — осведомился Льюис.

Хью тем временем успел сложить два и два, КСС и почасовую оплату.

— Вы альпинист-спасатель, — сказал он.

Огастин кивнул; нетрудно было заметить, что он весь напряжен, как часовая пружина.

— Мы, видите ли, пропустили восьмидесятые годы. И девяностые, — сказал Льюис. — Ну а в наше время таким парням, как вы, позволяли жить в Лагере-четыре круглый год. — Выдающееся положение: в спасатели всегда брали только лучших из лучших.

Имя Огастин пробудило в памяти Хью отзвук какого-то скандала или эпопеи. Но он слишком давно пребывал вне клана, не общался с людьми, для которых восхождение было главным делом жизни, более важным, чем сама жизнь.

Огастин решил взять быка за рога.

— Вы видели ее последним, — сказал он Хью.

Он не спросил о «ней». Очевидно, тело все еще искали. Но в тоне отчетливо слышались обвиняющие нотки.

— Я рассказал все, что знал, — ответил Хью. — Но согласен ответить и на ваши вопросы. Садитесь. — Он махнул рукой бармену, чтобы тот принес Огастину обещанное пиво.

— Я не собираюсь сидеть здесь, — сказал Огастин. — Просто хочу услышать все это прямо от вас.

— Да сядьте же, черт возьми.

Огастин опустился на табурет, но сохранял дистанцию между собой и двумя пожилыми мужчинами: скрестил руки на груди, не поставил локти на стол, не наклонился к собеседникам. Его настороженной бдительности мог бы, пожалуй, позавидовать и наемный убийца. Но Хью заметил, что его взгляд остановился на фотографии.

— Анасази, — пробормотал Огастин себе под нос.

И сразу эти люди стали более понятными для него.

Появилось пиво, а заодно и два стакана тоника, хотя его никто не заказывал. Бармен стиснул ладонью загривок Огастина — никаких грязных намеков, — убрал руку и скрылся из виду. Через минуту репортаж с турнира по гольфу прервался, звук стих и экраны почернели. Им дали возможность поговорить спокойно.

— Чем я могу вам помочь? — спросил Хью.

Он искренне надеялся, что Огастин явился сюда не для того, чтобы вербовать их в горноспасатели. Он успел здорово устать. Стать причастным к ее тайне ему пришлось лишь вследствие непредсказуемой аберрации. Добавить ему было совершенно нечего.

— Вы сказали, что у нее были бусинки в волосах.

— Маленькие каменные бусинки. — Хью показал пальцами размер. — Из бирюзы, нефрита и агата. Очень миленькие.

— Но вы сказали, что она была шатенкой.

— Совершенно верно.

— Не блондинка? Может быть, волосы были испачканы кровью? — Огастин держал спину все так же прямо, но в тоне угадывалась сильная растерянность.

«Надежда, — сказал себе Хью. — Этот человек рассчитывает обрести надежду».

— Шатенка. Светлая шатенка, — сказал Хью. — Хотя не знаю, может быть, темная блондинка.

Огастин собрался с силами. Он отказался от надежды.

— Какого цвета были у нее глаза?

— Я не смотрел. Не хотелось.

— Какого роста она была?

— Она лежала на спине. — Плоского роста, черт возьми.

— Во что она была обута?

— Вы имеете в виду — какой фирмы? Не могу сказать ничего определенного. На ней были эти современные тапочки для лазания. Ну, знаете, такие… — Один торчал пяткой вперед. Хью изгнал это зрелище из своего сознания.

Его слова, совершенно определенно, убили Огастина.

— У нее были серьги?

— Серебряные колечки, штук пять. Здесь, по краю уха. Они были очень хорошо заметны. Я решил, что это модно.

— В обоих ушах?

Хью попытался восстановить в памяти вторую сторону ее тела.

— Я не знаю, — честно сказал он.

— Вы видели их только в одном ухе, — заявил Огастин, слегка повысив голос.

— Не помню.

— Но вы сказали, что они были очень заметны. Вы не могли не заметить их.

— По правде говоря, я сейчас пытаюсь вспомнить, было ли у нее второе ухо. Она падала сквозь кроны деревьев, и вторая сторона ее тела представляла собой очень неприятное зрелище.

Огастин уставился на него остановившимся взглядом.

— Послушайте, — сказал Хью, — совершенно ясно, что вы знакомы с этими девушками.

Было бы странно, если он их не знал. Долина представляла собой замкнутый и объединенный крепкими узами мир; особенно это относилось к сообществу восходителей, образовывавших нечто вроде племенных союзов всюду, где ему приходилось бывать, хоть в гималайской Солу-Кхумбу, хоть в Аппалачах.

Огастин выпятил челюсть.

— Скажите мне, как я могу помочь вам узнать ее имя, — сказал Хью. — Продолжайте задавать мне вопросы. Возможно, в конце концов что-нибудь прояснится.

— Вы только скажите: это была она? — Огастин раскрыл бумажник и показал фотографию молодой женщины, буквально купавшейся в солнечном свете. Ее волосы были белыми от света. Огастин тоже присутствовал на фотографии и тоже казался прозрачным в этом сиянии. Он обнимал женщину за талию.

Хью следовало бы догадаться раньше. Женщина — или одна из женщин, участвовавших в восхождении на стену, — была его любовницей.

— Нет, — заявил Хью. — Это не она.

— Не обращайте внимания на волосы, — сказал Огастин. На его лице появилось одновременно и жалобное, и скептическое выражение. Он боялся, что Хью мог ошибиться. — Смотрите на ее лицо. Вы же видели ее лицо.

Чем пристальнее Хью всматривался в лицо на фотографии, тем сильнее таяла его уверенность. Сходство было, но ведь он мог вообразить его. Он пытался вспомнить лицо, которое накрыл брезентом, но черты смазывались и расплывались в его памяти. К тому же лицо на фотографии было поистине эфирным, как у женщины из сонного видения. Что, если он ошибается? Что, если это та самая женщина, которую он нашел в лесу?

— Вы не знаете, — твердо заявил Огастин.

— А кто, черт возьми, мог украсть тело? — сказал Льюис.

Хью начал было описывать дикаря, но Огастин прервал его.

— Джошуа, — сказал он. — Один из пещерных людей.

Рейнджеры использовали эти слова сегодня днем, они говорили о пещерных людях, как будто отшельник относился к какой-то редкой, вымирающей разновидности, был каким-то американским йети.

— Джошуа? — переспросил Льюис. Хью вскинул на него взгляд. — Он не мог когда-то служить в работниках по хозяйству? Это было тридцать лет назад, сынок. Настоящая скальная крыса. В него попала молния. Я думал, что он умер.

— Это случилось задолго до меня. Но он выжил, — подтвердил Огастин. — Все время возвращался сюда. Наконец администрация сдалась, и ему позволили остаться здесь — редкое проявление милосердия. С тех пор он живет в пещерах и звериных берлогах, питается отбросами, которые оставляют туристы, иногда ловит больную дичь, собирает орехи и ягоды. Когда говорит — не то проповедует, не то бредит. Мы до сих пор считали его безобидным.

— Кто-нибудь должен знать, где его можно найти, — сказал Льюис.

— А вы представляете, сколько у него может быть укрытий?

— Как насчет собак? — спросил Льюис. — Разве нельзя пустить собак по следу?

— Это не она, — сказал Хью. — Уверяю вас.

Впрочем, Огастин ему не поверил.

— Остальных удалось найти? — спросил Хью. Он хотел, чтобы Огастин сохранял достоинство или, по крайней мере, не сломался сейчас прямо перед ними. — Они шли втроем. Не могли же они все исчезнуть.

Конечно, они могли упасть — все три. Одна, стоявшая на страховке, могла ошибиться и отправить своих подруг в гибельный полет. Но рейнджеры тоже понимали это, и Хью своими глазами видел, как они искали повсюду, не забывая внимательно разглядывать верхушки деревьев.

— Мы звали их. Никаких признаков того, что там кто-то есть.

— Их найдут, — сказал Льюис.

— Я знаю, — отозвался Огастин.

Это было сказано без эмоций и являлось скорее данным самому себе обещанием позаботиться о мертвых и раненых. И продолжать надеяться.

5

Хью рассматривал их отражения в темном окне.

В ближайшие дни Эль-Кэп наверняка заставит их раскрыться и выяснить, осталось ли в каждом из них хоть что-нибудь или весь песок уже высыпался. Хью и Льюис пройдут испытание скалами. Огастин, вероятно, поцелует холодный лоб или руку — то, к чему еще будет возможно прикоснуться, — и начнет знакомство со скорбью — будет проходить самый трудный урок из всех возможных. И что бы ни случилось на стене или в прилегающем к ней лесу, им предстоит измениться. Каждый уйдет отсюда не таким, каким пришел. Эль-Кэп позаботится об этом.

И, пока Хью пристально глядел в темное стекло, в нем, как в зеркале, всплыло женское лицо. Льюис и Огастин даже не заметили, как с другой стороны окна к ним незаметно присоединился призрак. Его глаза неотрывно следили за Хью.

В первое мгновение, только-только возникнув из темноты, она могла оказаться какой угодно женщиной — старой или молодой, а возможно, просто бесплотным воплощением женщины. Когда же она приблизилась, ее черты стали обретать определенность. Бледность сменилась цветом. Губы оказались полными и красными. Хью показалось, что она движется прямо к нему, соблазнительная и опасная одновременно. Неужели он вообразил явление мертвой девушки? Подойдя вплотную, она вздернула подбородок, выпятила губы и приложила их к стеклу, недвусмысленно показав тем самым, что поцелуй предназначается Хью.^[8]

— Рэйчел, — пробормотал он.

Она постучала в окно, и двое мужчин, не видевших ее приближения, вскинули головы. Беззвучно рассмеявшись, она вновь исчезла в темноте и еще через минуту появилась в дверях. Мужчины поднялись на ноги, Льюис встал последним.

— Моя жена, — объяснил он Огастину.

Хью еще не видел ее такой — в джинсах, сшитых на заказ, и черном свитере, подчеркивавшем все выпуклости торса, с соразмерно и точно наложенной косметикой и широким шагом, заставлявшим предположить, что она ежедневно играет в теннис или занимается аэробикой. Ее красота смущала его. Она так сильно отличалась от той красоты, которую он помнил. Что поделать, прошло уже больше трех десятков лет.

Ничего не осталось от юной девушки, с удовольствием питавшейся гранолой, собиравшей волосы в конский хвост и повязывавшей лоб цветной банданой. Они с Энни были очень близкими подругами, их связывала готовность вести походную жизнь и переживать за своих парней, рискующих на скалах. Вчетвером, двумя парами, они объездили все Западное побережье от Байи до Ванкувера — тысячи миль.

— Наконец-то, — сказала она Хью и чмокнула его в губы. У него мелькнуло мимолетное ощущение, будто она тридцать лет только и ждала, когда ей удастся обнять его. Хью также удивился тому, насколько хорошо она сохранилась. Он был почти смущен. Льюис, глядя на него через плечо жены, улыбался от уха до уха. Она же отодвинула Хью на расстояние вытянутой руки, окинула взглядом с головы до ног и снова притянула к себе для второго, долгого и крепкого объятия. — Совсем не изменился.

Она была цыганской душой их содружества, всегда на ногах, глаза закрыты, руки воздеты к небесам, подвижная и неуловимая, как струйка дыма, казалось в любой миг готовая уплыть в просторы космоса. В те дни все было настолько новым, свежим и реальным: музыка, искусство плаката, цветы в волосах, комиксы о приключениях Конана, даже античные войны. Он помнил костры из плавника, подобранного на тихоокеанском побережье, дыхание океана под крупными яркими звездами.

Энни несравненно исполняла шедевры Дженис Джоплин,^[9] вкладывая душу в каждый звук, в каждую ноту. Хью разучил на своей гармонике несколько риффов^[10] Джона Майалла,^[11] подходящих едва ли не на все случаи жизни. Льюис в девятнадцать лет с пеной у рта проповедовал взгляды ортодоксальных битников, утверждал, что искусство спонтанно и что скалолазание — это искусство. Между песнями он возносил хвалы своему драгоценному Гинзбергу,^[12] которого все остальные считали жирным волосатым старпером. Хью был всегда готов спорить с ним, как будто все это имело хоть какое-то значение. Наплевать на претензии на элитность всяких там наркоманов, голубых и розовых, анархистов, битников и городских всезнаек. Истинную свободу можно найти только в диких местах. Среди скал.

Она выпустила его из объятий.

— Это мистер Огастин, — сказал Льюис, и Огастин вежливо пожал руку Рэйчел.

— Вы идете с ними? — спросила она.

Огастин нахмурился, словно недопонял ее вопрос.

— Вы имеете в виду — на Эль-Кэп?

— Разве вы не проводник? — Рэйчел продолжила наступление. — Я-то обрадовалась, что у них проснулся здравый смысл.

— Проводник? Для них?

Хью ощутил к парню такую благодарность, что не смог бы передать ее словами. Для них. Их не забыли. До этого мгновения он даже не сознавал, с каким нетерпением ждал чего-нибудь в этом роде. Он все еще оставался одним из них. Они действительно могли это сделать. Льюис тоже услышал последние слова. Его глаза внезапно вспыхнули.

Рэйчел не пожелала отступить.

— Вы знаете, что я познакомилась с ними именно здесь? — напористо спросила она. — Уверена, что вас тогда еще на свете не было. Именно здесь, в этой самой комнате. Бар здесь тогда еще не устроили — просто помещение для отдыха. Шел дождь. Горел огонь. Кое-кто из Лагеря-четыре пришел сюда обсушиться и погреться. Я была всего лишь юной шестнадцатилетней соплячкой, с головы до ног перемазанной в грязи. И здесь же в углу сидели вот эти мальчишки — такие серьезные, деловые: стены, знаете ли, стены — и не обращали внимания ни на кого и ни на что. Подойти к ним мне пришлось самой. Помните?

— Я помню, — сказал Хью.

— А немного позже появилась Энни, промокшая, как собака, никого и ничего не знавшая, — точно как я. Все произошло как по волшебству: большая любовь и все такое, в том числе вся наша будущая жизнь, родились из одного дождливого дня. Я втюрилась в Льюиса. А Энни достался вот этот одинокий волк. Я уже не помню, каким образом мы тогда разбились именно на такие пары. Наверно, так сошлись звезды.

Было странно слышать, что имя Энни произносят весело, без той мрачной торжественности, которая, как, вероятно, считало большинство, требовалась Хью. Она умерла пять лет назад, но, поскольку он впервые с тех пор приехал в Штаты, все разговаривали с ним так, будто это случилось только вчера. Льюис был в этом отношении хуже всех. Он, казалось, боялся даже упоминать ее имя, как будто с Хью мог случиться нервный припадок.

В этот момент Хью вновь обратил внимание на Огастина. Тот казался совершенно ошеломленным всем этим счастливым разговором о большой любви. Его лицо исказилось от боли. Конечно, Рэйчел никак не могла знать о случившейся трагедии и о том, что он причастен к ней.

— Давайте выйдем на крыльцо, — предложил ему Хью.

— Незачем, — отрезал Огастин. — Я думаю, мы уже все обсудили.

— Хотя бы выпейте пива.

— При других обстоятельствах согласился бы с удовольствием. — Могучие руки Огастина безвольно свисали вдоль туловища.

Хью не настаивал. Человеку предстояла долгая ночь наедине с собственной душой. Притом Огастин дал гораздо больше, чем получил. Сам того не зная, он подтвердил законность присутствия здесь Льюиса и Хью. Теперь он уходил с пустыми руками. Хью решил пустить все своим чередом.

— Не теряйте надежду, — сказал Льюис. У него был непривычно робкий вид. Он отлично знал, что произносит пустые слова.

Рэйчел смотрела на мужчин, озадаченная их состоянием.

Огастин кивнул.

— Когда будете там… Если что-нибудь увидите… — Он не стал договаривать. К тому времени, конечно, будет слишком поздно что-нибудь предпринимать.

— Мы сообщим, — пообещал Хью.

— Вот и прекрасно.

Огастин повернулся и направился к выходу, лавируя между барными табуретами. Хью провожал его взглядом, пока за ним не закрылась дверь.

— Что все это значило? — спросила Рэйчел.

Льюис бросил Хью предупреждающий взгляд.

— Он из администрации парка. Хотел кое-что узнать.

Рэйчел была далеко не дурой.

— Он больше всего похож на смерть с косой.

— Сегодня произошел несчастный случай, — нехотя сообщил Льюис.

— Ага, на Эль-Кэпе, — кивнула Рэйчел. — А вы думали, что я ничего не узнаю?

Загоревшиеся было глаза Льюиса потухли.

— Это произошло у вершины, — сказал Хью. — Три женщины. Одна упала. Спасатели пытаются выяснить подробности.

— Три женщины?

Казалось, что Рэйчел больше удивил не сам несчастный случай, а то, что он произошел с женщинами. В старые дни подруги довольствовались тем, что разбивали лагеря и загорали до одури на берегах реки Мерсед. Они служили наградой для мужчин, возвращавшихся с высоты. Если женщина обвязывалась веревкой, то лишь для какой-то очень короткой и легкой прогулки, например для пикника над обрывом.

— И что хотел рейнджер?

— Он не рейнджер, малышка, — сказал Льюис.

Рэйчел уставилась на него.

— Я нашел одну из этих девушек, — сказал Хью.

Сразу же в его памяти возникли две дочки Льюиса и Рэйчел. Они давно выросли и уехали от родителей, но все же…

— И вы все равно хотите туда лезть?

— Это же совсем другое дело, — сказал Хью. — Они пытались пройти каким-то новым маршрутом. Мы совершаем круг почета на Анасази. Сейчас там не ходят разве что паралитики в креслах.

Эти слова не убедили ее.

— Сегодня погибла девушка. На Эль-Кэпе.

— Они совершали первопрохождение. По-настоящему первое. Совершенно неизведанным маршрутом.

— А когда вы вдвоем проходили стену Анасази тридцать лет назад — что, как вы думаете, все говорили? Абсолютно то же самое. Неизведанный маршрут. Безумие.

Хью замолчал.

— Мы не собираемся превышать скорость, — сказал Льюис.

— Вспомните хотя бы о своем возрасте, — огрызнулась она на мужа.

— Мы помним. И вообще — горя бояться, счастья не видать. Так что вперед! Эль-Кэп — наша старая танцплощадка. Немного виагры для души.

— Льюис, боже мой… — Ее голос прозвучал очень грустно.

Вновь появился бармен. На сей раз он держался почтительно, чуть ли не братски. Разговор незнакомых стариков с Огастином резко повысил их статус в его глазах. Рэйчел заказала стакан австралийского вина.

Переворачивать фотографию было уже поздно. Эль-Кэп занял главное место на столе. Они сидели молча, пока не появилось вино.

— Девочки, — произнес наконец Хью. — Ваши дочки. У вас, конечно, есть их снимки.

Рэйчел вздохнула. У нее на шее висела на блестящих тесемках совсем маленькая, похожая скорее на бумажник сумочка (очень шикарная). В ней оказались кредитная карточка, губная помада и несколько фотографий.

— Вы только посмотрите! — восхитился Хью. Дочери оказались настоящими красавицами. — Давайте рассказывайте о них.

— Начиная с этого семестра наше гнездо официально опустело, — сказал Льюис. — Триш закончила Бакнелл, а Лиз перешла на третий курс Техасского университета.

— Янки и мятежники в одной семье, — заметил Хью.

— Бизнес и техника. — Рэйчел указала по очереди на обе фотографии. — Никакой философии. Никакой поэзии. Похоже, что Эзра Паунд наконец-то помер.

Она не могла выразиться яснее. Дочери строили свою жизнь независимо от Льюиса. И Рэйчел, по-видимому, тоже. Хью внезапно понял, что она собиралась оставить Льюиса. Она не сказала ему об этом напрямую. Но Эль-Кэп занимал важное место в ее стратегии, в противном случае она не стала бы утруждать себя приездом.

Льюис встал. Рэйчел осталась сидеть.

— Как, мы все еще в состоянии подняться в четыре утра? — спросил он.

— Я буду готов, — отозвался Хью.

— Есть подняться в четыре ноль ноль. — Рэйчел поднесла ладонь к виску.

Хью встал было со стула, но она схватила его за запястье.

— Нет, ты не уйдешь. Мне еще нужно допить вино, а у Льюиса будет возможность непрерывно общаться с тобой всю следующую неделю. Я думаю, что я заслуживаю того, чтобы потратить на меня полчаса. Или ты не согласен?

Хью поднял ладонь свободной руки: сдаюсь — и снова сел.

— Постарайся заставить ее понять, — сказал Льюис Хью и добавил, обращаясь к Рэйчел: — А ты сделай милость, не убивай моего посла.

Как только Льюис ушел, Рэйчел распрямила свою лебединую шею и выдохнула.

— Это наше великое воссоединение. Льюис, правда-правда, хотел, чтобы оно свершилось. Чтобы все было как раньше.

— Я знаю.

— Из этого, конечно, ничего не может получиться. Мы выросли, по крайней мере некоторые из нас. А Энни вообще нет на свете.

Хью попытался перевести разговор на возвышенный лад.

— Льюис всегда был предан былому. Это одно из качеств, которые я так ценю в нем. Он всей душой стремится к Утопии и хочет, чтобы мы все попали туда вместе с ним.

— Тебе когда-нибудь приходилось ехать вперед, глядя в зеркало заднего вида? Вот это и есть жизнь с Льюисом. — Она вздохнула. — Льюис, Льюис…

— И Рэйчел? — вставил Хью.

Он никак не мог понять, как же с ней держаться. Она выросла. Отдалилась. Запах ее духов чуть угадывался и нисколько не походил на вызывающий аромат мускуса, окружавший ее в былые годы. У нее не было морщинок в углах рта, миндалевидные глаза казались моложе, чем когда-либо. Она имела превосходного хирурга и не уступавшего ему стилиста. Волосы, некогда свисавшие пышной гривой до талии, были подстрижены, подкрашены и уложены в причудливую шевелюру. Ногти были яркими, как пластмассовые.

Все перемены произошли по ее воле, понял Хью. Льюис всегда был приземленным. Он любил немытых девчонок-хиппи. Может быть, без его ведома или даже вопреки его желанию Рэйчел ушла от этого состояния. Она превратила себя в жену-награду. Хью не мог не восхищаться ее целеустремленностью. Она сознавала свою красоту и использовала ее.

— И Энни, — сказала Рэйчел.

Похоже, что избежать разговора об Энни не удастся.

— Хайати, — сказал Хью. — Я часто называл ее так. По-арабски это означает нежность, глубокую привязанность. Моя жизнь.

— И моя тоже. — Рэйчел взяла его руку в свои прохладные ладони. — Она была моей лучшей подругой. Даже после того, как ты уволок ее во все эти места.

«Эти места». Перед его мысленным взором возникла пустыня. Вади, пустоши и бесконечные закаты. Барханы. Он был предан этим местам.

— Ты знаешь, что мы хотели приехать на похороны? Но саудовцы не дали нам визы.

— В этом они непреклонны, — сказал Хью. — Хотя на самом деле никаких похорон не было. Все взял на себя песок.

— Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду: мы хотели приехать ради тебя. Я не представляю себе, как ты сумел пережить такое потрясение.

— Пришлось пережить, — сказал он. Барханы непрерывно передвигаются под действием ветра. Даже пустынные следопыты-бедуины отказались продолжать поиски. Такова воля Бога, сказали они.

— Мы не думали, что она сумеет протянуть там так долго, — сказала Рэйчел.

Хью долго молчал. Потом спросил:

— Почему ты так говоришь?

— Она настолько ненавидела все это — жару, подчиненное положение, лагерную жизнь.

— И это все, о чем она тебе рассказывала?

— «Как птица в клетке» — вот что она мне писала. Высокомерные эмигранты. Высокомерные саудиты. Но больше всего она ненавидела ненависть. Войны. После «Бури в пустыне»^[13] она написала, что с нее довольно. Но все же осталась. Я так и не смогла этого понять.

— Она писала тебе о свадьбе, на которую нас пригласили?

— Ту, где невестой была двенадцатилетняя девочка?

— Именно, — подтвердил Хью. — И Энни чуть не отказалась туда идти. Но все же пошла, и это оказалось для нее началом чего-то большого, чуть ли не воротами в тайный сказочный сад. Свадьба проходила по старинным обычаям. Женщины находились в отдельном шатре, черном бедуинском байт ша'ре — это переводится как «волосяной дом». Они там пели и танцевали, а когда Энни показала им несколько современных движений, они так обрадовались, что возлюбили ее как давно потерянную и вновь обретенную сестру. Они уговорили ее обучать их.

— Она что-то рассказывала об уроках танцев.

— Это вылилось в нечто гораздо большее. Танцы были только предлогом. Она заменяла им окно в мир. Они обожали ее, а она их. Она учила их. Они учили ее. Как пользоваться хной. Как выщипывать брови ниткой, завязанной в петельку, по одному волоску. Как исполнять танец живота. И как сварить кофе из нескольких пылинок порошка. Зеленый кофе.

— Таким образом она боролась за выживание, Хью. Это была всего лишь попытка сохранить рассудок.

— Рассудок?

— Да — пока ты пропадал в поисках нефти или лазил на горы. Знаешь, что я посоветовала ей уехать от тебя? Вернуться домой? Я сказала ей, что ты последуешь за ней.

— Да, мы говорили об этом, — сказал Хью. — Но мне было нечего здесь делать. Моя работа находилась там. И пусть это прозвучит старомодно, она была моей женой.

— He своди все к ярлыкам, — укоризненно возразила Рэйчел. — Брак не помешал бы ей вернуться домой. Любовь — да. А вся эта ерунда насчет обязанностей жены — ни в коем случае. Энни, которую я знала, это не остановило бы.

— Ты знала только ту Энни, какой она желала себя представить, — сказал Хью.

— У нас не было тайн друг от друга.

— Тайны есть у всех, Рэйчел.

— Но не у нас с ней.

Хью мог позволить разговору закончиться на этом пункте. Но он устал скрывать правду. Устал от жалости и перешептываний.

— Она что-нибудь сообщала тебе о своем швейцарском сыре?

— Швейцарском сыре?

— Я так и думал, что нет, — сказал он. — Это был наш тайный шифр для обозначения дыр в ее памяти. Небольших провалов, которые постепенно увеличивались. Ее проклятие.

На гладком лбу Рэйчел появились чуть заметные морщины.

— Она прилагала все силы, чтобы скрыть это, — продолжал Хью. — Некоторое время мы думали, что это следствие летней жары или действие каких-нибудь бактерий, скажем, живущих в системе кондиционирования. Или вообще проявление менопаузы. Нас все время обнадеживали, что она поправится. Сначала она отказалась от алкоголя, затем от кофе и своей любимой диетической колы. Знаешь ли, она думала, что беда может быть в синтетических подсластителях или кофеине.

— О чем ты говоришь?

— Однажды я пришел домой. Она сидела перед телевизором. Но он был выключен. Я потрогал корпус, и он оказался совершенно холодным. Она провела так весь день. Глядя на темный, пустой экран.

— Я не понимаю.

— Я тоже не понимал, причем очень долго. Она была слишком молода. Потом это начало сказываться на нас обоих, а потом оказалось, что уже слишком поздно.

— Что это, Хью?

— Болезнь Альцгеймера.^[14]

— У Энни? — удивилась Рэйчел.

— Из-за приступов мы перестали выходить в люди. Она то забывала, где находится, то путала имена старых друзей. И дело становилось все хуже и хуже. Она делала все возможное, чтобы соблюсти приличия, даже передо мной, но мы с ней видели, что происходит. Она стала быстро худеть. Забывала есть по целым дням. Все жены эмигрантов носили золотые браслеты из Медины, точно как арабские женщины. Но запястья Энни сделались настолько тонкими, что браслеты сыпались с ее рук, как дождь. Я подбирал их на полу. Однажды я наступил на ее обручальное кольцо перед входной дверью.

— Я и понятия не имела… — Рэйчел была потрясена.

— Пока что-то еще имело для нее значение, она не хотела, чтобы люди знали о ее состоянии. Вплоть до последнего года, когда она перестала узнавать сама себя.

— Так значит… Я была уверена, что она делилась со мной всем на свете.

— Она чувствовала себя чуть ли не прокаженной. И пряталась от всех.

— Как долго это продолжалось?

— Сейчас я вижу, что несколько лет. Ведь я же говорил: сначала это казалось лишь какими-то непонятными приступами.

— И как же вы?..

— Ты о докторах, да? Мы перепробовали всех. Я возил ее в Швейцарию. Там повторяли то же самое. Сражение без шанса на победу. Они не использовали столь определенного выражения, но подразумевали именно это. Вопрос заключался лишь во времени.

Рэйчел стиснула его руку.

— Я говорю о тебе. Как ты выдерживал?

— Мне тоже нисколько не хотелось, чтобы эти прогнозы сбылись. И потому я, точно так же как и она, старался скрывать происходящее. Но однажды в мою дверь постучали. Это оказались мутаваины, религиозная полиция. Они там святее святых. Бродят по улицам с верблюжьими кнутами и высматривают нарушения уставов, например, не выбилась ли у женщины прядь волос из-под головного платка, или не осмелилась ли она накрасить лаком ногти на ногах.

— Она писала о них. Злобные фанатики.

— Среди них попадаются и хорошие люди, и очень плохие, — сказал Хью. — Но Энни была права. Она и впрямь жила, как птица в клетке. Там приходится соблюдать множество правил, а женщинам в особенности. Совершенно непреложные установления насчет платья и головного платка. Каждый иностранец, работающий там, должен всегда носить при себе удостоверение личности. Замужняя женщина должна иметь копию документа мужа, иначе ее арестуют. Дело может обернуться очень серьезно. Мутаваины отвозят черных женщин, суданских или эфиопских, в пустыню, насилуют и бросают умирать.

У Рэйчел, похоже, все это не укладывалось в голове.

— И они пришли к тебе домой?

— Да, в тот день я открыл дверь и увидел двух мутаваинов. И с ними была Энни. Вряд ли можно было придумать что-нибудь хуже. Она вышла из нашего поселка в шортах и без головного платка и каких-либо документов. Она не знала даже собственного имени. Они могли попросту расправиться с нею. Вместо этого они навели справки и вернули ее мне. Это было самое ужасное мгновение в моей жизни.

— Потому что она заблудилась?

— Потому что они проявили такую доброту. Потому что они смогли увидеть то, что я отказывался разглядеть. У них есть особое слово для безумного: маджнуна.

— Она вовсе не была безумной, Хью. Ведь так и называется — болезнь Альцгеймера.

— Это зависит лишь от того, в каком столетии ты живешь. Маджнуна. Это означает «одержимый», находящийся во власти джиннов.

— Джинны? — Рэйчел не смогла удержаться от усмешки. — Это те, что живут в лампах?

— Ты знаешь только американскую, причесанную версию. У арабов джинны — это существа из параллельной вселенной, созданные до Адама. Часть из них сродни дьяволам, но некоторые могут походить скорее на архангелов, надзирающих за тобой. Арабы считают, что они живут в пустынях и руинах городов, на кладбищах и в пустых колодцах, даже в выгребных ямах. Схоласты спорят о том, чем руководствовался Аллах, создавая их. Коран упоминает о них в особой суре, которая так и называется: «Джинны». Они наделены большим могуществом. И могут вселяться в людей, животных и даже в деревья.

— Ты это серьезно? — пробормотала Рэйчел.

— Я только рассказываю тебе, во что они верят. Там совсем не такой мир, как здесь, у нас. И как бы тебе это объяснить… После появления мутаваинов я больше не мог закрывать глаза на проблему. Энни уже не была самой собой. Да, они вернули ее мне, но сама она больше не вернулась.

— Хью, но ведь это же ужасно.

— Я отказался от всякого общения с людьми, от всего остального. Все сходилось к тому, что моя жизнь кончена, и я смирился с этим. Вот только этот конец мог растянуться очень надолго, возможно даже на десятилетия. Я подумывал о том, чтобы поместить ее в лечебницу. Но ей было бы там очень плохо, и потому я держал ее дома. Я нанял сиделок. Мы несколько раз выезжали в пустыню. Прежде ей нравилось это бескрайнее открытое небо. А потом я дал маху. Во время нашей последней поездки я потерял ее.

— Я думала, что она заблудилась.

— Я не знаю, как это случилось. Я оставил ее в лагере, и, когда вернулся, ее не было. Она исчезла. Можно было и впрямь подумать, что ее похитили джинны.

— Значит, она действительно заблудилась.

— Я не должен был вывозить ее в пустыню. Но я сделал это и теперь должен жить с этим.

Он помолчал, выжидая реакции Рэйчел. Она мизинцем сняла с глаза слезу, угрожавшую туши.

— Бедная Энни, мой бог.

Они зашли достаточно далеко. Он решил отступить.

— Я вовсе не хотел шокировать тебя этими подробностями. Я хотел лишь сказать, что, действительно, в жизни были не только персики со взбитыми сливками. Но это была наша с ней жизнь, хайати и моя.

— Я так сожалею, — сказала Рэйчел. — Это была ваша совместная жизнь. А я взялась судить ее. Глядя на тот кошмар, который мы со Льюисом сделали из нашей.

— Он хороший человек, — сказал Хью.

Она не стала возражать. Решение было принято. Льюис ушел в историю. Хью это понял. Пришло время.

Она снова взяла руку Хью в свои руки, повернула ее ладонью вверх, затем вниз. Она потрогала морщины, мозоли, натруженные суставы, волоски, бледные шрамы. Когда-то, очень давно, она любила гадать по рукам.

— Ну и как тебе все представляется теперь, Хью? К какой жизни ты возвращаешься?

— Детей нет, и в жизни все меньше и меньше привлекательности, честно говоря, — сказал он. — Остаются только работа и хобби. Я много плаваю, а отпуска провожу в горах по всему миру — в Непале, Африке, Европе, Южной Америке. А на работе меры безопасности в последнее время стали настолько суровыми, что мы редко покидаем поселок. Стены становятся все выше — в самом буквальном смысле слова. Мощные бетонные стены. Но если снаружи вспыхнет безумие, они не помогут. Так что рано или поздно кто-нибудь ворвется в нашу крепость и перебьет большинство ее обитателей.

— Ты мог бы уехать, — сказала она.

— Я подумываю об этом. Никто не будет возражать против моей отставки. Но куда я после этого денусь?

Она снова перевернула его руку ладонью вверх.

— Я все помню, — сказала она. — Как вы шли наверх бодрыми и здоровыми. Тогда в этом был смысл. Вам обоим было необходимо увидеть пустоту своими глазами. Впрочем, ты сам там был. И увидел все, что следовало увидеть. Но зачем кидаться на ветряные мельницы, если точно знаешь, что это всего лишь ветряные мельницы?

Хью начал было говорить, что Льюис вновь отправился в горы, чтобы показать своим женщинам — жене и дочерям, — что он, как и прежде, остается их рыцарем в сверкающей броне. Но она ведь и сама только что говорила почти то же самое.

— Из этого ничего не выйдет, — сказала она. — Он хочет вновь завоевать меня. Эль-Кэп сыграл такую важную роль в нашем романе и в вашем тоже. Благослови его Бог, он думает, что мы все еще можем спастись, даже Энни, хоть это и невозможно. Но я приняла решение.

— Я знаю, — сказал Хью.

Она поглядела на него.

— Это настолько бросается в глаза?

— Нет.

— Он не знает.

— И это я тоже знаю. И могу сказать ему.

Она отпила вина из стакана.

— Сначала я во всем обвиняла Льюиса. Потом себя. Потом решила, что все дело в скуке. Но могу точно сказать, что мы добрались до развилки на дороге. Я хочу увидеть мир, Хью. Я ждала, пока девочки подрастут и покинут дом. Теперь моя очередь. Ты меня понимаешь? Вся затея с Эль-Кэпом бесполезна.

— Тогда зачем же было беспокоиться и вообще приезжать в Йосемит? — спросил он.

— Затем, Хью. Я устала упускать возможности.

Хью обалдел. Неужели она приехала сюда ради него? Он всмотрелся в ее лицо и на сей раз увидел отчаяние.

Она вцепилась в его руку ради облегчения собственной жизни. Она хотела обрести спасение от необходимости принимать решение.

Искушение оказалось серьезным. Она была красива. Он был одинок. Он мог взять ее за руку и притянуть к твердой земле. Они могли обрести прекрасное взаимопонимание. Их отношения могли даже оказаться более или менее продолжительными.

Но существовал еще и Эль-Кэп.

Поспешно, чтобы Рэйчел не смогла воззвать к его желаниям или разделить с ним новые секреты, чтобы она не успела привлечь его к себе, он отделился от нее. Высвободил свою руку из ее рук. Он не отодвинулся, не пошевелилась и она. Но она не стала удерживать его руку.

— Наверно, я все еще продолжаю отряхиваться от песка, — пробормотал он.

Рэйчел даже не моргнула. Вероятно, она просто ничего не ожидала от него.

— В таком случае все пройдет легко.

— Что именно?

— Там, наверху, пока вы будете сражаться со своими драконами, ты мог бы оказать мне услугу. Согласен?

Хью не нужно было дожидаться ее пояснений.

— Заставь его понять, — сказала она.

Льюис сделал Хью своим послом. Теперь она делала из него еще и своего посла, пользуясь теми самыми словами, которые употреблял Льюис. Хью начал было возражать.

— Рэйчел…

— Ты знаешь, что такое потерять жену, — сказала она. — Ты сможешь найти для него подходящие слова.

А потом она резко отодвинулась от него. Вина в ее стакане оставалось ровно на один глоток.

— Я должна напомнить тебе, — сказала она чересчур веселым тоном, — что день сегодня был очень утомительным, а четыре утра — раннее время. Утром я, пожалуй, буду страшной, как черт.

Хью поднялся было, чтобы проводить ее в комнату мужа.

Она положила руку ему на плечо и заставила опуститься на место.

— О Хью… — произнесла она таким тоном, будто его галантность была самой большой глупостью на свете.

6

Хью стоял в темноте перед входом в большой вестибюль. Было холоднее, чем он ожидал, — лишь немногим выше нуля. Он безошибочно распознал туман с реки Мерсед. Когда этот туман поднимался и растекался по лугам, можно было подумать, что вокруг вьются целые сонмы душ. Случалось, что люди терялись в нем и не доходили до своих палаток.

Нагнувшись, он потрогал свой почти пустой рюкзак. Древний маленький рюкзачок «маммут», сшитый из неподвластных времени и природе парусины и кожи. Он обзавелся им еще в школе, когда они вместе с Льюисом только-только начали подначивать друг друга лезть на скалы.

Он смотрел в небо: там не было ни звезд, ни луны, ни какого-либо очертания любого предмета. Стояла глубокая ночь. Перед ним возвышался сомкнутый строй деревьев, росших за кромкой асфальта. За спиной у него светился огнями теплый вестибюль, где в углу сиял никелем кофеварочный автомат. Но Хью знал, что пойти туда было бы концом для него. Стоило ему хоть на шаг отойти от своего холодного поста, он, вероятно, дезертировал бы.

Где-то за пределами парка вроде бы находился магазин, торгующий ранними завтраками, с навесом перед большим окном. Он видел, что приближался восход солнца. Прошло уже несколько десятков лет с тех пор, как он в последний раз посещал Сан-Франциско. Стоило поехать вдоль побережья, и он мог бы укрыться в любой из тысяч бухт. Направиться на север, и можно не останавливаться, пока не упрешься в Ледовитый океан. Зачем повторять давно пройденное на Эль-Кэпе? Он мог забрать Рэйчел и уйти в мир, вооружившись кредитной карточкой «Visa» и картой.

Все так же стоя спиной к зданию, он погружал руку в туман, то разжимая, то сжимая кулак. Рука казалась то молодой, то старой.

Площадки для стоянки автомобилей были почти пусты. Стоял очередной калифорнийский октябрь, являвшийся воплощением Армагеддона. На всем протяжении побережья случались землетрясения, пылали пожары, происходило множество наводнений. И еще он со дня возвращения непрерывно ощущал тяжелые признаки нарастания терроризма. Американцы всегда были любителями путешествий, но теперь они засели в своих домах, выходя только в ближайшие окрестности; их города производили впечатление осажденных. Авиалинии пребывали на грани банкротства. Туристская промышленность двигалась к краху.

Там, куда не доставал свет из окон, шуршали ночные животные, подбиравшие мусор, старательно выискивавшие все, что бросали люди. Он отчетливо представлял себе их меню: крошки от сэндвичей, съеденных на ходу или во время коротких привалов, окурки сигарет, выплюнутая жевательная резинка, обертки от лейкопластыря с изображениями людей-Х и диснеевских персонажей, пленка, содранная с новых наклеек на бампер с надписями «Йосемит — сокровище Запада» и «Вперед, на скалы!», и оброненные банкноты-иены, и даже просоленные от пота палки, брошенные пешеходами. Палки вызвали в его памяти образ Джошуа.

«Где же Льюис и Рэйчел?»

Он скрестил руки на груди. Рукава его роскошной новой непромокаемой штормовки похрустывали, сминаясь. Испытывая некоторую неловкость, он опустил руки и увидел свои туристские ботинки «найк» с высокими берцами королевского пурпурного цвета. Нужно было взять старое снаряжение, подумал он. Вещи, заслужившие достойную репутацию и познавшие борьбу с высотами, наподобие его старого рюкзака. А он поперся по магазинам.

Внезапно во тьме заорало какое-то животное — негромкий, но очень резкий, пронзительный визг. Хью затаил дыхание и прислушался. Визг сделался еще выше, а потом резко оборвался. Он представил себе, как полетели в стороны клочья меха.

Ему самому казалось, будто его режут живьем.

Рассвет, конечно, сломает чары. Хрустальный лес всегда тает. Туман рассеивается. Птицы начинают петь.

Темноту прорезал свет фар. Хью поднял рюкзак. Он подсознательно ожидал, что Льюис будет высовываться из пассажирского окна, как охотничья собака, но окно было закрыто. Когда Хью открыл заднюю дверцу, забибикала сигнализация.

За рулем сидела Рэйчел. Она не стала здороваться с ним. Льюис повернулся, чтобы улыбнуться ему, но в зеленом свете от приборного табло его лицо показалось донельзя утомленным, как будто он не спал несколько ночей.

Уже через считанные секунды немногочисленные огни цивилизации остались позади. В тумане стали появляться просветы. Хью посмотрел в окно и увидел звезды, мерцающие, как дульные огоньки снайперских винтовок.

Дорога свернула. Ночное небо на две трети закрыла снизу непроглядно черная масса. Это показалось плечо Эль-Кэпа. Тут же к дороге кинулись деревья и загородили эту черную тень. Но Хью ощущал ее присутствие на севере и сверху; так кусок железа ощущает, что где-то неподалеку находится мощный магнит.

Существуют предметы настолько большие и грозные, что их принимаешь за эталоны, устанавливающие масштаб мира. Одним из таких и был Эль-Кэп. Из рукотворных порождений человека, а не сил природы ближе всех к нему могла бы быть война. Но война в конечном счете, казалась Хью прежде всего проявлением нехватки воображения, тогда как Эль-Кэп олицетворял собой его избыток.

Так же внезапно, как происходили здесь все смены пейзажа, слева от дороги открылся большой луг. Он казался закоченевшим и походил на неудачный поляроидный снимок. Высохшая осенняя трава торчала сухой обесцвеченной щеткой. В дальнем свете фар была видна группа людей и несколько автомашин. Издалека все это больше всего походило на еще одну группу восходителей, готовых сняться с лагеря.

— Чересчур многолюдно для одиночества, — пробормотал Льюис.

— Скала велика, — отозвался Хью.

По челу Эль-Кэпа проходило множество маршрутов, и вероятность того, что эта компания тоже шла на Анасази, была очень мала. Но если это все же так, то дело плохо. Даже от одной только мысли о том, что придется конкурировать с кем-то за право пройти своим собственным маршрутом, у Хью портилось настроение. Он прилетел из другого полушария совсем не для того, чтобы уворачиваться от падающего сверху снаряжения и толкаться локтями на стене с незнакомыми людьми.

Очень скоро Хью распознал зеленые вездеходы администрации парка, а потом и некоторые лица.

— Это команда горноспасателей, — сказал он.

Рэйчел сбавила скорость и остановила машину на засыпанной гравием обочине.

— Они все еще заняты поисками? — удивилась она.

Все трое вышли из машины и направились к рейнджерам, среди них оказалось и несколько представителей Национальной гвардии. Нынче утром Хью смог определить, кто из них причастен к службе «восемьдесят». У этих не было портупей и оружия.

— Гласс? — осведомился приземистый коренастый мужчина, один из вчерашних рейнджеров.

На груди у него висел бинокль, что показалось Хью странным. Вокруг было черно как смоль.

— Доброе утро, — приветствовал его Хью. Они обменялись рукопожатием. — Все еще ничего?

До него донесся запах горючего. Кто-то возился с мотором.

— Подонок умудрился очень здорово запрятать тело, — сказал рейнджер. — Но какие-то туристы сообщили, что видели его.

Рэйчел придвинулась поближе и навострила уши. Льюис попытался загородить ей дорогу.

— Значит, вы нашли ее, — сказал Хью.

Рейнджер отрицательно покачал головой.

— Это другая из их группы — на веревке. Пара из Флориды заметила ее вчера вечером, когда выезжала из парка. Они подумали, что все нормально, просто альпинист на стене. А потом услышали в последних известиях о несчастном случае. Позвонили нам около полуночи. Охрана до сих пор пытается придумать, как поднять туда кого-нибудь из своих главных шишек.

— Попробуйте еще разок, — сказал кто-то.

Рядом взревел генератор. Солдаты потащили огромный кусок брезента, явив миру мощный прожектор, установленный на трейлере. Щелкнул выключатель, и вспыхнул ослепительный свет, как будто на лугу появился двойник солнца. Хью понял, что о ночном зрении придется забыть надолго.

Прожектор сдвинулся с места. Полоса белого света прошлась по лугу и деревьям, словно луч смерти из комикса про Флэша Гордона. Во времена, которые можно назвать по-настоящему старинными, рейнджеры для развлечения туристов спускали по Йосемитскому водопаду пылающие бревна. Льюис долго носился с идеей использовать скальные стены в качестве гигантского киноэкрана для автомобилистов. Он хотел показывать фильмы про альпинистов, что же еще. Это было задолго до появления «Санкции Айгера», когда выбор был очень невелик: «Третий человек на горе» Уолта Диснея, «Гора» Спенсера Трейси и научно-фантастический фильм о йети. Ночами он рассуждал, что они могли бы показывать на Эль-Кэпе слайд-фильмы об Эль-Кэпе.

Луч нарисовал на отвесной скале огромное пятно, отчего каменная громадина сделалась еще громаднее. Хью слышал, как сотрудники службы «Восемьдесят» пытались указывать солдатам, куда смотреть. Те в ответ требовали убрать руки. Круг света с минуту бесцельно блуждал, высвечивая детали, очень много говорящие альпинистам, но кажущиеся совершенно бессмысленными непрофессионалам. Наконец операторы сумели сориентироваться, и луч пополз вверх, совершая рывки по несколько футов.

Рейнджер поднял бинокль. Все взгляды сосредоточились на круге. Как будто множество народу одновременно заглядывало в гигантский и очень неудобный микроскоп.

Хью напряженно прослеживал трещины и выступы, по которым мог проходить маршрут женской группы. Но без бинокля (хотя, вероятно, и с ним тоже) стена распадалась на большие пятна, лишенные всяких зацепов. Дважды спасатели сбивались с направления на этих гладких участках и вынуждены были вновь обшаривать скалу прожектором в поисках трещин, чтобы восстановить логику скалолазов.

А эту логику, единожды обнаружив, уже невозможно было упустить.

Она висела вниз головой на конце страховочной веревки. Спасатели возбужденно заговорили, сравнивая свои впечатления и обмениваясь мнениями. Она казалась слишком неподвижной для того, чтобы быть живой. Свет прожектора поднялся вдоль тонкой черточки веревки туда, где она уходила в Глаз Циклопа. Луч ударил в углубление, но никаких признаков присутствия там третьей женщины увидеть не удалось. Возможно, она лежала в лесу где-нибудь неподалеку. Рейнджер опустил бинокль.

— Вы позволите? — спросил у него Хью.

В бинокль он увидел, что женщина запуталась в веревке. Легкий ветерок мягко раскачивал ее взад-вперед. Тело было видно намного хуже, чем тень — совершенно черную на блестящем белом камне.

— Ничего не понимаю, — сказал Хью. — Как я мог не заметить ее вчера? Был прямо внизу и не видел.

— Никто из нас не видел, — ответил рейнджер. — Возможно, они попытались самостоятельно эвакуироваться после наступления темноты. Возможно, у них стряслась еще одна беда.

Кто-то щелкнул выключателем мегафона и под стеной прогремел голос:

— Кэсс! Анди! Кьюба! — Не два, а три имени.

Только тут Хью с изумлением понял, что все еще не известно, чье же тело он нашел вчера. Мегафон много раз повторял унылый перечень — три отчетливых коротких слова.

— Днем по лугу будет не пройти, — сказал рейнджер. — Один труп пропал, второй висит на веревке. Стервятники из реалити-шоу слетаются на такие вещи, как мухи на дерьмо.

Хью перевел взгляд на Рэйчел и увидел, что ее лицо окаменело от гнева.

— Как скоро вы сможете добраться до нее? — спросил Хью.

Он знал, что администрация парка будет действовать со всей возможной быстротой не только для поддержания своей репутации, но и из истинно гуманных побуждений. На Айгере произошел получивший печальную известность случай, когда погибший немецкий альпинист провисел в недоступном месте почти год. Но известным этот случай стал лишь потому, что произошел в таком людном месте. Высочайшие пики, особенно Эверест, очень походили на оставшиеся без присмотра кладбища — целые трупы и оторванные части валялись повсюду, со всех сторон горы. В одной экспедиции Хью видел, как альпинисты из полудюжины стран шли мимо мертвого француза, сидевшего, как на троне, в куске идеально прозрачного льда рядом с тропой. Он находился там так давно, что превратился в ориентир. На тех высотах, чтобы похоронить кого бы то ни было, требовалось слишком много времени и сил, поэтому погребения удостаивались лишь те, кто так или иначе попадал в низины. Обычно это случалось через много лет после смерти.

— Одна команда уже находится на пути к вершине, — сказал рейнджер. — Они шли всю ночь. Что бы ни случилось, Огастин должен спуститься к ней еще до вечера.

— Тот человек, с которым вы разговаривали вчера вечером? — осведомилась Рэйчел.

Хью обдумывал ситуацию. Тени позволяли определить, на каком расстоянии от стены находилось тело. По его прикидке, футов десять. Но над провалом Глаза каменная бровь выдавалась еще дальше. Даже если Огастину удастся спуститься именно там, где нужно, тело окажется на расстоянии в двадцать, а то и тридцать футов от него.

— Это будет та еще задачка, — заметил он.

— Огастин лучший из всех, кто у нас есть, — ответил рейнджер. — А мы тем временем будем продолжать поиски на равнине. Похоже, это долгая история. Тут повсюду ниши и расщелины, а у нас не так уж много сил. После одиннадцатого сентября половину йосемитских рейнджеров отозвали для охраны дамб и мостов.

Это было не слишком замаскированным предложением присоединиться к ним. Но Хью заметил, что еще во время разговора впадина на подбородке Льюиса, из-за которой друзья, желая польстить, говорили, что он похож на Керка Дугласа, становится все заметнее и заметнее. Он не согласился бы на это. Хью вернул бинокль владельцу.

— Мы будем смотреть с горы во все глаза, — сказал он.

Рейнджер не стал уговаривать.

— И то ладно.

— Сезон уже почти закончился, — объяснил Льюис. — Каждый день на счету.

— Всегда есть следующий сезон, — возразил рейнджер.

— Нет, у нас его нет, — сказал Льюис.

— О, они не пройдут свой маршрут, — сказала Рэйчел рейнджеру. — Но сначала они должны под трубы и барабаны выйти на него, чтобы потешить свою гордость. А потом они быстренько спустятся. И смоются через лес, чтобы никто их не заметил.

Рейнджер улыбнулся было ее язвительной шутке, но тут же понял, что она говорит совершенно серьезно. Несколько секунд никто не издавал ни звука. Лишь генератор ревел, изливая свет в темноту.

— Вы будете совсем рядом с вертикалью работы спасательной команды, — нарушил наконец молчание рейнджер. — Так что не забывайте поглядывать вверх.

Они направились обратно к арендованному автомобилю Рэйчел. Она пребывала в состоянии тихой ярости.

— Вы что же, действительно не хотите помочь? Вы совсем выжили из ума. — Она еле сдерживалась, чтобы не сорваться на крик. — Это же могли быть ваши дочери.

— Рэйчел, — сказал Хью. — Если бы существовала хоть какая-то вероятность, что кто-то жив, мы присоединились бы к спасателям прямо сейчас. Но ты же сама все видела. Для них все кончено.

Она кинула на него яростный взгляд. Это он, а не Льюис был предателем. Прошлой ночью она дала ему шанс. Он мог бы выбрать романтическое бегство. А вместо этого отправился на смерть. Ее била дрожь.

— Это настолько омерзительно, что я даже передать не могу.

Хью хотел, чтобы отношения между ними вновь стали нормальными, ему хотелось получить ее благословение или просто услышать пожелание доброго пути. Но этого не могло случиться. Он испытал мгновенный приступ паники, старый кошмар, король ящериц был готов явиться к нему из пустыни. Ты потеряешь ее навсегда. Пойдет ли он на это?

Он заставил себя дышать нормально. Ты должен идти вперед. Именно поэтому он и приехал сюда, а не как Льюис, желающий вернуться в прошлое. Разыскивать мертвецов… Он был не в силах вновь заниматься этим.

А Льюис был готов передумать. Он увидел возможность восстановить отношения с ней или, вернее, решил, что увидел.

— Я мог бы остаться, если это так много значит для тебя, — сказал он.

Рэйчел ткнула рукой в сторону Эль-Кэпа.

— Идите, — сказала она, — чтоб глаза мои вас не видели.

Хью вскинул свой рюкзачок на одно плечо и отстранился, чтобы позволить Льюису попрощаться с женой. Но она без лишних слов села в автомобиль, захлопнула дверь и оставила их на дороге.

7

Это может показаться очень странным, но туристы никогда не углубляются в лесную полосу, отделяющую дорогу от Эль-Кэпа. Они всегда останавливают автомобили, вынимают корзины с припасами для пикников, расставляют стулья и располагаются с видеокамерами и биноклями на дальней, безопасной стороне дороги, даже не подозревая, что полоска леса, отделяющая один мир от другого, еле-еле достигает в ширину четверти мили. Деревья служат нейтральной пограничной полосой.

В солнечные дни толпа могла ждать часами, чтобы увидеть выход альпинистов на маршрут, словно они воины, уходящие в бой. Герои, как правило, держались обособленно от публики, как будто правом пойти туда обладали лишь потерянные и разочаровавшиеся души, и это мнение не было полностью ошибочным. Обвешанные мотками веревок, с покрытыми толстыми струпьями суставами и глазами старинных конкистадоров, вооруженных крестами и мечами, эти мужчины, а теперь и женщины, служившие большим стенам, были либо избранными, либо проклятыми. Они были коммандос, помешанными на поэзии, отбросами психологических факультетов и Галлахадами рок-н-ролла. И каждый из них стремился проверить свою смелость чудовищной мощью и коварством Эль-Кэпа.

Ощутив заметный прилив бодрости, Хью включил фонарик на своем шлеме и спустился с дороги. Осенняя сухая трава хрустела и ломалась под ногами. Поначалу им ничто не мешало. Хью крушил коленями траву, оставляя за собой сломанную мертвую солому. Над головами протянулся столб света прожектора, казалось соединявший землю с небесами. Рев генератора постепенно стихал.

Льюис, обвешанный мотками веревки, следовал за ним, как заключенный, вырвавшийся на свободу, счастливый, полностью положившийся на судьбу. Он насвистывал на ходу. Последние слова Рэйчел вселили в него надежду. Она настолько тревожится о нем, что даже рассердилась. Он твердо надеялся, что волшебство Эль-Кэпа сработает и на сей раз.

Хью не собирался развеивать его заблуждение. Рэйчел была сердита, потому что боялась. В этом можно было усмотреть жестокую иронию. Все трое — она, Хью и Льюис — устремлялись в пустоту, она с предстоящим разводом, а Хью и Льюис со своим восхождением. Теперь им предстояло уцелеть на избранном пути.

Они подошли к краю леса, и Хью на мгновение приостановился, чтобы окинуть взором верхушки деревьев, закрывающие рваной черной лентой звезды в небе, и оглянуться на дорогу и призрачные фигурки, мельтешащие в электрическом зареве. Там, среди них, находилась безопасная гавань, и еще не слишком поздно было туда вернуться.

— Уже заблудился? — осведомился Льюис.

— Просто забочусь, чтобы вы не сбили дыхание, папаша.

Хью вступил в лес. В луче его фонарика метались бесчисленные тени. Через несколько шагов под ногами заскрежетали камни, обозначавшие начало опасной зоны. В эту полосу, прилегавшую к подножию утеса, частенько падали камни с вершины, разлетаясь на куски, как от взрыва, ломая деревья и вминая в землю кустики толокнянки.

Ему совершенно не хотелось вновь посещать место несчастного случая, но неожиданно для него самого они оказались как раз на этой поляне. Ярко-оранжевая лента отмечала каменную плиту, на которую упала девушка. Такой же лентой были отмечены ближайшие деревья, чтобы спасателям было легче сориентироваться. От погибшей осталось лишь большое пятно высохшей крови.

Поляна была пуста. Здесь не было не только тела, спасателей и дознавателей-рейнджеров с их видеокамерами, баночками химикалий и пакетами для вещественных доказательств. Исчезло и то присутствие, которое он чувствовал вчера. Осталась пустота.

Льюис перекрестился. Хью хорошо помнил открытки, в которых сообщалось о крещении и первом причастии его дочек, рождественские фотографии и письма, в которых девочки благодарили за подарки к дням рождения. Все эти послания всегда радовали Энни, но одновременно и печалили ее. Она ни разу не смогла забеременеть, они подумывали об усыновлении ребенка, а потом сделалось слишком поздно. Лишившись рассудка, она сделала куклу из полотенец и целыми днями баюкала ее на руках.

Деревья казались больными — холодные и как будто потные, с ледяной пленкой на коре. С веток клочьями свисал испанский мох. Если бы не холод, можно было бы подумать, что они находятся в болоте возле реки.

— Что мы здесь делаем? — спросил Льюис.

— Я пытался обойти это место.

— Да ну!

— Поверь, мне вовсе не хотелось видеть его еще раз.

— Ты прав, Хью. Очень нездоровое ощущение.

Неужели Льюис решил, что у него возникла навязчивая идея? И эта исчезнувшая женщина слилась в его сознании с другой?

— Это не имеет никакого отношения к Энни, — сказал Хью другу. — Я сбился с дороги в лесу, только и всего.

Они одновременно посмотрели сквозь просвет в кронах деревьев; столб белого света все так же упирался в стену наверху. Свет сбил с толку птиц. Хью видел, как мелькали взбудораженные скворцы. С этого направления нельзя было увидеть тело, висевшее на веревке, и он был очень рад этому. К тому времени, когда они достигнут этой высоты на Анасази и участок под Глазом циклопа окажется в их поле зрения, Огастин успеет отобрать у Эль-Кэпа его добычу.

— Давай-ка соберем шмотки, compafiero,^[15] — предложил Льюис.

Рюкзак Хью стоял там же, где он его оставил. Он предложил спасателям утолять жажду из его запасов, и теперь пустые пластмассовые бутылки стояли ровным строем. Но бутылка, которую он преподнес погибшей девушке, была нетронута. Рейнджеры поняли ее значение. Она так и стояла у края камня.

Хью и Льюис разделили между собой оставшиеся пять галлонов и двинулись дальше вверх по склону. Их тайник был уже совсем рядом. Все снова казалось чуть ли не знакомым.

Теперь фонарь Хью все чаще освещал мусор, брошенный альпинистами. Вот среди сосновой хвои тускло блеснула какая-то железка. Льюис поддел ее ногой — ржавый измятый крюк из железного века, такие применялись до того, как повсеместное распространение получила хромово-молибденовая сталь. Пустые смятые консервные банки сверкали, как листья, упавшие с оловянных и алюминиевых деревьев. Хью увидел также шляпу, бумажный мешок с человеческими испражнениями и искореженный фотоаппарат «Пентакс».

Множество паломников оставили здесь следы своего пребывания. На ветках болтались обрывки красных, зеленых и полосатых веревок. Он приметил непонятно откуда взявшуюся одиночную лыжную палку. Разорванный парашют показался ему похожим на саван и почему-то вызвал приступ гнева. В целом же все это говорило о безумной активности событий, вершившихся здесь после его последнего посещения горы целым поколением и пропущенных им.

И внезапно свет собственного фонарика ударил Хью в глаза и ослепил.

Прямо перед ним возник Эль-Кэп.

Испытав чувство, похожее на радость, он хлопнул обеими ладонями по твердому боку. В белом граните сверкали черные кристаллы слюды. Прикосновение помогло ему восстановить духовное равновесие.

Он отступил на несколько шагов и запрокинул голову с фонариком на лбу. Свет рассеялся в темноте на высоте около пятидесяти футов. Там, на этой отметке, в соответствии с правительственным декретом стены Йосемита обретали официальный статус природного заповедника.

Сзади из-за деревьев вышел Льюис. В луче его фонаря тень Хью была просто колоссальной. Сейчас они находились в мире гигантов. Но по мере приближения Льюиса тень быстро сокращалась до размера, присущего смертным.

— О да, — сказал Льюис.

Он поставил наземь бутылки, точно так же, как и Хью, хлопнул ладонями по стене и усмехнулся.

— Скажи, о, язычник, дозволено ли будет мне съесть персик?

Это тоже было частью ритуала.

— А брюки закатывать обязательно? — покорно подхватил Хью.

Случалось, что они продолжали этот шутливый диалог, даже вися на веревках.

Все начиналось отсюда. Они быстро прошли вдоль каменных корневищ по тропе, проложенной бесчисленными альпинистами.

Снаряжение ждало там, где они его оставили: два высоких, по пояс, рюкзака — теперь их стали называть баулами, — тщательно, можно даже сказать, по-научному упакованных. В рюкзаках лежало все, что должно было обеспечить их жизнь в мире вертикального измерения. Они не стали затруднять себя упрятыванием вещей. Воровство случалось, но здесь была развита система неофициального правосудия. Любой человек с мозгами мог бы найти куда более выгодное занятие, чем воровать походное снаряжение у такого же альпиниста, как и он сам. С другой стороны, человеку с мозгами не пришло бы в голову оставлять по-настоящему ценные вещи — например, хорошие веревки и дорогое оборудование — в полном комплекте на целую ночь.

Льюис осмотрел морские узлы, которыми обычно завязывал рюкзак. Он использовал несложный узел, похожий на обычный плоский, с той лишь разницей, что рабочий конец проходил с другой стороны. Моряки веками применяли его вместо замка не для того, чтобы воспрепятствовать воровству, но чтобы сразу его обнаружить. По этому узлу, словно по бирке с печатью, можно было безошибочно определить, побывал внутри вор или нет.

— Не думаю, чтобы он устроил нам какую-нибудь пакость, — сказал он, имея в виду Джошуа. — Этому чокнутому мерзавцу наверняка хватило забот с кражей невесты.

До рассвета еще оставалось больше часа. И даже тогда пройдет еще пара часов, прежде чем прямой свет дойдет донизу и нагреет камень. Но они вели себя так, будто день уже шел к концу. Перебрасываясь необязательными словами, они взялись за дело.

Открыв рюкзаки, они первым делом извлекли оттуда две старые веревки, взятые вдобавок к главным и все еще годившиеся для того, чтобы фиксироваться и буксировать груз. Вместе с двумя мотками новых веревок они давали им возможность пройти в первый день шестьсот футов, а также позволяли быстро спуститься, чтобы провести последнюю ночь на земле. Не то чтобы они всерьез собирались пройти сегодня шестьсот футов. В нижней части придется потрудиться. И в средней тоже. И у вершины. Как ни кинь, получается семь дней.

Пока Льюис переносил веревки туда, откуда предстояло начаться их восхождению, Хью приступил к сложному процессу заклеивания пальцев. На большой стене можно оставить много кожи. Льюис пользовался рабочими перчатками из воловьей кожи с отрезанными пальцами. Но Хью, более сильный в свободном лазании, на которого ложилось основное бремя лидерства, нуждался в большей свободе, чем могли позволить перчатки.

Сначала он намазал клейкой жидкостью суставы нижних фаланг и тыльную сторону ладони. Затем обмотал лейкопластырем, укладывая ленту хитрыми витками, каждый сустав по отдельности, чтобы распределить нагрузку на все суставы и одновременно защитить кожу. И напоследок он соединил замотанные пальцы широкими полосами пластыря, опоясывавшими ладони с внутренней и тыльной сторон. В результате рука походила на кулак боксера, изготовившегося к схватке. Если своевременно заменять отклеившийся пластырь, обвязка продержится много дней. За время восхождения все это схватится в плотную корку, которую нужно будет срезать ножом.

Хью согнул пальцы, а затем растопырил их, чтобы пластырь не сморщился раньше времени, и потянулся всем телом. Звезды на востоке стали редеть. Скоро черный цвет станет кобальтовым, а потом появятся пастельные тона. Но пока что они продолжали пользоваться налобными фонарями.

Хью надел на себя страховочные ремни и разложил кучкой предметы снаряжения, чтобы выбрать, что ему потребуется во время подъема на первую веревку. Льюис вынул стремена и жумары, чтобы лезть по веревке, и заново зашнуровал ботинки.

— Я готов, — объявил он.

В его голосе слышались и нетерпение, и беспокойство, и испуг. Он стремился начать восхождение, и его тон нервировал Хью!

— В таком случае можешь идти первым, — предложил Хью.

Льюис фыркнул.

— Так ты и позволишь отобрать у тебя твое драгоценное фамильное наследство! — Первый подъем был ему не по силам, и они оба это знали.

— Не скромничай, — подначил его Хью. — Держи хвост пистолетом. На свете случаются всякие чудеса. Я когда-нибудь рассказывал тебе: видел своими глазами, как горилла разогнулась и пошла. Это было удивительное зрелище. Конечно, она недолго так гуляла. Но выглядело потрясающе.

— Да, с твоей точки зрения, — огрызнулся Льюис, — и других таких же скелетов.

Даже сорок лет назад, когда ему совсем не требовалось качаться в тренажерных залах для поддержания формы, Льюис был слишком крупным для того, что он называл изящными телодвижениями. Он висел на руках с набухшими толстенными венами там, где более худощавые альпинисты — скелеты, или твигги,^[16] как он их называл, — играючи взлетали наверх. Он походил на циркового силача, затесавшегося в компанию воздушных гимнастов. Его специальностью были бесстрашная работа на крюках и подъем на высоту больших грузов.

— Все еще задевает, да? — полюбопытствовал Хью.

— А ты видел, кто теперь ходит? Сплошь булимические уродцы с зубочистками вместо ног. Отрежь у меня все, что ниже пояса, и я смогу сделать все то же, что и они.

— Ты хочешь сказать, что я по сравнению с тобой всего лишь полчеловека?

— О нет, Гласс, к тебе это не относится. Ты всегда был королевским экземпляром. За исключением того недостатка, что у тебя нет ни бедер, ни икр.

Так, подтрунивая друг над другом, они сортировали и заново укладывали все, что разложили на земле. Их сборы шли по отработанному методу и не требовали никаких обсуждений — особенно после стольких совместных восхождений. У каждой вещи имелось свое определенное место, маленькие шли к большим, плоские ложились к спине, и оба альпиниста хорошо помнили, где что должно лежать.

Хью настолько привык к одиночеству, что восстановление товарищеских отношений давалось ему не без труда. Но пока они с Льюисом разбирали веревки, стремена и прочее снаряжение, он понял, что по крайней мере один человек в мире все еще помнит о том, что он из себя представляет и что любит. Осознав это, он вновь почувствовал радость, что отклонил авансы Рэйчел.

— Ну, парень, как ты думаешь, — спросил Льюис, завязывая рюкзаки со снаряжением своим морским узлом, — мы станем лучше после восхождения?

Льюис всегда задавал один и тот же вопрос. А Хью должен был ответить утвердительно и процитировать шекспировского принца Гарри.

— Мы же всегда становились лучше, — негромко ответил Хью, — после каждого восхождения. Ты просто не помнишь.

Ночную тьму словно прорезала рана — пурпурно-лиловая полоса, протянувшаяся вдоль нижнего края восточного неба. Оба заметили это и заторопились. Хью снял ботинки и зашлепал в носках вверх по склону, держа в руках тапочки для лазания, чтобы не пачкать новые подошвы из липкой резины.

Льюис надел на голову исцарапанный оранжевый шлем. Это удивило Хью — и потому, что Льюис прятал его до последней минуты, и потому, что каска на этом маршруте была совершенно не нужна. Стена имела такой сильный отрицательный уклон, что едва ли не все, что может посыпаться сверху, будет падать в лес на изрядном отдалении от подножия.

— Я обещал Рэйчел, — сказал Льюис, надевая шлем, и с непривычной робостью взглянул на напарника.

Впрочем, Хью знал, что это обещание Льюис дал скорее самому себе, пытаясь сохранить остатки иллюзии любви. Он не забыл, как шепотом разговаривал по ночам с портретами Энни, разговаривал с пустотой их дома в Дхаране, пока не сумел в конце концов избавиться от нее. Он разговаривал с картинами, с ее лимонным мармеладом и нутеллой, с ее записями Джоан Арматрэйдинг и Моцарта. Он даже купил новое постельное белье. Полная победа. Жизнь началась сначала.

И снова Хью порадовался, что не поддался нажиму Рэйчел вчера вечером. Она была права в своих последних словах. Возможно, Льюис благодаря потере, постигшей Хью, сможет понять, как жить дальше без нее. Сейчас в предрассветной темноте это казалось Хью гораздо важнее, чем любая красота или треволнения, которые эта женщина могла бы привнести в его жизнь.

Лиловая полоска налилась красным. Хью выключил фонарик. Деревья сделались серыми. Камень был серым. Его напарник тоже был серым. Но на высоте в две трети мили над ними вершина уже обрела слабый розовый оттенок.

Хью обулся и крепко затянул шнурки. Льюис уже размотал один моток веревки в свободную бухту, и Хью прикрепил к себе конец.

— Пойдешь без света? — спросил Льюис.

Он отступил от скалы, встал там в прочную стойку. Веревка соединяла его с Хью.

— Свет ничего не даст. Или я вспомню, как туда попасть, или нет. — Сейчас все решала память. Если она подведет, то ничего не получится.

Хью подошел вплотную к стене и принялся ощупывать кончиками пальцев гладкую поверхность. Этим утром ему придется, как слепцу, полагаться на осязание. Чтобы найти секретный проход, требовалась острота ощущений.

Даже при полном свете дня зацепы укрывались от обычного зрения. Это было одной из важных составляющих славы Анасази. Чудовище не имело никакого отчетливо видимого рельефа, никаких трещин, или выступов, или слоистости. Альпинисты давно точили на него зубы. Хью провел много дней, просто сидя и глядя на немой камень, однажды он даже устроил себе голодовку в надежде вызвать видения. Изменчивые тени постепенно показывали ему то впадину, то прослойку, то кристаллический выступ. А потом все шло как в сказке — стоило лишь коснуться какой-либо из этих потаенных опор, как она обращалась в реальность.

Он продолжал ощупывать скалу, стараясь найти не только опоры, но и самого себя. Собственное тело казалось ему чрезмерно грузным. Обе ноги были словно прикованными к земле, как если бы какой-то инстинкт настойчиво предостерегал его от восхождения. Впрочем, страх был совершенно естественным; странно было бы не испытывать его. Мысли шли по накатанному пути.

Обезьяна лишилась шерсти и слезла с деревьев на землю. Стены предназначались не для людей. Обычных людей. Далеко не в первый раз он вел с собой этот спор.

Но сегодня страх был куда сильнее, чем обычно. Хью стоял спиной к Льюису, который ждал, держа веревку в руке. Его пальцы продолжали поиск. Говори, Гласс, а не то навеки успокоишься.

Впрочем, даже не чрезмерно сильный страх перед началом восхождения беспокоил его. Нечто совсем иное. Он воспринимал голос — нет, даже не голос, а ощущение. Оно шло или сверху, или изнутри камня. Он чувствовал, как его убаюкивало. Обманывало. Даже усыпляло. И это его тревожило.

Под руками почувствовалась выпуклость камня, и его тревоги сразу притихли. После всех прошедших лет она оставалась там же, где и была, на высоте плеча, молчаливая малозаметная выпуклость, одна из тысяч рябинок, которыми было задекорировано основание скалы. Она отвечала на его безмолвный призыв.

Проведя кончиками пальцев по камню, он нащупал невидимую морщинку. Большой палец левой ноги встал на окатанный выступ точно так же, как много лет назад. Эль-Кэп сохранил все это для него в совершенно неизменном виде. Высоко над головой рассвет прикоснулся к стене, залив ее светом, сразу пропитав камень иллюзиями, ложными надеждами и обманом славы.

Хью подтянулся. Палец ноги хорошо держался на опоре. Он отделился от земли. Теперь он находился на нижней ступеньке лестницы, не существовавшей для непосвященного. Восхождение началось.

8

Льюис, державшийся внизу и в стороне так, чтобы Хью не мог упасть на него, принялся насвистывать не то Баха, не то Троицкую литургию, не то еще что-то в этом роде. Кое-кого из альпинистов эта привычка раздражала до крайности, но Хью вполне притерпелся к ней. У Льюиса была заметная щель между передними зубами, и он утверждал, что благодаря этому может свистеть в пятой гармонике. «Нет, ты только послушай», — говорил он и принимался высвистывать ноты.

Хью следовало бы наклониться поближе и сделать вид, будто ему действительно интересно, как такое может получаться. «Нет, это всего лишь зубы и воздух» — так должна была бы прозвучать его ритуальная реплика.

Хью продолжал удаляться от земли.

Первое место для стоянки на Анасази находилось на высоте примерно ста тридцати футов от земли. Там имелся маленький уступ, который можно было разглядеть, лишь поднявшись туда. За минувшие годы подъем превратился во что-то наподобие экзамена, а уступ получил название Разбитого стекла и в честь его первооткрывателя, и в знак того, что на пути к нему и на нем пострадало немало народу.

Помимо трудности достижения, для чего требовались, так сказать, неортодоксальные движения, уступ Разбитое Стекло отличался тем, что мог предложить альпинистам в лучшем случае психологическую защиту. Там на полированной плите имелось лишь три нитевидных трещины, отстоявших далеко одна от другой и то раскрывавшихся пошире, то плотно смыкавшихся, словно края раны. Когда Хью впервые поднялся туда, то сумел закрепить отдельные элементы страховки по разным трещинам: куда вбить тонкий крюк, куда засунуть карабин, куда крюк с блоком. Не одна из этих страховок не удержала бы, доведись упасть по-настоящему. Множество претендентов узнали это на своем горьком опыте, ломая руки, ноги, позвоночники и разбивая головы при попытках повторить загадочные действия человека по имени Гласс.

Очевидно, жертв постепенно набралось слишком много. Поднявшись немного повыше, он стал то и дело натыкаться на большие болты — не один-другой, а множество. Когда-то такие ухищрения называли цыплячьими лесенками — они выдавали потуги неудачливых претендентов на трон.

Пока длился золотой век, период погони за открытиями, начавшийся с первого подъема на Эль-Кэп в 1958 году и закончившийся в начале семидесятых, вворачивание даже одного-единственного болта сочли бы чем-то вроде беззаконного грубого насилия. Многие альпинисты сходили с маршрутов, но не уродовали их железной арматурой, предпочитая оставлять скалу в первозданном виде для тех, кто наделен большими талантами. Мирились даже с тем, что тот или иной маршрут надолго, если не навсегда, останется непройденным. Болты, вворачиваемые в камень, открывали новые возможности, но могли полностью изуродовать скалу и лишить ее привлекательности. Тогда это значило для них очень много. Они относились к скалам с почтительностью хоббитов.^[17]

На протяжении всей своей альпинистской карьеры Хью использовал лишь пять болтов, причем ни один из них на Анасази. Теперь же ему попалось девять, нет, десять, и это лишь во время первого подъема. Он должен был бы испытывать отвращение, но на деле радовался тому, что они есть и он может крепить к ним страховочную веревку. Каждый болт мог выдержать слона. Хью испытывал удовольствие от того, что смог удалить из уравнения такие неизвестные, как смерть или увечье.

Но каждый раз, прицепляя веревку к кольцу, Хью слышал, как внизу свист Льюиса сбивается на фальшивые нотки. Льюис всегда был большим пуристом, чем даже Хью. Для него болты были не просто раздражающим чужеродным предметом, а олицетворением зла. Они воплощали собой машину, асфальтированные дороги, сменившие тропы первопроходцев, трусость городских слабаков. Они калечили и ломали карму.

На третьем болте и третьей фальшивой каденции Хью наклонился вниз.

— Возникли проблемы?

Льюис перестал свистеть.

— Что-то не так, Гарп? — спросил он вместо ответа.

Слово «Гарп» было еще одним анахронизмом. Когда-то давным-давно Хью носил такое прозвище — сокращение от Гарпуна. Такое наименование значило, что этим парнем можно стрелять в Великого Белого кита — что у него стальные нервы и яйца из титана.

Льюис снова засвистел, как один из тех гномов, что составляли компанию Белоснежке.

Хью прицепил веревку к очередному болту. Льюис снова скептически присвистнул. На сей раз Хью не стал обращать на это внимания. Если уж Льюису так хотелось соблюсти чистоту традиций при их первом подъеме, то и шел бы сам на свободном конце веревки. Только вот в таком случае они до сих пор топтались бы по земле.

В течение следующих двух часов Хью продолжал работу на скале. Он двигался навстречу солнечному свету, а свет спускался к нему. Камень понемногу утрачивал ночной холод. Сухожилия Хью разогрелись. Бедра и плечи обрели гибкость. А предплечья от постоянного напряжения сделались твердыми, как кожура спелой тыквы.

Он никогда не потел, когда лез по скалам, потому что двигался очень медленно и продуманно, как рептилия. Он то и дело отдыхал, опираясь на выступы покрупнее, или двухдюймовые кубики белого кварца, или просто какие-то щербины. Стена дюйм за дюймом возрождалась в его памяти.

Вот ему попалась широкая впадина с двумя выступами — настолько широкая, что он с трудом мог перекинуть через нее ногу, настолько широкая, что сейчас он не на шутку тревожился, что годы не позволят ему вновь преодолеть эту преграду. Но он справился. В другом месте он по-кошачьи пробрался по узкому короткому карнизу, без остановки атаковал бугорок, и округлая выпуклость хоть и не без труда, но удержала его ладонь.

Его нехорошие предчувствия — не только вчерашние знамения смерти и безумия, но и месяцы дурных снов — все эти тревожные сигналы, ярко пылавшие в мозгу, понемногу ослабляли интенсивность и цвет. Если не считать болтов, все зацепы находились на тех самых местах, где им и полагалось находиться. Все в мире казалось верным и хорошим. Он был на месте, принадлежавшем ему по полному праву. Он был в состоянии совершить это восхождение.

Появился небольшой карниз, вполне подходящий для страховки. Хью крепко поставил на него одну ногу и окликнул Льюиса.

— Ну ты и даешь! — донеслось снизу.

Льюис, казавшийся сверху совсем крошечным, суетился внизу. Дожидаясь напарника, Хью, вопреки своему обычаю, завязывал узлы, используя для этого кусок вспомогательной веревки.

Узел, получивший почему-то название итальянского, был изобретен только в 1974 году, через шесть лет после того, как Хью и Льюис покорили Анасази. Но Хью быстро взял его на вооружение и использовал его в альпийских походах, и в экспедициях по хребту Ахаггар на юге Алжира, и в восхождениях на Макалу в Непале, Эверест в Тибете и Чогори, неизвестно кому принадлежащую.

Далеко внизу Льюис, негромко посвистывая, привязывал рюкзаки с дополнительным снаряжением и веревками, готовясь начать подъем на жумарах. Хью продолжал крутить веревку, вспоминая различные узлы.

Большинство альпинистов довольствовались тем, что запоминали лишь самые основные приемы работы с веревкой. В отличие от них, Хью был истинным ученым, его всегда занимала история веревок и узлов, он любил разговаривать с моряками, ткачами и рыбаками, даже, бывало, рассматривал через лупу музейные экспонаты. Человечество начало вязать узлы еще в каменном веке. Сыромятные ремешки, принадлежавшие кроманьонцам, были завязаны плоскими узлами.

Существовали специальные узлы для того, чтобы связывать пленников и вешать их, чтобы закреплять поклажу на спинах и перевязывать раны. Инки даже передавали сообщения при помощи узлов. Разбойничий узел был выдуман для того, чтобы поскорее собрать угоняемых лошадей и удрать, кровавым узлом вязались линьки, чтобы сделать больнее телесные наказания, которым подвергали солдат и моряков, а шнурами-поясами бичевали себя монахи-флагелланты. В Средние века восьмерка, которой альпинисты сматывают свои веревки, пользовалась особым почтением за свою симметричность.

Хью запрокинул голову, чтобы окинуть взглядом высоты. Уже скоро под ними раскинется долина. А пока что наилучший вид раскрывался наверху: абстрактное полотно из ярко освещенного камня, тут и там пересеченного темными мокрыми полосами.

Веревка, обвитая вокруг бедра Хью, натянулась и задрожала. Льюис всегда поднимался по веревке в темпе марша. Он передвигал жумары по одному и поднимался в стремени, свисавшем с каждой ручки. Использование жумаров помогало сэкономить немало времени. Что еще важнее, они помогали сохранить силу. Льюис окажется здесь неуставшим, готовым пойти первым на следующем подъеме. Хью будет страховать его, затем точно так же поднимется наверх. Так они и пойдут, чередуясь, словно играя в чехарду.

В лесу каркнула ворона. Утро было тихим. Слышались шорох и пощелкивание жумаров Льюиса, поскребывание ног напарника по камню и негромкое позвякивание снаряжения.

Льюис возник перед ним, как выброшенный наверх взрывом: оскаленные в широкой улыбке белые зубы, оранжевый шлем и широкие плечи. Он двигался с быстротой тигра, но даже не запыхался. Он уже успел рассказать Хью, что встает в полпятого, чтобы поработать в тренажерном зале вместе с толпой красноглазых от недосыпания поборников здоровья. А два раза в неделю, в солнце или в дождь, он совершает велопробеги в Эстес-парке, по тридцать пять миль в каждую сторону.

Когда они были молодыми, маниакальная одержимость горами казалась самой настоящей святостью. Льюис имел обыкновение проклинать равнины и пасущиеся там стада людей и скота выражениями, почти впрямую позаимствованными из Ницше и Керуака.^[18] «Мы их спасители, и они поймут это, если только сумеют открыть свои свиные глазки. Мы с тобой, Хью, самые настоящие долбаные святые. Последние из святых. Это тебе не что-нибудь. Бог прячется здесь, и только здесь. Мы единственные из всех, кто возносит в этом аду молитвы, сумеем отыскать Его». Для Хью, хоть пьяного, хоть обкуренного, хоть совершенно трезвого, все это звучало чересчур высокопарно. Но он любил иной раз позабавиться: завести Льюиса и спровоцировать его на громовые речи, достойные библейских пророков.

Двое мужчин устроились рядом и занялись разбором снаряжения. Сегодня они предприняли всего-навсего пробу сил. Настоящая работа начнется завтра.

Устроившись поудобнее в страховочных ремнях, они помогали друг другу сложить воедино фрагменты открывавшихся им видов. Когда они в 1988 году одолели Анасази, большая часть Эль-Кэпа все еще оставалась девственной. Теперь же повсюду пролегали самые настоящие тропы, разве что вертикальные, в отличие от тех, что остались внизу.

Справа выделялось обширное темно-серое пятно, формой точь-в-точь схожее с североамериканским континентом. Первые альпинисты, проходившие по нему, как и древние испанские миссионеры, начали путь в Байе, прошли вдоль «побережья» Калифорнии, поворачивая возле Масатлана и Биг-Сюра, и вышли к вершине в районе Иглу. Они так и окрестили свой маршрут — Северная Америка, или СА-стена. Последующие группы восходителей, покоряя прилегающие участки, сохранили традицию: слева от СА лежит Тихоокеанская стена, справа — Атлантическая, а неподалеку расположились Вайомингское овцеводческое ранчо и Нью-Джерсийская магистраль.

Льюис глубоко наслаждался поэтичностью окружающего.

— Наконец-то мы среди людей, — сказал он со вздохом.

Слева от них, в направлении изящного профиля, именуемого Носом, где было совершено первое в истории восхождение на Эль-Кэп в 1958 году, теперь по крутизне проходило множество маршрутов. Мескалито, как можно было понять из названия, освоили в психоделические семидесятые. Стены Раннего Утреннего Света и Нового Рассвета первыми подставляли лбы лучам восходящего солнца. Рядом с Южными морями находилась Буря.

Среди этих прекрасных чудовищ возвышалась Анасази. Хью не видел лишь ближайшего, так и не пройденного до конца впервые маршрута, который вчера лишил жизни по меньшей мере двух молодых женщин. Он вытянул шею, но так и не смог разглядеть ни висящего на веревке тела, ни каких-либо следов восхождения, ни даже обширной крыши Глаза циклопа.

Сейчас Огастин, вероятно, уже спустился к телу своей подруги. Как спасатель, он, несомненно, уже встречался со смертью. Но этот случай оставит в его душе такой шрам, какого он пока что не может даже представить себе. Хью знал это наверняка. Потеря любви никогда не дается легко.

— Ну и каковы мои шансы? — внезапно спросил Льюис.

Хью подумал, что он говорит о предстоящем подъеме или недельном восхождении. Поэтому он беспечно махнул рукой.

— Только синее небо, — произнес он нараспев.

На небе не было ни облачка. В ослепительных солнечных лучах бойко кружились горные ласточки. Стоял изумительный день, достойный рая.

Льюис не улыбнулся в ответ. Его глаза прятались за тонкими, чрезвычайно стильными солнцезащитными очками. Хью с запозданием понял, что друг спрашивал его о беседе с Рэйчел, состоявшейся вчера вечером. Немного поразмыслив, он решил не отвечать. В предстоящие дни у них будет вполне достаточно времени для того, чтобы внимательно приглядеться к прожитым жизням. И похоронить своих женщин.

— Время идет, — сказал Льюис.

Он покрутил головой и плечами, как боксер, готовящийся к выходу на ринг. Хью проверил страховку и похлопал его по плечу. Льюис двинулся вверх по стене.

Во время дальнейшего пути они сделали множество ошибок: путали веревки, роняли снаряжение, не понимали команд друг друга. Льюиса это очень расстраивало.

— Неужели эта гадина одолеет нас? — пробормотал он в один из таких случаев.

Хью смотрел на жизнь более спокойно. Он нисколько не тревожился из-за медлительности. Шел лишь первый день восхождения. Они еще успеют приноровиться к той жизни, которую ведут на больших стенах.

Они не ходили вдвоем более трех десятков лет. Разумнее было бы совершить сначала несколько коротких простых маршрутов, потратив неделю-другую, чтобы восстановить взаимодействие до интуитивного уровня. Вместо этого они кинулись на утес с той же опрометчивостью, с какой иные бросаются с него.

Около четырех часов они решили, что на сегодня хватит. Начало положено. Четыреста футов по вертикали, конечно, не бог весть что. Но они смогли прорваться через первую линию обороны Анасази и приблизиться к своему давнему ритму. Можно было бы до заката пройти еще один отрезок вверх, но это было чревато опасностью спуска в темноте.

Пока они готовились спускаться по веревке, Хью попытался разглядеть хоть какие-нибудь признаки присутствия спасателей.

— А ведь ты был уверен, что мы что-нибудь увидим, — сказал он.

Льюис сделал большой глоток воды.

— Был. Но мы ничего не увидели.

— Они собирались назвать свой маршрут Стеной троянок. Мне сказал один из рейнджеров.

Льюис фыркнул.

— Вот и накликали несчастье. Пленницы и рабыни! Надо же придумать такое дурацкое название!

— Тут ты загнул, Луи. Ведь только женщины там и уцелели.

— Что-то я тебя не понимаю.

— После той эпической войны. Ну, знаешь, те, что были не моложе Эль-Кэпа.

Льюис не поддержал шутку.

— Из них не уцелел никто, Хью. Они все погибли.

Насмешка Льюиса расстроила Хью. Он подумал, что, возможно, они раздражены после трудного дня. Они не на шутку устали. А громада Анасази, несмотря на все усилия, вздымалась высоко над ними.

— Постарайся все же воздать им должное, — сказал он. — Они были смелы, как чертовки. Воительницы. Амазонки.

— Иисус! — воскликнул Льюис.

— Но ты же бард. Где же твое поэтическое чувство?

— Это никакая не поэзия. Это гордыня. Рэйчел напичкала этим дерьмом наших девочек. Она говорила: мечта должна быть большой! Еву просто оклеветали! Ты можешь в один прекрасный день стать президентом! Вся эта фигня насчет женщины-богини растет в мозгах, как на дрожжах, и вдобавок еще и заразна. Они почему-то уверены, что могут танцевать в огне и не обжигаться.

Хью уперся ногами в скалу. У него тоже было горько на душе, но его чувство было совсем не таким, как у Льюиса.

— Раз уж они, по твоему мнению, были здесь не на месте, то, может быть, и нам с тобой тут нечего делать, — возразил Хью. — И ты после этого еще рассуждаешь о гордыне…

— Я только предлагаю посмотреть, куда это их заводит.

— Эти женщины пожертвовали всем, что у них было.

— Они крепко лажанулись, Хью. Только потому, что высунулись слишком далеко.

В памяти Хью возникло недавнее зрелище: девушка, лежащая на камне в лесу, словно человеческая жертва на алтаре.

— Ты несправедлив, — сказал он.

— Я говорю о том, как я это вижу, — заявил Льюис.

Хью фыркнул.

— Видишь? Да ты ничего не видишь!

— Сегодня утром ты устроил мне экскурсию, спасибо тебе. Кровь на камнях. Кровь на деревьях. Вот и вся история.

Хью, нахмурившись, поглядел на него.

— На ее месте мог оказаться любой из нас.

— Только не я.

— Неужели? Кажется, кто-то тут рассуждал о гордыне…

Льюис, примерившись, выпустил из рук связку карабинов, проводил ее глазами и прислушался к слабому звону, с каким она ударилась внизу, под деревьями, о камни.

— Что ты делаешь, Хью?

Что он делал? Это была вовсе не та обычная перепалка, какую они вели постоянно, никогда не уставая, на любую тему: хоть о переходе Боба Дилана на электрогитару, хоть о том, что ценнее для человечества — вымышленная «Гора-аналог» Рене Домаля или настоящая К-2.^[19]

Они спорили об этих вещах с таким жаром, что сплошь и рядом забывали, о чем шла речь. Сейчас все было по-другому. Погибшие женщины служили только предлогом.

— Я думаю, что, пожалуй, будет лучше рассортировать кое-что прямо здесь, — сказал Хью, хотя не мог бы точно указать, о чем именно говорит.

— Хорошая мысль, — отозвался Льюис. — Я хочу сказать, что если ты имеешь намерение слинять, то было бы хорошо, чтобы ты сначала предупредил меня.

— Слинять?

— Да, ты меня правильно расслышал.

Так вот в чем было дело!

Льюис спорил не с ним, а сам с собой. Гибель женщин разозлила его. И в то же время напугала. И подхлестнула. Говоря о женской гордыне, он подразумевал свою собственную. Это не Хью хотел сойти с маршрута — такого у него даже в мыслях не было, — а Льюис.

На больших восхождениях человек много чего узнает о себе самом и о своих товарищах. Хью бывал в экспедициях, участники которых оказывались на грани убийства или самоубийства. Если Льюис сомневался в успехе или если у него всерьез пошаливали нервишки, то сейчас было самое время признаться в этом. Шлем, сказал себе Хью. Он должен был понять все это в тот самый момент, когда появился шлем.

Им совершенно не требовалось орать друг на друга. Как-никак они были вполне взрослыми мужчинами. Просто что-то не удалось. Почти всегда людские взаимоотношения рано или поздно доходили до стадии, на которой союз должен был распасться. Они могли махнуть рукой на Эль-Кэп и разойтись каждый своей дорогой, не тая в душах никакого зла.

Хью собрался было сказать, что не было никакого смысла подхлестывать сдохшую лошадь. Виагра для души.

В конце концов, они оба просто слишком стары для этих игр.

Но прежде чем он успел произнести слово, прежде чем собрался с духом сказать, что их восхождение на этом заканчивается, мимо них промелькнула какая-то тень. На белом камне возникла, взявшись ниоткуда, тонкая красная полоска.

Оба альпиниста схватились за страховочные веревки и плотно прижались к скале, словно пытались размазаться по ней. В этот миг обоих посетила одна и та же мысль: камень. Сверху обрушился камень. Если упал один, за ним, скорее всего, посыплются и другие.

Кровь воспринималась вовсе не как кровь. Гораздо больше говорили о происшедшем тень и короткий, уже смолкший свистящий звук. Оглянувшись через плечо, Хью увидел плывущие в воздухе перья. И что еще поразительнее — крыло. Крыло птицы. Крыло без тела, падавшее на расстоянии менее десяти футов от стены.

— Что за чертовщина! — воскликнул Льюис.

— Наверно, камень попал в какую-то птицу.

Как будто такое происшествие само по себе не было почти невероятным, Хью, скосив глаза, увидел сокола, стремительно уносившегося через Долину.

— Ты видел? — спросил он. Да, виновником здесь был вовсе не камень. — Боже мой!

Они только что стали свидетелями убийства.

Оторванное крыло трепетало в воздухе, поддерживаемое восходящим потоком, наводя на мысль о звуке — или виде — хлопка одной ладонью. Это было удивительное, величественное и ужасающее мгновение.

По идее, в этом не было ничего сверхъестественного. Крупные соколы-сапсаны всегда устраивали гнезда на узких скальных выступах, и потому в их гнездовой период часть Эль-Кэпа была закрыта для людей. Хью слышал о том, что в момент броска на добычу они достигали скорости свыше двухсот миль в час. Ласточки и стрижи встречались повсеместно. Здесь шло непрерывное состязание хищника и добычи, но редко когда его удавалось увидеть в столь явном виде. И никогда — настолько близко.

Убийство, совершенное соколом, отрезвило их. И заставило прервать стычку, прежде чем она успела перейти в необратимую стадию.

Переведя взгляд на Льюиса, Хью увидел, что его лицо забрызгано кровью ласточки. Протянув руку, он прикоснулся кончиком пальца к щеке Льюиса. Прикосновение разрушило стену, возникшую было между ними.

Льюис повернулся к Хью, в его черных очках сверкнули два одинаковых солнца. Хью показал ему каплю крови ласточки. Льюис тоже дотронулся до лица Хью и показал, что на напарника тоже попала кровь. Отмечены оказались оба.

Свобода, которую обретаешь в горах, никогда не бывает полной. За то, чего они пытались достичь, поднимаясь вверх, придется заплатить, неизбежно придется. Слова Льюиса прозвучали эхом того трепа о святых и серафимах, раздававшихся здесь несколько десятков лет назад. Но в том давнишнем трепе имелась немалая доля истины. Они были благословлены устрашающим зрелищем, не виданным нигде, кроме как здесь. Внезапно он всей душой захотел новых и новых впечатлений.

Но в следующую секунду Льюис заговорил.

— Нужно спускаться. — Его тон звучал непреклонно.

Сердце Хью оборвалось. Неужели все кончено? Он тяжело вздохнул.

— Что еще тебе нужно? — спросил Льюис, не отрывая глаз от плывущего в воздухе крыла, переворачиваемого ветром.

Хью заставил себя не уговаривать своего спутника продолжить восхождение. Было опрометчиво идти в одной связке с человеком, который лишь наполовину в горах, а наполовину погружен в себя. Нет, все действительно кончено. Значит, надо сворачиваться. Прогулялись, и хорош.

— Ладно, — сказал он.

— Нам необходимо отдохнуть, — сказал Льюис.

Не отправляться по домам. Не распрощаться со стеной. Не стереть следы своего пребывания здесь. Хью поглядел на Льюиса, ощущая, как в нем оживает надежда. Просто — отдохнуть.

Льюис размазал пальцем струйку крови, оставшуюся на камне, и внимательно рассмотрел результат своего деяния.

— Нам придется прилично поработать завтра. И послезавтра.

— И послепослезавтра, — добавил Хью.

Льюис запрокинул голову, пытаясь рассмотреть вершину.

— Братец, туда еще ой как далеко.

9

Когда с верхушек скал исчезли отблески заката и сгустилась тьма, они устроились на земле под нависающей уступом скалой рядом со своими огромными рюкзаками, набитыми снаряжением. Они решили обойтись холодным привалом, без огня. И разговаривать старались потише.

Хотя ночевки у стен Эль-Кэпа не всегда были незаконными.

Казалось бы, только вчера Хью, Льюис и многие другие, как пираты или разбойники с большой дороги, захватили подножия Эль-Кэпа. Льюис дал им наименование «феллахи», что означало «люди, поселившиеся на руинах цивилизации». Слово было позаимствовано из шпенглеровского «Заката Европы», излюбленной книги философствующих молокососов, каковыми все они тогда и являлись.

Хью тогда возражал: «Ты называешь все это руинами цивилизации? Какой цивилизации? Какие руины? Это Долина, а не какой-то протухший город».

«И это ты называешь жизнью?» — яростно орал Льюис, подразумевая, что он, несомненно, прав и спорить с ним совершенно бессмысленно.

В светлое время суток они штурмовали никем еще не пройденные стены. По ночам они отдыхали, но и в это время проигрывали, шаг за шагом, минута за минутой, все, что сделали и что предстояло сделать, в своих мыслях.

Запасшись распродаваемыми по дешевке просроченными армейскими сухими пайками, салями и целыми головками висконсинского чеддера, они разводили по ночам небольшие костры, развешивали кое-как постиранную одежду на ветках деревьев, играли на плохоньких гитарах и с завистью прислушивались к доносившимся из ближних кустов звукам, сопровождавшим совокупление немногочисленных пар, присутствовавших среди них. Это была своеобразная академия, больше всего соответствовавшая тому, что Джон Муир когда-то назвал «университетом дикой природы». Они читали и обсуждали все, от Витгенштейна, «Дельта-блюза» и «Бомбы» до «Тибетской Книги мертвых» и портретов голеньких красоток с вклеек «Плейбоя». Когда пиво и дешевое вино заканчивались, они прекрасно обходились речной водой из Мерседа. Пока альпинисты сидели по своим излюбленным пещерам и норам, рейнджеры обращали на них мало внимания.

Теперь, облокотившись на камни, с набитыми желудками, Хью и Льюис сошлись на том, что день сегодня был очень хорош. Ни один ни другой не упоминали о коротком споре, случившемся наверху. Льюис не мог отрешиться от впечатления, произведенного на него соколом, прикончившим свою добычу. Этот случай буквально омолодил его и погрузил в благоговейный восторг. Сам Льюис назвал событие жертвоприношением богам.

— Значит, теперь мы еще и боги? — не удержавшись от иронии, спросил Хью.

— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Древних. Аватар и дэвов. Мировую душу. Космические течения. Или я еще и должен подыскать всему этому имя? Хью, нам было назначено судьбой оказаться там. Причем в единственную определенную минуту. Это ни в коем случае не было совпадением. Мы были обязаны увидеть то, что увидели. Неужели ты этого не чувствуешь? Прямо перед нашими глазами свершилось кровавое жертвоприношение. Что еще может ждать нас там? Я не знаю. Но мы должны узнать. Мы должны забраться туда так высоко, как только сможем.

Вновь вернулся Льюис былых времен, молниеносный, неудержимый, несравненный Льюис, обладатель пламенного духа. Он выпускал слова, как пулеметные очереди, предназначенные не для того, чтобы уничтожить, а лишь поранить, проникнуть в суть момента и ухватить его значение, прежде чем оно улетучится.

Хью хорошо помнил их паломнические поездки в Сан-Франциско в поисках битников, героев Льюиса, его «подполья», хипстеров — не хиппи, которые были только подражателями. Льюис отказывался признать, что он опоздал на десять лет, что битники сделались рокерами или попросту вымерли. Он был уверен, что они все еще должны существовать где-то в этом городе. Но от битников в конце шестидесятых оставались только «Городские огни», книжная лавка, в которой Ферлингетти^[20] арестовали, когда он выставил на продажу свои «Завывания».

Пока Энни и Рэйчел пытались продать или обменять собранные в Йосемите дикие цветы, чтобы раздобыть «травки» или такой безобидной вещи, как марокканская краска для век, Хью, следом за Льюисом, бродил среди стеллажей. Именно там Хью купил записную книжку в кожаном переплете, которая стала его библией. А Льюис больше всего на свете желал отыскать одну определенную книгу, которая, как он был уверен, непременно приведет его к просветлению: седьмой выпуск альманаха «Черная гора», где публиковались Уильям Бэрроуз, Роберт Крили, Джек Керуак, Гэри Снайдер и многие другие. Шли годы, а книга никак не попадалась. В конце концов он нашел решение: завести свой собственный книжный магазин. «Рано или поздно она у меня окажется».

Во время обратной дороги из Фриско в синем «фольксвагене-жуке» Хью все четверо, донельзя усталые и счастливые, делились своими впечатлениями и хвастались покупками, от папиросной бумаги «зигзаг» доаюрведических пряностей и последних новостей из Вьетнама. Кто-то обязательно добывал какую-нибудь редкость вроде планшеток для спиритических сеансов, китайской «Книги перемен» или «Камасутры».

Хью откинул голову назад и уперся затылком в скалу. Перед ним возникло лицо Энни, молодое лицо, в которое он когда-то влюбился, а не ошпаренная горячими песками красноглазая маска, являвшаяся ему в кошмарах. Какой же красивой она была! Временами ему не хватало ее прямо до физической боли. Этой ночью ему было просто больно, болели каждый мускул и каждый сустав. Он прогнал видение жены.

— Давай-ка спать, Льюис, — сказал он.

Завтра утром они оставят этот мир и перейдут в другой. Всю следующую неделю они будут устраиваться как придется, когда на карнизах, а когда и в гамаках над пропастью. Оказавшись наверху, они будут шататься, как пьяные, так как временно лишатся чувства равновесия. И после восхождения они еще долго будут просыпаться среди ночи — в их телах сохранится привычка к повышенной осторожности. Но в эту последнюю ночь перед выходом на стену у них еще оставалась возможность отойти в сторону, спокойно помочиться, как это делают все нормальные люди, и снова почувствовать под спинами твердую землю.

Но Льюису еще не хотелось спать. Смерть ласточки изрядно взбудоражила его. Он зачем-то пересказал кантовский парадокс о голубе, в котором птица решает, что без воздуха, оказывающего сопротивление крыльям, ей будет гораздо легче летать, и в конце концов падает в пустом пространстве и разбивается. Льюис имел для этой притчи универсальное применение, придавая ей самые разные значения в зависимости от своего настроения и цели. Нынче вечером голубь служил лишь средством подвести итог дня. Природа была устрашающе величественной. Троянки подлетели слишком близко к солнцу. Завтра наступала очередь его и Хью.

— Аминь, — пробормотал Хью, и сон унес его прочь.

Проснувшись, он никак не мог понять, что же внезапно вырвало его из глубокого сна. Он лежал неподвижно, ожидая, что случится дальше.

В узком просвете между стеной и лесом сияли звезды. Ни храпа, ни дыхания Льюиса не было слышно. В лесу было тихо. Хью уже собрался закрыть глаза, когда увидел тень, скользнувшую среди верхних ветвей.

До полнолуния оставалось еще несколько ночей, и, следовательно, тени в лунном свете были малозаметны. Впрочем, света хватило для того, чтобы заметить предмет, скользивший от одного дерева к другому. Этот предмет, вернее, это существо двигалось, оставаясь выше его. Вот оно застыло, то ли отдыхая, то ли принюхиваясь. Хью неподвижно замер в спальном мешке. Он пытался прикинуть истинный размер этого существа и понять, имело ли оно крылья.

Казалось, что существо (или все-таки предмет?) колебалось на ветру. Не успев набрать в грудь воздуха, он увидел в слабом свете луны еще одну такую же приближающуюся фигуру. Она метнулась вверх, затем сложилась и повисла на другом дереве. Менее чем через минуту мимо промчалась пляшущая стайка белых бабочек. Хью проводил их недоуменным взглядом. К какому виду могли относиться эти ночные существа?

Потом в его памяти всплыло то, что осталось от женского восхождения.

Спускаясь по закрепленным наверху веревкам, Хью и Льюис видели разбросанные по целым акрам древесных верхушек вещи женщин, которых они так и называли троянками. Это больше всего напоминало последствия кораблекрушения. Одежда и детали снаряжения, широким веером разбросанные по самым верхним веткам. Аккуратно, будто руками, подвешенная парка. Спутанные петли веревок. Полиэтиленовые пакеты плыли среди секвой, как флотилия медуз.

Вот и все, что от них осталось, понял Хью, глядя на призрачные фигуры, колебавшиеся над ним. Полиэтиленовые пакеты и изорванные до состояния конфетти книги в мягкой обложке. Все это медленно опускалось вниз, так осадок опускается на морское дно. Длинные предметы, такие как веревки, вероятно, останутся на вершинах и за несколько ближайших лет медленно выцветут добела. Все остальное за зиму попадает на землю, где или разложится, или смешается с мусором, набросанным другими альпинистами.

Он попытался определить время по звездам, но почти сразу же отказался от этого намерения. Сейчас они жили в мире, где не было места часам или сотовым телефонам. Он взглянул на вещи — теперь они превратились в рухлядь, — вывалившиеся из Глаза циклопа. Поселившиеся на руинах цивилизации.

Он почти заснул снова, когда услышал звонкий стук камня о камень и даже сел от неожиданности. Звук повторился — щелк-крак, — свидетельствуя о том, что существо идет по осыпающемуся склону, а потом послышалось басовитое гортанное рычание.

Мусорщики, подумал Хью. Хотя, по всей вероятности, не медведь. Медведи предпочитали оставаться ближе к центральному поселку, где меню было гораздо богаче.

Снова загремели камни. На сей раз Хью увидел среди деревьев мельтешащих светлячков. В Йосемите? При таком холоде?

В призрачном свете материализовался человек или призрак человека. Можно было разглядеть, что он очень худ. Лесной житель. Эта мысль должна была сразу все сказать Хью. Но почему-то не сказала. Он был слишком заинтригован, чтобы окликнуть фантом издали. Он ждал, пока светящееся пятно выйдет из-под прикрытия деревьев и подойдет поближе.

Это были не светлячки, а воротник, покрытый светящимся составом.

Хью включил свой головной фонарь.

Джошуа громко взвыл.

Он выглядел устрашающе — грива и борода затвердели от грязи, в зубах зажат нож. Светящаяся полоса лежала поверх густых волос, покрывавших грудь. Словно какой-то абориген автомобильного кладбища, он нарисовал на голой груди полосы и круги — похоже, губной помадой и тавотом. Лицо он зачернил, а в беспорядочно торчащие волосы воткнул множество перьев.

Сумасшедший дикарь пробирался, пригнувшись, среди валунов, определенно направляясь к Хью. Теперь он держал нож в своей здоровой руке. Лезвие было совершенно черным, как кусочек ночи.

— Джошуа! — крикнул Хью, рассчитывая, что безумец остолбенеет от звука собственного имени.

Но Джошуа, вместо того чтобы остановиться, с криком кинулся вперед. Хью попытался выбраться из спального мешка, но запутался в нем ногами. Тогда он резко дернулся и умудрился подняться на ноги.

Луч света от фонаря заметался в темноте. Потерял Джошуа. Нашел его. Тот уже вскинул нож над головой. Камень или нож? Каменный нож. Он сверкнул в свете фонаря.

Нож прорезал тьму и свет. Хью упал назад. Джошуа снова вскинул руку. Хью перекатился и дернулся в сторону. Проклятый мешок.

Фонарь был его единственным оружием. Он направил свет в глаза Джошуа. Сделал это он, вскинув руку, словно физически отталкивая нападающего, и это пусть на мгновение, но сработало. Джошуа зашатался, ослепленный. Но все так же продолжал размахивать ножом, то сливавшимся с темнотой, то сверкавшим на свету. Хью наконец-то вылез из спального мешка.

Что за чушь! — думал он. Такого просто не могло случиться. На этого парня шла самая настоящая охота. Он должен был сейчас находиться в нескольких милях отсюда. А вместо этого застает врасплох его самого, Хью, без штанов, босиком, в одном нижнем белье и с руками, замотанными пластырем для восхождения.

— Льюис, — закричал он.

Что ему делать? Бежать? Вверх или вниз?

— Она рассказала мне, что ты с ней сделал, — заявил Джошуа.

На сумасшедшем теперь красовалось небольшое ожерелье. Хью узнал нефритовые, бирюзовые и прочие бусины из волос девушки. Безмозглая тварь!

— Прекратите, — сказал Хью. — Вы меня убедили. Мы уйдем. Все эти места останутся вашими.

Его противник был животным. Нет, чудовищем. Он, наверно, думал, что ему принадлежит все здесь — лес, тени, камни, мертвые души. Джошуа снова и снова пытался ударить его ножом. Хью уворачивался, направляя луч света ему в глаза и пытаясь ослепить. Затем он уперся в стену, пошарил по ней в поисках зацепок для подъема, но она оказалась гладкая, как лед. Если на ней и были выступы, все равно залезть достаточно быстро не получилось бы. Дикарь добрался бы до него, прежде чем он успел бы подняться на три фута. Где же Льюис?

— Можете забрать нашу еду, — продолжал уговоры Хью. Этот урод уже сожрал его грушу. Даже сейчас, оказавшись в смертельной опасности, он продолжал злиться в первую очередь на это. — Берите все, что захотите.

Грудь Джошуа бурно вздымалась. Он хрипел. Красная помада и темное машинное масло на его ребрах, выделявшихся, как у отощавшей собаки, наводили на мысль об индейской боевой раскраске.

— Не нужно бегать. Не нужно прятаться.

Джошуа, хромая, подходил ближе. Посоха у него не было. Неужели в этом все дело? Вот он снова поднял нож, зажатый в кулаке лезвием вниз. Хью хватило присутствия духа, чтобы заметить, что лезвие сделано из черного обсидиана.

— Висмилля! — рявкнул Хью даже не осмысленно, а под влиянием какого-то порыва. Во имя Бога, если перевести с арабского.

Джошуа остановился. Слово — не то непонятный звук чужого языка, не то командирский напор, с каким оно было произнесено, — обескуражило его.

— Что? — Джошуа поднял голову, прислушиваясь то ли к тому, что делалось в лесу, то ли к голосам, которые звучали в его мозгах. — Что?

Нужно запутать его в различных реальностях, сказал себе Хью. Добавить еще один голос к тем, что слышатся ему. Задурить ему мозги.

— Она там лежала, — сказал Хью. Девушка. Твоя добыча, добавил он про себя. — Я накрыл ее. Мы встречались, вы и я. Куда она делась, Джошуа?

— Она… — полоумный неопределенно помахал рукой, — там. Везде, куда я иду. — Невеста из его бредового морока.

— Вы помните меня, Джошуа?

— Я знаю тебя.

— Все будет хорошо. Уберите ваш нож. — Успокой его. Пусть уляжется его ярость. А потом перебей ему ноги.

— Ты не знаешь! — взвыл Джошуа.

— Все изменится к лучшему, — сказал Хью.

Джошуа начал раскачиваться, стоя на месте.

— Мы пришли туда, чтобы… Парень, да, парень… Она ни с кем… Не шашни…

— Куда вы дели ее, Джошуа?

Из-за деревьев показалась темная фигура и стремительно бросилась к ним.

Джошуа вылетел из круга света от фонаря Хью. Стремительностью его движение походило на удар сокола, напоминавший по своим последствиям маленький взрыв. Захрустели камни осыпи, одновременно зарычали два мужских голоса.

Хью тут же нащупал их лучом. Льюис пытался повалить сумасшедшего, стиснув изнуренное существо своими огромными ручищами.

— У него нож, — крикнул Хью, подхватывая с земли камень.

Льюис выпустил противника и оттолкнул его от себя. Джошуа сумел удержаться на ногах. Держа его в луче фонаря, Хью швырнул камень, ударившийся в землю вдали от цели. Он бросил другой. К нему присоединился и Льюис.

— Лежать, грязный подонок! — проорал Льюис.

Они засыпали одичавшего безумца градом камней, которые, правда, главным образом летели мимо. Часть существа Хью хотела прекратить обстрел. Каким бы ужасным ни был этот человек, он нуждался в помощи. Лечении. Его нужно было запереть в комнату с резиновыми стенами. В то же время Хью хотел искалечить этого шакала, если не…

Увесистый камень угодил Джошуа в плечо. От удара тот упал, но тут же на четвереньках устремился прочь. Хью швырнул еще один камень. Громко завывая от боли, Джошуа нырнул в лес.

Хью устремил ему вслед луч фонаря, но он уперся в деревья, как в стену крепости. Джошуа снова удалось сбежать.

— Ты мертвец! — оглушительно проорал Льюис в сторону леса. — Ты навлек на себя проклятие, Джошуа. — Он набрал полную грудь воздуха. — Ты выпустил дьявола на свободу. Птицы, белки и жуки, все они — его глаза. Ты только что вляпался в самую большую кучу дерьма всех времен. Ты меня слышишь? От него не скроешься. Он идет за тобой!

Хью стоял, согнувшись, и хватал ртом воздух.

— Что это за проклятие? — спросил он.

Льюис тоже нагнулся, упершись руками в колени.

— Психологические этюды, дружище. Борьба с безумием его же собственным оружием. Он верит в дьявола, значит, надо подсунуть ему дьявола. Посмотрим, долго ли он сможет прожить с этим.

— На тебе кровь? Он ранил тебя?

Это оказался всего лишь тавот. Льюис стер грязь пригоршней земли.

— Черт возьми, что ему было нужно?

— Всего-навсего убить меня. Я не знаю, в чем дело. И сомневаюсь, что он хоть что-то понимает. У него в голове звучат голоса. Он опять говорил о ней.

— О той девушке?

— Да, о той самой девушке, о ком же еще?

Хью, осторожно ступая, брел босиком вниз по склону, высматривая что-то среди камней.

— Вот оно, — сказал он.

Обсидиановое лезвие восьми дюймов длиной было тщательно отбито, не уступая остротой хирургическому скальпелю. Ручка была сделана из оленьего рога.

— Он, наверно, потратил на это не один месяц.

— Вот и трофей, — сказал Льюис. — Ты одолел этого урода. Тебе и владеть его оружием. Оставь его себе.

Они вернулись к своим мешкам со снаряжением.

— И что дальше? — сказал Хью.

— Ты о чем?

— Сам знаешь. Как мы поступим?

Обсуждать предстоящее восхождение можно до бесконечности. Альпинисты занимаются этим постоянно, преувеличивая опасность, запугивая друг друга в шутку и всерьез до тех пор, пока не покажется, что, пожалуй, лучше вовсе не выходить из собственной кухни. Но он должен был дать и себе, и напарнику возможность обдумать свое ближайшее будущее. События развивались быстро.

Льюис пожал плечами.

— Он не смог ничего тебе сделать. Мы все еще живы и здоровы.

— Мы могли бы спуститься и сообщить, — сказал Хью.

— И признаться в том, что мы нарушили запрет и заночевали под скалой, да?

— Что мы можем рассказать такого, чего они еще не знают? — задумчиво произнес Хью. — Что в лесу бегает на свободе сумасшедший инвалид с непредсказуемым поведением?

— Мы обезоружили его. Мы напугали его и поставили ему несколько синяков. Теперь им осталось только связать его.

— А это не наше дело.

Они зажгли фонари, осветив свою провизию и снаряжение, разложенные аккуратными кучками.

— Лезем, как и собирались, — сказал Льюис после не слишком продолжительной паузы.

— Полностью с тобой согласен, — отозвался Хью.

— Значит, решено?

О том, чтобы вновь ложиться спать, не было и речи. До рассвета, вероятно, оставались считанные часы. Они дружно решили получше использовать свои запасы адреналина и еще раз выйти с первыми лучами солнца.

— Мы сами виноваты, — сказал Льюис. — Никогда не надо спускаться вниз на ночевку. Раз уж вышел на стену, значит, надо идти дальше. Сами, можно сказать, предложили кому угодно нападать на нас. В этом суть притяжения. Земля пытается затянуть в себя, только и всего. Я и сейчас чувствую ее притяжение, как изнурительную болезнь. Инерция. Болото. Прежде чем ты успеваешь что-то понять, оказывается, что ты просиживаешь задницу в откидном кресле и, затаив дыхание, следишь за пляской теней в электронно-лучевой трубке. Это борьба за реальную действительность, Гарп. Тяжелая битва — каждым вдохом, каждым ударом сердца. Мы должны убраться отсюда. И немедленно.

Этот монолог предназначался не для того, чтобы убедить в чем-то товарища, а лишь для того, чтобы заставить ночь идти быстрее и как можно лучше настроиться на работу на стене.

Хью натянул штаны. Спальные мешки были уложены в мешки со снаряжением. Хью завернул свой трофей, нож прямо-таки из каменного века, в какую-то тряпку — не то носки, не то платок — и сунул туда же.

Было темно, как в погребе. Они подтащили своих «кабанов», набитых всякой всячиной, необходимой альпинистам на серьезной стене, и прицепили к подготовленной веревке. Хью посветил на стену деревьев, возвышавшуюся справа от них, наполовину готовый увидеть глаза Джошуа и лицо, измазанное пятнами автомобильной смазки. Но безумец так и не появился.

Нижний конец веревки неподвижно висел в воздухе. Канат скрывался в темноте, и могло показаться, что он волшебным образом вырос из самой ночи. Они надели свою страховочную сбрую — Льюис нахлобучил еще и шлем — и сбежали из леса и от его треволнений.

10

Когда Хью начал свой путь вверх по веревке, лес вроде бы зашевелился. Послышался звук, напоминающий дыхание великана. Поскрипывали деревья. Он слышал шум крыльев — очень больших крыльев. Где-то наверху в кроне сломался сучок. Хью представил себе сову, ворочающуюся на своем насесте.

Медленно кружась на веревке, Хью светил фонарем на верхушки деревьев. Вообще-то, хотя, если подумать, это, скорее всего, покажется нелепостью, следовало опасаться копья, или стрелы, или что там еще было в арсенале пещерных людей. Хью выключил свет и продолжил подъем.

Луна зашла, а солнце должно было появиться еще не скоро. Видно было лишь на несколько футов. Он словно поднимался в потусторонний мир.

В каком-то смысле, пусть переносном, они действительно вступали в потаенные глубины Земли. Эль-Кэп был плутоническим образованием, созданным из расплавленной магмы, поднявшейся из земных недр подобно колоссальной капле воды, падающей снизу вверх. Ледники прорезали долины и изваяли то, что теперь является крупнейшей на планете цельной каменной глыбой.

Хью лез в темноте, следя за звездами, пока мог выдерживать это состояние, пока им не овладело ощущение, что он безудержно рушится вниз. Тогда он щелкнул выключателем и вновь оказался в трубе из камня и пустоты, по центру которой проходила веревка. Свет фонаря погасил звезды.

Темнота пожирала свет сразу же у него под ногами. Ему казалось, что по пятам мчится погоня, но это был не Джошуа. Джошуа уже ушел в сказку. Они прорвались через лес людоеда и вышли за его границу. Теперь они уже не могли снова встретиться. Когда они окажутся на вершине, чудище будет сидеть в прочной клетке.

И все же Хью не мог избавиться от ощущения погони. Сейчас он находился вне пределов досягаемости Джошуа, наедине со стеной. Но темнота была не пуста.

Прекратив движение, он направил свет вниз между ногами. Тени от ног легли на камень, изобразив подобие триумфальной арки. Хью пришел в себя. Бояться было нечего, если не считать обычных трудностей, сопровождающих любое восхождение.

Рассвет начался, когда он находился на середине четвертой, последней из провешенных накануне веревок. Камень обрел цвет угасающего огня. Вместо того чтобы увеличить темп, Хью, напротив, снизил его. Пора было переходить на время стены. Отсюда и до самой вершины их движением будет руководить Эль-Кэп.

Когда он добрался до верхней страховки, Льюис все еще отдыхал на уступе. Его бакенбарды насквозь промокли от струек пота, стекавших из-под шлема, запах пота наконец-то перебил действие его давнишнего дезодоранта. Рюкзаки были привязаны один под другим, как огромные сардельки в связке.

— У тебя не слишком-то гордый вид, — заметил Хью.

Льюис ухмыльнулся и похлопал по одному из мешков. На протяжении двух часов он четыре раза втаскивал в общей сложности двести фунтов груза на высоту пятидесятиэтажного дома. По мере восхождения альпинисты будут есть и пить, и мешки будут становиться все легче и легче. К вершине груза останется всего несколько унций, и они будут двигаться, словно на крыльях.

Они вошли в зону граненых выступов, где длинные вертикальные блоки были сложены, как в кубистической скульптуре. Трещины, как правило, проходили по стыкам этих фигур. Когда одна трещина закрывалась, Хью просто переходил боком к следующему двугранному стыку.

Среди этих углов он чувствовал себя защищенным. Они избавили его от ощущения чужого взгляда. Полдня он работал на трещинах, переходил зигзагами взад и вперед и, затратив не так уж много сил, поднялся на триста с лишним футов.

На каждом привале они перекусывали плитками пищевого концентрата «Метрикс биг 100», которые Льюис очень хвалил. Они весили меньше и были приятнее на вкус, чем рацион их молодости, состоявший из гранолы — смеси орехов, изюма и сухих яблок, — галет и вяленого мяса. Лишь одно не изменилось за все эти годы — зеленые и красные леденцы «Джолли рэнчер», которые они сосали почти непрерывно, как алкоголики, страдающие с похмелья.

Вскоре после полудня структура стены изменилась. Громадные раскрытые каменные книжки становились все меньше и меньше, пока поверхность не выровнялась совсем. Хью наладил страховку и крикнул Льюису, чтобы тот поднимался.

Пока Льюис тащил баулы, Хью попытался разглядеть уступы, до которых, как он помнил, оставалось несколько подъемов. Пройдя «книжки», он проникся было надеждой, что им удастся к сумеркам достичь Архипелага — так обычно называли эти уступы. Но теперь, глядя на тонкую, словно нитка, трещину, он вспомнил также, насколько медленно все происходит на Анасази.

Шли часы. Хью следил за игрой теней на камне. Несколько облаков по очереди набежали на солнце, и вдруг огромные облачные стада хлынули на просторы небесного Серенгети. Порывы ветра обрушились на лес, и в верхушках, далеко внизу, словно поплыли, извиваясь, гигантские морские змеи.

Затем альпинисты выбрались на маленький выступ, где когда-то они провели, сидя бок о бок, бессонную ночь и Льюис все время талдычил о восхождении как этическом акте в противовес эстетическому и о том, что такое искусство, и что такое мораль, и что любовь, возможно, должна иметь некоторое отношение к тому и другому.

Они могли бы использовать эту полку для ночлега и сегодня, но, к их глубокому отвращению, она оказалась настолько загажена человеческими фекалиями, что там было трудно даже дышать. Льюис долго проклинал преступников и всех их предков и потомков и под конец заявил:

— Нужно убираться отсюда, Гласс. Здесь нельзя остаться даже на минуту.

Они продолжали неторопливый подъем, стремясь уйти от смердевших под ярким солнцем куч испражнений. Льюис дышал открытым ртом, как собака, потеющая языком. В летние дни стены могли нагреваться до 110 градусов и даже больше. Пока что температура была очень далека от этого предела. Даже задолго до переселения в аравийские пустыни Хью переносил жару лучше, чем Льюис, но сейчас и он мечтал о том, чтобы опустилась тень и повеял прохладный ветерок. И можно будет вдоволь напиться воды. И нормально поужинать.

Стена начала понемногу поглощать их. Хью чувствовал, как начали меняться в этих огромных висящих каменных полях его зрение и слух. Миражи — большие, протяженные, выраставшие прямо над гранитом участки, в которых все плясало и искажалось, как в плохом стекле, — не позволяли верно определить расстояние. Башни и плоскости то казались четкими, то расплывались. Протянешь руку, и широченный пласт, громоздящийся вдали, окажется шестидюймовой прослойкой, находящейся возле самых кончиков пальцев. А каменный штырек, до которого вроде бы рукой подать, — бегемотом, торчащим за четверть мили отсюда. Привычные для человека масштабы здесь просто не существовали.

Ближе к вечеру Хью увидел крошечные точки — альпинистов — там, где не было ни одной живой души. Он нисколько не встревожился по поводу состояния своего рассудка. Они с Льюисом не раз видели точно такие же фантомы, махали им руками, а те даже жестикулировали в ответ. В Гималаях, выше классического порога в восемь тысяч метров, он пил чай в компании воображаемых альпинистов (это явление известно как третий человек в связке). Сейчас Хью решил списать иллюзии за счет магии места.

Эль-Кэп всегда был обманщиком. Несуществующие альпинисты, замеченные Хью, были лишь одним из многочисленных трюков, которыми стены защищались от пришельцев: следы струек воды, прикидывающиеся трещинами, и полки, внезапно превращающиеся из горизонтальных в вертикальные. И лесные звери, прикидывающиеся людьми. Горы прячутся за твоими собственными представлениями.

Льюис имел собственный подход к этим фантомам. Для него Эль-Кэп всегда был одной всеобъемлющей альтернативной реальностью. Нереальные альпинисты были реальными, но только не в эту минуту. Они являли собой астральные тела альпинистов, прошедших здесь ранее, вроде эха, висящего в воздухе, когда породивший его звук давно умолк. Он процитировал Фрейда о «бессознательном», умеющем свободно перемещаться, — живом, автономном и способном к телесному воплощению. Только это «бессознательное» не человека, утверждал он, а самого Эль-Кэпа. «Мы ничем не отличаемся от них, Хью. Воображаемые альпинисты! Задумайся об этом. Мы всего лишь сны Капитана. Не будь его, не было бы и нас». При этих словах он обычно похлопывал камень, как бок спящего кита.

Хью не соглашался с ним. Он читал многое из того, на чем сформировалось мировоззрение Льюиса, от даосистов до Борхеса, и отлично понимал идею всеобщей цикличности. «Значит, если мы только сон, то и они, возможно, тоже сон, только наш. Они машут, когда мы машем. Они кричат нам, когда мы кричим им. Что, если мы смотрим на нас, оказавшихся там? Или мы, оказавшись там, смотрим на нас сюда?»

Льюис всякий раз надолго задумывался. Потом соображал, что Хью дразнит его.

«Опять ты валяешь дурака, Гласс. А ведь речь идет об очень серьезных вещах».

«Что с тобой случилось, Луи? Ты споришь сам с собой. Ведь я только слова, сформировавшиеся в твоем мозгу. Проекция твоего бессознательного».

«Гарп, ты нас этим дерьмом в могилу вгонишь!»

«Мечту убить нельзя».

«Так я об этом и говорю», — рявкал Льюис.

«И я тоже», — эхом отзывался Хью.

Потом Льюис закусил бы сустав указательного пальца и задумался бы или же, напротив, расхохотался бы. Проходили часы или даже дни, прежде чем он снова затронет эту тему. Таким был старый Льюис. Во время же этого восхождения — если не считать атаки сокола на добычу во время его презрительного монолога по поводу троянок, который пришелся как нельзя более кстати для того, чтобы интерпретировать его в качестве предзнаменования, — он держал свою мистику взаперти в каком-то старом затхлом чулане.

Хью был обделен способностью так скоропалительно выдумывать всякую ерунду, вроде бы не имеющую под собой никакого логического обоснования. Обладание таким качеством позволяло затевать разговор на какую угодно отвлеченную тему в любой, подчас даже самый трудный момент восхождения. И делало восхождение чем-то большим, нежели просто проявлением ослиного упрямства.

К концу дня, усталые от восхождения и подъема снаряжения, они поняли, что достичь Архипелага до наступления ночи не удастся. Оттуда, где они находились, разглядеть выступы было невозможно, но Хью и Льюис знали по памяти, что от просторной полки их отделяет всего два подъема. Однако при их темпе на это потребовалось бы еще три часа, если не все пять, а им совершенно не требовалось путать дни и ночи. Погода была превосходной. Они были хорошо снаряжены всем необходимым, укладывались в график, группа — то есть они сами — находилась в прекрасной форме. Чего еще можно было хотеть?

Они устроили привал прямо в пустоте. Тонкая, как волос, трещина, по которой они следовали с полудня, здесь почти совсем сошла на нет. Юго-восточная чаша долины Эль-Кэпа, над которой они висели, окрасилась синими тенями. Камень стал быстро остывать, и темп подъема сразу упал, как у часов с подходящим к концу заводом. Хью натянул свитер, пока в нем еще сохранялось тепло, и они начали устраиваться на ночь.

День выдался непростым. Сейчас они находились на высоте порядка тысячи ста футов, немногим более трети пути. Можно сказать, забрались на Эмпайр-стейт-билдинг. Поскольку здесь не было опоры, они собрали портативную платформу — раму из алюминиевых труб — и туго натянули широкое нейлоновое полотнище вместо пола. В получившуюся конструкцию с трудом, но помещался Льюис, ее хозяин. Хью подвесил свой гамак на несколько футов выше.

Когда опустилась ночь, они сидели вдвоем на платформе, глядя, как в долине сгущаются тени. Этим вечером Хью очень отчетливо чувствовал свой возраст. Тридцать лет назад у них болели бы мышцы, томила бы жажда, забивая даже голод, но не было бы настолько глубокой усталости. Кисти рук Хью пронизывала пульсировавшая боль, как будто он долго колотил кулаками по двери. Он не придавал этому особого внимания. Боль была честной.

— До сих пор не могу поверить, что они зас…ли всю нашу полочку, — сказал Льюис.

— Я слышал, что это настоящая проблема. Все остальные полки и карнизы в таком же состоянии. Наверно, виною здесь демографический взрыв. Мы, кстати, тоже когда-то так поступали.

— Мы не думали…

— И что, поэтому наше дерьмо не смердит?

— Ты сам знаешь, о чем я. Мир тогда был гораздо чище. Мы были невинными.

Хью поднял голову, а Льюис резко хлопнул по камню, не отводя глаз от леса, все еще смутно угадывавшегося внизу.

— Я и в самом деле знаю, о чем ты.

— Я думал, что нам удастся вернуться туда, — сказал Льюис.

— Обязательно удастся, — кивнул Хью. — Нужно только подняться выше.

— Да, — согласился Льюис, хотя и без всякого энтузиазма.

Это снова объявилась Рэйчел. Пожалуй, она полностью сожрет парня на пути к вершине, если только он, Хью, не положит этому конец.

— Я совершенно серьезно, — сказал Хью. — Вся штука в том, чтобы никогда не оглядываться назад. Что сделано, то сделано. Выкинь из головы утопию. Выкинь из головы дни, полные вина и роз. Выкинь из головы бесконечные шоссе и бесконечные каменные стены. И женщин. Их великолепных богинь-хиппи.

— Но ведь они были нашими женщинами.

— Попытка вернуть прошлое — это игра, — продолжал Хью. — А восхождение — работа. Мы лезем вверх. Потом залезаем еще немного повыше. А потом еще. Только это мы и делаем. И такие мы и есть — скотина с вершин.

— А когда твои пальцы устанут? Я имею в виду — полностью откажут. Скрючатся и перестанут работать.

— Погибать, так с музыкой! — возгласил Хью.

Это было их боевым кличем или одним из многих кличей. Всплеск юношеской ярости.

Лягушки завели свои ночные песнопения. Они звучали так, будто и исполнители были великанами, хотя на деле певцы были крошечными и обитали в трещинах. Время от времени по дороге далеко внизу проползали автомобильные огни. В небе одна за другой загорались звезды.

Хью залез в спальный мешок, лежащий в гамаке, не дожидаясь полной темноты. Еще полчаса они передавали друг другу воду и еду. Вскоре наступила настоящая ночь.

Обмен предметами происходил медленно, как будто бутылки с водой и пакетики с рационами были смазаны клеем. Таким образом проявлялся инстинкт скалолаза, а выглядело это наподобие перетягивания каната, только с осмысленной целью. Ты держишься за бутылку или банку с апельсиновым компотом немного дольше, чем нужно. Твой спутник должен потянуть за предмет с заметным усилием, и лишь после этого ты его отпускаешь. Здесь ничего нельзя считать само собой разумеющимся.

— Ты хочешь спать? — осведомился Льюис.

— Я уже наполовину сплю, — ответил Хью.

— Я имею в виду — спать крепко, как ребенок. — Льюис громыхнул пластмассовым пузырьком и протянул его напарнику. — Снотворное. Одна таблетка, и тебя можно сбрасывать со счетов. Утром никакого последействия. Этот пузырек для тебя. У меня есть свой. Прежде чем проглотишь, устройся поудобнее. Действует очень быстро.

— И что — не будет ни дури, ни глюков, ни всякой прочей ерунды?

— Ты же сам только что отрекся от дней вина и роз. Одна аптека, и ничего больше.

Хью в последний раз проверил узлы и еще раз посветил на якорь — просто чтобы удостовериться, что все в порядке. Затем открыл пузырек и принял таблетку.

Льюис был прав. Еще минуту Хью пялил глаза на черный контур вершины. А на следующей минуте окунулся в сны.

Там его ждала Энни. Она цеплялась за веревки над его гамаком, словно какой-то пустынный хамелеон, снова красивая и молодая. Ветерок развевал ее волосы. Она лишь глядела на него. Не приглядывала за тем, как идут у него дела, такого чувства он не испытывал. Ее взгляд был слишком холоден для этого. Она словно испытывала его.

Он пробормотал ее имя. Она, не отвечая, быстро сбежала по скале. Он проснулся.

Гамак мягко покачивался. Внизу чуть слышно поскрипывала платформа Льюиса; она тоже раскачивалась, но не более чем на дюйм. Скрипели петли. Лягушечий хор смолк.

Чувствуя себя слегка одурманенным, Хью выглянул из своего нейлонового кокона. Из-за вершины показалась луна. Он приподнялся, чтобы оглядеться, и заметил призрачную тень, промелькнувшую по серебристому камню. Сова, решил он. Охотница.

Льюис говорил во сне.

— Я очень сожалею, Рэйчел, — шептал он. — Ужасно сожалею.

Ими пытались овладеть их женщины. Их воспоминания. Это было временное явление — здесь, у основания горы, земля все еще пыталась удержать их внизу. Завтра они, несомненно, вырвутся на свободу. Завтра они поднимутся выше — погрузятся глубже в Эль-Кэп.

Хью опустился в гамак. В южном небе рассыпался мириадами звезд Млечный Путь, это зрелище напомнило ему о ночах пустыни. Им снова овладел сон.

11

День начался без их участия.

Хью открыл глаза и почувствовал себя горошиной в зеленом стручке, просвечиваемом насквозь солнцем. В горле сильно першило. Он не простужался с… с каких же пор? Он порылся в памяти. С тех пор, как удрал из пустыни. Протянув руку, он перегнулся через край гамака.

Внизу Льюис раскинулся на своей подвесной платформе, его волосы были сильно взлохмачены. Из-за шлема половина лба загорела, а половина осталась белой. Несмотря на лекарство, он все же спал беспокойно и наполовину вылез из спальника. Так вот почему, понял Хью, их подвесной лагерь ночью так раскачивался.

— Льюис, просыпайся.

Льюис повернулся на бок, покрепче зажмурился, а потом внезапно пробудился.

— Боже, — хрипло каркнул он, — солнце!

— Вот тебе и пилюли.

Льюис поднялся, помотал головой. Платформа закачалась от его движений.

— Ночью я видел сон.

— Я слышал, как ты говорил.

— Рэйчел была здесь, прямо здесь, висела на веревках, ползала вокруг и рассматривала меня. Я не видел ее лица. Но совершенно уверен, что это была Рэйчел.

Хью промолчал. Ему не хотелось говорить о том, что он видел точно такой же сон, только в нем была не Рэйчел, а Энни. Он попытался вспомнить, видел ли он лицо Энни или просто домыслил его.

— У нее были длинные волосы.

— Рэйчел носит короткие волосы, Льюис.

— Она была гораздо моложе, как в старые времена.

— Нас манят наши музы, — сказал Хью.

— Не манят, — возразил Льюис, — а предупреждают. Было совершенно ясно, что она хотела сказать. Спускайтесь. Уходите отсюда.

— Это говорят наши тела, — не согласился Хью. — Мы испытываем нечто вроде культурного шока. Эль-Кэп — совсем иная планета. Они напоминают нам об осторожности. Как только мы приспособимся к стене, сны придут в норму. — Все это он выдал экспромтом, не задумавшись ни на секунду.

— Ты тоже видел сны?

— Это только усталость наших взбудораженных мозгов.

Льюис пронзил его взглядом.

— Ты сказал: «наши музы».

Хью уклонился от прямого ответа. Явившаяся во сне женщина, кем бы она ни была, встревожила его. Ее следовало воспринимать как какой-то симптом. Вот только он не знал какой. Погрузиться в воспоминания — это одно дело. А сейчас их сны оказались вроде бы взаимосвязаны. Это больше походило на умственное расстройство.

— Мы разоспались и потеряли уже много времени, — сказал он.

— Она указывала совершенно ясно, — заявил Льюис.

— Льюис, забудь о Рэйчел.

— Ничего себе ты сказал! Я вспомню о ней, как только лягу спать нынче вечером.

— Я говорю совершенно серьезно. Сосредоточься. Тебе необходимо очистить голову. Control-alt-delete. Перезагрузись, пока не поздно. Прежде чем она прикончит тебя.

— Но, Хью, ведь она моя жена.

Хью развил тему настолько, насколько Льюис был готов его услышать. Несомненно, они затронут ее еще не раз. Ну а пока что им нужно было нагнать потерянное с утра время.

Он обследовал стену выше. От начала чрезвычайно привлекательной для ручного подъема: трещины их отделял участок, выглядевший совершенно гладким. Однако гладкость на деле была не столь идеальной, какой казалась на первый взгляд. Они уже очень давно обнаружили, что в этом месте имеются какие-то поры. Они назвали его Чипсами Страха. В большинстве своем границы этих пор были не толще картофельных чипсов из пакетика, а их размеры только-только позволяли вставить закладку. На этом участке всегда лидировал Льюис.

Хью вылез из гамака и в одних носках перебрался на платформу. Они с волчьим аппетитом умяли завтрак из концентратов и разобрали почти весь свой лагерь, убрав вещи, использовавшиеся для ночлега, в большие рюкзаки. Льюис надел кожаные перчатки с отрезанными кончиками пальцев и начал выбирать крючья и все прочее, что понадобится ему на восхождении.

Хью обнаружил, что две веревки прямо под узлами прогрызены. Сквозь цветную оплетку просвечивала белая сердцевина.

— Нас навещали наши маленькие друзья.

Мыши, как и лягушки, обитали в самой стене, путешествуя вверх и вниз по трещинам. Хью неизменно изумлялся тому, насколько высоко зверьки забирались в поисках пищи. Он не возражал против того, чтобы подкормить их, — много ли они съедят. Но они, увы, имели неприятную привычку гадить в твой изюм — то еще удовольствие.

— Сильно они нас потрепали? — осведомился Льюис.

— Только концы веревок.

— Нужно было взять с собой рогатку.

Насчет рогатки была чрезвычайно старая шутка. Дело в том, что врага ты никогда не видел. В лучшем случае слышал, как скребут их крошечные когти и зубки. Пока продолжалась вьетнамская заваруха, Льюис называл их Чарли, потому что они всегда вылезали по ночам.

Хью перешел на дальний угол платформы и помочился, повозившись предварительно с ремнями безопасности и молнией. Мочи было немного, и она оказалась темной, как у верблюда. Такой она будет оставаться еще день-другой после того, как они выйдут на вершину, — до тех пор, пока почки не промоются неограниченным количеством воды. Жизнь скалолазов имела немало сходства с жизнью традиционного верблюжьего каравана, пересекающего пустыню. Дисциплина потребления воды имела здесь первостепенное значение. Некоторые альпинисты, ходившие на большие стены, страдали от мучительных болей из-за камней в почках, образующихся в результате многократного обезвоживания.

Лишь избавившись от последних капель, он увидел далеко внизу еще одну группу альпинистов.

— Откуда они взялись? — воскликнул он.

Льюис решил, что напарник обратил реплику к собственному члену.

— Только не говори мне, что до тебя добрались крабы!

Он имел в виду мышиных вшей. Они были одной из напастей, преследовавших человека на стенах, наряду с плохими зубами, перхотью и запорами, непрошибаемыми никакими слабительными.

— Льюис, ты только взгляни!

— Я лучше воздержусь, дружище. Когда я вижу маленький член, мне бывает до слез жалко его хозяина.

— Я не шучу. Посмотри вниз.

Их было двое, с белым рюкзаком для снаряжения. Они находились на пятьсот или шестьсот футов ниже. Судя по тому, как они преодолели границу света и тени, эти альпинисты были вовсе не призрачными.

Злость Льюиса, как обычно, проявилась очень многословно.

— Как их угораздило из всех необъятных просторов выбрать именно это место? Зачем наступать на пятки именно нам?

Хью прикинул разделявшее их расстояние. Обычно пятьсот футов гарантировали некоторую приватность, обеспечивая разрыв, самое меньшее, в один день. Но эти парни не были обычными скалолазами.

— Они очень быстро идут, — сказал он. — Вчера вечером там никого не было. Они, судя по всему, вышли сегодня утром, пока мы с тобой дрыхли. И как высоко успели забраться. Они намерены пролезть прямо по нашим головам.

— Не пролезут, если только я смогу им помешать, — грозно заявил Льюис.

— Возможно, они сбросят скорость и останутся на дистанции, — предположил Хью.

— Очень сомневаюсь. Мы должны сохранить отрыв.

— Они прямо-таки несутся по трещинам. Ты только посмотри на них.

— В таком случае мы их остановим, — прорычал Льюис.

— Перестань, мы же не хозяева этой стены.

— Они тоже. Ты слишком давно не бывал здесь и многого не знаешь. Эти скорохваты… среди них попадаются настоящие головорезы. Они пойдут на все, чтобы прорваться через наш участок. Будут цепляться за твои крючья, полезут по твоим веревкам, в общем, натянут твое ва по самые уши.

— Мое — что?

— Твое ва, дурень. Инь и ян.

Хью наотрез отказался принимать его опасения всерьез.

— Нет, до моих инь и ян они не доберутся.

— Давай продолжай хохмить в том же духе. А я вовсе не хочу, чтобы они оказались у нас над головами. Сам же знаешь, что там такое. Эта диоритовая прослойка — просто хлам. От нее откалываются куски, стоит только посмотреть на нее попристальнее. Тебе так хочется лезть под осколками, которые они будут сбрасывать тебе на голову? Мне — нет. Это пацанье, они и глазом не моргнут, если тебе прямо у них под ногами проломит башку.

— Ты слишком уж разозлился, Льюис.

— Я этого не допущу! Они не пройдут!

— Я тебя очень хорошо слышу.

Хью поневоле разделял его негодование. Казалось бы, только вчера они во всей своей славе прокладывали здесь головоломно трудную дорогу, тощие и неистовые. Они владели Капитаном. А теперь какие-то юные извращенцы решили опозорить их с Льюисом, указать им на их место — двоим старперам, впавшим в детство и желающим попробовать, удастся ли им совладать со своим собственным изобретением.

Продолжая бормотать себе под нос что-то о всяких проходимцах, Льюис зацепил карабин за их лучшую веревку. Внезапно оказалось, что у них нет времени, чтобы попусту тратить его на разговоры о призрачных женщинах и наглых мышах. Приближалась война, а на войне не до разговоров.

В доброе старое время Большую Обезьяну знали также под именем Крюк. Крюк и Гарпун слыли единым целым. Хью и Луи — мафия Большого валуна.

Восхождение по большей части осуществлялось по методу крюка и лестницы, сохранившегося почти неизменным с буйных средневековых времен, когда таким способом штурмовали замки. Пристраиваешь точку опоры в скалу или на скалу, прилаживаешь стремена — лестницу — и поднимаешься с помощью имеющихся приспособлений. В данном случае следовало использовать самые настоящие крюки.

Льюис распахнул чехол, содержимое которого непосвященный, скорее всего, принял бы за рабочий инструмент палача — набор металлических когтей, закладок и крюков, пару-тройку из которых он изобрел сам. Выбрав подходящий, он прицепил к нему стремя, всадил закладку в щель и снова поглядел вниз.

— Забудь о них, — сказал Хью.

— Хью, они меня нервируют.

— Чипсы, Льюис. Впереди Чипсы.

Льюис вставил в стремя левую ногу и неожиданно изящным движением перенес на нее 210 фунтов своего веса. Стремя заскрипело. Что-то было не так. Он опустил правую ногу на платформу. Нашел другую впадинку и вставил туда вторую закладку. Попробовал снова. И снова протестующий скрип стремян. Хью явственно слышал, как микрокристаллы гранита хрустят под зацепами крюка. Ячейка выдержала. Они продвинулись на двадцать дюймов вверх. Это заняло десять минут.

— Главное — чтоб яйца были целы! — нараспев произнес себе под нос Льюис.

У Хью немного отлегло от сердца. На стене работал старина Крюк.

— Вперед, толстяк, — сказал он.

Стоявший в стременах Льюис походил на молящегося перед алтарем. Он выбрал крюк другой формы для следующего ряда и медленно перенес вес тела на верхнее стремя. Хью вытравил через страховочное устройство еще несколько дюймов веревки, стараясь сделать это так, чтобы слабины было как можно меньше. Им обоим следовало тщательно соблюдать все предосторожности.

Солнце плавно скользило к зениту. Льюис прокладывал путь через Чипсы. Потратив около часа, он ушел всего на двадцать футов. Хью устроился поудобнее на платформе, упершись ногами в стену, и аккуратно, дюйм за дюймом потравливал веревку.

Специфика этого места вынуждала Льюиса подниматься без дополнительной страховки. Тревожило также то, что на этом отрезке маршрута имелось лишь ограниченное количество каменных сот, пригодных для закрепления крюка. Стоит нескольким из тех ячеек, которыми они пользовались прежде, прийти в негодность, и Чипсы Страха окажутся непреодолимыми. Тогда им придется либо самим строить «цыплячью лестницу» для преодоления своего собственного классического и все еще не оскверненного на этом отрезке маршрута, либо сдаться и оставить Анасази дожидаться альпинистов получше.

Льюис начал насвистывать — хороший признак. Для работы на крюках требуется не так уж много физических усилий, а скорее сильное напряжение нервов, переходящее затем, как правило, в полную беспечность. Стадию нервного напряжения он уже миновал. Хью уловил мелодию «Зеленые рукава». Конечно же, пятая гармоника. Пройдено тридцать футов.

Льюис сорвался.

Без всякого предупреждения вроде хруста ломающегося камня или звона падающего металла, никакой брани шепотом или вслух.

Возможно, пятнадцать фунтов мышц, которые он нарастил за эти годы, оказались чрезмерной тяжестью для Чипсов. Или же яд, впрыснутый Рэйчел, все так же действовал на него, несмотря на «Зеленые рукава». А может быть, настигающие незнакомцы отвлекали его, не давая сосредоточиться.

То ли крюк, то ли камень — что-то не выдержало. Льюис упал.

Его тело ударилось о край платформы и полетело дальше. Веревка, проходившая сквозь якорный крюк, резко натянулась. Хью швырнуло вперед, лицом прямо в скалу. Он увидел звезды — точь-в-точь как те, что сыплются из глаз персонажей мультфильмов.

И все кончилось.

Несколько секунд тишину нарушал лишь скрип натянутой веревки и страховочных ремней. Рюкзаки со снаряжением, свисавшие с якоря, прижали Хью к стене, как пара хулиганов. Хью держал Льюиса на весу, дожидаясь, пока он заговорит или хотя бы пошевелит ногами.

Льюис только что находился на тридцать футов выше платформы, а теперь оказался на тридцать футов ниже. Болтаясь в своей страховочной сбруе, он руками в кожаных перчатках прижимал веревку к груди. Когда он медленно поднял голову и посмотрел на напарника широко раскрытыми глазами, Хью показалось, что на его лицо надета маска енота. Шикарные солнечные очки, прикрывавшие от загара участок вокруг глаз, сорвались во время падения и канули в бездну.

Ничего страшного не случилось. Пролетев шестьдесят футов, ты разве что получал право похвастаться. В прошлом за обоими числились куда более впечатляющие падения. К тому же именно Хью происшествие обошлось намного дороже — так часто случалось со страхующими. Из носа (возможно, сломанного) текла кровь, капавшая красными бусинками на замотанные не успевшим еще очень сильно испачкаться белым лейкопластырем руки. Ладонь уже болела от внушительного ожога веревкой. В общем, все в порядке вещей. Он спас своего напарника. Все прекрасно.

Но, продолжая удерживать Льюиса, Хью заметил нечто такое, чего никогда прежде не замечал в своем старом друге. У Льюиса было тупое, ошеломленное выражение лица. Он не двигался. Он не помогал. Он неподвижно висел в своих страховочных ремнях.

— Ты ранен? — окликнул его Хью.

Льюис смотрел на него, размеренно мигая.

— Льюис?!

Льюис открыл рот. Это было его фирменным стилем: прийти в себя после происшествия и разыграть этакого шикарного мачо. У них имелась излюбленная реплика, а вернее, целая сценка, разыгрываемая с нарочитым акцентом. «Не бойтесь, я кайзер. Я зашел к вам только для того, чтобы вымыть руки». По легенде, эта фраза принадлежала немецкому сумасшедшему, получившему всемирную известность благодаря тому, что в 20-х годах умудрился убежать из трех психиатрических лечебниц. Забравшись через окно пятого этажа, он спокойно представился этими словами перепуганной кричавшей женщине, действительно вымыл руки, а потом съел кусок мыла. Это стало для Хью и Льюиса чем-то вроде девиза. Пусть ты болтаешься на веревке, пусть ты как следует приложился, но лица ты не должен терять ни при каких обстоятельствах: не бойтесь, я кайзер. Лучше всего получалось, если в кармане оказывалась какая-нибудь конфета, которую можно было демонстративно съесть.

Но этим утром никаких слов не прозвучало. Льюис висел молча и раскачивался, словно висельник в петле.

Хью уперся плечом в стену, чтобы немного облегчить тяжесть. Разбитый нос болел почти нестерпимо, из ноздрей на руки продолжали падать ярко-красные капли.

В конце концов Льюис все же заговорил.

— Держи меня, Хью, — умоляюще простонал он.

— Я держу.

Льюис взглянул вниз и тут же стремительно отвернулся от разверзшейся пропасти. Потом он все же собрался с духом и ухватился за одну из рабочих веревок, сняв часть нагрузки с плеча Хью. Неожиданно поспешным движением он подтянулся по веревке, достал до нижнего мешка и вцепился в ремень. Хью захотелось отвести взгляд.

Хью взялся свободной рукой за нос, чтобы остановить кровь. Вроде бы ничего не сломалось. Просто очередной удар в морду, только и всего.

— Похоже, я вывихнул колено, — сказал Льюис.

Что-то в душе Хью оборвалось. Ведь это же Большая Обезьяна. Он всю жизнь был несокрушим. Он никогда не признавался в слабости или боли. Колено было лишь оправданием. Ему было страшно. Он сломался.

— Это плохо, — ответил он.

Он ждал, что Льюис предложит прервать восхождение. Это казалось следующим естественным ходом. Такое случалось у альпинистов сплошь и рядом. Обычно ссылались на плохую погоду, или самочувствие, или потусторонние видения, или подвернутую лодыжку, или ушибленное колено.

— Вроде обошлось.

— Попей воды.

— Если бы только нам удалось добраться до карнизов, — сказал Льюис.

Было видно, как у него дрожат руки.

Разумно, мысленно согласился Хью.

— До Архипелага осталась всего пара подъемов, — произнес он вслух. — Может быть, я попробую пойти первым?

— Ты уверен? У тебя кровища хлещет.

— Дай колену отдохнуть, — сказал Хью.

В это время он думал, зачем продолжать лезть вверх, зачем нужен этот дополнительный риск, если они, судя по всему, будут спускаться? Поскольку он был совершенно уверен, что это единственный путь дальнейшего развития событий. Если они начнут спуск сейчас, то успеют к обеду вернуться в Йосемит-лодж.

— Больше мне ничего и не требуется, — ответил Льюис. — Знаешь, я все еще на что-то гожусь, — добавил он. Но по лицу было видно, что он в это нисколько не верит.

Хью обвел окружающее несчастливым взором. Он специально пролетел десять тысяч миль ради этого, ради своей лебединой песни. И неужели она так и останется недопетой? Потом он решил, что карниз, по крайней мере, является хорошим ориентиром на стене. Они смогут переночевать там, вволю напиться воды, наесться от пуза и с утра начать спуск. Покидая завтра Долину, он сможет найти взглядом Архипелаг, отметить свое последнее достижение и распрощаться с Эль-Кэпом.

Он надел на плечи сумку с крюками и прочими необходимыми вещами, потратив на устройство груза неприлично много времени. Так уж повелось издавна, что Чипсы всегда проходил Льюис. А его возможная задержка нисколько не тревожила.

Пока Хью собирался с мыслями, чтобы настроиться на прохождение Чипсов, до них донесся чуть слышный голос. За время, потерянное из-за падения Льюиса, вторая группа альпинистов еще больше сократила разделявшее их расстояние. Теперь их разделяло только триста футов. Высоту, потребовавшую от Хью и Льюиса трех дней труда, эта пара намеревалась взять за один день.

Один из альпинистов энергично замахал им рукой. Ветер унес его слова.

— Что они хотят? — спросил Хью.

Льюис, прищурившись, смотрел вниз. Слух у него был поострее.

— Будь я проклят! — воскликнул он. — Спустить им веревку. Ты когда-нибудь слышал что-то подобное?

— С какой стати они будут просить у нас веревку? — удивился Хью.

Это казалось полной бессмыслицей. Как можно утверждать, что совершил скоростное восхождение, если при этом ты пользуешься посторонней помощью?

— Чтобы обогнать нас, зачем еще? Ты когда-нибудь видал такую наглость? — Льюис выставил догоняющим средний палец.

Хью всмотрелся в приближающуюся пару. Передовой альпинист двигался без остановки, как заведенный. А махал руками и кричал его напарник, находившийся на страховке. Они совершенно определенно хотели, чтобы им помогли подняться побыстрее.

— Может быть, у них какие-то неприятности.

— У них — неприятности. — Льюис громко фыркнул. — Да они летят, как вихрь. Пусть корячатся сами.

Ветерок, гулявший по просторной чаше, рвал слова нижнего альпиниста и уносил отдельные слоги.

— Пусть орут, пока не посинеют, — сказал Льюис.

Хью был готов согласиться. Раз уж это его последняя ночь на стене, он не станет добровольно делить карнизы с двумя незнакомцами. Пусть-ка попотеют!

Но одно из слов остановило их.

— Гласс, — донеслось из пропасти.

Льюис нахмурился.

— Они знают твое имя?

И тут до Хью дошло, что это за люди, по крайней мере один из них, тот, который кричал. Он тут же принялся связывать две веревки, чтобы спустить канат догонявшим альпинистам. Льюис не стал возражать. Он тоже понял.

Неизвестно почему, но Огастин гнался за ними, чтобы присоединиться к их восхождению.

12

Огастин поднялся к ним первым. Он взлетел по связанным веревкам одним быстрым рывком, без всякого отдыха, поднявшись на триста футов менее чем за пять минут. Не успев даже пристегнуться к якорю, он проорал вниз: «Давай!» — как будто скомандовал старт гонки.

Его лицо пылало от усилий и свежего загара. Он не брился несколько дней и, вероятно, не спал.

— Она жива, — выпалил он, повернувшись к Хью и Льюису.

Им не нужно было спрашивать, о ком речь. Он, конечно же, имел в виду свою возлюбленную.

Внезапно Льюис преисполнился товарищества.

— Ну, это же грандиозно! — воскликнул он, хлопнув пришельца по спине. — Ну-ка, хлебни водички.

Огастин имел поистине лошадиные легкие. При дом вдохе его объемистая грудная клетка касалась Хью, сидевшего с одной стороны, и Льюиса — с другой. Они втроем устроились на платформе. Далеко внизу карабкался к ним напарник Огастина.

Хью был растерян.

— Вы вытащили ее? — спросил он.

Огастин отрицательно помотал головой, проглотил воду, которую только что набрал в рот, и только после этого ответил.

— Не смогли подлезть под крышу. Я перепробовал все. Но у стены большой отрицательный уклон, а там еще и Глаз. Словно кратер, лежащий на боку. Я опустился в сорока футах от нее.

— А если попробовать вертолетом?

— Получится то же самое, только из-за роторов придется держаться еще дальше от стены. Пустая трата времени.

— Можно было попробовать бросить ей линь и подтянуть к себе.

— Она ранена. — Парень говорил кратко. Держался стоически. И неплохо владел собой. Он перегнулся через край платформы. — Осталось совсем немного! — крикнул он своему спутнику.

— Сильно пострадала? — осведомился Хью.

— Как только я доберусь до нее, будет в порядке. — Ни слова о переломах или ранах. Лишь глубокая убежденность.

Огастин не глядел в глаза своим собеседникам. Он продолжал всматриваться за выступы, там скрывался участок стены, где совершали свое восхождение троянки. Глаз Циклопа оставался невидимым.

— А вторая женщина? — спросил Льюис.

— Мертва.

— Это жестоко, — сказал Хью.

— Она определенно выглядела мертвой, — сказал Льюис.

Огастин буквально вцепился в его слова.

— Вы хотите сказать, что видели ее?

— С луга, — ответил Льюис. — В то утро, когда мы вышли на маршрут, туда доставили большой прожектор. Она висела на конце веревки.

Огастин встряхнул своей впечатляющей гривой.

— Нет-нет. Вы не поняли. На веревке была Анди.

«Анди», — подумал Хью. Так зовут ту, в которую влюблен Огастин.

— Это ее мы видели?

— Я вам об этом и толкую.

Хью и Льюис переглянулись. Судя по позе, в Анди совершенно не было жизни. И если она все же не была мертва три дня назад, то до этого времени она дожить не могла. Разве что каким-то чудом…

— Она глядела прямо на меня, — сказал Огастин. — Она улыбнулась мне. Я рассказал ей о плане. Она знает, что я иду за ней.

— А как вторая?

— Кьюба? Она все еще остается в лагере, сразу за Глазом, вся в веревках. Должно быть, в шоке после падения. Я звал ее, но она не откликнулась и даже не шевельнулась. Я бы сказал, как мертвая. — Похоже, что участь этой альпинистки его не особенно тревожила.

— Та девушка, что упала в лес? Ее тело уже нашли? — спросил Хью.

— Кэсс? Пока что нет.

Кэсс, Кьюба и Анди. Хью нравились их имена. Он был рад, что ни одну из них не звали Салли, Джейн или Бритни — эти имена не годились для стены, названной в честь женщин Трои.

— А пещерного человека?

— Джошуа где-то залег на дно.

— Он напал на нас, — сообщил Льюис. — Мы заночевали у подножия. Он чуть не выпотрошил Хью каменной финкой. Парень вооружен и опасен. А у вас есть рация? Об этом необходимо сообщить.

— Его поймают, — отозвался Огастин.

Агрессивное поведение дикаря то ли не удивило, то ли просто не заинтересовало его. Они сейчас находились в иной вселенной, где все вокруг было чревато насилием.

— Он злобная тварь, — сказал Льюис. — Я никогда еще не видел зла в чистом виде.

— Ты называешь это злом? — усмехнулся Хью.

— Он некрофил, готовый убийца, сукин сын, сатанист какой-то. Или ты забыл, что он пытался убить тебя?

— Ему просто пришлось слезть с любимого дерева, только и всего, — возразил Хью. — Я думал о нем. Знаешь, что в нем страшнее всего? На его месте могли бы оказаться мы.

— Хью, тебе, наверно, нужно выпить водички. У тебя мозги усыхают.

— Джошуа — это иллюстрация того, что бывает после укуса змеи.

— Эту змею зовут дьяволом, — сказал Льюис. — Если, конечно, я правильно читал Бытие.

— Змея — это змея. Природа. Пустыня. — Хью хлопнул ладонью по камню. — Вот это.

— Собак уже привезли, — вмешался в разговор Огастин. — Его отыщут.

— Я только хочу, чтобы нашли девочку, — сказал Хью, помолчав минуту.

Огастин окинул его пристальным взором.

— Это Джошуа так изуродовал вас?

Хью приложил ладонь к ноздрям. Кровь еще не успела запечься. Завтра под глазами будут синяки. Он указал на Льюиса.

— Нет, просто он все еще учится лазить.

Льюис гордо выпятил подбородок.

— Кто-то должен позаботиться, чтобы тебе не было скучно. Ты излишне расслабился. Так что считай, что сам виноват.

Они готовы были вновь вступить в перепалку, которой предавались едва ли не все время в своих восхождениях. Огастин наклонился вперед.

— Вы что, хотите подать ребенку дурной пример?

Хью поглядел вниз на приближающуюся фигуру.

— Какой же у вас план? — спросил он.

— Спуститься к ней не удалось, значит, будем подниматься. Я выпросил себе линемет. — Хью сразу понял, что он имел в виду своего напарника, задачей которого было прохождение сложных участков. — А этот парень — настоящая скальная крыса, очень молодой, но по-настоящему проворный.

— В таком случае почему вы выбрали Анасази? Североамериканская стена выходит прямо под Глаз Циклопа. Или вы вообще могли пройти троянским путем.

— Так ведь никто не знает, как проходил их маршрут, известно только, где он закончился. Так что это самый удобный из оставшихся путей. Анасази — это же прогулочная тропка. Я не хотел вас обидеть, — добавил Огастин, спохватившись.

Хью пожал плечами. Каждый маршрут имел собственный жизненный цикл. Каждое последующее восхождение неизменно уменьшало степень опасности. Альпинисты раз за разом всаживали крюки в одни и те же постепенно углубляющиеся трещины. Преодоление препятствий отрабатывалось до автоматизма. Тут и там вворачивались болты. Новое снаряжение, новая обувь, новые методы — все это помогало укротить грозного некогда противника. И все равно он не мог не почувствовать себя уязвленным. Надо же — Анасази и прогулочная тропка!

А Огастин продолжал излагать свой план.

— Как только мы доберемся до Архипелага, тут же маятником перекинемся на Стену троянок и поднимемся к Глазу циклопа. Если не случится ничего непредвиденного, то доберемся до Анди еще засветло. На вершине группа ждет моего сигнала по рации, чтобы спустить носилки. Мы поймаем бросательный канат, они поднимут нас — вот и все.

Хью посмотрел через Долину на скалу Средний Собор. Граница между освещенным солнцем участком и тенью уже дошла до ее подножия. Он не мог поверить тому, насколько быстро проходил день. Все утро сожрали пилюли Льюиса и его падение. До заката оставалось еще часа четыре, а потом еще час продлятся сумерки. Здесь все происходило совсем не так, как в море, где свет внезапно гас, будто кто-то щелкал выключателем.

Но даже используя каждую минуту светового дня, даже подгоняя и подхлестывая своего спутника, Огастин мог сегодня выбраться на маршрут троянок лишь при удачном стечении обстоятельств. Сначала следовало добраться до карнизов, да и траверс маятником тоже потребует времени.

Огастин, словно подслушав его мысли, снова перегнулся вниз и сказал:

— Время, время…

Юноша выскочил на платформу.

— Джо, — представил его Огастин.

Джо был худым, чуть ли не истощенным. Не более семнадцати лет — и все же воплощенная самоуверенность. Он имел длинные тонкие пальцы пианиста. Его глаза горели немного ярче, чем у большинства ровесников. Возможно, тридцать лет назад Хью был точно таким же.

— Выпей воды, — предложил Хью.

Джо отпил лишь один глоток.

— Пей, пей, — подбодрил его Хью.

Мальчик взглянул на Огастина, который одобрительно кивнул. Тогда он, не отрываясь, выпил полбутылки.

— Готов? — спросил Огастин.

Джо вернул остатки воды, секунды три мерил скалу взглядом, а потом вскочил, как подброшенный, и полез вверх, цепляясь за выступы так же уверенно, как поднимался бы по веревочной лестнице.

Огастин страховал своего юного напарника. Льюис поднял их единственный рюкзак. Тот оказался почти невесомым. Он встряхнул его, переложил из руки в руку.

— Вижу, вы, парни, путешествуете налегке, — сказал он.

— Немного воды, спальники, аптечка, — ответил Огастин.

Он вытравливал веревку помногу, чуть ли не бросал ее на стену. Мальчишка бежал по Чипсам страха, как паук. Его фигура становилась все меньше и меньше.

— Мы взяли воды с запасом, — сказал Хью. — Возьмите пару галлонов. И еды. Все, что нужно.

— Нам хватит, — ответил Огастин. — Скорость — вот главное. Она ждет.

— Вы не думаете, что было бы полезно переночевать на карнизах? — спросил Льюис. — Отдохните. Наберитесь сил. Вы же знаете: берегите себя.

Это считалось первым правилом в спасательной работе. Упомянув его, он, кстати, намекнул Огастину, что тоже был в свое время спасателем. На протяжении многих лет Льюис входил в поисково-спасательный отряд Скалистых гор, считая эту работу обязательной для себя. «Когда-нибудь и я смогу там оказаться».

— Мы в полном порядке, — огрызнулся Огастин.

— Я не об этом. Мне тоже приходилось вдавливать педаль до полу. Я лишь хочу сказать, что вы поднимались очень быстро. А карнизы вместительные.

— Проехали, — бросил Огастин.

Льюис умолк.

Огастин дернул подбородком вверх, давая понять, что сожалеет о том, что повысил голос.

— Мы собирались пожениться, — сказал он. — Знаете ту маленькую каменную часовню?

— Я ее видел, — отозвался Хью.

— Да, — продолжал Огастин. — Это было два года назад. Мы вроде как отложили это дело.

Он кинул на стену еще несколько колец веревки. Мальчишка, как на крыльях, несся вверх по Чипсам.

Хью не стал требовать подробностей. Это было личным делом. Что-то пошло не так, как надо. Теперь Огастин пытался исправить положение.

Наверху Джо добрался до трещины, закрепил страховочный конец за один крюк и понесся дальше. На прохождение этой трещины много лет назад Хью потребовалось два часа. Сегодня мальчишка уложился в восемь минут.

Огастин поднялся, чтобы двинуться вслед за ним.

— Чем мы можем вам помочь? — спросил Хью.

— Вы и так уже помогли. Помогли нам сэкономить по меньшей мере час, бросив веревку. Дали нам воды. Как насчет того, парни, чтобы я оставил для вас веревку?

Льюис сделал вид, будто обдумывает предложение. Но Хью не мог не заметить, что он испытал большое облегчение. Таким образом они могли проскочить Чипсы одним махом и через полчаса оказаться на карнизах.

— Покупаем, — сказал Хью.

Сверху донесся чуть слышный голос Джо. Он наладил якорь. Настала очередь Огастина. Огастин взял в руки по жумару, как «весла» кардиостимулятора, и зацепил их на веревке.

— Доберитесь до нее, — сказал Льюис.

Он говорил совершенно искренне и столь же искренне хлопнул Огастина по спине. Хью искоса рассматривал его. Спеша на помощь своей любви, Огастин спасал все их утраченные любови — во всяком случае, именно так воспринимал происходящее Льюис. Но чтобы признать это, нужно было признать и обратное — что дать погибнуть одной любви значило погубить все.

Огастин поднимался стремительно, будто взлетал.

13

Льюис поднялся по веревке первым, за ним Хью. Даже когда до цели оставались считанные футы, нельзя было и предположить, что совсем рядом тебя ждет Затерянный мир. А потом ты внезапно оказывался там.

Архипелаг (его иногда непочтительно называли Архивом) и впрямь представлял собой цепочку островов в поднебесье. Выступы, вернее, ступени, связанные узкими переходами, расходились в обе стороны. В основном они были плоскими или даже углубленными, наподобие чаши, и имели невысокие парапеты, ограждавшие каждый балкон, словно детскую кроватку. Все карнизы были настолько широки, что там могли лежать бок о бок два человека. Хью довелось слышать, что как-то раз здесь заночевали аж одиннадцать альпинистов одновременно.

Еще более волшебное впечатление производил песок Архива. На самых широких выступах лежал мягкий и тонкий, как пудра, белый песок, сохранившийся здесь с ледникового периода, когда и появились на свет эти стены. Казалось немыслимым, что этот песок мог пережить тысячи и тысячи лет разгула ветров и непогоды, но, как бы там ни было, он лежал здесь, как и в древности.

Льюис рылся в «кабанах», извлекая все, что могло потребоваться ночью. Ровным рядом выстроились бутылки с водой «клорокс», мешки со снаряжением и спальными мешками были пристегнуты к якорю.

Огастин и его юный спутник уже покинули это место. Хью видел, как они по очереди описали умопомрачительную дугу на фоне совершенно гладкого участка стены, словно два Тарзана на лианах, оказались на пути восхождения троянок. Потом они, не оглянувшись, исчезли за огромным выступом, похожим на колонну. Хью все же помахал им на прощание.

— Эй, amigo.^[21] — Льюис вручил ему баночку с персиками. — Поешь. И радуйся, что мы — не они. У них впереди мучительная ночь, в конце которой только смерть. А мы здесь покоимся на коленях у Бога. Две ночи на пятизвездочном побережье. А впереди — широкая дорога. В смысле, подъем. Стена.

Ни слова о поврежденном колене. Льюис вернулся к программе, заложенной в него смолоду. Героическая цель, которую преследовал Огастин, вновь привела его кровь в движение. Просто день нынче сложился неудачно. Он заспался допоздна, сорвался с крюков и разнюнился. Карнизы — и пример Огастина — вдохнули в него новую жизнь.

Сегодня они прошли только двести футов — жалкие два подъема, которые они даже совершили не собственными силами. Зато они хорошо укладывались в график. Завтрашний отрезок будет легче, с многочисленными трещинами и массой удобных позиций для налаживания якорей. Они могли позволить себе, не торопясь, подняться с веревками на следующие шестьсот футов, что в общей сложности составит почти две трети пути к вершине. И в качестве награды они смогут провести на полках Архива еще и следующую ночь.

Хью разулся, снял носки и зарыл ступни в песок. В нем еще сохранилось дневное тепло, Хью позволил мягкому теплу подняться вверх по ногам. Потом он немного погулял взад-вперед в сгущающихся сумерках, наподобие Робинзона Крузо.

Здесь валялось несчетное количество отбросов, оставленных другими альпинистами, главным образом старые заскорузлые обрывки лейкопластыря — вещества, которое в конце концов распадется в пыль. Песок сможет пережить его. Он опасался, что они обнаружат здесь такое же количество дерьма, как и на нижнем карнизе. Но к великому облегчению, оказалось, что молодые поколения относились к Архипелагу значительно уважительнее. Здесь пахло только чистым гранитом.

На противоположной стороне Долины основные ориентиры — шпиль Собора, скала Страж и невидимые отсюда гиганты, расположенные выше, со стороны восточной стены твердыни Эль-Кэпа, — окрасились в красные и оранжевые закатные цвета. Сумерки имеют две стадии. Во время первой свет убывает и блекнет, заставляя сбитых с толку фотолюбителей убирать свои камеры. Вторая же, очень кратковременная, характеризуется яростным буйством красок.

Хью отправился на разведку. Архипелаг походил также на замок, имеющий много ярусов, тайников и скрытых ниш. Возле оконечности одной из полок, где было слишком узко, чтобы спать, он сдвинул несколько камней. Слой песка здесь оказался толстым. Осторожно, чтобы не сбрасывать песок вниз, Хью начал копать.

Льюис остановился у него за спиной.

— Неужели ты думаешь, что он все еще здесь?

— Вовсе не уверен. Просто решил посмотреть.

Зарывшись еще немного поглубже, Хью выпрямился.

— Пожалуй, что нет, — бросил он.

— Знаешь, мне кажется, что это было немного дальше.

Хью передвинулся вперед. На сей раз его пальцы нащупали металлический цилиндр в нескольких дюймах под поверхностью песка. Он извлек старый термос.

— Ты можешь поверить, что это правда? — спросил он. — Я — нет.

Рифленая нержавейка сделалась за прошедшие годы медно-красной, донышко проела ржавчина. Бережно держа находку в руке, Хью на коленях отполз к середине выступа. Там они с Льюисом уселись лицом друг к другу, почти соприкасаясь ногами.

— Ты хоть раз за этот миллион лет думал, что мы снова возьмем его в руки?

— Действительно, уму непостижимо.

— Ты когда-нибудь решишься его открыть или нет?

— Не стоит питать излишние надежды, — предупредил Хью, отвинчивая пластмассовую крышку.

Льюис включил налобный фонарик.

— Ты только посмотри!

Внутренний сосуд успешно выдержал натиск стихий. Их капсула времени осталась невредимой. Хью бережно извлек сувениры и разложил их на песке.

Там лежала его старая гармоника «хёхнер» с треснувшим основанием мундштука, пряжка от ремня морского пехотинца, принадлежавшая отцу Льюиса, стопка листков со стихами, игрушки из двух коробок крекера «Джек», съеденного ими, пластмассовая лупа и компас размером с десятицентовик. Настоящее сокровище явилось на свет последним: фотографии, свернувшиеся в трубочку, после нескольких десятков лет пребывания в термосе.

Льюис снял фонарик с головы и положил его на камень. Несколько минут оба рассматривали свои собственные снимки. Хью осторожно держал фотографию перепачканными, обмотанными, как у мумии, непригодными для тонких движений руками.

Кодаковские цвета оставались столь же свежими, как и в тот день, когда они захоронили здесь термос. Энни не состарилась ни на день. Белокурые, с рыжинкой локоны ниспадали на плечи из-под синей банданы. Он, как наяву, ощущал ее пухлые ярко-алые губы. Он отлично помнил все. Поцелуй с Энни был не просто поцелуем. Он был праздником.

Льюис откашлялся.

— Что-то она скажет, когда увидит это, — сказал он, разглядывая другую фотографию.

Хью не стал говорить ему, что Рэйчел не станет дожидаться, пока он что-то ей покажет. Сейчас она, несомненно, уже покинула Долину и, скорее всего, распихивала по коробкам вещи Льюиса в доме, в дверь которого наверняка был вставлен новый замок. Хью не верил, что она не сообщила об этом мужу. А это в очередной раз подтверждало, что Льюис имел потрясающую способность слышать только то, что хотел.

Хью передавал ему фотографии. На одной Рэйчел представала в образе Афродиты, рожденной из пены морской, блузка облегала ее плотно, как кожа, руки были подняты, словно она собиралась подниматься по веревке в мир людей.

— Куда они подевались? — тяжело вздохнул Льюис. Его глаза были влажны. Он возвратил Хью портрет Энни. — Все это делалось для них, ты помнишь? — Ему хотелось, чтобы Хью тоже прослезился.

Но Хью уже давно вышел из такого состояния. Или ты уходишь от тех, кого потерял, или рискуешь присоединиться к ним.

— А ты что, забыл, что все началось до того, как мы с ними познакомились? — сказал он. — Мы с самого начала были альпинистами. Горы поселились в наших головах и сердцах намного раньше, чем они.

— Да, но затем они там поселились. До них все это не имело смысла. Мы яростно сражались, но так и не могли сказать по большому счету, с чем и ради чего. Мы блуждали в потемках, и они спасли нас.

— Льюис, тех мы похоронили в термосе. Ничего на свете не остается неизменным.

Льюис поднес фотографию к свету.

— Что они видели в нас? — спросил он.

— А что мы видели в них? — Желание, все исходило из желания. Но желание должно рано или поздно иссякнуть.

Льюис не слышал его.

— Мы отдали им все.

— Это закончилось, — сказал Хью.

Льюис принял покорность Хью его судьбе за меланхолию. Он положил фотографию Рэйчел на песок и ободряюще стиснул бедро Хью. Бедный добрый простофиля Льюис.

— Что будем делать со всем этим? — спросил Льюис.

Он взял листок со своим старым стихотворением и, нахмурившись, рассматривал его с таким видом, будто оно вдруг оказалось переписанным на иностранном языке.

— Мы раскопали нас самих, — сказал Хью.

— Я думаю, что мы можем взять все, что захочется.

— Лично я, пожалуй, оставлю свою половину.

По правде говоря, мало что из этого теперь имело для него хоть какое-то значение. Он подул в гармонику, но она звучала примерно как пятый тон Льюиса — неумело и фальшиво.

Он засунул гармонику и игрушки обратно в термос. Льюис пожертвовал для потомства пряжкой морского пехотинца и тщательно отобрал свое лучшее стихотворение. Остальное, в том числе свою фотографию, он оставил. Хью чуть не оставил фотографию Энни, но все же запихнул ее назад в стеклянную колбу — с глаз долой, из сердца вон.

Прежде чем устроиться на ночлег, они обошли несколько балконов в поисках самых лучших песчаных кроватей. Льюис поместил свой спальный мешок посреди самого большого острова, на изрядном, по местным меркам, расстоянии от пропасти. Хью выбрал выступ, откуда открывался самый лучший вид.

Стена обрывалась вниз всего в нескольких дюймах от того места, куда он собирался положить голову. Полка была песчаной, а в двух десятках дюймов от низу кто-то предусмотрительно ввернул болт для страховки ночлежников, таких как он.

Было слишком рано для сна. Ночь стояла теплая благодаря песку, который сейчас отдавал накопленный за день солнечный жар. Некоторое время они валялись рядом со своим снаряжением, попивая воду и жуя концентраты. Фонари они выключили, и теперь небо заполнялось звездами.

Хью поискал взглядом на юго-востоке фонари Огастина.

— Интересно, они все еще лезут?

— Он ни за что не остановится, — ответил Льюис.

— Думаешь, она еще жива?

— Какая разница? Это никакая не спасательная операция. Это епитимья, дружище. Он скорее угробит себя, чем уйдет ни с чем. — В голосе Льюиса явственно угадывалось восхищение.

— Епитимья?

— Из-за ее брата. Не то чтобы у парня в действительности имелся сейчас выбор. Огастин просто вынужден пойти на все эти подвиги. Некоторые вещи совершаются, можно сказать, по предопределению.

— Разве у нее был брат?

— А ты ничего о них не слышал? Я все разгадал, как только Огастин представился. — Льюис упивался вниманием своего невольного слушателя. — Это было в Патагонии. Огастин, Тим Макферсон и Чарли Реджис!

Хью молча ждал продолжения. Льюис отхлебнул воды. Он наслаждался происходящим.

— Они проходили новым маршрутом на Серро-Торре. Классическая патагонская штучка — страшные ветра, погода такая, что никто, кроме Шекспира, не опишет, и приходится сидеть, не вылезая из базового лагеря. Все же они дождались улучшения и пошли на маршрут. Им удалось выйти на плечо под самой границей снеговой шапки. Конечно, погода снова испортилась. Конечно, спутники Огастина заболели. Но вместо того чтобы немедленно спуститься вместе с ними в лагерь, Огастин решил в одиночку выйти на снега и взять вершину.

Ему потребовалось на это полных три дня. Ты видел этого парня. Силен, как лев. Когда он возвратился в их снежную пещеру, Макферсон умер. Реджис так ослабел, что не мог двигаться. Но и Огастин тоже выбился из сил. Он не мог сам эвакуировать Реджиса, ему пришлось спуститься за помощью. За это время погода сделалась еще хуже. Вот и вся история. На восхождение пошло трое, вернулся один.

В случае не было ничего экстраординарного. Хью мог бы перечислить с полдюжины подобных происшествий: Месснер и его брат на Нанга-Парбате, Стаммбергер на Тиричмире и другие. Но об этом он никогда не слышал.

— Как я мог пропустить это мимо ушей? Когда это произошло?

Прежде чем ответить, Льюису пришлось порыться в памяти.

— Осенью две тысячи первого. В ноябре или декабре.

— Тогда понятно, — сказал Хью. — Одиннадцатое сентября.

После одиннадцатого сентября 2001 года понятие риска резко изменилось. Люди перестали обращать внимание на разреженный воздух и яростные бури. После случившегося высокогорные приключения стали восприниматься как мелкие авантюры или даже жалкие потуги на авантюры. Живший в Саудовской Аравии Хью видел, как новости со всего мира сжались до размера булавочной головки. Настроение среди геологов резко упало. Его друзья-арабы перестали разговаривать с ним. Никто из них не пожелал бы пожать ему руку. Прямо в офисе АРА-МКО запестрели, как цветы, плакаты исламских благотворительных организаций. Обе стороны преисполнились взаимного презрения. В поднявшейся буре вряд ли можно было расслышать историю о мелком несчастье, приключившемся с альпинистами в Патагонии.

— Который из них был ее братом? — спросил Хью.

Льюис вновь задумался.

— Я не знаю. Пожалуй, что Реджис. Тот, которого он оставил там живым.

Все части сложились в единое целое: отложенная свадьба, сумасбродная спасательная операция и маниакальная уверенность Огастина в том, что женщина еще жива.

— Вина уцелевшего, — пробормотал Хью. — Смертельное зелье для неосторожного.

— Ты еще мне будешь рассказывать об этом.

Льюис бросил эту фразу как бы в шутку, но Хью уловил подтекст. Льюис был не первым, но самым убежденным из тех, кто считал, что Хью нужно помочь снять с себя бремя смерти Энни. Кто предлагал ему кофе, кто пиво. Льюис предложил ему Эль-Кэп.

— Кто-то должен дать человеку прощение, — сказал Льюис.

— Он должен сам простить себя, — возразил Хью.

— Епитимия действует не так, братец.

— Выжить — вот и вся епитимия, — сказал Хью.

— Несомненно, — поддакнул Льюис. Он встряхнул пузырек, загремели пилюли. — Хочешь леденец?

— Оставлю все тебе, — ответил Хью. — Эти пилюли не приведут к добру.

Он поднялся и посмотрел в сторону Стены троянок. Где-то там упрямо лез по скалам Огастин, пытавшийся настичь душу, которую он не сможет спасти ни при каких обстоятельствах, даже если спасет сегодня эту женщину.

14

Далеко внизу раздался и долго звучал, отдаваясь от скал громким эхом, крик какого-то животного. Проснувшись, Хью долго не хотел открывать глаза. Лежа на спине, прикрепленный к якорю страховочной веревкой, уходившей в горловину его спального мешка, он лишь слушал. Пума, горный лев, решил он. Это они вопят, как арабские вдовы.

Песок, казавшийся таким удобным, когда он устраивался на ночлег, плотно слежался, и теперь его бедро и плечо лежали на твердом. В голове пульсировали сосуды. Ноздри и носовые пазухи были забиты запекшейся кровью. Очень хотелось пить. Но он согласился бы и на сон. Он повернулся на другой бок. Возможно, он действительно заснул.

Луна взошла в зенит и сейчас висела над вершиной — огромный, белый, весь в больших и малых рябинах шар. На сей раз Хью долго рассматривал ее. Она находилась совсем рядом — перекинь лестницу и можешь гулять среди кратеров.

Дым в первое мгновение показался ему пришедшим из сна. Он не ощущал по-настоящему его запаха, скорее улавливал как привкус в задней части горла. Можно было подумать, что этот привкус родился где-то в глубине его легких.

Окончательно проснувшись, Хью обвел взглядом залитые серебряным лунным светом балконы. Льюис в спальном мешке неподвижной глыбой лежал неподалеку. Хью высунул голову за край и посмотрел вниз. Там, на тысячу триста футов ниже, начинал гореть лес.

Даже за то время, пока Хью смотрел вниз, крошечный язычок оранжевого пламени успел проплясать несколько па среди деревьев наподобие какого-то духа Прометея. Он решил, что это, по-видимому, искра, подхваченная ветерком, хотя здесь, на высоте, воздух все еще оставался неподвижным.

Пума закричала снова. Но не так, как в первый раз. А потом начал вопить и стенать целый хор животных. Возможно, они жаловались на огонь, вторгшийся в их владения. Или праздновали полнолуние.

Пятно, ограниченное тонкой рваной огненной линией, медленно расползалось по земле. Хью не мог никоим образом воспрепятствовать пожару и потому просто смотрел. Когда искра перескочила через нетронутый промежуток и огонь сразу разросся, он сел, опершись спиной о стену и свесив ноги в спальном мешке.

Он сидел так с полчаса, уверенный, что пожарные вот-вот примчатся и зальют пламя. Но никто не приехал. Тогда он подумал, что, возможно, они сами разожгли этот огонь. Устроили для каких-то целей контролируемый пал. А ему случайно досталось место в почетной ложе.

Ветер взъерошил его волосы. Он не обратил на это никакого внимания. Ветры всегда налетают и ускользают, как им заблагорассудится. Они были, есть и будут вольными бродягами, не считающимися ни с чем, кроме своих собственных прихотей.

Но ветер не ограничился порывом и устремился по дну долины. Невидимая, но хорошо ощутимая воздушная струя ворвалась сквозь каменные губы Йосемита. Извивавшаяся по земле огненная вена вдруг лопнула и растеклась вокруг.

Лес заорал снова, и на сей раз в нем, кажется, слышался и человеческий голос. Впрочем, живые звуки очень скоро утонули в реве огня. Деревья покрылись огненными цветками, а потом словно взорвались. Хью закрыл глаза — настолько ярко полыхнуло пламя. Огонь помчался по высохшему за лето лесу. Моментально внизу воцарился ад.

— Льюис, ты должен это видеть.

Хью поднялся на ноги и перелез немного ниже, набольшие балконы. Льюис пробудился на минуту, проговорил: «Снимай, парень, снимай, это купят все СМИ» — и опять погрузился в сон. У них не было с собой ни видео, ни даже фотокамеры.

На протяжении следующих нескольких часов Хью любовался зрелищем в одиночку. Он переходил с «острова» на «остров», глядя, как огненный прибой накатывается на подножие Эль-Кэпа. Огонь, словно наводнение, поднимался с плоского дна долины вверх по осыпным склонам к лесу, уходящему за Нос. Подсвеченный пожаром, огромный каменный форштевень походил на женщину, рухнувшую на колени в приступе горя.

Он протянул руку, поднимающийся снизу жар поразил его. Он попытался вспомнить, какой бывает температура при лесных пожарах: до тысячи градусов или же больше, как во время нефтяных пожаров, которые ему случалось видеть в пустыне. На первых порах ветер помогал огню разрастаться, теперь уже огонь порождал ветер. Нагретый воздух вздымался вверх в виде восходящих течений, а на его место огонь затягивал из-за пределов Долины свежий воздух. Огонь стремительно продвигался в сторону Йосемит-виллидж, и Хью решил, что пожарные, скорее всего, бросятся на защиту деревни.

Тут и там большие деревья пытались сопротивляться. Их высоко поднятые над землей кроны некоторое время оставались недоступными огню, и Хью подумал было, что им удастся уцелеть. Однако жар был слишком силен. Один за другим гиганты рассыпали искры, как при фейерверке, а в следующее мгновение столетнего великана охватывало высоко вздымающееся вверх трескучее пламя. Рев пожара становился все громче и громче.

Он снова попробовал разбудить Льюиса, но его друг пребывал в глубоком сне. Можно было разобрать, как он бормотал имена дочерей, как будто отвечал им. Потом он прошептал: «Пожалуйста». Хью вновь отступился.

Ничто не могло преградить путь огню. Языки пламени подбежали к дороге, немного потоптались около нее, перемахнули через асфальт и за несколько секунд поглотили весь луг, который превратился в почерневшую широкую прореху на полотне, раскрашенном красивыми оранжевыми и красными играющими цветами. Хью несколько раз сказал себе, что он должен бояться. Они с Льюисом были крысами, запертыми на каменном плоту. Но он не мог не влюбиться в пожар — настолько он был прекрасен.

Запертому в стенах Долины жару было деваться некуда, кроме как вверх. Теперь уже Хью не нужно было даже протягивать руку, чтобы почувствовать тепло. Он снял сначала парку, потом свитер и рубашку. Между волосами на руках поблескивали капли пота.

Наводнение превратилось в яростную бурю. Огненный прибой снова и снова накатывался на подножие Эль-Кэпа, взметая густые тучи искр и откатываясь обратно в огненное море. Но каждый раз искры взлетали выше и выше. Они уже стали долетать до Архипелага, танцуя в воздухе, как крошечные демоны. Один сел на шею Хью и попытался ужалить. Хью смел нахальную огненную мошку.

С самого начала он не выпускал из головы мысли о веревках, их беззащитных веревках. Любой искорки хватило бы, чтобы прожечь веревку. Он начал было прятать веревки в «кабаны», но мешки тоже были нейлоновыми. В конце концов он решил зарыть все веревки в песок. Через пятнадцать минут полка украсилась холмиками и стала похожа на миниатюрное кладбище.

Часа через два на карнизах появилась первая живность. Хью поначалу решил, что на него сыплется темная зола. Но это оказались крылатые жуки, кузнечики и мошки, подброшенные в неимоверную для них высь горячими восходящими потоками.

Они садились на карнизы, на Хью и на спящего Льюиса. Они ползали по песку. Они облепляли кристаллы слюды, блестевшие в свете пожара. Стена шевелилась от их движений.

Других уносило выше в ночь, и где-то там, где горячий воздух уступал холодной ночи, они умирали, и их трупики дождем сыпались вниз. Хью то и дело стряхивал их с головы и плеч. Он повернул Льюиса на бок, всерьез опасаясь, что они могут набиться ему в рот и задушить его. Потом он прикрыл голову Льюиса рубашкой и сам тоже накинул ее на манер бедуинского бурнуса.

Перед ним развернулась чуть ли не вся пищевая цепочка. Вслед за насекомыми явились и насекомоядные. Взад-вперед носились летучие мыши, радующиеся небывалому пиршеству. Напуганные светом и жарой ласточки, стрижи, сойки и ореховки устремились вверх. У некоторых прямо в полете загорались крылья, и они, обезумев, мчались вперед, пока не падали в огненный ад. Те, кому повезло, пристроились на «островах» Хью, оправили опаленные перья и обнаружили, что для них приготовлен банкет. Их птичьи мозги немедленно приспосабливались к перемене обстановки — из ада в рай, — и птицы тут же принимались пастись, как цыплята на гумне, склевывая мошкару.

Но на птиц тоже были свои охотники. Хью горько жалел, что при нем не было видеокамеры. На мелочь налетали соколы. Гигантская серая сова появилась из темноты, подхватила крупного ворона и унесла его, все еще продолжавшего каркать и отчаянно размахивать крыльями в страшных когтях.

Птицы, жуки и огонь слились в фантасмагорию, достойную кисти Иеронима Босха. Хью начал изнемогать от мельтешения безумной мозаики из птичьих криков, шума крыльев и ревущей пляски огня. Драма, в которой соединяются Десять заповедей, чума и Апокалипсис, рано или поздно начинает утомлять, а потом становится уродливой.

Чистые цвета огня стали мутнеть от дыма и пепла, накапливавшихся в Долине слоями, сначала собиравшихся у земли, затем поднявшихся к верхушкам деревьев и постепенно затягивавших их. К немалому собственному удивлению, когда дым поднялся выше, Хью стало казаться, будто он отрывается от земли. Этаж Долины, казалось, уходил в небытие. Дымовая завеса, сквозь которую просвечивал огонь, была розовой, как лососина.

Ветер стих так же внезапно, как и зародился. В наступившем мертвом штиле дым полз вверх по стенам и очень быстро добрался до Архипелага. Хью почувствовал резь в глазах. Рукавом надетой на голову рубашки он прикрыл рот, чтобы хоть немного защититься от едкого запаха и вкуса дыма. Выше и позади него камень, казалось, распадался на части. Они очутились на острове чуть ли не в буквальном смысле.

Хью сначала понял, что наступил рассвет, и лишь много позже сумел разглядеть его.

Взошедшее солнце было не больше ядра старинной пушки и столь же тускло-серым. Дым утратил расцветку, сменив свое потрясающее ночное розовое и оранжевое свечение на цвет сепии. То, что совсем недавно казалось столь прекрасным, теперь наводило на мысли о грязной истощенной бродячей собаке.

Действие снотворного на Льюиса наконец-то подошло к концу. Громко вскрикнув, он сел, сдернул рубашку с головы, огляделся вокруг и, снова вскрикнув (вероятно, ему показалось, что он еще спит), принялся разгонять рубашкой насекомых и птиц.

— Хью? — испуганно позвал он.

Хью вручил ему бутылку с водой.

— Случился пожар. Леса больше нет.

Льюис, все еще сонный, не знающий, верить или не верить, подполз к краю. Но внизу ничего нельзя было рассмотреть сквозь дым. Он потер глаза.

— Почему ты не разбудил меня?

— Я пытался. Но ты же знаешь: Рим горит, император играет на лире, — сказал Хью. — Помнишь, что ты говорил о феллахах? Твое предчувствие сбылось. Теперь нам действительно придется жить среди руин.

— Это была молния?

— В небе не было ни облачка, одни звезды.

Льюис поднял руки, облепленные вялыми из-за дыма насекомыми.

— Это стихийное бедствие, Хью.

— Я почти уверен, что ничего стихийного здесь не было.

— Ты думаешь, что здесь выжигали лес? Но рейнджеры предупредили бы нас.

— Очень сомневаюсь. — Хью пожал плечами. — У них было много других забот.

— Возможно, они попробовали таким образом выкурить Джошуа. Напугать его, заставить вылезти на открытое место. А огонь вышел у них из-под контроля.

— Мы не герои вестерна, Льюис.

Дым продолжал сгущаться. Хью не мог сдержать кашель. Его глаза жгло, как огнем.

— Не бери в голову, — сказал Льюис. — Подробности не имеют никакого значения. Разве ты не видишь, что мы избраны. Сначала сорвавшаяся девушка. Потом Джошуа. Теперь вот это. Мы проходим некое очищение.

Хью был совершенно не в настроении выслушивать его обычные бредни.

— Послушай, не начинай, пожалуйста.

— Мы застряли здесь. — Свет в глазах Льюиса разгорался все ярче и ярче. — Рэйчел! — воззвал он. — Девочки!

— Рэйчел тебя не видит.

— Они подумают, что мы лезли на стену в огне.

— И это делает тебя счастливым?

Льюиса сплошь облепили насекомые. На голове у него сидело несколько кузнечиков. А между ними красовались проплешины, оставленные упавшими с неба искрами. Но он сидел и улыбался.

Тут до Хью дошло. Льюис представил себе, как Рэйчел сочтет его погибшим и снова влюбится В свое представление о нем. И тогда Льюис восстанет из пепла и дыма и их сказка начнется сначала.

— Я думаю, нам пока что придется сидеть тут, — сказал Льюис.

— Пока что.

О спуске не могло быть и речи. И лезть наверх, пока в воздухе вьются огненные мухи, с лету прожигающие нейлон, тоже было не слишком разумно.

Сейчас искры роились в воздухе, как самая настоящая мошкара. Серо-бурый дым был полон яда, настоящего яда от сгоревшего ядовитого плюща. Хью и Льюис по очереди полили друг другу воды, чтобы промыть глаза, но потом решили, что разумнее будет сохранить ее для использования по основному назначению.

Так они и сидели и били падающие на них искры, как москитов. Из имевшихся в аптечке бинтов они сделали повязки на рот и нос, а рубашки нахлобучили на головы, как маленькие палатки.

День был печальным. Солнце так и пряталось за бурой пеленой. На уступ карабкалась все новая и новая живность. Появились ящерицы, мыши и полуобгоревшая белка. Они попытались напоить белку водой, но зверек, похоже, взбесился или совершенно одурел от огня. Когда белка начала всерьез кусаться, Льюис смахнул ее вниз, а потом терзался угрызениями совести из-за того, что убил такое же, как он сам, выжившее в пожаре существо. Птицы расселись по островам и спали, свесив головы или засунув их под крылья.

Делать было совершенно нечего. Читать было трудно, так как от дыма болели глаза. Разговаривать мешали марлевые повязки. Льюис все же попробовал завести разговор о том, что сегодняшний день помогает представить, как должен выглядеть ад. Хью просто рявкнул на него.

Он окинул взглядом свой остров, на котором спасалось столько существ, чтобы, возможно, погибнуть здесь.

— Это не может длиться вечно, — сказал он. — Огонь сожрет все, что может гореть.

— Какой грустный, кошмарный поворот событий, — сказал Льюис. — Похоже на то, будто мы на обратном пути с прогулки угодили прямиком в последний день Помпеи.

Хью был готов к такому повороту.

— Только объясни мне, Льюис, зачем нам идти этим путем?

— Но как еще мы сможем спуститься?

— Посуди сам, Луи: зачем нам спускаться?

Льюиса его слова не на шутку потрясли.

— Ты предлагаешь подниматься дальше?

— Оставь грусть и кошмары позади. — Хью говорил о пожаре, опустошившем Долину. Он говорил о Рэйчел. Он говорил о жизни. — Зачем возвращаться к пеплу, если можно выйти к свету? Лес там все еще зелен. Повернись спиной к руинам. Там у нас ничего не осталось.

Льюис уставился на него из-под неопрятного тюрбана из рубашки. Он, казалось, весь напрягся, как будто его собеседник начал растворяться в дыму или же собирался раствориться.

— Не знаю, Хью, готов ли я к этому, — сказал он.

Хью решил, что его надежды тщетны. Не стоит попусту пытаться поймать проблеск искры мужества в водянистых глазах его старого друга. Он, конечно, мог обратиться к Льюису с одним из их старинных боевых кличей: о вы, оставшиеся, о вы, горстка счастливцев, неужели у нас не хватит храбрости закатать портки?! Или посмеяться погрубее над тем, насколько Льюис разочаровал его, что он утратил дух товарищества. Возможно, такими мерами ему удалось бы на некоторое время поднять настроение друга.

Но Большая Обезьяна пал духом. Даже если они полностью пройдут свой маршрут, даже если они без осложнений достигнут вершины, настрой восхождения изменился. Оно будет чем-то вроде попытки погрузить в прошлое свою тень, а Хью для этого не требовалось покорять Эль-Кэп. Он вполне мог сделать это и дома.

— Все в порядке, — сказал он вслух.

15

Огонь внизу продолжал бушевать. Окружающий мир все сильнее съеживался. Хью уже не улавливал рева огня. Мрак сгустился еще сильнее, и солнце уменьшилось до размера картечины. Насекомые почти не шевелились, их уморил дым. Птицы падали со своих насестов, выставив ножки с судорожно сжатыми когтистыми пальцами.

Хью лежал на боку, бесцельно перелистывая свою книжку с рисованными картами маршрутов и подробными комментариями к ним. Потом он принялся строить из песка крошечные барханы. Его глаза находились почти вровень с землей, и он без труда мог перенестись мыслями в просторы Руб-эль-Хали.

Принято считать, что все пустыни схожи между собой — огромные песочницы под открытым небом. На деле же они бывают самыми разными по формам, размерам и роду вещества, из которого состоят. Ледяные пустыни Антарктиды ничуть не похожи на реликтовые пустыни Небраски, где трава удерживает ползучие пески на месте. В ходе поиска углеводородных бассейнов в Йемене Хью довелось наткнуться на так называемые радарные реки — остатки речных систем, существовавших за двадцать миллионов лет до того, как образовался Нил и другие великие реки. Они захоронены настолько глубоко, что их можно было отыскать лишь радаром. Пустыни под пустынями.

Руб-эль-Хали — Большая песчаная пустыня — представляет собой крупнейшее море песка на всей Земле. Человечеству было известно лишь одно большее по размеру скопление песка — на Марсе, близ северной полярной шапки. Помимо огромной величины песчаные моря двух планет имели и другие признаки сходства — практически одинаковые барханы и даже один и тот же красноватый оттенок.

— Она где-то там?

Хью вскинул голову. К нему придвинулся Льюис. Он, естественно, пытался отгадать, что Хью делает с песком, и решил, что он ищет там следы Энни. Хью промолчал. От дыма он чувствовал себя больным.

— Ну же, дружище. Со мной ты можешь говорить прямо.

Хью ответил не сразу. Он не любил бывать там в обществе посторонних, даже друзей. Какие друзья? Он превратился в скитальца. Льюис служил для него последней связью.

— Где-то, — ответил он в конце концов.

— Раскройся передо мной, Хью. Раскройся хоть перед кем-то. Рэйчел передала мне твои слова: ты сказал ей, что у Энни была болезнь Альцгеймера. Мы ничего не знали об этом.

— Да разве это такая вещь, о которой обязательно знать?

— Тебе необходимо очистить голову. Control-alt-delete. Перезагрузись, пока не поздно. Прежде чем она прикончит тебя. — Зуб за зуб, Энни за Рэйчел. Льюис слово в слово вернул ему собственный совет.

Хью оторвал палец от песка. Упрек ему не понравился. Но прежде чем сказать это вслух, он подумал, что Льюису, скорее всего, эти слова тоже не доставили удовольствия.

— Ты, в общем-то, прав, — ответил он.

Пересказать события того дня можно было тысячью и одним способом. Подобно Шахерезаде он раскладывал одно-единственное происшествие на множество сюжетных линий, соединенных между собой сложными взаимосвязями. Его история началась с охранявшего стадо коз пастуха, который нашел его, а дальше шли повествования о солдатах, о полицейских, о соседях по поселку и всегда о себе самом. Сказки, которые рассказывают для того, чтобы выжить. Что он должен был рассказать Льюису? Он повернулся на другой бок, оставив между собой и собеседником полосу песка.

— Существует пять основных типов барханов, — начал он. — Их формы зависят от преобладающих ветров.

Льюис сидел напротив, придерживая рукой марлевую повязку, защищавшую рот и нос. Одной ладонью, обмотанной пластырем, Хью разгладил песок и принялся пальцем рисовать линии в песке, строить песчаный купол, сооружать нечто вроде морской звезды, потом параболу, описывая каждую фигурку. Под конец он изобразил дугу.

— Это серповидный бархан, самый типичный для Руб-эль-Хали. Он подобен океанской волне — очень медленной, чуть ли не застывшей, но все же живой. Поскольку ветер дует всегда, то и движение происходит безостановочно. Песчинки скатываются по склону, подпрыгивают, подлетают. Это называется сальтацией. Падая, одна песчинка приводит в движение следующую, та подскакивает чуть выше и так далее. Гребень растет до тех пор, пока не начнется массовое ссыпание песчинок с подветренного склона. Таким образом бархан движется. Существуют формулы для расчета скорости движения барханов, иногда она достигает ста ярдов в год, но обычно бывает намного меньше. Все определяется ветром. Из года в год в разных местах я находил знакомые барханы, приближавшиеся по величине к горам.

— Ты давал им имена? — спросил Льюис.

— Это были не настоящие горы.

— Все взаимосвязано, — возразил Льюис. — Раз они могут быть морями в замедленном движении, то почему бы не считать их горами в ускоренном движении? Я поименовал бы их.

— Ты так считаешь? Значит, тебе нужно их посмотреть, — сказал Хью. — В конце концов, должна же быть какая-то польза от поэтов.

Льюис скорчил гримасу.

— Иметь паспорт еще не значит путешествовать.

— Еще не поздно все переменить. Помнишь наши разговоры о Непале и Шамони? Времени хватит на все.

— Перестань вилять. Мы говорили о барханах.

Хью возвратился в пустыню.

— В отпусках, особенно во время Рамадана, когда на Востоке никто не работает, мы с Энни и кем-нибудь из друзей садились в машину, нагруженную топливом, водой, палатками и едой, и ехали куда-нибудь на юг от Дхарана. Где-нибудь посреди трассы мы останавливались, стравливали воздух из шин, чтобы повысить проходимость, съезжали прямо в пески и несколько дней ехали куда глаза глядят. Там на бензозаправочных станциях всегда спрашивают: двенадцать или тринадцать? Двенадцать или тринадцать фунтов воздуха на квадратный дюйм. Тринадцать — для езды по асфальту. Двенадцать — для бездорожья. Поначалу пустыня была для нас лишь местом для развлечений. Мы переваливали через несколько барханов, затем съезжали на своих лендкрузерах в подходящую лощину между ними, разбивали лагерь, устанавливали гриль, жарили мясо и пили всякие освежающие напитки. Потом нам стали попадаться следы древних озер. Их дно, спрессованное в конгломерат, сейчас представляет собой то основание, на котором простирается пустыня. Но во время ледникового периода здесь было очень много озер, обеспечивавших жизнь разных племен. Мы поняли это, когда нам стали вновь и вновь попадаться их орудия.

— Вы принялись собирать наконечники стрел?

— И стрелы, и копья, и топоры. А также ножи, всякие обломки и останки. Первобытные люди устраивали стоянки на берегах озер. Мы начали забираться все глубже и глубже в пустыню. Однажды мы, сами того не зная, заехали в Йемен, солдаты нас обстреляли. В общем, только сумасшедшие могут так далеко забираться в пустыню.

— Ты это говоришь после того, что случилось с Энни?

— Нет, просто там проходят маршруты передвижения Аль-Каеды и других таких же компаний. Они подбираются с юга. Там то и дело попадаются их ориентиры. — Может быть, все же удастся сбить его на политику.

Льюис не попался в ловушку.

— Энни, Хью. Что с ней случилось?

— Ты смотрел «Английского пациента»?^[22]

— И смотрел, и книгу читал.

— Все думают, что это случилось как в фильме, — помнишь сцену песчаной бури? — что нас занесло или она была ранена и я ушел за помощью. На самом деле — ничего подобного.

— В таком случае что же случилось?

— Ничего. Никакой драмы. Никакой бури. Никаких ранений. Небо было чистым. Светило солнце. Все было как обычно.

— Она вот так взяла и исчезла?

— С нами собирались поехать несколько друзей, но в последнюю минуту у них изменились планы. Я решил, что мы поедем вдвоем — чтобы переменить обстановку. Вывезти ее из поселка. Мы приехали на место, я натянул тент. Она осталась в тени, а я отправился разыскивать кремни. Меня не было где-то с час, даже меньше. Вот и все. Когда я вернулся, ее не было.

Льюис приподнялся на локте.

— Взяла и исчезла? — повторил он.

— Я приготовил ей чай со льдом. Он так и стоял около ее кресла. Ледяные кубики не успели растаять до конца. В первый момент я подумал, что она отошла в сторонку пописать.

— Должны были остаться следы.

— Да, и я пошел по ним через барханы. Я прошел несколько миль, непрерывно выкрикивая ее имя. Наступила ночь. Мне бы остановиться, но я шел дальше, уверенный, что найду ее за следующей грядой. Когда встало солнце, я понял свою ошибку и попытался вернуться, чтобы снова найти ее следы. Но я не только не нашел их, но и умудрился потерять свой собственный след.

— Да разве такое бывает?

Хью исподлобья взглянул на него. Льюис не поддразнивал его, не насмехался, а совершенно искренне сокрушался.

— Поднялся ветер, не сильный, но и его вполне хватило. Не больше десяти миль в час, как я узнал позднее. Я не мог узнать ни одного бархана. Не мог отыскать автомобиль. Я забирался на гребни, осматривался по сторонам и видел одни лишь мягкие округлые волны. Ты только что сказал, что они сродни настоящим горам, но в горах я сумел бы сориентироваться. А там я заблудился.

— Ты? Картограф?

— Да.

— Тогда я совсем ничего не понимаю.

Хью заерзал, устраиваясь поудобнее.

— Почему же?

— Потому что ты никогда не сбивался с дороги. Еще когда мы были детьми, ты всегда знал, чего хочешь, куда идешь и как туда добраться. Это я все время плутал, не успевал заметить ошибки и опаздывал с оформлением бумаг.

— На сей раз это случилось со мной, — сказал Хью.

— Что же ты сделал?

— Шел. В таком положении было бессмысленно сидеть на месте и ждать, пока тебя спасут. Никто не отправился бы разыскивать нас. Я шел и выкрикивал ее имя. Ориентировался я только по ветру — вырвал нитку из рубашки и шел туда, куда она указывала. Я думал, что, если мне удастся найти ее, мы, по крайней мере, сможем умереть вместе.

— Но тебя все же кто-то нашел.

— Мне сказали, что это случилось к исходу вторых суток. Сам я мало что помню. Он пас коз, старик, очень бедный. Как бы там ни было, он вывел меня к бензозаправочной станции на шоссе.

— Ты, наверно, был в ужасном состоянии…

— Меня хотели отправить в больницу, но я отказался. Раз я выжил, то и Энни тоже могла уцелеть. Нам подвернулся армейский патруль. В нем был бедуин, следопыт пустыни. Эти парни — большие мастера своего дела. Мы вернулись, нашли мой лендкрузер, но Энни так и исчезла.

Льюис ничего не сказал. Хью разровнял песок.

— Время от времени на спутниковых снимках обнаруживаются древние караванные стоянки под песком и затерянные города. Ее когда-нибудь найдут, как того замерзшего путешественника в Альпах. Люди будут пытаться угадать, кем она была. Возможно, ей дадут новое имя.

Льюис молчал еще с минуту.

— Рэйчел сказала мне, что ты знаешь какое-то арабское слово, обозначающее возлюбленную.

— Хайати.

Льюис шепотом повторил слово за ним и прервал разговор. Он не кинулся сочувствовать или соболезновать, и это было прекрасно. Люди, которым доводилось слышать этот рассказ, обычно пытались как-то подытожить его. Льюис снова надвинул на лицо повязку из бинта и прикрылся под бурнусом из рубашки.

День клонился к вечеру.

Дым становился темнее.

Хью вдруг услышал отдававшееся в пропасти эхо голосов и снял тряпку с головы. Льюис тоже услышал голоса.

— Нас ищут! — воскликнул он и приблизился к краю.

Хью медленно подошел к нему, ступая босиком по мягкому ковру из сухих насекомых. Льюис принялся аукать вниз. Густой дым заглушал его голос, и он звучал еле слышно.

Поглядев вниз, Хью не увидел обрыва. Видимость ограничивалась его ростом. Не зная, что площадка обрывается, можно было бы шагнуть дальше, в дым, и ухнуть вниз, даже не заметив, что ты падаешь. Хью отступил от края.

Льюис прислушивался, склонив голову набок; так человек, оказавшись в полной темноте, пытается определить направление, откуда доносятся звуки. Сжимая в огромном кулаке якорную веревку, он свесился через край и всматривался вниз.

Без всякого предупреждения из дыма возникла фигура — или призрак — и пролетела над их головами по длинной дуге, чудом не задев их.

Хью увернулся. Льюис успел упасть на песок. Видение звучно хлопнулось о скалу и так же быстро исчезло в дыму, из которого прилетело, оставив лишь кровавое пятно на стене.

Льюис поспешно отступил от края. Хью всмотрелся в дым. На камне появился продолговатый мазок крови и след ладони. Он встал.

— Сиди, не вздумай вставать, — предупредил он Льюиса.

— Что это за чертовщина?

Хью намотал на руку якорную веревку, напряг ноги и ждал.

Через минуту фигура появилась вновь. Она вырвалась из мрака и дыма, сверкая красными глазами, и на сей раз Хью был готов к встрече. Одной рукой он крепко схватил бескрылого злоумышленника и поставил его на твердую землю.

Это оказался Джо, тот самый юноша, которого они видели накануне пожара. Его пальцы были содраны до мяса. Он крепко стиснул руку Хью.

— Не подпускайте его ко мне, — сказал он.

Хью не успел спросить, что он имеет в виду, как из дыма вылетел Огастин. Льюис вцепился в него, прежде чем его отбросило в сторону, и они вдвоем повалились на песок.

Хью всмотрелся в пришельцев, читая перенесенные ими испытания, как открытую книгу. Несмотря на всю свою целеустремленность, спасатели возвратились на Архипелаг с пустыми руками. Сейчас следовало позаботиться о своих товарищах-кочевниках.

— Воды, — сказал Огастин, но лишь после того, как тщательно привязал конец своей веревки к якорю.

Хью знал, что это означало. Несмотря ни на что, парень не собирался сдаваться.

16

Их лица закоптились в дыму почти дочерна. Глаза были настолько красными, что казалось, будто из них хлещет кровь. Они пили все, что предлагали им Хью и Льюис, без извинений, стеснения и даже благодарности.

Уже опустилась ночь, а к молодым скалолазам все еще не вернулись нормальные голоса — они разговаривали хриплым шепотом. Они не пили весь день, и причина этого оказалась очень простой. Огастин оставил, намеренно оставил их скудный запас из нескольких галлонов воды, а также всю провизию, аптечку и снаряжение — в общем, все — на крюках, вбитых в стену на маршруте Троянок. Идя на это, он исходил из достаточно зыбкой надежды, что они застанут на Архипелаге Хью и Льюиса с водой и пищей, которыми те поделятся с ними. Это было, с одной стороны, расчетливо, с другой — самонадеянно, а с третьей — чрезвычайно опрометчиво.

— А если бы мы уже ушли отсюда? Вот взяли бы и вышли к вершине? — строго спросил Льюис. — Мы ведь могли решить подняться от пожара повыше.

— Но вы же этого не сделали, — отозвался Огастин.

— Чуть было не сделали, — солгал Льюис. Он никак не мог смириться с их дерзостью. — Без воды. Без пищи. В такой жаре. Когда столько дыма, что и дышать нечем! Вы что, решили стать героями эпоса?

Во вселенной альпинистов не было ничего более святого — или более пугающего, — чем эпос. Спуск Вимпера с Маттерхорна, Эрцога с Аннапурны, спуск Дуга Скотта ползком с Огра, соприкосновение с пустотой Джо Симпсона, злоключения Кракауэра в почти безвоздушном пространстве — список можно продолжать и продолжать. Эпос возникал из самых опасных положений, он часто бывал связан с гибелью партнеров, потерей пальцев на руках и ногах, безумием, ужасными лишениями… Вершины открывают, вершины покоряют, и это не более и не менее, чем обычная борьба за рекорды. Но лишь герои эпоса раз и навсегда входят в Зал славы.

Ирония заключалась в том, что, несмотря на все благоговение, которое вызывали герои эпопей, ни один опытный альпинист не желал присоединиться к их числу. Только без эпоса — так звучала мантра каждого не обделенного мудростью восходителя. Эпос был извращенным чудом природы вроде двухголовой змеи. Каждая эпопея имела два кульминационных пункта — собственно несчастный случай и случайное выживание. Каждый выживший должен был умереть, но по каким-то причинам уцелел. Какой бы ни оказалась причина, позволившая спастись, она находилась вне власти героя, потому что, если бы он мог ею распоряжаться, эпоса не получилось бы. Горой управляет Бог. Только полный дурак или какой-нибудь Рэмбо может думать, что мастерство, сила или осторожность помогут наживке сорваться с крючка.

Так что Льюис не хвалил Огастина, а напротив, недвусмысленно обвинял. Огастин прямо-таки нарывался на несчастный случай. Он затеял самоубийственный спуск в невозможных условиях и подверг серьезной опасности жизнь юноши, что само по себе было недопустимо. Но что хуже всего, он ведь сам был спасателем. Значит, ему полагалось иметь повышенное чувство ответственности.

Огастин не отреагировал на эти слова. Вообще его поведение поражало Хью. Сидя на песке среди мертвых птиц и насекомых этой психоделической ночью, когда после захода солнца дым окрасился в оранжевые и розовые тона, Огастин походил на полноправного владетеля своей земли, сохранявшего спокойствие и контроль над собой, несмотря на царящий в стране хаос.

— Это оказалось дальше, чем я думал, пять маятников, а не три, — сказал он. — Нас спустило ниже по стене, чем мне хотелось. Когда мы вышли на их маршрут, уже стемнело. Но мы сумели хорошо прорваться вверх. Еще немного — и мы добрались бы до нее. Она была там.

— Нет, не она, — твердо сказал Джо.

— Мы должны были идти дальше.

— Начался пожар, — стоял на своем Джо. — Я совсем выбился из сил.

Огастин метнул на него яростный взгляд, открыл было рот, но захлопнул его, не сказав ни слова. Судя по всему, они крепко повздорили вчера вечером. Очевидно, Джо заставил своего спутника остановиться, как это сделал бы любой нормальный альпинист. Очевидно, Огастин хотел как можно скорее двинуться дальше.

— Вы же сами сказали, — обратился Хью к Огастину, — что уже совсем стемнело. Наступила глубокая ночь.

— У нас были фонари. Они именно для этого и предназначены.

— Когда вы в последний раз спали? — спросил у него Хью.

Огастин отказался воспользоваться предложенным оправданием.

— Только не прошлой ночью. Там не было ни одного карниза, хоть самого крошечного. Всю ночь проболтались на стене в ремнях. Глаз не сомкнули. А ведь могли все это время подниматься.

— Вам необходимо отдохнуть, — сказал Хью.

Он достал вторую галлоновую бутылку воды, и Огастин взял ее. Галлон за галлоном Хью лишался своего восхождения. В действительности он не лишался ничего.

Льюис покончил с Анасази. Они спускались. Хью смирился с этим. Теперь Огастин мог воспользоваться всем, что у них оставалось.

Огастин поймал глазами взгляд Хью.

— Она жива, будь я проклят!

— Вы ее видели?

— Да, мы ее видели, — сказал Джо. — Она вся изувечена. Мертва, вне всяких сомнений. Кошмарное зрелище.

Кошмарное зрелище? Вся изувечена, три дня висит на веревке, но все же жива? Да разве такое возможно?

— Так значит, вы ее видели, — полуутвердительно протянул Хью.

— Прежде чем она исчезла.

Хью поглядел на Льюиса, предоставляя ему возможность задать вопрос.

— Исчезла? — повторил Льюис. — И как, по-вашему, я должен это понимать?

Огастин бросил на мальчишку поистине убийственный взгляд.

— Мы заметили ее на четвертом маятнике, как раз перед тем, как начало темнеть. Она висела на веревке футах в шестистах над нами. Но когда мы снова посмотрели туда сегодня утром, ее там не оказалось.

— Вы смогли разглядеть это место сквозь дым?

— Мы находились выше вас. Дым утром все еще поднимался. Да, мы определенно все видели.

— И веревка была пуста?

— Веревка ушла.

— Ну, братец, значит, все кончено, — сказал Льюис.

— Ничего подобного, — отрезал Огастин.

— Ясно же, что веревка оборвалась, — мягко пояснил Льюис.

— Вы ошибаетесь.

— Вы сделали все, что могли, — добавил Хью.

— Все равно она не твоя, — пробормотал Джо.

Хью словно окаменел. Что-то очень похожее сказал ему Джошуа при первой встрече.

— Повтори, пожалуйста, — попросил он. — Она не — чья?

Что-то здесь шло не так. Черт возьми, здесь все шло не так. Но вдобавок еще имелся какой-то глубокий подтекст. Хью это явственно чувствовал. «Не подпускайте его ко мне». За этим крылось что-то большее, чем ссора альпинистов во время отступления. Большее, чем злость мальчишки, доведенного до полного изнеможения сумасбродными рывками Огастина. Это началось до подъема.

Мальчишка, совершенно явно, был перепуган. Он боялся огня, боялся Огастина — настолько боялся, что даже не решился сесть рядом с ним и укрылся за Хью и Льюисом, чтобы напарник не мог до него дотянуться.

— Так… — Вот и все, что пробормотал Огастин в ответ на реплику Джо.

— Я вам объясню, куда делась веревка. Она взяла ее с собой. Как только Джошуа поджег лес, она поднялась в свой лагерь в Глазу и втянула веревку за собой. Анди там. Она ждет нас.

— Джошуа? — переспросил Льюис.

Огастин поднял рацию, как будто она могла подтвердить все его утверждения.

— Неандерталец угробил сам себя. Его обложили со всех сторон, он почуял это, вот и поджег лес. Сгорел сам и заодно спалил Кэсс. Вы разве не слышали, как он там поджаривался?

Так вот кто там кричал, понял Хью.

У Льюиса был растерянный вид. Он-то проспал развитие событий и увидел лишь последствия.

Хью восстановил в памяти крики животных, которые услышал в начале пожара. Он поражался, как же сразу не сообразил очевидного. Джошуа, конечно же, взял факел и побрел через сухой лес. А потом подул ветер.

— Какие новости? — спросил он. — Там что, очень плохие дела?

— Хуже всего было здесь, прямо под нами, — ответил Огастин. — Они перехватили пожар возле Навозной кучи и остановили встречным палом. Кое-где еще сохранились очаги, но огонь по большей части догорает. Часть асфальта на дороге расплавилась. Парк закрыли. А в остальном все как всегда.

— Нет, все изменилось, — возразил Льюис.

Если бы ничего не изменилось, они продолжали бы восхождение.

— Внизу, возможно, и изменилось. Но не здесь. Мы не изменились, — сказал Огастин.

— На стене случилось бог знает что. Украли тело. Лес сгорел. Мы отрезаны от мира.

Огастин махнул рукой, как бы отбрасывая в сторону все эти слова. Падение, пожар, отрезанность… все это происходило где-то там, за миллион миль отсюда.

— Мы в полном порядке. Вершинная группа стоит наготове. Носилки собраны, якоря подготовлены. Мне нужно лишь сказать одно слово, и они спустят носилки к нам. Завтра утром мы сможем вытащить ее.

«Мы… нам…» Хью уловил скрытый намек. Льюис — нет. Он и подумать не мог ни о чем таком. Это было вне его понимания.

— Вы пойдете назад? Этой же ночью?

— А зачем, по-вашему, я сюда приперся? — чуть ли не на ухо ему проговорил Огастин.

Льюис раскрыл рот, наконец-то сообразив, что Огастин вернулся со стены Троянок не для того, чтобы отвести перепуганного мальчика в безопасное место. Он пришел, чтобы попытаться обменять его на мужчину. Подбородок Льюиса утонул в его бычьей шее.

— Нет. — Он резко помотал головой. — Должны быть какие-то пределы. Абсолютно. Никаких!

Огастин без единого слова сбросил его со счетов. Мальчика он уже сбросил. Теперь он говорил только с Хью.

— На всем пути поперек и до высшей точки нашего подъема провешены веревки. — Он не приглашал. Не упрашивал. Не требовал. Лишь сообщал необходимые факты.

Хью не отводил взгляда от кроваво-красных глаз. Огастин оценивал его. В свою очередь он оценивал Огастина. И сам оценивал себя.

— Сейчас ночь. Вы предлагаете совершить траверс. Свет наших фонарей не пробьет дым. Нам придется идти вслепую.

— Вслепую мы шли сюда, — возразил Огастин. — Именно поэтому мы и потратили целый день. Впрочем, это нас не остановило. А теперь по всему пути висят веревки.

— Вы действительно думаете, что она еще жива?

Хью должен был прямо высказать свое сомнение. И то, как поведет себя Огастин — взорвется в яростном протесте или, напротив, разнюнится, — позволит принять окончательное решение.

— Я знаю только то, что у меня сохранилась надежда, — ответил Огастин. Он не сердился на тупость Хью. Он не пытался подбирать холодные фальшивые факты, чтобы вырвать у него согласие. — Возможно, ее уже нет. Но узнать наверняка можно только одним способом.

Двое мужчин смотрели друг на друга.

— Отвяжись от него, — сказал Льюис Огастину.

Огастин пропустил эти слова мимо ушей. Его внимание было сосредоточено на Хью. Это с ним он вел переговоры, не имевшие никакого отношения к Льюису.

— Утром, — заключил он. — Ночью отдохнем. Пусть дым хоть немного осядет. А с рассветом поскачем. Лады?

— Брось это дело, Хью. Ты не сможешь вернуть Энни.

— Анди, — поправил его Огастин.

— Я говорю с моим другом, — рявкнул Льюис, — о его жене!

Лицо Огастина помрачнело, а потом внезапно прояснилось.

— Энни… — проговорил он.

— Я вовсе не пытаюсь вернуть ее, — сказал Хью Льюису.

— Тогда кончай это, напарник. Это было бы большой ошибкой. Мы уходим со стены.

Хью позабавила последняя фраза — «уходим со стены». Они находились на высоте добрых полумили от земли. Он улыбнулся в ответ.

— Я не шучу. Все обращено против нас и непрерывно меняется. Началось с одного, перешло в другое и так далее, — настойчиво сказал Льюис. — Взгляни правде в лицо. Мы были обречены на поражение еще до того, как покинули равнину.

Хью продолжал рассматривать Огастина. Он сам вышел из пустыни со столь же красными глазами, как у этого парня, такими же растрескавшимися губами и голосом, похожим на скрежет проржавевшей жести. Но он не был Огастином, а Энни — ее призрак — находилась не так уж далеко от этих девушек, убитых Эль-Кэпом. Льюис же, вероятно, никогда не сможет понять, насколько ненужной вещью в конце концов оказывается память.

Что-то брало Хью за душу. Эти женщины, троянки, что-то нашептывали ему. Неважно, о чем они говорили, все равно он почти ничего не мог разобрать. И чем пристальнее он вслушивался, тем меньше понимал. Но он ощущал, как его влечет к ним. Его манила сама тайна. Она вытягивала его из самого себя, из его кокона одиночества.

Он измельчал после исчезновения Энни, а разве так должна была повернуться жизнь? Где чувство освобождения? Где новая любовь, открытый перед ним мир, вторая жизнь? Как и раньше, он делал свою работу, после нее шел домой, разогревал замороженные обеды, смотрел передачи Си-эн-эн и готовился к очередному спасительному бегству в горы. Собственная никчемность даже давала некоторое облегчение, оказавшись, по-видимому, единственной карой, которую ему предстояло претерпеть за то, что он потерял ее в пустыне. И при всем при том случившееся связывало его настолько сильно, что временами он с трудом мог заставить себя думать. Он должен был сделать нечто большее. Вот что он хотел расслышать в шепоте исчезнувших троянок.

Там его что-то ждало. Или ничто. Он покорил достаточно много вершин для того, чтобы доподлинно представить себе пустоту, которую найдет, но и это было лучше, чем та пустота, что ждала внизу.

К этому все и сводилось. Он еще не разобрался с пропастью. Или пропасть не разобралась с ним. Он пожал плечами.

— Ладно, — сказал он Огастину.

Огастин лишь кивнул в ответ. Льюис весь перекосился.

Говорить было больше нечего. Каждый из них принял свое решение, и теперь оставалось только переждать ночь. Огастин включил рацию, и рейнджер сообщил, что пожар у подножия Эль-Кэпа потух и температура быстро снижается. Они уже обнаружили в пещере два обугленных трупа, возможно Джошуа и Кэсс.

Огастин спросил, не было ли третьего трупа. Хью оценил то, что он сделал это открыто, перед всеми. Третий труп должен был бы принадлежать пропавшей Анди, и его обнаружение отменило бы необходимость броска вверх, в Глаз Циклопа. Ответ отрицательный, сказал рейнджер. Но они завтра утром пошлют в этот район поисковую группу.

Огастин изложил свой новый план. В динамике рации потрескивали статические разряды. Понял тебя, ответил рейнджер. Льюис и Джо могут завтра спокойно спускаться. На дороге их кто-нибудь подберет. По дороге непрерывно мотаются рейнджеры.

Альпинисты без всяких споров разделили снаряжение. Льюису и мальчику для спуска требовались три веревки, один «кабан», кое-какое железо и кварта^[23] воды. Пятнадцать или двадцать спусков по веревке до земли потребуют серьезного внимания — слишком уж много несчастных случаев происходит во время спусков — и некоторого времени. Но в любом случае к полудню они окажутся на земле.

Хью упаковал для похода к троянкам оставшиеся четыре галлона, еду и бивачные принадлежности. Огастин заметил, что лишний груз только задержит их. Хью не стал спорить и молча продолжал укладывать рюкзак.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал Огастин.

Альпинисты разошлись спать по разным островам.

Температура постепенно снижалась. Уже не чувствовалось лихорадочного жара, а было просто тепло, как в хорошую летнюю ночь. Звезд, конечно, еще нельзя было рассмотреть. И вершины. Вообще ничего. Адская, кромешная мгла.

Через некоторое время на карниз Хью взобралась громоздкая неповоротливая фигура. Это был Льюис, измученный долгими раздумьями, истерзанный угрызениями совести и полный раскаяния.

— Ты только скажи, Хью, — прошептал он, — и я пойду с тобой.

Хью угадывал в нем неподдельное страдание. Возвращайся в свой магазин, к своим букинистическим книгам, своим поэтам и тишине, хотел он сказать, но, конечно же, сказал совсем другое:

— Ты поступаешь правильно.

— В таком случае почему я чувствую себя побитой собакой?

— Не думай о себе плохо, — сказал Хью. — Мы с тобой хорошие парни.

— Дух подталкивает меня идти с тобой, а плоть не пускает, — оправдывался Льюис.

— Не переживай, все равно идти нужно вдвоем, — успокоил его Хью. — А ты со своим коленом сильно задерживал бы нас. — Коленом, которое на самом деле было совершенно здоровым.

— Здесь все не так просто, — продолжал Льюис. — Что-то там есть этакое…

— Думаешь?

— Причем какое угодно, но только не хорошее. Скорее дерьмовое и становится все дерьмовее. Мальчишка вылетает из дыма, весь окровавленный, какие же его первые слова? «Не подпускайте его ко мне». Огастина. И я подумал, что, возможно, в этом вся суть. Возможно, вся история крутится вокруг Огастина.

— Огастин не был виновником падения. Он не заставлял Джошуа нападать на нас. Он не зажигал этот пожар.

— Стоит упасть одной костяшке домино, как тут же падают все остальные.

— Льюис, ты становишься чрезмерно суеверным и подозрительным.

— Нет, ты сам подумай. Вина живет своей собственной жизнью. У нее есть и ноги, и руки, и лицо. Она вырывается из-под контроля. Она кричит по ночам. Что, если эта пакость преследует его?

— Наподобие обострения психического заболевания? По-твоему, мы видим проекцию въявь души грешника?

Льюис скорчил гримасу.

— Ты не можешь не признать, что он чем-то одержим.

— Но я не верю в вину, — сказал Хью.

Льюис недоуменно развел руками. Под его могучими мышцами пряталась хрупкая основа, и он ничего не мог с этим поделать. Он боялся. Рэйчел покинула его, Хью шел дальше в горы, а он оставался в свободном падении. Да еще и полный чувства вины.

— Восхождения, предназначение… Хью, у меня совершенно не осталось куража на такие вещи. Не знаю, что ты хочешь там найти. Эти девочки были ровесницами моих дочерей. — И это тоже, подумал Хью. О его девочках давным-давно не было ни слуху ни духу. Его дом опустел.

— Ты должен идти вниз, — сказал Хью, — с высоко поднятой головой. Думай о девочках. Все еще образуется.

— Я никогда в жизни не бросал тебя. И подумать не мог, что так поступлю.

— Это не ты, а я бросаю тебя. — Хью попытался разрядить ситуацию, обратив все в шутку. — Только иду в неверном направлении.

— Я теперь даже не понимаю, где верх и где низ.

— Знаешь что, — сказал Хью, — ты должен позаботиться о малыше. А я позабочусь об Огастине. Мы с тобой должны сделать так, чтобы они выбрались из того, во что вляпались.

— Я буду ждать тебя.

— Внизу, в баре, — подхватил Хью. — Тоник и бесплатный арахис. Мы еще доведем бармена до белого каления.

Льюис услышал в этих словах прощание. Эль-Кэп завладеет его душой точно так же, как ею сейчас владеет Рэйчел, но это случится позже. А сейчас все закончилось. Он вздохнул и побрел назад к своему спальнику.

Той ночью Хью приснилась женщина, закопанная в песке прямо под ним. Он принялся копать, и это оказалась Энни… живая. Она лежала там, нагая, молодая, прекрасная. Ее руки раскрылись, чтобы обнять его. Он произнес ее имя. Когда она ответила, из ее рта посыпался песок. Она сразу постарела. Потом превратилась в скелет. Хью попытался оторваться от остова, но он вцепился ему в руку.

Он содрогнулся всем телом и проснулся. Было холодно, но он весь покрылся потом.

Его рука зарылась в песок, и там что-то держало его за запястье. Он отчаянно дернулся… Это оказалась всего лишь одна из спрятанных им веревок.

17

На заре с Архипелага двинулись в путь две группы. Одна вверх, другая вниз.

— Береги себя, — сказал Льюис, стиснув Хью в медвежьих объятиях.

— Это для меня всегда главная задача, — ответил Хью.

— Я серьезно: будь осторожен. Что-то носится в воздухе. Может быть, ты и сам чуешь это, может быть, и нет, я не знаю. И этот мотив мне не нравится.

— Я слышу только взмахи крыльев ангелов, — сказал Хью.

Еще одна из их старинных поговорок.

— Будь осторожен. — Льюис немного помолчал. — С ним.

— Ты об Огастине? — уточнил Хью. — Он одержимый, но не сумасшедший.

— Ты заметил, что он носит на запястье? Нет? Значит, еще заметишь. Спроси его, что это такое. Лично я думаю, что знаю.

— И?..

— Это может ничего не значить. — Льюис нахмурился в ответ на собственные тревожные мысли. — Ты, возможно, решишь, что ничего, мол, не ново под луной. Почему Огастин должен отличаться от старого Льюиса в отношении к женщинам, которые, по нашему убеждению, принадлежат нам. Ты, скорее всего, подумаешь именно так.

— Ты чересчур тревожишься, — сказал Хью.

Льюис всегда слишком много говорил. Он сыпал мистическими тайнами и пророчествами, как фокусник, достающий карты изо рта, крайне редко повторяясь, и обычно Хью находил это интересным. Но сейчас это было не ко времени.

Спущенная вниз сдвоенная веревка натянулась. Джо ждал своего спутника.

— Поезд отправляется, — сказал Льюис.

— Выше голову, — подбодрил его Хью. — Узлы вяжи крепко. Крючья забивай глубоко. Не забывай о страховке. Вот и все.

— Vaya con Dios.^[24] — Льюис стиснул ладонью плечо Хью. — Я серьезно, дружище.

Льюис медленно сполз с края карниза. Когда он окунулся в дым с головой, закутанной в тряпки, Хью показалось, что он похож на того старого пастуха, который вытащил его из пустыни, — домысел миража, увиденного во сне. Или в кошмаре.

На несколько минут Хью, зная, что это совершенно бесполезно, все же задумался: не делает ли он ошибки, не будет ли лучше двинуться вниз вслед за Льюисом и уйти. Пока что события действительно становились все более и более странными, причем это происходило чрезвычайно быстро. И Льюис почти не ошибался, говоря об одинаковой с Огастином одержимости женщинами, которые выжимают досуха и бросают. В том смысле Хью просто сменил одного человека, пережившего тяжелую утрату, на другого такого же.

Вообще-то дело обстояло много хуже. Шаг за шагом, сначала приехав в Йосемит, затем начав подъем на Эль-Кэп и теперь отправившись в неизвестность в обществе совершенно незнакомого человека, он возвращался к своей собственной утрате. Спуститься сейчас — и он мог бы отмыться от дыма, уехать и ощущать себя чистым от всего этого. Но он снова почувствовал, этим утром еще мощнее, чем прежде, что там его что-то ждет.

Хью в последний раз обвел взглядом выступы Архипелага. От пребывания здесь четырех человек не осталось никаких следов, если не считать истоптанного песка да зарытого термоса с сувенирами. Даже мертвые насекомые и птицы уже оказались полускрыты в песке; Эль-Кэп медленно, но верно поглощал их.

Он выбрал слабину веревки Огастина, стараясь уловить ее пульс. Когда дрожь наконец прекратилась, он понял, что Огастин добрался до конца первой веревки и теперь наступила его очередь. Он щелкнул жумарами, поставил ногу в стремя и начал подъем с Архипелага.

На протяжении первых нескольких часов Хью двигался практически в одиночестве. Видимость не превышала десяти футов, а Огастин так и опережал его на целую веревку. На каждом якоре Хью дожидался «кабан», подготовленный к тому, чтобы Огастин, получив сигнал, втащил его вверх. Вслед за мешком двигался и Хью.

Это он еще вечером предложил оставлять веревки на стене как резерв на случай форс-мажора. Если они не смогут найти в дыму спасательную люльку, или маршрут к Глазу циклопа окажется непроходимым, или сдохнут батарейки рации, или произойдет еще что-нибудь из непредусмотренных и непоправимых вещей, веревки послужат им легким путем отступления обратно к Архипелагу.

Огастин согласился на это без единого слова. Ему уже дважды пришлось проходить этот путь траверсом, впервые, когда он пробивался на стену Троянок, и во второй раз при возвращении на Анасази. Провести спасение с вершины было бы легче и быстрее всего. Но если все же у них ничего не выйдет, по веревкам они смогут быстро вернуться на выступы и вызвать вертолет или же спуститься вниз. Быстрое согласие Огастина рассеяло всякие сомнения, которые Хью имел по поводу его здравомыслия. Мускулы, достойные Тарзана, и бесперебойно работающий движок принадлежали вполне разумному человеку.

Хью позволил Огастину мчаться вперед. Поскольку они поднимались по диагонали, с жумарами следовало обращаться особенно осторожно. Оказавшись под определенным углом, «челюсти» частенько срывались с веревки, и потому он надел на веревку, затянутую узлом Прусика, страховочную петлю, которая еще сильнее тормозила его продвижение. Но самым серьезным препятствием оставался дым.

Он казался себе не то пациентом больницы, не то заложником, с лицом, обмотанным грязной, давно уже не белой марлей, поверх которой повязана еще и тряпка. В воздухе неподвижно висели тучи золы. Он попробовал было увеличить темп, но очень скоро бессильно повис на стременах, скрюченный тяжелым приступом кашля.

Это была жуткая дорога сквозь мрак. Если бы не веревки, он, несомненно, заблудился бы. Он с одинаковым успехом мог находиться на высоте десяти и десяти тысяч футов над землей. Стену покрывал слой сажи. Там, где «кабан» задевал за камень, оставались длинные белые дуги, похожие на треки элементарных частиц у физиков-атомщиков. Хью также часто попадались на глаза отпечатки ладоней Огастина.

К вечеру дыма стало заметно меньше. Солнце приблизилось к своему обычному размеру и вновь заливало мир светом табачного оттенка. Теперь, когда огонь угас, дым больше не нагревался. И воздух, и скалы, и металлические детали на каждом якоре — все было почти обжигающе холодным.

Пройдя три веревки, Хью уже не соображал, куда идет. Он не мог восстановить в памяти топографию местности, которую видел всего два дня назад. Не мог оценить высоту или глубину, кроме как складывая в уме пройденные отрезки, а тут еще поймал себя на том, что не может ни вспомнить расстояний на скрывшейся из вида Анасази, ни сообразить, что и как было на также невидимой стене Троянок. Они с Льюисом когда-то вдоволь поиздевались над старинной шуткой о группе, заблудившейся на бесконечной стене. А теперь Хью чувствовал себя одним из этих несчастливцев.

Нельзя было сказать, чтобы он боялся Эль-Кэпа. Напротив, каменный гигант все так же влек его к себе. Это притяжение сохраняло силу, несмотря даже на то, что чем дальше Хью шел, тем хуже ощущал его источник. Он пересекал линии, зафиксированные у него в голове, переходил старые границы. Примерно так же обстояло дело, когда их занесло в Йемен, только в отличие от того случая сейчас границы нарушались сознательно.

Скала изменилась. Хью явственно чувствовал метаморфозу. Когда он повернул на стену Троянок, она показалась ему более живой, чем когда-либо прежде. Сквозь истончавшую пленку дыма виднелись блестящие, словно подсвеченные неоном зеленые и красные пятна лишайников, некоторые отличались четкими формами, их можно было принять за петроглифы первобытных людей… отпечатки ладоней, силуэты животных, абстрактные фигуры… спутниковые фотоснимки больших городов и озер… Поблескивала черная слюда. Гранит, неровно покрытый сажей, словно колебался.

Хью никогда не видел Эль-Кэп таким — разукрашенным. Грим каменного гиганта казался уродливым, но притом изысканным. Его поверхность покрывали экзотические узоры и орнаменты. Стена предстала здесь гигантским листом, на котором успели сделать лишь первые немногочисленные записи.

Насекомые, заброшенные сюда восходящими потоками, садились и ползали по стене, успевая, прежде чем умереть в дыму и упасть вниз, в огонь, оставить свои загадочные, еле различимые послания. Лист оставил на черной пудре свой идеально четкий отпечаток. Хью пересекал пляшущие полосы сажи, запечатлевшие самый ритм пожара.

Затем он увидел или вообразил прячущуюся в дыму фигуру. Она с присущей рептилиям прытью двигалась по стене головой вперед слева от него. В тот самый миг, когда Хью застыл на месте и уставился на неведомый предмет, тот тоже остановился и, казалось, посмотрел на альпиниста.

Хью немного покачивался на веревке, и существо то попадало в поле его зрения, то выпадало из вида. Десять, если не двадцать футов расстояния, да еще в дыму… Он не мог рассмотреть предмет. Что это, рука, замершая посреди взмаха, или выпуклость скалы? Предмет прижимался к камню, как это свойственно ящерицам, но обладал некоторыми человеческими чертами. В частности, эти ржавые полосы вполне могут оказаться распущенными и спутавшимися в колтуны длинными волосами.

На протяжении долгого и кошмарно страшного мгновения Хью думал, что наткнулся на тело возлюбленной Огастина, висящее на веревке. Что, если это действительно мертвая женщина? И хуже того, что, если она по какому-то невероятному стечению обстоятельств все еще жива? Мысль о том, что женщина по прошествии стольких дней все еще борется за выживание, ужасала его. Он видел такое у Энни — стремление жить, невзирая на то что она сама понимала, что деградирует и выживает из ума, стремление, определенно существующее за пределами рассудка.

Он пытался рассмотреть предмет сквозь дым, и ему это никак не удавалось. Неужели Огастин так ужасно просчитался? Прошел прямо под ней и не заметил? Если это была она, то, значит, они добрались до той вертикали, по которой падали троянки. Но такого просто не могло быть. Веревки уходили направо, и Огастина не было поблизости. Глаз Циклопа прятался поодаль и выше, намного выше.

Нет, конечно же, это какое-то животное. То, что он принял за волосы — ребра, движущиеся при дыхании. Или все-таки волосы? Может быть, это просто колеблющиеся струйки дыма. Хотя он не чувствовал ни малейшего шевеления воздуха.

Ящерица, решил Хью, что-то мелкое и примитивное. Охваченный любопытством, он продвинулся на несколько футов выше и ближе, и существо умчалось прочь. Или галлюцинация снова скрылась в камне?

Там, где только что находилось видение, можно было различить следы, много следов. Он потянулся налево, ожидая увидеть, самое большее, алфавит, начертанный крошечными лапками, или, возможно, извилистую линию, оставленную хвостом.

След был очень бледным и — он не поверил своим глазам — совсем человеческим. Он представлял собой отпечаток не целой ступни, а скорее шара с пятью пальцами, обращенными вниз, что указывало на положение существа. Что было совершенно абсурдно.

Преодолев сопротивление веревки, он изогнулся и дотронулся до отпечатка — еле-еле, лишь до самой поверхности, — и кончики его пальцев дотянулись до белого камня. Сажа отвалилась от еле ощутимого прикосновения.

Такой хрупкий отпечаток мог принадлежать только духу, но на этой мрачной земле не водилось никаких духов. Хью попытался сообразить, что же могло его оставить. Может быть, кулак альпиниста, а пальцы и были пальцами, только согнутыми? Но это не имело никакого смысла — здесь, вдали от любых точек опоры, одиночный след… да еще и вверх тормашками. Он попробовал восстановить след собственной рукой, прикладывая ее и так, и этак, но у него не вышло ничего похожего. Его любопытство разгорелось всерьез. Может быть, порыв раскаленного воздуха? Отметина от падающего камня? Должно быть, что-то в этом роде. Он увидел мираж. И поторопился принять его за человеческую фигуру.

Его ноги скользили на сухой саже. Он немного попятился, а потом решил плюнуть на этот след. Эль-Кэп всегда ассоциировался с дном океана. Посмотришь издали и видишь бесплодную и безжизненную пустошь, но когда приблизишься вплотную, окажется, что все так и кипит от бесчисленных форм жизни и переизбытка энергии — от летучих мышей и стрижей до крупных градин, неожиданно падающих с совершенно ясного горячего неба. То, что в других местах воспринималось как противоестественное, было здесь вполне обыденным.

Он передвинул жумар вперед, ему внезапно захотелось оказаться в человеческом обществе. Но его остановил шепот.

— Хью. — Этот звук, казалось, выдохнула сама пропасть.

Он дернулся в стременах, оглянулся назад, посмотрел вниз.

— Эй! — Его голос раскатился, отдаваясь от камня.

В дыму никого не было. Хватит, подумал он. Хватит твоих игр, подсознание. Но тут снова прозвучало его имя.

— Гласс, — донес воздух. На сей раз стало ясно, что кричали далеко вверху. — Гласс!

С несколько большим облегчением, нежели было прилично, он понял, что его окликал Огастин.

Американские альпинисты не пользуются йодлем. Но Хью этот способ общения понравился, когда он во время похода по прибрежным скалам в Таиланде оказался в обществе австрийцев. При должном исполнении твой голос разносится на несколько миль. Поэтому сейчас он освободил лицо от повязок и выдал трель — ничего похожего на настоящее тирольское пение, без намека на музыкальность, одни лишь переливы тона: йо-ла-ли-йо!

После этого он снова двинулся в путь. Пора уносить задницу. При каждом упоре на жумар веревка дергалась.

Наконец он добрался до Огастина. От якоря уходила тонкая непривлекательная трещина, скрывающаяся в коричневом, как чай, смоге. Именно до этого места Огастин и мальчик сумели добраться перед тем, как Джошуа устроил внизу Апокалипсис.

— Дошли. Вот и прекрасно, — сказал Огастин.

Его лицо было черным, как у шахтера из угольной шахты. Рот был завязан разорванной рубашкой, трепетавшей, как меха. Он старался не выказывать нетерпения, но оно так и бросалось в глаза и из его готовности, и из того, в каком состоянии находилась страховочная сбруя, охватывавшая его грудь.

К своему великому неудовольствию, Хью никак не мог подавить кашель. От этого он ощущал себя ни на что не годным больным стариком. Но тут закашлялся Огастин, и Хью немного успокоился. Они оба были придавлены лапой Эль-Кэпа, одинаково уязвимы, одинаково ничтожны.

— Пришлось затратить больше времени, чем я рассчитывал, — сказал Хью. — Некоторые узлы распустились. Надо было переделать часть якорей. Кое-где пришлось заново связывать веревки.

Ничего этого он не собирался говорить. Но он почувствовал себя задетым тоном Огастина да и своей собственной медлительностью. Тем более что игра еще не дошла до той стадии, когда можно было бы попытаться прикрыться своим возрастом или слабостью. Поэтому он даже вложил в свой тон нечто вроде обиды.

Конечно, они с Огастином шли в одной связке. Они могли бы даже быстро сдружиться. Но за достаточно долгую жизнь, проведенную среди грубых работяг, солдат, подрядчиков, арабов — и особенно других альпинистов! — он твердо усвоил, что следует всегда заботиться о своей автономии.

Он шел в одной связке с незнакомым напарником, по незнакомому маршруту и даже не имел карты. Следовало учитывать, что между ними где-то наверху может произойдет столкновение, — это было вовсе не исключено, учитывая нервную бессонницу Огастина, смерть, которую им, по всей видимости, предстояло найти в конце пути, и угнетающее действие дыма, — в этом случае Хью должен был сохранить возможность принимать собственные решения и идти собственным путем. А для этого было необходимо с самого начала не уступать ни единого дюйма.

Впрочем, Огастин не стал упрекать своего спутника.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Я видел все это.

— Что же именно?

Хью намеренно не спрашивал ни о чем конкретном. В частности, видел ли Огастин какое-то человекоподобное существо, имеющее ладони и ступни и бегающее вниз головой по стенам. Он не торопился выставлять напоказ шутки своего воображения.

— Погрызенные веревки, — сказал Огастин. — Слабые якоря. Распускающиеся узлы. В мелочах — все зло. Мы должны следить за собой.

Хью немного расслабился, но одновременно и насторожился вновь. Огастин соглашался с требованием соблюдать осторожность. Но с другой стороны, если он сам обратил на это внимание, то почему не затянул узлы и не подбил крючья? Неужели он настолько небрежен? А что, если он не стал поправлять «мелочи» только для того, чтобы посмотреть, как с ними справится Хью?

Огастин поднял моток репшнура и показал Хью место, где оплетка была прогрызена до самой сердцевины.

Обитатели трещин проголодались. Пожар, который устроил Джошуа, разорил всю экосистему. Это место сейчас все равно что открытая рана.

Это в значительной степени помогло разгадать тайну. Они путешествовали среди сонмов голодающих животных. Вторгались в рану. Им действительно следовало соблюдать большую осторожность.

Хью оглянулся назад, вдоль полого уходившей вниз веревки, ведущей к Архипелагу, и почти явственно почувствовал, как развязываются узлы, как якоря выползают из камня, чуть ли не увидел животных, крадущихся за ними в поисках хотя бы крошки съестного. Даже сейчас, когда они висели здесь в стременах, мост, связывающий их с Анасази, разваливался на части, обращаясь чуть ли не в дым.

— Сколько еще подъемов осталось до Глаза? — спросил Хью.

— Несколько. Немного.

Хью мог бы вспылить, сказать: ты сам не знаешь, куда идешь, — но для него все это по большому счету не имело значения. Огастин окинул взглядом трещину.

— Вы не возражаете?

Хью взялся за веревку, быстро осмотрел крепление страховки. Уперся ногами в стену.

— Можете идти.

Огастин поднял руки, вытянулся и принялся исследовать трещину. Она не поддавалась ему. Ее размер годился для пальцев поменьше — женских пальцев. Огастин попытался всунуть пальцы в трещину, у него ничего не получилось. Поняв, что по трещине не пройти, он обернулся к Хью, чтобы предупредить его.

— Похоже, здесь мы задержимся, — пробормотал он, вворачивая в щель винтовой крюк.

Именно тогда Хью рассмотрел, что Огастин носит на запястье, и понял, о чем хотел предупредить его Льюис. В обычных обстоятельствах он решил бы, что этот браслет сделан из переплетенных ниток или бечевки. Альпинисты по возвращении из экспедиций носили самые разные амулеты. Но это было нечто другое.

Браслет был сделан из человеческих волос, из любовно сплетенных длинных белокурых локонов, выцветших почти добела на солнце, которое представлялось сейчас только воспоминанием. Хью сразу понял, кому принадлежали эти волосы. Теперь ему было неясно лишь, когда и как Огастин срезал этот локон с ее головы: у спящей или бодрствующей, с разрешения или без спроса?

18

Они вышли к зоне, где начинался лабиринт трещин. Каждая из них уходила в дым, а у скалолазов не было никакой возможностей понять, какая из них ведет в нужном направлении. Судя по всему, здесь предстояло потерять немало драгоценных часов.

Хью должен был подстраиваться под Огастина, который, как ему казалось, был прекрасным скалолазом. Но вероятно, из-за поспешности и усталости он действовал очень неловко. Его руки срывались с зацепов. Ноги ударялись о скалу. Наверно, он не зря славился как замечательный спасатель, но не имел никакого дарования к поиску нужного пути, а немногочисленные следы, которые могли оставить за собой проходившие здесь женщины, были спрятаны под слоем копоти. Когда выяснилось, что трещина ведет не туда, Огастин попробовал вторую, затем третью, и каждый раз после подъема ему приходилось спускаться, кропотливо снимая расставленную страховку.

— Такое впечатление, что они не подпускают меня, — сказал он после очередной попытки.

Их положение действительно не порождало оптимизма. Огастин сначала безуспешно попробовал добраться сюда черным ходом с вершины, а теперь выяснялось, что и могучая парадная дверь тоже, вероятно, заперта. Чем ближе они подбирались к пропавшим женщинам, тем сложнее становился путь.

— Мы пробьемся, — сказал Хью. Он уповал на свою записную книжку в кожаном переплете, куда по старой привычке записывал подробности последнего подъема. — Но для таких вещей требуется время.

— У Анди нет времени, — ответил Огастин и, не дав себе ни минуты, чтобы перевести дух, кинулся на штурм следующей трещины.

Когда он вернулся с четвертой обманной трещины, было потеряно уже пять часов, и Огастин начал всерьез психовать. Больше всего он терзался тем, что возлюбленная пошла на такой риск.

— О чем она думала? — сокрушался он. — Давно уже следовало понять, что они пытаются прыгнуть намного выше собственных голов.

— Но ведь они добрались сюда, — ответил Хью. — А вершина находилась совсем рядом.

— Вершина… — злобно бросил Огастин.

— Мы смотрим на солнце, и порой оно ослепляет нас, — сказал Хью, которому нынешняя хмарь еще сильнее портила настроение. — Сами знаете, как это бывает.

Он был удручен массовым помешательством, первой жертвой которого оказался Льюис, а теперь Огастин. Сильные мужики, одинокие скитальцы больших стен завидовали безрассудному порыву трех женщин. Без сомнения, для них это было формой проявления сожаления о своих потерях, но к нему примешивалась и некоторая зависть. А помимо этого имела место и подспудная ревность, как будто женщины нарушили некую установленную для них границу.

— Ей было совершенно нечего делать с ними.

— Мы живем в свободной стране, — возразил Хью.

— В ее поступках даже и не пахло свободой. Они попросту промыли ей мозги.

Хью промолчал. Огастина, по крайней мере в его нынешнем состоянии, нельзя было отнести к числу тех, чьи слова следовало непременно принимать во внимание.

— Они были ведьмами, — продолжал Огастин. — Кьюба и Кэсси. В особенности Кьюба.

— А разве это не общее свойство всех альпинистов? — спросил Хью. — Мы все по уши сидим в магии. Гудини был щенком по сравнению с нами. Такое место все мы, если не считать художников, занимаем в большой схеме.

— Самые настоящие ведьмы, — возразил Огастин. — Те самые, которые варят зелья. Они постоянно что-то мешали в горшках, или ставили бродить какие-нибудь пюре, или собирали грибы. Всегда тайны, всегда какая-то чертовщина. Кьюба особенно. Она говорила, что ее мать была cuarandera.^[25] Может быть, это даже правда — она приехала издалека. Родители стали el Norte,^[26] когда она была еще маленькой.

С одной стороны, все это не должно было иметь ровно никакого значения для Хью, висевшего на стременах над бездной. И все же эти бредни насчет cuarandera, как ни странно, казались ему очень важными, и не только для Огастина, но и всего их восхождения. Это являлось недостающим звеном, а может быть, необходимой опорой.

— Она увлекалась шаманизмом?

— У нас в Арканзасе таких называют бабками. Это знахарки и повитухи. Некоторые из них возятся со змеями и говорят по-змеиному.

Значит, мальчик с юга, сказал себе Хью, наконец-то поняв, почему Огастин говорит с таким редко встречающимся акцентом. Он представил себе Энди из Мэйберри, жаркое душное лето и малыша с рогаткой. Возможно, все происходило совсем не так, но он не мог представить себе иного пути, который мог бы привести Опи^[27] в Долину гигантов.

— Эта Кьюба, о которой вы говорите… — сказал Хью. — Такое впечатление, будто она пристрастилась ко всяким дерьмовым суевериям, которые любят многие альпинисты. Отправляются на большие и малые высоты и выдумывают всякую ерунду, которая их будто бы обновляет.

— Она не только изобретала. Она дурила им головы. Ей хотелось заиметь последователей.

— Так это было чем-то вроде культа?

— Какой там культ, их можно было по пальцам пересчитать, — ответил Огастин. — Но в ней было нечто такое, что они хотели увидеть, загадка вроде тех, что задавал Сфинкс. Такое, что мимо нее было трудно пройти и не прилипнуть. Так она и зацепила Анди — зацепила и привязала к себе. Они пили чай из ядовитого плюща, чтобы приучить организм к яду. Они постились до судорог. Они занимались йогой в грязи и распевали мантры на рассвете. Ну и все такое.

— Горный мистицизм, — заметил Хью.

На определенном этапе им баловались чуть ли не все серьезные альпинисты. Он сам подростком становился под холодный душ в полной темноте и подолгу учился завязывать узлы одной рукой. Где-то он прочитал или услышал, что так поступали великие британские и немецкие альпинисты. Они с Льюисом зимой подолгу ходили, держа в голых руках комья снега, чтобы закаляться для зимних восхождений, таскали на себе набитые кирпичами рюкзаки, весившие столько же, сколько они сами, — тоже для тренировки. Практикуясь в скалолазании, они спорили том, что лучше, дзен или тантризм, давали клятвы на крови и устраивали настоящие тантрические сеансы с Рэйчел и Энни перед серьезными восхождениями. И конечно же, брехали на луну. Да, чушь собачья, но ведь невинная чушь, стадия развития, и только.

— У Кьюбы разболелся зуб, — продолжал Огастин. — Она заставила Анди выдернуть его обычными плоскогубцами, прямо на автостоянке в Лагере-четыре.

Хью нахмурился.

— Плоскогубцами?

— Это было нечто вроде обряда посвящения. Кровавый ритуал. Вы только подумайте! Она заставила Анди причинить ей боль, чтобы, как она говорила, освободить ее. Она дала ей силу. — Огастин никак не мог остановиться. — Кэсси забеременела. Кьюба напоила ее отваром трав и грибов и вызвала выкидыш. То, что вышло, они захоронили на вершине горы. Вы имели в виду эту мистику?

— Они делали такое? — немного помолчав, спросил Хью.

— Анди очень уязвима. Она хрупкая. Ее легко сломать. Вы слышали, что случилось с ее братом и со мной.

Этот вопрос не застал Хью врасплох.

— Так, краем уха. Меня это, в общем-то, никак не касалось.

— Но вы пошли со мной в одной связке, верно? Это вас касается целиком и полностью.

— Да, я пошел с вами. И это должно послужить вам ответом на все вопросы.

Может быть, и должно было, но не послужило. Огастин отвык от доверия. Прежде всего, по-видимому, он сам не доверял себе. Случившаяся трагедия выедала его изнутри. Патагония оказалась для него самым настоящим раком. Он встретился взглядом с Хью; был он виновен или нет, но в его глазах светилась одержимость.

— После моего возвращения с Серро-Торре Анди никак не могла прийти в себя, — сказал он. — Она не знала, что думать, кому верить, к кому повернуться. Я и сам находился в черт-те каком состоянии. Не знал, что сказать. Я сожалею? Я угробил твоего старшего брата во время пурги, а сам остался жив, вот ведь облом какой — так, что ли, я должен был говорить? А ведь были самые разные слухи. Вы слышали разговоры о людоедстве?

Ранен в самое сердце, сказал себе Хью. У него уже мелькала мысль, что, вероятно, трагедия в Патагонии и явилась причиной перехода Огастина к спасательной работе. Версия епитимий это вполне объясняла. Льюис был прав. Чувство вины как причина болезни.

— Наплевать на слухи. Жизнь без них не обходится, — сказал он. — Такова людская природа. А самые гадости начинают говорить как раз тогда, когда тебе хуже всего. Уж я-то знаю. Но по большому счету все это чушь собачья.

Огастин бросил на него взгляд, в котором сверкнула чуть ли не надежда. Но тут же свет в его глазах померк. Он снова отвернулся и ткнул пальцем в дым.

— Я ее не виню. Анди слышала все… все это. Она не могла пережить это горе без посторонней помощи, и Кьюба взялась опекать ее. А мне оставалось только смотреть, как Анди втягивается на эту страшную орбиту. Я уговаривал ее, но она лишь еще больше отдалялась. Это не было ненавистью. Она никогда не ненавидела меня, и это было хуже всего. Ей было тяжело меня видеть. Словно я умер вместе с остальными, на Серро-Торре, а потом вернулся, и она не может придумать, как избавиться от моего призрака. По крайней мере, так мне иногда казалось.

— Что вы призрак? — фыркнул Хью. — На меня вы производите впечатление вполне реального.

— Глупость, я и сам знаю. — Огастин повесил голову. — Как бы там ни было, это случилось.

— Восхождение троянок?

— Они стремились опередить время. — Огастин выдернул штырь крюка из обманной трещины. — Но на самом деле им хотелось показать всем миру, что они хотя и бабы, но не уступят ни одному коню с яйцами. Я ей говорил, в смысле Анди, что Капитан вовсе не средняя школа. Это настоящая жизнь. Люди, не имеющие своей воли, не ходят новыми маршрутами вроде этого. Но Кьюба всегда нашептывала ей в другое ухо совсем другие вещи.

Хью внезапно почувствовал, что эта история все сильнее и сильнее гнетет его. Она никуда их не приведет. У Огастина были серьезные проблемы, а у кого их не было? Но он взрослый человек, а жизнь, как он сам сказал, это действительность. Хью никогда не считал, что годится в священники. Он не обладал мудростью, которая помогала бы преодолевать трудности, не мог даровать отпущение грехов.

— Вы хотите, чтобы теперь попробовал я? — спокойно спросил он.

Огастин скорчил гримасу, как будто собирался молить о пощаде. Сняв с плеч ремни и пояс со снаряжением, он протянул напарнику.

— Из меня нынче дерьмовый скалолаз, — сказал он. — Постарайтесь вытащить нас наверх.

19

Хью нацепил на себя снаряжение и сосредоточил мысли на скале. В течение минувших пяти часов, пока Огастин раз за разом скрывался в дыму и возвращался ни с чем, он пытался разгадать беспорядочно разбегающиеся трещины.

Дым, конечно, сильно ограничивал видимость. Но он был почти уверен, что даже в ясный день для прохождения этого маршрута требовалось больше, нежели простое умение и сила. Три женщины играли здесь в шахматы на вертикальной доске, изобретая гамбиты, придумывая ходы, которые позволили им пробраться через эти трещины. Они шли вперед, не отступая. Так они шаг за шагом пробрались через этот лабиринт. Женский лабиринт. Где-то в этом должен быть спрятан ключ.

Хью двинулся было по одной из трещин, но почти сразу же вернулся назад. Он не мог объяснить причины. Почему-то она показалась ему неподходящей и не использовавшейся прежде. Кроме каких-то очевидных признаков он искал некие незримые следы присутствия женщин. Одна из них — он не знал, какая именно, — смогла решить эту головоломку. С ней ему и предстояло мысленно протанцевать.

Он сунулся было вдоль еще одной трещины, но отказался и от этого намерения. Трещины заманивали на ложный путь. Забудь о нормальном поведении, приказал он себе. Ты должен почувствовать настоящий путь.

Подчинившись какому-то неясному порыву, он направился влево, туда, где поблизости имелась небольшая выпуклость, закрывавшая дальнейший обзор. На противоположной стороне бугра обнаружилась довольно узкая вертикальная полоса «гвоздей», или, как еще называли эти мелкие выступы на камне, «куриных голов». Они были сильно скругленными, изъеденными погодой; редко какой из этих выступов превышал по размеру панцирь краба-мечехвоста. Но их полоса вела вверх. И еще что-то подсказывало Хью, что к этой дороге не следует подходить с традиционными мерками. Для ее прохождения потребуются упорство, и нелинейная логика, и большое изящество. Перед его мысленным взором возник образ балерины со стальными пальцами.

Хью стиснул ладонью первую «куриную голову» и не без труда нашел упор для пальца ноги. Затем дотянулся до следующего выступа, и следующего, и следующего, поднимаясь в неведомую высь. Поле его зрения невероятно сузилось. Расходящаяся во все стороны стена с ее заманивающими ложными путями и сходящимися непреодолимыми углами как бы исчезла. Остался единственный туннель, ведущий сквозь дым.

Лезть по «гвоздям» было совсем не трудно. Из них получилась вполне приличная природная лестница. Трудности были со страховкой. Он попытался надеть зеленую ленту на один из выступов, но петля сразу соскользнула, и лента, трепыхаясь, упорхнула в бездну. После этого Хью решил, что не следует тратить попусту ремни и карабины для создания иллюзии безопасности. Он просто лез вверх — без спешки и волнения.

С каждым движением ему становилось все яснее, насколько серьезный выбор он сделал. Если он ошибся, то вернуться туда, откуда он начал подъем, будет невозможно. Он склонил голову и посмотрел под ноги — «куриные головки», прямо-таки бросавшиеся в глаза, когда смотришь на них впрямую, разглядеть не удалось. След обрывался прямо под ногами.

Неожиданно Хью ощутил дрожь в колене. У медиков эта неприятность носила название «тетанус». Альпинисты говорили: посидел за швейной машинкой. Если не взять дрожь под контроль, можно запросто слететь со стены. Успокойся! — приказал он себе. Не столько колену, сколько рассудку. Дай ноге расслабиться. Он набрал в грудь воздуха, потом выдохнул. Дрожь прекратилась.

Он продолжал вальсировать — вероятно, с духом прошедшей здесь альпинистки, — уже не имея выбора. Он забрался уже на сто футов, и теперь не могло быть и речи о том, что Огастин удержит его, если он сорвется. В случае падения веревка позволит ему пролететь двести футов и импульс будет измеряться в тоннах. Огастин силен, но такой рывок не сдержит ни один богатырь. Хью выше л на участок, где ошибки караются смертью. Он танцевал в паре с погибшей женщиной и не имел никакого выбора, кроме как идти туда, куда она его вела.

Словно в награду за добросовестность, камень прорезала трещина.

Хью всадил в нее закладку, пропустил через карабин веревку и почувствовал, как отлегло от сердца. Подтянувшись, он для большей надежности вложил поодаль от первой еще одну закладку, после чего снова двинулся вверх. Чуть дальше он натолкнулся на просвечивавший сквозь желтовато-коричневую сажу отпечаток, оставленный рукой, натертой магнезией, — на сей раз совершенно реальный. У него больше не оставалось сомнений: женщина прошла именно здесь.

Отпечатки походили на негатив фотоснимка, белые пятна на черном фоне. Хью приложил свою ладонь поверх руки призрака, и его длинные пальцы и обмотанная пластырем ладонь полностью накрыли след.

Он был не в состоянии полностью копировать ее движения. Женщина дотягивалась не так далеко, как он, зато обладала большей гибкостью, а потому использовала совершенно иной стиль скалолазания. К этой стадии восхождения, после семи или восьми, а то и девяти дней, проведенных впроголодь, она, вероятно, весила не больше половины его веса, составлявшего сто семьдесят фунтов. И была более чем вдвое моложе — если судить по той девушке, труп которой он нашел в лесу. Такого же возраста, как и Энни при их первой встрече.

Чтобы справиться с ее танцем, Хью пришлось пустить в ход все свои самые главные хитрости. Она, кем бы она ни была, заслуживала самого высокого восхищения. Чтобы не отставать от этой незнакомой ему женщины, он должен был напрягать все свои силы. Это походило на преследование. Он шел за женщиной буквально по пятам.

— Двадцать футов, — донесся до него снизу голос Огастина. Значит, веревка почти закончилась.

Хью приступил к поиску места для отдыха, и тут же оно вырисовалось перед ним, появившись из дыма, — выступ, ширина которого только-только позволяла поставить ногу боком. На уровне плеча в трещине обнаружились небольшие царапины — несомненно, следы от якоря, устроенного там женщиной. Вставив в те же места два якоря на распорных болтах и ввернув рядом еще и винтовой якорь, он привязался и крикнул Огастину, чтобы тот начал подъем.

Пока Огастин поднимался по основной веревке, Хью поднял на второй их мешок со снаряжением. Он весил фунтов пятьдесят, а то и меньше. Зато этот небольшой груз должен был обеспечить их жизнь на достаточно долгий срок. Четыре галлона воды, пищевые концентраты и бивачное оборудование. Могло показаться, что они взяли всего с избытком, но ведь закон Мэрфи^[28] проявляется в самое неподходящее время…

Сквозь смог донесся кашель Огастина. Так мог бы кашлять больной в смертельной стадии туберкулеза. Материализовавшись из дыма, молодой альпинист сразу остановился, чтобы отдохнуть и отдышаться.

— Будь я проклят! — восхищенно сказал он, глядя на Хью и крепко держась за «куриные головы».

От этих слов Хью сразу почувствовал себя намного лучше. Все снова походило на добрые старые дни, и он вновь превратился в того Гарпуна, которому предстояло поразить Великого Белого кита.

— Я уже подумал было, что мы их потеряли, — признался он. — А оказалось, что они просто прятались от нас.

Он не стал уточнять, что уловил в обращенном к нему возгласе Огастина также и восхищенную похвалу «ведьмам», прошедшим здесь несколько дней тому назад.

Огастин всмотрелся в мутную пелену, наглухо скрывавшую все, что находилось выше.

— Все еще никаких признаков Глаза. А ведь он должен быть совсем близко.

— Уже поздно, — отозвался Хью.

— Мы в прекрасной форме, — мгновенно возразил Огастин. — И до вечера еще далеко.

— Мы весь день изо всех сил нажимали на педали, — спокойно, но твердо сказал Хью. — Посмотрите-ка на солнце.

Шар металлического цвета уже прокатился по всему небу и прикоснулся нижним краем к затянутому дымом каменному форштевню.

— Мы не вернемся, — предупредил его Огастин.

— Давайте проверим, как дела у остальных, — сменил тему Хью.

— Каких еще остальных?

— Наших спутников, — пояснил Хью. — Мне нужно убедиться, что они благополучно спустились — если уже спустились.

— А-а, — протянул Огастин. — Вы правы.

Он вынул рацию. Свое радиомолчание он объяснял необходимостью экономить заряд батареек, но Хью с недавних пор начал опасаться, не скрывалось ли за его поведением просто желание изолироваться. Отсутствие связи означало отсутствие новостей и, что еще важнее, невозможность получить приказ о прекращении восхождения. Хью подумал, что ради спасения своей возлюбленной Огастин готов вступить в драку со всем миром.

Хью услышал, как на вызов ответил женский голос. Потом Огастин плотнее прижал рацию к уху. Он спросил о Льюисе и Джо и бросил Хью: «Все в порядке». Потом спросил, не нашли ли труп у подножия Эль-Кэпа. В рации потрескивали статические разряды.

— Тогда все ясно, — сказал Огастин. — Она все еще здесь.

Женский голос произнес что-то еще.

— Он мне совершенно не нужен, — ответил Огастин. Впрочем, в рации тут же послышался другой голос. — Да, шеф, — сказал Огастин. Чувствовалось, что в нем нарастает нервозность. — Не волнуйтесь, — почти выкрикнул он через минуту. — Мы подходим к ней. Мы уже совсем рядом.

Хью всмотрелся в клубившийся дым. Начало проясняться, но видимость по-прежнему оставалась плохой.

Совсем рядом? Да ведь они понятия не имели, в каком именно месте стены находятся.

Снова заговорил начальник, но Огастин перебил его:

— Это на меня не распространяется. И это мое решение. Я и буду отвечать.

Руководитель спасателей продолжал говорить. Огастин еще сильнее прижал приемник к уху.

— Ответ отрицательный, — сказал он. — Мы не уйдем вниз. Мы почти дошли. Скажите им, чтобы не сомневались. И пусть остаются на месте. Держите их наготове. Нам нужно, чтобы, когда наступит время, они сразу смогли начать действовать.

Невидимый собеседник попытался сказать что-то еще — Хью уловил отзвуки слабого голоса, — но Огастин просто выключил рацию.

— Ну и о чем шла речь? — спросил Хью.

— Наши парни спустились, — сообщил Огастин. — Рейнджеры нашли их на дороге. Они также обшарили весь участок у подножия. Ни одного тела там нет. Я и сказал, что все ясно. Во время пожара Анди смогла забраться вверх по веревке. Она укрылась в Глазу. Она жива.

Может, да, а может, и нет, подумал Хью.

— Они хотят, чтобы мы спустились, я правильно понял?

— Тоже мне, шофера с заднего сиденья! Они никак не очухаются после пожара. Никакие они не рейнджеры.

— А кто же они такие?

— Копы, вот кто. Только и умеют, что указывать, что ты должен делать.

Сложившаяся ситуация не нравилась Хью. Традиционный подход предусматривал обязательное обсуждение различных вариантов действий, в число которых непременно входило и отступление. Но в непрерывных бросках Огастина на стену не было ничего традиционного. Он хотел во что бы то ни стало сломить оборону Стены троянок, и Хью знал это еще в тот момент, когда согласился отправиться сюда, покинув знакомую, безопасную Анасази.

Огастин молча смотрел на него. Он не мог добраться туда в одиночку и отлично понимал это. Хью рассматривал завесу, прятавшую от них загадочную страну, и тоже молчал, сознательно решив немного помучить напарника.

— Ладно, ведите, — нарушил он затянувшееся молчание.

Они пойдут дальше.

— Если честно, — сказал, немного помявшись, Огастин, — вы, пожалуй, лучше меня понимаете стену.

Хью заставил себя сохранить бесстрастное выражение лица. Хотя эту реплику можно было с полным правом назвать моментом истины. Огастин согласился подчиниться. Он признал, что восхождение оказалось для него не по силам и что ему требовалось больше помощи, чем он рассчитывал. Прикоснувшись к «куриным головам», Огастин понял, что сам не сумел бы сделать того, на что оказался способен хладнокровный Хью. И теперь он хотел использовать Хью вместо ружья-линемета — чтобы напарник затащил его наверх. Накануне он точно так же воспользовался юным Джо.

Это выходило за рамки намерений Хью. Он пошел с этим парнем, чтобы стать его помощником, а не сыграть роль Бога. Он соглашался быть пассажиром, а не капитаном. В конце концов, это Огастин пытался противоборствовать своей карме, а вовсе не он. И все же он шел все дальше и дальше на звук песни сирены, заманивавшей его мечтами и едва уловимым шепотом.

В последние часы он начал не на шутку сомневаться в том, что его выход в лесу прямо к месту гибели девушки был случайным ничуть не в большей степени, чем пожар, устроенный Джошуа. Он много думал обо всем этом. В цепочку событий снизалось столько совпадений, что называть все это случайностью уже язык не поворачивался. Возможно, что-то воздвигалось на дороге Льюиса, а может быть, бедствия преследовали Огастина. Конечно, Хью не верил в это так уж безоговорочно. И все же с этим восхождением была связана какая-то большая тайна. Чем выше он забирался, тем плотнее спутывались и пересекались траектории событий. Пока что он не мог усмотреть в этой путанице никакого цельного узора и не видел точки, в которой должны были сойтись все траектории. Возможность разобраться в этом могла появиться лишь в том случае, если он продолжит восхождение.

Хью взял у Огастина опояску со снаряжением.

— Ладно, — сказал он. — До поры до времени.

Он включился в гонку, хотя она была уже совсем не той, в которой он стартовал. И Огастин уже не вел в одиночку свое соревнование с Эль-Кэпом. С этой ерундой было покончено. Глаз Циклопа и холодный безмолвный лагерь — где бы он ни находился — представляли собой лишь достопримечательности пути.

С этой минуты Хью был обречен пройти дорогу до конца. Именно ему предстояло найти выход из пропасти. Если он сможет это сделать и добраться до вершины, то дым расступится, откроется дно долины и он, конечно же, сможет прочитать на нем свою судьбу.

20

На протяжении следующего подъема тонкий слой сажи осыпался, словно хлопья застывшего жира. Подошвы его скальных тапочек просто-напросто не находили опоры на скале. Весь вес тела приходился на натруженные руки. И снова ему пришлось пройти всю длину веревки, прежде чем удалось обнаружить на стене место для закрепления якоря.

Пока Огастин пил и налаживал страховку, Хью вытащил мешок. Потом он вынул блокнот и добавил на свою карту еще одну линию. На соседней странице он написал: «160, 5.10, без болтов, только закладки, (1–2»), НВ". По странице бежали четкие линии, проведенные шариковой ручкой к нескольким точкам, разбежавшимся в разные стороны, как в мультфильме, черточкам обманных трещин, другим линиям и разным иероглифам. «Много т. крючьев и закладок, клювы» — гласила одна подпись, а в другом месте было написано: «Веревку зажимает!» и «Безголовый крюк».

Для альпиниста каждая пометка была исполнена глубокого смысла, и потому Хью вел свои записи чрезвычайно скрупулезно — хотя и сам понимал, что данная карта в определенном смысле представляла собой нечто невразумительное. У нее не было начала и не будет конца, поскольку они вошли на Стену троянок неизвестно где и их восхождению предстояло закончиться, когда они доберутся до женщин. По сути, этот набросок, оторванный и от земли, и от вершины, нельзя было даже назвать картой.

Он ощущал чрезвычайно неприятную неуверенность в собственном местонахождении. Умение ориентироваться стало для него неотъемлемым качеством еще с тех пор, когда он совсем молодым вел сейсморазведку нефти в устье Луизианы. Он всегда знал свое местонахождение — чем дальше от жилья, тем точнее. В глубине пустыни или среди безымянных гор он прослеживал свое движение с такой тщательностью, что можно было подумать: он собирается описать все пройденные им маршруты в автобиографии. Но троянки увели его от всех реперных точек. И потому набросанный фрагмент карты потерял смысл. У него разболелась голова.

Из дыма возник Огастин.

— Поднимемся еще на одну веревку, — сказал Хью. — А потом остановимся на ночь.

— Не может быть, чтобы до верха оставалось больше одной веревки, — с энтузиазмом заверил его Огастин.

Но и оттуда они не смогли разглядеть Глаз сквозь совсем уже побуревший смог.

— Еще один подъем, — предложил Огастин.

— Нет. Мы устали. Будем устраиваться на ночь.

— Но вот же он, совсем рядом.

— Вы указываете куда-то в дым. Может быть, там вовсе ничего нет.

Огастин ткнул пальцем по раскрытой записной книжке Хью. На странице осталось пятнышко крови.

— Посмотрите сами: мы ушли очень далеко.

— Вопрос не в том, насколько далеко мы ушли, а в том, сколько еще осталось и в каком состоянии мы туда придем.

— Мы идем верно. Они тоже прошли здесь. Вот следы магнезии.

— Я никогда не лезу в темноте по таким местам, которые не могу рассмотреть днем.

— Вы же сами только что сказали, что все равно наверху ничего не видно.

Хью посмотрел на его красные глаза.

— Вы слишком уж сильно нажимаете.

Огастин сразу отступил.

— Я боюсь, — прошептал он.

— Я знаю.

Хью положил руку на предплечье Огастина. В этом прикосновении не было ничего интимного. Они висели плечом к плечу, привязанные к якорям и связанные друг с другом веревками. Когда один кашлял, другой качался.

— Вы считаете меня дураком.

— Я думаю, что вы чертовски устали.

— Я опасаюсь сорваться.

— Поэтому мы и должны держаться вместе.

— Я имею в виду: сорваться в разговоре с вами, — объяснил Огастин. — Я отлично понимаю, что вы расцениваете мое поведение как блажь или истерику. Вы потеряли женщину — вашу жену. Ну а Анди для вас всего лишь имя. Все равно что сон.

Огастин, похоже, начал готовить себя к худшему. Для Хью это значило, что ему придется взвалить на свои плечи уже двойное бремя чувства вины, снедавшего этого человека.

— Так ведь это и есть вся наша жизнь — сон.

— Между нами есть разница, — сказал Огастин. — Я знаю, что вам было труднее.

Хью всмотрелся в лицо своего собеседника, пытаясь понять, не валяет ли тот дурака. Но Огастин выглядел совершенно серьезным, сидел с несчастным видом и не прятал свой браслет, сплетенный из женских волос.

— Совсем не обязательно, — ответил он. — Мы с женой прожили вместе всю жизнь. А у вас все еще было впереди.

— Возможно, еще будет, — пробормотал Огастин.

Они подвесили один над другим два гамака и забрались в них. Потом устроили петли, чтобы можно было передавать вверх и вниз бутылку с водой. Хью пришлось сдерживаться: он вполне мог выпить целый галлон. Но, увы, они были не в лесу. Темнота быстро сгущалась.

— Это правда, что вы так и не смогли ее найти? — спросил снизу Огастин.

Хью фыркнул. Ну почему нельзя было оставить пустыню в покое? В голове у него пульсировала кровь. Гамак стискивал его тело. Впереди ждала непростая ночь. Но Огастину позарез нужно было поговорить.

— Мне сказал ваш друг. На карнизах, прошлой ночью. Он разбудил меня. Грозил мне. Требовал, чтобы я выпустил вас из когтей. Сказал, что у вас горе. Что я вас эксплуатирую. Сказал, что, если я брошу поиски, всем будет гораздо лучше.

— Льюис — мой ангел-хранитель, — сказал Хью.

— Я чуть было не послушался его.

— Подумали отказаться от поисков?

Голос Огастина сделался тише.

— Что, если вы правы? Если ее уже нету?

Изначально предполагалось, что они будут мчаться вперед на крыльях надежды Огастина. А получилось, что крылья принадлежали Хью: он не только шел первым и разгадывал тайнопись стены, но и помогал своему напарнику сохранить здравый рассудок.

— За ночь дым должен опуститься вниз, — сказал Хью своему спутнику. — Возможно, поутру нам удастся что-нибудь разглядеть. Завтра мы доберемся до Глаза. И тогда будем разбираться, что делать дальше.

— Это меня и пугает. — Огастин немного помолчал. — Как вам удалось разобраться?

Хью покрутил головой, устраиваясь в гамаке поудобнее. Сначала Льюис, а теперь еще и этот парень — и оба требуют показать им, как справиться со своей потерей. Можно было подумать, что Огастину требовался напарник не для того, чтобы спасать живую женщину, а чтобы хоронить мертвую. В таком случае Хью предстояло обеспечить траурную церемонию.

— Просто идешь себе дальше, — сказал Хью.

— То есть?

— Забудьте. Оставьте прошлое в прошлом. Отбросьте все это от себя. — Хью говорил негромко, но очень твердо.

— Но вы же вернулись сюда.

— Можете назвать это встречей выпускников школы.

— Там вы и познакомились со своей женой, — сказал Огастин. — Я слышал ваш разговор в баре.

— После этого мы прожили с ней жизнь, — добавил Хью, — а затем она исчезла. Вы думаете, люди не болтали обо мне всякой всячины? Я отвез выжившую из ума женщину в пустыню и вернулся домой один. Разговоров было о-го-го сколько. Точно так же, как после вашего возвращения из Патагонии.

— Если не считать того, что она осталась там против вашего желания.

— Послушайте, — сказал Хью, — в диких краях не существует никаких правил. Ни в горах, ни в пустыне. — Ни на Эль-Кэпе, хотел он добавить, но удержался. Поскольку в историю с троянками Огастин вошел с двойным грузом призраков. Он был виновен в смерти брата Анди, а теперь, судя по всему, не сумел спасти и ее саму. — Это не хорошо и не плохо. Забудьте о сплетнях, передающихся с парты на парту, как только учитель отвернется. Когда мы уходим так далеко от обитаемого мира, в наши сердца не могут заглянуть ничьи глаза. Нас некому судить.

— Это хуже всего, — отозвался Огастин, — приходится судить себя самому.

Хью попытался прижаться плечом к скале. Гамак, дым и бремя чужого страдания — все это буквально душило его.

— Так вы ничего не добьетесь. Попробуйте думать по-другому. Те, кто не мог держаться с нами вровень, отстали и покинули нас. Вы выжили. Вы сбрасываете кожу. Обрастаете новой. Выздоравливаете. Это просто происходит независимо от вашего желания.

— В таком случае мы тоже можем сдаться, — сказал Огастин и закашлялся.

Хью не понравился его тон. Отношения в группе определяли очень много, если не все. Они не могли не проявиться в бесчисленном множестве мелочей, которые должны были встретиться на пути к вершине. Огастин был нужен Хью ничуть не меньше, чем он сам был необходим Огастину. С напарником нужно было не просто связаться веревками, а даже срастись, наподобие сиамских близнецов, и сохранять такие взаимоотношения до тех пор, пока не выйдешь на ровную землю, будь то внизу или вверху.

— Я сказал: сбросить кожу, но вовсе не призывал впадать в уныние. Мы забрались сюда, чтобы сделать для нее все, что в наших силах, — наставительно произнес Хью. — Вы все еще нужны Анди.

Огастин промолчал. Хью еще немного повозился с гамаком, безуспешно пытаясь приоткрыть матерчатую трубу, и в конце концов уснул.

Проснувшись глубокой ночью, он ничуть этому не удивился. Он уже успел привыкнуть к тому, что нынешнее посещение Эль-Кэпа вылилось в непрерывную цепь кошмаров, которой, скорее всего, предстояло тянуться до тех пор, пока он не распрощается с горой.

Он лежал в гамаке, прижатый к стене, прислушивался к ощущениям в ноющем теле, страдал от жажды и ждал повторения того звука, который разбудил его. Что приключилось на сей раз? Внизу Огастин бормотал во сне и негромко кашлял.

Действительно, через минуту-другую звук раздался вновь. Из обгоревших остатков леса донесся кошмарный хор завываний и взвизгиваний. Это были койоты и другие хищники. Они объедались на пожарище обгоревшими трупами животных и то и дело не на жизнь, а на смерть схватывались между собой.

Вся эта какофония не должна была нисколько тревожить Хью. Они висели на высоте двух тысяч футов над местом схваток хищников. И все же кровь вновь застучала в его висках, и он почувствовал себя совершенно беззащитным в своем тонюсеньком нейлоновом мешке. Он намотал несколько витков вспомогательной веревки на предплечья и кисти, крепко прижал руки к колотившемуся сердцу и долго молился о том, чтобы звери успокоились, хотя прекрасно знал, что в происходящем нет ничего необычного.

21

Во время одной из вылазок в просторы Руб-эль-Хали Хью и Энни наткнулись на изумительный коралловый риф, сохранившийся вплоть до мельчайших деталей под покровом барханов, которые ненадолго открыли его как раз перед приездом путешественников. Древний морской барьер возникал из песков и исчезал в них, словно изогнутая спина дельфина. Он был на много миллионов лет старше их любимых пересохших палеоозер. Они находили изящные морские веера, и похожие на палки окаменевшие столбчатые кораллы, и целые стены минерализированных полипов, похожих на тысячи открытых ртов, молча кричащих на них, — скелеты тишины.

Когда на следующее утро они погрузились в почти не рассеявшийся дым, Хью пришла на память та находка. Трещина сомкнулась, он лез вверх по едва различимым неровностям, напоминавшим пену с пузырьками размером с пяти- и десятицентовые монетки, и вдруг наткнулся на оливиновую жилу. Точно так же, как тот захороненный в пустыне риф, жила — след древнейших и глубочайших процессов, происходивших в недрах магмы, из которой образовался Эль-Кэп, — без всяких объяснений и оркестра фанфар всплыла из рябого, коричневого с белыми пестринами, гранита и выгнулась вверх наподобие темно-зеленого позвоночника.

Быстро поднимаясь по хорошо заметным, выпирающим «позвонкам» оливинового хребта, Хью постарался собраться с духом. Возможно, уже этим утром им удастся прорваться к синему небу и яркому желтому солнцу и хотя бы бросить взгляд на вершину.

На этой высоте дыма было не в пример меньше, чем внизу. Копоть все еще затемняла раскраску Эль-Кэпа, но уже не покрывала все ровным бурым слоем. Серый мир начал отступать перед вечным натиском жизни. Альпинисты выбрались из ада и тех мест, куда дотянулись его щупальца.

Оливиновая жила шла вверх и направо, изгибаясь, как арка моста. На своем пути Хью то и дело встречал белые отметки магнезии, оставленные незнакомой ему женщиной, которая проходила здесь первой. Вполне вероятно, что это была та самая его вчерашняя партнерша по танцу на скале. Достигнув такой высоты на стене — на самом подходе к вершине, — команда должна была полностью определиться в возможностях каждого восходителя и поручить свободное лазание самому проворному, ловкому и уверенному.

Он начал понемногу влюбляться в эту женщину — или сочетание качеств женщин, образовавших эту идеальную скалолазку. Здесь, на высоченной стене, где идти было опаснее, чем по острию ножа, он и она преодолевали одни и те же опасности, разгадывали одни и те же загадки и вцеплялись пальцами в одни и те же неровности камня. Лишь время отделяло их друг от друга. Химические реакции, происходящие в крови, обостряли его чувства, пятна магнезии подтверждали правильность его движений. Он вступил с ней в контакт на некоем чувственном уровне. Казалось, что в самые трудные мгновения балерина поджидала его. И обнимая скалу — хватаясь, подтягиваясь, пыхтя и вытягиваясь во весь рост, — он словно обнимал эту женщину.

Она в каком-то смысле соблазняла его. Причинами этого влечения было и само восхождение, и почти сексуальное притяжение Эль-Кэпа, и даже та болезненная связь, что существует между могильщиком и мертвецами, которых он укладывает в землю. Как ни толкуй, она шла следом за Хью точно так же, как он стремился вслед за ней.

Хью попытался вспомнить, когда же он в последний раз испытывал нечто подобное, — это было с Энни одним дождливым вечером, несколько десятков лет назад — в самом начале. Он изгнал из мыслей ее образ. Все было не так. С тех пор прошла целая жизнь. Женщина была совсем другой. Он принял условия жестокой, почти беззвучной игры. Единственными звуками были его дыхание, стук его сердца да шорох веревки, задевающей за камень.

Бездна цеплялась за его кишки, за выступающие тазовые кости, за основание позвоночника. Она пыталась сковать движения суставов и пальцев. Она заполняла его существо одиночеством, страхом и растерянностью. Но женщина не разочаровалась в нем и не отказалась от него. Она оставляла для него на скале свои призрачные следы. Она манила его за собой.

Каждое движение было продуманным в самом буквальном смысле этого слова: насколько согнуть суставы пальцев рук, хватаясь за зацепку, куда и как поставить кончики пальцев ног, насколько позволить ступне отклониться от горизонтали, как и когда отстраниться от очередной опоры. Он непрерывно держал свое тело под полным контролем и при этом, как ни странно, чувствовал, что его ничто нисколько не ограничивает. Все получалось очень легко. Нужно было лишь доверять своей незримой напарнице.

Хью попробовал сообразить, которая из трех женщин вела его вверх по стене. Одну из них он встретил в лесу — у нее были серебряные сережки в ушах и каменные бусины, вплетенные в волосы. Это была она или кто-то из оставшихся двух? Вероятно, ему никогда не доведется узнать это. Почему-то он в своих мыслях представлял ее очень красивой.

Он держался за неровности ярко-зеленого камня как за что-то невероятно драгоценное. Ему здесь не было места. Оливин был чужеродным минералом. Он выплыл из глубочайших раскаленных недр, бросив вызов всем химическим и физическим процессам, которые здесь происходили. И выбрался на свет божий, дерзко прочертив огромный фас скалы.

И все же через восемьдесят или девяносто футов оливин сдался. Зеленая полоса нырнула обратно в пестрый гранит. Хью ухватился за последнюю зацепку, соображая, куда же двинуться дальше.

В поле зрения не было ни одной трещины, никаких неровностей, за которые можно было бы ухватиться. И белые пятна магнезии исчезли. Хью растерялся. Он был полностью уверен в том, что идет правильным путем. Неужели оливиновая лестница оказалась ложным путем и привела в тупик? Альпинистка одурачила его и сумела вернуться, оставив его здесь распятым на скале? Он хорошо понимал лишь одно: его силы на исходе. Опустив по очереди обе руки, он потряс ими, закачав немного свежей крови в артерии, готовясь к дальнейшим действиям.

Вдруг задрожало колено. Тетанус. Прекрати! Он оторвал ногу от опоры, вновь поставил на место, сменил хват рук, вытянул шею, откинул голову, осматривая скалу в поисках следующего зацепа. Нельзя было поверить, что она заманила его сюда, на такую высоту, лишь затем, чтобы бросить в безвыходном положении. Он искал хоть какие-нибудь признаки ее пребывания здесь, хоть отпечаток ладони, хоть царапину. Что угодно. Когда же Хью в конце концов увидел это, оно оказалось настолько грандиозным, что он нисколько не удивился тому, что не мог распознать дорогу на первых порах.

Справа и выше чуть угадывался сквозь дым темный расплывчатый полумесяц. Он зиял, как распахнутая китовая пасть. Это же крыша, понял он, гигантская изогнутая бровь. Сам того не зная, он добрался до Глаза циклопа, вернее, почти добрался. Так близко и все же так неимоверно далеко! Вцепившись мертвой хваткой в последнюю оливиновую зацепку, он искал и не мог найти пути, ведущего в эту чудовищную глазницу.

Он вытянулся во весь рост, пытаясь заглянуть за четкий угол, ограничивавший поле зрения совсем рядом с ним. Вдали же был виден только смог. Там, куда не могла достать его рука, стены словно вовсе не существовало. Пока он флиртовал со своей балериной, бездна окружала его со всех сторон и теперь пыталась сомкнуться. На какой-то миг у него возникло головокружительное ощущение отсутствия низа и верха, усилившееся из-за дымной пелены.

Он вцепился в оливин, как в саму жизнь, не думая о том, что нужно беречь силу рук. Самый главный урок, который должен усвоить альпинист, заключается в умении понять, когда нужно прекратить борьбу, остановиться и успокоиться. По большому счету, ты оцениваешь скалу или лед, взвешиваешь противостоящую тебе гору согласно своему представлению о ней. Ты учишься понимать, когда нужно идти на штурм, а когда следует отступить, узнаешь пределы возможностей своего тела, узнаешь, насколько далеко ты способен закинуть ногу, насколько крепко твои руки могут держаться за зацеп, насколько большое напряжение способно выдержать твое сердце. Ты учишься не вколачивать молотком крюк слишком сильно, не запихивать закладки слишком глубоко, не перегружать крепления.

Хью заставил себя ослабить захват. Потом опустил одну руку и встряхнул ее. Сменил руки и повторил то же самое с другой. Здесь обязательно должен был найтись следующий захват. Но, как это и подобает лучшим фокусникам, его анонимная фея не оставила ключа к этому трюку.

Хью осторожно сдвинулся направо. Держась за выступ оливина левой рукой, он зацепился правой ногой за угол и заглянул за него.

И оказался совсем в другом мире.

Дым, собравшийся на самом дне просторной пустой впадины, казался здесь не бурым, а почти синим. Не небесной синевой, а иной, более глубокой. В лицо дунул легкий ветерок. Воздух был еще прохладнее, чем камень, за который цеплялся Хью. «Новая страна». Волнение, владевшее им, сделалось еще сильнее.

Он вернулся на оливиновую жилу, отдохнул немного и предпринял еще одну попытку. Опираясь на одну пятку, он провел руками вверх и вниз по обеим сторонам угла, пытаясь нащупать хоть какие-нибудь сколы или неровности. Но камень оказался абсолютно гладким.

Это не на шутку расстроило его. Его способности к лазанью должны были намного превышать способности женщины, хотя бы только за счет длины рук, и все же он никак не мог сдвинуться с этого места. Что же такого он никак не мог найти? Как она смогла пролезть здесь? Он отступил к своей оливиновой «площадке» и еще немного отдохнул. Колено опорной ноги задрожало. Он сменил ноги. Второе колено тоже задрожало. Он приказал себе успокоиться. Безрезультатно.

У него подходил к концу запас энергии. Жить оставалось ровно столько, сколько времени он сможет продержаться здесь, чередуя руки и ноги, а потом уменьшение плодородия (как ни дико упоминать его в этой ситуации) заставит руки разжаться. Можно крикнуть и предупредить находящегося внизу Огастина, но это ничего не даст. Огастин ничем не сможет помочь ему. Веревка болталась на его поясе — никчемная вещь, бесполезная в случае падения; ее наличие нисколько не успокаивало. Он был здесь один-одинешенек.

Хью опять уставился на угол. Она ведь как-то перебралась через него. Он искал взглядом сгустки копоти, которые могли бы указать на наличие щербин, но скала казалась совершенно гладкой.

Он снова дотянулся до угла, зацепившись пяткой за край, и снова ничего не нашел. Там просто ничего не было.

Пятка, которой он по-обезьяньи — нет, обезьяне такое было бы не под силу! — цеплялся за угол, поехала вниз, и Хью поспешно дернул ногу вверх. И неожиданно на уровне голени, куда он ни за что не догадался бы посмотреть, задел пяткой какую-то неровность. Осторожно повернув ногу, он ощупал это место пальцами, предчувствуя успех.

Альпинисты привыкли видеть пальцами. Его балерина, которая была меньше ростом, но намного изящнее, справилась с поисками опоры лучше, чем он, по-видимому догадавшись ощупать невидимую сторону пальцами ноги. И она оказалась там — маленькая полка, совершенно невидимая отсюда. Чувствуя, что сейчас его затрясет всего, Хью вернулся на свою спасительную оливиновую «лестницу».

Теперь ему было ясно, что и как нужно делать. Будучи мужчиной, он, естественно, был склонен к силовым действиям. Здесь же сила ничего не давала. Все решала ловкость. Он еще раз смерил взглядом край угла — строго вертикально. Его предплечья устали чуть ли не до судорог. Нервы были натянуты до предела. Она дала ему один, последний шанс. Испытывала его умение. Или смеялась над ним.

Он осторожно начал свое движение.

Протянул правую ногу. Одной рукой уперся в последний выступ оливиновой жилы, а второй схватился за ровный край и оказался прижатым всем телом к скале.

Пора! Одним чрезвычайно мягким движением он выпустил оливиновую опору, подтянулся, держась за угол, и передвинулся к самому краю. Нога двинулась за угол. Большой палец нащупал упор.

Так он и балансировал, держась за ровные грани скального угла, дыша лишь самыми верхушками легких. Набери полную грудь воздуха — и расширившаяся грудная клетка сразу же отбросит от скалы. Закашляйся — и полетишь вниз. Он не мог даже оторвать щеку от камня и повернуть голову, чтобы заглянуть на ту сторону угла.

Опираясь только на большой палец правой ноги, глядя назад, на оливиновую жилу, отчетливо понимая, что ему ни за что не удастся вернуться на нее, Хью осторожно погладил стену правой рукой. Что-то здесь должно быть… Выше… Ничего. Ниже… Ничего.

Его левая рука соскользнула. Колено стукнулось о скалу. Прижалось сильнее. Правая рука потянулась дальше. Еще дальше. Он полностью освободил легкие от воздуха. Зацепка ждала его где-то совсем рядом.

Но тонкая нить земного притяжения тянула его назад. В этом не было никакого насилия. Все очень просто: он должен был упасть если не в эту секунду, то в следующую.

Но за короткое мгновение его сознание успело оценить ситуацию и увидеть два главных варианта. Он мог продолжать обниматься с этим углом, пока не свалится. Или же мог упасть, но по своей собственной воле.

Так он и сделал.

Нужно отвести на несколько миллиметров от стены ладони, пальцы, потом убрать с выступа палец, которым опирался… именно в таком порядке. Последним — палец ноги. Это было жизненно важно. Таким образом определялась траектория падения. Широко раскрыв глаза, он начал валиться на бок.

Захват мелькнул перед лицом как что-то почти нематериальное. Молниеносным движением, посрамившим бы самого виртуозного карманника, он ухватился за него. Ноги заболтались в пустоте. А дальше, но совсем рядом оказалась трещина. Последним усилием он вогнал в нее ногу, и пластырь, которым была обмотана его рука, и защищенную этим пластырем изнемогающую плоть.

Возможно, во время отчаянного падения какая-то часть его существа умерла. Во всяком случае, сдерживающие центры отказали. Все страхи, которые он крепко держал в узде, вырвались на свободу и навалились на него. Крича и ругаясь, он пытался втиснуться глубже в трещину, не обращая внимания на то, что не может отыграть у скалы хотя бы дюйм. Если бы он был способен зарыться в скалу, это было бы сделано. Все, что угодно, лишь бы избавиться от ужасного сосущего ощущения того, что земля тянет его к себе.

В конце концов приступ паники пошел на убыль. Он понял, что находится в безопасности. И только тогда увидел, что добрался до места назначения. Он находился в легендарном Глазу.

22

Снизу он всегда воспринимал Глаз Циклопа как логово какого-то хищного чудовища или большую пещеру. В его крыше бросалась в глаза темная зияющая прорезь, пробитая, словно кинжалом, водой, которая стекала там на протяжении миллионов лет. Но теперь, оказавшись внутри, Хью обнаружил, что это не пещера, а скорее ниша тридцати футов глубиной и около сотни футов высотой. За минувшие зоны хрупкий черный диорит выкрошился из-под нависшей брови, оставив толстый слой сырого рыхлого дерна.

Три женщины — а теперь еще и Хью — проникли туда через середину двугранного угла, образовывавшего левый угол века Глаза. Двугранный угол уходил вверх, в не желающую рассеиваться дымовую шапку, и, изгибаясь вверху, представал намного темнее и толще. При взгляде с другого направления, с более чистым камнем, крыша, возможно, показалась бы взлетающей вверх воздушно-легкой скульптурой. Отсюда же бездонный и словно прогнивший Глаз угрожающе нависал над ним.

Далеко внизу Хью разглядел смутно вырисовывавшийся в дыму выступ. Он относился к старому маршруту, классической Североамериканской стене. Не исключено, что женщины могли спуститься туда, чтобы использовать выступ для устройства бивака. Хотя он казался слишком маленьким для того, чтобы на нем могли устроиться три человека. Кроме того, женщины шли своим собственным маршрутом, горделиво отказываясь пользоваться тем, что оставили для них предшественники. Их лагерь следовало искать где-нибудь выше, под нависавшей дугой. Просто его трудно было разглядеть в дыму.

Хью мог установить якорь на том самом месте, до которого добрался, и тихонько дождаться, когда Огастин присоединится к нему и возьмет на себя инициативу. Его все еще трясло после отчаянного трюка, он знал, что Огастин захочет первым попасть в последний лагерь восходительниц. Но в таком случае снова окажется, что он, Хью, всего лишь часть штурмового снаряжения Огастина. А ведь он честно заработал право закончить то, что начал.

В действительности лагерь должен был сыграть для Хью в этом восхождении роль вершины. Оттуда его и Огастина и, естественно, всех, кого они там обнаружат, эвакуируют на настоящую вершину, и на этом его взаимоотношения с Эль-Кэпом закончатся. И значит, чтобы доиграть финал, ему требовалось лишь завершить знакомство с Глазом.

Он осмотрел двугранный угол, поднимавшийся вверх и направо к своду. Диоритовые грани были достаточно острыми для того, чтобы выпотрошить человека, если у него хватит дурости свалиться на них, а все видимые зацепки, похоже, плохо держались в своих гнездах. Но светлые отпечатки женских рук на черной скале были видны очень отчетливо, и Хью заставил себя сосредоточиться на раздумьях о том, как подняться выше.

Через несколько минут ему удалось разглядеть остатки лагеря женщин. При взгляде снизу и сбоку он походил на обломки кораблекрушения, застрявшие в небе. Хью начал траверс по стене в том направлении.

Здесь не было никаких естественных полок, ничего подобного «островам» Архипелага, на которых можно было стоять или сидеть. Вместо карнизов женщины построили крохотную вертикальную конструкцию, похожую на летнее жилище обитателей трущоб. Одна над другой висели три хрупкие платформы.

С первого взгляда было ясно, что с конструкцией что-то не так. Причем серьезно. Неподвижно свисали петли. Одна платформа опасно накренилась и располагалась чуть ли не на боку. Ярко-красное полотно нижней платформы разорвалось, и внизу болтался большой клок.

Неудивительно, что Огастин не смог разглядеть, кто остался в лагере, и тем более добраться туда. Болтаясь на расстоянии девяти футов от края крыши, он видел в тот день лишь густые тени, среди которых выделялись блики на алюминиевых трубках да яркая, радостная расцветка нейлона.

Лагерь казался необитаемым. Если в нем и оставалось хоть одно тело, его следовало искать на самой верхней платформе. Хью пополз прямиком туда; зацепки под руками и ногами качались, как гнилые зубы в стариковском рту.

Только сейчас он заметил, что с потолка свисает петлей длинная гирлянда из тибетских молитвенных флагов. Даже без солнца, даже в дыму, даже испачканные пятнами копоти, они сохранили яркость своих красных, синих, желтых и зеленых цветов. Они висели на простой бельевой веревке, какую крайне редко можно встретить в альпинистском хозяйстве. Хью узнал в своих азиатских поездках, что эти флаги представляли собой примитивное устройство по автоматизации молитв. На каждом квадрате материи был напечатан текст молитвы и изображение Лангта — крылатой лошади, похожей на Пегаса, — которая возносит молитвы в небеса каждый раз, когда флажок колеблется под ветром.

Хью попытался представить себе их счастливый маленький лагерь под веселыми флагами. Теперь флаги свисали совершенно неподвижно. Он еще раз обвел взглядом порванное полотно и перекосившуюся платформу. Может быть, начало их восхождения и было благословенным, но вдруг все переменилось. Внезапно.

Он пробрался под их молчаливым гетто, цепляясь за оспины и мелкие ямки в камне. Ямки были наполнены камешками, накопившимися за много лет птичьими погадками, пометом и косточками мелких животных, ставшими за это время скользкими, как шарики от подшипников. Он удвоил осторожность движений.

Он взял вверх, обходя порванную платформу. Туда, вероятно, угодило падающее тело или, возможно, один из мешков со снаряжением. К этому времени он уже почти не сомневался, что «кабанов» нет, а значит, нет и припасов для поддержания жизни. В результате катастрофы, занявшей считанные секунды, восходительницы оказались обречены.

Забравшись повыше, он выровнял вторую платформу и попытался забраться на ее плоскую поверхность. Но его вес сразу же привел в движение все сооружение, платформы закачались, словно колыбели. Заскрипели петли. Алюминиевые трубки со скрежетом уперлись в стену. Хью поспешил остановиться.

К числу естественных свойств узлов относилась способность понемногу распускаться в отсутствие нагрузки, а ведь это место было покинуто… сколько же дней назад? Обломки кораблекрушения могли в любой момент рухнуть в бездну, прихватив с собой и его. Хью быстро, хотя и без спешки, покинул платформу и вновь выбрался на скалу.

Теперь он видел, что верхняя платформа не пуста. Снизу отчетливо выделились контуры человеческой фигуры, лежащей на полотнище, вытянувшись во весь рост.

— Анди? — позвал Хью.

Он сделал это совершенно рефлекторно, из ненужной здесь и сейчас вежливости. Как-никак, пришел к ней домой. Конечно, ответа не последовало. Они пришли слишком поздно. Вероятно, слишком поздно было даже в тот момент, когда он нашел девушку, упавшую в лес.

Он пригнулся, не поднимая головы над полом верхней платформы, настраивая себя на то зрелище, которое ему предстояло увидеть. Такое с ним уже случалось. Ему приходилось видеть смерть, последний раз это была девушка в лесу. Но она погибла за считанные минуты до того, как он нашел ее, а здесь… Он не смог бы, даже под страхом страшной кары или ради великой награды, сказать, сколько дней прошло с тех пор. Лесной пожар уничтожил и время. Ощущение было такое, будто прошло несколько недель.

Он выбрал место и всадил туда закладку, а потом решил, что здесь понадобится более серьезная страховка, и принялся сооружать якорь. У женщин что-то не сработало или не выдержало, и он не решился страховаться за их снаряжение. Лучше всего начать сызнова. Защелки карабинов клацали, как затвор винтовки, передергиваемый под самым ухом.

Достаточно, решил он. Он пришел на место и привел туда своего напарника. А встреча с очередным ужасом вовсе не входила в его обязанности. Огастин рвался сюда, вот пусть он и смотрит. Пора ему выйти вперед.

Спустив марлевую повязку со рта, Хью заорал: «Пошел!» — даже не подумав о том, что забрался довольно глубоко во внутренности чудовища и Огастин, скорее всего, не мог его слышать. Потом он дал дублирующий сигнал — несколько раз с силой, продолжительно потянул за основную веревку. Еще через минуту веревки натянулись. Огастин полез вверх.

Хью вытащил «кабана», аккуратно пристроил его возле стены и стал ждать. Он смотрел на молитвенные флаги. Смотрел на платформу, висевшую в нескольких дюймах над его головой. Его любопытство делалось все сильнее. Он подождал еще немного, а потом решил: в аду он видел всю эту дипломатию! Устоять было невозможно.

Ужасно, но теперь он почуял ее запах. Такого в самом дурном фильме не покажут, мелькнуло у него в голове. Что, если она лежит на краю, головой к нему? Он уже достаточно отдохнул для того, чтобы позволить себе подняться и заглянуть на подвесной лежак, хотя сил оставалось очень мало. Впрочем, если из-за шока у него закружится голова и он сорвется, то удержится на страховочной петле.

Он выпрямился.

На платформе лежал не один, а два трупа.

Одна женщина сидела, прислонившись к стене, буквально запеленатая в паутину петель и веревок, обхватывавших ее грудь и плечи. Глаза у нее были закрыты, подбородок прижат к груди. Вторая женщина лежала на коленях у первой, веревка все еще оставалась притороченной к страховочной беседке. Это была Анди. Хью узнал длинные белокурые волосы, которые видел на фотографии Огастина и в браслете на его запястье. Она тоже вплетала камни в волосы, как и та девушка, которую он нашел в лесу.

Все выглядело так, будто кто-то специально создал эту душераздирающую композицию, похожую на средневековую пьету:^[29] умершая девушка нашла последнее отдохновение на коленях подруги. Смерть все еще щадила их лица, вернее, лицо сидящей женщины. На нем нельзя было заметить никаких следов разложения. Впрочем, он был рад тому, что не видит лица Анди, прижатого к груди подруги. Пахло поистине ужасно.

Страх, который испытывал Хью, постепенно слабел. Если бы не зловоние, они вполне могли бы сойти за восковую скульптуру. Он смотрел на них, пытаясь понять, как именно они закончили свои дни.

Нужно было разгадать, как именно они намеревались выбраться из Глаза циклопа. Крыша уходила наверх с небольшим отрицательным уклоном. Потолок был испещрен карманами и ячейками, поверх которых белели следы небольших ладоней, намазанных магнезией. Одна из женщин добралась до края. Возможно, она упала оттуда. Возможно, сумела выбраться на стену.

Несчастный случай привел к падению людей и рюкзаков со снаряжением. Он мог повлечь за собой обрыв потертых веревок и повреждение страховочных приспособлений. И все же здесь были что-то странное.

Во-первых, ему показался странным якорь. Устройство этого приспособления противоречило альпинистской логике и соображениям экономичности работы на стене. Неизвестно почему женщины так сильно укрепили свой бивак. В диорит было вкручено полдюжины серебристых винтовых крюков, вдвое больше обычных крюков вбито в узкие трещины, и это не считая множества различных задвижек, всунутых в трещины пошире. Петли и запасная веревка были связаны вместе и переплетены так, что можно было подумать, будто альпинистки решили сделать сеть для подъема грузов.

Он еще раз пробежался взглядом по стенам и не нашел ничего не использованного. Они использовали все без исключения снаряжение, чтобы закрепиться за камень. Это нельзя было назвать осторожностью или предусмотрительностью. Лучше всего подошло бы слово «паранойя». Все выглядело так, будто их предупредили о том, что с ними случится беда, и они готовились ее встретить, в чем бы она ни выразилась.

Потом Хью присмотрелся к сидящей женщине. Он помнил ее имя — Кьюба. Ее лицо напомнило цветом копченое мясо. Или крепкий чай. Вероятно, она запуталась в петлях и задохнулась.

Как ни удивительно, сажа и грязь, образовавшие ее посмертную маску, были прорезаны полосками от слез. По крайней мере, больше всего походило на то, что эти полоски оставлены слезами, что было попросту невозможно. Джошуа поджег лес через два дня после того, как Огастин увидел ее здесь, замотанную в веревки точно так же, как и сейчас. Возможно, жар горящего леса каким-то образом выжал влагу из мертвых глаз.

Но самую большую загадку представляло присутствие здесь тела Анди. Каким-то образом она вернулась оттуда, где висела на конце веревки — на сто пятьдесят с лишним футов ниже, — в это святилище. Хью своими собственными глазами видел безжизненную фигуру, озаренную прожектором. Как же она попала сюда?

Неужели придется допустить, что Огастин прав? Что она действительно была жива тогда и еще несколько дней после этого? Что она смогла вскарабкаться по веревке, когда начался пожар, рухнула на колени своей умершей подруги и тоже отдала Богу душу? Это не укладывалось ни в какой здравый смысл, и все же Хью не мог придумать никакого другого объяснения. Получается, что, как Огастин утверждал все это время, она была жива и ждала, чтобы кто-нибудь пришел ей на помощь. Если бы Огастину удалось добраться до нее в первый день, сверху, или если бы этот мальчишка, Джо, не отказался лезть ночью, ее, возможно, удалось бы спасти.

Что, если она и сейчас еще жива? — мелькнула у него мысль.

— Анди!

Сначала падение, затем подъем. Несколько дней без пищи и воды. Она могла пребывать в глубоком сне, а может быть, и в коме. Настоящая, не сказочная Спящая красавица. А почему бы и нет?

Хью подвинулся ближе. Протянул было руку, но тут же отдернул. Старые страхи.

— Анди!

Она лежала неподвижно, распустив длинные волосы, как шаль, уткнувшись лицом в колени сидящей женщины.

Хью все же вытянул руку и притронулся к ее запястью. Оно было холодным. Все здесь было холодным. Он не мог нащупать пульса. Но если она впала в кому, то все жизненные процессы замедлились почти до остановки. Он поднялся еще немного повыше и отвел в сторону волосы, открыв ее лицо.

И снова отдернул руку.

Ее шея оказалась вытянутой и тонкой, как сосиска. Такие шеи можно было увидеть у повешенных… у негров, которых линчевали куклуксклановцы. От веревки, намотавшейся на шею, остался броский темный след.

Хью вновь уставился на мертвых женщин. Дело не прояснилось, а напротив, становилось все непонятнее. Анди никоим образом не могла подняться по веревке. Также никоим образом она не могла открыть глаза, когда Огастин спустился и позвал ее по имени. Не может быть никаких сомнений, что она умерла в ту самую секунду, когда веревка обхватила ее шею. Но в таком случае как она оказалась здесь? Все было настолько странно, что он даже почувствовал себя оскорбленным.

— Вы нашли ее?

Голос Огастина донесся до него, отразившись от каменного потолка. Хью взглянул между ног вниз, на альпиниста, буквально несущегося к нему сквозь дым. Его лицо было настолько открыто, настолько исполнено надежды, что Хью застонал сквозь зубы.

Он не чувствовал горя. Все три женщины были чужими для него. Да и смерть не всегда оказывается трагедией. Когда Энни бесследно исчезла в Великой пустыне, это выглядело так, будто Святой Дух снизошел и забрал ее с собой, положив конец ее унижениям и страданию. Именно так Хью в конце концов стал рассматривать случившееся с нею — как акт божественного провидения.

Хью поднял руку. Открыл рот, чтобы сказать: не спеши. Соберись с духом. Крепись. Но что-то удержало его, и он не стал сообщать дурную новость. Огастин должен был сам столкнуться с действительностью. В молчании Хью не было ни подлости, ни желания понаблюдать со стороны, как парень справится с ударом. Ему не требовалось смотреть на чужую печаль, чтобы самому ощутить что-то подобное. Он просто-напросто не вмешивался. Это было чем-то вроде справедливого воздаяния. Потому что Хью, подгоняемый благородным порывом Огастина, его взлелеянным чувством вины и необузданным воображением, чуть не угробил сам себя на пути к этому тупику в небе.

Впрочем, Огастин все равно не остановился бы. Веревка непрерывно дергалась, выдавая бешеный темп его работы с жумарами.

— Анди!

Как ныряльщик, всплывающий из глубины, он ухватился за край платформы, отчего вся висячая этажерка затряслась. Кораблекрушение, снова сказал себе Хью, глядя на трепещущие веревки и пляшущие перекладины.

Хью остановил долгий взгляд на восковых статуях. Их сон подходил к концу. Тишина уже оказалась нарушена. Очень скоро сверху спустятся носилки. Этих девушек, ставших в смерти сестрами, разлучат раз и навсегда.

А потом он увидел кое-что еще.

— Подождите, — сказал он.

Голова сидящей переместилась.

Огастин лез наверх, чуть не столкнув его с пути.

— Анди?!

Когда Хью увидел ее в первый раз, ее голова была опущена. Теперь она оказалась поднятой. Лицо цвета крепкого чая с полосками, похожими на те, что оставляют слезы, было обращено теперь не вниз, а вперед.

— Анди!.. — Голос Огастина сорвался. Он увидел ужасную, изуродованную шею.

Наверно, она так и сидела с поднятой головой, подумал Хью. Он просто неправильно запомнил, только и всего. А может быть, ее тело переместилось от тряски платформ.

— Боже, о боже… — медленно произнес Огастин.

Платформы качались и скрипели. Петли тоже скрипели. Факты словно закружились в бешеной пляске только для того, чтобы поизмываться над Хью. Он попытался успокоить начавшийся в голове сумбур. Кто-то ведь снял веревку с этой сломанной шеи… уже после того, как вытащил тело… Это можно было объяснить только одним способом.

В этот самый миг глаза женщины открылись.

— Иисус! — воскликнул Хью.

Кроваво-красные, как у них обеих.

Огастин, не видя и не слыша ничего, склонился над трупом.

— Анди… — Он придвинул ближе лицо, чтобы поцеловать ее.

Женщина моргнула. Ее взгляд скользнул по спутавшейся шевелюре Огастина, перешел на Хью, и глаза в страхе раскрылись. С синяками под глазами и запекшейся кровью в бороде, он, наверно, сам походил на ожившего мертвеца.

— Она не мертва, — прошептал Хью.

Но Огастин никак не мог понять, о чем идет речь. Он лишь мельком негодующе взглянул на Хью, ошеломленный его жестокостью. Поскольку его возлюбленная была мертва, вне всяких сомнений.

Женщина опустила глаза на Огастина. Она была удивлена своим пробуждением. А может быть, их вторжением.

— Отпустите ее. — Хью взял Огастина за плечо. — Оставьте ее в покое.

Огастин просунул руку под тело Анди. Начал приподнимать труп.

Рот женщины начал открываться.

Огастин потянул труп на себя.

Стиснутые зубы женщины разомкнулись. Не белые, а коричневые, цвета крепкого чая или копченого мяса. Все у нее было цвета дыма. Кроме красных глаз.

Хью увидел, как зашевелился отвердевший, тоже темный кончик ее языка. Он не знал, чего ожидать: крика боли, проклятия или мольбы о помощи. Когда же воздух наконец подошел из ее легких наружу, вместе с ним вырвался хриплый звук, больше всего похожий на крик стервятника.

23

Услышав вопль женщины, Огастин выпрямился на стременах и оказался лицом к лицу с последней выжившей альпинисткой.

— Нет, только не ты, — сказал он.

Почему же? — удивился Хью. Но тут же сообразил, что это была Кьюба, та самая ведьма.

Огастин, ни на секунду не задумавшись, схватил тело. Куда он намеревался его девать, Хью не мог сообразить.

Женщина, выглядевшая скорее мертвой, нежели живой, тоже сильнее обняла тело. И откуда у нее могла взяться сила? — изумился Хью. Из запекшегося рта вырвался пронзительный, протяжный, жалобный вопль.

Хью был настолько потрясен, что с минуту не мог даже пошевелиться. Эта женщина восстала из мертвых. Между нею и Огастином началась самая настоящая схватка. Перед его мысленным взором возник ужасный кошмар: стая диких собак, бегущих через барханы. И Энни, направляющаяся, ничего не соображая, в самую середину своры, как какая-то редкостная газель. И кровавый пир, который хищники устраивают на ее костях.

Женщина вцепилась в Огастина так, что он даже не мог освободить руку.

— Пусти! — рявкнул он и дернул.

Тело сдвинулось. Она еще сильнее стиснула объятия. Их сражение за право обладания трупом являло собой нечто гротескное, наподобие соревнования уродцев по перетягиванию каната. Хью наблюдал, потрясенный. И в то же время в происходящем было какое-то своеобразное ужасное величие. На краю мира, на грани человеческого существования они боролись за мертвую душу, за тело героя.

— Прошу вас… — Эти жалкие слова были единственным, на что сейчас был способен Хью.

Лагерь начал разваливаться. Верхняя платформа наклонилась и чуть не опрокинулась. Нижние платформы дико подпрыгивали и с каждым рывком раскачивались все яростнее.

Куски диорита мелькали в воздухе и, с грохотом ударяясь о стены и выступы, летели вниз, в дымное облако. В нос ударил резкий пороховой запах свежерасколотого камня. Схватившись за перекрестье страховочных ремней, охватывавших широкую спину Огастина, Хью попытался выдернуть его из схватки.

Огастин ревел. Кьюба шипела. Шум показался Хью оглушительным. Да, Льюис был прав, сказав в самом начале, что их восхождение было проклято.

Перетягивание каната продолжалось еще несколько секунд. А потом в соревнование вмешался сам труп. Голова, державшаяся лишь на бескостном куске плоти, свернулась набок. Покойница показала свое лицо.

Пока она висела на веревке, птицы успели выклевать глаза. Изо рта торчал язык, превратившийся в разбухший кусок потемневшего мяса. Огастин задохнулся от ужаса. От красоты ничего не осталось. Его возлюбленная превратилась в отвратительное чудовище.

Он отшатнулся от головы и врезался в Хью. Тот сорвался. Веревка натянулась, камень затрещал, что-то откуда-то вырвалось. Мужчины полетели вниз.

Их падение прекратилось на средней платформе. Хью тяжело рухнул на спину Огастина. Тугая мембрана полотнища, к счастью, не порвалась, но каркас все же не выдержал. Платформа сложилась, как челюсти капкана, и альпинисты оказались в мешке. Хью запутался в веревке Огастина и пытался освободиться, рыча сквозь зубы.

На этом кошмар не кончился. Связанные между собой платформы раскачивались, дергались, колотились о стены. Металл скрежетал о камень. Хью выбирался из ловушки, стараясь не слишком сотрясать ненадежное сооружение. Он был уверен, что сейчас весь лагерь сорвется с креплений и ненадежные плоты уплывут в воздушный океан. Нет, только не это, думал он, сражаясь с барахлом и подступающей паникой. Вся эта история с самого начала не имела к нему никакого отношения. Ровно никакого.

— Мое плечо, — выл Огастин. — Иисус, да заткните же ее кто-нибудь!

Хью наполовину выбрался из западни. Полумертвая женщина вопила наверху, как баньши^[30] из древней легенды. Он хватался за ремни, веревки, мешок со снаряжением — за что угодно.

«Кабан» тут же выскользнул из его пальцев и пополз вниз. Ладно, сейчас не до него. Хью дотянулся до стены. Не глядя, ухватился за что-то. Поставил ноги на камень.

Впрочем, бедлам начал понемногу успокаиваться. Сломанная платформа почти перестала раскачиваться. Верхняя остановилась совсем. Опасная болтанка подвесной системы прекратилась.

Раздался приглушенный щелчок, Огастин визгливо вскрикнул — вывихнутое во время падения плечо само собой встало на место.

Тишину нарушал лишь птичий визг женщины. Боковой стержень средней платформы выскользнул из петель и полетел вниз, свистя, как флейта. И в ту же секунду женщина умолкла. Она изгнала дьяволов, нарушивших ее покой.

Огастин лежал на сломанной платформе, вытянувшись ничком. Оба альпиниста тяжело дышали. Хью закашлялся.

— Вы в своем уме? — сказал он, справившись с приступом. Он боялся и был страшно зол. — Вы хоть соображаете, что устроили?

— Она мертва, — отозвался Огастин.

— Одна мертва, а другая еще жива. — Хью говорил сухо, отрывисто.

Ему удалось быстро подавить свои эмоции. Главным для них сейчас была дисциплина. Хоть в сердце пустыни, хоть высоко над землей — самообладание являлось главным условием выживания.

Но Огастин шел наверх, движимый одной лишь надеждой. И постигший его удар был страшен.

— Это несправедливо, — сказал он.

— Вы о чем?

— Она и втянула Анди во всю эту чушь.

И именно Кьюба, виновная во всех бедах, выжила, — понял Хью.

— Анди сама втянула себя, — возразил Хью. — Никто не вынуждал ее. Она высоко поднялась и упала. А вы сейчас чуть не убили нас всех.

Огастин оскалил зубы.

Хью укрепился на ногах и принялся подвязывать сохранившиеся детали платформ. Безумие понемногу отступало.

— Как дикие звери, — проворчал он.

У женщины, оставшейся в живых вопреки всем шансам, было веское оправдание — одиночество и перенесенные мучения. Зато Огастину прощения не было. Хотя Хью все же был готов сделать и ему скидку: продолжительный безостановочный штурм Эль-Кэпа, и неоправдавшиеся надежды, и кошмарный вид его возлюбленной — вот что явилось причиной ужасной сцены, случившейся на верхней платформе.

— Все кончено, — сказал Огастин.

— Ничего не кончено, — резко ответил Хью. — У нас есть дело, которое необходимо довести до конца.

Огастин застонал.

— Вы уже не раз это делали, — продолжал Хью. — Мы позаботимся об обеих.

— Мне нужна аптечка, — заявил Огастин.

Хью посмотрел на него сверху вниз.

— Вы сильно пострадали?

Огастин так и лежал в мешке из нейлонового полотнища и сломанных перекладин.

— Там есть обезболивающие, — сказал он.

Дело плохо, подумал Хью. Теперь приходится спасать еще и спасателя. Все шло кувырком и шиворот-навыворот. Хью был здесь совершенно ни при чем. Это не было его восхождением. Это не было его спасательной операцией. И все же он оказался здесь и сейчас, не имея ни малейшего отношения ко всем этим бедам. С того мгновения, когда он нашел в лесу погибшую девушку, Эль-Кэп затягивал его, словно трясина, и чем выше он поднимался, тем глубже оказывался и тем темнее делалось вокруг.

— «Кабан» упал, — сказал он. — Там была вся наша вода и пища. И аптечка.

— И рация, — добавил Огастин.

Хью на секунду потерял дар речи.

— Нет, вы же несли рацию с собой.

— Я положил ее в мешок.

Хью подумал, что выдержать такой удар будет непросто. Выпрямившись, он схватился за якорь. Его голова почти упиралась в верхнюю платформу. Там, где сидела Кьюба в обнимку с трупом, пол прогибался. Но Огастин еще ни разу не произнес вслух имени уцелевшей альпинистки.

Необходимо трезво оценить ситуацию. Огастин ранен. Мертвая женщина ожила. Всех троих необходимо эвакуировать, а они, возможно, лишились радиосвязи.

Хью прикоснулся к веревке, к которой был привязан «кабан», и, к великому облегчению, почувствовал, что она натянута. Значит, надежда все еще сохранялась. Он принялся медленно выбирать веревку. Главное, чтобы мешок не зацепился за какой-нибудь выступ и не застрял в трещине.

Пока Хью вытаскивал снаряжение из пропасти, женщина, лежавшая на верхней платформе, ни разу не пошевелилась, даже не взглянула на него. По крайней мере, так ему казалось. Он был слишком сосредоточен на веревке и полагал, что шипящий звук производит баул, скользящий по камню. Потом он уловил отдельные звуки и решил, что это, вероятно, Огастин разговаривает сам с собой. Но, скосив глаза, он увидел, что Огастин лежит — уже на спине, — вперив взгляд в красный потолок, и прислушивается.

Хью замер и тоже услышал слова, которые шептала Кьюба.

— …В покое, — говорила она. — Мы знали, что вы придете.

Мы? Она бредила. Ссылалась на призраки своих погибших спутниц.

Потом он увидел, что Огастин слушает ее. Он выглядел совершенно изнемогшим. Вдруг его губы задвигались. Ответ тоже оказался почти беззвучным.

— Она рассказала мне все, — продолжала шептать женщина. — Как ты это сделал. Бросил всех. И остался жив.

Огастин не пошевелился. Это было продолжением поединка между ним и той, кого он считал ведьмой. А она, даже привязанная к скале, почти лишившаяся голоса, изголодавшаяся и полусумасшедшая, все еще сохраняла власть над ним.

Сколько же времени эти двое соперничали, перетягивая к себе несчастную, растерянную девушку? Как долго тянулась их взаимная ненависть? Хью она представлялась прямо-таки древней. И теперь уже совершенно бессмысленной. Несмотря на всю их заботу и предосторожности, Эль-Кэп свершил над их Анди суд Линча. Ни одному, ни другой не удалось ее спасти.

— Произошел несчастный случай, — ответил на это Огастин. — Я уже не раз говорил тебе. Ветер не прекращался. Он не мог двигаться. Мне нельзя было оставаться.

Серро-Торре — вот что было его ахиллесовой пятой. Судя по всему, лесные сестры Анди смогли внушить ей определенную картину происшедшего там, непрерывно обвиняя и проклиная Огастина. Они не оставили ему никакой возможности оправдаться перед нею.

А Кьюба продолжала казнить его.

— Огастин, — сказала она, — убирайся прочь. Спускайся. Она не хочет тебя.

— Откуда ты знаешь? — откликнулся Огастин.

— Я умерла, — прозвучал ответ. — Я знаю все.

Хью вслушивался в их чуть слышный спор. Огастин, казалось, погружался в сломанную платформу, на которой лежал. Он был разбит в прямом и переносном смыслах, у него не осталось сил для сопротивления.

Хью вспомнил сверхчеловеческий рывок, совершенный Огастином, и первые слова Джо, которые произнес Джо, когда они вернулись на Архипелаг: «Не подпускайте его ко мне».

И тут ему все стало ясно. После трагедии в Патагонии Огастин омрачал ее жизнь. Он действительно стал призраком, по крайней мере для нее. Присоединение к троянкам было попыткой вырваться на свободу. Но даже в смерти он преследовал ее. Теперь он настиг ее — мертвую и безглазую. Хотя не совсем настиг, поправил себя Хью. Эта полумертвая баньши будет защищать ее до последнего.

— Уходи, — повторила женщина. — Ты не тот, кого она хочет.

— Я мог погибнуть, так же как и он. Мне жаль, что я уцелел. Что еще я могу сказать?

— Уходи.

— Хватит! — бросил Хью своему напарнику. — Почему вы позволяете ей распоряжаться вашим рассудком?

Шепот умолк. Огастин поглядел на Хью. Красные глаза. Проклят, теперь уже дважды проклят. Сначала брат возлюбленной, а теперь и она сама. Он сам представлялся себе серийным убийцей.

Хью с новой решительностью вернулся к извлечению снаряжения из пропасти. Заберите меня отсюда! Они висели на ниточке — и их тела, и их психика.

Из дымной пелены возник мешок.

— Похоже, дела не так уж плохи! — с деланной бодростью заявил он.

Прикрепив мешок к якорю, он открыл его. Бутылки с водой не лопнули при падении. Хороший признак. Если уцелели пластиковые сосуды, то и остальное снаряжение, скорее всего, не пострадало.

Рация оказалась завернута в спальный мешок. Он осмотрел корпус.

— На вид все в порядке.

Огастин поднял руку.

— Дайте, я посмотрю, — сказал он. Хью протянул ему прибор. Огастин не стал включать его. — Индикатор батареи светится зеленым. Будет работать.

Настроение Хью стало получше. Они вернулись на верный курс. У них была связь. Дальнейший порядок действий был ясен.

— Если хотите, я поговорю.

Огастин положил рацию на платформу между ног.

— Сначала неотложные дела. Вы видите аптечку?

Хью мог бы настоять на своем. Ему не хотелось задерживать эвакуацию ни на одну лишнюю минуту. Но Огастин снова овладел собой, и, похоже, к нему возвращалась прежняя целеустремленность. Он осторожно поднялся на провисшей тряпке и выпрямился в стременах.

— Может быть, вам будет лучше еще полежать?

— Никаких проблем. Все путем.

Хью извлек коробку с аптечкой, держа ее обеими руками.

— Откройте, — сказал Огастин. Он был бледен и мрачен. — Там должна быть куча шприцов.

— Вот они. — Некоторые были уже заправлены и готовы к использованию.

— Нужен «галдол».

Хью нашел шприц с надписью «галдол» на пластмассовом цилиндре.

— Я не слышал о таком веществе.

Он хотел, чтобы Огастин находился в полном сознании и был способен перенести эвакуацию. Но если уж это невозможно, если Хью предстояло принять командование на себя, нужно было узнать об этом до того, как Огастин одурманит себя. И еще он хотел получить в руки рацию.

— Я в них разбираюсь, — заявил Огастин.

Хью сделал укол лишь один раз в жизни — чтобы представить себе, что это такое. Пациентом был апельсин. Делать инъекцию человеку ему не приходилось никогда.

— Я сделаю?..

— Сам справлюсь.

Хью передал ему шприц. Огастин зажал его в кулаке; игла вниз, большой палец на плунжере. Сорвав зубами пластмассовый чехол с иглы, он выпустил в воздух струйку лекарства.

— Подержите меня.

Хью ухватился за ремни беседки на спине. Без колебаний, не выбирая места, Огастин вонзил иглу в выпуклость нависавшего над ним нейлонового полотнища.

Если Кьюба и почувствовала укол, то никак не дала об этом знать: не пошевелилась, не издала ни звука.

— Что вы сейчас сделали? — спросил Хью. — Что, черт возьми, это за лекарство? — И кем, черт возьми, считает себя этот парень?

Огастин разжал кулак. Шприц так и остался торчать наверху, там, куда был воткнут.

— Небольшое организационное мероприятие.

Хью вынул иглу из тела женщины.

— Что это за препарат?

— Серебряная пуля, — сказал Огастин. — Галоперидол, мощный транквилизатор. Им лечат шизофреников. А в поле мы используем его для того, чтобы быстро уложить буйного пациента.

Хью швырнул шприц вниз.

— Транквилизатор при ее-то состоянии? Она же в шоке. Она ничего не ела целую неделю. Вы могли убить ее.

Хью не имел никакого представления о возможных последствиях применения галоперидола, но он не мог позволить этому парню творить все, что он пожелает.

— Мы часто пользуемся им. Нужно только впрыснуть и подождать. Она будет в отключке четыре, если не шесть часов.

— Я думал, что это нужно было вам.

— Мне? Что вы, ведь я же за рулем.

Невероятно, подумал Хью. И я шел в одной связке с этим человеком? Да откуда ты взялся? Он отвернулся, чтобы не выдать свой гнев.

Свет быстро мерк. И это не на шутку удивило Хью. Не может быть, чтобы уже вечерело. Куда девается время?

— Вызывайте спасателей, — сказал он Огастину. — Пусть спускают носилки. Пора заканчивать со всем этим.

Огастин опустился на сломанную платформу.

— Сначала Анди.

— Анди?

— Мы должны устроить ее как следует. Здесь очень неудобно. — Огастин так побледнел, что грязь, казалось, всплыла над кожей.

«Неудобно? Да ведь она мертва! Они оба спятили, — сказал себе Хью. — Чтоб меня черти забрали». Он хотел деться куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Вниз. Прочь из этого орлиного гнезда с его вонью и повешенной мечтой. Что же такое странное было в этом месте? Может быть, Джошуа все же был прав и здесь и на самом деле жил дьявол?

— День уже кончается, — сказал Хью. — Скоро стемнеет.

Огастин, похоже, не слушал его.

— Я подниму ее наверх, — сказал он. — Мы отправимся вместе, она и я.

Он не смог вытащить свою возлюбленную живой и теперь твердо решил вынести ее труп. Неделю она принадлежала Кьюбе. А теперь навсегда достанется Огастину.

Хью быстренько прикинул варианты. Согласиться или попытаться настоять на своем? Или пусть идет как идет? Нет, надо довести дело до конца, сказал он себе. Постараться нейтрализовать первопричину.

— Я это сделаю, — предложил он.

— Что?

— То, что вы сказали: устрою ее поудобнее. Залезу туда. — Он указал на тело, продавливавшее материю у них над головами. — Заберу у нее Анди. Вы не сможете, с вашим плечом. Я смогу.

Огастин заподозрил какую-то хитрость.

— Она вырубится через двадцать минут. Мы можем подождать.

— У нас нет двадцати минут, — возразил Хью. — Посудите сами: меня она не знает. Я для нее только незнакомое лицо. Даже нет, не лицо, а видение в дыму. Я позабочусь об Анди. Вы же не хотите видеть ее такой. И она сама не захотела бы этого.

Огастин задумался.

— А потом?

— Как вы сказали: вытащим ее отсюда. Ее и вас.

Огастин умоляюще посмотрел на него. Суровый хмурый викинг на мгновение исчез, и Хью увидел мальчика, скрывающегося за этой броней, мальчика, бывшего невинным до того, как Серро-Торре сожрал его душу. Он нуждался в Хью, и не только для того, чтобы тот добыл труп его любимой и спас их обоих в этой небесной пустыне. Он хотел, чтобы все снова стало простым, как в доброе старое время. Ему хотелось вылезти из защитной скорлупы и предаться своему горю.

Хью смягчался. Полегче, парень, оставь битвы окружающему миру, сказал он себе, легонько качнувшись на стременах. Он вновь перехватил инициативу, хотя сам не мог понять, в чем и надолго ли.

— Вызывайте их, — сказал он Огастину. — Пускай начинают спуск. Вдвоем мы с вами сможем сделать все, что потребуется.

Огастин кивнул.

Хью вынул бутылку воды и спальный мешок и посмотрел наверх.

— Кьюба, — позвал он.

Женщина не ответила.

— Спит, как младенец, — сказал Огастин.

24

Хью лез наверх очень осторожно, как будто ему предстояло войти в логово спящей львицы. Которая, как сразу выяснилось, не спала. То ли транквилизатор еще не успел подействовать, то ли Огастин воткнул шприц не туда и ввел лекарство трупу. Прижимая к себе подругу, свесившую голову на длинной, как у лебедя, шее, Кьюба следила за ним жестоким взглядом красных глаз.

— Воды? — Он показал ей бутылку «клорокс». — Вам необходимо пить.

Он знал, что она может говорить. Но сейчас она молча смотрела на него.

— Меня зовут Хью.

Никакой реакции.

— Кьюба, — произнес он ее имя.

Ее лицо исказилось от гнева, страха и самого банального голода.

Он поднялся еще немного повыше. Привязанная к стене, придавленная лежавшим на коленях трупом, измученная страданиями, перенесенными за эту неделю, она не могла представлять опасности. И все же он боялся ее. Он опасался, что она до сих пор считает начавшую разлагаться куклу, которую обнимала, живым человеком, а его самого — просто галлюцинацией, явившейся к ней из бездны. Пусть она потеряла рассудок — у нее оставались сила и воля.

Уже свежим взглядом, учитывая те испытания, которые она перенесла, Хью вновь осмотрел так удививший его якорь. Судя по всему, она сделала его уже после падения, а не до. Или одновременно. Но сооружая все это, Кьюба еще была нормальной. Прежде чем на лагерь обрушилось то, что погубило ее подруг, она воткнула в стену и прицепила к ней все железки, которые у нее имелись, чтобы спастись от наступающей угрозы.

Было чудом, что за дни, которые она прожила, находясь в бреду, она не вывернулась из веревок и не нырнула навстречу будущему воплощению. Ей удалось устоять. Рассудок еще не полностью покинул ее, в противном случае они не застали бы ее здесь.

Он заговорил, стараясь болтать легко и непринужденно, как успокаивал бы бездомную собаку.

— Вы теперь в безопасности, Кьюба. Все позади. Я позабочусь о вас. — Огастина он решил вывести за скобки уравнения. — Как насчет того, чтобы хлебнуть воды?

Когда случилась беда, здесь было по-летнему тепло. Он хорошо помнил тот день. Он нес эту самую бутылку с водой по лесу у подножия, и в тени было довольно прохладно. Но здесь, в Глазу, солнце жарило намного сильнее. Девушки были одеты как на пляже. Анди лежала в маленьком ажурном топике, раскрашенном абстрактными пятнами. На Кьюбе был спортивный обтягивающий топ и такие же плотно облегающие, когда-то белые спортивные трико до колен. Голые плечи, руки и ребра были испещрены старыми ожогами от веревки и пожелтевшими старыми синяками.

Хью залез еще немного выше. Она не могла дотянуться до воды, да он и не собирался давать бутылку ей в руки. Она была не в своем уме, и с нее сталось бы выбросить ее. Да и вообще, ее необходимо было приручить.

Широкими, медленными движениями, так, чтобы ей все было хорошо видно, он отвинтил крышку. Налил в замотанную грязным пластырем ладонь — совсем немного, ровно столько, чтобы она уловила запах. Ее взгляд метнулся к воде.

Он поставил колено на платформу.

Вода пролилась сквозь его пальцы. Женщина нахмурилась. Прекрасно, подумал Хью. Она заметила воду. Заметила ее потерю. Теперь все в его руках.

Он встал на оба колена. Платформа закачалась.

— Я проделал долгий путь, чтобы помочь вам, — сказал он, подняв бутылку.

Женщина, не отрывая от нее взгляда, слегка запрокинула голову.

— Откройте рот, — сказал он и влил в рот немного, несколько чайных ложек воды.

Язык беспокойно зашевелился. Она застонала.

Он знал по собственному опыту сладкую чистоту вкуса первого глотка. Ему пришлось страдать от жажды совсем не так долго, как Кьюбе, — всего лишь ночь и два дня. Хотя в определенном смысле у выживания была своя собственная непреодолимая граница. Ты переживаешь тех, кто умер, вот и все. Он налил ей в рот еще немного воды.

— Не торопитесь, — сказал он. — У меня есть все, что вы можете захотеть. Я ваш друг, Кьюба.

Сквозь матерчатый пол он услышал потрескивание статического электричества. Огастин связывался со спасателями. Кьюба, кажется, не обратила на эти звуки никакого внимания.

— Хью, — прошептала она.

Как бы в награду, он набрал в ладонь воды и налил ей на лоб.

— Кьюба, — сказал он, как будто происходило крещение.

Ее глаза закатились в совершенном экстазе. Он вспомнил барханы. Белое солнце тогда сожгло его чуть ли не дочерна. Прохладная вода испарялась, едва успев прикоснуться к коже.

Он по капельке лил воду между пальцев ей на лицо, а когда чашечка ладони опустела, прикоснулся к коже пальцами. Она не испугалась и не отдернула голову. Совсем наоборот. Она прижалась щекой к его ладони.

— Хью.

Стоять рядом с ней на коленях было очень неудобно, там почти не было места. Вонь была ужасающей. Но ему удалось установить с ней контакт. Она открыла рот, и он скупо отмерил ей еще несколько глотков. И все это время он говорил.

У них могла быть только одна общая тема. Ею он и воспользовался.

— Стена Троянок, — сказал он. — Кьюба, вы лезли, как святые. Как последние святые на этом свете. Женщины. Без всякого страха божьего. Вы понимаете, что я хочу сказать? То, что вы сделали, останется на века. Я пришел издалека. Я был скальной крысой еще до вашего рождения, и можете мне поверить: никогда еще не видел ничего подобного. Вы создавали настоящий шедевр. Я говорю совершенно честно. Капитан оставил напоследок свои главные шедевры. — Он продолжал болтать в таком же духе, беззастенчиво заимствуя выражения Льюиса и его похожие на рэп дорожные монологи. — Это ведь вы нашли путь в Глаз Циклопа?

Она кивнула.

— Невероятно.

Она улыбнулась. На растрескавшихся губах алыми жемчужинами блестели капельки крови. Когда она облизала губы увлажнившимся наконец-то языком, кровь превратилась в красную помаду. Хью промыл ей глаза, потратив на каждый по капле воды. Он шептал ей преувеличенные и не очень комплименты, а она тем временем пила редкими маленькими глотками.

— Я шел по оставленным вами пятнам магнезии. Кьюба, это было все равно что руководствоваться провидением. Я чуть не угробился. Я совсем растерялся, и моя единственная надежда состояла в том, чтобы постараться думать вашими мыслями. Без вас я, скорее всего, так и не нашел бы дороги, вы привели меня прямо к себе.

— Да, — ответила она шепотом. — Я привела вас к себе.

Вода смыла ее первоначальную свирепость.

— Вы можете есть? Вам необходимо съесть хоть немного.

Сам он, пожалуй, не смог бы проглотить ни кусочка при этом зловонии, рядом с ужасной безглазой головой. Но она, затрясшись, как наркоман в ломке, жадно откусила кусочек белкового брикета, приправленного шоколадом.

Он вытер сажу с ее бровей, лба и висков. Ей было лет двадцать с небольшим. После разговоров Огастина насчет ведьмы он ожидал увидеть иссушенную солнцем колдунью, покрытую преждевременными морщинами, жилистую, отощавшую от бега наперегонки с волками. Нечто вроде Джошуа в женском обличии. Но под грязью не оказалось ни морщин, ни признаков неистовства берсеркера.^[31] Когда он промыл ее налитые кровью глаза, они оказались ярко-зелеными. Ее тело было зрелым и привлекательным.

Она всмотрелась в его лицо.

— Ваши глаза…

Его глаза, обведенные синяками, бакенбарды, в которых застряли корки запекшейся крови, перемазанная копотью кожа… Хью смущенным движением потер покрытый недельной щетиной подбородок.

— Я не всегда такой урод.

— Я запомню вас, — сказала она.

Они еще долго перешептывались. Она прижималась щекой к его ладони. В другой обстановке их можно было бы принять за любовников, изнемогших от близости.

Хью видел, что с толком использует время. Объятие, в котором она сжимала труп, понемногу расслаблялось.

Огонь в глазах угасал. Транквилизатор начал действовать.

Он осторожно прислонил ее голову к стене. Невзирая на усталость, она все так же, не отрываясь, смотрела ему в глаза. Он погладил ее закопченные волосы.

— Хью Гласс, — сказала она.

Он мгновенно прокрутил в памяти все свои слова. Совершенно точно: он не называл своей фамилии.

— Откуда вы знаете?

Она улыбнулась. Мона Лиза с ожогами от веревки и свалявшейся в колтуны шевелюрой.

Снизу донесся голос Огастина. Он спорил с кем-то по радио… снова спорил.

— Это все ерунда, — говорил он. — Разберитесь. Поговорите с ними. Вытащите нас немедленно.

Хью попытался прислушаться, но Кьюба требовала, чтобы он уделял все внимание ей. Притянув его к себе, она сказал чуть слышным шепотом:

— Не бросайте меня.

Бедняжка.

— Вы очень скоро отправитесь домой, — сказал он. — Вас ждут. На вершине дежурит команда. Они спустят носилки. Отсюда вы поедете с удобствами. Лежите себе и любуйтесь видами. Мы уже почти дома.

В ее глазах снова вспыхнул прежний свет: тигр, о тигр, светло горящий.^[32] Она медленно, осознанно покачала головой.

— Это не так-то легко, Хью.

Он подумал, что она возражала из упрямства. Еще пятьсот футов, и она со своими сестрами закончила бы восхождение. Теперь же оказалось, что все их усилия были тщетны, их перечеркнуло падение. Даже гордое название стена Троянок будет захоронено и забыто. Поскольку традиция дозволяет именовать маршруты только тем группам, которые проходят их до конца, и не могло быть сомнений, что новые группы уже готовят снаряжение, собираясь именно сюда.

К тому времени их восхождение, а также совпавший с ним пожар превратятся в легенду. По альпинистскому сообществу распространится известие о несчастном случае. Стена Троянок (хотя, может быть, ее назовут как-то иначе) получит известность людоедского маршрута, и честолюбивые скалолазы толпой ринутся на ее покорение. Нельзя же забывать, что, после того как Кракауэр издал «В разреженном воздухе»,^[33] цена услуг проводников при восхождениях на Эверест сильно подскочила.

— Мы не можем просто так уйти отсюда, — прошептала женщина.

— Мне очень жаль, — ответил Хью, — но и оставаться здесь мы тоже не можем.

Гирлянда молитвенных флагов заколебалась. Хью посмотрел вниз. В дыму появились рваные просветы. На лицо повеял легкий ветерок.

— Еще не все закончилось. — Она произнесла это как прорицание.

— Да, — согласился он. — Вы всегда сможете вернуться. За каждым сезоном приходит следующий. — Именно так сказали ему рейнджеры. Но это была ложь, и он это знал.

Хью представил себе, как покорители больших стен, суровые мужчины вроде Огастина, его самого и Льюиса (какими они были много лет назад), перезваниваются друг с другом и шлют послания по электронной почте, составляя планы безотлагательной атаки на стену, не дожидаясь даже эвакуации погибших и раненых. На альпинистах можно было изучать теорию Дарвина. Во всяком случае, Хью всегда был в этом уверен. Побеждали самые сильные и способные. Целью было покорение непокоренного. В королевстве камня правила меритократия,^[34] доказавшая свои права потом и кровью. И все же он искренне сожалел о потере Кьюбы. Она и ее подруги одолели этот маршрут. Они заслуживали большего, нежели краткое упоминание в чьем-нибудь описании более успешного восхождения.

— Мы звали вас, — сказала она. — И вы пришли.

Ее глаза начали понемногу затуманиваться, но она все еще сохраняла власть над той силой, которую Огастин так яростно ненавидел. Этот волшебный театр составлял врожденную часть ее существа. И это понравилось Хью.

— Да, я здесь, — улыбнулся он.

И вдруг вспомнил шепот, послышавшийся ему среди деревьев возле тела разбившейся девушки. А на следующее утро была песня в камне, слишком тихая для того, чтобы ее по-настоящему расслышать, но звавшая его в высоту. И выше на стене он не раз слышал среди ночи свое имя. Можно было подумать, что его действительно кто-то звал.

Ее взгляд вновь смягчился. Но она продолжала бороться с действием наркотика.

— Я не стала бы звать вас сюда просто так, — сказала она.

Он погладил ее по голове.

— Вы сами сказали это, Кьюба. Я не мог не прийти.

Она улыбнулась окровавленными губами и что-то пробормотала. Он склонился поближе, уверенный, что неправильно расслышал. Конечно же, она должна была сказать что-то ласковое.

— Что вы сказали?

Она повторила, снова почти любовным тоном.

— Ты круто обломался, Хью Гласс.

Он отдернул голову. Они вернулись к самому началу. Он — спасатель, она — полусумасшедшая женщина, живущая в мире призраков.

— Вам ни к чему бороться со мной, Кьюба. Вы спасены. Поверьте мне.

— Знаете, она говорит со мной, — произнесла она вместо ответа.

Хью посмотрел на то единственное, чем обладала Кьюба, на ее компаньонку — безжизненное тело. Затянувшееся объятие с Анди стало для нее губительным. Она, пожалуй, в самом буквальном смысле находилась в смертной тени. Эта девочка-дикарка еще много лет будет нуждаться в помощи психиатров.

— Не волнуйтесь, Кьюба. Она тоже пойдет с нами.

Ее лицо напряглось. Страх на минуту сделал его уродливым.

— Мы нужны ей не для этого. Она приходит и уходит, когда захочет. — Живая, добавил про себя Хью, потом мертвая. Ее воображаемая компаньонка. Сначала болтавшаяся на веревке, а теперь улегшаяся у нее на коленях.

Огастин продолжал переговоры по радио.

— Потом? Но это может затянуться на несколько дней. Положение критическое. Помощь нужна нам сегодня. Немедленно. — Последовала пауза, а потом он сказал: — Но ведь там должен быть хоть кто-нибудь.

Хью почувствовал, как у него екнуло сердце. Он раскрыл рот, чтобы спросить, что случалось. Но Кьюба вдруг схватила его за руку. Это немало удивило его.

Она напомнила ему Рэйчел, когда та в баре, накануне восхождения, читала его линию жизни. Правда, сейчас не было никакой мягкости, ничего похожего на флирт. Хватка музы была суровой. Ее рука оказалась побитой, мозолистой и твердой, как копыто. У него защемило сердце, когда он заметил, что три ногтя у нее склеены эпоксидной смолой — сломала во время восхождения. Ничего не могло остановить ее. Эта женщина была олицетворением силы духа.

Потом он увидел свежие ссадины от веревки на ее ладони и поразился еще больше. Вот она, разгадка тайны. Объяснение того, как мертвая женщина вернулась в разоренный лагерь.

Оставшаяся в одиночестве, полумертвая, Кьюба все же умудрилась найти в себе силы, чтобы вытащить веревку, на которой болталось тело Анди. Наверно, ее подтолкнул к этому начавшийся внизу лесной пожар. Она могла оставить труп висеть там, вне поля зрения, выкинуть его из головы. Но вместо этого Кьюба голыми руками спасла свою подругу от огня.

— Кьюба, вы сделали для нее все, что могли.

— Это большая жертва.

— Вы пожертвовали уже достаточно.

— Мы все — части целого. Нет ничего отдельного. Как свадебный банкет.

— Я понимаю. — Это был единственный ответ, независимо от того, что она говорила.

— Нет, не понимаете. — Она все шептала и шептала — словно осыпались хлопья ржавчины. — Она помогла мне выжить ради определенной цели.

Да, подумал Хью, и это было невыразимо ужасно. Труп хранил ее, она хранила труп. На протяжении всего этого нескончаемого кошмара они разговаривали друг с дружкой. Теперь кошмар закончился.

— Я позабочусь о ней, Кьюба. Ей всего-навсего хочется домой.

— Уже слишком поздно, чтобы идти туда. Слишком поздно.

— Мы уже почти дома. Осталось совсем немного.

— Она взяла меня в долг, — доверительно сообщила Кьюба.

— Анди? — растерянно спросил Хью.

— И ее тоже. И Кэсс. Нас всех только взяли в долг. Мы не просили, чтобы нас включали в это.

Он не хотел поощрять ее бред, но она повернула дело так, что спросить все же пришлось.

— Взяли в долг? Как это? Зачем?

— За фунт ее плоти.

Хью нахмурился. Огастин внизу умолк. Эта женщина оставалась все так же зациклена на происшествии в Серро-Торре, все так же яростно восставала против того, чтобы передать Огастину бренные останки его возлюбленной и своей подруги.

— Вы должны отпустить ее, — сказал Хью. — Все закончено.

— Скажите ей сами.

— Я говорю вам, Кьюба. Кроме вас, ее никто не слышит.

— Мы не просились участвовать в этом, — повторила она.

— Тогда позвольте этому закончиться.

— Вы не верите в грех?

Огастин пробормотал что-то неразборчивое. Хью почти физически ощущал себя стиснутым между ними. В качестве буфера он чувствовал себя крайне неловко, но ведь кто-то должен был довести дело до конца и не дать этим безумным детям угробить себя окончательно.

— Я верю в выживание. — Он проговорил это громко, желая поддержать Огастина и прервать поток ее бессмысленных высказываний. — Именно этим мы все и занимаемся: боремся за выживание.

Она улыбнулась такому невежеству.

— Пора спать, — сказал он.

— Наклонитесь поближе, Хью.

Снова налетел порыв ветра, на этот раз намного сильнее и холоднее первого. Хью подумал, что она погладит пальцами его волосы, но она этого не сделала. Тряпичные разноцветные флаги оживленно трепетали на ветру, посылая в небеса множество молитв.

— Не бросайте меня. — Ее глаза продолжали стекленеть.

— Я никуда не уйду.

— Пообещайте.

— Обещаю.

— Я не могу быть одна, — прошептала Кьюба.

— Я здесь, с вами.

— Вы не знаете, что это такое.

Таким образом никуда не попадешь, понял Хью. Она засыпала, но недостаточно быстро. И вся эта милая болтовня была лишь уловкой для того, чтобы разогнать сонливость. Ему требовался большой шаг вперед. Закрыть хоть один этап. Сдвинуться с мертвой точки.

— Я принес для нее спальный мешок. — Он постелил мешок на платформе и расстегнул молнию.

— Она не спит, — послышался чуть слышный ответ.

— Кьюба, ей необходимо отдохнуть. Давайте займемся этим вместе. Помогите мне.

Она позволила ему перекатить тело с ее коленей на открытый мешок. Платформа заскрипела от перемены положения центра тяжести. Застонали растяжки и алюминиевые трубки каркаса. Над головой бились флаги. Внизу, на нижнем этаже аварийной конструкции, ветер уже завывал, врываясь в прореху платформы.

Во время восхождения человек живет под звуки непрерывной симфонии, состоящей из стона лямок, звона натянутых канатов, щелчков концов веревок, наводящих на мысль о пастбище и пастухе с кнутом, звонкой дроби сыплющихся из-под ног камешков, журчания водопадов, грохота лавин и рева геологических подвижек. Но здесь, под крышей этого бездонного алькова, даже чуть слышный скрип воспринимался как яростный рокот машины, готовой разлететься на части от перегрузки.

Сдвинув тело с коленей Кьюбы, Хью с изумлением увидел на ногах живой женщины яркое, еще влажное пятно свежей крови. Первой мыслью было, что это, вероятно, кровоточило мертвое тело. Но он не видел на теле Анди никаких травм, кроме сломанной шеи.

Значит, оставалась Кьюба. Кровь могла принадлежать только ей. Рассадила ногу об острый камень? Но она, похоже, не замечала раны, если она была, а он не стал спрашивать. Все нужно делать по очереди. Платформа была слишком перегружена. Для начала нужно отделить живых от мертвых.

Хью застегнул молнию на спальнике. Это был его спальник, «мармот», удлиненный. Он купил его совершенно новым в магазине «Шерпа» в Катманду, как только увидел, не торгуясь. Спальник был большим и плотным, его длина позволяла прятать голову в холодные ночи. Теперь им больше не придется воспользоваться. Кьюба хотела жертвы. Вот он и пожертвовал своим теплым сокровищем.

Маленькое тело Анди, даже с неестественно вытянутой шеей, легко поместилось в спальный мешок. Хью обвязал мешок веревкой, получился небольшой, даже изящный тючок. Заодно он избавился от ужасного зрелища и почти заглушил запах.

— Теперь будет лучше, — пообещал он.

Транквилизатор наконец-то подействовал. После недели, проведенной в обществе демонов, на Кьюбу наконец-то снизошла желанная благодать. Она разом обвисла в паутине из веревок и петель. Ее лицо смягчилось. Из-за маски гарпии показалась девочка, видящая сон — слишком хороший для того, чтобы можно было надеяться на то, что он сбудется.

25

— Готово, — объявил Хью.

— Вы успокоили ее? — спросил Огастин.

Его пальцы появились из-за границы.

Это была территория Хью. И край платформы стал для него границей. Ему требовалось хоть какое-то подобие уединения. Пусть даже иллюзорное, как сейчас, или еще фиктивнее, но какой-то клочок становился его владением. На этом плоском прямоугольнике он старался создать оплот здравомыслия и порядка. За периметром царил хаос, разрушение и небытие.

Над дальним краем всплыли глаза Огастина. Теперь ему уже не угрожала опасность. И ужас был скрыт от его взгляда. Он поднялся повыше.

— Когда будут носилки? — спросил Хью.

— Они сообщат нам об этом.

Он слышал, как Огастин спорил с кем-то по радио. А причины беспокойства понять было совсем не трудно. По небу понеслись облака.

Порывы ветра скручивали дым в вихри, которые сразу же уносились с запада на восток. Высоко над морем смога облака уже соединились в один сплошной покров, закрывший солнце. Этим и объяснялось преждевременное наступление темноты. Надвигалась буря. «Что же дальше? — подумал Хью. — Сначала лягушки, а потом голод?»

— Значит, вы находитесь на приеме? — спросил Хью, заранее зная, что это не так.

— Я экономлю заряд.

— В таком случае как они смогут нас вызвать?

— Мы сами их вызовем.

— Вы сказали, что с нами уцелевшая альпинистка?

Огастин промолчал.

— Они не станут спускаться к нам, я правильно понял? — усилил натиск Хью.

Огастин дотронулся до кокона, в котором лежала Анди.

— Черт побери, вы слышите меня или нет? — повысил голос Хью. — Мы должны как-то выбраться отсюда.

Огастин передернул плечами.

— Они велели ждать.

— Мы не можем ждать. У нее кровотечение, — сказал Хью.

Огастин бесцеремонно раздвинул ноги Кьюбы и принюхался.

— Менструальная кровь. У нее месячные, только и всего. — Он вытер пальцы о ее когда-то белое трико.

Хью почувствовал себя идиотом. В этот момент он сам уловил среди всех этих обычных запахов — извечного запаха гранита, запаха давно не мытых тел, запаха дыма сгоревшей древесины — еще один. Запах женственности Кьюбы показался ему сильным, прямо-таки завлекающим.

— Вот, смотрите, о чем я вам говорил. — Огастин указал на запястья женщины.

Хью давно уже заметил татуировки, но не стал спрашивать Кьюбу о них. Какой-то орнамент тянулся по тыльной стороне каждой руки к среднему пальцу и напоминал те узоры из хны, делать которые учили Энни ее арабские приятельницы.

— Рабские браслеты кельтов, — сказал Огастин. — Строила из себя жрицу леса.

Глаза Огастина вновь устремились к Анди. Она гипнотизировала его. Хью так и подмывало сбросить тело за борт. Может быть, это привело бы парня в себя. Но не исключено, что он и сам кинулся бы следом за трупом — с рацией и всем прочим.

— Погода меняется, — сказал Хью. — Что-то происходит.

— Подошел атмосферный фронт, — сказал Огастин.

Как будто напоминал какие-то очень старые новости.

— Мне казалось, что мы работаем вместе, — укоризненно заметил Хью.

— Так оно и есть.

— В таком случае о каком гребаном фронте идет речь?

— Вы были рядом Я думал, что вы слышали.

Во время вчерашнего сеанса радиосвязи Огастин спорил о чем-то с руководителем. Теперь Хью понял, что они предупредили Огастина о перемене погоды и велели спускаться.

— Во что вы нас втравили?! — возмущенно бросил он.

— Просто задержка, только и всего. И мы не могли желать места получше. У нас есть крыша над головой. Не придется сидеть под дождем. А потом они придут за нами. — Его взгляд вернулся к Анди.

Хью пресек разыгравшиеся было эмоции. Только факты. Он мысленно разложил все по полочкам. Приближавшаяся буря была достаточно сильной для того, чтобы обратить на себя внимание метеорологов, достаточно сильной, чтобы Огастин решил не сообщать о ней напарнику. Вместо того чтобы лезть наверх, они должны были побыстрее спускаться в Долину. Теперь спасательная команда, сидевшая все эти дни на вершине, уходила вниз. Положение становилось достойным включения в эпос.

— Когда они вернутся? — спросил Хью.

— Думаю, что не завтра.

Пришла не просто мамочка, а по-настоящему большая мамочка, предположил Хью.

Внезапно он понял, что не в состоянии перенести даже мысль о еще одной ночи на Эль-Кэпе, особенно в этом мрачном тупике. Здесь не было ни ориентиров, ни неба, ни полуденного солнца в зените, ни севера. И никакой возможности для отступления. Даже если их веревочный мост, ведущий к Архипелагу, все еще был цел, они не смогут пройти по нему — Кьюба одурманена наркотиком, а Огастин травмирован. Тем более с завернутым в спальник трупом. Глаз ни за что не позволил бы им уйти.

— Команда все еще на вершине? — спросил Хью.

— Они там были.

— Дайте мне рацию.

— Я передал вам все их слова.

— Вы рассказали мне то, что хотели. Вы водили меня за нос, чтобы я прошел там, где вы не смогли бы, а теперь у нас серьезные неприятности.

Хью подвинул кокон так, чтобы ноги трупа торчали над бездной. И спустил туда же несколько дюймов веревки.

— Осторожней! — в испуге каркнул Огастин.

— Рацию, — потребовал Хью.

С трупом будь что будет, а живые должны жить. Он отпустил веревку еще на несколько дюймов. Это было отвратительно, низко, и он готов был презирать себя за эту обманную сделку с одной потерянной душой возле бессмысленной оболочки другой и разлагающимся трупом третьей. Но, увы, сейчас они находились в состоянии войны и друг с другом, и со временем, и со стихией.

— Ладно, — сказал Огастин. — Только… только поаккуратнее с нею. — Он скрылся из виду.

— Во-первых, — командовал Хью, размышляя вслух, — дайте мне аптечку. — Меньше всего на свете ему хотелось тревожиться еще и из-за страха, что Огастину взбредет в голову впрыснуть ему сквозь тент какой-нибудь наркотик. — И «кабана». — Сейчас было самое время совершить набег на продовольственные склады. Как только он отдаст тело, преимуществ у него не останется.

Без единого слова Огастин вручил ему все требуемое. Хью даже не увидел его рук. Все предметы выскочили к нему, как спасательные буйки, выскакивающие из-под воды.

— Принимайте ее.

Хью поспешно опустил вниз кокон с телом. Ему казалось очень важным держать Огастина на его сломанном «плоту». На этой платформе, где находились он сам, спящая Кьюба и мешок со снаряжением, другие соседи были совершенно лишними.

Анди в своем саване из гортекса была не тяжелее ребенка. Хью вытравливал веревку до тех пор, пока натяжение не исчезло. Теперь покойница принадлежала Огастину.

Хью включил радио. Женщина-диспетчер ответила мгновенно. Когда он назвался, она явно обрадовалась, что придется разговаривать не с Огастином.

— Нам требуется немедленная эвакуация, — сказал Хью.

— Я слышу вас, Хью.

Она говорила очень спокойным тоном и использовала его имя в качестве успокоительного средства, точно так же как он сам в разговоре с Кьюбой — ее имя. Спасатели явно боялись, что он тоже теряет контроль над собой.

Прекрасно, подумал он, вот и пусть боятся.

— К нам приближается большой атмосферный фронт, — сказала женщина. — Хью, вам необходимо укрыться. Вы ведь сможете это сделать, правда? — Так можно было бы уговаривать ребенка вылезти из-под стола.

— Вы хотите, чтобы и она умерла? — язвительно осведомился он.

Тон собеседницы сразу изменился. Как Хью и подозревал, Огастин не сообщил в штаб спасателей о том, что они нашли уцелевшую альпинистку.

— Сообщите, в каком вы положении.

— У нас одна живая, — сказал Хью. — Один труп. И еще Огастин. — В последней фразе должны были уловить намек, но он намеренно не стал ничего уточнять. Пусть поломают голову.

— Повторите еще раз, Хью. Вы нашли живую альпинистку?

— Ее зовут Кьюба, — сказал Хью. — Она жива, но у нее кровотечение, и она без сознания.

Он не стал говорить, что кровотечение представляет собой обычную менструацию, умолчал также и о галоперидоле, который вкатил ей Огастин. Пусть представляют все в самом мрачном свете. Главное, заставить их поскорее примчаться сюда.

— У нее могут быть и другие повреждения. Я еще не смог досконально оценить обстановку. Она сидит, обмотанная веревками. Перед несчастным случаем женщины устроили подвесной бивак, но он в значительной степени разрушен.

— Подождите, пожалуйста, Хью. Не отключайтесь.

Он услышал приглушенные голоса. Как он и надеялся, услышав новости, штаб принялся вновь обсуждать ситуацию.

— Скажите, Хью, откуда идет кровь?

— Не могу точно сказать. В области паха. Похоже, полостное, — добавил он, чуть помолчав. Он знал от Льюиса, что спасатели больше всего на свете боялись полостных кровотечений.

— Огастин оценил состояние Кьюбы?

— Нет. Ответ отрицательный. Он… — Хью судорожно подыскивал нейтральное слово, какое угодно, только не «спятил» или «впал в прострацию». Ведь Огастин находился совсем рядом и слушал его.

— В шоке? — пришла ему на помощь диспетчер.

— Глубоком, — подтвердил Хью.

— Все ясно, Хью. Вершинная группа обсуждает варианты. Не отключайтесь, пожалуйста.

— Имеется только один вариант, — сказал Хью, вложив в голос панические интонации.

— Поняла вас, Хью. Вы можете сосчитать ее пульс?

— У меня нет часов.

— Вы умеете измерять артериальное давление?

Он умел. И стетоскоп, и тонометр находились у него под рукой, в аптечке. Но Хью решил не помогать им. Кьюба казалась достаточно сильной, даже учитывая перенесенное испытание. И вообще, его план мог сработать лишь в том случае, если он будет постоянно держать пистолет у виска штаба спасателей.

— Необходимо срочно вытащить нас отсюда, — повторил он.

— Вы все делаете правильно, Хью. — Она откровенно тянула время. Он был тем самым пресловутым пассажиром, забравшимся в грузовой отсек, и сейчас все, кому положено, пытались решить, как посадить самолет и никому не навредить. — Дыхательные пути у нее свободны?

— Да.

— Кровотечение остановилось?

— Не могу сказать.

В динамике раздался другой голос — мужской, глубокий, уверенный. Новый собеседник представился дежурным руководителем спасательной службы. Надежды Хью сразу окрепли.

— Мы все вас внимательно слушали, — сказал он. — Теперь представляю вам реальное положение. Скоро наступит ночь. Начинается буря. Наша спасательная группа разобрала якорь, установленный на вершине, и уже находится на полпути в Долину. Я знаю, что у вас тяжелое положение. Но я хочу, чтобы вы постарались успокоиться. Оцените вашу ситуацию трезво. Вы можете зафиксировать раненую? Можете как-то защитить от непогоды ваш лагерь? Сможете пережить шторм?

— О каком времени идет речь?

— Не буду морочить вам голову. Может быть, мы доберемся до вас через два дня. Может быть, за три.

— А если попробовать вертолетом? — спросил Хью.

— В такой каше? У нас нулевая видимость. С одной стороны, буря разгонит дым. С другой стороны, вертушки не летают при сильном ветре. Так что операция может быть только сухопутной. Моим людям придется сильно рисковать. Вы меня понимаете? Я должен знать — вы в состоянии переждать непогоду?

Хью прекрасно понимал, какого решения от него ждут. При иных обстоятельствах он смог бы без особого труда просидеть здесь и два, и три дня. Но сейчас он чувствовал вполне реальную опасность. Это было нечто большее, чем вся та мистика, что обрушилась на их восхождение. Глаз Циклопа на самом деле оказался дурным глазом. Эль-Кэп не сводил с них своего железного взгляда. Хью никогда, ни на одной стене или горе не ощущал этого с такой ясностью и силой. Его пристально разглядывали.

— Ответ отрицательный, — сказал он. — Мы сидим в тонущей лодке.

Наступила тишина, нарушаемая лишь треском статического электричества. Он отлично знал, что эффектной спасательной операции в духе Джона Уэйна^[35] ждать не приходится. Никто не станет жертвовать собственной жизнью, чтобы добраться сюда. Но лазейка все же оставалась, иначе они сейчас не толковали бы с ним по радио, допытываясь, способен ли он крепко привязаться к скале.

Вновь раздался мужской голос.

— Мы нашли добровольца, готового спуститься с носилками. Команда возвращается на вершину. Потребуется время для подготовки. Держите рацию включенной. Мы будем связываться с вами по ходу операции. — Связь прервалась.

Хью засунул рацию в чехол и повесил на стену.

— Они идут за нами, — сообщил он Огастину.

Ответа не последовало. Слышалось лишь посвистывание ветра в сломанных алюминиевых трубках.

Он посмотрел вниз, перегнувшись через край, и почувствовал, что заглянул в палату сумасшедшего дома. Огастин плел гнездо из веревки, чтобы прикрепить тело Анди к стене. Словно паук, он ползал из стороны в сторону, молча цепляя камалоты и задвижки и завязывая множество узлов.

Хью почувствовал, что его прошиб холодный пот. Это был приступ той же самой паранойи, которая напала на Кьюбу. Мужчина, суетившийся внизу, один к одному копировал ее бестолковый якорь. Он явно готовился отбиваться от натиска чудовищ.

— Вы меня слышали? — окликнул его Хью. — Они идут к нам.

— Ветер усиливается, — сказал в ответ Огастин и вернулся к своему занятию.

26

Теперь, когда спасательная операция началась вновь, Хью повел себя так, будто вовсе не ожидает ее. Носилки могли спуститься и через несколько часов, и через неделю. В любой момент что-то могло сорваться.

Когда дело касалось таких вещей, он становился крайне осторожным. Ему доводилось слышать пословицы о старых альпинистах, о самоуверенных альпинистах, но о старых самоуверенных альпинистах не говорил никто и никогда. Где бы он ни находился, Хью всегда строил планы наперед, скрупулезно взвешивая все за и против, сделал привычкой загодя вычислить риск против награды^[36] и никогда не полагался на других. Одно из его правил гласило: всегда знай, где твоя вода. Готовься к худшему. Именно это являлось этикой выживания.

Шторм ударит с вершины, как знаменитые и страшные фены, подстерегающие неосторожных на склонах Айгера. Буря, даже кратковременная, может погубить их, если они не будут готовы. У него было много дел, с которыми следовало справиться как можно быстрее.

В теории, лагерь служил лишь транзитной станцией, его следовало покинуть и забыть о нем, как только появятся спасатели. Много альпинистов ожидали бы праздно, считая даже не часы, а минуты и секунды. Но только не Хью. Их дом, их крепость, — хлипкое сооружение из трубок и тряпок — был не в порядке. Платформа Кьюбы опасно накренилась в сторону пропасти. Якорь, даже при наличии фантастического переплетения веревок и ремней, казался ненадежным. Многие карабины то ли открылись, то ли не были закрыты с самого начала. Закладки выползали из трещин. Узлы развязывались прямо на глазах.

Беспорядок представлял собой прямую опасность для жизни, а также и оскорблял его гордость. К тому же этот хаос могли связать с ним. Начальники из поисково-спасательных служб всегда стараются отыскать причины и следствия. Они цепляются к любым мелочам, таким, как развязавшийся шнурок на ботинке, выбившаяся из брюк рубашка. Все это они считают признаками духовного краха жертвы… а он не был жертвой. Пусть судят — а они будут судить — Огастина за то, что он устроил внизу. По крайней мере, территорию Хью они найдут аккуратной и хорошо организованной.

Кьюбу он оставил спать в сплетенной ею сети. Позднее он измерит ее кровяное давление и запишет шариковой ручкой на запястье прямо над рабским браслетом. Она сидела вертикально, дышала ровно, и, даже если ее начало бы рвать, она не могла бы захлебнуться в собственных извержениях. Ее можно пока что так и оставить и позаботиться о ремонте жилища.

Он начал с себя — проверил узлы своей страховки. Затем вбил по крюку для каждого угла и вновь натянул растяжки, выровняв платформу. Там, где шнурки, скреплявшие полотнище с трубками, показались ему потертыми, он быстро пропустил дополнительный шнур. Вытащил с самого низа сломанную платформу — мимо Огастина, который продолжал суетливо плести свою сеть, — и разобрал ее на запчасти. Снял нейлоновый пол со сломанных боковых стержней и прикрепил его к растяжкам, закрыв платформу с трех сторон. Четвертую защищала скала.

К тому времени, когда Хью закончил защищать себя и Кьюбу, сумеречный свет померк. Ветер забрался под крышу Глаза и сразу же отыскал их потайное убежище. Скелет третьей платформы болтался на своих веревках, как бумажный змей, трубки с грохотом колотились о стену. Пол платформы Хью начал колебаться.

Температура быстро понижалась. Хью принялся рыться в бауле со снаряжением. Он вытащил оттуда все, от свитеров и пары чистых носков до пластиковой канистры для испражнений. Посреди платформы лежали белковые брикеты Льюиса, пакеты с портретом Чарли-тунца^[37] и даже кремневый нож Джошуа, завернутый в эластичный бинт.

Затем он разделил запасы. Водолазку, свитер и парку, часть пищи, воды и свое личное барахло он сложил в запасной рюкзачок, который сразу же надежно закрепил на стене. Спальный мешок Огастина он конфисковал для Кьюбы. Все оставшееся он сложил в опустевший «кабан», приоткрыл угол своей самодельной палатки, высунулся и заорал во все горло:

— Огастин!

Дым уже полностью сдуло. Воздух сделался свежим, чистым и холодным. Будь сейчас чуть посветлее, Хью смог бы разглядеть в подробностях сгоревший лес. Потемневшие от копоти шпили стояли на противоположной стороне Долины, как надгробные камни. Разглядеть небо не позволяла черная крыша Глаза.

Огастин, находившийся на пятнадцать футов ниже, наконец-то прекратил свою почти бессмысленную деятельность и сидел среди веревок, обнимая покойницу. На нем не было ничего, кроме белой футболки и шорт; вид у него был замерзший. Но он, похоже, не замечал ничего, кроме присутствия Анди.

Хью спустил баул на веревке.

— Оденьтесь! — проорал он, перекрикивая разошедшийся ветер. — Там все, что нужно. Шапка. Вместо перчаток наденьте носки. Ноги засуньте в баул. Пейте. Ешьте. Приготовьте фонарик. — Все это были азбучные истины, а Огастин был профессионалом. Но напомнить лишний раз не мешало.

Хью дождался, пока Огастин возьмет мешок, а потом снова зашнуровал палатку. Он был доволен, что его напарник твердо решил оставаться там, где был. Здесь для него свободного места не нашлось бы. Потом он включил фонарь и повернулся к Кьюбе.

Она крепко спала. Хью попытался развязать веревки и ремни, опутывавшие ее тело, но они был завязаны намертво. Тогда он открыл швейцарский армейский нож и попытался распустить узлы шилом. Увы, узлы по большей части оказались несокрушимыми.

Тогда он начал резать веревки с грубой и резкой точностью военного хирурга, делающего операцию на поле боя. Помня о том, что, если он перережет не ту веревку, может распуститься весь якорь, он внимательно проверял натяжение каждого конца, пытаясь проследить, куда идет розовая веревка, потом ядовито-зеленая веревка и, наконец, веревка пестрая, как кожа гремучей змеи. Возможно, связывая все их между собой, Кьюба руководствовалась какой-то логикой, но он не мог ее уловить.

Начав с талии, он поднимался выше, освобождая ее хрупкую грудную клетку. Приподняв по одной ее покрытые ушибами и ссадинами руки, он разрезал веревки, обхватывающие плечи. Тени, падающие от рук, закрывали лезвие, мешая резать.

Став над женщиной, широко расставив ноги, Хью продолжал резать веревки, но неожиданно заметил на расслабленных руках девушки яркие пятна свежей крови. И на кистях своих рук, обмотанных черным от грязи пластырем. И на лбу у нее тоже сверкали капли крови, похожие на бусинки пота. Он отдернул нож, решив, что порезал ее.

Еще одна капля. Хью приложил ладонь к своему носу. Так и есть, кровь шла из ноздрей. Он вытер лоб женщины рукавом своего свитера и поспешил закончить работу.

Как только он сделал последний разрез, Кьюба повалилась на него. Она оказалась тяжелее, чем он ожидал. Ее голова откинулась в сторону; спеша поддержать ее локтем, он чуть не выколол себе глаз ножом. Лезвие ярко сверкнуло. Хью выпустил нож, он подпрыгнул на натянутом полу, провалился между шнурками и канул вниз. Нож больше не требовался, но допущенная маленькая, но все же грубая ошибка напомнила Хью о том, что бездна никуда не делась, что она затаилась, преисполненная вековечного терпения, и ждет.

С трудом держась на ногах, Хью все же сумел опустить, не уронив, молодую женщину на раскрытый спальный мешок. Он почувствовал, как ее груди прижались к его груди, и вдохнул ее дыхание, отдававшее зверем. Это взволновало его. И к тому же удивило то, что он заметил все это, даже находясь в таком положении. Ветер продолжал усиливаться, холодало. Женщина была всего-навсего хрупким грузом, который требовалось убрать. И все же она заставила его замереть в нерешительности.

Долго, шаг за шагом он преследовал ее образ по отвесной каменной стене, сквозь дым, и наконец поймал ее. На какие-то мгновения эта варварская принцесса, спящая, находящаяся под его опекой, принадлежала ему.

Он был воспитан в самаритянском духе.^[38] Участвовал в бойскаутских и церковных благотворительных начинаниях, вскапывал клумбу и подстригал газон пожилой вдове, жившей по соседству. Ежемесячно мать отправляла Хью в бесплатную столовую на Лаример-стрит, и там он подносил тарелки с супом алкоголикам и опустившимся престарелым проституткам. Он был научен подавать нищим, останавливаться на сигналы автостопщиков, не проезжать мимо несчастных случаев.

Чтобы ограничить эти порывы, потребовалось немало лет. Пределы самоотдачи он познал лишь после того, как Энни погрузилась в бездну болезни Альцгеймера. Мир был скоплением голодающих. Перейдя определенную черту, ты просто уморишь себя голодом во имя тех страданий, которые твоя жертва нисколько не уменьшит. Лучшее, что ты способен сделать, это отсидеться в первом попавшемся убежище, наподобие этой бездонной пещеры, а потом продолжать лезть вверх.

Тут на него внезапно навалилась усталость. Ему было необходимо согреться, поспать и сбежать — хоть ненадолго — от враждебного к нему в последнее время мира и от непрерывной борьбы с земным притяжением. Ветер продолжал усиливаться. Ночная тьма сгущалась. Прибытие спасателей с каждой минутой казалось все менее вероятным. Засунув ноги в спальный мешок, он прижал к себе Кьюбу и выключил фонарь.

Нужно только помочь ей согреться, сказал он себе. Но получилось нечто большее. Запах дыма, пропитавший ее волосы, оказался сходен с мускусом, и даже прикосновения ее грудной клетки при дыхании к его ребрам были сродни запретному плоду. В конце концов он отогнал от себя призрачных женщин, грозивших превратить ночь в кошмар, и теперь мог отдохнуть. Ему хотелось только лежать неподвижно, прижимать к себе эту женщину и обойтись без борьбы с ветром. Он покрепче прижал Кьюбу к себе.

Его глаза закрылись.

Когда заверещало радио, Хью проснулся, не сообразив в первый миг, что это за трясущаяся черная клетка, в которой он сидит. Но стоило щелкнуть выключателем фонаря, как мысли пришли в порядок. Платформа сотрясалась под порывами ветра. Стены палатки вздувались и опадали, как живое легкое. Кьюба все так же лежала, прижавшись к нему.

Повторный вызов заставил его протянуть руку.

— Вы меня слышите? — произнес голос. — Говорите.

Хью высунулся из спального мешка и дотянулся до рации.

— Я вас слушаю, — сказал он. — Мы всё там же. Вы меня слышите?

— …Решил, что мы вас потеряли.

Хью с трудом разбирал слова, заглушаемые ревом урагана, срывавшегося с вершины. Чтобы понять, как обстоят дела, пришлось напрягать слух. Спасательная группа вновь заняла позицию на краю вершины.

— Повторите, — потребовал он. — Повторите еще раз.

— Мы нашли нашу отметку, — орал руководитель спасателей. — …Еще не собрали систему… Состояние Кьюбы?

— Без изменений, — сказал Хью. — Она все еще без сознания.

— …стабильно. Приготовьтесь к… — Окончания фразы он не уловил.

— Повторите.

— …Бросать линь.

Они идут. Им было нужно, чтобы он был готов поймать тонкий канат, который они будут бросать с носилок.

— Вас понял, — сказал Хью. — Мы готовы. Когда примерно будут носилки?

В рации затрещало статическое электричество. Затем раздался другой, хорошо знакомый голос.

— Держись, Гарп, — проухало в динамике. — Кавалерия уже на марше.

— Льюис?

Меньше всего на свете Хью ожидал услышать этот голос. Но потом он понял, вернее, решил, что понял. Льюис, вероятно, отправился в штаб рейнджеров, чтобы узнать последние новости, и они решили посадить его на связь.

— Ты, наверно, очень постарался, чтобы выбрать такую обалденно веселую погоду, — съехидничал Льюис.

— Все уже почти закончилось, — поспешил заверить друга Хью.

— Нет, концерт закончится только после выступления примадонны. Так что, братец, приготовься купить мне бифштекс.

И только сейчас до Хью дошло, что же происходит на самом деле.

— Ты и есть доброволец?

Рев ветра заглушил несколько слов.

— Вы, жалкие костлявые людишки. Кто-то должен вытаскивать вас, когда вы попадаете в задницу.

Хью никак не мог осознать происходящего.

— Льюис, что ты делаешь?!

Льюис, очевидно, пригнулся, чтобы укрыться от ветра. Его голос внезапно зазвучал очень четко.

— Рэйчел дождалась меня, Хью. Она передумала. Не спрашивай меня почему. Или ты что-то сделал, или я чего-то не сделал. Не знаю. Теперь мы провернем эту ерунду. Я дошел до счастливого финала.

— Этой ночью?

Хью почувствовал, что голова у него идет кругом, и чем дальше, тем сильнее. Он не ответил на намеки Рэйчел, после чего она решила вернуть себе Льюиса. Теперь Льюис был здесь и готовился спуститься на носилках.

— Мы несколько часов наводили мосты, — продолжал кричать Льюис. — Она вернулась. Ты спас мне жизнь, дружище.

Это меняло все на свете. Вместо какого-то незнакомца в бездну собирался спуститься Льюис. Хью оглянулся, внезапно почувствовав сильнейшую тревогу. Кьюба была травмирована, изголодавшаяся и обезвоженная. Но у них имелись для нее и вода, и пища. Хью мог ухаживать за ней. Следовало ли опасаться, что она умрет? Вряд ли. Она молода. Уже сейчас она выглядела заметно лучше.

— Не делай этого, Льюис. — Он лгал спасателям, чтобы заставить их изменить решение и возобновить операцию. Теперь же он почувствовал силу бури и понял их опасения. А самое главное — смертельной опасности подвергался Льюис.

— У меня нет выбора, кореш. И Рэйчел сказала то же самое. Это ради Энни.

Стены палатки хлопали все сильнее. Платформа сотрясалась. Дела становились все серьезнее. Хью нажал на кнопку передачи.

— Я ошибся, — сказал он. — Она не ранена. Она спит. Мы ввели ей наркотик. Все под контролем. Мы вполне можем продержаться. Сейчас спускаться нельзя. Повторяю: отмените спуск. Приостановите операцию. Вы меня поняли?

Они его не поняли.

Льюис оставался Льюисом — он продолжал тараторить, заглушив слова Хью.

— …Так что, святой ты мерзавец, за тобой приедет лучший человек на…

— Приостановите… — повторил Хью.

Но в эту секунду случилось именно то, чего все время боялся Огастин: батарея разрядилась полностью. Хью вновь надавил на кнопку и ошалело уставился на рацию. Он привел в движение громоздкий механизм и лишился возможности его остановить.

27

Утлый плот так и швыряло на волнах ветра. Скорчившись у самой стены, уцепившись одной рукой за петлю, пристегнутую к якорной веревке, Хью открыл рацию и засунул батарейку на живот, в тепло. В Гималаях они спали, держа рации на теле, чтобы сохранить заряд. Но, увы, эта батарейка разрядилась полностью.

Он потряс рацию и швырнул ее о стену, как разъяренная горилла. Слишком поздно, говорил он себе. Слишком поздно. Льюис уже начал спуск в воздушный Мальстрём, и Хью никоим образом не мог воспрепятствовать этому.

Немного повозившись, он распустил шнуровку на одном углу палатки и высунул голову наружу, чтобы предупредить Огастина. От увиденного он сразу похолодел. В луче его фонаря Огастин, казалось, уплывал в кромешный мрак вместе со своей мертвой возлюбленной.

Одетый в парку, в перуанской шерстяной шапочке, с чистыми белыми носками на руках, он лежал, натянув на ноги пустой мешок из-под снаряжения, крепко привязав к себе труп Анди. Никакого применения для гамаков он не нашел. Но, повинуясь вошедшему в плоть и кровь принципу альпинизма — никогда ничего не выбрасывать, — он прицепил их к веревкам якоря, и теперь гамаки раздувались и метались на ветру, как яхтенные спинакеры^[39] во время шторма.

Хью светил на него фонарем, орал, но Огастин ничего не видел и не слышал. Он плыл в никуда через шторм на своем привязанном к берегу утлом ялике. Возможно, мысленно он двигался навстречу дню или же просто пролагал курс через черную как смоль Долину.

Измученный творящимся безумием, Хью вернулся в ненадежную палатку. Привалившись к скале, упираясь коленями в спящую Кьюбу, он попытался определить собственное состояние. Он был измучен бессонницей, недоеданием и жаждой. Его руки болели, в горле сильно першило от кашля, в груди саднило из-за того, что он несколько дней дышал дымом. Завывания ветра сделались оглушительными.

Он поднялся на большую высоту, не щадя себя в борьбе, преодолевая все препятствия и ужасы, которые Эль-Кэп выставил на его пути. Он нашел объяснение всему, что пыталось повредить его разум. Он разгадал доносившийся неизвестно откуда шепот, и полуночные крики баньши, и развязывавшиеся узлы, спасся от нападения Джошуа и уцелел в пожаре. Он раскладывал все странные случаи в отдельные клеточки памяти, словно яйца, наклеив на каждый ярлык то ли случайности, то ли игры воображения, и шел дальше, делая вид, что стены всего лишь берут с него свою обычную дань.

Но теперь он больше не мог отрицать очевидного. Пора было признать, что восхождение действительно было проклято. Ни у кого, никогда не было такого количества неудач. Что-то преследовало их — какая-то внешняя сила. Все, что случалось, мелкое и крупное, начиная от несчастья с женской группой и кончая закладками, выскакивавшими из гнезд, от неожиданно налетавших порывов ветра до пожара и этого шторма, — все являлось частями какого-то всеобъемлющего плана. Он не мог понять причин. Разве что Льюис прав, и это было карой за гордыню троянок. А может быть, права была Кьюба, и происшедшее служило воздаянием — око за око — за то, что Огастин совершил на Серро-Торре.

Едва успев подумать об этих вещах, Хью испугался за собственный рассудок. Зловещий замысел дикой природы? Разумное неживое? Это было нерациональным. Внезапно он исполнился благодарности к Льюису за то, что тот решился бросить вызов ночи. Потому что единственная надежда Хью состояла в том, чтобы сбежать отсюда, прежде чем он окажется проглоченным.

Внезапно палатка озарилась чрезвычайно ярким красным светом.

Только что Хью сидел, пригнувшись за самодельным нейлоновым ограждением, и ломал голову над тем, как ему сгруппировать экспонаты в галерее бедствий последних дней. В следующее мгновение он ослеп и в испуге нащупывал страховочные петли. Сначала он подумал, что что-то взорвалось, а потом — что восходит солнце, а он волшебным образом проспал и ночь, и бурю.

Но для солнца свет был слишком ярким. К тому же он светил снизу, так что Хью и Кьюба оказались словно на мембране, состоявшей из одного света. Сквозь все даже самые мельчайшие отверстия в платформе прорывались белые лучи.

Затем на стенку палатки упала тень гигантской птицы — или ангела, или дьявола. И тут же исчезла. Птицу, или ангела, или дьявола затянуло в Мальстрём. А может быть, ему это просто померещилось, что тоже было возможно. Он так старался держать Капитана в туго натянутых вожжах. Но когда дело доходит до конфликта с земным притяжением, все на свете начинает давать слабину.

Он рассматривал ослепительно яркий красный экран и пытался угадать, какие еще фантомы выпустит против него Эль-Кэп. Казалось, будто падение девушки пробило земную твердь и выпустило наружу полчища духов. Альпинисты, оказывавшиеся рядом с ним, один за другим становились жертвами тихой массовой истерии. Теперь наступила его очередь, в этом трудно было усомниться.

Черная тень снова накрыла стену. Она была огромной. Потом резко уменьшилась и вновь увеличилась. Она плясала на ветру, тянулась к нему, а потом вновь отплывала — немыслимая фигура с распростертыми крыльями, неподвижно висящими ногами и руками с пальцами. И головой в форме скругленной пули. По крайней мере, рогов не видно, подумал Хью. И остроконечного хвоста.

Затем он разглядел тянувшиеся сверху нити, на которых плясала эта марионетка. И все сразу стало ясно. Это был Льюис. А на лугу стоял мощный прожектор, освещавший ему цель.

Хью высунул голову в отверстие и сразу же ослеп от ветра и ярчайшего света. Тогда он прикрыл глаза рукой и стал глядеть в щелочку между пальцами. Ему предстало неземное зрелище.

То, что раньше представлялось темным кратером в стене, теперь было залито ослепительным светом. Диоритовая полоса четко выделялась на белом граните. Каждая неровность отбрасывала поразительно четкую тень. Каждая блестка слюды искрилась, как грань бриллианта. На ветру бились яркие флаги. Хорошая ночь для крылатых коней и молящихся буддистов, подумал Хью.

На тридцать футов ниже нависающего свода крыши парил в воздухе Льюис, подвешенный на веревках. Он казался почти беспомощным, привязанный вертикально к краю длинного узкого сооружения из металлических ребер и тонких веревок. Его болтало во все стороны, и он походил не столько на спасателя, сколько на спасаемого.

Хью выбрался из палатки, всунул ноги в стремена, которые ветер относил в сторону, и медленно спустился на жумарах туда, где Льюису было бы лучше видно его, а Хью легче ловить веревку.

Льюис тут же принялся радостно размахивать руками, но ветер развернул его лицом к пустоте, потом снова к стене, а потом на восток. Оглядываясь то через одно плечо, то через другое, он порхал, словно моль, в луче яростного света. На последней стадии каждого размаха он исчезал в черноте. Хью почувствовал, что его начало подташнивать от одного только вида происходившего.

Несмотря на все неудобства, Льюис казался полностью счастливым. Оказываясь на виду, он светился, как древнегреческий бог или киногерой Голливуда. Его плечи были шириной чуть ли не в милю. Кто-то одолжил ему шлем с нарисованной на макушке мишенью. Льюис смело кидал вызов небесам. Он вышел на арену для своего бенефиса.

Льюис что-то прокричал, но ветер разорвал его слова и унес прочь. Тогда он поднял рацию и приложил ее к уху. Хью вместо ответа приложил ладонь ребром к горлу. Его рация сдохла. Льюис понял жест.

Изгибая ноги и толкая носилки, Льюис изо всех сил старался совладать с ветром. В конце концов, поняв, что шансов в борьбе с беспорядочно мечущимся воздушным потоком у него нет, он бросил попытки проплыть в воздухе, отдался на волю ветра и взялся за работу.

Бросательный конец представляет собой очень простую вещь: увесистый мягкий мешочек на конце длинного тонкого каната. Чтобы пользоваться им, нужны лишь две пары ловких рук — у бросающего и у ловящего.

Первый бросок Льюиса был почти идеальным. Уловив момент, когда ветер качнул его в глубину Глаза, он швырнул груз и попал Хью точно в ступню. Хью быстро наклонился, но не успел подхватить груз. Огастин, проснувшийся в своей веревочной колыбели, повернулся в сторону пропасти, но даже не поднял руки, чтобы попытаться схватить шнур. Груз по дуге улетел в темноту.

При повторном броске шнур запутался, и груз не пролетел даже половины расстояния. Следующие десять минут Льюис потратил на распутывание узлов.

Хью использовал возникшую паузу для того, чтобы спуститься и занять более удобную позицию. На пути он приостановился около Огастина. В свете прожектора снизу его лицо было синим от копоти, холода и ветра.

— Помогите мне, — крикнул Хью. — Дело почти закончено. Осталось совсем немного.

— Мы совершили ошибку, — ответил Огастин.

Ветер сводил его с ума. Он снова и снова возвращался на Серро-Торре. Мертвые заманили его в свою смертельную ловушку и уже почти закрыли дверь.

Хью все же не оставил попыток растормошить своего напарника.

— Мы возвращаемся домой. Вместе. Никого здесь не оставим.

Огастин помотал головой: нет. Лишь нагнувшись почти к самым его губам Хью смог расслышать:

— Слишком поздно.

Хью потянул его за руку.

— Вставайте.

— Она засосала нас. Это часть ее плана. Око за око. — Почти дословное повторение бредовых высказываний Кьюбы.

Взгляд Хью перескочил на укутанный в импровизированный саван и обмотанный веревками труп, привязанный к якорю. Огастин говорил не о Кьюбе. Его преследовал призрак Анди. Уже много часов он лежал, прижавшись к ее телу, терзаясь мрачными раздумьями, убеждая себя, что ветер разговаривает ее голосом. И потому бежать отсюда нужно было как можно скорее.

— Прочистите мозги! — крикнул Хью. — Ее больше нет.

— Она здесь. Неужели вы не слышите ее?

— Послушайте меня. — Хью крепче вцепился в веревку. — Погибших уже не вернешь. Оставьте ее позади и идите вперед, не оглядываясь.

Огастин все так же лежал в своей паутине.

— Посмотрите вон туда, на Льюиса! — потребовал Хью. — Он рискует своей жизнью, чтобы спасти нас. Вставайте! Сделайте для себя хоть что-нибудь.

Огастин не пошевелился. Хью толкнул его коленом.

— Вы же спасатель. Вот и спасайте себя.

— Ничего не получится.

— Вы уже убили двоих, — сказал Хью. — Так не убивайте еще и нас.

Огастин вздрогнул. Хью нанес запрещенный удар.

— Возвращайтесь к живым, — продолжал убеждать Хью. — Нам необходима ваша помощь. Помогите нам.

Огастин наконец-то вступил в борьбу с веревками. Хью помог ему вынуть ноги из баула. Привалившись задом к скале, Огастин повернулся лицом к ветру.

Хью спустился еще ниже и в сторону. Чтобы сподручнее было ловить, он снял перчатки. Это место было гораздо удобнее. Отсюда он мог смотреть на носилки снизу вверх, и его не ослеплял луч прожектора.

Огастин наклонялся навстречу ветру, как аутфилдер, готовящийся совершить рывок в пустоте. Тревога Хью немного ослабела. В четыре руки они, конечно же, поймают груз. Можно считать, что они уже дома. Не бойтесь, я кайзер. Он ощутил почти эйфорический подъем. Больные разбегаются из психушки.

Льюис раскрутил мешок на конце каната и снова бросил. Груз, как ракета, устремился… в темноту. Льюис снова смотал канат, снова бросил и снова промахнулся. И снова терпеливо смотал веревку. И совершил еще одну попытку, и еще одну…

Хью почувствовал нечто, похожее на укус насекомого, потом еще и еще. В луче прожектора внезапно засверкала серебряная мишура. Начался дождь.

Еще когда буря только начиналась, он готов был молиться, чтобы она сразу разразилась снегопадом. Снег можно стряхнуть с одежды, с волос. Во время снегопада можно как-то выиграть время и спастись. При дожде все не так. В такую ночь, как эта, да еще если приморозит, дождь может убить.

Хью вытер глаза. Восхитительный сумасшедший кайзер так и не появился. Наступило время эпоса.

Льюис бросил канат. Вытянул и бросил опять. Каждый промах съедал по несколько минут.

Серебряные брызги разом, словно косяк рыбок, меняли направление, они летели то вниз, то вбок, то вверх. Крыша Глаза хоть как-то укрывала от дождя. Зато Льюис был беззащитен перед бурей, но оставался неукротимым. Он снова метнул бросательный конец.

Над Долиной сухо треснул и раскатился гром.

Хью словно парализовало. В воздухе сильно запахло озоном. Похоже, буре предстояло оказаться одной из тех, о которых вспоминают годами. Альпинисты — и потерпевшие бедствие, и спасатели — попали в лес из электрических деревьев, среди которых извивались смертоносные высоковольтные змеи. Он попытался найти глазами хоть одну молнию, но в сравнении с прожектором все прочие источники света казались жалкими.

Льюис между тем продолжал свое дело — бесстрашный, решительный, непокорный. Его, должно быть, вызвали по радио: он опустил груз, взял рацию, поднес к краю шлема, послушал и бросил устройство обратно в носилки. Его вызвали снова. Он опять взял рацию. Хью не нужно было слышать для того, чтобы точно знать, что говорил руководитель. Прежде всего помните о собственной безопасности. Их лагерь на вершине притягивал к себе молнии. Они хотели убраться оттуда. Спасательная операция завершилась.

Но Льюису удалось выторговать еще немного времени. Страхующие могли вытащить его лебедкой наверх, и он был бы бессилен этому помешать. Но носилки остались на месте. Льюис снова принялся сворачивать канат.

Хью решил было попытаться самому бросить веревку, прицепив к ней в качестве груза связку карабинов. Но, находясь возле самой стены, он не имел возможности раскрутить груз, а веревка была слишком тяжела, а ветер слишком силен.

Льюис снова промахнулся, теперь уже на целую милю. Прославленная Большая Обезьяна начала выбиваться из сил. Это было самое настоящее сумасшествие. Риск уже перешел все возможные пределы.

Волосы Хью промокли. Вода стекала на шею. Пальцы двигались с трудом. Зачем он сам себе дурит голову? Даже если им удастся поймать бросательный конец… они находятся на расстоянии высоты пятидесятиэтажного дома от вершины, в эпицентре бури. Нужно дать понять Льюису, чтобы он убирался, иначе он будет сражаться со стихией до Судного дня. Все должны разойтись по убежищам.

Хью проревел короткие слова:

— Луи! Уходи! Стоп! — Но ветер заткнул ему рот, и наружу вырвались не слова, а нечленораздельный вой.

Налетающие шквалы теперь уже затеняли прожектор. Яркий луч начал мигать. Глаз то появлялся во всех деталях, то погружался в полумрак. День — ночь — день — ночь.

Хью снова поднес ладонь ребром к горлу. Потом сделал характерный жест, как будто крутил диск телефона. Поднес к уху воображаемую трубку и указал наверх: звони туда, пускай вытаскивают.

Льюис помотал головой — нет. Он тщательно прицелился, опять промахнулся.

Резкий сладковатый запах озона между тем усиливался. Хью чувствовал покалывание во всем теле. По коже побежали мурашки. Он ощутил движение электрического тока в своих волосах, в позвоночнике. Боже! Он принялся поспешно выбрасывать все металлические вещи — запасные карабины, несколько пенни, случайно завалявшихся в кармане куртки.

Ему доводилось встречать людей, оставшихся в живых после удара молнии. Он видел страшные следы ожогов, слышал их невнятную речь. Только бы не стать вторым Джошуа, подумал он, с силой стиснув зубы.

Молния развернулась наверху, как огромный кусок бархата, окрасив край крыши сине-зеленым цветом.

Ни в одном из своих походов, ни в одних горах ему еще не случалось видеть в натуре огни святого Эльма. Он знал их лишь по известной главе «Моби Дика» и гравюрам, изображавшим альпинистов, стоящих на коленях перед пылающими крестами на вершинах гор. Не видел, а теперь довелось.

Электричество растекалось, словно огонь, медленно распространяющийся в парах рома. Широкая лента не спеша сомкнулась в кольцо, а затем поползла по камню вниз, уходя под крышу. Зрелище было удивительным. Светящееся пятно растекалось среди выступов и неровностей, никуда не торопясь, искало пути для своего расширения.

Хью поперхнулся дождевой водой, закашлялся и закрыл рот. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища.

Из палатки появилась Кьюба. То ли действие транквилизатора постепенно проходило, то ли ее разбудил гром. Было видно, что силы вернулись к ней. Девушка стояла, непривязанная, на краю сотрясающейся платформы.

Огастин что-то пробормотал насчет того, что следует делать с ведьмами.

Призрачный огонь спускался все ниже по стене. Он дотянулся до одной из веревок устроенного Кьюбой якоря, и сразу вся паутина зажглась холодным синим светом. Девушка, как ребенок, протянула к нему руку.

Было поздно предупреждать ее. Колдунья оказалась околдована. Зачарована. Хью молча смотрел, страшась того, что могло последовать. Сейчас тело девушки вспыхнет. Или взорвется. Или ее швырнет в пропасть.

Холодный свет перескочил на ее ладонь, и она подняла руку, словно держала факел над бездной. Прометей в спортивном топе.

Возможно, этот огонь обжигал. Ее рот открылся в крике. Хью не мог ее услышать, потому что небо орало намного громче. Огастин не лгал. В ветре звучало множество голосов. Фурии. Или духи мертвецов. Она присоединила свой голос к ним.

Хью устремился к ней вверх по веревке. Они слишком далеко забрались для того, чтобы позволить себе потерять ее. Она сделалась их музой.

Синий огонь угас. Девушка без сил опустилась на край самодельной палатки. Еще минута, и она соскользнет в бездну.

Хью буквально взлетел наверх мимо стоявшего в остолбенении Огастина. Из-под жумаров брызгала вода.

Ее рука перевесилась через край. Платформа дергалась под ветром, каждый раз сдвигая упавшую женщину на несколько дюймов — каждый раз освобождая себя от нескольких фунтов ее веса. Вот над краем появилась ее голова с развевающимися по ветру волосами.

Он бросился на нее, придавил к платформе. Или его бросило. Удар грома, как ему показалось, пришелся прямо по спине. Больше всего это походило на то, что кости начали плавиться. Он скрючился от сотрясения.

Ветер стих. Он не прекратился. Просто Хью оглох. Вероятно, от шока. Но тут же открыл глаза, вспомнил, где находится, и посмотрел вперед.

Льюис находился на прежнем месте, неподалеку от гирлянды бьющихся на ветру молитвенных флажков.

Его все еще трясло от удара электротока. Далеко запрокинув голову, оскалив зубы, он изо всех своих огромных сил вцепился в металлические носилки. Даже сквозь одежду было видно, как вздулись мышцы. Этим отчаянным напряжением он заставил мир еще секунду пробыть в неподвижности.

А затем ночь втянула его в себя и скрыла из вида. Еще через минуту он вернулся, неспешно пролетев по широкой дуге.

Тот, кто только что был сильным человеком, превратился в безвольную марионетку. Все, кто мог тянуть сверху эту куклу за ниточки, разбежались. Его руки и ноги болтались. Спина выгнулась. Голова свесилась набок. Он крутился в воздухе, неуклюже растопырившись, как будто никогда не выказывал чудеса ловкости на скальной стене, не читал стихов, не встречал восход солнца.

— Льюис… — пробормотал Хью.

Такого просто не могло случиться. Этот парень умер. Благородный дурак. Его самый дорогой друг.

Кьюба пошевелилась. Хью так и лежал, согнувшись, придавив ее к полу. Она заговорила. Он уловил голос, хотя в ушах стоял могучий звон.

— Что? — спросил он, отодвинувшись от женщины.

— Не бросай меня, Хью.

— Что мы наделали! — Возможно, он заорал на нее. Ему было трудно сообразить, что он делает.

Она подняла руки и обняла его.

— Не плачь, — сказала она ему в самое ухо. — Теперь ты со мной.

28

Почти сразу же после смерти Льюиса рейнджеры выключили большой прожектор. Команда спасателей, несомненно, драпанула с вершины — тут не до помощи погибающим, как бы уцелеть самим. Эль-Кэп опять погрузился в ночь.

Хью, все еще плохо соображавший после перенесенного потрясения, вслед за Кьюбой залез в палатку. Оказалось, что женщина, может быть, в поисках съестного или же просто в помутнении рассудка от действия наркотика вывалила все содержимое его рюкзака на пол. Хаос, подумал Хью, всюду хаос.

Край стенки его импровизированной палатки болтался на ветру и громко хлопал, словно палили из ружья. Развязанные шнурки все больше распускались. Их укрытие готово было развалиться.

Раскат грома целиком заполнил глубокий каньон. Каменная громада задрожала. Нужно отгородиться от бури, сказал себе Хью. Навести порядок. Начать все сначала. Прежде чем вновь зашнуровать палатку, он высунулся наружу, держа свой налобный фонарик в руке.

— Залезайте сюда! — крикнул он Огастину. На платформе было тесновато и вдвоем, но и трое все же уместились бы. — Оставьте ее и залезайте.

Но Огастин уже сноровисто прикручивал себя веревками около Анди. Засунув ноги в мешок из-под снаряжения, натянув на голову капюшон парки, повернувшись ногами навстречу ветру, он готов был вновь отправиться в плавание по потустороннему миру под парусами из двух гамаков.

Хью решил больше не приставать к нему. Огастин принял решение. Раз его возлюбленная не может присоединиться к нему, значит, он присоединится к ней. Их свадьба могла свершиться еще до рассвета.

Всматриваясь в темноту, Хью искал взглядом своего старого друга. Его оставили висеть вместе с носилками. Его удалось отыскать на самом пределе досягаемости луча фонарика. Льюис находился там, облаченный в блестевшие от дождевой воды шлем, куртку и белый непромокаемый жилет.

— Христос… — прошептал Хью, пытаясь уместить случившееся в рассудке.

Рэйчел, конечно же, находилась на лугу, среди рейнджеров, управлявших прожектором, занимая там почетное место как жена героя-добровольца. Ей, вероятно, дали бинокль, чтобы она могла все видеть, и большую теплую куртку с эмблемой спасательной службы для защиты от дождя, и стакан горячего кофе из термоса. Они приняли ее как свою. И она не могла не видеть удара молнии.

Начать жизнь снова. Но она однажды уже сделала это: выкинула Льюиса из своего сердца, бросив его на столь дорогих ему стенах. По какой-то причине — может быть, разомлев у камина или вдохновившись непоколебимой преданностью Огастина, — она решила вернуться и подобрать мужа. После чего сразу швырнула его в пасть бури в память о женщине, которая потеряла себя. Миром правит любовь — вот каким правилом они руководствовались. Хью почувствовал комок, подступивший к горлу. После случившегося на нее всей тяжестью обрушится чувство вины. Ее изумительная красота быстро увянет. Насколько лучше было бы, если бы она умела жить, не оглядываясь назад.

Ветер вновь унес Льюиса из поля зрения. В луче фонаря замелькали снежинки. Последним, что Хью увидел снаружи, было яростное биение молитвенных флагов. Истерика на веревке. Он поспешил зашнуровать стенку палатки.

Кьюба опять изменилась. Она сидела у каменной стены, вцепившись в страховочную петлю. Жрица или обезумевшая фурия, державшая в ладони огонь святого Эльма, теперь была охвачена ужасом. Несколько мгновений она побыла королевой мертвых, после чего превратилась в насмерть перепуганную, измученную жертву несчастного случая, чудом оставшуюся в живых.

— Я больше не могу, — проговорила она.

— Мы справимся, — заверил ее Хью.

— Она знает, что мы здесь. Слушай.

— Это всего лишь гром.

Стоит поддаться такому настроению, и будешь воспринимать каждый шторм как действие, направленное против тебя лично. Но эта буря казалась Хью настроенной особенно решительно. Ветер обшаривал Глаз с таким старанием, что было слышно, как погромыхивают сдвигаемые с места камни, словно куски гальки, перекатываемые течением по дну реки. Свободный конец веревки, как пастушеский кнут, хлестал по скале и по их палатке, а когда не попадал никуда, щелкал в воздухе. Внешний край платформы подскакивал. Если бы не крюки, которые он заколотил, чтобы держать углы, их уже разбило бы.

— Не бросай меня. Она голодна. Как зверь. — Это вернулся призрак Анди. Хью не знал, каким образом его можно изгнать.

— Ты не одна, Кьюба. Я с тобой. Скоро все пройдет.

— Не пускай ее. Умоляю.

Она находилась на грани полной потери самообладания. «Вкатить галоперидол? — подумал Хью. — Или морфий? Неважно что, лишь бы утихомирить ее. Еще одну истерику нельзя было допустить ни в коем случае, а не то их хрупкое убежище разорвется в клочки. Но содержимое аптечки валяется разбросанное на полу, а шприцов вообще не видно».

Собирая (наполовину на ощупь) разбросанные вещи и складывая их в рюкзак, Хью обнаружил несколько оберток от пищевых концентратов и пустые водные бутылки. Проснувшись, Кьюба почувствовала сильный голод. Это она в данном случае оказалась зверем. Теперь от их запасов пищи остался лишь галлон воды и два белковых брикета. Действительно, скудный рацион, но при экономном расходовании его можно было бы растянуть на три, а то и на четыре дня.

Не хватало и еще некоторых вещей, хотя Хью был слишком ошеломлен для того, чтобы вспомнить все. Самое главное — исчезла его «библия». Он кинулся ее искать. Исчезло несколько десятилетий жизни, все его путешествия. На несколько мгновений эта потеря затмила даже утрату Льюиса; Хью отлично понимал, что это чистейший эгоизм. Но эта записная книжка являлась его сердцем не только в переносном, но и почти в буквальном смысле.

Футболка лежала сложенная в дальнем углу — последний предмет из его одежды, оставшийся сухим. А Кьюба промокла, дрожала, была вся покрыта гусиной кожей.

— Надень вот это.

Платформа звонко стукнулась о камень.

Кьюба как будто не услышала предложения. Она сидела скорчившись и испуганно глядела на Хью широко раскрытыми глазами.

Хью развернул на полу спальный мешок. Он не мог в полной мере заменить смирительную рубашка, но если бы женщину удалось уговорить забраться туда, можно было бы считать, что они наполовину в безопасности. Он похлопал по мешку.

— Кьюба, пошел снег. — Пока он произносил эту короткую фразу, характер бури вновь изменился. По стенке палатки, как картечь, загрохотал град. — Залезай туда. Согрейся.

Он прикоснулся к ее голому плечу и с удивлением обнаружил, что девушка, невзирая на то что ее трясло от холода, тверда как камень. Жилы на предплечьях были вздуты, как стальные тросы. Странная татуировка казалась вырезанной на кости.

— Если ты бросишь меня, я умру. Она убьет меня, как и всех остальных, — прохныкала Кьюба. — Не бросай меня.

В Саудовской Аравии они с Энни подобрали черного как уголь щенка салюки — арабской борзой. Они нашли его в пустыне, он был совсем диким. Когда они привезли его в поселок, он повадился громким воем сопровождать крики муэдзинов, которые пять раз в день сзывали с минаретов правоверных на молитву. Все соседи покатывались со смеху. Дизель — так его назвали — словно прилип к Энни, не упуская из виду ни одного ее шага. Спал Дизель в их комнате на полу рядом с Энни. Каждый раз, когда они уходили из дома, приходилось привязывать собаку снаружи. Она рыла себе глубокие норы, забиралась туда и ждала их возвращения. Даже когда Энни перестала узнавать саму себя, Дизель не оставил ее. В тот самый день, когда Энни пропала в пустыне, когда Хью еще скитался среди барханов, Дизель порвал цепь и убежал из поселка. Хью больше не видел его.

Именно этого пса напоминала ему сейчас Кьюба. Ей было необходимо видеть Хью каждую минуту. После перенесенного кошмара боязнь одиночества, возможно, никогда уже не покинет ее и будет проявляться в общении с каждым человеком. И кто сможет поставить ей это в вину, тем более зная о том, как жестоко обошелся с нею Капитан?

— Кьюба, — сказал он.

— Пообещай.

— Мы справимся, деточка. И останемся вместе до конца, ты и я.

— О Хью, — выдохнула она хриплым, низким голосом, голосом ведьмы. — Я уже слышала такое.

Ее глаза сверкнули в луче его фонарика. Их свет, казалось, усиливался, как будто на огонь подули чистым кислородом. Хью встряхнул фонарь, решив, что батарею могло закоротить от попадания влаги. Молодая женщина все так же полусидела около стены, вцепившись железной хваткой в петлю. Но от ее слабости не осталось и следа. Она как будто переменила кожу.

— Я с тобой, Кьюба. Вот он я, рядом.

— Ты это говоришь всем девушкам или только некоторым?

Хью остолбенел. Неужели она заигрывала с ним? В эту бурю? После того, что только что случилось?

— Залезай в мешок, — приказал он.

— Хью, мне холодно.

— Я застегну тебя. Ты быстро согреешься.

— Ложись со мной. — Она устремила на него молящий взгляд.

Что значат эти игры? Пол трясется. Льюис болтается на веревке. В любой момент они могут сорваться со стены.

— Я мокрый, — сказал он. — Одной тебе будет теплее.

Она выпустила петлю, за которую держалась. Палатка вспыхнула красным светом, ударившим его по глазам. По скале прокатился гром. И снова сгустилась ночь. В ушах у него снова зазвенело.

Когда к нему вернулось зрение, она стояла на коленях прямо в туннеле света его фонаря. Настороженная дикарка. Полуголая. Она сняла обтягивающий спортивный топик и бросила его в пропасть.

Он не хотел разглядывать ее. Загар обрывался четкой границей. Груди были медово-золотистыми, очень полными для спортсменки, разделенные темной затененной ложбинкой. Она позволила ему полюбоваться пышной плотью с красиво очерченными сосками. Груди покачивались под ударами ветра. А Кьюба следила за тем, как Хью старался и не мог отвести от нее взгляд.

Она с улыбкой позволяла буре кормиться из своей груди. Ее губы были покрыты мелкими капельками крови. Она взяла футболку у него из рук, скомкала и поднесла к носу.

— Хью Гласс, — сказала она, как будто подтверждала, что это именно его запах, и лишь после этого натянула майку на себя.

Он не прикасался к ней. Но их разделяли считанные дюймы, и он отчетливо улавливал запах ее черных волос. Дождь очистил их от смрада дыма, пота и смерти. Теперь она была чиста и свежа, по крайней мере по меркам большой стены.

— Ложись, — повторил он.

Она растянулась в спальном мешке.

— Они вернутся за нами, — сказал Хью. — Все будет в порядке.

Он начал застегивать молнию на мешке, и вдруг она обхватила его за шею, притянула к себе и поцеловала его.

Сила порыва — прорвавшееся вожделение — изумила его. Он почувствовал на своих губах вкус крови из ее жестоко обветрившихся губ. Не без усилия ему удалось отодвинуть голову.

— Я думала, что ты любил меня, Хью.

Ему хотелось, чтобы она была нормальной. Если уж ей никак нельзя не свихнуться, то пусть это будет в каких-то терпимых пределах. Но у него не было ровно никакой возможности повлиять на происходящее. Она по-настоящему спятила.

— Успокойся.

— Хью… — Как поцарапанная старая пластинка.

Он задумался. Безопасней всего будет лечь и обнять ее. Он сможет отдохнуть. Если она пошевелится, он это почувствует. Если она начнет буянить, у него хватит сил справиться с нею. Ну и конечно, вдвоем им будет гораздо теплее.

— Нам необходимо поспать, — сказал он.

Стянув влажную парку и туфли, он забрался к ней в мешок и застегнул молнию.

Она не стала устраиваться поудобнее, а прямо-таки приникла к нему, а его руку сразу подложила себе под голову вместо подушки. Хью выключил свет.

— Надо беречь батарейки, — объяснил он.

— Ты не бросишь меня, Хью. — Не вопрос. Утверждение.

— Постарайся заснуть, — сказал он вместо ответа.

Девушка заворочалась. Ее мускулистые ягодицы уперлись Хью в живот.

Он лежал и думал о Льюисе, качающемся на ветру.

— Прислушайся к буре, Кьюба.

Стенка палатки жужжала, аккомпанируя вибрато ветра.

Свирепость стихии действительно успокоила девушку. Она перестала ерзать и прикорнула в объятии Хью. Он начал согреваться.

Грохот града сменило шипение дождя со снегом. Дождь со снегом сменился тишиной: начался снегопад. Хью прислушался к этим звукам — отражению того, что происходило вокруг. В ветре слышалось также множество других звуков, но все вопли и завывания не были для него ничем иным, кроме как следствием соприкосновения земли и неба.

Льюиса Хью выбросил из головы. Платформа сотрясалась уже не так яростно. Он покрепче прижал к себе Кьюбу, которая вела себя теперь тихо, как мышка, и позволил себе отдаться во власть бреда.

На очень больших высотах, восемь и более тысяч метров, такое происходило часто — как последствия перенапряжения и борьбы со стихиями, но особенно из-за потери власти над собой. Мир начинает ускользать от тебя. В одну минуту ты что-то вспоминаешь, а в следующую уже забываешь, снова вспоминаешь и снова забываешь. Галлюцинации приглушают боль.

Хью оказался в пустыне. Барханы, озаренные яростным солнцем, вздымались и текли, почти как волны настоящего моря. Он видел себя раскапывающим песок в поисках бутылки с водой. Его рука разжалась и выпустила грушу — сморщенную, почерневшую, мумифицированную грушу.

Энни, утратившая разум Энни, гналась за ним по песку. Она никогда прежде так не поступала. Он удирал от нее. Она рванулась и схватила его за руку.

— Хью? — Это была Кьюба. Это она взяла его за руку и разбудила.

— Я видел дурной сон. Прости меня. Все в порядке.

— Мне холодно.

— Прижмись ко мне.

И так продолжалось на протяжении нескольких часов. Они пережидали бурю, как бредящие больные лихорадкой, — то стонали, то пели, то успокаивали друг дружку. Как-то раз Хью даже усомнился, что она жива. Он попытался нащупать ее пульс, но весь мир вокруг пульсировал, и ему это не удалось. Он прислушался к ее дыханию, но вой ветра заглушал все остальные звуки. В конце концов он встряхнул ее, и она захныкала, не просыпаясь. В такую ночь ему не требовалось никакого иного доказательства.

29

Буря утихла. Мир обрел неподвижность. Хью открыл глаза. Их плот все так же оставался возле своего причала.

Всю ночь он обнимал Кьюбу. А теперь она обнимала его. Тент палатки изнутри был покрыт инеем, порожденным их дыханием.

Хью упорно старался не думать о Льюисе. Один из них должен был полностью сохранить работоспособность. Не сломаться. Этим человеком был он.

Он попытался выбраться из мешка, не разбудив женщину, но она испуганно встрепенулась.

— Подожди, — пробормотала она. — Холодно. Вот взойдет солнце…

На первый взгляд разумно, если, конечно, она была в состоянии контролировать свой разум. Но теперь командование всей экспедицией перешло к нему. И нужно было сразу взять быка за рога.

— О каком солнце ты говоришь? — осведомился он.

Сколько дней — от пожара до бури — они уже провели во мраке? И за это время потеряли путь, ведущий к свету.

Она выпустила его. Без уговоров и объятий. Без соблазнительных телодвижений. Было похоже, что она опять стала самой собой, смертной девушкой, а не сестрой, исполненной сверхъестественной силы.

И Хью сдался. Наступило самое холодное время суток, и им было совершенно некуда идти. Он был опьянен ее теплом и ее запахом.

— Ну ладно, еще несколько минут, — сказал он.

Она вновь обняла его и прижалась к его спине.

— Ты, наверно, проголодалась, — сказал он.

У него в животе урчало. Самое время затянуть пояс потуже.

— Мы собирались отпраздновать восхождение креветками и «божоле», — сказала она ему в самое ухо.

Начался обычный альпинистский треп, в котором всегда уделялось много места тем радостям жизни, которые ожидают восходителей после мучений, которыми они подвергаются по собственной воле. Она быстро поправлялась. Это вселило в Хью надежду.

— А мы с Льюисом решили заказать стейки на косточках и пить «корону», — ответил он.

— Его звали Льюис?

Хью почувствовал, как у него перехватило дыхание.

— Он был моим лучшим другом.

«Последним из друзей», — добавил он про себя.

Кьюба не стала продолжать разговор о смерти.

— Мы планировали новые экспедиции, — сказала она. — Ты когда-нибудь видел фотографии Нанда-Деви?

— Я был на ней.

— На самом деле? — удивилась Кьюба.

— Она прекрасна. Ты должна там побывать.

Кьюба промолчала. Считает себя мертвой, решил Хью.

— О чем еще ты думаешь? — спросил он.

— О разных местах. Далеко. По всей планете. Горы — это лишь часть…

— Я всегда хотел попасть к истокам Янцзы, — сказал Хью. Классическая игра большинства альпинистов: поверять друг другу свои великие проекты. — Из Шанхая на пароходе, потом на машине, потом пешком. А последняя часть пути — на яках.

— Баффинова земля, — сообщила Кьюба. — Там стены вдвое выше Эль-Кэпа.

— Трансантарктические горы, — откликнулся он. — Морские ракушки на высоте в девятнадцать тысяч футов. Марсианские метеориты.

Они обменивались мечтами. Ему нравился ее голос — хрипловатый, с едва уловимой тенью испанского акцента, доставшегося ей от матери. Впрочем, довольно скоро они вернулись туда, где находились.

— Оставалось всего четыре веревки, — сказала она. — Кэсс выбралась на крышу и крикнула нам оттуда. Она увидела вершину. Гора была нашей.

Ему очень хотелось расспросить ее о том, как же произошла беда, но он сдержался. Не исключено, что им придется просидеть здесь еще день или два, а ее настроение так переменчиво. И лагерь слишком уж ненадежен.

Это походило на последние месяцы, проведенные им с незнакомкой, в которую превратилась Энни. Излишнее возбуждение, не та музыка, даже некстати сказанное слово — и их мир разрушился бы. Он смирял себя до тех пор, пока ему не стало казаться, что он сам теряет рассудок.

Но Кьюба сама захотела поговорить о своем несчастье. Он лежал, разглядывая кристаллы инея, наросшие на стенке палатки, она методично излагала историю несчастного случая и своего погружения в мир мертвецов и духов.

— Сначала я подумала, что это Кэсс вернулась ко мне из леса. — К ней снова возвратились призраки, подумал Хью. — Я имею в виду, что она приземлилась прямо под нами, на полмили ниже. Верно?

— Возможно. — Он не стал говорить ей, что именно он нашел ее подругу.

— То есть если бы кто и вернулся, то именно она. Чтобы закончить свое дело. Я похожа на сумасшедшую, да?

Они все испытывали огромную психологическую перегрузку, и он в том числе. Конечно, похожа.

— Нет.

Хью не перебивал. В ее рассказе было трудно проследить последовательную хронологию, если не считать самого падения. Лесной пожар накладывался на переживания, сопровождавшие ее заточение, и все это перемешивалось с наблюдением за птицами и за разнообразными облаками, которые казались ей волшебными. Между делом она рассказала и о том, как вытаскивала Анди из пропасти.

— Ты думала, что она еще жива?

— Боже мой, конечно нет. Прошло столько дней. Я знала, что это невозможно.

Если знала, то зачем сделала?

— Ты правильно сделала, — сказал он вслух, хотя сам оставил бы тело висеть и не смотрел бы в его сторону. Пожалуй, он даже обрезал бы веревку, чтобы она не напоминала лишний раз о случившейся беде.

— Это было не то, что ты думаешь, — вдруг сказала она. — Не для самой Анди.

— А ты действительно была одна?

У этого вопроса была особая цель: установить уровень ее здравомыслия.

— Хорошо бы так, — сказала она. — К тому времени мне больше всего на свете хотелось остаться одной.

— И все же ты подняла ее к себе.

— Она боялась, что ты не придешь, — пояснила Кьюба. — Поэтому я затащила вверх останки Анди. Понимаешь, как приманку. Она сказала, что это обязательно привлечет тебя.

Они все так же лежали, прижавшись друг к другу. Хью ни разу не шелохнулся за все это время, лишь неглубоко дышал. Приманка?

Рассказанная ею сказка о скитающемся вокруг духе подружки — это одно. А какой-то вампир, нашептывающий ей в ухо странные вещи, — нечто другое, наверно, сродни горной болезни. Кьюба с ее навязчивой идеей насчет воздаяния — око за око — совершенно определенно страдала какой-то разновидностью горняшки. Но слишком уж уверенно она это сказала. Но ведь они заглотили эту приманку. Огастин примчался сюда, притащив с собой Хью.

— Почему ты так сильно ненавидишь его? — спросил Хью.

— Кого?

— Огастина.

— Ненавижу? Его? — Воплощенная невинность.

— Ну да.

— Просто нужно было зализать раны. Но, наверно, все сложилось так, как было лучше для нас обоих.

Раны, о которых она говорила, несомненно, были ее собственными. Хью нахмурился.

— Я что-то не понимаю.

— Он горячий парень. А я еще горячее. Наши отношения не могли длиться вечно. Только сначала я этого не понимала. Но как только он меня бросил, все стало ясно.

Хью лежал неподвижно и пытался свести концы с концами.

— У тебя была связь с Огастином?

— Как ты старомодно выразился, прямо смешно.

— Но ты же понимаешь, что я имею в виду?

— Мы просто пылали. Ты не поверишь, насколько горячей была наша любовь. Но потом появилась Анди, эта заблудшая овечка — она всегда казалась совершенно беспомощной, — и у нас с ним все кончилось.

Хью почувствовал головокружение.

— Он бросил тебя ради нее?

— Не волнуйся, Хью. Я давным-давно справилась с этим. Я говорю — все сложилось к лучшему, потому что мы с ним сожгли бы друг дружку без остатка. Так что я в конце концов решила, что Анди спасла нас — и его, и меня. Но потом погиб ее брат, и она снова потеряла себя.

— И тогда ты приняла ее к себе?

— Долина маленькая, и ее населяют главным образом парни. Нас, девочек, волей-неволей сбивает в кучу.

Хью остановившимся взглядом смотрел вперед. До этого у него в сознании все события восхождения было аккуратно разложены по полочкам — начиная с обнаружения трупа Кэсс и кончая гибелью Льюиса. Теперь порядку пришел конец. Он сгребал факты как попало и пытался хоть как-то расположить их. Так, чтобы можно было увидеть выход из лабиринта.

Кьюба погладила его по плечу и прошептала в самое ухо:

— Скоро все кончится.

Солнце не желало появляться. Стенка палатки не окрашивалась светом снаружи. Мороз не ослабевал. Можно было пролежать так весь день, наслаждаясь теплом Кьюбы и ломая голову над ее бессмысленными загадками.

— Нужно проверить, как там дела, — сказал наконец Хью.

Он выбрался из спального мешка и тщательно прикрыл его за собой. Зеленые глаза девушки не отрывались от него. Точно так же Дизель следил за Энни.

— Хью Гласс, — произнесла она, как будто вновь давала ему имя.

Заледеневшая парка стояла в углу, как гигантская куколка, освобожденная вылупившимся насекомым. Он сбил ладонью ледяную корку, натянул куртку, застегнул молнию до самого горла и накинул на голову капюшон. От прикосновения холодной одежды его кинуло в дрожь, которая, впрочем, прекратилась, как только подкладка из искусственного меха немного согрелась. Парка вновь превратилась в надежный доспех.

Узлы на шнурках, которыми он закрепил боковую стенку, превратились в ледяные комья. Перочинным ножом он, конечно же, легко распутал бы их, но, увы, он уронил его вчера вечером, когда освобождал Кьюбу. Попробовал развязать узелок ногтями — безрезультатно. Тогда он принялся грызть шнурок, как животное. Один узелок удалось развязать. Получился глазок, сквозь который он выглянул наружу.

Вокруг сверкал хрустальный мир. Камень, веревки, металлические детали снаряжения — все было покрыто слоем льда. Глаз, наверно, как и вся долина, погрузился в облака, сквозь которые пробивался холодный голубоватый свет. Все застыло в неподвижности. После ночной бури тишина заставила Хью насторожиться.

В горах и в пустыне случается, что окружающий мир беззвучно, невидимо для глаза накапливает критическую массу. Снег на склоне скапливается до тех пор, пока неосторожный шаг или даже произнесенное слово не превращает его в смертоносную лавину. Ветер наносит песок на гребень бархана, и, когда угол становится слишком крутым, масса песка обрушивается и бархан делает шаг вперед, засыпая твои следы и все то, что могло находиться на его пути. Случайностей не бывает, в этом он мог поручиться чем угодно. В природе не бывает ничего неестественного. Просто механизм приводится в действие, только и всего. Нужно понять причину, и ты справишься с бедой или, по крайней мере, сможешь попробовать уклониться от нее.

Сейчас Хью изо всех сил пытался расшифровать непроглядное безмолвие. Он ощущал, что снаружи что-то затаилось и ждет. Но что именно? Дым сменился туманом, огонь — льдом. Буря одела их убежище стеклом. Рассеянный голубой свет сказал ему, что облака сегодня не разойдутся. Все пребывало в покое. Но это был искусственный покой цветочного горшка, накрытого стеклянным колпаком. Сквозь который можно смотреть. Он чувствовал взгляд. Вот только чей?

— Что ты видишь? — спросила Кьюба.

— Ледниковый период. Мы заперты здесь по крайней мере на сегодня.

— Возвращайся ко мне.

— Немного погодя. — Они подвергались сейчас большей опасности, чем когда-либо. Он не мог дать этой опасности названия, но это было что-то из того, чем населена пустота.

— Куда ты идешь?

— Никуда, Кьюба. Я только смотрю.

Он расширил отверстие и высунулся по пояс. Ноги внутри, туловище снаружи, рука вцепилась в страховочную петлю. Он внимательно рассматривал лагерь. Бездонная яма была почти заполнена синей мглой.

Как ни поразительно, буря не унесла плот Огастина. И сам он находился на нем, рядом с Анди, опутанный серебряной паутиной. Саван из спального мешка облегал труп уже не так туго. Возможно, Огастин ночью залезал внутрь. А может быть, призрак пытался выбраться на свободу. Золотистые волосы девушки как бы струили по камню ровным блестящим потоком. От красных гамаков остались лохмотья.

— Огастин?

Огастин медленно открыл глаза и уставился на Хью. Его лицо было покрыто синими пятнами. Руки, одетые в носки, мертвой хваткой вцепились в веревки.

— Она оставила его в живых? — донесся из палатки голос Кьюбы.

У Огастина двигались одни глаза, все тело оставалось неподвижным. Он несколько раз моргнул. Какое-то время мужчины не проронили ни звука.

Хью всмотрелся в туман. В тридцати футах от него за неподвижной гирляндой флагов, под краем крыши, отороченной сосульками, висел в воздухе, медленно поворачиваясь, Льюис, намертво — вот уж поистине намертво — привязанный к носилкам.

Его тело перегнулось назад и сложилось почти вдвое. Вот он повернулся к Хью спиной и уставился на друга мертвыми глазами, смотревшими с перевернутого лица. Его широко открытый рот был наполовину забит снегом. Снежинки облепили губы, губы поэта, и залетали в горло.

— Христос… Льюис! — прошептал Хью.

Большое сердце, один за всех, все за одного… И все впустую.

Ветер изрядно поиздевался над ним и сумел раздеть до пояса. Его торс был темно-красным, и на нем выделялись ярко-синие вены. Спасателям, конечно, было не до того, чтобы вытаскивать его. Крупное тело с ожиревшими мышцами сейчас походило на говяжью тушу.

Хью вновь обратил взгляд вниз, туда, где лежал Огастин, превращаясь в камень и лед, растворяясь в тумане. Это походило на миф, где люди становились камнями, или деревьями, или животными. Эль-Кэп глотал и переваривал их.

— Мы не можем здесь оставаться, — сказал Хью.

Ни Кьюба, ни Огастин не пошевелились, даже не ответили. Самый воздух казался парализованным. Хью почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— Они списали нас, или бросили, или оставили до лучших времен. Все равно. — Он не обвинял их. Берегите собственную жизнь — так гласило первое правило спасателей. — Они вернутся, когда погода исправится. А мы к тому времени наверняка загнемся. К тому все идет.

— Согрей меня, Хью, — шепотом откликнулась Кьюба из спального мешка. — Я совсем замерзла одна.

— Мы должны сматываться отсюда, — объявил Хью. Туман пытался заглушить его слова. — Вы меня слышите?

Полежав еще минуту, Огастин пошевелился. Не без труда оторвал шлем и свою тарзанью шевелюру, примерзшие к стене. Лед осыпался с его плеч. Подвигав челюстью, он сломал моржовые клыки, образовавшиеся из замерзших соплей и инея от дыхания. Изо рта у него вырвалось облачко пара, но слов не последовало. Сделав глубокий вдох, он повторил попытку.

— Как?

Хью еще сам не знал этого. Пока что он лишь пытался высечь искру, которая заставила бы этих двоих вернуться к жизни, и не более того. Ожидать помощи, прислушиваясь к урчанию в животах и скрипу собственных суставов, было бессмысленно. Но был ли хоть кто-то из них способен действовать? Остались ли среди них нормальные? Он и сам был таким же сумасшедшим, как те двое. Но какое это имело значение, пока они страдали одним и тем же видом безумия?

Кьюба в палатке затянула «Ом-мане-падме-хум» — буддистскую мантру, которая становится частью жизни каждого альпиниста, побывавшего в Высоких Гималаях. Но молитвенные флаги не пошевелились. Крылатые кони остановились. И время тоже остановилось.

Прежде всего Хью подумал, нельзя ли спуститься вниз, но на это могло потребоваться несколько дней. А ведь Кьюба сказала ему, что они уже видели вершину вблизи. До нее отсюда рукой подать.

Если бы они могли сдвинуть каменную крышу, нависавшую над головами. Крыша была тупиком. Она защитила их минувшей ночью, а теперь намеревалась погубить. Она угнетала воображение. И убивала надежду.

Решение приходило к Хью постепенно. Их спасение висело здесь, на виду.

— Льюис, — сказал он.

Огастин повернулся к висевшей фигуре. Его шатнуло, он оперся рукой о стену.

— Бесполезно, — проговорил он, стуча зубами. — Слишком далеко. Не выйдет.

Огастин, конечно, думал только о том, чтобы зацепить носилки канатом. В этом отношении он был прав. Даже если бы им удалось удачно кинуть канат и зацепить носилки или тело Льюиса, еще нужно было бы подтянуть его вплотную, чтобы можно было схватиться. Но именно это и не могло получиться. Льюис находился на одной высоте с их лагерем, на тридцать футов ниже крыши, носилки ушли бы вверх по дуге, а это значит, что перебраться на них отсюда невозможно.

— Мы не будем тащить Льюиса сюда, — ответил Хью. — Мы сами отправимся к Льюису.

— Что, полетим?

— Полезем, — поправил его Хью. — Если мы сможем добраться до того места, где веревки прикасаются к стене, нам останется только забраться по этим веревкам.

Огастин задумался, потом вскинул глаза к краю крыши.

— Веревки обледенели. Жумары будут скользить и забиваться льдом. Нам потребуется не один час. Можем не успеть до темноты.

— И что же, оставаться здесь?

Огастин пробормотал что-то невнятное.

— Мы можем это сделать, — сказал Хью.

Разрушить проклятие. Вырваться из потустороннего мира. Увидеть солнце.

— А как быть с Анди?

Ну вот, снова начинается. Хью больше всего хотелось доказать парню, что это глупо. Ведь тело Льюиса бросили здесь, так почему бы не оставить и ее? Они могли бы привязать обоих к носилкам и оставить до тех пор, пока не явится спасательная команда. Тогда и вытащат обоих. Но он знал, что Огастин ни за что не согласится, а Хью требовалась его помощь.

— Анди будет с нами, — решил Хью.

Огастин негнущейся рукой погладил мешок, в котором лежало тело.

— Пожалуй, стоит попробовать, — сказал он.

Хью заранее знал, что это будет нелегко. Потолок с его сифилитическими пустулами, черными волдырями и ледяными кинжалами выглядел устрашающе. Даже если ему удастся вылезти из-под крыши на лобовую стену и ухватиться за одну из тех веревок, на которых висел Льюис, оставался еще такой пустяковенький вопрос, как пятьсот футов по вертикали, отделяющих их от вершины. Как резонно заметил Огастин, жумары будут забиваться льдом, а это означает дополнительную потерю времени. А они здорово ослабели. Кьюба распевает мантры. Огастину являются привидения. И вдобавок ко всему придется тащить с собой труп Анди.

Но оставаться хуже. Намного хуже. Это видно на примере Кьюбы, то и дело выпадающей из ощущения реальности и вновь возвращающейся туда. Слишком много времени она провела среди хаоса. Инертность убивает.

— Пора начинать, — сказал Хью.

— Начинать, — повторил Огастин.

Хью отчетливо читал на лице молодого альпиниста начавшуюся в нем борьбу. Искушение было очень сильным. Снова лечь. И ждать.

— Это наша работа.

— Да.

Но холод мешал этой работе. Огастин даже не пошевелился.

— Мы так старались выиграть хотя бы день, вы же помните?

Огастин совершенно искренне задумался. Бормотанье Кьюбы вдруг оборвалось. Она прислушивалась, но не к их разговору. К горе.

С небес зазвучал приглушенный, но невероятно мощный гул.

Хью вгляделся в туман.

Мимо них проплыла какая-то почти невидимая гигантская масса, наводившая на мысль о выходящем из тумана стеклянном корабле. Когда она медленно, слишком медленно для падающего тела проплыла мимо, людей шатнуло порывом ветра.

Хью узнал звук еще до того, как появилось видение. Это с вершины сорвался гигантский пласт льда — вероятно, в пол-акра шириной и весом в несколько тонн — и проплыл мимо на прозрачных крыльях.

Чудовищный гул постепенно слабел. Казалось, что прошло не меньше минуты. Затем край воздушной плавучей льдины с резким треском зацепился за стену внизу.

Это походило на фейерверк Четвертого июля,^[40] каким он мог бы быть на Земле еще до появления на ней жизни. Хью слушал щелчки ледяной шрапнели по камню. Финалом явился рокот, сопровождавший падение ледяной массы на землю.

Так могло бы продолжаться весь день, до тех пор, пока вершина не стряхнет с себя насильно напяленные на нее одежды или пока ночной мороз не заставит ее прекратить бунт. Это означало, что восхождение будет очень опасным, что придется лезть, постоянно перебарывая страх, сквозь туман, где будут подстерегать злобные крылатые существа. Но Хью знал по тем испытаниям, которые перенес в пустыне, что иногда бывает необходимо превратить свое сердце в камень. Нужно уметь сопротивляться искушению, и долгим размышлениям, и голосу слабости, пусть даже это поставит тебя на грань жестокости. Необходимо убить в себе все сомнения. Следует составить план и выполнять его.

Огастин ринулся защищать тело Анди от льда, даже не подумав о том, что здесь они неуязвимы для лавины.

— Мы не сможем укрыться, — сказал Хью. — Капитан знает, что мы здесь.

Выяснилось, что он бросил эту реплику как нельзя кстати. Огастин серьезно кивнул. Смерзшиеся в сосульки волосы застучали по шлему. Морщась от боли, он принялся выдирать лед из шевелюры.

Хью сунул голову в палатку и встретил взгляд Кьюбы.

— Можно считать, что мы уже выбрались, — сказал он.

Кьюба не ответила. Лишь молча смотрела на него.

30

Тело разламывалось от боли.

Все давалось с великим трудом.

Прежде всего нужно было сколоть лед и вынуть все вбитые и вложенные в трещины крючья, закладки, камхуки и прочее. Чтобы собрать комплект снаряжения, пришлось около часа возиться с якорями и выбирать висевшую внизу на стене веревку. Без всего этого лезть наверх было бы бессмысленно.

Они страдали от холода. Они были неуклюжи, как астронавты в открытом космосе. Связанные веревками, в перчатках или надетых вместо них на руки носках, они должны были контролировать каждое движение. Дважды они оплошали, и драгоценное снаряжение утонуло в тумане, со звоном ударяясь о камни. Так они потеряли сначала Z-образный крюк, а потом и целую связку карабинов, выскользнувшую из непослушных пальцев. К счастью — хотелось на это надеяться, — от веревок Льюиса их отделяло лишь тридцать с небольшим футов крыши. А там все становилось просто. После его путешествия по потолку им потребуются только жумары, стремена и собственные мышцы.

Хью не мог заставить себя перестать сетовать на состояние суставов. Его колени скрипели при каждом движении. Пальцы скрючились от артрита. Тендинит сковывал локти и плечи. Ему показалось, что за ночь он постарел на добрых пятьдесят лет.

Огастин, проведший ночь на открытом воздухе, был в еще худшем состоянии. Он двигался, как Железный дровосек, простоявший неделю под дождем, — неловкими, судорожными рывками. Чтобы вернуть чувствительность пальцам ног, ему пришлось несколько раз пнуть скалу. Но он не жаловался.

— Нужно осмотреть ваши ноги, — сказал Хью.

— И что дальше? — не без иронии осведомился Огастин.

Хью понравился его стоицизм. Сейчас было не самое подходящее время для того, чтобы заниматься последствиями переохлаждения. Если же Огастин отморозил ноги, то от разувания следовало ожидать одного лишь вреда.

— Еще несколько часов, — пообещал ему Хью.

Любое самое незначительное действие требовало усилий. Карабины цеплялись за просторную одежду, защемляли пальцы перчаток. Веревки, даже очищенные от ледяного панциря, оставались жесткими и неудобными в обращении. Завязать такую веревку было так же трудно, как и стальной канат.

— Ну что, мы готовы? — спросил Хью.

— Подождите. — Огастин снял шлем. — Вот.

В такой день шлем оказался бы совсем нелишним, особенно на вертикальной стене, уходящей вверх от глаза.

— Не снимайте его, — посоветовал Хью. — Он вам пригодится.

Огастин сунул каску в руки Хью. Этот поступок означал нечто большее, чем просто предоставление напарнику дополнительного средства защиты. Это была дань. И Хью был за нее благодарен.

— Я верну его вам, — сказал он.

Он заглянул в палатку. Кьюба, кажется, снова крепко уснула. Вскоре ей потребуются все ее силы. Ну а сейчас она, по крайней мере, не шептала Огастину колдовских заклинаний. Ощущение нормы возвратилось, хотя бы в той степени, какую можно ожидать получить от мира, наглухо скованного льдом.

Хью не собирался выпендриваться со свободным лазанием. Даже в тех местах, где скалу не покрывала ледяная корка или не текла вода, камни были весьма ненадежными. Для его скальных туфель здесь было слишком мало зацепок, а разуваться и лезть босиком было равносильно самоубийству. Кроме того, здесь ему не требовалось танцевать с недостижимыми троянками. Это был побег, и ничего больше.

Он выбрал полудюймовый широкий крюк, приложил к малозаметной трещине и вколотил по шейку. Зацепить веревку за ушко… проверить пальцами замок… встать в стремена. Его шлем звучно стукнулся о потолок.

Хью согнул шею и приступил к поиску места, чтобы вбить следующий крюк. Он не видел здесь хороших, надежных трещин, вдоль которых можно было бы продвигаться, перед ним были лишь не вызывающие доверия щербины, куда можно было вбить крюк разве что на дюйм или кое-как ввернуть кончик винтового крюка и, уповая только на Бога, переползать от одной неверной опоры к следующей. Тут не разбежишься.

Снаружи пропел еще один огромный ледяной лист. Воздушная волна коснулась его лица. Потом лед с грохотом разбился у подножия, на полмили ниже того места, где они находились. Хью вновь сосредоточился на девственной скале, по которой ему предстояло ползти вверх.

Ползая, словно муха, вверх ногами по потолку, он, по сути дела, шел в небе, держась лишь за железные гвозди, жалкие куски веревок и металлическую дребедень, сделанную из отходов, получающихся при строительстве самолетов. В его движениях не было и тени изящества. Вися вниз спиной, держась за потолок лишь одной рукой или ногой, он выискивал хоть какие-то пригодные зацепки и выбирал положение тела, которое позволило бы воспользоваться находками. Иногда приходилось пробовать две, три, а то и четыре зацепки и по несколько поз к каждой из них.

Не обходилось и без ошибок. Сначала он уронил копперхед номер два, потом розовый однодюймовый камалот. Затем после первого же удара молотка улетела чуть ли не единственная оставшаяся стрелка. Следующий крюк он загнал слишком глубоко, отколол камень и потерял и этот крюк тоже.

Все больше и больше льда проплывало мимо сквозь синий суп, заменявший воздух. Все чаще слышались взрывы.

«Огонь и лед, — думал Хью. — Нынче ты расплачиваешься с долгами, Гласс».

Он очень четко ощущал проходящее время и явственно сознавал, что проваливается в иную реальность. Здесь время измерялось в приращении, осуществлявшемся за четверть миллиона лет, равно как и в милях в час, и в футах по вертикали. Его мозг, повинуясь неконтролируемому любопытству, пытался засечь, сколько времени требуется льду, чтобы достичь земли, и каждый раз оно оказывалось разным, в зависимости, очевидно, от аэродинамики той или иной части вершины Эль-Кэпа и самих кусков льда.

Примерно так же обстояло дело в пустыне, когда он уходил от Энни, глядя на карту, проверяя свое местоположение по GPS,^[41] ориентируясь по солнцу и шаг за шагом рассчитывая маршрут своего бегства от безумия. Потеря ориентировки тоже имеет различные степени. Понимание этого является ключом к любому лабиринту. А в конечном счете все определяется твоим самосознанием.

Он оглянулся назад, туда, откуда прибыл. Его веревка бежала через изогнутый ряд карабинов, висевших вплотную к камню. Это напоминало его ровный след, тянувшийся через барханы. Ряд становился все длиннее и длиннее. Край приближался.

Появились признаки приближения к выходу из ниши. Мрак сделался не столь густым. И туман тоже изменился, из синего стал голубым. А выше, Хью точно знал это, вздымается стена, идущая к самой вершине. И совсем недалеко его ждут веревки Льюиса, туго натянутые, перекрутившиеся в один толстый канат и покрытые ледяной коркой.

Вытянув руку с молотком, он почти фехтовальными выпадами срубил бахрому из сосулек, окаймлявшую край. Ледяные стержни со звоном ударялись о металлические носилки, которые теперь висели почти прямо под Хью. Поглядев вниз, он увидел полосу густых черных волос, тянувшуюся из-за пояса брюк по животу Льюиса и расходящуюся на могучие грудные мышцы.

Ему не нравилось наивное удивление на лице Льюиса. От этого он казался глупым. А снег, забивший его рот, вернул память Хью к кошмару, в котором изо рта Энни сыплется песок. Он отвернулся от пропасти. Их больше нет. А он уже почти выбрался из ловушки.

Его движение замедлилось. Перед тем как застыть, дождевая вода затекла под крышу и заполнила все неровности возле края. Хью приходилось расчищать каждую щербинку острием крюка. Ледяные крошки летели ему в глаза. По лицу текли талые капли, скатывающиеся по шее на спину. Казалось, чтобы забить каждый следующий крюк, требовалась вечность.

Еще семь футов. Два шага. А там уже ничего не могло помешать. Веревки были автострадой, которой предстояло вывести их к солнцу. И больше никогда, пообещал себе Хью. После этого Эль-Кэп может провалиться на самое дно океана. Они одолели его.

И в этот самый момент Огастин, тем хрипом, который остался у него вместо голоса, прокричал предупреждение. Оно больше походило на лай, чем на человеческую речь. Хью вздрогнул, подумав, что или скала падает, или крюк вырвался, или веревка рвется.

Весь мокрый от пота, измороси и растаявших ледяных брызг, он оглянулся на Огастина. Оттуда, где он находился, их крохотный лагерь с красной палаткой и остатками крушения казался полурастаявшим в тумане, словно отлетающий сон, который то ли можно, а то ли уже нельзя удержать. Огастин размахивал руками и указывал на Хью. Нет, куда-то за него.

Льюис зашевелился.

Спасательная команда возвратилась на вершину. Теперь она вытаскивала из пропасти свои носилки и их мертвого стража. Плавно, в полном безмолвии, Льюис выплывал из глубины и возносился в небеса. Его тело должно было пройти мимо Хью почти в пределах досягаемости.

— Подождите! — во все горло заорал Хью.

Еще один пласт льда пронесся мимо. Воздух толкнул Хью. Он нес аромат деревьев, живых деревьев, растущих на вершине. Они были совсем рядом.

— Стойте! — выкрикнул Хью.

Крыша отражала звук его голоса.

Туман приглушал его. Занятые своими делами, которые приходилось делать под аккомпанемент грохота раскалывающегося льда, они вряд ли могли его услышать. Его слышал только он сам да двое, оставшиеся внизу, на платформах.

— Стой! Те! Эй! По! Мо! Ги! Те! — прокричал он по слогам.

Когда носилки почти поравнялись с ним, слабый электрический голос проговорил:

— Эй, носилки номер один! Льюис! Вы меня слышите?

Рация — все, что им сейчас требовалось, — лежала в углублении металлической корзины.

Хью дернулся вперед, но не сдвинулся с места.

— Слабину! — заорал он, и Огастин поспешно потравил веревку, но было уже поздно. Льюис проплыл мимо.

Думай! Хью сорвал с головы шлем, на затылке которого было написано краской «Огастин», прицелился и одним движением кисти бросил его в носилки. Наверху поймут это послание лучше, чем письмо в бутылке, выловленное из океана, и спустятся вниз, чтобы подобрать потерпевших кораблекрушение.

Но шлем с тяжелым стуком ударился о край, подпрыгнул и канул в туман. Хью принялся лихорадочно отстегивать от пояса крюки и закладки и кидать их в носилки. Кое-что попадало, но большая часть не долетала или пролетала мимо и отправлялась вслед за шлемом. Хью опомнился и прекратил безумную трату драгоценного снаряжения. Найдя в носилках несколько крючьев, спасатели вряд ли поймут, что это призыв о помощи от тех альпинистов, которых они безуспешно пытались вытащить вчера. Но, даже если они догадаются об этом, падение льда с вершины вряд ли позволит им возобновить спасательную операцию. Они ни при каких условиях не станут вновь рисковать жизнями спасателей.

Льюис и носилки неторопливо ползли вверх. Близкий к отчаянию, Хью метнул в носилки свой молоток, висевший на пятифутовом шнурке, прицепленном к страховочной системе. Промахнулся. Попробовал снова. Теперь удалось. Головка молотка зацепилась за угол корзины, ручка торчала вверх.

На сантименты не оставалось времени. Носилки убегали вверх. Хью потянул за веревку. Или получится, или нет. Третьего не дано. Носилки вместе с молотком ползли вверх, но одновременно приближались к нему.

— Слабину! — потребовал он у Огастина.

Подтянуть еще на несколько дюймов. Теперь рывок туда. Схватить рацию. Не отводя глаз от вожделенной цели, Хью подтянул корзину еще ближе.

И опять его поцеловал ветерок, поднятый очередным куском ледяного панциря. Опять пахнуло сосной.

Носилки качнулись. Порыв ветра с силой ударил их о край крыши. Мертвый Льюис взмахнул руками. Его кулак описал полукруг в воздухе. Как будто желая отделаться от Хью, труп скинул молоток с носилок.

Последняя надежда повисла на полутораметровом шнуре.

— Льюис, — прошептал он.

Голова Льюиса склонилась набок. Из покрытого стеклянной пленкой рта посыпался снег. Мраморные глаза холодно смотрели на Хью. Убит молнией… Хью не мог пошевелиться. Внезапно ему стало трудно дышать.

Теперь он мог лишь провожать взглядом Льюиса, проплывавшего мимо края впадины, чтобы в следующее мгновение исчезнуть с глаз.

«Я умерла, — вспомнились ему слова Кьюбы. — Я знаю все».

Все? — повторил про себя Хью, судорожно вцепившись в стремена. Это короткое слово ужасало его.

Затем его легкие вновь наполнились воздухом. Он выдохнул, снова вдохнул и вернулся к отсчету своих часов. Ушедшие души ушли. Он был жив. Он не видел мира сквозь окружавший его туман, но ощущал в воздухе его присутствие. Мир ждал его.

Внезапно он понял, что нужно делать. С картами из своей «библии» или без них, с веревкой Льюиса или без ее помощи, но он отыщет путь из этого чистилища. Выбрав шнурок, он вновь стиснул молоток в кулаке. Его избавление лежало за щитом крыши, там, где подстерегали ледяные драконы, то и дело срывавшиеся с вершины.

31

— Я сам видел, — солгал он.

Он просунул голову в палатку и осветил их лица. В луче, расплывавшемся от проникшего и в палатку тумана, Огастин и Кьюба были желтыми, словно восковые фигуры или мертвецы. Он умудрился затесаться в компанию проклятых. Хью пришлось напрячься, чтобы преодолеть приступ страха. Они прокляты? Да. И он тоже, вместе с ними? Нет!

— Завтра мы победим, — сказал он.

Хью был не на шутку измотан. Ему очень хотелось есть, он страдал от жажды. Но за весь день он съел только несколько клочьев лишайника, оторванного со скалы, да сгрыз множество сосулек. Теперь Эль-Кэп находился в его животе, в его венах, в его легких и в его голове.

Стояла глубокая ночь. Спать было невозможно. Они сидели рядком, прижавшись друг к дружке, как три горошины в стручке. Чуть ли не силой, но ему удалось загнать Огастина в палатку. Они опирались спинами о скалу. Ноги все трое засунули в спальный мешок.

Тело Анди осталось на нижней платформе. С тем же успехом она могла лежать у них на коленях. Они были одержимы ею. Все трое.

После того как Льюис и носилки ускользнули у него из-под самого носа, Хью полез дальше. Ему удалось выбраться из-под крыши, выйти на вертикальную стену и добраться до трещины, уходившей почти прямо вверх. Синий туман, конечно же, не позволил разглядеть, что там дальше. Но если Кэсс видела вершину, как уверяет Кьюба, значит, это был тот самый путь, который им требовался.

Он кричал до хрипоты, но тщетно. К тому времени, когда он выполз из-под крыши, спасательная команда, конечно же, давно ушла. Они пришли лишь для того, чтобы забрать Льюиса и свое оборудование, воспользовавшись спокойным днем, который, как опасался Хью, представлял собой лишь перерыв между бурями. Он начинал все больше и больше верить Кьюбе. На них шла охота. Пропасть стремилась заполучить их себе.

Оказавшись на Большой стене, вырвавшись из Глаза, пусть даже всего на несколько минут, Хью успел избавиться от владевшего им чувства порабощения. Он понял, что освободился или почти освободился. Теперь, вернувшись в общество двух сломленных душ, он ощутил, насколько смертоносна эта ниша в черном камне. Пока они сидели, привязанные к скале, обитавшие здесь незримые стервятники пытались растерзать их.

— Я прошел на сто футов вверх, — в десятый раз рассказывал он, — провесил веревку. Дальше идет трещина. До самой вершины. Отличная трещина. Большая. Без труда можно держаться пальцами. А кое-где и кулаками. Кьюба, ты сможешь подняться по ней даже с закрытыми глазами.

— И все же я не уверен, — в очередной раз ответил Огастин. Он сидел, скорчившись, по другую сторону от Кьюбы, которую они устроили посередине. Возможно, нынешний ночлег напоминал ему ледяную пещеру на Серро-Торре. Всю ночь он оставался мрачным и подавленным. Он уже знал, что ему придется лишиться части обеих ступней. — Они же знают, что мы здесь.

— После вчерашней молнии они, скорее всего, считают нас погибшими, — сказал Хью.

— Рано или поздно они должны вернуться за нами.

— В этом вся проблема, — наставительно произнес Хью. — Рано? Или все-таки поздно? Вам необходимо как можно скорее попасть в больницу. А завтра вам предстоит всего лишь легкая прогулка по веревке.

— Но мы можем и подождать.

— Вы уверены? Посудите сами. У нас нет ни крошки пищи. Вода тоже кончилась.

Пока он пробивался на стену, а Огастин страховал его, Кьюба расправилась со всеми запасами. Теперь, вероятно, она находилась в самой лучшей форме из всех троих.

— Они вернутся, — сказал Огастин.

— А как быть с Анди?

Глаза Огастина вспыхнули, как две круглые желтые луны.

— Я знаю, как с ней быть, — заявил он.

Эти слова не внушали ничего хорошего.

— И что же?

— Думаю, что мне нужно остаться.

— И что дальше?

— Просто остаться. С нею. Пока смерть не соединит нас.

— Ерунда, — возразил Хью.

— Я серьезно, — сказал Огастин. — Идите без меня. Этот выход — только для вас.

Огастин был необходим Хью для завтрашнего броска на вершину. Им требовалось преодолеть еще пятьсот футов, а Огастин, даже снедаемый горем и истерзанный чувством вины, был все же нормальнее, чем Кьюба.

— Это стена Анди, — сказал ему Хью. — Вы не имеете права позволить ее усилиям пропасть впустую.

— Она хочет, чтобы я остался.

— А как же возрождение? — серьезно спросил Хью.

— Что-что?

— Да ведь это самое главное. Вы обладаете необходимой силой. Подумайте об этом. Вы сможете превратить смерть в жизнь. Имея вас вместо крыльев, она сможет закончить восхождение. Вы в состоянии сделать ее бессмертной.

Огастин промолчал.

Хью держал фонарь включенным, хотя батарейки заметно садились. Это противоречило его обычному принципу умеренности во всем, но слишком уж густа была темнота этой ночью. Они сидели в палатке, как в световом пузыре.

— Не обманывай нас, Хью, — сказала сидевшая между ними Кьюба. Ее волосы свисали сальными прядями. — И не обманывайся сам.

— До вершины рукой подать, — повторил он.

Каждое сокращение сердца отзывалось в его голове ударом молота. Вены на шее вздулись так, что походили на натянутые веревки. Щеки подергивались. Язык отвердел, как кусок резины, и, чтобы говорить членораздельно, приходилось делать нешуточные усилия. Даже четко думать и то было трудно. Ему уже приходилось оказываться в подобном состоянии, но этого никогда не случалось на высоте менее двадцати тысяч футов.

Он чувствовал, что может в любое мгновение взорваться. Каждый вдох и выдох давались с трудом. Все ясно и понятно — горная болезнь. Но чтобы такое случилось на Эль-Кэпе?! Возможно, этот атмосферный фронт приволок сюда участок особенно пониженного давления. Хотя его спутники вроде бы не испытывали ничего подобного. Только он, старик.

Ему очень хотелось свернуться в клубок и прижать голову к коленям. Но он должен был поддерживать их. Их нужно было держать в тонусе, чтобы до них не добралась ночь.

— Стена Троянок, — сказал он. — Ведь она твоя, Кьюба. Тебе осталось только пересечь финишную черту.

Вообще-то их положение можно было счесть почти безнадежным. Ступни Огастина сделались мертвенно-белыми. Кьюба снова засела в паутину из принайтовленных к якорю веревок. Мигрень Хью достигла такой силы, что ему было трудно открыть глаза. Они угодили в западню.

Но они могли из нее сбежать. Помогая друг другу, они могли обмануть пропасть. Огастин мог выбраться сам и даже вытащить труп своей возлюбленной. Кьюба могла стать живой легендой. Хью мог вернуться в пустыню, где было его настоящее место.

— Ничего не выйдет, — сказала Кьюба.

Ее дурные пророчества и сконцентрировавшийся в них фатализм не на шутку тревожили Хью. Он поднял обмотанный пластырем кулак.

— Я держался вот этой рукой за трещину. И почувствовал в ней вершину.

— Отсюда не убежишь, — стояла на своем Кьюба.

— Здесь случились ужасные вещи, — сказал Хью.

— Я говорю не о том, что случилось здесь.

Огастина передернуло.

— Это вам не дом с привидениями, — резко заявил Хью. — Завтра мы уйдем отсюда, закроем за собой дверь, и с нами ничего не случится.

Она посмотрела на него, как на редкостного жука.

— В таком случае чего же ты так боишься?

Он действительно боялся. Но не мог сознаться в этом.

— Я не боюсь. Мертвые не смогут ничего сделать нам. Вам нужно перестать относиться к ним как к принесенным в жертву. Мы уцелели. Мы свободны от всего этого.

— Как в пустыне?

Он попытался вспомнить, говорил он ей что-нибудь о пустыне или нет. Голова раскалывалась. Возможно, и говорил. А может быть, растрепал Огастин.

— Да, — сказал Хью.

Она повернулась к Огастину.

— Ты уцелел. Вот и скажи нам: из этого есть свободный выход?

Огастин молчал, погрузившись в себя.

— Ничего не проходит без последствий, — сказала она. — В этом-то все и дело.

Огастин застонал.

— Я знаю.

— Ты не просто бросил слабых.

— Я знаю.

— Оставь его, — сказал Хью. Она вела себя поистине безжалостно. — Прости. Забудь.

— Яблоки и апельсины, — бросила Кьюба.

— Что?

— Простить. И забыть. Это не одно и то же.

— Но чего же все-таки ты от него хочешь? — спросил Хью. — Постарайся похоронить прошлое. Мы все теперь в одной лодке.

— Да? — спросила она.

Огастин мог сам оказаться ее жертвой, но с ним этого не случилось. А теперь она помнила лишь о том, что он предал ее.

— Тебе решать, — сказал Хью.

Никто не мог заставить ее вылезти отсюда, а у них с Огастином не хватило бы сил вытаскивать два тела — одно живое и одно мертвое.

Так что все сводилось к одному вопросу. Огастину он мог доверять даже в его нынешнем болезненном состоянии. Кьюба же была совершенно непредсказуема. Так что нужно было решить, осмелится ли он пойти в одной связке с этой женщиной.

— Ты с нами, Кьюба?

— Я могу доверять тебе, Хью?

Он поднял фонарь и направил свет себе в лицо, чтобы ей было видно.

— Я тебя не брошу, — сказал он.

Хотя он мог это сделать и уйти, не оглядываясь. Если она откажется идти, у него не останется иного выбора.

— Пообещай, — потребовала она.

— Как на кресте!

Легкий ветерок колыхал стенки палатки. Иней искрился на свету. Он образовался от их дыхания — их собственные слова замерзали на лету и возвращались к ним, оседая на нейлоне. На лицах они тоже оседали и стекали, как пот у страдающих лихорадкой.

— Ваши глаза, — сказал Огастин.

Нахмурившись, он указал рукой, одетой в носок вместо перчатки, на лицо Хью.

— А что с ними случилось?

Хью прикоснулся к струйке, стекавшей по носу. Он был уверен, что это пот или слезы, но все же посмотрел на кончик пальца. Оказалось, что у него из глаз пошла кровь.

— Разве ты не чувствуешь ее присутствия? — спросила Кьюба.

Огастин поднял голову.

— Анди?

— Анди пойдет с нами, — в очередной раз повторил Хью.

Стены палатки прижимали их друг к другу. Слабости одного тут же передавались остальным. Неподвижность угнетала. Хью набрал в грудь воздуха. Потом с усилием выдохнул. Побелевшие ноги Огастина, прикрытые спальным мешком, продолжали погибать. Капитан ел их заживо.

— Значит, как мы будем действовать. — Хью уже говорил им все это. Настало время повторить. — Огастин идет первым по веревке. Он тащит с собой второй канат, на котором будет поднимать Анди. Следующей идет Кьюба. Я прикрою тыл. Так мы самым лучшим образом выберемся наверх.

Он хотел, чтобы его слова звучали легко, даже небрежно. На самом же деле они шли на серьезный риск. Трещина могла сузиться, а то и вовсе закрыться. Но даже при благополучном стечении обстоятельств утомление и голод должны были замедлить восхождение. Если они не успеют выбраться на вершину засветло, если застрянут на открытом месте, Эль-Кэп наверняка разделается с ними.

Но они должны попытаться.

— Я просто не знаю… — протянул Огастин.

— От нас уже ничего не зависит, — сказала Кьюба. — Здесь объединяются все силы.

— Да, ты уже говорила, — схитрил Хью. — За фунт ее плоти.

— В мире существует равновесие, — непонятно сказала она.

— Мы покончили с отступлением, Кьюба. Все трое. Мы одолеем ее. И останемся живы, вот увидишь.

— Не забудь, что еще будет завтра.

— Полночь уже миновала. Значит, завтра наступило.

У него болел желудок. Виноваты были лишайники и лед, которые он съел. А сбегавшая сверху струйка воды, из которой он напился, скорее всего, было загрязнена испражнениями альпинистов.

— Еще нет, Хью.

— Хватит, — перебил ее Хью. Она пыталась сбить их настрой. — Нет больше козлов отпущения. И Божьего гнева тоже нет. Слушайте, что я говорю. Ее призрака не существует.

— Я ничего не говорила о призраках.

— Тогда о чем же?

— Не знаю.

Он приставил кончик пальца к середине ее лба.

— Она здесь.

К его удивлению, Кьюба очень деликатно прикоснулась кончиком пальца к его лбу.

— А что у тебя там, Хью?

У нее не было никаких ключей, при помощи которых она могла бы всадить в него липкие иглы вудуистского колдовства, играть на его нервах, распоряжаться в его мозгах, как она поступала с Огастином. Она ничего не знала о его поездке в пустыню — как и весь остальной мир. Никаких улик не существует, сказал он себе.

Ветер не утихал. Погода снова изменялась, хотя Хью не мог предсказать, в лучшую или худшую сторону. Давешний шторм мог вернуться, чтобы предпринять новую атаку. Мог навалиться и теплый фронт.

В палатке стояла вонь от трех давно немытых тел. Хью подумал было приоткрыть щель сбоку от себя, чтобы пустить хоть немного чистого воздуха, но побоялся застудить Кьюбу.

Когда фонарь наконец погас, он почувствовал изрядное облегчение. Хор голосов сразу начал распадаться. Неконтролируемые слова сменились междометиями, которые уступили свое место вопросительным взглядам.

А потом послышался еще один звук. Шорох спального мешка, причем не того, в котором они пытались отогреть ноги. Казалось, будто кто-то пытается выбраться из мешка. Внизу, под ними.

Все трое замерли.

Возня прекратилась. Хью услышал, как медленно расстегнулась молния спальника. Веревки с шуршанием скользнули по нейлону. В мозгу Хью возник дикий образ, который ему никак не удавалось изгнать. Она убегает.

В следующую секунду Кьюба схватила его за руку и крепко стиснула запястье мозолистой, как у плотника, ладонью, и это испугало его сильнее, чем звуки. Потому что она знала.

Заскрипели петли. Оно поднималось.

— Только не меня, — бормотала в темноте Кьюба. — Только не это.

— Это ветер, — прошептал Хью.

— Какой еще ветер?

— Кьюба! — Он побоялся сказать: заткнись.

Теперь послышался звук, с каким камни шевелятся в своих гнездах, когда по ним лезут.

Хью почувствовал, что его голову начало распирать изнутри. Из глаз текло. Кровь уже промочила бакенбарды. Он сделался столетним стариком.

По дну платформы зашуршало что-то, похожее на сухой и тонкий прутик. Пробежало по нейлоновому полотнищу, очертив участок, на котором они сидели, словно убеждаясь, что люди здесь. Хью почувствовал, как что-то легонько прикоснулось к его ягодицам и приостановилось прямо под задним проходом, отчего он сразу сделался беззащитным перед всем, что могло последовать далее. Он закусил губу, отчетливо ощущая вкус крови, запекшейся в усах. «Не шевелись!» Оно сдвинулось и перешло к соседям.

Кьюба напряглась и застыла.

Через полминуты дернулся Огастин.

Она выбирала и раздумывала.

Никто не двигался. Хью осмелился сделать крошечный глоток воздуха. Совершенно беззвучно.

Внезапно платформа вздыбилась. Кьюба еще крепче стиснула его руку. Хью вцепился в якорь. В следующее мгновение наружный край платформы рухнул вниз и опять повис на растяжках.

Еще один рывок.

Боковые трубки сломались. Материя с треском разорвалась. Пропасть ринулась на них, словно дикий хищный зверь.

В платформе появилась дыра, в которую как засосало ноги Хью. Он провалился по пояс и полетел бы дальше, если бы не веревка, привязанная к его страховочным ремням. Он чуть не заорал от страха, но все же смог удержать крик в себе.

Забыв об остальных, он ухватился за петлю и подтянулся. Но земное притяжение — хотя он готов был поклясться, что это руки, — ухватило его за лодыжки. Быстро и крепко, словно длинными когтями. Ужасная тяжесть повисла на нем, поползла выше. «Король ящериц». Этого не могло происходить на самом деле. Хватка переместилась на бедра. Что-то продолжало тянуть его вниз.

Ему хотелось заорать и начать брыкаться. Видеть, что происходит, но в то же время ничего не видеть. Это точь-в-точь походило на мгновение перед тем, как упасть. Ты знаешь, что это случится. Но держишься. Не сдаешься.

Он нащупывал петли повыше. Никто не издавал ни звука. Они понимали только одно: платформа порвалась, и они проваливались в ночь. Петли скрипели под весом трех человеческих тел. Хью казалось, что он весит не меньше тонны.

Он почувствовал, как чьи-то пальцы принялись нащупывать пряжки его страховочной системы. Это пыталось отцепить его от стены. «Господи, что это такое?»

Их спас Огастин.

— Анди? — крикнул он.

И атака прекратилась так же внезапно, как и началась. Тяжесть, висевшая у него на ногах, исчезла. Хью почувствовал, как его потянули вверх за нагрудный ремень; это оказалась Кьюба, она затаскивала его на остатки платформы. Это ей принадлежали напугавшие его пальцы. Хью привалился спиной к скале.

— Анди? — повторил Огастин.

— Тише, — предупредил Хью.

— Она уходит!

— Пусть уходит.

— Анди?

Раскачивание платформы прекратилось. Но никто не смел пошевелиться. Без света нельзя было оценить повреждение. Хью чувствовал поток холодного воздуха снизу. Мембрана, отделявшая их крохотный мирок от зиявшей внизу пустоты, была порвана. Он нащупал край дыры кончиками пальцев. Но, пока не рассветет, бессмысленно пытаться что-то сделать, тем более что он не осмеливался даже протянуть ладонь в пустоту. Он не хотел знать ни того, что с ними случилось, ни того, чем это могло закончиться.

Так они и сидели и, хотя продолжали тесно прижиматься друг к дружке, превратились в животных, изначально одиноких и не знающих чувства локтя. Плечо Кьюбы уже не отличалось от скалы, в которую упиралась его спина. Он перестал осознавать стенки палатки. Существовали только Эль-Кэп и пустота.

Казалось, что ночь никогда не кончится.

32

Хью задремал и видел во сне водопады, а когда проснулся, оказалось, что вода реальна. Он слышал ее журчание за стеной палатки. Открыв глаза, он увидел, что полог светится густо-красным цветом спелой вишни. Не поверив своим глазам, он прикоснулся к стенке. Нейлон был теплым. На небе появилось солнце.

Справа от него Кьюба и Огастин сидели скорчившись, положив головы на колени, опираясь друг на друга, и, возможно, переживали совместные воспоминания. Пока все трое спали, рассвет поднялся по стене и заполз под крышу. Блестки инея таяли прямо на глазах. Головная боль прекратилась. Можно было подумать, что кошмар минувшей ночи случился во сне.

Очень медленно Хью приступил к изучению ущерба. Во сне они так прижались друг к другу, что он не сразу увидел согнутую трубку. Тент палатки осел на головы сидящих. Когда же он сдвинул спальный мешок, оказалось, что пол разорван от края до края. И в прорехе зияет пропасть в полмили глубиной.

Она исчезла. Хью сначала бросил туда быстрый взгляд, а потом всмотрелся пристально. Его спальник — ее саван — был пуст. Сложная система узлов и петель превратилась в беспорядочную путаницу. Анди сбежала.

— Просыпайтесь, — сказал он.

Журчание воды делалось все громче и громче.

Свет играл на стенке палатки. Внизу переливались на камне цвета и оттенки. Почерневшими ногтями Хью развязал узлы, содрал палатку с головы и увидел нечто настолько великолепное, что у него захватило дух.

Они оказались внутри радуги.

С крыши лились талые воды, закрывая Глаз сплошной завесой. Чуть ниже полог сужался, образуя большую длинную струю, тянувшуюся до самой земли. Завеса становилась то тоньше, то толще, и оттого радуга слегка колебалась.

Хью закончил разорение своей самодельной палатки, отвязал края от растяжек, и полотнище на несколько секунд повисло в воздухе, после чего его подхватил и унес водопад. Огастин прикрыл глаза рукой. На скулах и черных волосах Кьюбы играли цветные пятна.

Несколько минут они смотрели, ошеломленные зрелищем. В воде плясали видения рая, мерещились изящные башни, рощи на холмах и золотые солнца. Радуга не стояла на месте. Она плавала направо и налево, вверх и вниз. Брызги с шелестом осыпали молитвенные флаги, которые обрели совсем уж фантастические цвета. Из долины доносился почти неумолчный грохот разбивающихся ледяных пластов.

На протяжении всей своей жизни, посвященной исследованиям, Хью всегда приходилось искать красоту мира. Но никогда еще не бывало такого, чтобы она сама выходила к нему таким вот образом. Он заглянул в глубины памяти. Удалось вспомнить один подобный случай, но красота там была иная. Несколько десятков лет назад, дождливым днем в Йосемит-лодж, он поднял голову от карты, которую рисовал, и увидел стоявшую перед Энни. Радуга напомнила ему ту минуту.

— Ну, и чего мы ждем? — спросил Хью.

Красота не переносит продолжительного контакта с человеком. Едва успеваешь ощутить ее, как иллюзия увядает. И любовь тоже бывает чересчур сильной. Он узнал это на собственном опыте. Лучше, не задерживаясь, идти вперед.

Огастин сдвинул спальный мешок и увидел через глубокую рану в полу, что тело исчезло.

— Анди?! — позвал он, протянув руку к пропасти.

— Она ушла, — сказал Хью.

— Этого не может быть, — воскликнул Огастин. — Узлы были очень крепкими. Я ведь вязал их своими руками.

— Она ушла, — повторил Хью.

Он понятия не имел, что именно случилось ночью. Важно было лишь то, что происходившее закончилось.

— Я поднял бы ее наверх… — растерянно протянул Огастин.

— Теперь мы пойдем быстрее. Значит, она хотела именно этого.

— Теперь они придут за нами, — сказал Огастин.

Его босые ступни были мертвенно-белыми. Жертвы. Пройди через потусторонний мир, даже просто побудь немного в обществе духов — и обязательно утратишь какую-то часть своей плоти или духа. Хью это тоже знал. «Идти вперед».

— Они не станут рисковать сегодня утром, пока лед продолжает сыпаться, — возразил Хью. — А когда это прекратится, мы уже будем стоять на вершине.

К его радости, Кьюба согласилась с ним.

— Мы уже почти там.

Она смотрела свысока на открывшийся мир. Вокруг больше не было никаких гоблинов. Ее губы зажили, их уже не окрашивали бусинки крови. Ввалившиеся щеки округлились. Глаза обрели яркость. И, искрясь, смотрели на Хью.

В этот миг Хью почти любил ее. Чувство захлестнуло его, пробудив сумасшедшие, давно захороненные эмоции. Перед ним, возможно, находилась женщина, которая могла бы занять место Энни. Ему показалось, что он не сможет дождаться того времени, когда срежет с кулаков грязный лейкопластырь, смоет кровь, копоть и пот и увидит Кьюбу тоже вымытую и отдохнувшую.

Как она будет выглядеть в платье? Заплетает ли она волосы в косы? Если да, то в толстые или много тоненьких? Высокого ли она роста? Он еще ни разу не стоял рядом с нею. Он почти не знал ее. Они познакомились на краю света, во мраке, среди вселенского хаоса. Как они будут выглядеть рядом под солнцем?

Она, видимо, не сомневалась, что заманила его к себе в спальный мешок, и это было совсем неплохим началом. Он был вдвое, если не больше, старше ее. Это вовсе не должно продолжаться вечно. Что-то уже началось, между ними возникла первая связь. Она была ранена. Он сможет вылечить ее.

Они смогут отправиться на Нанда-Деви, раз ей так хочется, и на Баффинову землю, и в Трансантарктические горы. Почему бы и нет? Деньги у него были. Он мог показать ей весь свой мир, увезти в барханную пустыню, а оттуда в Тибет, в Париж, в замки на побережье Хорватии, в крепости крестоносцев в Сирии, через океаны, под звезды Южного полушария. И если это получится… Он приостановился. Если это получится, они смогут завести свой дом где-нибудь, все равно где. Она могла бы даже родить ему детей, которые будут носить его имя…

Его сердце все больше и больше заполнялось ею. Он не мог объяснить причины. Они выжили. Он спас ее от смерти. На небо вернулось солнце. Они должны были оставаться вместе, ее рука с наколотым черной тушью рабским знаком от ее запястья до пальцев в его руке.

Она смотрела на него своими большими непостижимыми глазами. Зеленые, как маслины, они смотрели серьезно, даже мрачно, но в зрачке каждого сияла золотистая точка. Интересно, понимала ли она, что он сделал? А ведь он подарил ей Эль-Кэп.

Огастин согнулся и, сморщившись отболи, запихивал ноги в тапочки. Кьюба присела на корточки и принялась помогать ему. Он откинулся к стене, потрясенный то ли ее состраданием, то ли прощением, а может быть, всем вместе или чем-то совсем иным.

— Не будем завязывать шнурки слишком туго, — сказала она. — Ты и так здорово пострадал, а я собираюсь эксплуатировать тебя на стене.

У Огастина был такой вид, будто он сейчас заплачет. Он казался очистившимся. Перерожденным.

«Освобождение». Теперь Хью мог сказать, что оно свершилось. Он видел, как здесь действовали нечеловеческие жестокие силы. Он чувствовал голод душ и слышал голоса в ветре. Вокруг него развернулись события, в возможности которых его не убедил бы никто посторонний, рассказывай он хоть сто лет. Но что бы ни преследовало их, какие бы призраки ни ополчились против этих восхождений, теперь все закончилось. Проклятие было разрушено.

Они надели кольца стремян на бесчувственные ноги Огастина и закрепили их. Хью собственноручно пристегнул его к веревке, нырявшей в водопад и уходившей наружу из-под отвеса крыши.

Огастин стиснул плечо Хью.

— Вы спасли наши шкуры.

Время между тем уходило.

— Сделайте сильный рывок, когда доберетесь до трещины, — сказал Хью. — Кричать бесполезно, мы не сможем расслышать голос через воду.

Огастин шагнул к краю платформы, приладил жумары к веревке и сошел в пустоту. Покачиваясь под огромным каменным навесом, он вошел сначала в радугу, а потом оказался под водяной завесой.

Водопад толкнул его от своей внутренней стороны к внешней. Вода оказалась ледяной. Заорав что-то непонятное, Огастин запрокинул голову и набрал полный рот талой воды. Завтрак чемпионов.

Немного не дойдя до края крыши, Огастин высунулся из водопада.

— Получается! — проорал он, обращаясь к страховавшим его спутникам. Было видно, что он до крайности возбужден. — Я вижу вершину. Трещина идет прямо туда.

— Пошел! — крикнул ему Хью.

— Что?

Хью ткнул рукой вверх. Огастин без лишних размышлений двинулся дальше и исчез за краем скалы.

— Ты видела, каким было его лицо, когда ты помогала ему обуваться? — спросил Хью. — Он походил на заключенного, которому сообщили об освобождении.

— Он действительно освободился, — сказала она.

Кьюба стояла перед Хью, широко расставив ноги для устойчивости. Она оказалась немного выше ростом, чем он ожидал. Сейчас она снаряжала «патронташ», цепляя к жилету приспособления для лазания, и впервые походила на альпинистку, а не на жертву несчастного случая. Скорость и эффективность ее выздоровления поразили Хью.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он.

Пусть понимает как хочет.

Веревка резко натянулась и ослабла. Сигнал.

— Я никогда тебя не забуду, — сказала она.

Улыбку как стерло с губ Хью.

Она прощалась с ним. Взглянув ей в лицо, он прочитал ее решение. Она возвращалась в свой мир, где ему не было места. Прощайте, экзотические закаты и далекие горы. Прощай, так и не появившаяся семья, которая усладила бы осень его жизни. После всех обещаний не оставлять ее, данных им, она сама бросала его. Разочарование оказалось неожиданно болезненным. Это смутило его. Что вообще он себе выдумал?

Могла бы подождать до вершины, или до возвращения в Лагерь-четыре, или до тех пор, пока он не предпримет какую-нибудь неловкую попытку, воспользовавшись уютом, создаваемым зажженной свечой. Однако она предпочла сделать это там, где они вытерпели совместные испытания; не давая ему возможности выставить себя дураком, она разом прикончила все его надежды, как только они остались вдвоем. Хью почувствовал, что зауважал эту девицу еще сильнее.

— Кьюба. — Он немного помолчал. Главное — покороче. Только что сказать? — Снова в трещину.

Она поцеловала его.

Он хорошо запомнил другой ее поцелуй, то затягивающее, с привкусом крови, долгое соприкосновение, случившееся в самый разгар бури. Сейчас все было по-другому: ни запекшихся губ, ни отчаяния. Она наклонилась к нему. Струпья, уродовавшие губы, сошли. Прикосновение оказалось сладким. Как земляника — пришло ему на ум сравнение.

Она позволила поцелую продлиться — на самую малость, а потом ее рука отпустила его шею. Оторвав его от сердца, она отпускала его на свободу. И вдруг совершенно неожиданно сказала:

— Я думала, что ты никогда меня не покинешь.

Хью чуть не начал горячо протестовать. В конце концов, кто кого покидал? Но сразу же решил не пытаться заставить ее изменить версию. Это было бы не так просто. И потом, решил он, так будет гораздо чище. Что ни делается, все к лучшему. Одной Энни вполне хватит ему на всю жизнь.

Он отвел взгляд от ее немигающих зеленых глаз.

— Молитвенные флаги, — сказал он. — Мы оставим их здесь?

— Возьми их с собой, — предложила она.

Несколько унций тряпок ему, несколько фунтов снаряжения ей. Это означало: все кончено. Она отправляла его в отставку. Свергнутая королева возвращала себе трон. Она намеревалась сама довести их до конечной точки своего восхождения, и все должно было теперь идти так, как она решила. Кьюба заправила веревку в жумары.

— Хью Гласс, — сказала она.

— Да? — Неужели у нее опять изменилось настроение?

Она развела руки в стороны и спиной вперед шагнула с платформы в бездну.

Она описывала дугу, стремительно двигаясь по веревке, и при этом не сводила глаз с Хью. Тридцать футов вниз, тридцать футов вверх и наружу. Все так же, спиной вперед, она пронзила телом завесу водопада.

Радуга ярко вспыхнула и взорвалась. Повсюду разбежались разноцветные зайчики. В отверстие на мгновение проник луч солнечного света. И сразу же занавес закрылся. Радуга образовалась вновь, но теперь уже сквозь нее виднелся размытый силуэт, висевший по ту сторону.

Она шла по веревке со стремительностью отпущенной пружины. При таком темпе они могли бы достичь вершины через считанные часы. Хью не мог разглядеть веревку, только силуэт женщины — его балерины, — как на крыльях, взмывал в воздух. Вот она слилась с солнцем. Несколько мгновений Хью был не в состоянии смотреть на нее. Затем ее тень исчезла за краем крыши.

Радуга затухала. Время шло, и солнце продолжало свой путь по небосклону. Внезапно Хью почувствовал себя покинутым в этой тюремной камере из камня и воды.

Веревка натянулась. «Так быстро?» Он прицепил жумары. Подтянувшись, отвязал шнур с нанизанными на него молитвенными флагами. Буря истрепала их, превратив чуть ли не в тряпки, измазанные копотью от пожара. Но крылатые лошади уцелели, и их вид поднял его настроение. Сейчас и он помчится галопом в небеса. Он обмотал флаги крест-накрест вокруг груди.

После этого он повернулся к стене и принялся разбирать якорь. Понемногу он уничтожал лагерь, развязывая узлы, отстегивая карабины, вынимая закладки из трещин.

Минувшей ночью он пообещал себе сделать это. Он сказал себе, что если ему удастся дожить до рассвета, если он сможет покинуть это место, то уничтожит следы их присутствия здесь. Льюис одобрил бы его. Кроме того, этого требовал закон. Не оставляй никаких следов, кроме своей тени.

Петли, куски веревки, металлические части, что трепеща в воздухе, что со звоном, исчезали в глубине. Прорванная платформа, к которой снизу были прикреплены обломки алюминиевых частей и клочья нейлона, резко накренилась. Хью выбил еще один крюк. Платформа дернулась сильнее.

Осталось выбить последний крюк. Веревка мешала ему наклониться. Напрягая все силы, он одной рукой удерживал платформу за петлю. Прицелившись, он резко ударил молотком. Полетели искры. Крюк сдвинулся с места. Еще один удар.

Дело было сделано. Крюк вырвался из скалы. Петля скользнула из руки — он, естественно, не мог удержать тяжесть всех остатков лагеря. Со скрежетом, похожим на поросячий визг, металлические части проехались по камню и исчезли за завесой водопада. Хью повис на веревке.

Сквозь водопад он прошел лицом вперед. Радуга раскололась, потом расступилась перед ним, и оказалось, что небо на той стороне синее. А солнце желтое.

Еще не выбравшись целиком из водопада, он остановился передохнуть. Вода лилась ему за воротник и в рукава. Хлестала прямо в глаза. Он раскрыл рот, чтобы издать победный клич, и чуть не захлебнулся.

Фыркая и отплевываясь, он пустил в ход жумары. Здесь было не лучшее место для развлечений. Вода, как он и ожидал, оказалась чрезвычайно холодной и в первую секунду обожгла его, как огнем. Выше, на нагретой солнцем стене, он высохнет. А пока что шла гонка — вершина или равнина. Все или ничего. Еще одна ночь на стене прикончит их наверняка.

Подтягиваясь на стременах, он лез навстречу струящейся сверху воде. Мельком увидел вершину — четкую белую линию на фоне темно-голубого неба. Потом ему в глаза снова хлынула вода. Он нагнул голову и двинулся дальше.

Достигнув края крыши, он опять наклонился, чтобы в последний раз заглянуть в потусторонний мир. Внутри было темно. Вода хлестала его по плечам. Там прятался голодный король ящериц. Он всегда был голоден.

Хью отдернул голову. «Хватит». Он снова убежал. Вода напористо плескала ему в глаза и в рот. Он закрыл глаза и еще упрямее двинулся ей навстречу.

Поток, хлеставший по плечам, ослабел. Грохот воды сменился журчанием. Открыв глаза, он сразу же увидел Кьюбу, которая висела наклонившись к нему, прямо над ним, чуть выше края.

Ей оставалось пройти больше половины веревки, значит, для остановки имелась какая-то причина. Далеко вверху за ее плечом виднелся Огастин. Он устроил страховку в трещине и сейчас стоял, глядя вверх. Она ждала, чтобы приветствовать Хью? Или просто удостовериться, что он не бросил ее?

— А вот и я, — бодро заявил он.

Вода развернула его кругом. Хью задрал голову, чтобы улыбнуться Кьюбе. Ему оставалось преодолеть всего несколько футов, и он доберется до надежной каменной стены.

Веревка все крутилась. Ее лицо плыло по кругу. Кьюба превращалась по очереди то в ослепительное солнце, то в воду, то снова в женщину. Ее голова была склонена набок. Она чуть ли не изучала его, как будто собиралась принять какое-то решение.

Ее волосы рассыпались по плечам, и на мгновение солнце так озарило черную гриву, что женщина из брюнетки сделалась блондинкой. Хью зажмурил глаза, защищаясь от капель воды и света. Когда же он разомкнул веки, ее волосы обрели свой прежний черный цвет, но при этом полностью закрыли ее лицо. Он попытался проникнуть взглядом в тень.

Опять солнце хлестнуло его по глазам. Потом вода. Ее волосы снова вспыхнули темным пожаром, чтобы обрести новый цвет — рыжеватой блондинки. Энни! Были бы свободны руки, стоило бы засветить самому себе по морде.

— Кьюба?!

Его развернуло к солнцу, и оно ослепило его. Он откинул голову, чтобы взглянуть наверх, и вода залила ему глаза. Он продолжал болтаться в воздухе, стараясь остановить вращение и что-нибудь разглядеть как следует.

Почему она не отвечает? Она присела в своих стременах неподвижно, как Энни перед концом. И смотрела на него. Ждала с выражением того же самого бесконечного, бессмысленного терпения. Каждый раз, оглядываясь назад, он встречал ее взгляд, говоривший о том, что она ждет, когда же он выведет ее из барханов.

В первую ночь он вернулся к ней. Светила полная луна, ночь была холодной. Он лежал на вершине бархана и тайком смотрел сверху вниз на нее, съежившуюся на песке. Он не спустился к ней. Ее волосы казались черными, а кожа серебряной. За весь день она не сдвинулась с места. Их следы были отчетливо видны. Они вели туда, куда надо. Но без него она не знала, что делать.

Он не оставил ей воды. Это было своеобразным актом милосердия. Зачем длить ее страдание?

Она не имела никакого понятия, что он спит на холме совсем рядом с ней. Когда он проснулся на рассвете, она стояла, повернувшись лицом к солнцу. Он снова оставил ее и пошел туда, где в его тайнике хранилась вода.

На вторую ночь он опять наблюдал за ней с бархана. Она лежала на песке. Сначала он подумал, что все кончено, но она вдруг начала петь. Он лежал на спине, смотрел на поднимавшуюся в небе луну и слушал ее песню. Что бы ни означала эта песня, грусти в ней не слышалось.

На третье утром она вела себя тихо. В этот день и на следующий он шел почти без остановок. Он знал направление. В конце концов он должен был выйти на шоссе. Начался ветер. Хью смотрел, как песок засыпает его следы. Потом он выбросил шляпу, чтобы солнце обожгло его лицо и губы. Наконец пришло время выбираться из пустыни. Он высмотрел стадо коз и вышел не слишком близко к пастуху, но и не очень далеко. Он выбрал для себя спасителя.

Хью помотал головой, чтобы отогнать прошлое. Вода брызнула с волос.

— Кьюба?

Она протянула руку. Он подумал, что она хочет помочь ему. Но ее кулак был крепко сжат. И она что-то держала в нем.

Он извернулся всем телом, пытаясь понять, что это за предмет.

Это было что-то черное, сверкающее. Осколок ночи.

Это озадачило его еще сильнее. Все они вышли на этот этап нищими. У Кьюбы не было ровным счетом ничего. Он воспринимал ее как почти голую.

А потом он вспомнил о рюкзаке, содержимое которого она вытряхнула на платформу во время бури. Пропали его книга с картами и шприцы. А о том, чтобы искать эту ненужную вещь, завернутую в эластичный бинт, он даже и подумать не мог. Это был сувенир, оставшийся от его встречи с Джошуа.

Из кулака молодой женщины торчало обсидиановое лезвие.

— Кьюба?

Хью подтянулся повыше. Вода пыталась помешать ему.

Она все так же полусидела там — горгулья в стременах. Он не мог разглядеть ее лицо. Какую маску она носила? Которая Кьюба была сейчас перед ним? Солнце опрометью носилось вкруг него. Злобно шипела вода.

Его жумар стукнулся о скалу. Он попытался нашарить зацепку, но не нашел. Гладкая скала, его ноги, весившие уже не менее пятисот футов, и вода, пытавшаяся утопить его. Он дернул рукой, чтобы освободить жумар.

Она прикоснулась лезвием к веревке.

Он протянул руку, чтобы схватиться за ее стремя, но вода оттолкнула его. Еще несколько дюймов — вот что ему требовалось. Несколько секунд. Если бы только он мог нормально дышать.

Она что-то прошептала. Он не расслышал. Все заглушали вздохи воды.

— Что ты хочешь, Кьюба?

Она снова зашептала — спокойно, терпеливо. Она, судя по всему, ждала ответа. Но он опять не услышал ее.

— Что?

Она нагнулась к нему так низко, что голова оказалась у нее между коленями. Он смотрел ей в глаза, и все же правда продолжала ускользать от него.

— Кьюба?

И тогда он увидел, что она хотела показать ему. Перед ним была не Кьюба. Ее опять позаимствовали — наверно, в последний раз.

«Чушь собачья!»

Он рванулся навстречу сбегавшей сверху воде. Она не пошевелилась. Хью напрягал все силы, всматриваясь прищуренными глазами сквозь густые брызги.

Перед ним были глаза Кьюбы, такие же, как и прежде, зеленые, словно маслины. И все же в них виднелось что-то еще. Не безумие. Мерцание, а не блеск.

Вода растеклась по его лицу. Он вытянул шею. Выиграл таким образом дюйм. Вода расступилась. И он увидел то, что она хотела ему показать.

Изменились не сами ее глаза, а скорее отражение солнца в них. Они ярко светились, но не тем золотым светом, к которому он был сейчас обращен спиной. Искры были белыми, а не золотыми. Он еще сильнее — насколько мог — вытянул шею… и у него отвисла челюсть.

Он узнал эти крошечные солнца, что светились в ее зеленых глазах. Это было отражение иного солнца в ином небе. Оно не имело отношения к этому утру. Это была та круглая белая звезда, которая жгла его, когда он выходил из барханной пустыни.

Он все глубже всматривался в глаза Кьюбы. Они были линзой, сквозь которую он видел ее душу. Но не душу Кьюбы. В этот миг он все понял. Перед ним было последнее, что она увидела в своей жизни, — безжалостное солнце пустыни.

— Энни? — прошептал он.

— Хайати, — так же тихо отозвалась она.

Хью почувствовал, что не в состоянии больше выносить холод воды. Моя жизнь.

Ее кулак дернулся. Из-под черного лезвия брызнул белый пух. Веревка лопнула.

Мир остановился.

Он не испытывал чувства падения. Скорее неподвижно висел во времени и пространстве. Капли воды вокруг него тоже повисли в виде бусинок идеальной аэродинамической формы. Его руки все еще держали кусок веревки.

Потом он заметил веселое трепетание молитвенных флагов.

Он все-таки двигался.

Кьюба уже отвернулась и быстро полезла вверх, как будто уже успела забыть о нем, как будто их пути никогда не пересекались на этой огромной скале. Хью пришло в голову, что он должен упасть туда же, куда угодила та, первая девушка, возможно, на тот самый камень в лесу, превратившемся теперь в кучу головешек, по которым бродят перемазанные золой звери.

Он поражался самому себе. Как он мог быть таким слепым?

«Око за око». Его предупреждали с самого начала. «Мы знали, что вы придете».

Он не отводил глаз от Кьюбы, продолжавшей подъем. Она ни разу не посмотрела вниз. Наконец-то она освободилась. Он совершенно точно знал, что она не только выберется сама, но и вытащит обезножевшего Огастина.

Падая, Хью все смотрел на стремительно уменьшавшуюся женскую фигурку. Лучше было видеть ее взлет к вершине, чем свое погружение во тьму. Вокруг начали расти тени долины.

И все же он отказывался считать себя проклятым. Стены там, наверху, светились чистым золотом. Он взглянул на молитвенные флаги, трепетавшие над его головой, протянул к ним руки с растопыренными пальцами, умоляя, нет, приказывая свету продлить его полет хотя бы еще на одно мгновение.

Послесловие

Книга по своей природе сродни экспедиции: она опирается на предшествующий опыт, карты и верных сторонников. Я имел счастье обладать всеми тремя составляющими.

Я в большом долгу перед Кейтом Лобером — мальчишкой из Колорадо, переехавшим на Запад и ставшим менеджером поисково-спасательной службы Йосемитского национального парка, — за то, что он терпеливо посвящал меня в историю своей службы, жизнь рейнджеров и рассказывал о самых современных методах работы спасателей.

Мой напарник по покорению Эль-Кэпа Клифф Уаттс в очередной раз поддержал меня указаниями по использованию лекарственных средств и бесподобным джорджианским юмором. Благодарю вас, доктор. И да здравствуют «Рамоны».^[42]

Я измучил моих двух братьев, проживших в Саудовской Аравии в общей сложности тридцать лет, требованиями предоставить мне всякие подробности, касающиеся арабского фольклора, ислама, Большой песчаной пустыни, местных обычаев и языка. Кен, пустынная крыса, и Стив, арабист, — muchas gracias, братья.

Описанное мною восхождение составлено из фрагментов реальных маршрутов. На моем столе все время находилась книга Криса Макнамары «Большие стены Йосемита: маршруты высшей сложности»; даже сам не могу сказать, сколько часов я наслаждался этим шедевром. Для серьезных альпинистов это обязательное чтение. Для неальпинистов — волшебное окно в вертикальный мир, исполненный поэзии и любви скальной крысы к крутым стенам Эль-Кэпа. Настоятельно рекомендую всем.

Мой агент Слоан Харрис — это гранит, на который я всегда безбоязненно опираюсь. Еще не встречал более душевного и более надежного человека.

Движение моего пера направляла Эмили Бестлер, лучший из всех редакторов, с которыми мне приходилось иметь дело, воплощенная мечта писателя.

И в завершение: Барбара и Элена, то, что вы есть у меня, — мое счастье и мое благословение.

1

Синапс — место контакта между двумя нейронами или между нейроном и мышечной клеткой, получающей сигнал. Служит местом передачи нервного импульса между двумя клетками. (Здесь и далее прим. перев.)

2

Галлон, американский — 3,78 л.

3

Король ящериц — подразумеваются слова из песни Дж. Моррисона (группа «Doors»): «Я король ящериц, я все могу».

4

Тигр Тони — знаменитый в США рекламный персонаж.

5

Мьюр, Джон (1838–1914) — американский писатель и натуралист, выходец из Шотландии. Одним из первых в США выступил в защиту лесов.

6

Черный Лось (1863–1950) — индейский шаман, свидетель нескольких акций правительственных войск США по истреблению индейцев. «Черный Лось говорит» — литературная запись его биографии.

7

Паунд, Эзра (1885–1972) — американский поэт и литературный критик; Льюис, Перси Уиндэм (1882–1957) — британский художник, критик, сатирик и романист.

8

Фамилия героя — Гласс (Glass) — пишется и читается так же, как и слово, обозначающее стекло и стакан (glass).

9

Джоплин, Дженис (1942–1969) — певица, одна из лучших белых исполнительниц классических и современных блюзов, а также музыки кантри.

10

Рифф — небольшая ритмическая фигура, часто служащая сопровождением к сольной импровизации (в джазе).

11

Майалл, Джон — британский рок-музыкант, известный в 60-е гг.

12

Гинзберг, Аллен (1926–1997) — поэт, один из лидеров поколения битников 50-х гг. и «контркультуры» 60-х гг., в частности, его можно считать одним из основателей движения хиппи.

13

«Буря в пустыне» — первая война, проведенная многонациональными силами под руководством и при основном участии США против Ирака (17 января — 28 февраля 1991 года).

14

Болезнь Альцгеймера — разновидность старческого слабоумия, характеризующаяся прогрессирующими распадом памяти, эмоциональной неустойчивостью и нарушениями мыслительной деятельности, в том числе потерей пространственной ориентировки, утратой практических навыков, распадом речи, возникновением бредовых идей. При этом наличествует смутное сознание своей болезни. Обычно возникает в возрасте 50–60 лет и тянется 10–15 лет.

15

Товарищ (исп.).

16

Твигги (настоящее имя — Лесли Хорнби, р. 1949 г.) — английская манекенщица. Ее псевдоним означает «тростинка». В середине 60-х г. она перевернула все представления о женской красоте, сместив с пьедестала округлые формы a la Мерилин Монро и возведя в культ по-мальчишески худую и угловатую фигуру.

17

Хоббиты — сказочный народ, персонажи знаменитой эпопеи Р. Р. Толкина «Властелин колец», отличавшиеся, в частности, уважением к традициям.

18

Керуак, Джек (1922–1969) — американский писатель и поэт, ведущий новеллист «поколения битников». В своих произведениях предсказал бунт поколения 60-х г. и возникновение контркультуры.

19

Домаль, Рене (1908–1944) — французский писатель, декадент и эзотерик, альпинист-любитель.

К-2 (Чогори) — вторая по высоте горная вершина. Ее высота составляет 8611 м над уровнем моря.

20

Ферлингетти, Лоренс (р. 1920) — американский поэт, один из основателей движения битников в Сан-Франциско в 50-х гг.

21

Друг (исп.).

22

«Английский пациент» — кинодрама 1996 г. американского режиссера Э. Мингелла, снятая по роману канадского писателя М. Ондатже.

23

Кварта, американская — 0,95 л.

24

Иди с богом (исп.).

25

Знахарка (исп.).

26

Здесь: североамериканцы (исп.).

27

Энди, Опи — персонажи комедийного сериала «Энди Гриффин шоу» (США).

28

Закон Мэрфи — универсальный псевдофилософский принцип, состоящий в том, что если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается. Назван в честь капитана ВВС США Эда Мэрфи: его высказывание о том, что если возможно допустить хоть какую-то ошибку, то техники обязательно ее допустят, быстро разошлось по всем вооруженным силам.

29

Пьета (от ит. pieta — милосердие) — в изобразительном искусстве сцена оплакивания Христа Богоматерью.

30

Баньши — в ирландской и шотландской мифологии привидение, завывания которого под окнами дома предвещают его обитателю смерть.

31

Берсеркеры — древнескандинавские витязи, отличавшиеся невероятной яростью в бою.

32

Строка из стихотворения У. Блейка «Тигр» (перевод С. Я. Маршака).

33

В книге Д. Кракауэра описывается состоявшееся в 1996 г. восхождение на Эверест, в котором участвовало много любителей, не обладавших достаточной подготовкой. Несколько человек из них погибли. Автор, опытный альпинист, сам участвовал в этих событиях.

34

Меритократия — система, при которой положение человека в обществе определяется его способностями.

35

Уэйн, Джон (1907–1979) — американский киноактер, прославившийся исполнением многочисленных ролей героических ковбоев и солдат.

36

Риск против награды — финансовый принцип предосторожности, когда анализируется, оправдан ли возможный доход тем риском, с которым он будет связан.

37

Чарли-тунец — известный в США рекламный персонаж.

38

Имеется в виду добрый самаритянин (самарянин) — персонаж притчи из Нового Завета, спасший жизнь найденному на дороге раненому представителю враждебного племени и оказавший ему всяческую помощь (Лк. 10:30–37).

39

Спинакер — дополнительный треугольный парус на спортивных судах.

40

Четвертое июля — День независимости США.

41

GPS (Global Positioning System) — спутниковая глобальная система навигации и определения положения.

42

«Рамоны» (The Ramones) — американская панк-рок-группа, существовавшая с 1974 по 1996 г.