1

Свора гончих псов неслась по его следу. Беглец мчался так, как никогда до сих пор в своей жизни. От настоящего животного страха у него обострились все чувства. В быстро густеющих сумерках он, например, видел так же ясно, как днем. Мчась через лес, он различал каждый куст, кочку и овражек. И вдруг в какой-то момент понял: собаки уже не лают. Возможно, давно.

Он остановился. Ноги сразу же подкосились, ослабли, дыхание захлебнулось хриплым, свистящим кашлем. Тело словно говорило: «Все, мои силы кончились! Больше не смогу сделать ни шагу!» Но все другие чувства, подвластные разуму, оставались в напряжении. Он чутко ловил лесные звуки, плеск недалекой реки, порывы ветра в высоких кронах. И знал: если надо, тело вновь подчинится, вновь помчит его от погони… Но нет, похоже, опасность и правда миновала. Он с радостью подумал, что обманул, обогнал собак. Да, он молод, силен, умен… Впрочем, собаки могли и сами бросить преследование, вернуться – ведь уже наступает ночь, а они не приспособлены к ночной охоте.

Молодой человек не позволил себе отдыхать долго: отдышался и пошел дальше – осторожно, через лес. Как же ему повезло, что на пути попалась неширокая лесная полоса вдоль реки! Ведь эти места – от города Сумы до Белополья – почти безлесные. Степь, буераки да небольшие рощи. Одну такую рощицу он пролетел с ходу в самом начале погони, выскочил на открытое место и понял: здесь-то его и настигнут псы! Но в густеющей мгле различил справа еще более темную густоту и припустил туда. Не ошибся – лес его спас…

Теперь, в сгущающейся темноте, когда опасность как будто миновала, беглец вдруг понял, что перестал видеть. Словно напала куриная слепота! Он шел почти на ощупь, вытянув руки и стараясь все время слышать шум речки справа.

«Хоть бы луна вышла наконец из-за туч», – подумал раздраженно, но тут же невольно улыбнулся. Когда бежал, спасаясь, благодарил бога за безлунное небо. Но теперь-то уже можно было бы! И, словно вняв его просьбе, луна, еще не полная, но яркая, вдруг осветила все вокруг. Молодой человек замер, дрожь прошла по его телу.

– Вот оно! – прошептал. – Материализация мысли!

Он обхватил руками ближайшее дерево и прижался щекой к шершавой коре. Несмотря на недавно пережитый страх, все еще живший в подсознании, на сильное утомление, беглец испытал настоящий экстаз. Он вдруг понял: именно страх и усталость привели его разум в то состояние, которого он не раз пытался добиться, – но не получалось. Освобождение астрального духа – вот что случилось с ним так внезапно, в таком неподходящем месте и времени. А может, наоборот – очень вовремя?

У него закружилась голова, он закрыл глаза и сильнее прижался к стволу. А когда пришел в себя, понял, что состояние мистического откровения и всесилия покинуло его. Что ж, он знал, как непросто его достигнуть, а еще труднее – удержать. Однако, если получилось один раз, будет получаться и дальше. И вот оно, доказательство – луна светит, тучи отступили, путь ясно виден!..

Молодой человек теперь уже уверенно пошел вперед и вскоре очутился на опушке леса. Невдалеке виднелись силуэты изб. Он на миг заколебался: не пойти ли туда? Но нет, это мог быть один из хуторов Голицыных – Порозский или Локонский. И хотя там еще никак не могли знать, что за ним гонятся из имения князя, он все же обошел хутор стороной. Хорошо, что он знает эти места. Да и как не знать: и у отца, и у матери в округе тоже есть владения – немного дальше, к Белополью.

Именно туда, к уездному городу под названием Белополье, он и направлялся. Сейчас, когда так позорно сорвался план, в который он самозабвенно верил, у него еще оставалась одна надежда. Надежда эта – закладная на крупную сумму в Дворянском банке Белополья. Три месяца назад он встречался с матерью – та явилась из-за границы, чтобы почти сразу же вновь туда отбыть. С гордостью показала ему эту закладную, подписанную отцом.

– Я умею заставить этого мерзкого старого сластолюбца не забывать о моем существовании, – сказала сыну дама, увешанная бриллиантами и укутанная в меха. Стоял апрель, но мадам Кокуль-Яснобранская, прибывшая из Ниццы, мерзла в родных местах. – Мне эти деньги не нужны. Но покоя я ему не дам.

Он не стал даже просить у матери дать ценную бумагу ему, раз ей она не нужна. Знал – это совершенно бесполезно. Мать считала, что обеспечивает сына вполне достаточно, и принципиально не давала больше определенного ни гроша. Была уверена, что предотвращает этим развращение молодого человека. Потому он просто стащил в подходящий момент из кипы других материнских бумаг именно эту закладную. Совесть его не мучила, ведь ничего другого он не тронул, хотя там были и более ценные документы. Но это были деньги отца, и он уверил себя, что имеет на них право. Мать скоро уехала, ничего не заметив. А он так и не решился сразу обналичить закладную: все-таки – первая в жизни кража! Да и не было в тот момент острой нужды в деньгах. Но недели две назад все повернулось так неожиданно и жутко! Спасти его мог только мистический крест! Или деньги – много! Он, конечно, сразу вспомнил о закладной, но… Время прошло, мать, скорее всего, обнаружила пропажу. А уж он-то свою мамашу хорошо знал! Она ни в какой малости не позволяла оставлять себя в дураках! Такого унижения ее шляхетская натура перенести не могла. Потому, скорее всего, она уже сообщила в банк о пропаже, и появляться там с этой бумагой – просто подставлять себя под удар. Хотя в том письме, которое он недавно получил от нее с Ривьеры, о пропавшей закладной даже не упоминалось. Именно это письмо подсказало ему безумный план, который чуть не привел его к гибели или увечью…

Да, там, за границей, на мать иногда накатывала волна любви к сыну. Выливалась она в очередном письме, где та расписывала свою великосветски-интересную жизнь и давала два-три менторских наставления своему «милому мальчику». Такое послание, видимо, сильно утомляло любящую родительницу, и она надолго замолкала. Но в том последнем письме она упомянула о своей кузине, княгине Голицыной, которая вместе с мужем составляет ей компанию на Ривьере. Ах, лучше бы мать ничего ему не писала!..

Беглец вновь вышел к реке. «Это Крыга или Вира, – подумал он. – Белополье, должно быть, уже недалеко».

Впереди вновь замаячили избы. Это, скорее всего, была одна из пригородных слобод. И тут молодой человек ощутил неимоверную усталость. «Переночую здесь, – решил он. – Так даже лучше. Скажу, что ехал в Белополье, коляска по дороге сломалась, пошел пешком, заблудился… Крестьяне люди добрые, пустят переночевать. Отдохну как человек – в доме, а не в вонючем и колком стогу. Приведу себя утром в порядок, и – в город…» Он все еще не хотел признаваться даже самому себе, зачем все-таки идет в Белополье.

Однако, когда он постучал в первую попавшуюся калитку, а во дворе в ответ залаяли псы, его охватила паника, в которой смешались и только что пережитый страх травли-погони, и инстинкт самосохранения. Не думая о том, что дворовые псы, скорее всего, на цепи и, уж во всяком случае, за забором, он припустил со всех ног прочь от жилья. Правда, вскоре перешел на быстрый шаг. И тут только заметил, что нет фуражки. Еще в самом начале погони он сдернул ее с головы и сунул за отворот куртки. Теперь там было пусто. Кажется, на опушке она еще находилась при нем. Значит, выронил на этом хуторе? Или все-таки в лесу? Да и важно ли это? Фуражка хоть и форменная, но никаких меток на ней нет. Если и подберет какой-нибудь мужик – заберет себе, да и все. И он бросил об этом думать. Сейчас главное – где провести ночь. «Черт с ним, с отдыхом в доме, – думал, не желая признавать, что сплоховал. – Можно и на открытом воздухе переночевать. Лето, тепло…»

Неожиданно он вышел к мосту, и тут, наконец, окончательно узнал местность. Да, это была речка Крыга, а сразу за мостом начинались окраины Белополья. И скоро ему повезло: минут через пятнадцать лавирования по улочкам он вдруг очутился у добротной каменной ограды, за которой стоял большой безмолвный дом с совершенно темными окнами. В лунном свете было видно, что это красивый особняк. Здесь непременно должен быть хороший сад с уютными беседками. Но – собаки! Они тоже могут здесь быть!

Молодой человек подобрал несколько камешков и стал бросать их за забор. Камни то глухо, то звонко ударяли о землю, о стволы деревьев… нет, тишина. Собаки непременно услыхали бы эти звуки, подняли бы галдеж. Значит, их здесь нет!

Он был уже на пределе сил. Но молодость и здоровье позволили ему легко преодолеть высокую ограду. Спрыгнув в сад, он несколько минут простоял на корточках, настороженно прислушиваясь. Но все оставалось тихо, спокойно. Тогда, перебежками, от куста к кусту, он стал пробираться к беседке, чей силуэт уже заметил в глубине сада. Как он и предполагал, дверь в беседку не закрывалась, она легко, без скрипа распахнулась перед ним.

«Господи, наконец-то повезло!» – облегченно вздохнул беглец, оглядывая уютную комнатку с застекленными окнами, столиком и мягким диванчиком. Диван был коротковат для его высокого роста, но он даже не заметил этого, когда лег, блаженно вытянувшись, и мгновенно уснул.

2

В доме у председателя дворянского собрания, отставного полковника Кондратьева, начинался бал в честь именин его жены. Гости уже покидали столовую после обильного угощения, постепенно заполняли большой зал, где играла музыка и танцевали первые пары.

Экипаж исправника Макарова – начальника уездной полиции – только въехал в курдонер – парадный двор. Кондратьевы были одной из самых богатых фамилий в Белополье, и их городской дом был выше всяких похвал. Светло-желтый двухэтажный корпус, мягко закругленный на торцах, казался необъятным. Четыре колонны у центрального входа образовывали красивый портик. Строгие линии здания смягчали лепные гирлянды и вазы в глубоких нишах. Слева и справа, чуть выступая вперед, расположились два небольших изящных флигеля. Макаров знал, что один из них – библиотека, другой – домик для гостей. Исправник быстро взбежал на высокое мраморное крыльцо, швейцар распахнул перед ним дверь, склонившись. Следом за Макаровым несли большую корзину прекрасных роз – белых, розовых и алых.

– Анатолий Викторович! – Полковник Кондратьев стоял наверху парадной лестницы, раскинув руки. – Наконец-то! Ираидочка, иди сюда, сейчас тебя будет поздравлять самый красивый мужчина города!

Из приоткрытой двери залы выпорхнули вслед за хозяйкой всплески смеха и такты веселой музыки. А она и в самом деле выпорхнула – изящная миниатюрная женщина, миловидная, с молодыми блестящими глазами. Никто и никогда не дал бы ей ее сорока пяти лет. Муж по этому поводу с армейским грубоватым юмором шутил: «Маленькая собачка – всегда щенок!» А в мужской компании вместо «собачка» он говорил другое слово, раскатисто хохоча. Но все знали, что это так, ради красного словца, а вовсе не для того, чтобы обидеть жену. Упаси боже! Свою Ираидочку полковник обожал и, насколько знали его приятели, никогда ей не изменял.

Макаров поставил к ногам именинницы корзину с розами и расцеловал ее в обе щеки. По-родственному. Его с Кондратьевым в самом деле связывали родственные узы: они с полковником были женаты на двоюродных сестрах. Глядя на веселое, восторженное лицо Ираиды Артемьевны, Анатолий Викторович невольно подумал: «Наденька – копия матери! И через много лет она останется такой же веселой, милой и молодой…» Наденька была дочерью Кондратьевых.

– Анатоль! – Полковник подхватил его под руку и повлек в сторону банкетной залы. – Ты опоздал к общему столу…

– Прости, Сергей Сергеевич, служба, дела. Рвался изо всех сил!

– Я не упрекаю тебя, говорю только, что я все предусмотрел. У меня для опоздавших гостей отдельный столик накрыт.

В уютном уголке банкетной залы стоял небольшой, сервированный закусками и вином стол. Пока Кондратьев и Макаров выпивали по первой рюмочке, два расторопных лакея уже принесли блюдо с дичью, запеченной в яблоках с черносливовым соусом, – прямо из духовки. С полчаса мужчины выпивали, закусывали и приятно беседовали. Наконец Анатолий Викторович вытер пальцы крахмальной салфеткой и решительно встал.

– Пора и к дамам. Вера меня уже небось заждалась.

– Не думаю, что твоя жена скучает! – засмеялся полковник. – Такой очаровательной женщине кавалеры не дадут пропустить ни один танец. Да и она, насколько я знаю, не отказывается.

– Да, – согласился Макаров. – Верочка очень любит танцевать.

– Вот за что люблю вас! – Кондратьев обнял Анатолия за плечи. – За то, что вы с Верой так дружны! Не только любите друг друга, но и уважаете личность. Ни ревности, ни подозрений, всегда так внимательны друг к другу и, в то же время, в своих поступках вольны. Я бы сказал – вы идеальная супружеская пара!

– Вот именно… пара, – повторил Макаров с внезапно пробившейся горечью.

Кондратьев сразу же понял, что тот имеет в виду.

– Это, конечно, печально, что у вас нет детей… Но, Анатоль! Вы ведь еще молоды! Тебе сколько? Тридцать пять? А Верочка моложе…

– Всего на год.

– Ну так это еще не возраст! Еще, бог даст, и ребятишки пойдут…

Тут они распахнули двери бальной залы и попали на самые первые такты вальса. Макаров сразу увидел свою Веру в объятиях, правда очень корректных, фабриканта Матвеева. Когда-то предок его, коллежский асессор, построил суконную фабрику, сколотил на ней свой первый капитал. Теперь же Матвеев владел и сахарозаводом, и паровыми мельницами, и маслобойнями… Впрочем, все нынешние гости если и не были миллионщиками, то занимали значительные должности в городе. Вот как он сам. Макаров с усмешкой подумал, что, возможно, он один из самых скромных по достатку людей в этой зале. Но зато – власть, да еще какая! И к тому же родня хозяину.

Жена увидела его и, кружась в туре, махнула издалека рукой. Он улыбнулся ей и оглянулся вокруг. Недалеко, у колонны, обмахиваясь веером, в окружении кавалеров стояла Любовь Лаврентьевна Савичева. Но полное имя совершенно не подходило такой женщине. Она, конечно же, была просто Любочкой – яркой, испанского типа, красавицей. Судя по всем подсчетам, ей уже должно было исполниться тридцать, а то и немного больше, но она была такой игривой, зажигательной, молодой! Да и кто стал бы считать годы такой женщины? За глаза Любовь Лаврентьевну называли «веселой вдовой». Она и вправду была вдова и, на удивление многим, честно выдержала год траура. Но вот уже несколько месяцев веселилась, не пропуская ни одного праздника, словно торопилась наверстать упущенное.

Макаров встретился взглядом с женщиной, улыбнулся и направился к ней. Ну конечно же, Любочка отклоняла все приглашения, потому что увидела его. И ждала. Она знала, что Анатолий Макаров – лучший кавалер в городе. Сама же она тоже была прекрасной партнершей в танцах. Когда в середине залы две пары встретились – Анатолий с Любовью и Вера с Матвеевым, – Вера приветливо улыбнулась им. А Любочка послала подруге воздушный поцелуй. А потом сказала Макарову:

– Ах, Анатолий Викторович, вам так идет штатское! Впрочем, как и мундир.

– Спасибо, Любовь Лаврентьевна, я тронут!

И они весело рассмеялись. Потому что смешно им было называть друг друга официально – по имени-отчеству. Ведь семьи их дружили уже много лет.

Покойный муж Любови – Владимир Савичев – владел богатыми угодьями в здешней губернии. Он был постарше Анатолия Макарова, но они вместе служили в кавалерии и, как земляки, крепко дружили. Савичев рано вышел в отставку, чтобы принять наследное поместье. Скоро его избрали гласным – депутатом в уездное земское собрание, и он охотно занимался и общественной, и благотворительной деятельностью. А Макарова, по его желанию, перевели в полицейский департамент, и скоро он тоже вернулся в родное Белополье, чтобы взять под свое крыло всю полицейскую службу: правительство назначило его исправником. Друзья встретились вновь, дружба возобновилась и особенно укрепилась, когда оба обзавелись семьями. Макаров женился первым – Вера была его нареченной невестой с юных лет. Савичев же из одной своей поездки в Киев вернулся с красивой женой – влюбился в артистку драматического театра и сразу женился. Вера и Любочка тоже подружились. А больше года назад Владимир начал болеть. Врачи признали у него больную печень, лечили, но там уже начались какие-то необратимые процессы. Здоровый, по сути, мужчина сгорел меньше чем за полгода. Внезапно овдовев, Любочка поначалу сильно горевала. В тот период она особенно привязалась к Макаровым. Вера поддерживала ее и опекала во всем. Они стали такими близкими подругами – неразлейвода! Анатолий подозревал, что особенно сближает женщин то, что у обеих нету детей.

Следующий танец Макаров танцевал с женой. Спросил:

– А где же Надя, что-то я ее не вижу? Неужели нашлись более важные дела, чем именины матери?

– Нет-нет, она здесь, – ответила Вера. – Наверное, вышла в сад с молодежью.

– Наверняка и молодые люди среди них есть! – засмеялся Анатолий.

– А что же ты хочешь, девушка на выданье – девятнадцать лет. А как хороша! Вот молодые люди и роятся вокруг нее. Да и не только молодые…

Макаров, подчиняясь музыке и законам танца, пропустил жену под вытянутую руку, быстро-быстро закружил и ловко поймал в объятия – раскрасневшуюся, смеющуюся:

– Ах, Анатолий!

Легко тронул губами ее ладонь, опустившуюся ему на плечо, и повел дальше. Танцор он был отменный. И лишь потом продолжил:

– Да, Наденька Кондратьева красивая девушка. Но ведь и приданое каково!.. А это тоже, знаешь, привлекает, как мух на мед.

Вера пожала плечами.

– Среди ее друзей и поклонников бедностью что-то не пахнет. Уж во всяком случае – на сегодняшнем празднике. Если кто-то и ухаживает за Надюшей, то исключительно из-за нее самой.

Танец кончился. Макаров подвел жену к Любочке, извинился:

– Пойду покурю.

И направился в сад. Уже сгущались сумерки, но всю территорию вокруг дома освещали высокие красивые фонари. Их блеск словно удваивался, отражаясь в чистой воде пруда. Пруд был большой, капитальный, с каменной кладкой вдоль причудливо изогнутых берегов, по нему было разбросано несколько чудных островков и плавали редкие белощекие казарки, привезенные откуда-то из Германии. На другом берегу пруда стояла ярко освещенная беседка-сцена, откуда тоже доносилась музыка. Не такая, как в доме, где гремел оркестр и продолжались танцы. Здесь играли тихо, для настроения – пианино, скрипка, альт и гобой. Вокруг столиков под деревьями толпились мужчины и женщины, многие прогуливались по каштановой аллее, по песчаным дорожкам среди клумб.

– Анатолий Викторович! – окликнули Макарова. – Составьте компанию!

Он подошел к небольшой группе мужчин. Здесь был председатель земской управы, два брата Федоровых – зажиточные местные помещики – и отставной армейский капитан Селецкий, владеющий нынче городской типографией и издающий газету «Белопольский вестник».

– Американское зерно заполоняет европейский рынок, и с этим ничего не поделаешь, – говорил Селецкий с апломбом, видимо продолжая начатый спор. – Цены падают, только крепкие помещичьи хозяйства могут этому противостоять.

– Ты, Петр Трофимович, как всегда, преувеличиваешь американскую опасность! – похлопал издателя по плечу один из братьев. – Мы, например, вовсе этой напасти не ощущаем. Особенно в прошлом и нынешнем году.

– Да, – подхватил второй, помоложе, – какие два урожайных года подряд, небывалые! И пшеница, и рожь, и ячмень – и Украину, и Россию обеспечим, по своей цене. Где той Америке!

– А вы что скажете, господин Макаров? – повернулся к нему Селецкий, словно за поддержкой.

Анатолий Викторович пожал плечами, делая затяжку, потом ответил:

– Насчет американского зерна ничего не знаю. А вот что хорошая, сытая жизнь утихомиривает людскую кровожадность – это точно. Как полицейский могу отметить, что случаи терроризма по всей стране за два последних года уменьшились. Значит, высокий урожай и мирная жизнь тесно связаны.

– Верно, дорогой наш исправник! – подхватил председатель управы. – А вот еще скоро запустим завод сельхозмашин, который строит у нас германская фирма «Классен Фрезе и Дик», да дадим крестьянским хозяйствам технику – никакие Америки нам не будут страшны как конкуренты!

– Если, конечно, не развалим крестьянскую общину, – скептически вставил старший Федоров.

– Прошу прощения! – Макаров помахал рукой и быстро пошел навстречу мировому судье. Ему вовсе не хотелось ввязываться в спор о крестьянских общинах. В какую компанию ни попади, везде всплывает эта навязчивая тема. Указ об освобождении крестьян от власти общин более трех лет назад принят, а все спорят о нем, спорят… Слава богу, хоть мировой судья от этой темы далек – жизнерадостный, упитанный вдовец, женолюб. А с ним – депутат земского собрания, местный дворянин Фрол Багреев. Тоже гуляка не приведи бог…

– Что же вы, Анатолий Викторович, не танцуете? – пошутил мировой судья. – Лишили наших дам лучшего кавалера!

– Все впереди, – засмеялся Макаров. – Да и дамское общество, знаете ли, утомляет.

– Не скажите! Видел вас в танце с Любовью Лаврентьевной – прекрасно смотритесь вместе. Опекаете ее?

– Да, мы дружим, – суховато ответил исправник, словно ставя судью на место.

– Знаю, знаю! – весело махнул тот рукой, совсем не обидевшись, а может, и не заметив холодного тона собеседника. – Вы с Савичевым большими были друзьями. И жена ваша с нашей «веселой вдовой» подруги. Вот и посодействовали бы мне, свели бы покороче с Любовью Лаврентьевной.

Макаров несколько растерялся:

– Шутить изволите?

– Отчего же!

Судья посмотрел на исправника пристально и насмешливо, потом в глазах его появился азартный блеск.

– Вы, молодые красавчики, считаете нас никуда не годными стариками. А ведь вышла Любовь Лаврентьевна в свое время замуж за Савичева. А мы с ним, между прочим, почти ровесники, да и тезки к тому же. Я вдовец, она вдова – глядишь, и сойдемся.

Фрол Багреев гомерически захохотал:

– Да уж вы, Владимир Васильевич, не прибедняйтесь! Зачем вам посредник? Видел я, как ловко вы подъезжаете к «веселой вдове», а она прямо млеет, слушая вас. Может, вы и есть тот самый загадочный любовник?

– Какой любовник?

Макаров растерянно переводил взгляд с Багреева на судью.

– О чем речь? – подошел, пыхтя сигарой, фабрикант Матвеев.

– Да вот, – Багреев все не мог унять своего веселья. – Наш исправник впервые слышит, что у госпожи Савичевой есть любовник.

– Ну-у, это ведь только предположение, – философски заметил Матвеев.

– Да об этом все говорят! – настаивал Фрол. – Вот только неизвестно, кто он, этот счастливчик.

Исправник с облегчением махнул рукой:

– Слухи, только лишь слухи!

– Однако не безосновательные, – поднял вверх палец Матвеев. – Молодая, красивая женщина, грустила после смерти мужа, и вдруг вмиг ожила, расцвела, еле дождалась окончания траура…

– Это верно, – согласился судья. – Я тоже заметил. И потом – она перебралась в свой дом на окраине, почти загородный. Такое уединенное место, удобное для свиданий.

– Не знаю, не знаю, – постарался защитить подругу жены Макаров. – Она уверяет, что любит природу, уединение…

– Уединение вдвоем, – опять хохотнул Багреев. – Есть ведь в центре города чудесный особняк. Нет, там ей неудобно, уединения не хватает!

– Да ладно тебе, Фрол, – поморщился Матвеев. – Любовь Лаврентьевна женщина свободная, вольная в своем сердце и выборе. А если кто и завелся у нее – немудрено, первая красавица в городе!

– Уж не положил ли ты на нее глаз?

– Положил, признаюсь. Даже думаю: не посвататься ли?

Макаров покачал головой:

– Знала бы Любовь Лаврентьевна, как мы ее тут обсуждаем! И какие женихи у нее намечаются…

– Все городские невесты будут в трауре! – подхватил Багреев.

Фабрикант Матвеев и в самом деле считался одним из самых завидных женихов. Еще молод – слегка за сорок, холостяк, приятной внешности, образован. И – миллионщик!

Матвеев изящным движением руки остановил пробегающего мимо лакея с подносом, взял бокал, отхлебнул.

– Не буду терять времени, – сказал игриво. – Пойду приглашу «веселую вдову» на танец.

Он и правда пошел к дому, и тут Макаров наконец-то увидел Надю Кондратьеву. Она вышла из павильона, болтая с тремя молодыми людьми. Анатолий Викторович ревниво окинул взглядом окружение двоюродной племянницы.

«Сын предводителя дворянства, – отметил он, – и сын президента Крестьянского банка… Это еще куда ни шло. А этот – юный статистик, – и он туда же!»

В земскую управу недавно был назначен статистиком молодой инженер из Харькова. Простой служащий, а увивается около самой богатой невесты в городе. И ведь закружит девчонке голову своими стишками… Статистик и правда писал лирические стихи и публиковал их в городской газете. Макаров видел, что он не сводит глаз с Наденьки. Впрочем, это можно понять: трудно не влюбиться в такую девушку!

Надя посмотрела в сторону мужчин, подпрыгнула и замахала обеими руками:

– Дядя Анатолий!

Не раздумывая, бросила своих спутников и легко помчалась к нему. «Невесомая, как бабочка, – успел подумать Макаров. – Почти не касается земли…»

Девушка подбежала и обхватила руками его шею.

– Здравствуй, милая! – он тоже обнял ее, поцеловал в щечку. – Рад тебя видеть.

– Пойдемте танцевать, дядя! Вы ведь танцуете лучше всех, а меня все никак не приглашаете!

– Да я тебя и не видел даже. – Макаров кивнул собеседникам. – Простите, уводят!..

– Наденька! – Матвеев шутливо протянул к ней руки. – Возьмите меня!

– Нет, нет! – Девушка весело помахала кудрявой головкой. – Только моего любимого дядюшку!

Играли легкую полечку, и Макаров с Надей быстро вошли в круг и закружились, то расходясь, то вновь сходясь. Обхватывая девушку за талию при быстрых пробежках, мимолетно касаясь то бедра, то плеча при поворотах, Анатолий ощущал, как разливается в крови жар и быстрее начинает биться сердце. Наденька была невысокой и хрупкой, но все же не такой миниатюрной, как мать. Ладонь Макарова помнила крутой изгиб ее упругого бедра и горела от этого воспоминания. Глаза не могли наглядеться на изящные повороты ее шейки, на пушистые локоны, обрамляющие девичьи щеки и ничуть не скрывающие маленькие ушки. Странно и печально было осознавать, что для этой девятнадцатилетней девушки он, тридцатипятилетний, – не мужчина, а просто «дядя»…

Танцуя с Надей, Анатолий Викторович ловил на себе взгляды то Веры, то Любови Савичевой. Они тоже танцевали – каждая со своим кавалером. И, встречаясь глазами то с женой, то с подругой, он улыбался им.

Кончилась полечка, и Надю тут же вновь окружили молодые люди.

Разъезжались уже за полночь. Макаровы садились в свой экипаж, Вера озабоченно спросила:

– Кто же провожает Любу?

– Не беспокойся, претендентов предостаточно, – ответил Анатолий, кивая.

И верно: около открытой коляски Савичевой стояло несколько мужчин. Вера озабоченно покачала головой:

– Все-таки напрасно Люба решила жить в дачном доме, а не в городском. Мне было бы страшно.

– Она отважная женщина.

Макаров сел рядом с женой, бросил кучеру:

– Трогай!

У экипажа Любови Лаврентьевны мировой судья и Матвеев напрашивались ей в провожатые.

– Выбирайте, Кармен! – патетически воскликнул судья.

– Кто же из нас Хозе, а кто – Эскамильо? – томно протянул Матвеев.

Грациозная и очень женственная, Любовь Лаврентьевна и в самом деле напоминала опереточную испанку: смуглая кожа, влажные сливовые глаза, белозубая улыбка и копна темных вьющихся волос, уложенных в небрежно-изысканную прическу. Она засмеялась дразнящим, волнующим смехом.

– Владимир Васильевич, Аркадий Петрович, вы оба мне так симпатичны! Не могу выбрать! Провожайте меня оба!

Подхватила мужчин под руки, села в свой экипаж между ними. И в сторону городской окраины двинулся целый кортеж: Савичева с кавалерами, и следом – экипажи судьи и Матвеева.

3

Юлик проснулся от того, что солнце било ему прямо в глаза. Он лежал на боку, поджав колени к груди. Не потому, что замерз – нет, было тепло, – а просто привык так спать с самого детства. Открыл глаза и тут же зажмурился. Ему показалось, что уже середина дня, и он, еще не понимая, откуда этот панический страх, вскочил на ноги. Беседка, мягкий диванчик… Да, он вспомнил: бегство, собачья травля… Слава богу, он один, никто не нашел его, не наткнулся случайно. И, похоже, ночное происшествие благополучно завершилось. Никто никогда не узнает, что именно за ним гнались от имения князей Голицыных. Он ведь и убегал не столько из-за боязни ответственности, сколько от позора. Еще бы: отпрыск старинного рода, и – вор! Но молодой человек тут же признался себе, что самый обычный животный страх тоже гнал его – как зайца на охоте.

Окончательно придя в себя, Юлик понял, что еще очень рано. Солнце только-только вышло из-за горизонта, было необыкновенно ярким, а безоблачное небо вокруг окрашивалось в розово-пурпурные цвета. Дом и беседка, видимо, стояли на возвышенности, к открытой восточной стороне. Очень осторожно молодой человек приоткрыл дверь, выглянул. В саду было тихо, спокойно. Ни единой души. Только какие-то птички прыгали по веткам. Он было вздрогнул от резкого звука и движения, но тут же увидел, что это хохлатый удод порхнул с верхушки высокого тополя.

Юлик вернулся в беседку, поискал фуражку. Не нашел и только теперь припомнил: кажется, он выронил ее во время бегства. Черт возьми! Только теперь он окончательно пришел в себя и осознал случившееся и то, что ждет его впереди. Деньги, теперь ему нужны деньги, и много! Потому что план добычи драгоценной реликвии провалился. Хорошо, удалось избежать последствий. Избежать в прямом и переносном смысле!.. Юлик усмехнулся: даже теперь он не потерял чувства юмора и способности каламбурить! Что ж, это хорошо. Однако…

Значит, сейчас он находится в Белополье. Именно здесь, в Дворянском банке, заявлена подписанная отцом закладная. Денег, полученных по ней, ему бы хватило на все. Но ведь может получиться то же самое, что и с попыткой проникнуть в имение князей Голицыных, – полный позорный провал. Его схватят за руку, как обыкновенного воришку! И все же другого выхода нет. Он попытается… В конце концов, закладная отца, а взял он ее, пусть и без спроса, не у кого-нибудь, а у родной матери. Так что, коль эта попытка провалится, общественное мнение не должно быть слишком к нему сурово.

Он достал из кармана тужурки расческу, с трудом расчесал спутанные густые волосы. Тщательно отряхнул брюки, застегнул на куртке все пуговицы. Не мешало бы умыться, но негде. Впрочем, выглядит он как будто прилично. Студент на летних каникулах… «Вечный студент-шалопай», как называла его мать.

Надо было незаметно уйти из сада. А то ведь, подумал он, скоро здесь может появиться прислуга: садовник, конюх… Он хотел вновь перелезть через стену, но увидал в другом конце распахнутые настежь ворота. И – никого, тот же безмолвный покой. Юлик решил рискнуть. Нужно было пройти мимо дома. Окна оставались темными, тихими. А входная дверь почему-то слегка приоткрыта. И – ни души, ни движения.

Молодой человек в нерешительности остановился. Пришла шальная мысль: «А вдруг это тот самый шанс?» Разум и инстинкт самосохранения все еще держали его: «Не делай этого, не надо!» Но азарт подталкивал: «Два раза на одном и том же осечки не бывает. Ты помнишь, как ночью твое желание материализовалось? Ты хотел пробраться в пустой особняк? Первый раз не получилось, но теперь ты знаешь свою силу. Может, не просто случай привел тебя к этому дому. Это твоя вторая попытка, и она удастся!..»

Приоткрытая дверь словно уговаривала войти… «И, в конце концов, – подумал он, – я всегда могу сказать, что заблудился, хотел расспросить хозяев…» И, еще раз быстро оглянувшись, Юлик взбежал на крыльцо и шире приоткрыл дверь. Она даже не скрипнула.

Просторная прихожая, куда он попал, была устлана густым красивым ковром – зеленым с черными разводами. В двух высоких стенных зеркалах – справа и слева – отразилась фигура молодого человека: кошачья грация и настороженность. Ковер скрадывал звуки его шагов, но и без того было очевидно, что дом пуст, – здесь царило полное безмолвие. Одна дверь вела в маленькую зимнюю оранжерею, вторая – в библиотеку. Еще одна оказалась дверью ванной комнаты.

«Вот теперь я умоюсь», – внезапно решил Юлик. Когда струя воды зазвенела о полированный камень раковины, он вздрогнул, замер. Но звук, похоже, никого не пробудил к жизни. И молодой человек теперь совершенно уверился, что в доме пусто. Бравируя перед самим собой, он снял студенческую куртку, закатал рукава рубашки и хорошенько умылся с пахучим мылом, а потом с удовольствием обтерся большим мягким полотенцем. Ах, наконец-то он себя почувствовал бодрым, обновленным! И совершенно уверился – его желание сбудется, осуществится! Нужно идти на второй этаж – там должны быть комнаты хозяев. Судя по разным мелочам, в доме живет женщина. В ее будуаре наверняка есть шкатулка с драгоценностями. А в кабинете хозяина – сейф… О том, что драгоценностей может не оказаться, а сейф – не открыться, Юлик старался не думать. Как и о том, куда же подевались хозяева пустого незапертого дома. Он сейчас концентрировал всю свою энергию для высвобождения астрального духа.

Первая же комната, куда он заглянул, явно походила на женские апартаменты. А там, за плотной бархатной портьерой, – конечно же будуар. Юлик уже совершенно безбоязненно раздвинул портьеры и в нетерпении шагнул вперед. И сразу же увидел мертвую женщину – на полу, у самых своих ног.

Он не вскрикнул, не отпрянул в сторону. Просто застыл, замер. И, как завороженный, не мог отвести взгляда от умершей. То, что она мертва, было понятно сразу. Ее шею перехватывал скрученный жгутом шелковый платок или шарф. Легкий розовый пеньюар обнажал плечи, потому хорошо было видно, как туго затянута самодельная удавка, как сильно впивается она в тело. Лицо женщины искажали гримаса боли и спазмы удушья. И все же Юлик невольно прошептал:

– Какая красивая…

От звука собственного голоса он содрогнулся всем телом и словно очнулся. Только теперь ему стало жутко – и от увиденного, и от царящей вокруг тишины. Он затравленно оглянулся: показалось, что сейчас захлопают двери, забегают люди, его схватят, заломят руки. «Это ты убил ее, негодяй!..» Но все было так же тихо, спокойно, безжизненно. Безжизненно, как эта несчастная женщина.

Он постоял еще немного, приложив ладонь к глазам, потом решительно тряхнул головой и быстро вышел. Прикрыл дверь злосчастной комнаты и бесшумно сбежал вниз по ковровой дорожке. И только когда далеко отошел от этого тихого, мертвого дома, позволил себе остановиться и подумать о том, что же делать дальше.

Может быть, следует пойти в полицейскую управу и сообщить о страшной находке в пустом доме? Юлик некоторое время колебался. Наверное, это было бы правильно, но… Ведь придется объяснять, зачем он вошел в дом, стал ходить по комнатам… А вдруг из имения Голицыных уже сообщили о попытке грабежа? Может, даже описали его приметы – ведь его видели! И тогда окажется легко сделать вывод: этот дом он тоже хотел ограбить. Нет, подобного поворота он не может допустить! Это же – тюрьма… Какой ужас! Нет, нет! – решительно сказал себе молодой человек. Сам он в ловушку не полезет. Женщине помочь уже ничем нельзя, а найти ее найдут и без его помощи – раньше или позже. Значит, нужно обо всем забыть и делать то, что решил, – идти в банк и пытаться получить деньги по закладной.

Только он подумал об этой злосчастной закладной, как ему вновь стало тоскливо. И обидно: то, что он принял за озарение, оказалось обманом. Его желание, его концентрация мысли не сумели материализоваться.

Юлик вздрогнул: что это? Не может быть! Перед глазами ясно возникла картина, которую он видел несколько минут назад. Убитая женщина на полу, ее правая рука не видна, завернута за спину. Левая отброшена в сторону, на пальце – массивное золотое кольцо с крупным, играющим гранями бриллиантом. На другом – перстень с рубином в обрамлении мелких бриллиантов. А на обнаженном запястье извивается серебряная змейка браслета и тоже горит-переливается бриллиантовой россыпью… Почему же он не увидел все эти драгоценности сразу там, в той комнате? Нет, конечно же, он их видел, иначе как бы смог вспомнить сейчас? Но в тот момент сознание было потрясено страшным зрелищем и как бы затуманено. И могло воспринимать только главное, все остальное фиксировалось в подсознании…

За долгие годы бесконечного студенчества Юлику как-то довелось прослушать, недолго, правда, и курс психологии. Потому он и мог объяснить себе то, что произошло. Однако больше всего его взволновало другое: все-таки его мысль материализовалась! Ведь именно женские украшения, драгоценные металлы и камни мечтал он найти в незнакомом доме. И вот же тебе – пожалуйста: золото, серебро, бриллианты! Ему хватило бы рассчитаться за все. Без закладной. Какое счастье, он сумел материализовать мысль, вот уже не в первый раз! Он набирается мистической силы, и скоро его ничто не устрашит в этом мире! Но чтоб дожить до этого, нужны деньги…

«Вернуться в дом? – подумал Юлик. – Но ведь это мародерство!» Его снова пробила дрожь, закружилась голова, и подступила тошнота. Господи, он, человек шляхетских кровей, не может опуститься до такой низости… Но Юлик уже знал, уже понял, что вернется туда, к мертвой незнакомке.

Он не рискнул пройти через ворота: вдруг уже кто-то из слуг возится во дворе? А если и в доме тоже? Если уже нашли убитую?.. Он думал об этом, возвращаясь пустынной улицей к высокой каменной ограде, к дому, от которого совсем недавно бежал. Думал об этом и сам не знал: хочет ли застать дом таким же безмолвным или хочет, чтоб там уже были люди. Тогда не нужно будет заходить, подниматься по ступенькам, вновь видеть ту комнату, мертвую женщину на полу, не нужно будет к ней прикасаться!.. Но дом, похоже, был все так же тих и пуст. Значит, решение все же принимать ему самому… И Юлик легко, по-спортивному, перескочил через стену, быстро пробежал через сад и нырнул, как в омут, в приоткрытую дверь. Он сказал себе: «Раз решил, делай не раздумывая!»

Подчиняясь собственному приказу, он быстро взбежал наверх по уже знакомой лестнице. Знал: если хоть на минутку остановится, задумается – решимость покинет его, ноги сами повернут и понесут прочь. Вот она, дверь в комнату – открывай рывком! Пять судорожных шагов, и ты – у бархатной портьеры. Раздвинь ее сразу, не мешкай! Не закрывай глаза, ты ведь уже видел эту женщину! Просто не смотри ей в лицо, быстро нагнись и сними кольца и браслет с ее рук – теперь они ей не нужны. Они нужны тебе!

До сих пор молодой человек делал все так, как приказывал себе. Но как только его пальцы коснулись руки убитой, он вскрикнул. Рука была холодная. Это был совершенно потусторонний холод – ничто земное не могло бы сравниться с ним: ни лед, ни железо. И даже определение «могильный холод» не подошло бы: могила, она ведь тоже земная… Этот холод обжег его мистической жутью. Рука с деревянным стуком упала на пол, а Юлик мгновенно оказался за дверью комнаты.

Совершить поступок мысленно, в воображении иногда так легко! Почему же совершить его наяву оказывается совершенно невозможно?.. Юлик стоял у двери, тяжело дышал, покрытый горячей нервной испариной. Он не мог вновь войти в комнату, но… и не уходил. Он сам не знал, как поступит. Блеск бриллиантов манил, но рука, коснувшаяся мертвого тела, оледенела и, казалось, отмерла. Минуты шли…

И вдруг раздался мелодичный звук. В тишине он громыхнул набатом. И лишь через несколько секунд Юлик понял: это звенит дверной колокольчик. Значит, сейчас кто-то войдет в дом, увидит его!

Он рванулся к лестнице, но тут же испуганно отпрянул. А вдруг посетитель уже вошел в дом? Нет, через первый этаж теперь не уйти! Нужно попробовать отсюда, из окна!

Рама распахнулась легко, без стука. Это был восточный фасад дома, выходивший в ту часть сада, где стояла беседка и высилась стена, через которую он перелез. Там никого не было: тот, кто звонил, все еще находился у входа, во всяком случае на первом этаже. Ниже окна, вдоль всей стены, шел широкий карниз, а под самым окном тянулась усаженная цветами длинная клумба.

«Совсем невысоко», – подумал Юлик. Впрочем, выбирать не приходилось. Он ступил на карниз, глубоко вдохнул и прыгнул… Тут же вскочил и помчался через сад к знакомой стене. Он не оглядывался и не видел, что на газоне остались две глубокие вмятины от его ботинок. И что из-за угла дома вослед ему растерянно смотрит какая-то женщина…

На этот раз он ушел дальше, чем в первый свой побег из мертвого дома. На каком-то бульваре остановился, присел на скамейку. Отдышался, осмотрелся. И понял, что находится в самом центре города. Он ведь уже пару раз бывал в Белополье – давно, в юности. Но в памяти осталась просторная городская площадь, куда выводил этот бульвар, красивые особняки вокруг нее… По всей видимости, Дворянский банк должен быть где-то близко.

«Вот и хорошо, – подумал Юлик решительно. – Пора заканчивать приключение. Пойду в банк, предъявлю закладную – и будь что будет!»

Во всяком случае, ничего другого ему не оставалось. Но он знал одно: даже если по заявлению матери деньги ему выдать откажутся, шума по этому поводу никто поднимать не станет. Мать никогда не любила скандалов. А он, так или иначе, сразу уберется из Белополья. Подальше! Очень уж несчастливой оказалась для него эта местность.

Дворянский банк и в самом деле оказался здесь же, на площади. Однако окна, забранные красивыми коваными решетками, были плотно задернуты шторами, двери наглухо закрыты. И тут часы на высокой башне соседнего здания стали отбивать время. Семь часов утра. А столько уже всего произошло, что Юлик совсем забыл – еще очень рано! Он вернулся на бульвар, на ту же скамейку. Отсюда ему видна площадь, здесь он дождется открытия банка…

Юлик вздрогнул и вскинул голову. Бог мой, он, кажется, задремал! Но, наверное, совсем ненадолго, потому что бульвар по-прежнему безлюден, и центральная площадь пуста. Скоро наступит рабочее время, потянутся на службу чиновники, захлопают, открываясь, двери и ставни магазинов, мастерских, побегут посыльные. И откроется банк.

Вновь стали бить часы. Юлик насчитал девять ударов и не поверил себе. Как же так! В это время уже должна кипеть будничная деловая жизнь города! Он быстро прошел на площадь – да, верно, девять часов, а банк закрыт, и людей вокруг почти нет… Ну конечно! Он даже хлопнул себя по лбу: за всеми треволнениями он совершенно выпустил из виду – сегодня же воскресенье!

Еще одно невезение! Верно говорит пословица: беда не ходит одна. Это что же, еще сутки торчать в этом городишке?

Машинально молодой человек вернулся на уже облюбованную им скамейку. Постарался взять себя в руки: ничего не поделаешь – воскресенье есть воскресенье. И, если спокойно подумать, в конце концов, ничего страшного не происходит. Досадно, конечно, что придется задержаться, но ведь он обычный человек, никто никаких претензий ему предъявить не может. Из имения Голицыных он благополучно удрал, в доме убитой его никто не видел – да и вообще он к этому отношения не имеет. Дождется завтра открытия банка, решит свое дело… Вот только чем заняться?

Одновременно стали бить колокола двух или трех церквей. В солнечном теплом воздухе красиво плыл их перезвон. У Юлика даже мелькнула мысль: «Пойти в храм…» Но он тут же помотал головой. Нет, на воскресную службу сходится постоянное общество, все друг друга знают. Он, пришелец, сразу обратит на себя внимание. Это ни к чему. А вот куда он пойдет, так это на рынок. Перекусит там в каком-нибудь трактире или кофейне.

Уже на подходе к рыночной площади молодой человек услышал звуки музыки, зазывные крики и понял, что попал прямо на воскресную ярмарку. И верно: здесь уже кружилась карусель с лошадками, санями, лебедями, продавали билеты у входа в цирк шапито, шустрый малый зазывал публику в павильончик, где показывали «живые картинки из любовной жизни господ». А вокруг стояли телеги с наваленными доверху арбузами, дынями, помидорами, кочанами капусты… Молодки, одна пышнее другой, наперебой предлагали горячие пироги с творогом, маком, яблоками, капустой, яйцом. Дымились самовары… Юлик вкусно и дешево поел и совсем повеселел. Он купил пачку папирос и присел на одной из многочисленных лавок, с наслаждением закуривая. Рядом тут же примостился какой-то дедок, свертывая самокрутку. Юлик чиркнул спичкой, давая ему прикурить, и дед после первой затяжки и натужного откашливания спросил:

– Чи ты приезжий, хлопец? Штой-то я тебя раньше не бачив.

У старика были любопытные, но очень доброжелательные глаза, и Юлик, истосковавшийся по простому общению, сам не заметил, как рассказал, что родом он из этих мест, что в городе давно не был, а сейчас вот проездом. Да вот – попал в выходной день, нужная ему контора откроется только завтра, приходится ждать.

– Где ж ты ночевать будешь? – спросил дед.

– В гостинице, наверное, – пожал плечами Юлик. У него было при себе немного денег, и он в самом деле думал попозже, под вечер, найти недорогой ночлег.

– А то давай ко мне, – предложил вдруг дед. – Мы с бабкой одни живем, скучно. А ты хлопчик образованный, расскажешь нам про науку и разные страны. Повеселишь стариков. А мы тебя нагодуем, и комнатка для тебя найдется справная. Добре?

Молодой человек немного растерялся. Но дед смотрел на него так весело и как бы просительно, что он вдруг обрадовался. «А ведь и правда – хорошо бы так. В отеле небось документы потребуют. Фамилия моя известная здесь, запомнят. А у стариков – милое дело!»

– Спасибо на добром слове, дедушка, – ответил весело. – Коль не шутите – приду.

– Не шуткую, милок, приходь! На улице Южной спроси дом деда Богдана Лялюка.

– Добре, диду! – Юлик встал. – Приду под вечер, чекайте.

И с хорошим настроением пошел брать билет в цирк шапито.

Он и правда нашел дом гостеприимного деда Богдана раньше, чем обещал, – еще не смеркалось. Просто во второй половине дня почувствовал сильную усталость: сказались тревоги минувшего и нынешнего дня, да и почти бессонная ночь. Старики встретили его приветливо. Нагрели горячей воды помыться, накормили, дед достал штоф наливочки. Юлик сам не заметил, как рассказал им многое из своей жизни. Особенно о том, что сидело в сердце застарелой горечью и обидой: о давнем, чуть ли не с детства, сиротстве при живых родителях. Довольно обеспеченном, но все же сиротстве. Бабка Прасковья расчувствовалась, гладила его по голове, дед все повторял:

– Хороший ты хлопец, Юлиан, простой, хотя и господских кровей!

Дед Богдан сапожничал. В углу, среди инструмента и рулонов кож, Юлик увидел на табурете раскрытую книгу. Посмотрел, что же старик читает. Оказалось – «Робинзон Крузо», массовое издание в мягкой обложке. Заговорили о путешествиях, и Юлик, увлекшись, стал рассказывать о Ливингстоне в Африке, о плавании Магеллана и Кука…

Однако старики скоро заметили, что парень устал и у него слипаются глаза. Хозяйка постелила ему чистую мягкую постель в отдельной маленькой комнатке. И Юлик, укладываясь, с радостной уверенностью подумал: «Все будет хорошо. Судьба повернула на удачу…» И только уже засыпая, вдруг ясно вспомнил: страшное и красивое лицо мертвой, ее тяжелую ледяную руку, блеск драгоценных камней. Весь день он отгонял от себя это видение, а сейчас не сумел. Но теперь уже сон помог ему: мгновенно оборвал сознание…

Утром Юлика вновь хорошо накормили, и он тепло попрощался со стариками. И хотя дед Богдан кричал:

– Хай тоби грець! Мы за постой не берем! – он все же сунул под скатерку на столе деньги и быстренько ушел.

Выходя с бульвара на площадь, сразу увидел, что двери банка уже открыты. Не без трепета он ступил на ковровое покрытие передней залы, прошел к окошкам, где сидели служащие, и предъявил закладную. Что ему сейчас ответят?

Но услышать этого молодому человеку было не суждено. Рядом вдруг возникли люди в полицейской форме, схватили его под руки, а высокий черноусый исправник с пронзительными глазами на смуглом лице смерил его убийственным взглядом с ног до головы.

– Вот ты каков, мерзавец! – сказал жестоко. Но вдруг отвернулся и прошептал что-то, прикрыв ладонью глаза.

4

Убитую Любовь Савичеву нашел ее кучер. Свой особняк на окраине города Савичевы называли «дачей». Молодая вдова почему-то полюбила в нем жить с самого начала весны. Может быть, возрождающаяся природа подсознательно манила ее, потому что и в ней, после печальной утраты, тоже стали пробуждаться жизненные соки. А может быть, существовала и иная причина. Слухи ходили разные… В свой последний вечер, приехав после именин у Кондратьевых, Любовь Лаврентьевна наказала кучеру возвращаться в конюшню при городском доме. Здесь, на «даче», тоже имелась конюшня, но хозяйка накануне дала конюху выходной.

– Приезжай завтра за мной к двум часам пополудни, – сказала она, отпуская коляску. – Поеду с визитами.

Уезжая, кучер обернулся на повороте улицы: хозяйка еще не входила в дом, смеялась, разговаривая со своими двумя провожатыми. Их экипажи стояли у ворот, поджидая.

Днем он в точности исполнил наказ, с полчаса спокойно ожидал хозяйку у парадного крыльца, потом забеспокоился. Слишком тихо было в доме. Приглядевшись, он заметил, что входная дверь приоткрыта. Позвонил, вошел в дом, нерешительно поднялся по лестнице, постучал в дверь хозяйской комнаты… В полицейскую управу он прибежал бегом, даже не подумав, что на коляске это получится скорее.

Исправник Макаров в этот день, как и мечтал, хорошо выспался. Воскресенье на то и воскресенье, чтобы отдыхать, даже если ты начальник уездной полиции. Накануне они с женой отлично повеселились, но все же такие балы утомляют. Вера тоже спала долго, крепко. У нее после бала, уже дома, разболелась голова, Анатолий дал ей успокоительных капель. Оба проснулись бодрые, энергичные. Вместе позавтракали, что бывало не часто. Но потом, ближе к полудню, Макаров решил все же наведаться на службу. В полицейском управлении сегодня дежурили только пристав и два городовых.

– Посмотрю, нет ли чего-нибудь экстраординарного, – сказал Макаров жене, – и сразу вернусь.

– Что может случиться необычного в нашем городе? – пожала плечами Вера. – На ярмарке у какой-нибудь старухи петуха стащили или в трактире двое пьяниц подрались.

– Так вот какого ты мнения о важности моей службы? А я-то думал…

Они посмеялись, и Вера, подавая ему китель, сказала, словно оправдываясь:

– Я ведь только рада, что все происшествия – такая неопасная мелочь. Что тебе незачем рисковать… Ты помнишь, Анатолий, что вечером – в театр?

– Помню, помню, дорогая! Я же сказал: туда – и обратно.

Правда, ему пришлось немного задержаться. На ярмарке и в самом деле произошла кража – не у бабки петуха, а у деда угнали телегу с яблоками. Пока разбирались, городовой Зыкин телегу нашел на одной из улиц. Несколько корзин яблок не хватало, однако дед радовался и благодарил полицию. А когда Макаров уже совсем засобирался домой, в управу вбежал задыхавшийся и перепуганный человек. Макаров не узнал его – он обычно не вглядывался в слуг. Но тот назвался кучером госпожи Савичевой и несвязно стал говорить какие-то бессмысленные слова. Но Макаров понял, что человек этот очень испуган и что-то произошло с Любовью Лаврентьевной. Когда же кучер наконец заговорил внятно, Анатолий Викторович и стоящие здесь же полицейские отказались поверить своим ушам. Любовь Лаврентьевна мертва! И не просто мертва – жестоко убита! Как такое может быть? Ведь совсем недавно он, Макаров, танцевал с ней…

Исправник наказал одному из городовых быстро отправляться в ближний госпиталь и послать оттуда к даче Савичевой карету «Скорой помощи», хотя кучер повторял как заведенный: «Она мертвая, совсем мертвая!» Скрипнув зубами, Макаров добавил городовому:

– После госпиталя иди в морг, скажи, что я прошу приехать врача из анатомической лаборатории.

Сам же он сел в полицейскую пролетку вместе с приставом и другим городовым, позвал кучера:

– Поехали…

По пути кучер рассказал ему подробно, как он нашел убитую, как она выглядит. Поэтому, когда Макаров быстро пересек комнату Савичевой и, на мгновение замерев и глубоко вдохнув, рывком распахнул портьеру, он не вздрогнул, не вскрикнул. Стал на колени возле убитой, машинально поправил распахнутую полу ее пеньюара.

– Бедная Любочка! – прошептал с жалостью. И, помолчав, добавил: – Бедная Вера… Пусть подольше не знает…

Хотя и понимал, что «подольше» – это два-три часа.

Над головой тяжело сопел пристав. Проговорил хрипло:

– Зверь, это же зверь какой-то… Задушил… Причем, господин исправник, обратили внимание? Спереди узел затягивал!

Горло Савичевой было перетянуто скатанным в жгут шелковым шарфом. Концы шарфа, за которые убийца тянул, и в самом деле перекручивались впереди. Обычно убийца старается набросить удавку внезапно, сзади. Предпочитает, чтобы жертва его не видела. Или сам не желает видеть смертельной гримасы…

– Может быть, они были знакомы? С этим мерзавцем? – высказал предположение пристав.

– Может, и так, – согласился Макаров, поднимаясь. – А возможно, убийца просто садист и любит видеть мучения…

– Осмотреть дом? – спросил пристав.

– Сделаем это вместе.

Городового он оставил у комнаты погибшей, а еще трех, вызванных им из ближайшего участка, отправил осматривать сад и всю территорию вокруг дома.

Комната умершей дала им некоторое представление о случившемся. Разобранная и смятая постель говорила о том, что Савичева уже легла спать. Может быть, и не одна, но, во всяком случае, в постели она побывала. А потом произошла трагедия. Любовь Лаврентьевна, судя по всему, отбивалась, вырывалась: опрокинуто кресло, на низком столике сбита набок лампа…

– Кто знает… – задумчиво протянул Макаров. – Это может быть и совсем случайный человек. Вор, например…

Пристав был толковый полицейский. Он тут же прикинул:

– Нужно посмотреть, не пропали ли вещи, драгоценности. Хотя глядите: на убитой дорогие кольца, браслет! Все цело!

– А может, и просто насильник, – покачал головой Макаров. – Ладно, пойдемте осматривать дальше. И особенно – первый этаж. Если это был случайный человек, вряд ли он сразу отправился наверх.

Его догадка скоро подтвердилась. В ванной комнате он чуть не поскользнулся на влажном кафельном полу. И если можно было предположить, что воду расплескала сама Савичева, принимая ванну перед сном, то полотенце тут же опровергало это. Да, одно из полотенец не только хранило еще заметную влажность, – оно было в грязных черных разводах. Совершенно невозможно было представить, что эту грязь вытирала с себя Любочка Савичева! Макаров долго удивленно разглядывал полотенце. Значит, это был другой человек… видимо, убийца!

– Я совершенно убежден: никто из знакомых Любови Лаврентьевны не мог быть так грязен! – Макаров возбужденно потряс полотенцем. – В этот дом приходили люди респектабельные… даже если и тайком!

– Значит, ваше предположение может оказаться верным, Анатолий Викторович! Насчет случайного бандита.

Исправник и пристав стали тщательно осматривать ванную комнату и в углу, за умывальником, нашли скомканный грязный носовой платок. Да, платок был совершенно неопрятный, но однако тонкого батиста, изящной выделки. И – с монограммой! В уголке его затейливой вязью переплетались буквы, в которых Макаров не без труда различил «Ю», «К» и «Я». Да, именно эти буквы – пристав тоже с ним согласился. При этом они удивленно переглянулись: что бы это могло значить?

Вслед за приехавшей и отпущенной за ненадобностью каретой «Скорой помощи» прибыл врач из морга. Он осторожно снял с шеи убитой шарф-удавку, передал его Макарову. Тот проговорил нерешительно:

– Кажется, это шарф самой Любови Лаврентьевны… Жена скажет точнее.

Вскоре доктор дал им свое заключение. Савичева была мертва приблизительно уже часов двенадцать. А это значит, что убили ее ночью. Способ убийства сомнения не вызывал: удушение. Насилия над женщиной совершено не было.

– Я заберу тело с собой, – сказал патолог. – Если при более тщательном обследовании появится что-то новое – сообщу немедленно… Хоронить можно будет послезавтра.

Все вышли из комнаты. Макарову не хотелось видеть, как санитары укладывают на носилки мертвую женщину. И когда Савичеву, уже накрытую простыней, проносили мимо, он невольно отвернулся. Все это время он брезгливо держал пальцами грязный носовой платок. Теперь снова поднес его к глазам:

– Ю, К, Я… Что же это за загадка?

И вздрогнул, потому что, словно отвечая ему, с первого этажа раздался крик:

– Господин исправник! Ваше благородие!

– Что там? – Макаров быстро глянул на пристава и поспешил по лестнице вниз. Два возбужденных городовых протягивали ему какую-то книжицу.

– Вот, нашли в беседке, – стал рассказывать один. – В саду беседка, вроде комнатки маленькой. Там натоптано, на полу грязь, трава. А из-под дивана уголочек этой книги торчит!

Макаров оглянулся, приглашая подошедшего пристава посмотреть вместе с ним. Потом взял в руки небольшого формата толстенькую книгу в бумажной обложке. На обложке сине-фиолетового цвета смутно различался странный рисунок: накаты волн, созвездия, крылатые ангелы… Называлась книга «Аврора, или Утренняя заря в восхождении…», автором ее был Якоб Беме.

«Немец какой-то», – подумал Макаров, механически перелистывая страницы. И вдруг в воздухе закружился, падая, белый листок бумаги. Исправник ловко подхватил его на лету. На бумаге было размашисто написано: «Не забывай о мести Святого Сикейра!» И все. Зато на другой стороне листочка стояло: «Юлиану К.-Яснобранскому». Макаров шумно перевел дыхание, а пристав неожиданно присвистнул.

– Вот вам и «Ю, К, Я»! – воскликнул чуть ли не весело.

А Макаров, словно не веря удаче, неуверенно выговорил:

– Да ведь это же – Кокуль-Яснобранские… Знаменитая фамилия в здешних местах. Богатейшая помещица, Христиана Кокуль-Яснобранская, не одно селение ее роду здесь принадлежало, да и сейчас под ней много земли.

– Как же, как же! – подхватил пристав. – Только она давно уж тут не живет. Но, если не ошибаюсь, была замужем.

– Точно так! – подтвердил Макаров. – За здешним помещиком, полковником Яриным. Давно разошлись. А вот сын у них есть…

Макаров потер лоб ладонью.

– Выйдем-ка на улицу, – сказал своему собеседнику. – Что-то крутится у меня в голове, какая-то информация. Совсем недавняя…

Они вышли и сели в аллее на скамью с резной деревянной спинкой. Исправник сосредоточенно думал. И вдруг радостно щелкнул пальцами:

– Ну конечно же! Поедем, господин пристав, потревожим президента Дворянского банка! Думаю, застанем его дома. Он ведь вчера тоже гулял у Кондратьевых, теперь небось приходит в себя. К этому времени, думаю, уже – в порядке.

Когда они уже сидели в экипаже, он добавил заинтригованному приставу:

– Месяца два назад господин Канивцов получил письмо. Очень, очень интересное письмецо… Не говорите сразу об убийстве, я потом ему сам скажу, осторожно. Для нашего города это из ряда вон выходящий случай, а у старика слабое сердце.

Президент Дворянского банка не был таким уж стариком. Дородный, давно облысевший, но зато с густой бородой, почти без седины. Он не высказал особого удивления интересу исправника к письму госпожи Кокуль-Яснобранской. Макарова в городе уважали как человека основательного и делового. Раз интересуется – значит, надо. Хозяин провел двоих полицейских себе в кабинет.

– Письмо было адресовано лично мне, по-дружески, потому я держу его дома в личной переписке.

Чувствовалось, что и в своем домашнем кабинете президент банка поддерживает идеальный деловой порядок. Он сразу же подошел к одной из длинных, во всю стену, полок, быстро просмотрел корешки ровных папок, вытащил одну.

– Вот оно! – протянул раскрытую папку исправнику.

Макаров, не садясь, пробежал письмо глазами. Потом кивнул приставу:

– Слушайте! «Уважаемый господин президент…», это мы пропускаем, ага – вот отсюда! «Возможно, вскоре или какое время спустя к вам в банк наведается мой сын, Юлиан Кокуль-Яснобранский. Он предъявит вам закладную за подписью господина Ярина, его отца. Закладная переадресована на мое имя, а мальчик взял ее без спросу. Это отвратительный поступок, но не станем судить его строго. Достаточно будет забрать у него закладную, не выплачивая денег. Я пишу лично вам, поскольку не хочу никакой огласки этого поступка своего сына. Это мои пробелы в его воспитании…» И так далее!

Исправник торжествующе прищелкнул пальцами по бумаге:

– Ясно вам теперь, коллега?

Пристав был немного растерян:

– Значит, этот парень пришел в город получить по закладной?

– Вот именно!

– Зачем же он тогда…

Пристав осекся, пожал плечами. Макаров на минутку задумался.

– Василий Степанович, этот Кокуль-Яснобранский не появлялся в банке на днях?

– Нет, это точно! Я приказал своим служащим, если меня в тот момент в банке не будет, сразу же за мной послать, сказав молодому человеку, что такую сумму могу распорядиться выдать только я. Его мать просила не поднимать шуму, вот я и хотел сам поговорить с Юлианом, пожурить и предостеречь его… Я ведь помню его – мальчиком, правда, когда он еще жил здесь с отцом и матерью… Решительно не появлялся!

– Значит, – повернулся Макаров к приставу, – этот молодчик сам объяснит нам свой поступок!

– Каким образом? Вы думаете…

– Да! Мы с завтрашнего дня, с понедельника, устраиваем засаду у банка. Если я правильно понимаю обстоятельства, долго нам ждать не придется. Он не покинет город, не попытавшись получить деньги. Скорее всего, они ему очень нужны. Уверен – это его главный мотив. А он, как вы заметили, в доме у Савичевой не обогатился!

– Почему же? Если именно из-за этого…

– Это он нам тоже сам расскажет!

Президент растерянно переводил взгляд с одного полицейского на другого. В его голосе появилась обида:

– Но, господа, позвольте!.. Анатолий Викторович!..

Макаров быстро повернулся к нему, мягко взял под руку.

– Дорогой Василий Степанович, ради бога, не обижайтесь! Мы тут в вашем присутствии заговорили о служебных задачах, забылись. Но тому причина – обстоятельства для нашего города необыкновенные, трагические…

– Вы меня пугаете, господин исправник! Я так понял по вашей реплике, что обворован дом нашей милой вдовы?

– Если бы, если бы… Все гораздо хуже. Убита Любовь Лаврентьевна, жестоко убита…

* * *

К дальнейшему восхищению всего города, начальник полиции оказался чуть ли не провидцем. На следующее утро он сам стоял у окна второго этажа банка и из-за шторы смотрел на бульвар. И первый увидел высокую простоволосую фигуру в студенческой куртке. Убедившись, что неизвестный молодой человек направляется именно в банк, уверенно сказал своим собеседникам:

– Вот он, красавчик! Идет как ни в чем не бывало!

Президент и пристав глянули в приоткрытую щель штор.

– Похож… – прошептал бледный господин Канивцов.

Анатолий Викторович быстро сбежал по лестнице вниз, сказал городовым, расставленным в засаде в кассовом зале:

– Подождите, пока предъявит закладную, и сразу крутите…

И сам быстро стал за широкую плотную штору окна.

Когда растерянный молодой человек испуганно стал оглядываться и даже попытался вырвать руки из цепкой хватки полицейских, он шагнул к нему, смерил гневным взглядом:

– Вот ты каков, мерзавец!

И внезапно отвернувшись, проговорил хрипло, с перехваченным дыханием:

– Бедная Любочка!

5

Городская тюрьма – «острог», как говорили местные жители, – находилась тут же, при полицейской управе. Даже не тюрьма, а три камеры, в которых заключенные ожидали суда. Потом их отвозили в губернскую тюрьму, в Харьков, и, если требовалось – дальше по этапу. Сейчас Юлик был единственным здесь заключенным. Зато таким, на которого было обращено внимание всего города. Убийство для Белополья – событие из ряда вон выходящее. Нет, конечно, в кулачных драках улица на улицу или в пьяных ссорах бывали случаи, что людей забивали до смерти. Но чтобы так – чтобы умышленно и жестоко задушить женщину!.. Молодую, богатую – Любовь Савичева была хорошо известна в маленьком городе. Да и личность убийцы сама по себе вызывала разговоры и обостренный интерес. Еще бы – сын местных магнатов, Кокуль-Яснобранский!

Когда в банке полицейские схватили Юлиана, он сразу же подумал: «Голицыны! Все-таки узнали!» Еще тогда, в Битице, когда он панически удирал под лай собачьей своры, ему показалось, что старый управляющий его узнал. Но когда его уже вели к коляске, ему вдруг стало странно: как же полиция смогла его так быстро найти? И как они думают доказать его вину? Не пойман – не вор! А он, конечно же, все будет отрицать, управляющий мог и обознаться. И потом: ничего же, собственно, не произошло, ничего не похищено…

В коляске Юлик пытался заговорить с исправником.

– Надо же, – покрутил головой, пытаясь превратить все в шутку. – Засаду на меня устроили, словно на зверя! Или теперь новая мода так приветствовать земляка, давно не бывавшего в родных местах?

Он старался говорить весело, хотя и почтительно. Но когда исправник промолчал, сказал, добавляя в голос раздажения и некоторой спеси:

– Прикажите своим воякам отпустить мои руки! Думаете, буду прыгать на ходу? Могли бы просто пригласить в управу, и я бы пришел.

Исправник смерил его взглядом жестко прищуренных глаз, и Юлик растерянно замолчал. Но тут они подъехали к полицейскому управлению, его втолкнули внутрь и наконец отпустили. Потирая кисти рук, молодой человек зло и требовательно поинтересовался:

– Ну, теперь-то вы мне скажите? Что за самоуправство такое?

Начальник полиции кивнул:

– Да, господин Кокуль-Яснобранский… я ведь не ошибаюсь?

– Нет!

– Так вот, вы не приглашены сюда, а арестованы. По обвинению в убийстве Савичевой Любови Лаврентьевны, которое вы совершили прошлой ночью.

В то же мгновение Юлик словно увидел: мертвая женщина в розовом пеньюаре, красивое искаженное лицо, рука с перстнями… Как ни странно, но он о ней совершенно не вспоминал в те минуты, пока его хватали, сажали в коляску, везли… И вдруг!

– Нет! – вскрикнул он, вскакивая. – Я не делал этого!

Предчувствие чего-то страшного и неминучего сковало его сердце, он задохнулся. Но тут же наткнулся на холодный, насмешливый взгляд начальника полиции. Это отрезвило его. И, уже думая над тем, что произносит, он проговорил спокойнее:

– Я вообще не понимаю, о чем идет речь.

… Глупо, как глупо он вел себя с самого начала! Теперь, сидя в камере и вспоминая, Юлик иногда даже плакал, беззвучно кусая губы. Зачем он все отрицал? Все: «Нет, ничего не знаю, никогда не видел этого дома, не был даже близко в той стороне города!» Он ведь мог рассказать все как было, почти полную правду. Не упоминая, конечно, о приключении в имении Голицыных. Мог бы сказать: остался без денег, шел от тракта в город пешком. Этому можно легко поверить, ведь уже известно, что он хотел получить деньги по опротестованной матерью закладной. А дальше: не рассчитал время, стемнело, заблудился, устал. Оказался в чьем-то незнакомом саду, решил заночевать в беседке. Утром хотел, извинившись перед хозяевами, попросить разрешения привести себя в порядок, умыться. Дверь оказалась открытой, зашел…

Это было почти правдой. А он, он позволил следствию и этому суровому исправнику уличать себя – мелочь за мелочью.

«Нет, никогда не был ни в саду, ни в беседке».

«А вот книга, и в ней записка, адресованная вам. Их нашли именно в беседке госпожи Савичевой…»

«Нет, я даже не заходил в дом!»

«Платочек с вашей монограммой найден в ванной комнате»…

«Да, да, признаюсь, я умылся в ванной на первом этаже. Но наверх не поднимался!»

«Но вас видел свидетель: вы выпрыгнули из окна второго этажа. А окно это – в комнате покойной Савичевой. На клумбе – следы ваших ботинок…»

Господи, они даже нашли какую-то женщину, крестьянку, которая на опознании сразу указала на него.

– Вот этот красивый молодой господин прыгал из окна. Очень видный собой, и одежда как у студента…

Молочница из слободы Климовка пришла в полицию сама, на третий день после ареста Юлиана Кокуль-Яснобранского. И рассказала, что дважды в неделю, по средам и воскресеньям, приносила в дом госпожи Савичевой творог и сметану.

– Покойная Любовь Лаврентьевна, бедняжечка, очень всегда хвалили мой товар, – рассказывала молодая женщина, вытирая слезы. – Я к ней первой приходила, потому получалось очень рано. Оставлю крынки на крыльце, в колокольчик тихо позвоню, чтоб кухарка потом вышла и забрала, и ухожу. Они ведь со мной всегда наперед, в начале месяца, рассчитывались… А потом еще в два дома заношу и – на рынок. В воскресенье тоже – поставила, позвонила, да слышу стук какой-то, шум за домом. Я глянула – а он из окна прямо на цветы прыгает – и бежать! Я тогда-то что подумала: хозяйка вдова, молодая, мол, был гость ночной. Полюбовник, просто говоря. Что из окна прыгал, так у господ это принято, для интересу. Не мое, думаю, это дело. И ушла. А когда прослышала про убийство, засомневалась. А вдруг, думаю, это убивец убегал!

Юлиану, словно загнанному в угол щуру, раз за разом приходилось признаваться: «Да, я скрыл правду, да, было именно так, да, я это делал…» И его упорное: «Нет, я не убивал эту женщину!» – с каждым новым признанием звучало все более и более жалко.

Расследование вел сам начальник полиции, господин Макаров. Он сразу же объявил Юлиану:

– Я много лет дружил с мужем Савичевой, она была лучшей подругой моей жены. Я тебя, щенок, лучше всякого следователя припечатаю. И твои именитые родители тебя не выгородят!

Юлик тогда прерывисто вздохнул, хотел было что-то ответить, но только горестно улыбнулся уголком губ. Что говорить! Скоро и так все узнают, что родителям нет до него дела.

И продолжал твердить: «Я не убивал!» Но факты уже все были собраны и выстроены в четкую логическую цепочку. Даже то, что он не взял драгоценностей убитой, легко объяснилось: приход молочницы спугнул его. Юлик знал, что это была единственная правда. В конце концов он признался и в том, что нашел мертвую женщину и хотел снять с ее руки украшения. Но не смог! Он настаивал: именно сам не смог, а вовсе не испугался кого-то. Но никто в это, конечно же, не верил.

Следствие окончилось, был назначен день суда. И тут выяснилось, что ни отец, ни мать осужденного не собираются приехать на суд. По своим давним детским воспоминаниям Юлик догадывался, что отец никогда не был счастлив с его матерью. Он был страстно влюблен в юную Христиану, дочь местного магната Витольда Кокуль-Яснобранского. Этой восторженной влюбленностью он и заставил дрогнуть ее сердце. К тому же сам был из родовитой богатой фамилии, молодой красивый офицер. Но очень скоро мать стали раздражать его слова, шутки, поступки – даже те, которыми он старался ей угодить. Очень скоро она стала открыто помыкать им, даже на людях. И особенно оскорбила тем, что единственного сына записала на свою фамилию. И все же, когда через несколько тягостных лет муж сам оставил ее, Христиана Витольдовна была уязвлена в самое сердце. Ей казалось, что совершенно не нужный, но обожающий муж всегда будет под рукой. И вдруг – так ее опозорить! Правда, она быстро оправилась от удара, а вскоре и вовсе уехала за границу. Там началась у нее совсем другая жизнь, в которой сыну места не оказалось.

Ее муж, Ярин, долго был один, а уже когда вышел в отставку полковником, внезапно женился на молодой красивой женщине. Жил в Санкт-Петербурге, растил двоих детей и был, судя по всему, счастлив. И если с матерью Юлик виделся хоть изредка, мельком, то отца он даже в лицо уже не помнил. На запрос белопольского окружного суда полковник Ярин ответил: «Юлиан Кокуль-Яснобранский давно самостоятельный взрослый человек, не имеющий ко мне никакого отношения. Не желаю вмешивать мою семью и моих детей ни в какие сношения с преступником…» Мать из-за границы и вовсе ничего не ответила…

Сидя долгие часы в камере один на один с собой, Юлик все думал, думал… Глупо, как глупо все то, что он делал последнее время! Хотя бы этот его набег на имение Голицыных! Совершенно детская фантазия, недостойная взрослого человека, – теперь-то он это хорошо видит! Как ему вообще могло прийти в голову, что в доме хранится та самая драгоценность? И что удастся ее незаметно взять? Впрочем, зачем перед самим собой-то притворяться? Он собирался совершить самое вульгарное воровство! Не глупо ли? Но, может быть, самую главную глупость он сделал раньше, когда позволил вовлечь себя в общество «Орден мистической магии». Еще совсем недавно подобная мысль не пришла бы ему в голову, настолько он был верным адептом философа-мистика Якоба Бёме, жившего триста лет назад. Но теперь, после такой встряски, нервного шока и долгих часов, данных ему для размышлений, молодой человек заново переосмысливал и привязанности свои, и поступки.

Ничего полезного в жизни он делать не умел. Может быть, поэтому так страшила его мысль расстаться с учебой? Это все-таки занятие, дающее чувство самоуважения: он учится, постигает науки! Когда-нибудь он сумеет применить свои знания в жизни, принесет пользу, а возможно, и совершит открытие! Когда-нибудь… И Юлик учился. Слушал курс в юридической академии, потом вдруг решал, что естественные науки – его призвание. Через время, остывая, увлекся историей. Одно время ему казалось, что в нем живет талант архитектора, в другое – экономиста и статистика… Менялись академии, университеты, высшие школы и курсы, он переезжал из города в город… В Сумах, которые были почти что его родиной, он и попал в общество, верховным жрецом которого был магистр Дидиков. Когда один однокурсник предложил Юлиану пойти с ним на ритуальное собрание к мэтру Дидикову, он с энтузиазмом согласился. Имя мэтра было ему известно. Он слышал его от матери еще подростком. В те годы образованное общество, подобно лихорадке, охватило повальное увлечение спиритизмом. Началось с Москвы, где знаменитые спиритические сеансы магистра Дидикова посещал весь высший свет. Потом магистр стал гастролировать по крупным городам России. Мать Юлика в те два-три года несколько раз специально приезжала из-за границы, чтобы попасть на сеансы к Дидикову. Тогда она и сказала сыну, что отечественный спиритуал гораздо сильнее знаменитых французов Вентра, аббата Буллана и англичанина Матерса. Потом всплеск интереса к спиритизму потихоньку утих, и о магистре не стало слышно. И вдруг – снова мэтр Дидиков! Конечно же, Юлик пошел на это ритуальное собрание.

Он сразу понял, каким сильным обаянием обладает человек, называющий себя теперь жрецом «Ордена мистической магии». Интересно, что и Дидиков на первом же собрании обратил внимание на новичка: он просто не спускал глаз с Юлиана. А взгляд этого темноволосого, темнобородого человека пронизывал насквозь, но вселял не страх, а благоговейный трепет и вдохновение. На глаза наворачивались слезы… Юлик пришел и второй, и третий раз и очень скоро стал любимым учеником магистра. Основной задачей ордена было изучение разумных сил, стоящих за силами природы, а также – высшее предназначение человека и его отношения с Богом. Прекрасные цели! Великим своим учителем, а значит, и учителем всего общества, мэтр Дидиков называл Якоба Беме, знаменитого немецкого философа-мистика. Беме не раз приходили божественные озарения, во время которых из тела исторгался его астральный дух и ему открывался свет божественного существа и сокровенные тайны природы. Якоб Беме в своих трудах утверждал, что добро и зло присущи не только живым существам, но и стихиям. На ритуальных собраниях магистр Дидиков учил, что добрыми и злыми чувствами земли, неба, природы, стихий можно управлять. Это доступно тому, кто умеет высвобождать свой астральный дух. Но достигают подобного лишь избранные, творческие натуры. Недаром среди адептов ордена были поэты и художники нового направления – символисты. Оккультизм и мифология, настроения и чувства – вот что лежит в основе божественного истинного творения, утверждал Дидиков. И он был совершенно уверен, что его ученик Юлиан наделен всеми качествами, чтобы стать избранным.

Юлик верил магистру безоговорочно. Ведь Дидиков был не просто человеком – земным воплощением великого Беме! В своих озарениях он видел, как ничтожны и смешны принятые в обществе моральные нормы. Потому не препятствовал любимому ученику жить легко, раскрепощенно, в свое удовольствие. Юлик влюблялся, играл на скачках, кутил, сопровождал Дидикова в ритуальных круизах по городам. Магистр знал, как скудны средства, выделяемые Юлиану матерью, и щедро, без счета, одалживал ему деньги. Вскоре мэтр настолько приблизил к себе молодого человека, что позволил ему ассистировать при служении мессы святого Сикейра. Нет, нет, это не была банальная черная месса – в разрушенной церкви, с освещением черной гостии, с причастием дьявольской водой. Во время мессы святого Сикейра вызывались духи предков, а в жертву приносилась белая голубка. Мессу служили в редких, особых случаях, когда нужно было защитить орден с помощью мощных магических чар, требовалось наказать изменника или гонителя, войти в сознание влиятельного человека и управлять им. Атрибуты мессы: магический меч, пятиконечная звезда, алтарь из намагниченного железа, таинственный порошок «черный мус» – все так сильно действовало на воображение Юлиана, что дня два-три после обряда он всегда ощущал душевную опустошенность. Чтобы избавиться от нее, требовались развлечения и деньги.

Два месяца назад мэтр Дидиков впервые заговорил с Юлианом о бриллиантовом кресте святой княгини Ольги. Это была фамильная драгоценность Кокуль-Яснобранских, и то, что магистр знал о ней, Юлиана не удивило. Магистр знал самые тайные и сокровенные вещи, а это – пустяк.

– Да, – ответил тогда Дидикову молодой человек. – Этот крест принадлежал матери. Но она подарила его своей двоюродной сестре, княгине Ольге Голицыной, на день ангела.

Мадам Кокуль-Яснобранская отличалась импульсивностью и непредсказуемостью. Сделать царский, шикарный жест для нее не представляло труда. Да она и вовсе не была скупа. То, что держала сына на голодном денежном пайке, объясняла исключительно вопросом «принципов воспитания».

– Он – мой единственный наследник, – откровенно говорила она друзьям. – Когда-нибудь все мои богатства достанутся ему. Но до той поры пусть научится жить самостоятельно!

В общем, не раз думал Юлик, похоже на то, как бросают в воду щенят: выплывет – будет жить. К тому же матушка была еще моложава, энергична и собиралась прожить долгую роскошную жизнь…

Через две недели после разговора о кресте магистр служил мессу святого Сикейра, Юлиан ассистировал. В тот момент, когда он должен был передать голубку для заклания магистру, магический меч неожиданно сам по себе повернулся острием прямо ему в грудь, он растерялся и выпустил птицу из рук. Та рванулась к потолку, забилась там, а магистр вскрикнул, упал на колени, запрокинул голову. Его тело сотрясала крупная дрожь…

Юлик однажды уже видел «озарение» мэтра Дидикова. И теперь понял – оно. Но на этот раз «озарению» предшествовали такие странные знаки, что молодой человек испугался, молча вжался в угол и ждал. Когда магистр поднялся, его глаза радостно блестели. Он протянул руки и обнял ученика.

– Я говорил с самим святым Сикейром! О тебе. Да-да, мой дорогой, о тебе. Святой открыл мне, что ты не случайно оказался в нашем ордене. Ты избран вернуть нашу давнюю реликвию – крест святой Ольги! Святая Ольга – это один из столпов нашего ордена. Недаром, грозя врагам, мы закалываем на мессе голубицу: ведь именно голуби, пущенные рукой княгини Ольги, принесли смерть ее врагам! Крест, принадлежавший твоему роду, должен вернуться к нам!

Немного позже, уже в другой, спокойной обстановке, мэтр разъяснил Юлиану, что, если тот не сумеет добыть для ордена святую реликвию, ему придется вернуть деньги – много денег. Те самые, которые без счета одалживал ему магистр. Это были деньги ордена, и давались они ему как залог будущего подвижничества – возвращения бриллиантового креста. А святой Сикейр шутить не любит. Подвиг во имя ордена Юлиан должен совершить как можно скорее…

Сразу после этой мессы Юлик очень ясно вспомнил: большое имение князей Голицыных в Битице, яркое освещение, музыка, много людей. Ему лет шестнадцать-семнадцать. Мать, внезапно приехавшая из-за границы, взяла сына с собой на праздник именин двоюродной сестры. Уставший от шума, смеха, суеты, он зачем-то ищет мать, открывает дверь небольшой комнаты-кабинета и видит обеих кузин: Христиану и Ольгу. Мать протягивает тетке необыкновенно красивый бриллиантовый крест. Та, радостно вскрикнув, обнимает сестру, а потом подбегает и обнимает Юлика.

– Смотри! – говорит ему возбужденно. – Твоя матушка сделала мне такой чудесный подарок! Крест святой Ольги, и как раз в день моего ангела – святой Ольги! Я буду хранить его вот здесь…

Она достает из бюро красивую, инкрустированную серебром черную шкатулочку.

– Но это потом, – добавляет она. – А сейчас надену, чтобы все любовались…

Да-да, Юлик словно увидел и шкатулочку, и дверцу бюро, откуда княгиня ее достала, и расположение этой комнаты – на первом этаже, за анфиладой маленьких комнаток и большой бальной залой…

Потом несколько лихорадочных дней он все думал, думал… Мать писала, что княгиня в Париже. Одна она не путешествует, значит, и князь тоже в Париже. Имение в Битице наверняка пусто. А крест святой Ольги… Зачем бы Голицыной брать его с собой за границу? Носить как драгоценность? Но это же крест, а не побрякушка! А княгиня не слишком религиозна, он знает, и предпочитает колье…

И он убедил сам себя, что бриллиантовый крест должен лежать там, в той же комнате, в той же шкатулке. Ему даже чудилось, что в этой догадке есть отблеск «озарения». И почему-то он решил, что сможет легко проникнуть в имение, в комнату с бюро…

Глупо! Господи, как глупо! Теперь, когда все обернулось так странно и жутко, он думал: «Почему я так легко поддался внушению, пусть даже мистическому? Может быть, потому, что в детстве ударился головой?»

Мальчишкой он однажды влез на высокую яблоню, потянулся за краснобоким яблоком. И сорвался с большой высоты. Два дня пролежал без сознания, а потом неожиданно очнулся здоровым. Однако травма бесследно не прошла. В тот год у него было несколько приступов лунатического хождения. И дважды – в двенадцать и в восемнадцать лет – случаи полного выпадения памяти. То есть, просыпаясь утром, он совершенно не помнил, как провел день накануне. Однако подобное уже давно, почти девять лет, не случалось…

Вспомнив об этом, Юлик вдруг вскочил на ноги, на несколько секунд замер с приоткрытым ртом. Бог мой! Выпадение памяти!

Этот жестокий исправник, добивая его фактами, так ярко описал преступление – шаг за шагом! Вот молодой человек, еще не преступник, спит в беседке незнакомого сада. Просыпается на рассвете, терзаемый мыслью о том, где раздобыть денег. Есть украденная у матери закладная, но он подозревает, что она опротестована. А перед ним – тихий безмолвный дом, явно богатый дом… Тому, кто украл раз, второй раз решиться на подобное не трудно. И молодой человек, уже почти преступник, влезает в окно первого этажа. Скорее всего – в окно ванной комнаты. Моет грязные руки – он все-таки дворянин. Потом идет и открывает входную дверь, чтобы легче было убежать в случае опасности. Впрочем, здесь исправник допускал такое предположение: Кокуль-Яснобранский колеблется, думает даже уйти. Но все-таки поднимается на второй этаж…

Дойдя до этого момента, исправник стукнул кулаком по столу и не стал дальше рассказывать подробно. Закончил быстро и жестко:

– Скорее всего, Любовь Лаврентьевна проснулась от шума, вышла и застала вас роющимся в шкафах. Бросилась назад к себе, но вы, перепуганный и плохо соображающий, ее догнали… наверное, она попыталась кричать… Первое, что вам попалось под руку, – ее шарфик…

Он слушал с кривой усмешкой и повторял:

– Бред, какой бред…

А теперь, когда следствие уже закончилось, накануне суда, один в своей камере, он вдруг испугался: «А вдруг все правда? Вдруг все так и было?»

Ведь ни разу до этого он не вспомнил о своей детской травме, о лунатизме и о провалах в памяти. А если все было так, как говорит начальник полиции? Во время бегства и погони он ведь пережил такое напряжение, после которого человек может впасть в сомнамбулическое состояние. Вдруг, сам не понимая, что творит, он убил эту женщину? А потом совершенно забыл об этом?

6

Хорошо, что городской суд располагался в большом здании, занимал большой зал первого этажа, где скамьи стояли полукруглыми ярусами, а по периметру второго этажа тянулся балконный ряд. Кто и когда решил устроить суд именно здесь, уже никто не помнил. Не раз городские власти покушались отобрать здание – то для театра, то для земского собрания. И правда: в гулком обширном зале обычно сидело несколько жалких, затерянных фигур – любители послушать разбирательство пьяной драки или спора из-за земельного надела. Редко когда собирался суд присяжных, чтобы вынести приговор уличенному в злоупотреблениях чиновнику или девице из веселого дома, обокравшей своего кавалера. Чаще всего бытовые споры рассматривал мировой судья.

Но вот настал час торжества тех, кто отвоевал-таки здание для суда! Стены зала не вмещали всех желающих, балконы были забиты людьми. И ведь что за публика это была! Весь цвет городского общества, все именитые люди, помещики, съехавшиеся из окрестных имений. Дамы щеголяли нарядами и шляпками, господа в сюртуках и с тростями крепко пожимали друг другу руки. У многих были театральные бинокли, которые они настраивали на еще пустую судейскую кафедру. Все были возбуждены и полны ожидания. Веселые возгласы приветствий, узнавания тут же сменялись иной тональностью: вздохами сочувствия, жалости и сетованиями о жутких подробностях преступления.

Белопольская публика собиралась на слушание дела об убийстве Любови Савичевой. Убийстве, в котором обвинялся двадцатисемилетний Юлиан Кокуль-Яснобранский.

Заседание суда прошло интересно, но, к сожалению, очень быстро – в один день. Доказательства вины были настолько ясными и очевидными, что оспаривать их не было никакакой возможности. Прямых свидетелей преступления, конечно же, не было. Но косвенные существовали, и прокурор, строя обвинение, не преминул их вызвать. Мировой судья и фабрикант Матвеев рассказали, как проводили Любовь Лаврентьевну и распрощались с ней у крыльца ее дома. Дело происходило около часу ночи, уже в воскресенье. Савичева была весела, бодра… Потом оба кавалера уехали, каждый в своем экипаже, но прежде сговорились завернуть в казино. Оно и понятно: были возбуждены, приятно выпили, домой возвращаться еще не хотелось. Так и провели время в казино до утра.

Кучер покойной Савичевой рассказал, как нашел свою госпожу мертвой. Упомянул, что она собиралась отдыхать до двух часов пополудни, а потом ехать с визитами.

Показания свидетелей говорили о том, что погибшая домой с именин у Кондратьевых не торопилась, никого не ждала, строила планы на будущее. Получалось, что смерть настигла ее внезапно, неожиданно, по всей видимости, убийца был ей незнаком.

Взоры людей, сидящих в переполненном зале, не отрывались от фигуры молодого человека на скамье подсудимых. Какой неожиданный поворот судьбы! Сын неприступного красавца Ярина и гордячки Кокуль-Яснобранской – жестокий убийца! Самого его мало кто помнил в городе, но родителей хорошо знали почти все. Это знакомство оказалось самой острой приправой к и без того жгучему интересу. Среди множества глаз, неотрывно разглядывающих подсудимого, были и глаза одной юной девушки. Но это был особенный взгляд – завороженный.

Надя Кондратьева сидела во втором ряду между отцом и матерью. Она смотрела на Юлиана Кокуль-Яснобранского, и сердце ее трепетало. Как только начался суд и молодой человек сел на предназначенное ему место, Надя сразу поняла: все вокруг ошибаются! Такая совершенная красота не может быть преступной!

Никогда в жизни она еще не видела никого красивее. Юлиан был высок и строен, широкоплеч и узкобедр. В его движениях сквозила непередаваемая врожденная грация. Те несколько шагов к скамье подсудимых он прошел легко и изящно, даже отрешенное и подавленное состояние не смогло уничтожить впечатления. Волосы казались цвета спелого пшеничного зерна: блестящие и густые, они красивой волной очерчивали высокий лоб. Черты лица его были не крупными, но обрисованными с удивительной, словно живописной тонкостью: прямой нос, чудесный изгиб губ, твердый подбородок, смягченный маленькой ямочкой. Это лицо, как туманом, было окутано скорбью и благородством. Глубокие синие глаза смотрели в зал. «Какой чистый взгляд!» – успела подумать девушка, и тут их взгляды встретились…

Продолжали выступать свидетели обвинения. Городовой подтвердил, что именно в беседке госпожи Савичевой нашел книгу автора Якоба Беме, а в ней записку, адресованную Кокуль-Яснобранскому. Из протокола допроса зачитали место, где подсудимый отказывался объяснить содержание записки и назвать ее автора. «К расследуемому делу это не имеет никакого отношения», – заявил он. Но то, что и записка, и книга принадлежат ему, – подтвердил.

Пристав рассказал о том, как в ванной комнате убитой им и начальником уездной полиции господином Макаровым был найден платок с монограммой Юлиана Кокуль-Яснобранского, а также комочки земли с примесью травы и грязное полотенце…

В двухчасовой обеденный перерыв публика почти не расходилась. Расторопные торговцы и лоточники разбили в сквере у здания суда импровизированную закусочную под открытым небом. Столы, прилавки, лотки заставили самоварами, подносами с пирогами, кулебяками, блинами и коржиками, горячими колбасками и копчеными куриными ножками. Важные господа с удовольствием потребляли всю эту разнообразную снедь и охотно закусывали. Повод, собравший всех здесь, был трагическим, но атмосфера, как ни странно, царила приподнятая, чуть ли не праздничная.

Ираида Артемьевна Кондратьева сидела на скамеечке с подругой, женой известного в городе частного доктора, обе женщины закусывали блинчиками. Как и многие вокруг, они говорили о преступлениях – это было так естественно после всего услышанного в зале.

– Муж только что вернулся из Лондона, – рассказывала госпожа Панина. – Говорит, тамошние газеты пишут об исчезновении одной актрисы. Мне кажется, я даже видела ее два года назад, там же, в Лондоне, в одном спектакле. Бель-Эльмор, очень симпатичная. По-настоящему ее зовут как-то по-другому, но я не запомнила.

– Кора Криппен, – вставил стоящий рядом издатель Селецкий, только что дожевавший свой пирожок и запивший его чаем.

– Да-да, именно так! – воскликнула Панина. – Вы, Петр Трофимович, знаете эту историю?

Селецкий слегка обиженно пожал плечами, а Кондратьева рассмеялась.

– Ну конечно, Петр Трофимович знает все, о чем пишет мировая пресса. Это его обязанность. Ну, расскажите же мне эту историю, я же ничего не знаю! Артистку тоже убили, как нашу Любочку?

– Это неизвестно. Она пропала еще зимой, а ее товарищи-артисты подозревают ее мужа. Он на их расспросы сначала ничего не отвечал, а сам со своей молоденькой секретаршей веселился. А главное, Ираидочка, что эта секретарша повсюду появляется в мехах и драгоценностях Бель-Эльмор!

– Какая наглость! Но где же все-таки артистка? Почему полиция не спросит мужа?

– А он в конце концов заявил, что она якобы уехала к родственникам в Калифорнию, заболела и умерла в Лос-Анджелесе. Да только я в это не верю! Чует мое сердце – этот негодяй влюбился в секретаршу, а жену убил!

Издатель Селецкий саркастически усмехнулся:

– У вас, госпожа Панина, буйная фантазия, вы уж меня извините! Этот, по вашему выражению, «негодяй» – респектабельный человек, дипломированный врач американской медицинской фирмы «Муньонз Ремедиз». Ему пятьдесят лет, он уже восемнадцать лет женат на этой артистке, потакал всем ее прихотям, оплачивал ее уроки пения и даже переехал из Нью-Йорка в Лондон, потому что она считала, что там сделать артистическую карьеру легче.

– Петр Трофимович, миленький! – Кондратьева всплеснула руками. – Я вижу, вы и вправду все знаете. Значит, доктор не убивал свою жену? Она умерла в Америке?

– Буквально в сегодняшних газетах об этом вновь писали, – кивнул довольный Селецкий. – Вчера инспектор Скотленд-Ярда его подробно расспрашивал, и доктор Криппен признался. Жена последнее время им пренебрегала, завела целую свиту поклонников – она ведь еще молода, тридцать пять лет, хороша собой. Но он все это терпел. А потом просто-напросто сбежала с одним преуспевающим американцем. Историю о ее смерти Криппен придумал, чтоб не прослыть посмешищем, брошенным мужем. Попросту рогоносцем. – Голос у Селецкого был сочувственный. Он повернулся к Паниной, развел руками: – Так что, Наина Семеновна, этот врач из Лондона вовсе не злодей, а жертва.

Но Панина упрямо покачала головой.

– Да уж, такая же жертва, как и этот… аспид! – махнула рукой на здание суда. – Сидит милый, тихий, словно ангел…

Подошел полковник Кондратьев, позвал жену.

– Пойдем, дорогая, пора в зал. А где же Наденька?

Ираида Артемьевна порхнула к мужу, оперлась на руку.

– Знаешь, она почему-то не захотела выходить из зала. Сказала: «Там будет шумно, суета, посижу здесь, в тишине».

– Не напрасно ли мы взяли ее с собой? – озабоченно посетовал Кондратьев. – Все-таки тяжелое зрелище, а она такая впечатлительная…

Для защиты подсудимого оставалось совсем мало возможностей. Адвокат попробовал обратить внимание присяжных на то, что убитая была совершенно одна в большом доме: ни слуг, ни садовника, ни конюха. На воскресенье Савичева всех отпустила по домам. Не странно ли? Возможно, убитая все же кого-то ждала?

Однако посеять сомнения у присяжных защитнику не удалось. Из зала тотчас поднялся Аркадий Петрович Матвеев и попросил еще раз вызвать его свидетелем. И рассказал, что после праздника у Кондратьевых Савичева поначалу собиралась ехать в свой городской дом. Все вместе – с ним и мировым судьей – тронулись было туда. Но вскоре, уже по пути, она передумала. Сказала: «Хочу покоя, простора!» И еще пошутила: «Не откажутся ли кавалеры от такой далекой поездки?»

Сразу стало ясно, что Любовь Лаврентьевна отпустила слуг, не собираясь возвращаться на «дачу». И только собственный каприз, прихоть привели ее туда. Роковая прихоть!..

Теперь защитнику оставалось строить защиту только на фактах биографии подсудимого. То есть постараться вызвать у присяжных жалость и сочувствие к молодому человеку и тем самым смягчить тяжесть наказания. И он стал красочно расписывать детство «брошенного ребенка» богатых родителей. С девяти лет Юлиан был предоставлен сам себе! Сначала разошедшиеся родители определили сына в закрытый пансион, где он провел несколько лет. И даже на каникулы ездил к родственникам, а не к родителям. Потом он какое-то время жил у тетки с дядей, а с семнадцати лет – совершенно самостоятельно. С матерью изредка виделся, с отцом – никогда. Учился, постигал науки, искал себя…

Напоследок защитник вызвал на место свидетеля даже деда Богдана, о котором Юлик упомянул и которого он не поленился разыскать. На потеху всему залу, дед, нисколько не смущаясь, живо и бодро поведал, «який гарный хлопец цей Юлиан». И как интересно рассказывал им с бабкой о знаменитых путешественниках: «Про того Кука, що дикари зъилы, та про того, якый згынув у Африци». Под конец дед громко заявил:

– Хай йому грець! Не вирю, що вин убыв тую жинку!

У Юлика на глаза навернулись слезы. Наверное, в этом зале только дед Богдан и не верил в его виновность. Да еще, как ни странно, показалось ему, что одна девушка из второго ряда тоже не верит.

После того как первый раз, случайно, он встретился с ней взглядом, его вновь и вновь, словно магнитом, тянуло посмотреть на нее. Она была совсем юной и необычайно милой. Темно-русые волосы, приподнятые у висков, дальше вольно падали на плечи. Серые глаза были печальны и нежны. Когда начался перерыв и его выводили в дверь за судейской кафедрой, Юлик видел, что она осталась на своем месте и смотрит ему вслед. Он сидел под охраной в первой же комнате, ему принесли поесть. Потом он попросил разрешения покурить и стал у открытого зарешеченного окна. Пока курил, дверь в зал дважды открывалась, пропуская судейских, и тогда он видел эту девушку, все так же сидевшую почти в совершенно пустом зале. Именно в те минуты, глядя на нее, Юлик решил окончательно и твердо: что бы с ним ни случилось, какой бы приговор ему ни вынесли, он никогда не признается в двух вещах. В том, что пытался ограбить дом своих родственников князей Голицыных. И в том, что убегал из дома убитой Савичевой дважды. То есть что, убежав один раз, вновь вернулся туда… чтобы снять драгоценности с мертвой. Он еще на допросе вынужден был согласиться: да, мысль о драгоценностях у него появилась, вот только сделать задуманное он не смог. Не потому, что спугнули, – из моральных соображений. Но кто же поверит в его моральные принципы, коль выяснится, что он второй раз возвращался в дом! Хотя… ему все равно не поверили. Но про возвращение он не признается, даже если бы это смягчило приговор. Подобный позор страшнее любого наказания!

Перед вынесением приговора его спросили: признает ли он себя виновным? Ведь до сих пор он отвечал только «нет». Юлик долго стоял молча, потом сказал тихо:

– Не знаю…

И сел.

По залу пронеслась волна недоуменного глухого ропота. Молодой человек изо всех сил старался не смотреть на девушку во втором ряду. Потому, наверное, и наткнулся взглядом на исправника Макарова, сидевшего в первом ряду. Начальник полиции был с ним всегда жесток и холоден. Теперь же Юлик увидел другого человека. В глазах у него стояло сочувствие. Какая-то странная задумчивость и даже растерянность. В какой-то миг Макаров даже покачал головой, словно бы недоумевая или удивляясь себе…

Присяжные совещались недолго. И вердикт прозвучал: «Виновен!» Зал одобрительно загудел и продолжал шуметь, ожидая решения суда. А потом в наступившей тишине приговор был произнесен:

– Лишить всех прав состояния, сослать в каторжные работы сроком на пятнадцать лет с последующим поселением…

Юлиана увезли в тюремную камеру. Там он должен был дожидаться следующего дня. А потом за ним приедут и увезут в харьковскую тюрьму. Но ненадолго: скоро его ждет далекий и тяжелый этап.

7

Юлика сильно знобило. Последние дни погода испортилась – дули холодные ветры, гнали тучи, хотя дождей еще не было. Каменное одноэтажное здание – пристройка к полицейскому управлению – в жару хорошо прогревалось. Но стоило чуть похолодать, и оно тут же выстывало. Но молодого арестанта била неуемная дрожь не только от этого. До сегодняшнего дня он все бодрился. Да, временами накатывал страх – особенно после допросов исправника Макарова. Страх от предощущения неотвратимой беды. Однако он говорил себе: «Ерунда, все неправда, все выяснится! Уж суд-то разберется…»

Теперь же он сидел в камере, подняв плечи, натянув чуть ли не на голову куртку. Зубы стучали. От холода, казалось, останавливается сердце. Он ни о чем не думал, совершенно ни о чем. Все дни, которые он провел в этой камере, были заполнены бесконечными размышлениями: что же произошло на самом деле, почему, какова степень его вины, или все совершенно случайно?.. Можно ли было этого избежать, сделать что-то по-другому, выбрать иной вариант поведения?.. Как мучительно было думать о том, что, выйдя к городу чуть-чуть с другой стороны, он не попал бы во двор к Савичевой! Какие диалоги он мысленно вел со следователем, какие неотразимые аргументы в свою пользу находил! Иногда так увлекался, что начинал говорить вслух, размахивая руками, и только тогда спохватывался… А еще он мысленно разговаривал с матерью… и с отцом. После этих его вдохновенных монологов они спешили к нему на помощь, приводили в трепет здешнее местечковое начальство, доходили до самых верхов, до государя императора!.. Ах, какими сладкими иногда казались ему собственные фантазии! И однажды Юлик поймал себя на мысли: а ведь ни разу он не представил, что ему на помощь спешит великий магистр Дидиков – во всем своем мистическом могуществе! Почему же? – спросил себя молодой человек. И пожал плечами, прекрасно осознавая, что вера его в потусторонние силы почти сошла на нет. А вот вера в мудрый и справедливый суд росла с каждым днем приближения этого суда. Ничего иного ему и не оставалось.

И вот суд состоялся. И не осталось никаких надежд, упований. Никаких мыслей. Только дрожь от холода.

На столе перед ним стояли миски с едой, кружка с чаем. Ужин принесли совсем недавно, он был еще теплым. Но Юлику не просто не хотелось есть: ему даже мысли такой не приходило. Наверное, он просто не заметил, когда конвоир занес и поставил еду на стол, не услышал, что тот говорит… Хотя кормили здесь хорошо. В первые дни ареста он даже пошутил:

– Может, я не заключенный, а гость, с которым не хотят расставаться? Или здесь всех преступников так обхаживают?

У него и камера была особенная – уютная, если можно так выразиться. Не нары, а железная кровать, мягкий новый матрац и подушка, чистое белье. Стол со стулом, в нише за занавеской – полочка для вещей. И даже – коврик на полу: старый, конечно, вытертый, и все же… Но, конечно, особенно хорошо было питание.

На его реплику дежурный городовой ответил, что еду ему приносят из ближайшего ресторана по особому распоряжению исправника Макарова.

– Другие, которые арестованные, известно, кормятся за казенный счет, как положено. А для вас особое распоряжение вышло.

Когда же на очередном допросе Юлик шутливо-изысканно попробовал поблагодарить исправника, тот сухо усмехнулся:

– Это дань вашему происхождению. Многие именитые горожане были дружны с вашими родителями, уважают их. Их, но отнюдь не вас!

Теперь ресторанная порция бефстроганова, салат, кусок яблочной шарлотки и чай стояли нетронутыми.

В коридоре за дверью раздался какой-то шум, лязг, охранник засуетился, послышался его быстрый говор. Потом откинулась небольшая ставня, прикрывающая зарешеченное окошко в двери. Смотревший несколько секунд разглядывал неподвижного, ни на что не реагирующего Юлика, потом приказал охраннику открыть камеру. Только тогда молодой человек вздрогнул и поднял взгляд. На пороге стоял начальник полиции, исправник Макаров. Он смотрел на Юлика со странным выражением участливости. Медленно, словно приходя в сознание, молодой человек одернул куртку, непослушными пальцами стал застегивать пуговицы. «Добился своего и пришел пожалеть…» – мелькнула мысль. И словно раздвинула вязкое безмолвное небытие, в котором он пребывал. Возродилось ощущение жизни, реальности, а вместе с ними воскресли злость и гордость. Нет, нет, именно этот служака, так ретиво доказывающий его вину, не увидит молодого Кокуль-Яснобранского опустившимся, напуганным до смерти слизняком! Пусть никто не забывает, что он, Юлик, – из старинного именитого рода! И это только по материнской линии. А если вспомнить отца – там тоже княжеская кровь! Кто по сравнению с ним этот исправник? Самое большее – мелкопоместный дворянчик, которому только и остается, что делать карьеру по охранному ведомству!

Макаров стоял молча, чуть склонив голову. Его темные, всегда такие пронзительные глаза смотрели с непонятным выражением. Он словно хотел о чем-то спросить, но не решался. Но вот он быстро повернулся к двери.

– Зыкин, – бросил стоящему за его спиной городовому, – пойди отдохни. Я переговорю с заключенным.

Охранник вышел, плотно прикрыв дверь, но не заперев. Макаров подошел к Юлику почти вплотную, сел на стул прямо напротив.

– Послушайте, Яснобранский, – начал он было.

– Кокуль-Яснобранский! – резко перебил его Юлик. – Не забывайтесь! Убийцей вы меня сделать сумели, но вот фамилию отобрать не в вашей власти!

Он вдруг понял, что уже не дрожит и совсем не мерзнет. И даже испытывает радость, видя растерянность и смущение исправника.

– Хорошо, хорошо! – Макаров примирительно махнул рукой. – Прошу простить. Но я и пришел поговорить как раз об этом. – И, уловив недоумение на лице Юлика, пояснил: – О том, что я сделал вас убийцей. И о том, что от меня зависит.

Он помолчал, видимо ожидая вопросов, но его собеседник тоже молчал. Тогда Макаров вновь заговорил сам:

– Скажите, Юлиан, почему вы так странно ответили на вопрос судьи? «Не знаю…» Я ждал, что вы будете все отрицать – как обычно. Или уж признаетесь – деваться-то некуда. Почему?

Настороженная напряженность вдруг покинула Юлика. Словно сжатая до упора пружина нервов не распрямилась со звоном, а, тихо звякнув, просто ослабла. Он криво усмехнулся – уже не зло, а утомленно.

– Не знаю… просто не знаю, почему так ответил. Нашло что-то. Устал до того, что уже не хотелось сопротивляться, доказывать… Вам не понять!

– Этого, может, и не понять. Но вот другое… Скажу откровенно: я стал сомневаться в вашей виновности.

Юлик долго молчал, потом пожал плечами:

– И что это значит?

– Вот уже несколько дней я все думаю: ведь ни одной прямой улики против вас нет, одни только косвенные. А вдруг то, что вы говорите, – правда? И все улики – роковые совпадения?

– Почему же это не пришло вам в голову раньше? До суда?

– Приходило, признаюсь вам откровенно. Но я гнал эти мысли прочь. Моя семья и семья Савичевых очень дружили, я вам об этом уже говорил. Вот и хотелось поскорее найти убийцу, изобличить, засудить, пустить по этапу! А вы… Поначалу, когда еще так невозможно было представить… Любовь Лаврентьевну мертвой, когда гнев разрывал сердце, а все указывало на вас, я вас ненавидел. И потом, когда уже вел дело, совершенно не сомневался в вашей виновности.

Пока Макаров говорил – так искренне и как бы даже поэтично, – на Юлика вновь накатила апатия. Глаза потухли, плечи опустились, руки расслабленно легли на колени. «Хорошо ему каяться, когда уже ничего нельзя исправить». Он упустил несколько фраз исправника, но вдруг встрепенулся. Тот говорил:

– А перед самым судом жена открыла мне тайну… Они с Савичевой были близкими подругами. И Любочка не так давно призналась моей жене, что у нее есть мужчина… Близкий друг. Однако кто это, она сказать не захотела, ни за что! А это, как я себе представляю, значит, что он или известная в городе личность, или человек несвободный, женатый. Возможно, то и другое разом.

Юлик пожал плечами:

– Это как-то может меня оправдать?

– Подождите! – нетерпеливо оборвал его Макаров. – Она, то есть покойная, оказывается, и переехала в свой уединенный дом, чтоб там с ним встречаться. При этом всегда старалась отослать слуг! Улавливаете? В тот вечер слуг тоже не было в доме!

– Значит, тот человек мог прийти к ней…

– Вот именно! А еще Савичева говорила Вере – это моя жена, – что не хочет больше скрывать их отношений. Или огласка, или полный разрыв. А ее тайный друг не соглашался ни на то, ни на другое. И они сильно ссорились последнее время.

– Это все вам рассказала жена еще до суда?

Макаров тяжело вздохнул и кивнул:

– Да, именно до суда. Но ведь это все совершенно бездоказательно! Слухи о том, что у Савичевой есть любовник, по городу ходили уже давно. Скажи я об этом – никого бы не удивил, ничего бы не изменил в следствии.

– Нет! – Юлик вскочил и возбужденно заходил по камере. – Кое-что могло бы измениться! Присяжные приняли бы во внимание вероятность другого, неизвестного преступника!

– И что? – усмехнулся исправник. – Вынесли бы вердикт «Невиновен»? Уверяю вас, этого бы не случилось. Дольше бы совещались, кто-то бы высказал сомнения, но потом все бы сошлись на том, что слухи о любовнике – всего лишь слухи, а убийца – вот он, пойман, изобличен.

– Что же это за присяжные такие, если их решение можно вот так предсказать!

– Обычные люди, не хуже и не лучше других.

Макаров сидел на стуле, положив ногу на ногу, сочувственно смотрел на мечущегося по камере молодого человека. Но вот Юлик остановился, вновь опустился на заскрипевшую кровать.

– Да ладно, – сказал вмиг севшим, уставшим голосом. – Скажите прямо, что просто побоялись выставить себя в неприглядном виде. Так быстро и браво арестовали убийцу, а он, может быть, вовсе и не убийца!

Он поднял взгляд и пристально, не моргая, посмотрел в глаза исправнику. Макаров тоже не отвел взгляда. Его карие глаза казались почти черными – бездонными, непроницаемыми, спокойными. После долгой паузы он ответил:

– Это правда. Я дорожу репутацией хорошего следователя. И потом… я ведь всего лишь стал сомневаться. Уверенности в вашей невиновности у меня нет.

Вдруг, совершенно неожиданно, начальник полиции наклонился и крепко взял арестанта за запястье. Спросил быстро совершенно иным, взволнованным и даже дрогнувшим голосом:

– Скажите, Юлиан… Скажите мне честно – ведь это уже ни на что не повлияет… Вы убили Савичеву? Или нет?

Все мускулы его лица напряглись, глаза смотрели так, словно этот ответ был ему очень важен.

– Нет! Нет! Нет! – Юлик выдернул руку и откинулся, прислонившись спиной к стене. Его тихий голос по интонациям был похож на крик. – Ни этой женщины, никого другого я не убивал!

– Вот и хорошо! – Теперь Макаров вскочил на ноги и прошелся по камере. – Я верю вам, а это для меня главное. Потому что теперь я смогу сделать то, что решил. Я помогу вам бежать.

И, не давая Юлику опомниться, он сел рядом с ним и вновь крепко сжал запястье. Сказал жестко, но совсем не так, как на допросах: теперь это был голос старшего друга, предостерегающего неразумного юнца:

– Посидите смирно и послушайте меня. Не прерывайте… Да, я полицейский до мозга костей и горжусь этим. И я человек, обладающий совестью, – одно вовсе не исключает другое. Скорее наоборот: хороший полицейский почти всегда человек принципов и морали. Прекрасно понимаю, что именно я сыграл главную роль в вашем аресте. А значит, если вы осуждены безвинно, – и ответ нести мне. Перед самим собой. Даже если никто о том не будет догадываться, как я смогу жить с такой тяжестью на душе?

Юлиан молчал, совершенно сбитый с толку. «Я помогу вам бежать»! Это что – шутка? Но каждая фраза Макарова, четкая, ясная, словно убирала пелену с его затуманенного разума.

– И потом, – продолжал исправник, – я ведь знаю, что вас ждет. Повезло вам, конечно, – могли бы и приговорить. Но каторга… Вы не то что пятнад-цать – и двух лет не протянете! Я вас, Юлиан, неплохо узнал за время нашего вынужденного общения. – Он скупо усмехнулся. – Вы человек очень нежной и впечатлительной душевной конструкции. На каторге волчьи законы, и не столько от охраны, сколько от самих каторжан. Такие, как вы, там не выживают. Или теряют человеческий облик… Да! И как же мне жить дальше, зная о том, что отправил вас на гибель? Невиновного, да еще человека благородного происхождения, сына столь уважаемых людей! Я не смогу об этом забыть и в конце концов сам себя изведу!

Они молчали, сидя рядом. Может быть, Макаров думал, что Юлик что-нибудь скажет, спросит. Но тот был ошеломлен. И тогда исправник добавил тихо:

– Нет, я не могу позволить сам себе поломать жизнь. А ведь поломаю – совесть замучает! Вот и решил: бежать – это лучший выход и для вас, и для меня.

– Да как же это сделать? – наконец-то пришел в себя Юлик. – Вы что же, выведете меня отсюда?

Макаров засмеялся, и это сразу разрядило обстановку.

– Нет, мой друг! Я все-таки своей карьерой дорожу, и очень. Никто не должен догадаться о моем участии в этом деле. Но я все продумал, сейчас расскажу.

Он взял со стола миску с едой, кружку с чаем, подошел к двери и толкнул ее ногой. Подскочил охранник и тут же вытянулся перед ним.

– Зыкин, ты раскочегарил уже свою печку? Вот и хорошо. Возьми, подогрей еду, заключенный поест.

Потом снова плотно прикрыл дверь, сел рядом с Юликом и обнял его за плечи.

– Свой побег вы, Кокуль-Яснобранский, организуете сами. Решетка на окне не слишком прочная. Рукой, конечно, не выломать, но я принес ножовку. Вот она.

Макаров быстро распахнул китель и показал укрепленную под мышкой небольшую пилочку в раме.

– Она очень острая. Перепилите вверху пару прутьев и отогнете. Думаю, сил у вас хватит. Если нет – перепилите еще и внизу. Ножовку обязательно заберете с собой.

– Даже если заберу… Вон, охранник скажет, что у меня были только вы. Значит, и инструмент могли передать вы. Как с этим?

– Меня в подобном пособничестве никто никогда не заподозрит! Скорее всего, следствие решит, что у вас в городе нашелся пособник или друг, он-то и перепилил решетку извне… Это я беру на себя. Главное, чтоб вы решились.

– А как же охранник? Разве он не услышит?

У Юлика уже горели глаза, он нервно сплетал и расплетал пальцы.

– Не услышит, об этом я позабочусь.

Макаров вдруг тихо засмеялся, оглянувшись на дверь.

– Я сегодня специально поставил Зыкина. У нас все знают, что он настоящий педант – все делает исключительно в определенное время. Сегодня это будет как раз очень кстати. Через час после полуночи он сядет попить чайку и перекусить – он всегда так делает. Я устрою так, что после еды он крепко заснет, до самого утра. И никак не сможет вам помешать.

– Хорошо! – Юлик усилием воли заставил себя успокоиться и рассуждать здраво. – Выпилю я решетку, убегу… Даже если ваш Зыкин хватится меня только утром, далеко уйти мне не дадут. Обложат, схватят. Вы думаете, не сумеют выпытать, как, каким образом я смог убежать? С чьей помощью?

– Вы логично рассуждаете! – Макаров засмеялся. – Однако помолчим…

В дверь постучали, вошел городовой с миской и дымящимся чаем. Увидел отрешенно сидящего заключенного и прохаживающегося по камере исправника.

– Поставьте на стол, – кивнул тот. – Ешьте, Кокуль-Яснобранский, набирайтесь сил. Завтра вам в долгий путь…

Когда за Зыкиным вновь закрылась дверь, Макаров вернулся к разговору.

– Да, вы правы – я должен остаться вне всяких подозрений. Только так ваш побег сможет быть успешным. И сейчас вы поймете почему… Вы будете скрываться у меня дома!

– Это и вправду неожиданно! – Юлиан вскочил на ноги. – Как же так, объясните?

– Да вы и сами только что все объяснили, Юлиан! Зачем же организовывать побег так, чтобы вас поймали и меня изобличили? Я был бы последним глупцом! Пусть вас ищут везде, где только можно! А мой дом – то место, где искать никто не станет. Вы спокойно поживете там, дождетесь, пока утихнет шум и азарт поиска, а потом легко и незаметно покинете город… Вам есть где спрятаться после?

– Есть, – ответил Юлик, сразу подумав о мэтре Дидикове. Тот его, конечно же, не выдаст, сумеет укрыть среди своих многочисленных приверженцев. А потом он проберется за границу, к матери… Но, бог мой, правда ли все, что он сейчас слышит?

– Зачем вы все это делаете? – Юлик осторожно повернулся к Макарову. – Побег, укрытие в вашем доме… зачем вам это нужно?

– Вы не поверили мне? – Макаров покачал головой. – Я ведь сказал: совесть не даст мне жить спокойно, изведет. И еще… Если вы сумеете укрыться как следует, через некоторое время я, возможно, вообще сниму с вас обвинение… Если убийца не вы, значит, тот негодяй ходит на свободе, жирует и смеется над нами! Надо мной! Эта мысль уже мучает меня, изводит. Я возобновлю следствие, пусть даже и негласно, найду того, кто убил Савичеву! Тогда и вы сможете жить спокойно, открыто.

Наступила долгая пауза. Вдруг Юлик сказал решительно, почти весело:

– Давайте ножовку!

Быстро взял инструмент и спрятал его под подушку.

– Рассказывайте, как я найду ваш дом?

– Молодец! С таким настроением у тебя все получится! – Макаров незаметно перешел на «ты», и Юлик воспринял это как должное. – Ты ведь с нашим городом немного знаком? Отсюда, от этого здания, видна Никольская церковь…

– Знаю!

– Обойди ее слева, сразу начнется широкая улица – каштановая аллея. Третий дом, тоже по левой руке, будет мой. Узнаешь его по воротам: каменные беленые столбики и решетка с вот такими коваными вензелями…

Макаров достал карандаш и листок бумаги, быстро набросал рисунок.

– Запомнил?

И когда Юлик кивнул, смял листочек и сунул себе в карман.

– Ворота я оставлю незапертыми, двери в дом – тоже. Слуги у нас приходящие, не ночуют.

– А… ваша жена?

– Моя жена – моя единомышленница. – Голос у Макарова потеплел, уголки губ тронула легкая улыбка. – Ведь именно она заставила меня по-настоящему усомниться в вашей виновности. И поддержала мой план. От нее у меня секретов нет.

– Если так, что ж… я вам очень благодарен. Дай бог, чтобы все получилось!

– Получится! Давай прикинем по времени… Значит, в час ночи Зыкин поест и минут через пятнадцать-двадцать заснет. Подожди немного, чтобы заснул покрепче, проверь – постучи в дверь. Когда убедишься, что все спокойно, начинай пилить. За час, думаю, управишься. И сразу – ко мне! Не торопись, пробирайся осторожно. Я со своей стороны постараюсь, чтобы в это время на этих улицах не было городовых. А горожане у нас по ночам не гуляют – провинция… Вот и получается, что ты будешь у меня часа в три или около того.

– Если все сложится удачно!

– Да, – кивнул Макаров, – конечно. Но я почему-то уверен в тебе.

Они еще немного поговорили, обсуждая детали. Потом Макаров встал, направился к двери и, прежде чем выйти, тихо сказал:

– До встречи!

– Спасибо вам… Анатолий Викторович! – голос у Юлика дрогнул.

Дверь за исправником закрылась, но молодой человек еще долго стоял неподвижно. Слишком уж стремительно все изменилось. Он был в смятении: сам не понимал – радостно ему или тревожно…

Макаров вышел, и Зыкин тут же старательно запер двери камеры. Помещение, где находился охранник, тоже было комнатой – коридора между ней и камерой не было. Зыкин уже хорошо растопил небольшую пристенную печь.

– У тебя тепло, – сказал Макаров и взял с вешалки шинель.

– Часа через два там тоже потеплеет, – кивнул охранник в сторону камеры. – Пусть уж последнюю ночь погреется.

Чувствовалось, что ему хочется поговорить. Но исправник уже направился к выходу. Вдруг остановился, словно что-то вспомнив.

– Слушай, Зыкин, выручай, – сказал просительно. – Тут жена дала мне плюшек перекусить, а я совершенно забыл. Не нести ж обратно домой – она обидится, сам понимаешь! Возьми. Тебе еще всю ночь тут сидеть, вот и съешь, когда чай будешь пить.

Макаров достал аккуратный сверток, развернул и показал три маленькие румяные булочки, присыпанные корицей. Зыкин широко заулыбался:

– Что ж, не откажусь. Спасибо, ваше благородие!

– Вот и славно! Счастливого тебе дежурства!

Исправник запахнул шинель и быстро вышел. Городовой тут же старательно закрыл за ним дверь, а связку ключей положил перед собой на стол. Честно говоря, он любил эти ночные дежурства – тихие, спокойные. Круговорот обычной жизни его несколько утомлял: большая семья, полицейская служба… Зыкин обожал жену и детей, дорожил должностью городового, и все же… Сам он был по характеру человек спокойный, размеренный, обстоятельный. И такой отдых от хлопотливых дневных дел был ему в радость. Он присел у теплой печки, чувствуя, как в душе разливается умиротворение, а голову наполняют рассудительные, добрые мысли…

Вот приходил господин исправник – навещал осужденного. Он ведь его много раз допрашивал, разговаривал – значит, этот Юлиан ему не безразличен. Ведь к человеку привыкаешь даже при таких печальных обстоятельствах. Парень и правда оказался убийцей – суд осудил, значит, так и есть! Но охранник испытывал к нему странную симпатию: арестант был таким молодым, воспитанным, приятным и… беззащитным. Зыкин лично убитую не знал и, осуждая преступление, все-таки ненависти к осужденному не питал. Скорее испытывал даже жалость. И потом – у него было свое мнение по поводу происшедшего. Он слышал, что убитая была молода, красива и для мужчин завлекательна. А Юлиан тоже хорош собой, молод. «Кто знает, – думал Зыкин. – Вдруг они были тайными полюбовниками, поссорились, женщина его оскорбила, а тому кровь в голову бросилась! Бабы, они до чего угодно довести могут, до любого греха!»

Собственные мысли показались Зыкину чуть ли не откровением. Он расфантазировался, стал представлять, как бы сам провел расследование, а исправник бы сказал уважительно: «Тебе, Зыкин, не городовым надо быть, а следователем!»…

Разыгрался аппетит. Наверное, от приятных мыслей, от уютного потрескивания дров в печи, а еще от вида лежащих на столе домашних плюшек – подарка исправника. Зыкин расстегнул форменный китель, достал из жилета часы на цепочке. Так – почти полночь. Ох, еще далеко до ночного ужина. А впрочем… Охранник даже крякнул от удовольствия: кто ему запретит поесть прямо сейчас! Он ведь сам себе хозяин – сам установил режим, сам и отменит!

Зыкин даже тихонько засмеялся. Почему-то именно сегодня впервые за много лет захотелось отступить от собственных правил – и это доставило ему удовольствие. Он поставил на плиту чайник, достал домашние свертки с котлетами, горшочек с вологодским маслом, нарезанный хлеб, колбасу… Дома, за общим столом, он обычно следил за детьми, делал им замечания или хвалил, перебрасывался репликами с женой – за всем этим пища исчезала с тарелок незаметно, быстро. Здесь же, в одиночестве, Зыкин ел медленно, с наслаждением, продолжая размышлять о земной суете и о том, как временами человеку нужен покой. Напоследок, с горячим крепким чаем, он съел одну плюшку – угощение исправника. Она оказалась очень вкусной, одновременно мягкой и хрустящей. Тогда две другие плюшки он снова завернул в промасленную бумагу и спрятал в свою сумку. «Угощу Танюшку, – подумал он. – Мальчишки обойдутся, на то они и мальчишки». Единственная дочка тринадцати лет была у него любимицей… В прекрасном настроении Зыкин закурил папиросу и вновь стал думать про бедолагу, которого охранял и которого завтра повезут на каторгу. Он, конечно, душегуб, а все же жалко…

Захотелось взглянуть на арестанта. Зыкин поднялся, и вдруг его качнуло, перед глазами поплыли разноцветные круги. Он ухватился за стол, потряс головой. «Господи спаси! – подумал. – С чего бы это? Ведь ни капли же не пил!» Но все уже прошло, и он открыл ставню, заглянул в камеру. Заключенный лежал на постели, закинув руки за голову, о чем-то думал. Пустые миски стояли на столе. Зыкин взял наперевес ружье, отпер камеру. Он не опасался молодого человека, но так было положено – входить с оружием.

– Вот и хорошо, – сказал доброжелательно, собирая миски, кружку. – Поели, сил набрались. Что ж тут теперь поделаешь… Жить надо, а не изводить себя голодом.

Парень молчал, и охранник вышел, добавив:

– Ну, отдыхайте.

У самой двери вновь все поплыло перед глазами, но не так резко, как первый раз, а приятно, медленно… Зыкин сам уже не осознавал, что у него слипаются глаза, что он – засыпает. Но успел дойти до стола, поставить посуду и подумать: «Надо сесть, посидеть немного…» Плюхнулся на диван и почти сразу повалился на бок…

Юлик видел, как охранник покачнулся, подойдя к двери. «Выпил, что ли?» – подумал удивленно. О том, что Зыкин уже поел, он не знал. Часов у Юлика не было, однако какое-то врожденное чувство времени никогда его не подводило. К тому же Макаров, уходя, сказал: «Почти половина двенадцатого». Потому он ожидал, что конвоир вскоре сядет есть. Тот вышел, загремел о стол пустыми мисками и затих. И только тогда Юлик вдруг понял, что не услышал привычного скрежета ключа в замке!

Он резко, но бесшумно сел на кровати. Очень долго сидел неподвижно, прислушивался. В соседней комнате стояла полная тишина. Юлик даже отказывался себе верить – боялся. «Я ведь задумался… Может, просто не услышал? Или так привык к этому звуку, что уже не обращаю внимания?» Но нет, нет, он все помнил: охранник вышел – дверь хлопнула, зазвенели миски, и ничего больше!

Медленно-медленно, осторожно молодой человек встал на ноги и подошел к двери. Взялся за ручку и замер. Ничего, тишина… И тогда он нажал на дверь. Та приоткрылась, и он сразу же все увидел: стол с остатками неубранного ужина, диван и спящего на нем Зыкина. Охранник лежал в не очень удобной позе, однако спал крепко и даже похрапывал. Юлик шагнул из своей камеры и уже смелее подошел к дивану.

– Ай-яй-яй, городовой! – сказал вполголоса. – Заснули на посту!

Зыкин даже не шелохнулся. Юлик оглянулся на стол. Так, значит, поел педантичный охранник раньше времени. Во что же исправник подсыпал ему снотворного? Может, в чай? Впрочем, это не важно! Главное, что конвоир, уже полусонный, решил зайти к нему в камеру! И, уже плохо соображая, не запер ее. Вот так везение! Вон они, ключи, – торчат в дверном замке. Юлик вытащил их и сжал в руке. Два ключа! Второй, конечно же, от входной двери – на улицу!

Волнение не парализовало сознание, наоборот – сконцентрировало. Вот это называется удачным побегом! Теперь не нужно пилить решетку – просто открыть дверь и выйти! И это куда безопаснее. Кто знает, что могло бы помешать, пока он пилит! А теперь не придется даже придумывать мифических сообщников. За все ответит нерадивый заснувший стражник. Ни ему самому, никому другому не придет в голову, что его усыпили. Макаров будет рад, надо только пилу забрать с собой.

Молодой человек метнулся в камеру, выхватил из-под подушки ножовку, сунул ее под куртку.

– Что ж, Зыкин, прощай, – сказал тихонько. – Человек ты добрый, надеюсь, тебя не слишком строго накажут…

Два поворота ключа прозвучали, казалось, громом, но охранник спал непробудно. В лицо Юлику дунул порыв холодного ветра, но он не обратил на него внимания. Быстро запер дверь своей недавней тюрьмы, а ключи положил в карман. Теперь, даже если Зыкин вскоре проснется, он не сразу сумеет оповестить о побеге арестанта.

Юлик быстро сориентировался, в какой стороне Никольская церковь, и пошел туда, прижимаясь к стенам домов и стволам деревьев. Луна то уходила за тучи, то ненадолго показывалась. Он усмехнулся, вспомнив, как пробирался через лес. Тогда ему был нужен свет луны, теперь – нет. Теперь он в городе. И хотя Юлик прекрасно знал, как рано затихает жизнь в маленьких городках, все-таки опасался случайных прохожих. Он подолгу стоял в укрытиях, осматриваясь, прежде чем пробежать следующий отрезок пути. Но неизменно приближался к цели. Да, он, конечно, придет раньше рассчитанного им и Макаровым срока, но это ведь ничего не меняет.

Он ни разу не сбился с пути и порадовался, увидев знакомый по рисунку орнамент на воротах. Но они оказались запертыми. «Не успел еще открыть, – понял Юлик. – Ожидал меня позже. Ничего! У Савичевой забор был выше!» Он невесело усмехнулся перед тем, как перескочить невысокую ограду особняка исправника Макарова…

* * *

Зыкину снился тревожный, сумбурный сон. Он переплывал бурную реку, его сносило течение, кружили водовороты, а потом вдруг оказалось, что он летит с большой высоты вниз… Не долетел, как раз вовремя проснулся и сел, оглядываясь вокруг еще осоловелыми глазами. Он не дома? Странно! Но ведь это же охранная комната в тюрьме! А он спал на службе!

Тут сон совсем улетучился, хотя голова была тяжелой, муторно болела. Но испуг и недоумение пересилили. Как же он так? Никогда подобного не случалось. И такое ведь ответственное дежурство… Зыкин глянул в сторону камеры и обомлел – в замке торчала связка ключей.

«Бог мой! – мгновенно пронеслось воспоминание. – Значит, я заходил, а выходя, двери не закрыл! Или закрыл?» Он подскочил к двери, и холодная испарина покрыла лоб, позвоночник. Дверь была открыта!

Не сразу Зыкин едва решился потянуть за ручку и заглянуть в камеру. Ноги у него подкашивались, а руки дрожали. И все же он заставил себя заглянуть внутрь… Заключенный мирно спал. Одежда его была развешана на стуле, сам же он, накрытый одеялом, лежал неподвижно. Зыкин перевел дыхание, захлопнул дверь и повернул ключ – раз, другой! Не удержался – заглянул еще в окошко. Потревоженный звяканьем ключа, арестант немного поворочался и вновь затих. А охранник, на полусогнутых ногах, подошел к дивану и сел. Страх все еще жил в нем, но как отголосок того, что могло бы случиться. Он достал часы – три, начало четвертого… А сколько же было, когда он смотрел последний раз? Около часу! Больше двух часов проспал! Господи, твоя воля! Какое счастье, что парень в камере даже не догадался, что дверь не заперта! Ведь мог удрать, очень даже просто!

Но нет! Крепко сжимая в кулаке холодный металл ключей, Зыкин поклялся сам себе, что никто никогда не узнает о происшедшем. О том, что он заснул на посту, забыв запереть камеру. О том, что заключенный два часа с лишком оставался почти на свободе!

8

Начальник уездной полиции вовсе не обязан лично проводить ночные дежурства. Но исправник Макаров был молод, полон кипучей энергии и, в конце концов, – в недавнем прошлом кавалерийский офицер. Не канцелярская служба была ему нужна, а действия, действия! Вот почему время от времени он сам себе устраивал ночные дежурства. Обходил пешком центр города, заглядывая в околотки, проверяя посты городовых, в коляске объезжал окраинные охранные точки… Поэтому никто не удивился, когда он, засидевшись почти до полуночи, сказал приставу:

– Наведаюсь домой, немного отдохну, потом вернусь. Сегодняшний суд взбудоражил город, надо быть повнимательнее. Сам проконтролирую.

Он вернулся около двух часов, спросил:

– Все в порядке?

– Так точно! – отрапортовал пристав. – В ночлежку посылал городового унять драку, да в веселом доме мадам Мими слегка поскандалили, так, без последствий. А вообще все тихо.

– Хорошо, – сказал исправник. – Оставайтесь здесь, будьте неотлучно на месте – мало ли что… А я пройдусь по городу.

– Коляску возьмете?

Макаров немного подумал, махнул рукой.

– Нет, незачем. Если нужно будет, возьму на извозных конюшнях.

Он вернулся к четырем часам, отправил пристава в соседнюю комнату отдыха – немного поспать. Сам, оставшись один, присел к столу дежурного, задумался.

Кокуль-Яснобранский не появился – ни в назначенное время, ни позже. Какая разница – почему! План, задуманный им, такой блистательный, провалился… Впрочем, если парень все-таки бежал – пусть ему повезет, пусть он сумеет скрыться и остаться непойманным. В конце концов, это тоже хорошо. Ведь Юлиан мог просто до конца не поверить ему, полицейскому. Или беглеца по пути что-то спугнуло, и он рванул в другую сторону… Во всяком случае, там, в тюремной пристройке, пока все тихо, Зыкин еще должен спать. Не стоит будить его раньше времени.

Однако покоя на сердце не было. Поэтому, выдержав несколько минут, Анатолий Викторович все же вышел из здания полицейской управы через боковой ход – прямо на служебный двор. Уже наступил рассвет, и в розовых от зари утренних сумерках все было хорошо видно. Он медленно, не таясь, пересек двор и стал приближаться к тюремной пристройке. Решил обойти ее и посмотреть на решетку. Быть бдительным – его обязанность, она ни у кого не должна вызвать никаких подозрений. Да, это так, но…

Макаров резко остановился. Если он увидит сейчас перепиленную решетку – обязан будет сразу поднять тревогу. Если не сделает этого, подставит себя под подозрение – а вдруг его кто-то сейчас видит! Нет, надо вернуться… но не сразу. Подойти к двери, якобы проверить запоры…

Из караульного помещения раздавались негромкие звуки: скрип сдвинутого стула, бормотание… нет, скорее пение! Исправник на несколько мгновений замер, потом решительно постучал.

Услышав голос начальника, Зыкин открыл, отступил, пропуская.

– Как прошло дежурство? – спросил Макаров.

– Спокойно, ваше благородие! – бодро ответил охранник. – Так что все в порядке!

Макаров пристально посмотрел на него, и ему показалось, что Зыкин смутился, что как-то чересчур бодр…

– Хорошо так хорошо… Как заключенный?

– После того как съел ужин, спит себе…

– И сейчас спит?

Макаров подошел и отодвинул защелку на ставне в дверном окошке. Он увидел освещенную рассветом комнату, кровать, светлую шевелюру Кокуль-Яснобранского на подушке, руку, лежащую поверх одеяла… Долго не мог оторвать взгляда, мысли каруселью неслись в голове: «Что же случилось? Что помешало? Так все было продумано! Что же теперь?..»

Когда повернулся, закрыв окошко, лицо его было спокойным, взгляд непроницаемым.

– Что ж, пусть отсыпается, ему предстоит долгий путь… очень тяжелый. – Потом улыбнулся охраннику: – А что, Зыкин, съели вы плюшки? Понравились?

– Очень понравились, ваше благородие! Сами во рту таяли! Передайте вашей супруге мою благодарность. – Но тут же засмеялся: – Вспомнил, она же обидеться может! Жаль, что не доведется ее поблагодарить!

Зыкин постеснялся сказать, что две из трех булочек лежат у него в сумке – для дочки. А исправник ничего на его слова не ответил, только бросил:

– Скоро придет тебе смена.

И вышел. Охранник видел, как он идет через двор – прямая спина, чуть приподнятые плечи, медленный шаг. Макаров и в самом деле шел медленно, сжав зубы и чуть нахмурив брови. Ему было о чем подумать.

Когда из соседней комнаты вышел, на ходу причесываясь, пристав, исправник сидел за столом и перебирал бумаги. Спросил мимоходом:

– Отдохнули? – И тут же пригласил: – Присаживайтесь. Надо подготовить материалы по следствию об убийстве Савичевой, скоро за осужденным приедут из Харькова.

Они вместе стали просматривать документы, вносить правки и сортировать их. За этим занятием и застал их знакомый обоим телеграфист, заглянувший в комнату.

– Господин исправник! Анатолий Викторович!

– Что там такое? – У Макарова был голос человека, которого по пустякам отвлекают от важных дел. Но он тут же смягчил его: – Входите, господин Корбут. Что случилось?

В руках телеграфист держал запечатанный бланк телеграммы. Он протянул его Макарову:

– Вот. Срочная телеграмма для вашей жены. Я сам решил отнести, хотя еще рано – половина седьмого. Но ведь срочно!

– Мне решили принести? – не понял исправник.

– Нет, я понес ее вам домой, Вере Алексеевне. – Телеграфист был явно взволнован, но старался сдерживаться. – Но у вас открыта калитка, открыты входные двери, а Вера Алексеевна не отзывается!

Пристав вскочил, опираясь руками о стол, но Макаров, не поворачиваясь, положил ладонь на его руку, придавил:

– Спокойно!

Нарисованная телеграфистом картина так явно напоминала ту, которую они увидели, войдя недавно во двор Любови Савичевой. Но объяснение должно было быть какое угодно другое, ведь убийца сидел в тюрьме.

– Вы звонили? – спросил Анатолий Викторович телеграфиста.

– Звонил неоднократно! А потом вошел в дом и несколько раз громко позвал…

– Дайте телеграмму!

Макаров распечатал бланк, прочитал, отдал лист приставу:

– Это Верочкины тетя и дядя из Киева, зовут на свою золотую свадьбу.

– Но она заявлена как срочная, – оправдываясь, сказал телеграфист. – Вот я и подумал…

– Хорошо, хорошо, – оборвал его Макаров. – Поедемте к нам, посмотрим, в чем дело.

Уже в коляске он сказал приставу и телеграфисту:

– Жена последнее время стала принимать снотворное, могла крепко спать и просто ничего не слышать. А незапертая дверь… Может, вышла куда-то во двор? Хотя обычно так рано она не выходит… Ничего, сейчас все выяснится! Наверняка пустяки какие-то.

Когда он взбежал на крыльцо, распахнул входные двери и крикнул:

– Вера! Вера, ты где? – его спутники невольно остановились. Но Макаров оглянулся, позвал: – Пойдемте наверх, посмотрим.

Отворенная дверь его явно встревожила больше, чем он сам ожидал. Все трое поднялись на второй этаж, подошли вслед за хозяином к двери одной из комнат.

– Вера! – Он постучал, но почти тут же толкнул дверь и вошел. И вскрикнул глухо. Телеграфист со стоном тут же выскочил в коридор и помчался по лестнице вниз. А пристав остался. Преодолевая себя, сделал несколько шагов к стоящему на коленях исправнику. Женщина лежала на полу. Она была в шелковом пеньюаре, а шею ее перетягивал поясок. Искаженное гримасой лицо посинело… Все так ужасно напоминало другую, недавнюю сцену убийства! Только пеньюар был голубой, а волосы женщины – русые. Макаров повернулся, поднял лицо к приставу. Взгляд его был совершенно потерянным, губы дрожали. Таким исправника никто никогда еще не видел. Но вот он снова повернулся к жене, протянул руки, словно хотел развязать на ее шее удавку.

– Стойте, Анатолий Викторович! – мягко, но решительно пресек его движение пристав. – Вере Алексеевне уже не помочь. А трогать ничего нельзя.

Макаров сильно вздрогнул, словно по нему прошел электрический ток. Потом поднялся на ноги.

– Вы правы, – сказал глухо. – Пошлите господина Корбута в морг за врачом, а кучера – в участок за городовыми…

Через три часа к следствию присоединились приехавшие из Харькова два офицера полиции. К этому времени тело убитой уже пребывало в морге, а врач-патологоанатом пришел в полицейское управление на совещание. И сразу же уверенно объявил:

– Госпожу Макарову убил тот же человек, что и Любовь Савичеву. Сомнений быть не может! Вера Алексеевна удушена, как и ее подруга…

– Но, – перебил пристав, – об этом писали в газетах! Кто-то мог просто прочитать и повторить. Может быть, даже для того, чтобы выгородить уже арестованного и осужденного убийцу!

– Исключено! – Врач обвел взглядом присутствующих, остановился на Макарове. – Помните, Анатолий Викторович, я, когда обследовал убитую Савичеву, еще сказал вам: шарф затянут необычным узлом? Так вот… Простите!.. Мерзавец, задушивший вашу жену, и на этот раз затянул пояс таким же узлом. Точно таким же!

– Но ведь и о том, что узел необычный, тоже писали газеты! – упорствовал пристав. Макаров молчал. Он смотрел на врача, словно ожидая продолжения. И тот кивнул:

– Да, писали, причем именно это слово: «необычный». И все. А вот я, кто развязывал узел на шее Савичевой собственными пальцами, вновь бы его завязать не смог! Он очень непростой, замысловатый. Чтоб затянуть его, тем более быстро, нужен долгий навык.

– Значит… Верин поясок… затянут таким же узлом?

Голос у Макарова звучал сдавленно, словно он говорил, сжав зубы. Да так, собственно, и было. Хотя по сравнению с первыми минутами у тела жены он уже пришел в себя, держался с видимым спокойствием. И когда один из приехавших харьковчан хотел отпустить его, взяв расследование на себя, сурово отказался.

– Я начальник полиции этого города… Произошло убийство… Да, меня лично оно касается, но не снимает служебной ответственности.

Все понимали, что исправник и сам не хочет снимать с себя эту ответственность – наоборот! Услышав ответ врача, он кивнул:

– Уже там, у Веры в спальне, когда я только увидел ее, понял – ошибся, не того арестовал! Вот сам и расплачиваюсь за свою ошибку… А может… – Он обвел всех взглядом, заблестевшим от неожиданно нахлынувшей догадки. – Может, не случайно убита именно моя жена? Словно убийца хотел посмеяться надо мной, выставить дураком?!

Он застонал, сжав виски кулаками, и доктор поторопился подойти и сесть рядом с ним.

После недолгой паузы негромко заговорил адвокат – тот самый, что защищал вчера на суде Кокуль-Яснобранского.

– Господин Макаров, я очень сочувствую вам… Но коль вы сами сказали, что ведете расследование… Как же быть с моим подзащитным? Ведь по всему получается, что он невиновен!

– Получается! – глухо согласился Макаров.

– Решение суда еще не утверждено в последней инстанции, а значит – еще не вступило в силу! – Адвокат оживился, вскочил. – Его надо выпускать, причем сейчас же! – И, не удержавшись, усмехнулся: – Такого стопроцентного алиби, как у него, и придумать трудно! Сидеть в тюрьме во время убийства!.. Простите!

Исправник поднял на него усталый взгляд:

– Что ж, вы правы. Я с коллегами из губернского управления сейчас напишу распоряжение, пойдете вместе с приставом за подписью к прокурору, а потом – в тюрьму… Извинитесь за меня перед Кокуль-Яснобранским.

… Небывалое дело – в нужный час, в семь часов утра, не пришла смена караула! Мало того – к девяти не принесли из ресторана завтрак арестанту! И если поначалу Зыкин недоумевал, то теперь был просто в тревоге. Ясное дело, что-то произошло, причем что-то совершенно необычное. На это указывала не только забывчивость начальства, но и странная суета во дворе полицейского управления. Зыкин несколько раз чуть-чуть приоткрывал двери и выглядывал, но почти сразу торопился захлопнуть их и закрыть на ключ. От греха подальше! Напуганный ночным происшествием, он теперь всего боялся. А вдруг то, что происходит сейчас, – продолжение его ночной промашки? Но нет, как это может быть? Это уже он сам себя пугает, фантазирует! Его неожиданная сонливость никому не принесла вреда, ничего не изменила, и главное – никто, кроме него, про это не знает. И, слава богу, никогда не узнает.

Понемногу охранник успокоился. Когда-нибудь о нем все-таки вспомнят, его сменят и, может, даже дадут дополнительные сутки отдыха – за переработку. А услышав цокот копыт во дворе, он совсем повеселел. Это, конечно же, приехали из губернского управления за его подопечным. Теперь-то уж точно вспомнят, придут… Однако прошел еще час или более, прежде чем у тюремного порога раздались голоса, а в двери постучали. Вошли пристав, два приезжих офицера и один штатский. Штатского Зыкин узнал: на суде он защищал арестованного. Однако вся эта представительная делегация явилась не для того, чтоб увезти осужденного. Когда охранник, подчиняясь приказу, впустил их в камеру, от услышанных первых слов у него подкосились ноги и он плюхнулся на табурет.

– Господин Кокуль-Яснобранский! Произошло непредвиденное событие! – это был дрожащий от волнения голос адвоката. – Печальное, очень печальное, но для вас лично – радостное! Вы полностью оправданы, с вас снято обвинение. И вы свободны, прямо сейчас! Вот предписание.

Зыкин подскочил и тоже бочком протиснулся в камеру. Ведь он все-таки охранник и должен знать все, прежде чем выпустить заключенного. На него никто не обратил внимания, все смотрели на арестанта. Тот, давно уже полностью одетый, лежал на застеленной постели и не торопился вставать при виде входивших к нему людей. Наверное, подумал Зыкин, решил, что за ним приехали везти в другую тюрьму, – чего же торопиться! Но, услышав слова адвоката, Юлиан вскочил на ноги.

– Что это? – оглядел всех недоверчиво. – Это правда?

– Совершенная правда, дорогой мой! – Адвокат подбежал и обнял его. – Произошла трагедия, убита женщина, но вы совершенно свободны!

Один из незнакомых офицеров шагнул вперед.

– Да, господин Кокуль-Яснобранский, все верно. Мы приехали, чтобы везти вас в Харьков, но пришлось заниматься другим делом. Примите наши извинения – от себя лично и от начальника уездной полиции господина Макарова.

Губы Юлика искривились:

– Мог бы и сам прийти извиниться!

– Не мог, – сказал офицер коротко. – Убита его жена.

Зыкин тихо ойкнул, а Юлиан только прикусил губу и лишь через время проговорил медленно:

– Вот как… Что ж, сочувствую…

Когда молодой человек в сопровождении своего эскорта вышел из ворот полицейского управления, там, к его удивлению, уже стояла небольшая толпа встречающих. Были и просто любопытные, но было и несколько именитых горожан, знавших его родителей. К нему подходили, жали руки, говорили добрые слова, предлагали свои услуги и гостеприимство. Директор Дворянского банка обнял Юлиана за плечи.

– Вот что, дорогой! Можешь идти в кассу и получить деньги по закладной твоего отца… вернее, матери. Я распорядился. Возьму на себя объяснения с Христианой Витольдовной! Уверен, смогу убедить ее согласиться с этим…

Юлиан благодарил, пожимал в ответ руки, кивал. А сам неотрывно глядел на девушку – русоволосую, сероглазую, в скромном, но необыкновенно элегантном платье и шляпке с поднятой вверх вуалеткой. Она стояла чуть в стороне и тоже не отводила от него глаз. Та самая, из второго ряда! Он все хотел подойти к ней, но его все не отпускали. И тут подошла она сама. И в тот же миг, словно что-то почувствовав, все остальные смолкли.

– Я так рада за вас, – сказала она просто. – Я верила!

– Я знаю! – Юлик смотрел девушке в глаза и чувствовал, как горячо становится у него в груди. – Вы одна верили в меня. Если бы не вы, мне было бы совсем плохо. Я все время думал о вас!

– Меня зовут Надя Кондратьева.

Чувствовалось, что девушка очень взволнована, но держалась она совершенно свободно. Смотрела прямо Юлику в глаза, не стесняясь окружающих.

– Наденька! – Голос его дрогнул и опустился до шепота.

И тут она, подчиняясь порыву, подняла руку и провела ладонью по его волосам, щеке… Юлик быстро, не давая ее руке опуститься, прижал теплую ладошку своей ладонью, удержал у себя на щеке. Они молчали так долго…

Но вот Надя легонько забрала свою ладонь, вздохнула:

– Я пришла встретить вас, хотя убита моя тетя.

Он посмотрел на нее удивленно, потом понял:

– Вы племянница исправника Макарова?

– Да… Вернее, дядя Анатолий – муж моей тети… Господи, был мужем! Бедная тетя Вера! – Слезинки побежали у нее по щекам. – Мама и папа там, у Макаровых. Но они разрешили мне… Юлиан, мы приглашаем вас жить в нашем доме, пока вы останетесь в городе. У нас большой особняк здесь, недалеко. Вот наша коляска, поедемте!

Не отрывая взгляда от ее милого лица и глаз, влажных от слез, Юлик взял Надю за руку. Так, по-детски держась за руки, они пошли к коляске Кондратьевых.

… Во второй половине дня офицеры из губернского управления уехали в Харьков. Им нужно было доложить о неожиданном убийстве жены исправника, о явной невиновности недавнего арестованного Кокуль-Яснобранского. Предстояло новое расследование, и всем было ясно, что вести его сам исправник Макаров не может. Требовался совершенно посторонний следователь, конечно же, очень опытный.

9

Викентий Павлович Петрусенко ехал в купе первого класса один. Вообще-то он был общительным человеком, легко находил темы для разговора с кем угодно. Но сейчас он был рад тому, что попутчиков нет. Мерный стук колес, все более и более проступающие из рассветной мглы пейзажи за окном… Он любил смотреть на эти пролетающие за окном холмы с небольшими рощицами, открывающиеся поля и поляны, близко подступающие к железной дороге, а потом уходящие вдаль лесные полосы. Мелькнет проселочная дорога, огибающая холм, или тропа, уходящая зачем-то в лес. Почудится там, за ними, небольшой хутор или одинокий дом: аккуратный вишнево-яблоневый садик, вислоухий пес у распахнутых ворот, занавески на окнах, дымок из трубы… Простая, милая жизнь на природе, добрые, работящие люди…

Такие буколические картинки всегда воображались Викентию Павловичу, когда он ехал в поезде. Эти свои видения он никому не пересказывал, посмеивался над собой, но понимал природу подобного настроения. Дорога, убегающая вдаль, открывающийся простор наполняют душу необъяснимой радостью. Хочется верить, что вокруг все так хорошо и все так счастливы! Но уж следователь сыскного управления полиции, да еще и специалист по особо опасным преступлениям, лучше других знает, что все далеко не так. А вот же, тоже поддается дорожному колдовству!

Идеальная жизнь на природе – это, конечно, сплошная фантазия. Даже там, где царят мир и согласие, есть свои проблемы. А его сегодняшняя дорога – туда, где не просто проблемы, а преступления. Жестокие и неразгаданные… пока что!

Исправника Макарова Викентий Павлович немного знал. Им приходилось встречаться на различных совещаниях и смотрах, когда Макаров приезжал из Белополья в губернское управление полиции. Они здоровались, как-то раз в одной компании обедали. Белопольский исправник был симпатичен Викентию Павловичу: всегда подтянутый, энергичный, с внимательным взглядом и очень приятной улыбкой. И вообще – они где-то ровесники, плюс-минус два года.

Убийство в семье работника полиции! За все время своей службы Петрусенко впервые сталкивался с таким случаем. Их и в самом деле можно было пересчитать по пальцам – по всей Империи, за многие годы. Уголовный мир предпочитал не мстить своим гонителям, резонно полагая, что каждый делает свое дело. И потом, было хорошо известно: департамент полиции бросит все силы, но найдет преступника, задевшего его честь. И вот…

Викентий Павлович очень сочувствовал коллеге. Убить жену – это ударить в самое больное место, в самое сердце. Как сейчас казнит, наверное, себя Макаров! Ему кажется, что именно он в ответе, что не сумел уберечь дорогую ему женщину. Когда-то нечто подобное испытал и он сам, подумал Викентий Павлович. Правда, Люся тогда еще не была его женой – не была даже по-настоящему знакомой. Просто он знал, чувствовал: эта девушка – его судьба! И сумел уберечь ее. Может быть, даже от смерти.

Он улыбнулся, вспомнив… Да, это было двенадцать лет назад. Однажды, на стыке весны и лета, он впервые увидел Люсеньку Бородину… Уже год как, окончив юридическую академию, Викентий работал следователем. Это была работа, о которой он мечтал с юных лет, и он был совершенно счастлив. Счастлив и молод. В тот день, в последнее воскресенье мая, он гулял в Университетском саду с младшей сестрой Катей и ее четырехлетним сынишкой. Они составляли всю его семью, потому что родителей уже не было в живых.

Маленький Митя захотел посмотреть на зверей, и они ходили от вольера к вольеру, все втроем весело смеялись и бросали животным кусочки булки. Два года назад здесь, в городском саду, открылась выставка домашних птиц и животных. Казалось бы: кто не видел кур и гусей, коз и поросят? Но горожане охотно шли на выставку, вели детей. А потом охотники и местные крестьяне стали приносить и приводить живность, пойманную в окрестных лесах. И теперь Викентий с сестрой и племянником ходили, рассматривали семейство диких кабанов, волчью пару, лис, трех ланей, юрких хорьков, сусликов, сурков-байбаков, куропаток…

– Смотри, смотри!

Митя, державшийся за руку дяди, потянул к пруду, где плавали гуси и утки, а вдоль берега вышагивала серая цапля. Викентий посмотрел и увидел…

Впереди шли две девушки. Они также остановились у огороженного пруда и пытались подманить цаплю, протягивая ей на ладонях еду. Цапле очень хотелось подойти, но она все чего-то опасалась: ступала несколько шагов вперед и отскакивала, вновь приближалась… Увлеченные, смеющиеся девушки ничего не замечали, кроме птицы. А рядом с ними отирался юркий парень, повадками напоминающий ту же цаплю: то приближался почти вплотную, то отступал. Очень ловко, незаметно озирался вокруг. Рядом было много людей, но, казалось, кроме Викентия, воришку никто не замечает. А тот явно нацелился на сумочку, висевшую на руке одной из девушек. Викентий отпустил племянника и как бы ненароком тоже приблизился к девушкам. И когда парень почти вплотную скользнул за спинами девушек и в его руке блеснул маленький ножик, Викентий крепко сжал его руку.

Реакция у вора оказалась блестящей – ладонь мгновенно разжалась, ножик упал на землю, а он сам заорал визгливо:

– Ой-ой! Ты чего? Больно! Тетеньки, помогите! Он меня хочет обворовать!

Викентий усмехнулся: апелляция к тем, кого хотел ограбить, и попытка переложить вину на задержавшего – излюбленный прием уголовников. Для новичков. Сам же он новичком уже не был.

Девушки обернулись.

– Что это? – воскликнула одна. – Как вам не стыдно!

Викентий продолжал крепко держать пойманного, но в то же время с восхищением смотрел на девушку. Она была невысокой, стройной, с очень милым решительным лицом. Короткий веснушчатый носик, словно нарисованные пухлые губки, но без всякого следа помады, голубые глаза. И густая копна каштановых, волнистых, отливающих медью волос. Смотрела незнакомка, гневно сдвинув брови, голос ее дрожал от возмущения.

– Сейчас же отпустите ребенка! Что он вам сделал?

Викентий тряхнул руку своего пленника и сказал – сначала ему:

– А ну замолчи! Ты меня еще не знаешь? Ничего, сейчас в участке познакомимся. Там тебя и опознают, я думаю, быстренько.

Потом весело посмотрел в глаза девушке:

– Не такой уж он ребенок – и по возрасту, и по опыту в своей профессии! Очень уж ловко намеревался срезать ремешок вашей сумочки, вы бы и не заметили.

Девушка быстро глянула на сумку, потрогала ремешок:

– Но ведь все цело!

Тут вновь заверещал притихший было воришка:

– Наговаривает на меня, морда!.. Барышня, я же ничего не сделал, заступитесь! Потащит в участок, там прицепятся! А я не виноват!

– Ага, боишься! Значит, личность твоя известна.

– Но, может быть, вы ошибаетесь? – заговорила вторая девушка.

Викентий глянул на нее мельком и вновь повернулся к своей незнакомке.

– Отпустить? – спросил ее.

Та, все еще сердито, кивнула:

– Отпустите, конечно! Он ведь ничего не сделал.

Викентий развернул пойманного к себе лицом, поднял пальцем его подбородок.

– Запомни меня! И не попадайся больше на глаза!

Тот безмолвно юркнул в глазевшую на них небольшую толпу, исчез. В это время Митя, подошедший вместе с матерью, отпустил Катину руку, шагнул к девушке и взял ее ладонь. Он был очень общительным мальчиком и, если кто-то ему нравился, тут же знакомился. И теперь произнес солидно:

– Меня зовут Митя Кандауров. А это мой дядя, его зовут Викентий, и он полицейский сыщик! Он ловит бандитов и умеет стрелять!

У девушки вмиг потеплели глаза, она ласково наклонилась к мальчику:

– А меня зовут Люся. – Подняла глаза на Викентия: – Что ж, может быть, вы и выручили нас, в таком случае мы вам благодарны. А все же я не люблю, когда людям выкручивают руки без веских на то причин. Прощайте! Пойдем, Анюта…

Они направились прочь, но Викентий успел сказать вслед:

– У вас в Москве, наверное, воры расторопнее…

Она оглянулась, на лице промелькнуло удивление. Но почти тут же иронично пожала плечами.

– Чтобы об этом догадаться, не нужно быть героем сэра Артура Конан-Дойла!

Викентий все еще глядел вслед уходившим, когда Катя похлопала его по плечу:

– Она права, братец! Московский говорок ни с чем не спутаешь.

Викентий тряхнул головой, засмеялся и подхватил на руки Митю:

– А ты, малыш, молодец! Как ловко представил меня барышне – сыщик, из пистолета стреляет! Она теперь меня не скоро забудет.

…Позже, вспоминая их первую встречу, Люся рассказала Викентию: когда Митя с таким восторгом представил своего дядю, она почти не поверила мальчику, решила, выдумывает. Ведь перед ней, по ее мнению, стоял юноша: молодое безусое лицо с детским простоватым выражением и ямочками, которые появлялись на щеках, когда он улыбался. Взлохмаченные ветром мягкие русые волосы, серые простодушные глаза… Таким показался двадцатипятилетний Викентий Петрусенко Людмиле Бородиной – всего на три года моложе его. Но в свои двадцать два года девушка ощущала себя уже взрослой, самостоятельной. Она училась в Москве на высших историко-филологических курсах и, как только начались каникулы, приехала в Харьков по приглашению подруги, однокурсницы-харьковчанки. И конечно же, даже и подумать не могла тогда, на зоологической выставке, что этот «юноша» – ее будущий муж и что маленькому Мите через четыре года она заменит погибшую мать… Но все это произойдет значительно позже. А в тот день Викентию и Люсе суждено было встретиться еще раз, и при обстоятельствах значительно более серьезных и опасных.

Вечером Викентий пошел на премьеру. В городском театре труппа Марко Кропивницкого и Михайла Старицкого давала «Марусю Богуславку». Эти знаменитые харьковские театральные деятели не так давно создали в городе постоянный профессиональный театр – вместо временных актерских трупп. Оба были драматургами, и театр часто ставил именно их пьесы. «Маруся Богуславка» – была совсем новой пьесой Старицкого. А новинки Викентий, большой театрал, старался не пропускать. Там, в театре, он вновь увидел девушек с зоовыставки – харьковчанку и москвичку. С ними в ложе сидел пожилой степенный мужчина, с ним же они прохаживались в антракте. Викентий сразу определил – отец харьковчанки. Ему очень хотелось подойти, заговорить… Особенно с москвичкой Люсей. Но молодой человек удержался. Возможно, при первой встрече он не вызвал у девушки ответной симпатии, и теперь может показаться, что он просто навязывается. А то еще решат, вспомнив о его профессии, что он за ними следит. Ведь это и правда удивительное совпадение – дважды за день, в большом городе встретиться с людьми, до того совершенно незнакомыми!

Однако невольно Викентий не выпускал подружек из поля зрения – что-что, а следить, оставаясь незаметным, он умел. Сам себе он уже признался, что Люся очень ему понравилась. И надеялся: вдруг случай вновь столкнет их… ненароком. Когда спектакль окончился и публика потянулась к выходу, он вдруг увидел – девушки одни, без спутника. Увлеченный спектаклем, Викентий не заметил, куда и почему тот исчез. Но обрадовался: может быть, самое время подойти, заговорить, проводить?.. Толпа слегка оттеснила его, и когда он вышел из театра, подруги уже садились в наемный экипаж. «Вот сейчас самое время подойти, – мелькнула мысль. – А то уедут… может, уже не увижу ее…» Кучер красивого ландо суетился вокруг своих пассажирок:

– Располагайтесь, барышни, вот так, поудобнее! Домчим с ветерком! А чтоб вас не продуло, поднимем верх…

Он ловко раскрыл над девушками откидной лаковый верх коляски и стал отвязывать повод от столбика. Но упряжь, видимо, запуталась, он торопливо дергал за ремешки, успокаивая девушек:

– Сейчас, сейчас, задержки не будет!

Достал откуда-то из-за пояса нож, с легким щелчком выскочило блеснувшее лезвие, и быстрым взмахом левой руки извозчик перерезал повод. Справа налево!

Мгновенно, как вспышка, перед мысленным взором Викентия возникла картина: трое убитых, у всех перерезано горло – как сказал врач: «Левой рукой, справа налево – необычное движение для левши. Обычно бывает наоборот – слева направо…»

Через несколько лет Викентий Петрусенко станет знаменитым специалистом по раскрытию опасных преступлений. Известность придет к нему в том числе благодаря умению мгновенно заметить деталь, сопоставить, сделать вывод и принять решение… Но это будет после. А сейчас это произошло с ним впервые. Полиция города уже некоторое время безуспешно разыскивала жестокого преступника. В тихих закоулках находили убитых и ограбленных людей. Как они там оказывались? Пришли к выводу, что их туда, скорее всего, привозили. Но убийца не оставлял никаких следов – кроме очень индивидуального способа расправы со своими жертвами…

Извозчик уже связывал концы разрезанного повода, усаживался на козлы… Сейчас они тронутся! Викентий тенью скользнул за ландо и ловко пристроился в выемке на задке экипажа. В тот же миг экипаж дернулся и поехал. Многие из заполнивших площадь перед театром людей недоуменно посматривали вслед: взрослый человек, прилично одетый, а прицепился к коляске, как мальчишка!..

Люсю Бородину сходить в местный театр пригласила подруга Аня.

– Ты, Люсенька, в Москве такого не увидишь! Чудесный местный колорит – слобожанская Украина во всей красе! И пьеса нашего писателя, премьера…

С ними пошел Анин отец. Но во время второго действия его разыскал посыльный, передал записку для «господина доктора». Тот прочитал, встревоженно сказал девушкам:

– У моей пациентки начались преждевременные роды. Надо ехать! Я возьму нашу коляску, а вы вернетесь в наемном экипаже.

Кучер ландо, в которое они сели, недолго повозился с вожжами, и они покатили. Вскоре с проспекта они свернули куда-то в сторону. Аня удивилась:

– Зачем же так? Нам надо прямо!

Кучер обернулся, закивал:

– Конечно, барышни, я знаю! Только там дорога перегорожена – конка с пути сошла. Недавно, еще не успели оттащить.

– Никто не пострадал? – обеспокоилась Люся.

Извозчик весело блеснул зубами:

– Нет, барышня, не пострадали. Да вы не беспокойтесь, мы сейчас туточки, по переулку объедем и снова вывернем куда надо. Не задержимся!

Они свернули, и коляска затряслась на плохой дороге. Стало темно – фонари остались сзади, на проспекте, – но светили окна в маленьких домиках по обе стороны. Но вот переулок стал плавно, по дуге, поворачивать, дома с одной стороны совсем исчезли, пошел низкий кустарник, пустырь… С другой стороны еще стояли какие-то развалюхи, но совершенно темные и безжизненные.

– Где это мы? – встревожилась Аня, и тут как раз коляска стала.

– Вот несчастье! – Извозчик спрыгнул на землю, подошел к заднему колесу. – Шина с обода соскочила! Сойдите, барышни, я поправлю. А проспект – вона, рядом, за поворотом. Поправлю, и поедем.

Люся спрыгнула сама, с противоположной стороны, Аня сошла, опираясь на руку кучера. Как только ноги девушки коснулись земли, мужчина резко и сильно толкнул ее в сторону какой-то разрушенной каменной кладки. Охнув, она ударилась спиной и упала. В тот же миг кучер тяжело, но очень быстро перепрыгнул через коляску ко второй девушке. В руке у него мелькнул тот самый нож, щелкнуло выскочившее лезвие. Умом Люся еще ничего не поняла, но уже рванулась в сторону. Однако рука зверской хваткой вцепилась ей в плечо, развернула… Больше ничего бандит сделать не успел. С кошачьей быстротой молодое ловкое тело прыгнуло ему на спину, крепкая рука схватила запястье, сжала, заставив выронить нож…

Когда коляска с проспекта внезапно свернула в переулок и Викентий услышал объяснение кучера, он сразу же понял: нет, не ошибся! Собрался, сконцентрировался, готовый действовать в любой момент. И как только экипаж стал в совершенно диком и пустынном месте, тут же спрыгнул и метнулся к кустам. Вовремя: бандит как раз подошел к задним колесам, но там уже никого не было. Все дальнейшее разворачивалось стремительно, однако Викентий был ко всему готов. Да, перед ним – здоровенный, сильный противник, убийца. Но союзниками Викентия были неожиданность, молодость и собственное тренированное тело, знавшее приемы рукопашной борьбы. Когда нож зазвенел о камни, убийца зверски зарычал, вывернулся и громадным кулачищем ударил сыщика в грудь. Задыхаясь, Викентий все еще цеплялся за кучера, держал его, но пальцы ослабли. А тот уже наклонился за ножом… и вдруг, охнув, упал на колени. Не раздумывая о том, почему это случилось, Викентий бросился на него, ткнул лицом в землю, вывернул руки и только тут увидел стоящую почти рядом москвичку Люсю с толстым суком в руке. «Это она! Навернула палкой!» – мелькнула восхищенная мысль. И он крикнул ей:

– Быстро! Что-нибудь!

Девушка мгновенно поняла его, сдернула с талии шелковый пояс, протянула. Викентий профессионально связал руки бандита за спиной. Потом, уже не торопясь, снял брючный ремень и обмотал им ноги своего пленника. Сел на землю рядом, тряхнул головой и широко улыбнулся:

– Где же ваше человеколюбие, девушка? Вот так, палкой по голове! Он ведь вам ничего не сделал, может, только пошутить хотел!

Но Люся словно не слышала его слов. Она хлопотала около подруги. Та, пошатываясь, встала на ноги и вдруг заплакала.

– Люсенька, что же это? Что он с нами сделать хотел?

– Убить и ограбить, я думаю, – ответила Люся просто. – Погоди минутку, Анечка…

Она подошла к Викентию и стала рядом с ним на колени.

– Я очень хорошо понимаю, что вы нас спасли. Господи! Как же вы здесь оказались, каким чудом?

Он смотрел на нее, все так же улыбаясь, – ему было легко и весело.

– Я ведь полицейский сыщик и ловлю бандитов! Вы помните, это сказал вам сегодня мой племянник. Жаль вот только, умение стрелять не довелось показать!

Вскочил на ноги, протянул ей руку:

– Продолжим начатое, отвезем мерзавца в полицию.

Он заставил бандита подняться и забраться в коляску. Спросил:

– Девушки, кто-то умеет управлять лошадью?

– Я могу!

– Не сомневался… особенно после вашего удара палкой!

Он улыбнулся Люсе и тут же приободрил вторую девушку:

– Анечка, садитесь напротив, ничего не бойтесь, этот… зверюга у меня лишнего движения не сделает!

… Кучер-убийца был первым бандитом, которого собственноручно поймал Викентий Петрусенко. Но не только поэтому остался он в памяти теперь уже знаменитого сыщика. Через год Люся Бородина окончила курсы в Москве и переехала к Викентию в Харьков. Первое, о чем она попросила молодого мужа, – отпустить усы.

– Ты выглядишь таким юным, что кажешься моложе меня. Ведь далеко не все знают, как обманчива твоя внешность!

Викентий послушался: оказалось, что усы не только придают ему солидности, но и очень идут. Он к ним привык.

… Да, двенадцать лет назад он спас свою будущую жену и ее подругу. А вот в Белополье жена у полицейского погибла, причем следом за своей подругой. Дело-то очень и очень непростое. Викентий Павлович изучил материалы еще в Харькове, но прекрасно понимал: по-настоящему разобраться во всем он сможет только на месте – очень много нюансов, которые нужно понять и почувствовать. Вот, например, был арестован некий Кокуль-Яснобранский, но был отпущен: имел неоспоримое алиби на второе убийство. Как знать, а вдруг у него есть сообщник? Вот ведь полтора года назад он расследовал дело саратовского убийцы-маньяка – там оказалось два преступника, два сообщника… И потом – какое странное совпадение: второе убийство произошло именно в ночь после суда, словно нарочно опровергая виновность осужденного. Может, и правда совпадение? Но следователь Викентий Павлович Петрусенко уже давно не верил в случайные совпадения…

10

В последние дни Юлик все чаще почти с умилением думал о городе Белополье. Ведь это же его родина! Здесь прошло детство, и, надо сказать, счастливое время – может быть, самое светлое из всех, что у него было. Где он только не скитался, а вот ведь ни разу даже не вспомнил об этом городке. Искал счастье и удачу в самых разных местах, а нашел именно здесь! Воистину правду говорят: «Где родился, там и пригодился!» Привело его в Белополье отчаяние, встретило несчастье, грозившее обернуться настоящей трагедией. Но в конце концов все кончилось просто замечательно. Здесь оказались чудесные люди, которые теперь чуть ли не стыдятся своих подозрений. Юлик отогрелся душой и просто блаженствовал, окруженный доброжелательностью, сочувствием, распростертыми объятиями. Многие именитые горожане с радостью предлагали ему помощь. Но он принял приглашение Кондратьевых. Там была Надя…

Они стали неразлучны. Он жил в усадьбе Кондратьевых, во флигеле, по утрам завтракал за семейным столом. А потом они с Наденькой, рука об руку, уходили – гулять в сад, или ехали в город, или навещали Надиных друзей… В доме еще царила атмосфера печали: бедная Вера Макарова была для них близким и любимым человеком. Анатолия Викторовича они тоже считали родным, а он так переживал, был так несчастен! И все же Сергей Сергеевич и Ираида Артемьевна не могли не радоваться за дочь. Девочка была влюблена и счастлива! Нет-нет, она тоже очень любила свою тетю Веру, часто плакала, вспоминая ее. Кто ж виноват, что все так совпало – первая Наденькина любовь и смерть близкого человека? Но еще более поразительно было то, что именно смерть Веры Макаровой сняла страшное обвинение с Надиного возлюбленного! Как все в жизни переплетено – добро и зло, горе и радость…

Полковнику и его жене Юлиан нравился. Умный, прекрасно воспитанный молодой человек! А каких именитых кровей! В данный момент он небогат, да это не беда. Ему можно найти перспективную службу – знания у него обширные. А со временем… Он ведь наследник госпожи Кокуль-Яснобранской, ее единственный сын! Может получиться и так, что мать часть своего состояния передаст сыну значительно раньше. Предпосылки тому уже есть: буквально вчера Юлиан получил от нее письмо. Судя по всему, происшествие с сыном, чуть не окончившееся так трагично, взволновало и задело мадам Кокуль-Яснобранскую. Она писала, между прочим: «Коль ты на какое-то время остаешься в Белополье, позволяю тебе жить в Волфинском. Управляющему я написала, он тебя примет и устроит, снабдит и некоторыми денежными средствами…» Похоже, смягчилось материнское сердце! Так что выбор дочери родители одобряли: Юлиан – достойная партия для Наденьки. А в том, что дело идет к помолвке, никто не сомневался. Тут и слепой заметит, и глупый поймет!

Юлик, едва получил и прочел письмо от матери, сразу пригласил Надю съездить с ним в Волфинское. Имение располагалось здесь же, в уезде, около часа езды от города. Полковник, узнав, что Юлиан не был там с детства, удивился:

– Почему же? Красивейшее место, прямо европейский дворец! – И, поймав укоризненный взгляд жены, торопливо закончил: – Ну, ничего, ничего… Поезжайте, посмотрите…

Кондратьевы, конечно, знали историю отрешения Юлика от родителей и старались не говорить об этом, не напоминать. Отпуская с ним дочь, они почти что совершали подвиг доверия к молодому человеку. Полковник, правда, заикнулся было:

– Хорошо ли, Ираидочка… молодой девушке ехать в гости к молодому человеку – наедине? Не к жениху? Я Юлиана ни в чем не могу упрекнуть, но что скажут люди?

Ираида Артемьевна скользнула к нему на диван, клубочком прижалась под бок к своему крупному мужу.

– Сейчас, Сереженька, и люди на многое смотрят не так, как во времена нашей молодости! Проще, современнее. Двадцатый век – он такой раскованный, девушки эмансипированные, самостоятельные. Попробуй-ка скажи Наденьке, что неприлично ехать в гости к Юлику! Она тебя засмеет!

– Что да, то да! – Сергей Сергеевич довольно улыбнулся. – Язычок у нее острый, не попадайся!

– И потом… – Жена отстранилась и уже серьезно посмотрела на него. – Мне кажется, он и зовет-то ее для того, чтоб объясниться. Вот увидишь – они вернутся женихом и невестой и объявят об этом! Так что нам уже нужно думать о свадьбе!

– И все же, – немного подумав, сказал Кондратьев, – я пошлю с ними за кучера своего Степана! Вот и будет Надя не одна, под присмотром.

Степан много лет служил у Кондратьева денщиком, а когда полковник ушел в отставку – поехал с ним и стал личным слугою. Крепкий мужчина средних лет, надежный и верный… Через день именно он правил экипажем, который вез Юлика и Надю в имение Кокуль-Яснобранских Волфинское.

Когда коляска спустилась в очень красивую балку, как бы рассекающую зеленый массив леса, Юлик воскликнул:

– Я узнал, право же, Наденька, узнал! Это уже наш парк – ландшафтный, как его называла матушка… Скоро должен быть мост.

Они повернули и в самом деле подъехали к широкому каменному мостику, переброшенному через небольшое озерцо.

– Как красиво!

Надя смотрела на изящные перила мостика, на деревья, поднимающиеся перед ними по склону. Слева и справа открывались живописные поляны с группами деревьев и кустарников. Это явно были куртины – художественно скомпонованные композиции. Береза соседствовала с серебристым кленом, красный дуб – с рябиной, рядом с елью росла плакучая ива…

– Ой, а это что? Я таких деревьев никогда не видала!

Перед ними на поляне стояли необычные деревья – много, больше двадцати. Могучие, похожие на ели, с голубоватой, даже на вид мягкой хвоей. Крона в виде конуса вся была усыпана продолговатыми шишечками. И Юлик вспомнил – это было необыкновенно приятное чувство узнавания, воспоминания того, что, казалось, давным-давно ушло из памяти. Но вот же – вдруг всплывало!

– Эти деревья, Наденька, называются «лжетсуга сизая»! Их моя мать выписывала из Америки, они прижились. Но, похоже, в округе больше таких нигде и нет.

– Какие чудесные! Наверное, госпожа Кокуль-Яснобранская разводила и другие редкие деревья?

– Здесь много чего необычного: и деревья, и кустарники, и цветы. Но приготовься – сейчас ты кое-что увидишь…

Они уже ехали по верхней липовой аллее. И вдруг в разрыве между деревьями открылся вид на все имение сразу – на сам замок-дворец и террасный парк вокруг. Надя вскрикнула, вскочив на ноги, и в тот же миг Степан, тоже восхищенный, остановил коляску. До сих пор кроны деревьев на склоне закрывали вид, но как раз в этом месте панорама разворачивалась во всю красу. Здесь же специально стояла открытая легкая беседка – для обозрения. Юлик и Надя вошли в нее.

Замок стоял на высоком холме, словно господствуя над окружающим простором. Парадный подъезд обрамляли граненые ризалиты, которые, поднимаясь над вторым этажом, переходили в восьмигранные средневековые башни со стрельчатыми окнами, зубцами и шпилями. У входа, между ризалитами, стояли квадратные колонны, поддерживающие балкон второго этажа. Силуэты входных арок повторяли стрельчатые окна…

– Какой огромный! – воскликнула Надя.

– Тридцать комнат и три зала. – Юлик снова потянул девушку за руку к экипажу. – Поедем скорее, сама все увидишь. Там есть на что посмотреть!

Теперь они ехали по регулярному парку. Холмы, прорезанные террасами, каменные стены которых укрыты плотным зеленым ковром из кустарника и цветов… Широкие лестничные сходы к прудам… Мосты и мостики через эти пруды… Газоны с фонтанами и цветниками, обрамленные бордюрами… И вот нижняя терраса с короткой аллеей пирамидальных дубов вывела прямо к невысокой ограде и воротам с гербом. Они въехали во двор, прямо к парадному входу дворца госпожи Кокуль-Яснобранской.

Управляющий встретил их на крыльце, провел по парадной мраморной лестнице на второй этаж, показал подготовленные для молодого хозяина и его гостьи комнаты, доложил, что «ленч» будет подан через полчаса. На минуту задумавшись, Юлиан попросил:

– Накройте не в столовой, а в дубовом зале. Это можно?

Когда он ввел Надю в помещение, которое назвал «дубовым залом», она застыла, пораженная. Стены его, обшитые дубом, казались наклонены одна к другой и почти сходились вверху. Но не до конца: их соединял застекленный витражный потолок – единственное здесь окно. Оттуда лился солнечный свет, преломлявшийся зелеными, красными, синими бликами. В одном конце изразцовая темно-зеленая печь изображала маленький, словно игрушечный замок. В другом – украшением был камин, стилизованный под готику.

Для молодых людей был накрыт небольшой стол, их обслуживал расторопный лакей европейского вида: в белом пиджаке, с галстуком-бабочкой, крахмальной салфеткой на сгибе локтя.

– Материнская выучка, – кивнул на него Юлик, и в его голосе прозвучала гордость.

– Я еще раньше догадалась, что ты любишь свою матушку. Но ведь она тебя бросила, разве не так?

Юлик пожал плечами:

– Госпожа Кокуль-Яснобранская – очень своеобразная женщина. Она совершенно искренне считает, что материнский долг выполняет сполна. Всем, кто меня содержал, она всегда щедро платила – пансиону, родственникам. И за мою учебу тоже. Обычно раз в год мы виделись, проводили недельку вместе: она возила меня с собой в театры, на балы или в гости. И очень бы удивилась, если бы я на что-то пожаловался – чего же мне еще надо? Дети и родители не должны мешать жить друг другу – это ее кредо. Да, моя мать такая и другой никогда не будет. Что же ее осуждать…

Голос Юлика дрогнул от горечи на последней фразе, и Надя совершенно непроизвольно положила ладошку на его руку. Нет, никогда она не сможет понять женщину, живущую в свое удовольствие вдали от единственного сына! Ведь сама она всегда была окружена любовью и нежностью родителей – каждый день!

– Скажи, Юлик, а разве отец тебя не любил – в детстве, когда вы жили еще все вместе? – Девушка недоуменно покачала головой. – Разве можно разлюбить сына?

– Наверное, можно. Да, ты точное слово подобрала: «разлюбить». Думаю, отец и в самом деле меня разлюбил!

– Ты и его не осуждаешь?

– Не знаю…

Юлик кивнул лакею, указав на бутылку шампанского в ведерке со льдом. Тот ловко откупорил и разлил по бокалам. Они немного выпили, но Надя продолжала смотреть вопросительно, и он ответил:

– Отец поначалу очень хотел меня видеть, просил мать позволить нам встречаться. Но она отказала, как всегда умела – категорически. Он переживал, писал мне письма, но мать сумела и этому поставить заслон. А потом он женился, у него родились другой сын и дочь… Его жена захотела, чтобы он совершенно порвал с моей матерью, а это автоматически означало отказ и от меня. Он сделал так, как она хотела, а теперь, наверное, и сам считает, что поступил правильно… Знаешь, Наденька, мои питерские брат и сестра даже не подозревают о моем существовании!

– Это же совсем не по-человечески! – Девушка всплеснула руками. – Он сам на себя накликает божью кару!

– Забудем о них. Это все в прошлом! А сейчас я просто счастлив – мы здесь, вдвоем… Дай руку, я покажу тебе парк!

Часа через два они немного утомились и устали восхищаться красотой обустроенной природы и редкостями флоры. Тогда Юлик подвел девушку к старинной беседке, украшенной лепными фигурками лебедей. Отсюда открывался вид на пруд и красивый мостик. Они сели на скамейку с витой спинкой, и Надя так просто и естественно положила голову Юлику на плечо. Он обнял ее, вдыхая полынный запах ее прогретых солнцем волос:

– Я полюбил тебя с первого взгляда…

– И я тебя – с первого…

Они говорили, сидя в той же позе, не глядя друг другу в глаза – это было не обязательно, когда сердца бились настолько в лад.

– Я хочу, чтобы мы обручились, но в твоей семье траур… Боюсь оскорбить чувства твоих родителей!

– Мы с тобой не виноваты, что так получилось! Сделаем скромное обручение, память тети Веры это не оскорбит…

Они долго не выходили из беседки. Губы девушки были так доверчивы и наивны. Она явно еще не умела целоваться! У Юлика же был большой интимный опыт. Искушенные женщины, разбитные опереточные актриски, мамзельки из публичных домов – кого он только не перевидывал за свои вольные, неподконтрольные, никому не подотчетные годы! Один раз легкой венерической болезнью переболел – слава богу, не сифилисом! Это его испугало, заставило быть осторожнее, разборчивее… Он легко увлекался, быстро остывал. Но Надя… Это совсем другое чувство, он убежден! Сильное, долгое – наверное, на всю жизнь. Ведь недаром они увидели и полюбили друг друга при таких необычных обстоятельствах – в зале суда! И этот человек – исправник Макаров, – и в Надиной жизни и в его собственной играет важную роль. Только какую?

Держась за руки, они спускались к дому по тропинке, огибающей террасы.

– Скажи, Наденька, а господин Макаров… что он за человек?

– Дядя Анатолий? Он хороший, ты, Юлик, не держи на него обиды! Он теперь знает, что ошибался. А сейчас он так страдает!

– Ты говорила… он и его погибшая жена были счастливы.

– Да, ты бы видел! Они так друг друга любили! Дядя Анатолий всегда был так внимателен к тете Вере, просто пылинки с нее сдувал! Неужели этого страшного человека, убийцу, не поймают?

– Почему же! – Юлик пожал плечами. – Вот приехал из губернского центра следователь, говорят – очень толковый. Значит, за дело возьмутся серьезно.

– А я боюсь! Ведь кого-то опять могут убить… женщину!

– Не бойся, Надюша, тебе ничего не угрожает! Я все время буду рядом с тобой. И – твой дядя, исправник… Он небось тоже обещал тебе защиту? Ему как раз и карты в руки!

– Да, он говорил, что сумеет меня защитить. Видишь, Юлик, какой он замечательный! Жена только что погибла, а он о других переживает.

– Я вижу, ты его любишь. – Юлик глянул искоса, чуть вскинув подбородок. – А он тебя?

Девушка уловила в его интонации настороженность и засмеялась:

– Ты что же, милый мой, ревнуешь? Так ведь Анатолий Викторович – мой дядя. Он и любит меня по-родственному, как будто маленькую девочку. Сам-то он уже… ну, еще не старик, но и не молодой. Тридцать пять лет!

– Наденька, да что ты! – воскликнул Юлик удивленно. – Исправник Макаров всего на восемь лет старше меня. Это значит, и я для тебя – не молодой?

– На восемь? – Надя на минутку задумалась. – Ого, на восемь лет! Ты, Юлик, такой как надо! А Макаров, даже если и не стар, все равно – он мой дядя! И этим все сказано!

– Значит, ты говоришь – он хороший человек? – спросил Юлик уже спокойно.

– Очень! Ты вот не знаешь, а я тебе скажу… Когда ты уже сидел в заключении, но суда еще не было, дядя Анатолий мне как-то признался: «Мне жаль этого парня. И я боюсь – вдруг ошибаюсь, вдруг он не виновен!» Это он мне сам говорил. Видишь, он вовсе не примитивный солдафон – если тебе могло так показаться. Совсем недавно у нас был бал – в честь маминых именин. И тетя Вера тогда маме сказала, а я слышала и запомнила: «Вы все Анатолия знаете только поверхностно. Он такой… многогранный. Может неожиданно всех удивить!»… Она ведь своего мужа знала лучше других, правда? Восхищалась им… И вообще – он умный, начитанный, романсы под гитару поет, танцует хорошо!..

– Как же такого не любить! Ты это хотела сказать?

– Юлик, ты опять? Это уже просто смешно!

– Нет-нет, Надюша, не сердись! На этот раз я совершенно искренне сказал. Я ведь тоже, представь себе, знаю, что он сердечный и справедливый человек.

– Правда? – обрадовалась Надя. – Откуда, Юлик, откуда? Это тайна? Расскажи мне, пожалуйста!

Она чуть ли не прыгала от нетерпения, теребя его за рукав. Ну право же, совсем девочка! Чудная малышка! Юлик не удержался, притянул ее к себе… Но Надя сама прервала поцелуй, и вовсе не из скромности. Любопытство оказалось сильнее.

– Я никому не скажу, милый! Ты меня заинтриговал!

Он засмеялся:

– Ты вообразила бог знает что, а тайны-то никакой и нет. Твой дядя – исправник Макаров – приказал кормить меня из ресторана. Мне об этом рассказал охранник, который меня сторожил. Сказал: «Всех кормят за казенный счет, а для вас лично господин исправник приказал носить еду из ресторана». Я не спрашивал, но уверен, что это его собственная инициатива. Вряд ли из полицейского бюджета отпускают деньги на ресторан, значит, он оплачивал это из своих средств.

Надя радостно захлопала в ладоши:

– Вот видишь, видишь! Он и правда очень хороший, и вы с ним обязательно подружитесь! Ведь скоро вы станете родственниками!

…Так трудно было им расставаться на ночь! Но Юлик проводил Надю до двери ее комнаты, легонько, нежно прикоснулся губами к губам:

– Спокойной ночи, милая…

Он совершенно точно знал: эта девушка станет его только в брачную ночь. Он и сам ни за что не хотел бы иного, потому что это был особенный мир, особенные люди, особенные отношения. Сам он тоже принадлежал к этому миру и радовался возвращению в него.

А ночью Юлику приснился страшный сон. Как будто бы он встал, вышел из комнаты и идет по коридору – бесшумно ступая по мягкому ковру. Идет к комнате Нади. Ему жутко, он пытается остановить себя: «Зачем я иду туда? Не надо, не надо!..» И в какой-то момент он видит впереди себя другую фигуру – мужчина тоже идет к Надиной комнате, тоже крадучись, таясь. Ловкая фигура, очень знакомая. Вот уже подошел к двери, остановился и стал медленно оглядываться… Юлик испугался: сейчас он увидит лицо… Чье? Нет, нет, он не хочет!.. Шарахнулся в пристенную нишу, споткнулся и сел прямо на пол…

В этот миг он проснулся и, как ни странно, в самом деле сидя – только на своей кровати. В комнате уже разливался бледный розовый свет – наступало утро. Юлик распахнул окно, долго дышал свежестью просыпающегося парка. Сон развеялся, как туман, почти забылся. Осталось лишь смутно-тревожное ощущение… Но оно не позволило ему крепко заснуть, и, по-дремав еще пару часов, молодой человек отправился умываться, приводить себя в порядок. Он уже сидел в библиотеке и читал, когда к нему спустилась Надя. Потрепав его по волосам, она тут же сказала:

– Здесь такая романтичная обстановка! Знаешь, я среди ночи проснулась, и мне так захотелось погулять. Я и вышла в сад. А там – от луны все казалось серебряным: деревья, трава, фонтаны. Боже, я такой красоты еще не видала! Так хотелось тебя разбудить, но не могла заставить себя уйти из парка. Гуляла, пока не пискнула какая-то пичуга, и я увидела, что уже встает солнце. Тогда побежала к себе наверх, чтоб со второго этажа увидать рассвет. А потом заснула как убитая!

Юлик глянул на ее счастливое, прекрасное лицо, и сердце у него забилось чаще. От любви… Или от тревоги? Но потом еще один день, наполненный дворцовыми чудесами, совершенно развеял остатки смутных неприятных чувств. А под вечер кучер Степан вез их – уже жениха и невесту – домой, в Белополье.

11

Макаров первым сказал то, о чем Петрусенко тоже думал, но пока помалкивал:

– Я арестовал того, кто казался мне убийцей Савичевой, доказал его вину, отдал под суд. И меня же словно ткнули мордой в… Да еще как ткнули! Чтобы я до самой печенки осознал, какой я дурак!

– Что ж, видимость именно такова. Но я бы не торопился с выводами. Реальность может оказаться сложнее.

Викентий Павлович курил трубку, пуская колечки в открытое окно. Он сидел в кабинете, который ему предоставили в полицейской управе. Когда он только приехал в Белополье, Макаров обрадовался. Крепко пожимая ему руку, сказал:

– Как хорошо, что это вы, господин Петрусенко! Вместе мы быстро найдем убийцу!

Формально исправник был отстранен от дела, настолько сильно задевшего его лично, – таковы правила. Но Викентий Павлович первый понимал, как ценна помощь начальника уездной полиции. Макаров был еще очень угнетен, но внешне подтянут, собран, энергичен. Заметно было, что нетерпение жестоко терзает его, что ему хочется действий, действий!.. И уже через три дня он не мог скрыть разочарования: ему казалось, что Петрусенко слишком долго присматривается ко всему. Теоретизирует, вот как сейчас…

– Главный вопрос, на который я бы хотел иметь ответ: «зачем?»

– А я думал, – усмехнулся Макаров, – вы скажете: «кто?»

– Так сразу «кто?» ответить не получится, это я уже понял. А вот «зачем?» – это очень интересный вопрос. Узнав мотив, узнаем и исполнителя.

– Мне кажется, это кто-то не из нашего города… Человек случайный, приезжий.

– Но, Анатолий Викторович, вы противоречите себе! Как же тогда: «ткнули мордой»?

– Нет! – Макаров упрямо сжал зубы, так что резко обозначились скулы. – Нет, не противоречу! Я ведь арестовал Кокуль-Яснобранского очень быстро, через сутки. Настоящий убийца был еще здесь. Если он и собирался удрать, то после этого успокоился: весь город гудел о том, что убийца пойман. Наверное, тому, настоящему, стало любопытно – чем же все кончится? Он чувствовал себя в безопасности, жил, ждал…

Петрусенко слушал спокойно, но тут удивленно приподнял брови:

– И зачем же, по-вашему, он совершает убийство сразу после суда?

– Да вот за тем самым, что я сказал, а вы повторили – «ткнуть мордой», посмеяться! И боюсь, на этот раз он здесь вряд ли задержался. Понимал: вся полиция на ноги встанет…

Викентий Павлович мягко положил руку на плечо Макарову:

– Эта версия не хуже других. Но я рискну предположить вот что… Убийца – местный, из вашего окружения… может, и не очень близкого, но все же. Савичеву убил не случайно, вашу жену – тоже. Предположим, Вера Алексеевна что-то знала о нем от своей подруги, стала подозревать, чем-то его испугала… Как вам такой поворот?

– Да, логично, – мрачно согласился Макаров. – Но моя жена не имела от меня тайн. И я знаю, что Любовь Лаврентьевна намекала ей на какого-то мужчину. Нет, не так! Не намекала, а просто не отрицала. Знаете, она была молодая вдова, красивая женщина. Слухи так и витали вокруг ее имени – конечно же, насчет любовника. Когда моя Вера расспрашивала Любочку – Любовь Лаврентьевну, – та только посмеивалась и говорила: «Все может быть!» Вот что знала моя жена – ничего больше!

Петрусенко с сомнением покачал головой:

– Я бы не стал так сразу отбрасывать эту версию! Но вот вам другая. Убийца – здешний, человек с больной психикой, попросту говоря – маньяк. Савичева жертва случайная, а вот ваша жена – уже нет. Именно с вами он таким образом вступает в игру, провоцирует.

– А вот здесь, Викентий Павлович, у вас логика хромает!

– Почему же?

– Во-первых, это не может быть маньяк – до сих пор в городе не случалось подобных убийств.

– Все когда-нибудь начинают, совершают преступление в первый раз.

– Предположим! Но зачем же нужно было убивать Веру? Ведь как хорошо все складывалось: арестован другой, осужден, можно жить дальше, без страха. Для заезжего преступника все равно – уехал, и все! Но для местного ошибка следствия – это просто подарок. Живи себе спокойно! А он – вновь на себя внимание! Зачем?

Петрусенко явно наслаждался дискуссией.

– Вы забываете, – возразил он почти весело, – что мы условились: убийца – маньяк! А для таких, даже если он умный человек, главное – собственное непреодолимое желание. Тут они ничего не могут поделать – идут за ним, как лунатики… Впрочем, – Викентий Павлович пожал плечами, – не обязательно убийце быть маньяком. У убийцы почти всегда присутствует мания величия – я сам не раз убеждался в этом. В какой-то момент она проявляется в том, что он торжествует: «Здорово я обманул этих тупиц полицейских! Вон они судят вместо меня какого-то простака, а я ловко ускользнул от правосудия! Как я умен!»… Но потом, когда взоры всех людей обращены на мнимого преступника, когда на суде так живо расписывают кровавое убийство, которое тот якобы совершил, а публика ужасается, – настоящий преступник начинает завидовать и злиться. Наступает момент, когда ему хочется вскочить и закричать: «Это не он, это я все сделал! Я!» Но все же инстинкт самосохранения у него выше тщеславия. Просто сказать об этом он не может. И тогда «говорит» иным способом. Он совершает точно такое же преступление, исключительно чтобы заявить: «Вы все глупцы! Я вас обманул! Я – вот он: умный, неуловимый, жестокий…» Возможно, мы имеем дело именно с таким случаем.

Макаров молчал, обдумывая. Но Викентий Павлович не дал ему долго размышлять.

– А не приходила ли вам в голову мысль о мести? – спросил с интересом. – Наверняка есть в городе люди, которым вы здорово досадили! Такова извечная наша полицейская участь…

Анатолий Викторович вскинул голову:

– Что? Месть? Не-ет, не думал… Впрочем, вот же, право!

Он возбужденно прошелся по комнате и стал напротив Петрусенко.

– Пока вы не сказали – и мысли не мелькало. А теперь вспомнил! Есть один человек… Три года назад я его арестовал, драка была среди мастеровых. Он своим сапожническим ножом порезал другого сапожника, не очень сильно – тот быстро поправился. Но и когда арестовывали, и после суда все кричал о несправедливости, о том, что виноват тот, пострадавший. И угрожал мне… Даже слова его помню: «Будет тебе, шкура, так же плохо! Наплачешься!»

– А где сейчас этот сапожник?

– Как раз недавно вышел из заключения, вернулся в город. Я его недавно встретил, так он отвернулся со злостью.

– Ну вот, – развел руками Петрусенко. – Еще одна версия!

– Три года отсидел, – покачал головой исправник. – Это же небольшой срок, зачем ему вешать на себя убийство? Глупо.

– Ну, во-первых, преступник обычно надеется, что его не уличат и он останется безнаказанным. И потом… Тюрьма с людьми разные вещи творит. Кто-то заречется еще туда попадать, а кому уголовная жизнь въедается в кровь, затягивает. Такому уже ничего не страшно… Видите, Анатолий Викторович, уже несколько версий у нас с вами наметилось. Надо проверять…

Викентий Павлович далеко не все рассказывал исправнику Макарову. Это был не его стиль – посвящать в ход своих размышлений посторонних. А Макаров, несмотря на всю свою заинтересованность, был-таки посторонним – человеком, не включенным в следственную группу. Более того: он был сам среди подозреваемых. Петрусенко видел, что ни самому исправнику, ни знавшим семью Макаровых белопольцам подобное и в голову не приходило. Он прекрасно понимал их, но формально получалось так: Макаров последним видел жену живой, у него не было твердого алиби на время убийства. Той ночью исправник дежурил – его видели и в управе, и в околотках, и на нескольких постах. Но времени никто толком не помнил – все указывали приблизительно. «Что ж, – думал по этому поводу Викентий Павлович. – Подобная небрежность только подтверждает невиновность Макарова. Он – опытный полицейский, уж сумел бы все как следует продумать, организовать себе убедительное алиби».

И потом, Петрусенко ни на минуту не забывал, что расследует не одно, а два убийства, совершенные одним человеком. Если подозревать Макарова в убийстве жены, надо сразу предполагать, что и Савичеву задушил тоже он. А это совершенно противоречит информации о давней и искренней дружбе двух семей… Так что версию о Макарове Петрусенко, конечно, тоже учитывал, но скорее теоретически.

По той же причине – два убийства, а не одно! – он чуть было не отверг версию о мести. Если сапожник по фамилии Синцов имел повод мстить Макаровым, зачем ему убивать Савичеву? Он сказал об этом исправнику, но Анатолий Викторович неожиданно вскинул на него удивленные глаза:

– Так ведь мы тогда его и задержали вместе с Владимиром Савичевым! Совершенно случайно оказались рядом: я был не на службе, а просто проводил время с другом. Как раз Владимир первый и бросился на Синцова, скрутил его! А я потом подоспел и после дело вел… Надо же! Когда вы, Викентий Павлович, сказали о мести, я серьезно не отнесся. А вот теперь… кто знает!

Подобная деталь и правда придавала версии правдоподобность. Но все же Петрусенко сомневался. Уголовный мир он знал хорошо. Мстили эти люди своим гонителям из полиции крайне редко, но все же подобные случаи бывали. Однако убивать жену уже покойного обидчика!.. Такое никакому уголовнику не взбредет на ум! А ведь Савичев к выходу Синцова из тюрьмы уже скончался. Конечно, этого сапожника проверить нужно, но Викентий Павлович почти не сомневался – пустая трата времени.

А вот с кем ему хотелось встретиться, и не просто встретиться, а очень подробно поговорить – так это с бывшим подозреваемым, Юлианом Кокуль-Яснобранским. Если тот и невиновен, все равно – он оказался в самом центре событий! Не может быть, чтобы совершенно ничего не знал, не увидел, не заметил. Или не сумели допросить как следует, или намеренно скрывал. Очень интересно будет поработать с этим молодым человеком! Вот только Викентий Павлович не торопился – хотел собрать побольше сведений, самых разнообразных. Глядишь, что-то и вынырнет такое, от чего можно будет оттолкнуться в разговоре с Юлианом…

Викентий Павлович поселился в небольшой городской гостинице – добропорядочном заведении с несколько консервативной старинной обстановкой. Однако ему нравился этот добротный уют, традиционная кухня гостиничного ресторана. Вечерами он садился за один и тот же отдельный столик у окна, с удовольствием, не торопясь ужинал и спокойно обдумывал все, что узнал за день. Например то, что любовник у Савичевой все-таки был! Об этом он узнал от горничной убитой. Нашел эту пожилую женщину, разговорил ее… Разговорить, расположить к себе Викентий Павлович мог кого угодно. И так повести дело, что собеседник вспоминал даже то, чего, казалось, и не знал. На этот раз он просто не мешал женщине погружаться в приятные воспоминания. Сам же внимательно слушал.

– Когда Любочка первый раз ночевала на той даче, я сразу поняла: что-то случилось!

– Первый раз? – переспросил Викентий Павлович. – Почему?

– Так раньше она туда и не ездила. А начала по весне, еще в марте. Приехала еще до полудня, но сразу объявила, что будет спать. Сказала: «Надо отоспаться», – словно там целую ночь не спала. Села перед зеркалом, волосы распустила, я ее стала расчесывать. А она веселая, смеется, балуется. Я, конечно, спрашиваю, что случилось. А она: «А сама не догадываешься?» Чего же там не догадываться, не маленькая ведь… С тех пор и повадилась ездить в тот дом. От меня не скрывала, что встречается там с кем-то. Говорила: «Я ведь со своим Владимиром совсем забыла, как женщиной быть, а все равно не изменяла ему, пока жив был. Хотя уже и женой не была, а так – сиделкой». И в смех. Оно и правда, муж ее долго болел. Я за Любочку, честно говоря, рада была. Только спрашивала: «Что же ты, замуж за него пойдешь?»

– А она?

– Смеялась: «Ты, Настасья, любопытная слишком!» А потом как-то сказала: «Главное – я получила того, кого хотела. Захочу – и замуж пойду, никуда не денется!»

– И ни разу не назвала его?

– Нет! Мне ведь тоже любопытно было, но – нет. А вот случай один был…

– Интересный, наверное, случай? – осторожно поинтересовался Викентий Павлович. – Раз вы запомнили?

– Запомнила… У Любови Лаврентьевны браслетик был очень красивый – змейка, а на ней – камушков-бриллиантиков видимо-невидимо. Вот она раз, как с дачи вернулась и я помогала ей переодеться, показала мне, что один камень-то остренький. Даже царапнула мне руку и говорит: «Это я тебя слегка, а вот он у меня теперь меченый. Я его сначала случайно задела, но сильно – кровь пошла. А потом мы уже специально еще один надрез сделали, получился крестик. Как раз чуть ниже нательного креста, на груди. Грудь у него почти безволосая, даже странно…»

От нее же, горничной, Петрусенко узнал еще одно. Оказывается, в ту последнюю ночь, после бала у Кондратьевых, Любовь Савичева не собиралась возвращаться в городской дом. И предупредила Настасью об этом заранее: «Можешь до утра, даже до полудня быть свободной. Я ночую на даче». Эта информация расходилась с показаниями провожавших Савичеву, и Викентию Павловичу предстояло с этим разобраться. Впрочем, думать ему еще предстояло над многим. Но когда официант принес ему чашечку горячего шоколада со сливками, он расслабился… Приятный город – Белополье. Викентий Павлович здесь уже бывал. Одно из самых первых его дел было связано с этими местами. Правда, тогда он работал не в самом городе, а в одном из окрестных поместий, но и в Белополье кое с кем встречался. Годы прошли, тех людей уже нет…

Тогда, давно, он думал, что расследует убийство, но, к счастью, оказалось, что убийства не было. А вот теперь – целых два. Что ж, время изменилось: нынче, к 1910 году, прошли войны – с Китаем, с Японией, бунты жестокие страну потрясали. Потому и нравы ожесточились. Впрочем, разве только у нас? Вон в Англии, в доме врача по фамилии Криппен, в подвале раскопали расчлененное тело! Скотленд-Ярд подозревает, что это – пропавшая жена Криппена, актриса. Конечно, там не все еще ясно, предстоит долгая экспертиза. Но Викентий Павлович был почти убежден, что английские коллеги правы: муж убил жену!

12

Госпожа Панина зашла в кабинет издателя «Белопольского вестника» весело, шумно.

– Как у вас здесь интересно, Петр Трофимович! Репортеры бегают, машинки стучат, все разом что-то говорят и, главное, понимают друг друга! Обожаю такую суету! И ведь вы здесь все первыми узнаете – обо всем в мире. Ах, будь я помоложе, пошла бы к вам в репортерши!

Селецкий вежливо встал, подвинул гостье стул:

– Не сомневаюсь, Наина Семеновна, вы стали бы приобретением для газеты! Вы как никто другой умеете узнавать самой первой обо всем, что происходит – ну если не в мире, то в нашем городе – это точно!.. Что привело вас ко мне?

– Хочу дать через вашу газету объявление.

– Что ж, хорошо. О чем будете сообщать?

– Помните мою племянницу, Наташу Рыбальскую? Три года назад она с родителями переехала в Киев… Через две недели у нее помолвка, и она хочет пригласить своих друзей, все-таки сколько лет здесь прожила! Попросила оповестить через нашу газету. Кто помнит ее и пожелает приехать – она будет рада. Так что, Петр Трофимович, помогите составить текст объявления.

Текст они набросали быстро. Панина расплатилась, но уходить не торопилась. Селецкий с самого начала это предполагал и даже догадывался, о чем Наина Семеновна хочет поговорить. Заранее скорчил кислую физиономию – про себя, конечно. И не ошибся: с торжествующим видом Панина сказала:

– Признайтесь, Петр Трофимович, я была просто провидицей! Этот английский доктор, которого вы так расхваливали, все же оказался убийцей своей жены!

Как и все победители, она была доброжелательна, по тону чувствовалось, что готова простить издателю ошибку – пусть только сам в ней признается. Селецкий со скучающим видом пожал плечами:

– Ничего еще не доказано. Труп мог лежать в подвале давно, когда Криппены там и не жили…

Но спорил он вяло, неохотно, и Панина тут же это заметила.

– Да вы и сами не верите в то, что говорите! Что там доказывать! Ведь сбежал же этот Криппен, на следующий же день сбежал, как рассказал полицейским свою фантазию: жена, мол, его бросила, уехала с американцем! Как бы не так, это он со своей любовницей-секретаршей сбежал, испугался, а теперь их ловят по всей Англии!

Селецкий нехотя согласился:

– Этого я тоже не понимаю… Зачем скрываться, прятаться? Оставался бы на месте, никто не стал бы шарить по подвалам!

– В том-то и дело! Когда рыльце в пушку, страх сильнее разума! Но ничего, их обязательно поймают! Попомните мое слово: это Криппен со своей любовницей погубил жену и – в подвал. Ужас какой!

– Однако, – пожал плечами Селецкий, – не ужаснее того, что у нас тут происходит…

– Ах, Петр Трофимович, не говорите! Кто бы мог подумать – в нашем городе, таком тихом, добропорядочном! Какие два потрясения – одно за другим! Я ведь дружила и с Любовью Лаврентьевной, и особенно с Верой Алексеевной… Бедные, бедные!

Госпожа Панина достала платочек, стала промокать глаза и нос. Селецкий не удержался, поддел ее:

– Вы, Наина Семеновна, такая проницательная женщина: отсюда, из Белополья, сразу определили лондонского убийцу. Может, вы поможете приезжему следователю?

Но женщина издевки не почувствовала, совершенно серьезно закивала головой:

– Да-да, я знаю, что у меня необычайная чувствительность к личностям и поступкам! Я не раз первая догадывалась о том, что другие пытались скрыть. Но здесь – нет, не могу даже представить, кто бы мог быть этим душегубом! Но чувствую, кто-то из наших, из своих… Какой ужас! А господин Петрусенко… он такой приятный, милый человек! Но не кажется ли вам, Петр Трофимович, что уж очень простоват?

– Что вы имеете в виду? – удивленно поднял бровь Селецкий.

– Он со всеми знакомится, разговаривает, но почти ничего не расспрашивает об убитых. Вообще, больше молчит, только слушает. Мне кажется, он совсем не похож на сыщика! Глаза все время какие-то веселые… несерьезные!

Селецкий тоже усмехнулся:

– Не скажите, Наина Семеновна! У него отменная репутация, много раскрытых сложных дел. Слышали небось: позапрошлой зимой, в Саратове, поймали того знаменитого душегуба, который убивал женщин?

– Конечно! Все газеты тогда писали!

– Вот господин Петрусенко и поймал его.

– Да что вы, Петр Трофимович! Никогда бы не подумала!

– Внешность, дорогая госпожа Панина, часто обманчива. Так что, думаю, нашему душегубу от сыщика Петрусенко тоже не улизнуть. А я буду первым, кто об этом напишет!

Викентий Павлович и в самом деле перезнакомился уже чуть ли не со всеми именитыми горожанами – знакомыми погибших. С кем-то он встретился на собрании в земской управе, с кем-то – в клубе «Три мельницы», с кем-то – просто на вечерней прогулке в городском саду или в гостях. В редакцию «Белопольского вестника» он приходил сам, листал подшивки газет, просматривал городскую хронику последних лет. Он не афишировал своих следственных действий, но и секрета из них не делал. И в городе все знали, что приезжий следователь вновь зачем-то переговорил со всеми, кого в свое время допрашивали по убийству Савичевой. С ее кучером, например, с прислугой, с теми городовыми, кто обыскивал сад. Хотел встретиться и с молочницей – той, что видела выпрыгнувшего из окна Кокуль-Яснобранского. Многие недоумевали: зачем? Ведь обвинение с молодого человека снято, всем совершенно ясно, что он невиновен! Но следователь Петрусенко особенно любопытным с неизменной улыбкой отвечал:

– Хочу пройти весь путь сначала. Кто знает…

Он только попросил не пугать женщину – не ездить за ней специально. Из прежних допросов было известно, по каким дням в какие дома она носит творог, сметану, молоко. Викентий Павлович решил наутро сам ее встретить. Теперь же направлялся в городской морг: он еще не разговаривал с врачом, который обследовал обеих убитых. Конечно, он читал медицинский отчет. Но Петрусенко любил говорить с людьми сам: как часто в таких беседах открывался неожиданный поворот, незамеченный факт или просто мелочь, на которую не обратили внимания!

Фамилия патологоанатома была Бероев. Еще не встречаясь с ним, Викентий Павлович решил: «Скорее всего, доктор осетин». И не ошибся: высокий, средних лет мужчина был черноволос, чернобород, с характерными крупными чертами смуглого лица. Однако он оказался местным уроженцем уже в третьем поколении, говорил совершенно без акцента, был очень выдержан. Петрусенко особенно интересовался узлом, которым были затянуты удавки. Доктор, когда ему пришлось развязывать уже второй узел – на шее Веры Макаровой, постарался его запомнить. Первый раз, с Савичевой, он волновался, торопился. Второй же раз приглядывался, распутывал медленно. И все равно по-настоящему не запомнил – узел был сложный. Однако он постарался описать его следователю и даже попробовал приблизительно воспроизвести, скатав жгутом бинт.

Во время разговора Викентий Павлович почувствовал, что Бероев хочет ему что-то сказать, но словно сомневается – стоит ли? Петрусенко всегда безошибочно улавливал подобные колебания. Люди часто думают: «Это мелочь, ерунда, следователь только посмеется надо мной». И не понимают, что иногда именно ерунда помогает раскрыть самые запутанные преступления… Доктора надо было подтолкнуть. И Викентий Павлович вдруг спросил:

– Это Савичева или Макарова? То, что вы заметили и о чем хотите мне рассказать?

Наконец-то Бероев проявил свой кавказский темперамент: вскочил, хлопнув в ладоши.

– Как вы догадались! Я поражен! Да, это у Савичевой…

Он открыл белый шкафчик наподобие сейфа, достал бумажный пакет, в каких медики обычно держат корпию. Осторожно, пинцетом достал оттуда пучок волос – собственно, с десяток сложенных вместе волосинок.

– Вот, – сказал неуверенно, – не знаю, имеет ли это значение и может ли чем-то помочь. Они были зажаты в руке мертвой Савичевой.

Бероев рассказал Викентию Павловичу, что, когда Савичеву нашли, ее правая рука была заведена за спину. Наступило уже трупное окоченение, потому рука и при осмотре все время оставалась в таком положении. Лишь когда через два дня покойную разрешили похоронить и он напоследок осмотрел ее еще раз, его внимание привлек сжатый кулак правой, заложенной за спину руки. Он разжал его и нашел между пальцами эти волосы.

– И вы не сказали об этом исправнику? – удивился Викентий Павлович.

– Видите ли… – Бероев был очевидно смущен, – к тому времени преступник уже был арестован, улики так явно указывали на него… Я подумал, что этот клочок волос не имеет никакого значения. Хотя и понял, что убитая, судя по всему, вырвала их, защищаясь, у убийцы… Однако все обернулось совсем иначе, и теперь я думаю, что совершил ошибку. Хотя, Викентий Павлович, я и сейчас не уверен, что это может пригодиться следствию. Нельзя обвинить человека, даже если волосы его будут по виду совпадать с этими. Внешнее сходство еще не есть идентичность.

– Вы совершенно правы. Однако вы сохранили их. Почему?

– Знаете, у меня еще свежо впечатление от блестящего разоблачения доктора Бальтазара из Парижа! Ровно год назад его сравнительное исследование волос позволило найти убийцу. И ведь тогда клок волос тоже был найден в руке жертвы!

– Scientia potentia est! Наука – это сила! – Викентий Павлович улыбнулся.

Он испытывал искреннее уважение к специалистам, которые не позволяли себе погрязать в будничных, сиюминутных делах, а интересовались всеми мировыми достижениями в своем деле. Сам он прекрасно помнил парижское убийство в июле минувшего года: шестнадцатилетняя жертва Жермен Бишон и ее убийца – Розелла Руссо. Следствие уже зашло в тупик, но тут к нему присоединился судебный медик Бальтазар. Вот уже несколько лет он, вместе со своей женой Марсель Ламбер, занимался исследованием волос, найденных на месте преступления. А в руках убитой, в ее сжатых кулаках, как раз и были обнаружены клочья длинных окровавленных волос – белокурых и светло-каштановых. Доктор Бальтазар сразу же сказал шефу Сюрте – французской криминальной полиции – Октаву Амару, что правильнее будет искать не мужчину, а женщину-убийцу. Амар не слишком жаловал судебных медиков и отнесся к этому совету с иронией. И в самом деле: еще не так давно далеко не всегда было можно отличить человеческие волосы от шерсти животного. Но сейчас ученые уже знали, как это делать.

Сам Петрусенко старался всегда быть в курсе последних открытий в криминалистике. Судебная медицина составляла ее главную часть, потому Викентий Павлович многое знал и из этой области. Например, то, что еще в 1863 году немецкий медик Лендер своим исследованием волос, оставшихся на лезвии топора, помог раскрыть жестокое убийство целой семьи – мужа, жены, троих детей и служанки. А в самом конце прошлого века основатель венской школы судебной медицины Эдуард Гофман опубликовал учебник, который содержал главу «Исследование волос». За последние десять лет ученые узнали об этом еще больше. О том, например, что стержень волоса состоит из трех частей: кутикулы, коркового вещества и мозгового вещества. Пигмент, который окрашивает волосы, находится именно в корковом веществе. А вот по клеткам кутикулы как раз и определяется, чьи это волосы – человека или животного, причем по форме клеток можно установить даже вид этого животного.

Довольно быстро специалисты научились отличать волосы мужчины от волос женщины, определять, из какого они места на теле: из бороды, лобка, из-под мышек, вырваны они или сострижены… Волосы, зажатые в кулаках Жермен Бишон, были вырваны: доктор Бальтазар определил это по корням, на которых остались частицы волосяной сумки. То, что это волосы женщины, подтвердила не только их длина, но и средняя толщина волос. И они не принадлежали самой убитой. Когда доктор Бальтазар закончил свои исследования, он сообщил Амару, что готов произвести сравнение волос любой подозреваемой в этом преступлении женщины с волосами, найденными на месте убийства.

Все пять дней, которые ушли на исследование волос, инспекторы Сюртэ делали свое дело, опрашивая подруг убитой, соседей, ее хозяина-любовника. Ведь тело убитой девушки нашли в квартире этого человека по имени Урсель. Как раз к этому времени появились первые интересные и многообещающие сведения, причем именно о женщине. Высокая, полная, с одутловатым лицом, лет тридцати пяти – сорока. Она вышла из подъезда дома приблизительно в то время, которое определили как время убийства. Одета она была как служанка и сказала консьержке, что приходила проведать няню Адель с четвертого этажа. Няня Адель и в самом деле жила в том доме, а подобные посещения прислугой друг друга по воскресным дням были делом обычным. Поначалу полицейские не обратили внимания на этот факт, но вскоре к нему вернулись. Одна из опрошенных служанок рассказала странную историю: недавно неподалеку от того дома ее остановила женщина лет сорока – высокая, полная, с одутловатым лицом. Она просила пойти с ней на квартиру к Урселю: ей нужен был свидетель при получении каких-то денег. Почти такую же историю рассказала инспектору еще одна гувернантка… Если это была одна и та же незнакомка, то она знала и Урселя, и живущую в том же доме няню! Возможно, она и сама когда-то здесь работала? Может быть, даже у самого Урселя?

Именно таким образом полиция обнаружила бывшую уборщицу Урселя Розеллу Руссо. Потом шли долгие выяснения местопребывания этой женщины в момент убийства, того, где она достала деньги, которыми оплатила свои долги, допросы ее и ее сожителя, обыск в квартире. Многое подтверждало ее вину, но окончательным доказательством стала идентификация волос Розеллы Руссо с волосами из рук убитой. Доктор Бальтазар сам приехал к ней на дом, где задержанная находилась под наблюдением полиции. Он взял пробы волос с разных участков головы и поехал к себе в лабораторию. И вскоре имел полное подтверждение того, что в руках убитой Жермены Бишоп остались волосы именно Розеллы Руссо.

Это убийство и это расследование, о которых много писали в газетах, произошли всего лишь год назад. Потому и Викентий Павлович, и доктор Бероев хорошо их помнили.

Бероев достал лупу, и они вдвоем стали рассматривать выложенные на стол волоски. Они были не длинные – сантиметров десять-пятнадцать.

– Мужские? – спросил Бероев.

– Похоже… Но сейчас и женщины стригутся коротко.

– Только не в нашем городе! Я таких не припомню.

Викентий Павлович засмеялся.

– Однако, – сказал он, – и такой вариант нельзя сбрасывать со счетов… Какого же они, по-вашему, цвета?

– Трудно сказать вот так, на глаз, по нескольким волоскам… Этот темнее, а этот светлее.

– Что ж, факт известный: на голове одного и того же человека встречаются волосы разного цвета.

– Знаю, – кивнул доктор. – Надо лбом, висках и затылке могут различаться довольно сильно, хотя в общей массе создают однородный оттенок.

– Вот что, дорогой друг, – сказал следователь решительно. – Я у вас эти волосы забираю, отправлю их в Харьков, в нашу судебно-медицинскую лабораторию. По сути дела, она еще только формируется, но кое-какие исследования уже ведутся – медиками, химиками, серологами. Волосами, правда, заниматься еще не доводилось… Тем более это будет интересно. К тому же я знаю, мы в управлении только-только получили новую книгу, написанную как раз доктором Бальтазаром и Марсель Ламбер: «Волосы человека и животного». Я перешлю вам один экземпляр, когда вернусь в Харьков.

– Буду вам очень благодарен! Но все же, Викентий Павлович, даже если в лаборатории сумеют исследовать эти волосы – что это даст? Ведь для идентификации нужны волосы того, кто подозревается в убийстве! А после того, как оправдали Кокуль-Яснобранского, – такого нет…

Петрусенко небрежно пожал плечами:

– Уж это предоставьте мне. Как знать…

Днем Викентий Павлович зашел в «Три мельницы». Он уже бывал в этом мужском клубе для местной аристократии, ему здесь нравилось. Над входом висело изображение трех водяных мельниц на золотом поле – старинный герб города. Из холла первого этажа с гардеробом ковровая дорожка вела в курительную комнату, затем шли кафе, бильярдная, комната с ломберными столиками, несколько небольших уютных кабинетов для отдыха и общения. Витая лесенка спускалась в подвальное помещение, где был устроен ресторан с изысканной кухней. Широкая лестница поднималась на второй этаж – к библиотеке, читальному залу и нескольким небольшим меблированным комнатам, где можно было остановиться на несколько дней…

Следователь поднялся сразу на второй этаж. Он хотел просмотреть сегодняшние газеты, а потом спуститься в кафе. В библиотеке сидело несколько человек, почти всех он уже знал в лицо. Следователь учтиво поклонился и присел к столику с газетами. И только начал листать, как его окликнули. Мировой судья попросил разрешения присесть рядом.

– Конечно, конечно! – Викентий Павлович подвинул соседний стул. – Прошу вас.

Краем глаза он заметил, что сидевший недалеко, через несколько столиков, фабрикант Матвеев бросил на них ироничный взгляд и насмешливо покривил губы. Судья, в свою очередь, тоже покосился в сторону Матвеева и вдруг попросил:

– Господин Петрусенко, давайте спустимся в кафе! Я угощу вас, поговорим… Здесь не та обстановка!

«Ага, – подумал Викентий Павлович довольно. – Я-то думал, он собирается полюбопытствовать о ходе расследования. А у него есть разговор. Отлично». Разговоры он любил.

Мужчины сошли в кафе, сели за столик. Судья заказал по рюмочке коньяка, турецкий кофе, тартинки. Чувствовалось, что он не знает, как начать.

– Понимаете, – произнес он наконец, – я тоже представитель закона. И закон для меня важнее всего… Даже дружеских уз…

«Это интересно!» Викентий Павлович отхлебнул хороший, крепкий кофе. Он не торопил вновь замолчавшего судью. Тот наконец собрался с мыслями, заговорил быстро:

– С Аркадием Петровичем Матвеевым я давно дружу. Он очень уважаемый в городе человек, да и не только в городе.

– Конечно, – согласился Петрусенко. – Сахарозаводчик Матвеев ведет дело широко, даже за Уралом его знают.

– Ну вот! – Казалось, судья еще больше расстроился. – И все же я должен сообщить вам о своих подозрениях!

– Бог мой! – Викентий Павлович даже отставил чашку. – Уж не хотите ли вы сказать, что подозреваете господина Матвеева в этих убийствах? – И, вспомнив ироничный взгляд Матвеева, догадался: – А он знает о ваших подозрениях?

– Да, я поступил честно, прежде всего поговорил с ним самим! Так прямо и сказал: «Платон мне друг, но истина дороже!»

– Amicus Plato, sed magis amica veritas… – повторил по-латыни Петрусенко исключительно для того, чтобы сдержать улыбку. – Что же вам ответил Матвеев?

– Посмеялся!

– Не говорит ли это о его невиновности? Естественная реакция убийцы, узнавшего, что его в чем-то подозревают, – скрыться. Или убить подозревающего.

Судья, казалось, растерялся.

– Вот как… Так что же, я не прав?

– Расскажите мне все, что собирались, Владимир Васильевич! Ошибаться могу именно я, предполагая определенную реакцию преступника. Она может оказаться совершенно неординарной.

– Хорошо! – Голос у судьи повеселел, и Петрусенко понял: тот был бы рад ошибиться. – В тот вечер, когда мы провожали Любовь Лаврентьевну после приема у Кондратьевых, в тот самый роковой вечер перед ее гибелью… Да! Аркадий Петрович сравнил ее с цыганкой Кармен, а про меня и себя сказал: «Кто из нас Хозе, а кто – Эскамильо?» Потом, когда мы уже ехали в экипаже, он эту тему развил. Пошутил: «Рядом с вами, Любовь Лаврентьевна, каждый хотел бы быть тореадором Эскамильо. Но все же страстная любовь Хозе, до сумасшествия – разве она вас не привлекает?» Савичева тогда засмеялась: «Ведь он же убил Кармен!» – «Да, – сказал Матвеев. – Но умереть за такую любовь разве не сладко?» Любовь Лаврентьевна погрозила ему пальчиком: «Вот вы какой! Опасный!..» Тогда мы смеялись, шутили. А потом, когда ее убили и молодой Кокуль-Яснобранский оказался невиновен, я вдруг вспомнил тот разговор. Какое странное совпадение! Даже страшно стало…

Мировой судья смотрел расстроенно. Ему очень хотелось, чтобы следователь развеял его опасения. Но Викентий Павлович спросил другое:

– Я помню, в показаниях по делу Савичевой есть ваше свидетельство, что ночь убийства вы провели в казино? Вы и господин Матвеев. Верно?

– Верно! Мы, проводив Любовь Лаврентьевну, поехали не по домам, а решили веселиться дальше. Но опять же, вспоминая, я понял одну вещь: в казино я первый, может быть, час видел Аркадия Петровича, а потом уже – нет. Поначалу я об этом и не задумывался, а вот теперь стал вспоминать… Нет, не видел! Там, конечно, несколько залов, я сидел за картами, а он мог быть у рулетки. Но все-таки я его не видел.

Он выжидательно смотрел на Петрусенко. А тот, помолчав, неожиданно задал странный вопрос:

– Скажите, а какой цвет волос у Матвеева? Русый? Каштановый? Я не приглядывался…

13

Наутро Викентий Павлович поджидал молочницу у дома, куда она заносила свой товар в последнюю очередь, потом шла на рынок. Он сидел на скамеечке напротив небольшой усадьбы. В этот ранний час уже было тепло и солнечно, в саду вовсю щебетали птицы. После нескольких непогожих дней вновь вернулась прекрасная летняя погода. Что ж, так и должно было быть: еще даже июль не закончился… Петрусенко наслаждался и теплым утром, и птичьим гомоном, да и просто минутами беззаботного отдыха – не так уж много выпадало их в последнее время. Он ведь думал, что удастся время от времени ездить домой, в Харьков, – сколько там ехать-то! А вот нет же – один неожиданный поворот расследования тянул за собой другой, один разговор наводил на следующий. Все оказалось так плотно притертым друг к другу – не отвлечешься! Приходилось только писать домой письма…

Викентий Павлович увидел, как молодая селянка вошла во двор, поговорила на крыльце с вышедшей к ней горничной или кухаркой и расторопно зашагала обратно. Она была статной, крепко сбитой, в беленькой косынке-хустке и длинной юбке-спиднице. Так и просилось на ум словечко «молодуха»! Он учтиво приподнял шляпу, вставая ей навстречу, представился и сказал, что хочет поговорить.

– Наталья Петровна, – начал было Петрусенко, но женщина замахала руками, весело смеясь:

– Да какая же я Петровна! Все Наталкой кличут, и вы, барин, так зовите!

– Хорошо. Так вот, Наталка, сделай милость, припомни все, что ты знаешь о покойной Савичевой. Ты ведь носила еще с весны ей молоко, творог, ну, сама знаешь, – так? Два раза в неделю, с утра пораньше. Неужто за все это время ни разу никого там не встретила?

– Никого, господин следователь, никого, видит бог! Даже колясочки какой у крыльца никогда не видала. Да только все равно думаю я, что гость какой-то у покойной Любови Лаврентьевны бывал!

– Почему ж ты так думаешь?

– Так ведь я тоже баба! Замужем два года, а до того со своим Василем долго гуляли… А Любовь Лаврентьевна мне с самого начала не велела в дом заходить: позвони, говорит, в колокольчик да на крыльце товар и оставь. Я уж говорила – она мне наперед платила за весь месяц. Кроме нее, никто так не делает, вот и понятно, что не хотела она, боялась, как бы я кого не увидала в доме-то!

– И что ж, не видала?

– Ни единого разочка!

– А любопытство-то не мучило?

– Ну вот еще! – Молочница с деланым негодованием покачала головой. – К чему мне эти барские прихоти, своих хлопот полон рот!.. А покойная барыня в те дни, когда выходила ко мне расплатиться, ох какая довольная бывала! Когда еще холодно было, набросит шубку или шаль, а все равно видно – халатик газовый выглядывает. А сама веселая, глазки горят! Известно, почто после ночи от бабы таким жаром пышет!

Конечно, это было лишь косвенным подтверждением того, что Савичева перебралась в окраинный дом не случайно. Но этого было мало, а больше Наталка ничего припомнить не могла.

Викентий Павлович, скрывая разочарование, встал, предложил ей:

– Давай-ка бидон, я тоже иду в сторону рынка, помогу донести.

– Да что вы, барин! – Молочница даже растерялась. – Не годится вам!

– Годится, годится!

Он помог ей забросить на плечо связку из оплетенных сеточкой крынок, забрал один из двух бидонов с молоком. Шли они медленно, и Наталка, вспоминая утро гибели Савичевой, стала рассказывать:

– Я в ту ночь так испугалась, что до утра заснуть не могла. А утром и думаю: «Может, знамение какое?» Вот оно и вышло, что знамение!

Викентий Павлович сначала решил, что женщина говорит о ночи после убийства. Но потом насторожился:

– О чем ты, Наталка? В которую ночь?

– Так я ж и говорю: в ночь, как убили Любовь Лаврентьевну, к нам в Климовку кто-то забрел. В ворота стал стучать, всех переполошил и убег! Может, упырь какой или привид!

– Да почему же упырь? Может, просто заблудился кто?

Наталка решительно отвергла такое предположение:

– Если прохожий человек просится заночевать у добрых людей, будет он сперва стучать, а после прятаться? Собаки уж так лаяли по всей слободе, просто страх! Точно, знамение было. И фуражка, которую свекор утром нашел у калитки, – невиданная какая-то…

– Вы фуражку нашли? Значит, это было в ту ночь, когда, как потом выяснилось, убили Савичеву?

– Так я ж про то и говорю!

Они повернули к рынку – уже слышался галдеж, грохот тележных колес. Петрусенко заторопился.

– Скажи, милая, а где ваша Климовка? Как я понимаю, недалеко от дома Савичевой?

– Как раз в той стороне! Наша Климовка – это же пригородная слобода, сразу за мостком через Крыгу.

– А фамилия свекра такая же, как у тебя? Глотов?

– Верно, Глотов, Пров Саввич… А что, господин следователь, неужто наведаетесь к нам?

– Наведаюсь, Наталочка, прямо сейчас наведаюсь. Фуражечку хочу посмотреть, она ведь и до сих пор у вас?

Молочница кивнула, забирая у него свой бидон.

– У нас, вестимо! Свекор в сарай снес… Спасибо, барин, за помощь!

…У моста через речку Крыгу Петрусенко отпустил извозчика, сказал:

– Дальше сам прогуляюсь.

Добротные хаты Климовки, сады, где уже поспели темные и желтые сливы и наливались силой яблоки, – все было приятно глазу. На большой заливной луг у реки уже успели выгнать стадо коров, а по дворам то тут, то там еще горланили петухи. У дома Глотовых ворота стояли нараспашку, пожилой мужик выводил подводу, груженную мешками.

– Пров Саввич? – окликнул его Петрусенко. – Не ошибаюсь?

– Я самый.

Глотов стащил с головы фуражку.

– А что же найденный головной убор не носите? – спросил Петрусенко. – Или размер не подходит?

– Так ведь чужая, – пожал плечами хозяин. И посмотрел на гостя, прищурив глаза: – Уж не за пропажей ли пришли?

– За ней! – тотчас же признался Викентий Павлович. – Я следователь из губернского сыскного управления. Ваша невестка, Наталка, говорила, что вы нашли чью-то форменную фуражку – утром, когда в городе произошло первое убийство. Было такое?

– В то самое утро, точно. Только мы про убийство после узнали. А в ночь кто-то в ворота стучал да собаки бесились. А выхожу я – никого нет. А уж когда светло было и стали коров выгонять, смотрю, фуражка у самой калитки валяется.

Хозяин сходил в сарай и принес свою находку.

– Генеральская навроде? – сказал, удивленно покачивая головой. – Я таких и не видывал.

Викентий Павлович сразу понял, что фуражка студенческая. Синий околыш, высокая тулья и небольшой козырек… Кокарда с гербом… да, верно, это Горный институт в Санкт-Петербурге. А учился там одно время, постигая премудрости статистики, не кто иной, как Юлиан Кокуль-Яснобранский! Викентий Павлович, изучая дело об убийстве Савичевой, подробно запомнил многочисленные студенческие искания подозреваемого. И вот – фуражка, какую и в большом-то городе редко увидишь, а уж на пыльной улице захолустной слободы!.. Надо будет, конечно, еще уточнить – правильно ли он распознал герб? Но Петрусенко почти не сомневался.

– Я заберу ее у вас, а, Пров Саввич?

– Да уж вам нужнее. Мне-то совсем ни к чему!

На несколько минут, разглядывая фуражку, Викентий Павлович задумался. Потом спросил хозяина:

– Как вы думаете, откуда мог прийти хозяин этой вещицы – если бы он шел в Белополье?

Глотов опустил вожжи, которые уже было взял, тоже задумчиво поглядел на фуражку:

– Если кто-то шел по дороге, то к нам сворачивать не с руки – зачем такой крюк делать? Город вон, рядом, – туда напрямки идти надо.

– А если не по дороге?

– Тогда вот, оттуда. – Мужик махнул рукой в сторону тянущейся вдоль реки полоски леса.

– А там что такое? – поинтересовался Петрусенко.

– Там хутора Порозский и Локонский. А еще дальше – Битице князей Голицыных…

* * *

Городовой Зыкин гордился тем, что ловит преступников. По совести говоря, убийцы или настоящие бандиты за годы службы ему как-то не попадались, все больше воришки, мошенники, цыгане подозрительные… Единственный убийца, которого он видел собственными глазами, был тот Юлиан, которого он охранял. Да и он, оказалось, не настоящий. Зыкин искренне радовался за студента, а сердце наполняла гордость. Нет, не зря он Юлиану симпатизировал – наверное, чувствовал, что никакой тот не убийца! Вот если доведется ему, Зыкину, встретить настоящего душегуба, уж его-то он с первого взгляда распознает!.. И уж никак не мог Зыкин представить себе, что будет чувствовать преступником самого себя!

А в последние дни это чувство просто замучило городового. Когда убили госпожу Макарову, жену исправника, Зыкин был потрясен и по-настоящему огорчился. Как и все служащие полицейской управы, он знал жену своего начальника – милую, добрую, всегда со всеми приветливую. Он тут же вспомнил, что ему, как бы от нее, досталась плюшка к чаю. И просто содрогнулся от мысли, что, возможно, когда он эту плюшку ел, несчастную женщину как раз убивали!.. Дома, протянув дочке две оставшиеся, он сказал:

– Помяни, Танюшка, Веру Алексеевну! Может, они – самое последнее, что она приготовила в жизни.

Два-три дня после убийства Зыкин, как и все, был возбужден и ни о чем и думать не мог, кроме как о преступлении. Но вот наступил момент, когда он вдруг вспомнил – а ведь в ночь убийства он заснул, и парень, которого считали убийцей Савичевой, оставался не просто при спящем часовом, но и при открытой двери! Теперь все считают его невиновным именно потому, что он сидел в запертой камере – и значит, не мог пойти и убить жену исправника. И только он, городовой Зыкин, знает – заключенный-то был, считай, на свободе!

Зыкин, конечно, не был сыщиком – простым рядовым служакой. Но у него был от природы смекалистый ум, а полицейская служба научила видеть глубже и делать выводы. Сколько он тогда проспал, оставив двери незапертыми и, мало того, оставив ключи и от входной двери на виду? Да, он хорошо помнит – смотрел ведь на часы: больше двух часов. За это время всякого можно наделать! Выйти, убить и вновь вернуться в тюрьму! Ведь это же самое верное, чтоб никто не заподозрил! Ах ты бестия, какой же он хитрый, этот Юлиан!

Зыкин уже почти уверил себя, что так все и было. Нет-нет, не зря умные люди – следователи и судьи – доказали вину этого парня и осудили его. Он, конечно же он убил и Савичеву, и не преминул воспользоваться так удачно подвернувшейся случайностью – заснувшим дураком охранником! Сбегал, убил еще одну женщину, а удирать не стал. Зачем? Вот оно алиби – Зыкин слыхал это словечко от следователей. Его отпустили да еще и хором извинились, теперь живет припеваючи, говорят – с самой богатой невестой в городе женихается… А кто виноват? Он, Зыкин!

С каждым днем чувство вины все больше и больше мучило его совесть. Приехал из губернского центра новый следователь – по всему видать, толковый! И Зыкин надумал идти к нему с повинной. Страшно было, ох, как страшно! Еще там, в тюрьме, он поклялся себе, что никто не узнает о его проступке. Но тогда ведь он думал, что от сонливости его никто не пострадал. А оказалось – убита госпожа Макарова! Это совсем другое дело! С другой стороны: если он покается, его наверняка уволят – а он так свою службу любит! «Да что там уволят! – вдруг схватился за голову Зыкин. – Арестуют как соучастника! Дети малые осиротятся, а позор какой на меня ляжет!..»

Страх и сомнения мучили его, ночами он стал плохо спать. И вот однажды, совершенно измаявшись, сказал себе вслух:

– А если тот вурдалак возьмет и еще одну женщину загубит? Хоть свою молодую невесту? Как мне тогда жить – Бог мое молчание не простит, кровь ее на меня падет! Пусть делают со мной что хотят, но только я по совести – пойду и сознаюсь! А может, и пощадят, учтут?..

Теперь, когда Зыкин решился, его охватило лихорадочное нетерпение. Через день ему выпадало дежурить по управлению – именно тогда он и хотел потихоньку зайти к господину Петрусенко, покаяться. А там – будь что будет! И вот этот день настал. Рано утром, приняв дежурство, Зыкин стал поджидать приезжего следователя. Тот пришел часа через два, прошел в свой кабинет. «Пойду, пока он один», – сказал себе Зыкин и перекрестился.

Викентий Павлович узнал Зыкина. Круглое лицо с носом-уточкой и висячими казацкими усами – один из здешних полицейских. Сегодня видел его у входа, значит – дежурный. Видимо, принес какое-то сообщение или депешу. Кивнул приветливо:

– Заходите, заходите! Что-то для меня?

– Покаяться хочу, господин Петрусенко, сознаться! Грех на мне!

Неожиданно страстная речь и просительно-покаянный взгляд рассмешили следователя.

– Дорогой мой, я ведь не священник… Если, конечно, ваша исповедь не касается убийств.

– Как раз и касается, господин следователь! А я, может, единственный, кто про то знает, про ночь, когда Веру Алексевну убили!

Викентий Павлович взял Зыкина за руку, заставил отойти от двери и плотно ее прикрыл. Минуту подумав, запер на ключ.

– Так нам никто не помешает, – объяснил. – Садитесь сюда, напротив меня, так удобнее будет разговаривать… Как вас зовут?

– Городовой Зыкин!

– Ну, так я вас называть не стану… Имя-отчество-то как?

– Алексей Мартынович…

– Меня называйте Викентием Павловичем. Итак, Алексей Мартынович, как вы сказали? Ночь, когда убили Веру Алексеевну? Вы что же, были где-то поблизости от их дома? Дежурили в том районе?

– Не-ет… Я охранял в тюрьме осужденного. Накануне как раз в аккурат суд прошел, этого Кокуль-Яснобранского виновным признали, а наутро за ним приехать должны были. Вот я и охранял его в ту ночь…

Зыкин смешался, замолчал. Петрусенко уловил его смятение, подумал: «По пустякам так не волнуются!» Его охватило предчувствие какого-то необычного поворота дела.

– Вот что, Алексей Мартынович, – решительно произнес он. – Рубите сплеча самое главное, так вам сразу станет легче!

«А детали мы потом обговорим», – подумал про себя.

Зыкин взглянул на него благодарно и начал:

– Заснул я в ту ночь. Никогда такого не бывало за всю службу, а в ту ночь – как мешком по голове дали! И камеру открытой оставил…

Петрусенко присвистнул и вскочил на ноги. Быстро прошелся из угла в угол, Зыкин только поворачивал за ним головой, вжатой в плечи. Вдруг Викентий Павлович так же стремительно сел на место, пристукнул ладонями о стол. Глаза его были чуть прищурены и словно искрились.

– А ключи? – спросил он почти весело. – Ключи-то?..

Зыкин безнадежно махнул рукой:

– Чего там!.. В дверях камеры оставил. Оба… и от входной двери тоже.

– Ну, и что дальше?

– Так… два часа проспал или даже больше. Испугался поначалу, а потом гляжу – заключенный спит себе в камере. От сердца отлегло, думаю: «Он и не знал, что не был заперт…»

– Дальше можете не рассказывать, – махнул рукой Петрусенко. – Все ясно: сначала успокоились, решили, что никто не узнает. А теперь мучаетесь: вдруг убийцу покрываете?

– Как вы точно это сказали, господин… Викентий Павлович! Замучился… Готов понести наказание!

– Это успеется… Давайте с вами, Алексей Мартынович, вспомним – не было ли еще чего-нибудь необычного? Вам ведь и раньше приходилось охранять заключенных?

– Да уж ясное дело, бывало.

– А засыпать тоже случалось?

Зыкин покраснел и громко засопел.

– Никогда, как Бог свят – первый раз такое со мной! Все, теперь перед ночным дежурством буду сутки отсыпаться!

– А разве вы не отдыхали днем? – удивился Петрусенко.

– Вот и я о том же: привык отсыпаться после дежурства, а не вперед. Все молодым себя считаю, а годы-то идут!..

– А спиртного ничего не пили? Признавайтесь, коль уж начали!

– Нет, нет… Викентий Павлович, этого я на службе никогда, даже с собой не имею. Чаек крепкий сам себе заваривал, пил – как всегда.

– Что-нибудь еще?

– Все вроде… Господин исправник приходил заключенного проведать, в камеру к нему заходил, поговорил и ушел.

– Он что, так каждого заключенного навещает? – удивился Петрусенко.

– Когда дежурит – заходит в тюрьму, – кивнул Зыкин. – Но с ними не разговаривает. А с этим… вроде как попрощался.

Викентий Павлович задумался. Что ж, ничего необычного в этом нет. Макаров сам вел следствие, столько общался с молодым человеком. Вот и захотел напоследок взглянуть. Может, из жалости, а может – и со злорадством. Понять можно…

Ай да Зыкин! Какой поворот в деле! Однако…

– Господин Петрусенко, Викентий Павлович! – прервал его размышления тревожный голос Зыкина. – Что же мне будет за такой проступок?

– Сделаем, Алексей Мартынович, так! – Петрусенко подвинул свой стул вплотную к Зыкину и обнял городового за плечи. – О том, что вы мне тут рассказали, не станем пока никому говорить. Это я вас не прошу, а ставлю в известность, поскольку я веду это следствие и сам решаю, что делать… Ваши сведения я объявляю секретными – до самого конца расследования. Ну а потом… Там и решим, как быть. Во всяком случае, то, что вы сами во всем признались, поступили по чести и долгу, – зачтется. А если окажется, что своим признанием помогли изобличить преступника, – еще и благодарность получите.

Зыкин ожил прямо на глазах. Мелко крестясь, смотрел на Петрусенко чуть ли не с обожанием.

– Такую тяжесть вы мне с души сняли! Ни на мне, ни на детях моих позора не будет!

– Много у вас детей? – спросил Викентий Павлович. Его растрогал этот человек: далеко не каждый сумел бы вот так признаться.

– Трое у меня – два сына и дочка.

– Какое совпадение! – Викентий Павлович улыбнулся. – И у меня два сына и дочурка. И как дети, радуют вас? Здоровы?

– Они у меня послушные, да и здоровьем крепкие… Вот только дочка, Танюшка… – в голосе у Зыкина послышалась нежная озабоченность. – Что-то последние дни приболела. Раньше-то не бывало, а тут доктор говорит: «малокровие».

– А сколько вашей дочке лет?

– Тринадцать только исполнилось.

– Тогда ничего страшного, – успокоил Зыкина следователь. – Вы же знаете, у девочки в этом возрасте в организме разные изменения начинаются. Отсюда и малокровие, в таком возрасте это не редкость. Подрастет – все пройдет.

– Вот и доктор так говорит. – Зыкин встал, повторил еще раз проникновенно: – Тяжесть вы мне сняли с души, спасибо!

– Вы хороший человек, Алексей Мартынович, – серьезно сказал ему Петрусенко, пожимая руку. – А тяжесть со своей души вы сняли сами…

Когда за Зыкиным закрылась дверь, Викентий Павлович не выдержал, еще раз присвистнул. Но теперь в его свисте было не удивление, а удовлетворение.

– Кажется, пришло время встретиться с Кокуль-Яснобранским! – сказал он себе. – Есть теперь чем его прижать. Может интереснейший разговор получиться…

14

Но разговора не получилось. Нарочный отнес в дом Кондратьевых вызов в полицейскую управу – господин Кокуль-Яснобранский вызывался как свидетель. В этом был резон: как теперь выяснилось, именно он был первым человеком, обнаружившим труп Савичевой. Раньше молодого человека допрашивали как обвиняемого, свидетельские же показания – совсем иное. Он мог вспомнить кое-что такое, о чем, оглушенный подозрением в убийстве, казалось, напрочь забыл…

Викентий Павлович видел Юлиана издали дважды. Теперь они сидели друг напротив друга, и все попытки следователя завязать непосредственный разговор разбивались о холодную вежливость Кокуль-Яснобранского. Он отвечал очень конкретно, на конкретный вопрос. И только…

«Чувствует себя уверенно, – думал, разглядывая собеседника, Петрусенко. – Словно смотрит свысока… Интересно, на какой такой высоте он себя ощущает? Глупый мальчишка, с нее так же легко упасть, как и вознестись… И кто же это поднял его на эту высоту? Общество, которое его приняло так же легко, как до того осуждало? Или девушка – дочь здешнего председателя дворянского собрания Кондратьева? А может быть, какие-то факты – то, что известно только ему одному? Бывают такие сведения, которые внушают человеку ощущение неуязвимости – по крайней мере, ему так кажется. Или делают его всесильным – тоже в собственных глазах…»

Никаких новых наблюдений, деталей для расследования от Кокуль-Яснобранского получить не удалось. Он почти дословно повторял то, что Петрусенко уже читал в протоколах его прежних допросов. Достав из папки записку: «Не забывай о мести святого Сикейра!», Викентий Павлович повертел ее в пальцах. Юлиан, несомненно, узнал этот клочок бумаги, у него чуть дрогнули губы, но тут же изогнулись в легкой усмешке.

– Ваш учитель почему-то постеснялся поставить свою подпись, – проговорил Петрусенко с иронией. – Наверное, потому, что магистру «Ордена мистической магии» было неловко подписываться под вульгарной угрозой. Или шантажом?

Юлиан все-таки удивился:

– Вы знаете мэтра Дидикова?

– Знаю, и уже довольно давно. Этого семинариста-недоучку из Свято-Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве… Я не задену ваших сокровенных чувств, если выскажусь о нем нелицеприятно?

Но Кокуль-Яснобранский уже вновь был спокоен. Пожал плечами:

– Похоже, я этой болезнью переболел. Что-то в этом было от детства… игра в таинственность, в запретное. Но в мистическое начало я верю, не отрицаю. И в астральное высвобождение духа, и в материализацию мысли – вообще в неограниченные способности человека! Но вам, наверное, этого не понять.

– Наверное. Как и вашу черную мессу святого Сикейра. А ведь вы, вероятно, православный, а, Юлиан?

– О, господин следователь! Мне даже родители давно не читают нотаций… Может, ближе к делу?

Мэтра Дидикова и мести святого Сикейра Юлик уже не боялся. Те деньги, которые ему выдали в банке по закладной отца, он почти все перевел мэтру – рассчитался с долгами. Денег ему не жаль было, наоборот: он был счастлив, что уже ничего не тяготеет над ним, что он наконец свободен! Наверное, следователь почувствовал его беззаботно-раскованное настроение, отложил записку, сказал:

– Не соблаговолите ли вспомнить, как вы провели ночь убийства Веры Алексеевны Макаровой?

Юлиан посмотрел на него недоуменно:

– Шутить изволите? Или вы это серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Даже не знаю, что и сказать! В тюремной камере, конечно. Это всем в этом городе известно!

– Кроме одного человека… Охранник, стороживший вас в ту ночь, заснул и проспал два часа. А дверь вашей камеры он оставил незапертой…

– Как это может быть? Да он просто выдумывает!

Викентию Павловичу показалось, что Юлиан ответил как-то слишком быстро, да и удивления не выказал… Но тут же молодой человек, словно спохватившись, добавил:

– Неужели и правда забыл закрыть? А я и не знал, спал себе. И наверное, к счастью! А то б, кто его знает, соблазнился, сбежал… еще подстрелили бы, как зайца!

Он закинул ногу на ногу, достал из кармана тужурки пачку папирос:

– Позволите закурить?

Петрусенко смерил его долгим взглядом. Покачал головой:

– Нет.

И стал разжигать свою трубку.

Впервые за весь их разговор Юлик растерялся. Но потом, рассердясь сам на себя, воскликнул заносчиво:

– Разве я заключенный? Нет! Значит, я в своих действиях волен. – И достал папиросу из пачки.

Викентий Павлович холодно улыбнулся:

– Но хозяин здесь, согласитесь, я! И не вам, воспитанному человеку, нужно напоминать, как вести себя в гостях.

– Я гость поневоле, – ответил Юлиан раздраженно, но папиросы убрал. А помолчав, сказал с вызовом, явно стараясь скрыть замешательство: – Так что у вас еще есть ко мне? Какой-нибудь очередной сюрприз? Удивите же меня наконец-то по-настоящему!

– Вы еще не знаете, как удивлю! – воскликнул Петрусенко с апломбом.

Он повозился в ящике стола, достал и положил между собой и Юлианом студенческую фуражку. Глаза у Кокуль-Яснобранского забегали, заморгали, в них заметались растерянность и испуг. И это невероятно порадовало Петрусенко. Что бы теперь ни ответил Кокуль-Яснобранский, следователь был совершенно уверен: молодой человек очень и очень не хочет, чтобы эта фуражка оказалась ниточкой, за которую следствие может что-то вытянуть из него. Значит, надо тянуть…

Первым желанием Юлика было – отказаться от фуражки. Он и сам не понимал, почему при виде ее так испугался. В конце концов – никаких опознавательных знаков на ней не было, разве что форменная. Так мало ли студентов бродит в округе? А даже если и немного – почему она должна быть именно его?.. Нескольких секунд хватило, чтобы он взял себя в руки. Дурак, ведь есть же уже горький опыт, когда на допросах он совершенно по-глупому отрицал очевидные вещи! И что из этого вышло…

Поэтому, подавив замешательство, Юлик изобразил на лице радость.

– Вот она где, моя потеря, оказывается, – в полиции! А я-то все голову ломаю, куда же она запропастилась? Привык, знаете ли! Где вы ее нашли?

– Ровно там, где вы потеряли.

Следователь глядел с насмешливым ожиданием, и Юлику ничего не оставалось, как «попытаться вспомнить».

– В саду у Савичевой? Еще одна улика против меня?

– Улика? Возможно… Но нет, не у Савичевой – да вы и сами небось помните, что туда добрались уже без фуражечки… Какой дорогой вы пришли в город? Только не повторяйте прежних показаний, я их читал!

Юлик и сам уже догадался: фуражку нашли либо в лесу, либо в той слободе, где его спугнули собаки… Не ошибиться бы с ответом!

– Всегда есть мелочи, о которых забываешь… да еще когда тебя обвиняют в убийстве! Да, я не доехал до города – экипаж сломался, пошел пешком… Теперь припоминаю: решил срезать путь, свернул на проселок, через рощу… Уже темнело, и я заблудился. Думал, что помню дорогу, да вот – детские воспоминания подвели! Наверное, там, впотьмах, и выронил фуражку, а хватился не сразу.

– Верно, где-то там… А из слободы убежали зачем? Ведь наверняка заночевать хотели, стучались?

– Вот уж нет, никуда я не стучался! И вообще… псы там лаяли!

– Так псы всегда лают, – резонно заметил Петрусенко, – такая их природа.

– Терпеть не могу собачьего лая!

Восклицание вырвалось у Юлика непроизвольно, так, что следователь даже удивился. Потому молодой человек, кивнув на фуражку, поторопился спросить:

– Могу я ее забрать? И вообще уйти? Мне кажется, я на все ваши вопросы ответил.

– Берите.

Глядя, с каким удовольствием Юлик надевает фуражку, следователь сказал, улыбнувшись:

– Вид у вас, простите, несколько карикатурный… Небось парикмахерскую посещали задолго до ареста?

Юлиан вспыхнул, рука потянулась было к фуражке, но он одернул сам себя.

А Петрусенко еще чуть поднажал:

– Неужели вашей девушке нравится такая неопрятность?

Кокуль-Яснобранский ответил с вызовом:

– Представьте себе, нравится! У нее с вами разные вкусы.

– Ну что ж, – согласился Викентий Павлович вполне миролюбиво. – De gustibus non est disputan– dum. О вкусах не спорят.

Когда за Юлианом закрылась дверь, он еще посидел минут пятнадцать, размышляя. Нет, вовсе не пустой разговор вышел у него с молодым человеком! Нет, вовсе не пустой, как может показаться на первый взгляд. Покидал ли Юлиан тюрьму или в самом деле даже не подозревал, что путь к свободе открыт, – этот вопрос остался пока без ответа. Но вот потерянная фуражка привела его чуть ли не в смятение. Почему? Говорит, что вышел к Климовке, сбившись с дороги… А если он шел от хуторов да от имения князей Голицыных – того, в Битице? Ведь они в родстве – Кокуль-Яснобранские и Голицыны, да-да, Викентий Павлович вспомнил! Он читал об этом в «Белопольском вестнике», когда заходил в редакцию просматривать подшивку.

Эта мысль привела его в хорошее настроение. Викентию Павловичу понравился молодой Кокуль-Яснобранский: обаятельный молодой человек, в чем-то наивный, и вся эта его заносчивость напускная… Но что-то скрывает, явно во что-то впутался!..

В это время дверь приоткрылась и в кабинет заглянул филер по кличке Котик. Увидев, что Викентий Павлович один, зашел.

– Господин Петрусенко, все в точности произошло, как вы мне говорили: «Как только парень от меня выйдет, иди за ним, а когда зайдет в парикмахерскую – доложи».

– Зашел, значит? – Петрусенко засмеялся и встал.

– Прямиком туда – в цирюльню старика Менделя. Знаете, где это?

– Да уж знаю: самая у вас популярная парикмахерская. Много там сейчас клиентов?

– А никого! Только он один волосы стрижет.

– Что ж… – Викентий Павлович провел ладонью по усам и щеке. – Надо бы и мне побриться!

Парикмахерская Менделя Каца располагалась совсем недалеко, на тихой боковой улочке. Рядом – лавка какая-то, аптека. Петрусенко зашел в лавку, очень заинтересованно стал разглядывать товар на витрине, пока не увидел в окно прошагавшего мимо Кокуль-Яснобранского. Побыстрей спросил пачку хорошего табака и направился прямо в «цирюльню», как называли ее местные жители.

Вывеска изображала веселого кудрявого пышноусого брадобрея с ножницами в одной руке и бритвой в другой. Рисунок был исполнен мастерски: брадобрей казался необычайно живым – вот-вот подмигнет, – и, как выяснил Петрусенко через две минуты, очень похожим на самого хозяина заведения, только помоложе. Господин Кац сам встретил вошедшего клиента – приветливо, но без суеты. Необычайно красивый старик: невысокий, слегка сутуловатый, с густой волнистой шевелюрой – совершенно седой – и седыми же висячими усами, с черными бровями и черными выразительными глазами.

– Господин следователь, рад видеть вас в своем заведении. А то весь город только про вас и говорит, так и я тоже буду хвалиться, что наводил красоту на вашу личность!

Викентий Павлович засмеялся:

– Значит, я уже такая известная в городе личность, что вы с первого взгляда меня узнали?

– Так я ж парикмахер! – пожал плечами Кац, словно этим все объяснялось. Петрусенко и сам хорошо знал – парикмахерская, особенно в небольшом городке, – место, куда стекаются все городские слухи, новости, сплетни.

– Садитесь сюда, вот в это кресло! – Хозяин указывал на одно из двух стоящих в зале кресел. – А то там только что сидел другой клиент – тот самый, которого уже почти осудили. Вот же ведь какое совпадение! И тот, кого подозревали, сегодня первый раз ко мне зашел, и вы, господин следователь, – прямо следом. Какое совпадение!

Цирюльник удивлялся так простодушно, что Викентий Павлович ответил ему таким же наивным взглядом и тоже простодушно сказал:

– Наверное, ваш городок еще меньше, чем кажется!

И сел в кресло. Парикмахер огорченно всплеснул ладонями:

– Прошу вас, господин следователь, пересядьте вот в это кресло! Мне аж совестно перед таким почтенным клиентом за такой беспорядок! Ицик, лентяй, не прибрал еще! Ицка, да где ж он провалился? Иди да прибери скорее волосы того господина, который теперь вовсе и не убийца!

– Ничего, ничего, – махнул рукой Петрусенко. – Мне здесь у окошка нравится. А Ицик ваш уберет потом сразу и за мной.

Прямо у ножки его кресла валялся клок состриженных волос Кокуль-Яснобранского.

– Какую изволите заказать прическу? – Мендель Кац уже ловко оборачивал его шею и плечи крахмальными полотенцами. – Бачки можно сделать покороче, косячком…

– Бачки подровняем, – согласился Викентий Павлович, – но остальное, на мой взгляд, еще пока в порядке. Пожалуй, только побрейте меня.

– Понимаю, понимаю! Живете в гостинице, какие там условия для бритья… Сейчас все сделаем: и ванночку горячую, и массажик, и освежим…

Рыжеватый и такой же густоволосый подросток, видимо, тот самый Ицик, уже принес горячей воды, разложил блестящие инструменты и держал на вытянутых руках белоснежную салфетку, от которой приятно пахло и шел пар. Через мгновение она легла на лицо, окатила блаженной горячей волной.

Пока кожа впитывала какой-то особый размягчающий крем, а парикмахер взбивал мыльную пену, Викентий Павлович спросил:

– Я слышал, ваша парикмахерская здесь самая популярная. Не обижаются конкуренты?

– А-а! – седая шевелюра Каца огорченно качнулась из стороны в сторону. – Волосы у людей растут каждый день! Работы всем хватит, можно бы и забыть такое слово – «конкуренция». Делай свое дело хорошо, вот клиент к тебе и пойдет!

– Значит, обижаются, – догадался Петрусенко. – И кто же?

– Есть здесь, на самой центральной улице, цирюльня пана Савченко. Хороший мастер, потомственный: ему дело от отца и деда перешло. Да только у пана Антония то престольный праздник, то именины у кума, то он за новой дамочкой ухаживает целыми днями – он у нас холостой да любвеобильный! Клиент раз пришел – цирюльня закрыта, два пришел – закрыта. А у меня – ни праздников, ни перерывов, никто и не знает даже, когда и как Мендель Кац обедает… Всегда готов человека встретить, обслужить. А пан Антоний слухи распускает: «Жид клиентов переманивает, разоряет меня, по миру пустить хочет!»

Викентий Павлович ничего не мог ответить, потому что цирюльник уже накладывал ему на щеки густую пену. И продолжал говорить:

– Сколько приходится слышать обидных слов о «вредном жиде», который дурит и разоряет, о том, что развелось его слишком много! Так разве ж это мы, евреи, выдумали черту оседлости? Последние годы она таки сдвинута, но совсем немного. Мы же подневольно так скучены здесь! Но даже и так… Вот вы, господин следователь, должны все знать. Скажите по совести: разве лучше живут люди в тех уездах, где нет евреев?

И замер с кисточкой в руке, ожидая ответа. Викентий Павлович вспомнил курные избы в русских деревнях, лошаденку, тянущую плуг по черной пашне, самую простую, без украшений одежду крестьян… У украинского хуторянина сорочка вся расшита, добротные чоботы, пашет он на паре волов, а хата – беленая, веселая… Конечно, это только внешнее впечатление, но Петрусенко знал и экономическую статистику. Число нищих, например, выше всего как раз в Орловской и Курской губерниях, в Тульской да Московской. Однако по поводу черты оседлости у Викентия Павловича было свое мнение. Это было все-таки не российское изобретение: многие страны когда-нибудь применяли такую черту, ограждая основную нацию от некоторых иных. И в Американских Штатах так было, и в Испании, и во Франции с Германией… Государство, оберегая свои национальные интересы, временами просто обязано так поступать. Другое дело, что обстоятельства меняются, национальный вопрос нужно время от времени корректировать… Однако парикмахер ждет от него ответа на свой вопрос.

– Нет, – сказал он. – Не лучше, а хуже.

– Так почему же все кругом твердят про вред от евреев? Вот, даже добрые, хорошие люди, и те соглашаются. До сих пор есть глупые люди – к сожалению, их таки много! – которые осуждают императора Александра Второго: зачем разрешил евреям учиться! Теперь, мол, они все приберут к рукам!

Он уже снимал со щек пену, и бритва ходила по коже нежно, приятно-щекочуще. Так что Викентий Павлович отвечать не мог, только слушать. Да, он знал: именно при Александре II в гимназии пошли еврейские дети, в университетах на медицинском, юридическом, математическом, историческом факультетах тоже учились еврейские юноши. Именно с того времени появились способные адвокаты, учителя, профессора из евреев… А Мендель Кац все никак не мог остановиться.

– Наши дети всегда учились прилежно, вникали во всякое дело. И если видели какое-то брошенное, никому не нужное дело, которым никто не занимается, то да – брали его в свои руки. И часто выходило так, что оно начинало приносить хорошие деньги. А кому от этого плохо? Всякое дело должно приносить прибыль – и человеку, и государству! – Теперь он подравнивал Викентию Павловичу усы и крикнул Ицику, чтоб тот готовил новую парную салфетку. – Да, мы, евреи, любим деньги, потому что на них можно купить главное – безопасность для нас и наших семей.

Наконец Викентий Павлович получил возможность ответить и тут же сказал, очень серьезно:

– Вы помните погромы тридцатилетней давности?

– Помню ли я их! – Парикмахер вскинул руки. – Именно тогда я и бежал из Нежина! Это было ужасно.

– Ужасно и недопустимо, как всякое насилие над личностью, – согласился Викентий Павлович. – Главные буяны и зачинщики, избивавшие евреев и грабившие их имущество, были тогда наказаны. Однако осудить и наказать – это еще не главное. Если не выявить и не устранить породившую это причину, все может когда-нибудь повториться…

– Говорили, евреи убили царя! Но ведь это же не так!

– В руководстве «Народной воли» были евреи, верно. Однако их участие в организации убийства Александра Второго – лишь толчок. Причина не в этом… Когда главный капитал уезда, губернии… оказывается в руках евреев-ростовщиков, евреев-банкиров и они, совершенно забыв, где живут, среди какого народа, начинают думать только об обогащении, о власти, считать, что все дозволено и все покупается за деньги… Вот и получается, что очень большие деньги и безопасность семьи – «вещи несовместные», как говорил пушкинский Моцарт.

Старик Мендель положил новую горячую салфетку на лицо клиента, вздохнул:

– Я знаю, знаю… Как ни печально, но случается с нами такое: забываемся, начинаем чувствовать себя богоизбранным народом.

Они оба замолчали: массаж лица требовал сосредоточенного исполнения и сосредоточенного наслаждения. Потом Викентий Павлович прикрыл глаза, подставляя щеки под струю одеколона.

– Дорогой господин Кац, – сказал он, с удовольствием рассматривая себя в зеркало. – Вы и в самом деле прекрасный специалист. И очень интересный собеседник. Я, пожалуй, зайду к вам еще на днях, приведу себя все-таки в порядок. И тогда мы с вами обсудим вот что – почему сегодня среди террористов так много еврейской молодежи? Как вам тема?

Старик уныло покачал головой:

– Это наша огромная печаль…

– Вот и поговорим – о причинах!

Викентий Павлович, не вставая с кресла, достал из кармана пиджака деньги. На пол, прямо у ножки кресла, упал его носовой платок. Извинившись, он нагнулся и поднял его. Вместе с платком он незаметно прихватил и клок волос, состриженных с головы Юлиана Кокуль-Яснобранского.

15

Помолвку Наденьки и Юлиана Кондратьевы решили объявить и скромно отметить через месяц. Однако несколько близких родственников уже знали о предстоящем событии. Анатолий Викторович Макаров как раз и был одним из таких родственников.

Именно здесь, в доме Кондратьевых, Юлик встретил исправника Макарова, когда тот уже похоронил жену. Это была их первая встреча после свидания в тюремной камере. Поначалу Сергей Сергеевич и Ираида Артемьевна много времени проводили у Анатолия Викторовича – стараясь его поддержать, помогали в печальных хлопотах. Надя иногда тоже бывала там с родителями. Юлик с ними не ходил, хотя и жил у Кондратьевых. Они это понимали и одобряли – молодой человек поступал тактично. Конечно, Анатоль исполнял свой служебный долг, но ведь не кто иной, как он, арестовал Юлиана, допрашивал его, видел в нем преступника! Напоминать Анатолию об этой горестной ошибке сейчас – значит сыпать соль на рану. Он и без того наказан за свою ошибку – и как жестоко!

Через несколько дней после похорон Анатолий Викторович пришел к Кондратьевым. Только что закончился обед, и вся семья была еще в сборе. Полковник попозже собирался в клуб и по пути обещал завезти жену к портнихе. Надя и Юлик еще не решили, чем заняться, а пока что сидели в углу гостиной, играли в шашки. Надя выигрывала уже третью партию, но подозревала, что Юлик нарочно поддается. Тот уверял, что играет в полную силу, но не может противостоять ее гениальной стратегии. Они весело перебрасывались репликами, смеялись… Входной колокольчик они слыхали, но не обратили внимания – в такое время обычно приходил почтальон. А минут через пять в гостиную вошел Макаров – без объявления, по-свойски. Обменялся рукопожатием с полковником, поцеловал руку Ираиде Артемьевне, и она клюнула его в щеку. Но смотрел он в тот угол, где сидели влюбленные. Под этим взглядом Юлик непроизвольно встал. Но еще раньше вскочила Надя, порхнула через комнату и обняла исправника за шею.

– Ах, дядюшка! Как чудесно, что вы пришли! Зачем вам быть одному, если мы все вас так любим!

Она отстранилась, посмотрела ему в лицо – осунувшееся, с проступившими скулами, запавшими глазами. Слезинки покатились по щекам девушки, и она сказала – так просто, открыто, как только может говорить и чувствовать чистая детская душа:

– Мы ведь и тетю Веру все так любили! Вам с нами будет легко вспоминать о ней – как о живой.

Наверное, она нашла самые правильные слова, потому что Макаров вдруг сдавленно, прерывисто вздохнул, словно подавил рыдание. И порывисто прижал к себе девушку. Та на несколько секунд прильнула лбом к его плечу, потом, как и мать, легонько поцеловала в щеку и за руку подвела к Юлику.

Макаров и Юлиан стояли друг против друга. «Как тогда, в камере!» – мелькнула у Юлика мысль. Возможно, Макаров догадался о ней или просто уловил, как дрогнули губы и ресницы молодого человека. Но он тут же протянул ему руку:

– Здравствуйте, господин Кокуль-Яснобранский. Многое изменилось с нашей последней встречи… А ведь времени прошло – почти ничего…

Юлик замешкался: он видел, с каким восхищением смотрит Надя на своего дядю. А тот смотрел на него… выжидающе. И он тоже протянул руку. Пожатие Макарова было крепким, долгим… Чересчур долгим, словно предостерегающим! И Юлику вдруг стало злорадно-весело. «Да молчу я, молчу! – подумал он. – Куда мне деваться!» Но глаза отвел, чтобы исправник не прочел в них его мыслей.

– Сочувствую вам, – сказал сдержанно. – Такая трагедия…

Макаров кивнул, словно одновременно благодаря и прося не продолжать эту тему. А Надя, схватив обоих за руки, воскликнула зазвеневшим от радости голосом:

– Как хорошо! Вы непременно подружитесь – так бывает! Сначала люди встречаются словно враги – из-за каких-то недоразумений. Но зато потом дружба бывает очень крепкой, настоящей!

«Это в книгах», – подумал Юлик, но промолчал. Макаров тоже ничего не сказал, лишь ласково улыбнулся девушке и отошел к ее родителям.

– А Надюша права, Анатоль! – сказал ему полковник. – Ты нам близкий человек, а мне так просто хороший друг. Не надо тебе замыкаться, одному все переживать. Или заниматься только работой – как одержимый! Наш дом для тебя всегда открыт, будем только рады, ты же знаешь!

– Конечно, знаю, Сергей! Да, собственно, кроме вас, у меня никого и нет… Тяжело мне, особенно как подумаю, что негодяй – на свободе! Может, даже в нашем городе. Да если и далеко – мне-то не легче…

– А что следователь из Харькова, этот, как его, Петрусенко? Раскопал что?

Макаров следом за хозяином вышел на веранду, сел в плетеное кресло. Окна в доме были распахнуты, легкие портьеры шевелились от ветерка, и с веранды было видно, как Надя и Юлиан разговаривают с госпожой Кондратьевой. Потом, взявшись за руки, они стали подниматься по лестнице на второй этаж. Исправник, скрипнув зубами, вскинул глаза на полковника, голос его прозвучал глухо, с неприкрытым раздражением:

– Мне кажется, слава господина Петрусенко несколько преувеличена. Он, правда, избегает рассказывать мне о своих достижениях, но я подозреваю, что их не так уж и много. Или нет совсем. Хотя, конечно, кое-какие версии он проверяет…

Кондратьев печально глядел на друга и думал: «Его можно понять! Он – самый главный пострадавший! Покойной Вере уже ничем не поможешь, а Анатолий – весь открытая рана… Конечно, в таком состоянии кажется, что все медлят, ничего не делают…» Сам полковник пару раз встречался с Викентием Павловичем, беседовал с ним. Следователь ему понравился: он уловил за простоватой внешностью гибкий и цепкий ум. И потом, о Петрусенко как о сыщике Кондратьев слышал много лестного.

…Юлик не боялся исправника – так, по крайней мере, он сам себя уверял. Но его разрывали на части сомнения. Как быть? Делать вид, что ничего не произошло в ту последнюю тюремную ночь? Похоже, Макаров сам хочет именно этого. Ну, его-то понять можно! А вот он, Юлик, сможет ли жить спокойно и беззаботно? Ведь далеко не все так просто… Но с другой стороны, все повернулось как повернулось, – и никто не в силах ничего изменить. Есть смысл смириться – всем… Пройдет время и само даст всему оценку, расставит все на свои места. А сейчас главное – постоянно быть рядом с Надей. Наденька – его счастье и его любовь! Когда она станет его женой, тогда, наверное, он успокоится окончательно…

Какая чудесная девушка! Она сумела поверить в его невиновность и полюбила его – осужденного каторжника! Ее любовь, похоже, вернула ему расположение матери – просто поразительно. Госпожа Кокуль-Яснобранская писала из Франции, что, может быть, даже приедет на его помолвку. Если, конечно, будет настроение и никаких неотложных дел. Ну уж во всяком случае, на свадьбу – обязательно! Казалось, она впервые довольна сыном и переживает за него. Полковника Кондратьева она помнила, передавала ему привет, союз с его дочерью одобряла… Юлик просто на седьмом небе от счастья! Он надеялся, что это – начало исполнения его давней мечты: настоящего сближения с матерью. А все – благодаря Наденьке!

В тот первый свой приход Макаров согласился с полковником.

– И Наденька, и ты, Сергей, правы. Я в одиночку не выкарабкаюсь из этого мрака. Если вы не против – буду бывать у вас почаще?

– Анатоль! – Полковник обнял его за плечи, встряхнул. – Ты же нам родной! Будем рады тебя видеть каждый день!

И Макаров в самом деле стал проводить у Кондратьевых почти все вечера. Иногда, посидев немного, они вместе с полковником уходили в клуб, иногда он составлял компанию Ираиде Артемьевне. Теперь он перестал засиживаться на службе допоздна, тем более оставаться на ночные дежурства. Сказал как-то полковнику:

– Пока господин Петрусенко работает здесь, не хочу мелькать у него перед глазами. Боюсь, как бы ему не показалось, что я тороплю его или тем более упрекаю…

Надя и Юлик слышали эту фразу. Девушка шепнула жениху на ухо:

– Какой он тактичный! Даже в горе…

Юлика коробило ее неприкрытое восхищение Макаровым. Конечно, для Наденьки исправник был только дядей – так она говорила Юлику, так она, без сомнения, и сама думала. Но Юлиан был старше и опытнее своей юной невесты… Подобная родственная влюбленность может перейти в другое чувство, если умело ее поддерживать, подправлять… Юлик старался почаще уводить Надю вечерами из дому, но это получалось не всегда. «Скоро помолвка», – успокаивал он себя. А потом, после свадьбы, они, возможно, вообще станут жить в Волфинском, много ездить… Да, его очень тяготила необходимость часто и тесно общаться с исправником – и молчать о том, о чем они оба знали!

Временами, когда Макаров садился рядом с Наденькой и та доверчиво прижималась к его плечу, а он или гладил ее по волосам, или брал за руку, ласково перебирая пальцы, Юлик сжимал зубы и думал: «Вот сейчас возьму и скажу… Пусть вздрогнет, отстранится! А может, и вовсе перестанет приходить!» Прекрасно понимал, что делать этого нельзя – в первую очередь себе же навредит! Но злость и какая-то авантюрная жилка так и подталкивали…

Однажды вечером они никуда не пошли – Надя вдруг испугалась, что не успеет довязать платьице в подарок крестнице. Это была маленькая дочь хороших знакомых Кондратьевых. Приближались ее именины, и Надя вязала ей очень славное платье – она и в самом деле была отличной рукодельницей. Правда, бралась за вязанье или вышивку только под настроение – мигом загоревшись, сидела часами дня три-четыре, потом так же вдруг остывала, увлекшись чем-то другим. Такова уж была Наденька Кондратьева – взрывная, энергичная, горящая желанием все узнать, попробовать, сделать… Вязать платьице она начала еще зимой, потом отложила – время есть! А теперь хватилась – вот-вот наступит день ангела – и села довязывать. Юлик сидел рядом, помогал ей, распутывая с клубков нитки, развлекал. Они потихоньку болтали. В другой стороне комнаты, на диване, придвинув к себе маленький столик, расположились полковник и исправник, листая большой атлас с картами. Вдруг Надя с досадой воскликнула:

– Юлик, ну что же ты! Смотри, нитки запутались!

И правда: Юлик заговорился, разматывал клубки не глядя, и нитки каким-то образом затянулись в узелок.

– Сейчас распутаю!

Он стал колдовать над узлом, но только затянул его еще сильнее.

У него было такое расстроенное и виноватое лицо, что Надя засмеялась:

– Юлик, милый, это же ерунда! Жаль только, обрезать придется, а значит, три последних ряда распустить.

Макаров явно прислушивался к их разговору – Юлик все время это ощущал. Теперь же встал и быстро подошел.

– Погоди, Наденька. Дай-ка я попробую.

Он склонился над запутавшимися нитками, потом, словно бы машинально, для удобства, стал на колено, пальцы его ненароком касались Надиной юбки…

– Вот и все!

Он победно поднял две распутанные нити, положил их девушке на колени и ласково погладил ее пальчики. Юлик сидел рядом и чувствовал, как у него на щеках разгораются красные пятна, а перед глазами плывут такие же красные круги. Хотелось сказать что-то резкое, но нет – это ерунда! И Надя не поймет, рассердится, и этот… дядя выставит его в самом нелестном свете. Нужно бросить реплику спокойно-насмешливую, но чтобы она хлестко ударила, а может, даже и отвадила… Он знает, знает, что сказать! И Надя ничего не поймет!

Юлик усмехнулся небрежно.

– Ну-у, – протянул как бы даже разочарованно. – Это был простой узелок! А вот бывают такие сложные узлы, что если не знать секрета – ни за что не распутать. Знаешь, Наденька… – он перевел взгляд с Макарова на Надю и рассказывал дальше, глядя только на нее. – Кажется, где-то под Иркутском есть один улус, так там существует собственный секретный узел – его не знают буряты даже из самых ближних селений. В этот хитро завязанный узел пропускаются два конца веревки, а потом – если держишь пальцы в одном положении, – веревка легко скользит в петле вверх-вниз… А если положение пальцев определенным образом поменять – веревка тут же затянется наглухо!

– Бог мой, Юлик! Как ты много знаешь!

В пальчиках Нади уже вновь ловко мелькали спицы, она не отрываясь смотрела на вязанье. И не видела, как скрестились взгляды Макарова и Юлиана. У Анатолия Викторовича одновременно приподнялись левая бровь и левый уголок губ.

– Да, господин Кокуль-Яснобранский, вы человек образованный. И правда, много знаете…

Как тяготился Юлик тем, что из-за траура до свадьбы придется ждать целый год! Даже помолвку нельзя было объявить сразу и праздновать широко. Он стал подумывать о том, чтобы вскоре после помолвки уехать… куда-нибудь! Без Наденьки, к сожалению: невеста – не жена, вместе ездить неприлично. А вот одному… что ж, хотя бы ненадолго – это было бы хорошо! Потому что не только Макарова ему не хочется видеть, но и дотошного приезжего следователя. Вот ведь докопался этот Петрусенко до заснувшего тюремного охранника! И до потерянной фуражки…

Эта фуражка особенно беспокоила Юлика. Больше всего он боялся, что Надя и ее родные узнают когда-нибудь о том, что он словно вор прокрался в имение Голицыных, что он хотел их обокрасть! Как стыдно было ему сейчас даже думать об этом! Столько всего произошло с ним в последние дни! Некоторые всю жизнь проживут, не испытав ничего подобного, а он – за такой короткий срок. Но он готов на что угодно, только не на позорное клеймо вора – да еще и у собственных родственников!.. И Юлик убеждал сам себя, что потерянная фуражка ничего не сможет рассказать следователю. Как господину Петрусенко узнать о Битице? Это просто невозможно… Нонсенс!

16

Как ни странно, следователь по особо опасным преступлениям Петрусенко излишней подозрительностью не страдал. Никаких оснований подозревать в убийстве женщин сахарозаводчика Матвеева у него не было. Он был убежден: каждый имеет право говорить что хочет, не предполагая наперед, что его слова могут быть истолкованы совсем по-иному – даже если женщина, которой эти слова говорились, оказалась убитой. Так что как подозреваемый Аркадий Петрович Матвеев следователя не интересовал. Во всяком случае пока. А вот сапожника по фамилии Синцов Викентий Павлович проверил. Конечно, этот человек тоже еще не был подозреваемым, и Петрусенко не стал вызывать его в управу. Он прекрасно понимал, с каким настроением пойдет в полицию только что освободившийся из заключения человек. Это если невиновен. А если виновен – тоже ничего хорошего: соберется, все продумает, станет хитрить… Викентий Павлович решил навестить Синцова сам. В домашней обстановке человека проще раскусить.

Сапожник жил на окраине, однако здесь стояли добротные дома, улица была широкой, мощеной. И дом Синцова оказался чуть ли не самым исправным здесь. Парнишка-подросток вежливо сказал, что отец дома, провел следователя через сени в большую комнату. Там кипела работа: мужчина средних лет большим острым ножом ловко кроил кожаные заготовки, один парнишка склеивал их, второй прошивал на специальной машинке. Мальчишки – и тот, который привел его, и эти, работающие, – были очень похожи друг на друга. С первого взгляда могло показаться, что это тройняшки, но, приглядевшись, Викентий Павлович понял, что все-таки – погодки. Работа шла быстро, слаженно. У одной стены выстроились уже готовые пары сапог, у другой лежал штабель заготовок. На полу, на ворохе мягких кожаных обрезков сидела девчушка, играла…

Поначалу Петрусенко хотел представиться надзорным от полиции: мол, пришел посмотреть, как живет и чем занимается недавний заключенный. Но, ступив на порог комнаты, внезапно изменил решение. У этого человека и его детей были открытые лица, взгляды, обратившиеся к нему, – спокойны и полны достоинства. Викентий Павлович тут же понял – обман здесь только все испортит.

Подчиняясь взгляду отца, мальчики быстро сложили инструменты и вышли из комнаты. Один хотел было прихватить и сестренку, но та заверещала, дрыгая в воздухе пухленькими ножками, и Синцов махнул рукой:

– Оставь, не помешает…

Девочка сразу же снова занялась игрой, мужчины некоторое время молчали. Петрусенко понял, что Синцов не станет ни о чем спрашивать. Поэтому начал сам:

– Вы, наверное, слыхали об убийстве двух женщин? И то, что одна из них – жена местного исправника?

– Слыхал… Это что ж, ко мне – из-за этого?.. Это вы напрасно, господин хороший! Я хоть и сидел, но не за убийство!

– А ведь могли бы и убить, не останови вас… Разве не так?

Сапожник тяжело задышал, взял со стола кусок кожи и стал машинально резать его на полоски своим большим ножом. Проследив за взглядом Петрусенко, резко положил нож обратно.

– Убийство убийству рознь, так ведь? Да, не отрицаю, было, допился до помешательства, горячка у меня началась, вот что! Мог бы кума и убить под горячую руку, да Бог не допустил! Но то ж спьяну! А про женщин-то тех я слыхал – их-то нарочно убили, задуманно… Да и что мне-то за дело до них?

Викентий Павлович немного помолчал, потом сказал спокойно:

– Я не представился вам… Следователь губернского полицейского управления Петрусенко. Как раз и расследую два этих убийства. А к вам, господин Синцов, я пришел потому, что до меня дошел слух, что три года назад во время ареста вы угрожали исправнику Макарову… Обождите минутку, дослушайте! Это, конечно, не повод, чтобы подозревать вас. Но я проверяю буквально все, каждую мелочь – так положено. И вы очень поможете мне и себе, если сразу ответите: где вы были вечером и ночью в позапрошлую пятницу? Слово «алиби», думаю, вам знакомо?

Синцов кивнул головой:

– Знакомо, наслышался… А мне и думать не надо, хорошо помню! Мы с кумом как раз ездили в Сумы на ярмарку – возили сапоги на продажу, большую партию. Видите, сейчас новые тачаю, потому что те все разошлись. В аккурат в пятницу утром выехали, а вернулись только в воскресенье.

– Где же вы там ночевали?

– У кума там брат живет, лавку держит. У него в доме и ночевали. Там семья большая, народу много – вот мое «алиби» и поддержат!

Викентий Павлович ему сразу же поверил. Хотя, конечно, проверить следует – для порядка. Уже совсем другим тоном он уточнил:

– А кум-то который? Уж не тот ли самый?

– Да уж он, какой же еще! – Хозяин тоже, похоже, вздохнул с облегчением. – Вот ведь до чего довела меня водка – чуть лучшего друга до смерти не убил! Так что исправнику я даже благодарен… А что, неужто я и вправду грозился тогда? Вот ведь память-то как отшибло! Да и кто же пьяные слова всерьез принимает?

– Значит, не помните? – Викентий Павлович задумался. – А на суде, после того, как услышали приговор, разве вы не выкрикивали угрозы?

– Такая обида меня взяла! Уж как я казнился, уж клял себя пуще других, да и у кума рука уже зажила. Вот и показалось мне – за что же на три года в тюрьму? Несправедливо! Ну и наговорил там всякого… вроде даже кричал. Да разве ж то угрозы? Так, глупость одна, самому совестно…

– Вот как? – Петрусенко внимательно разглядывал Синцова, тот не отводил глаз. – И теперь так же думаете, что наказали вас несправедливо?

Сапожник встал, потоптался по комнате, потом медленно покачал головой.

– Тюрьмы я, конечно, никому не пожелаю. Но теперь думаю так, что никакое наказание зря не бывает. Я за эти три года всякого насмотрелся… Чего только люди над собой не делают, как только над собой не измываются – и все через водку! А мои-то жена и детки разве не настрадались из-за меня, пьяницы окаянного?.. Эх, и вспоминать-то тошно! Теперь-то я совсем пить перестал, теперь заживем как люди – помирать-то, Бог даст, не скоро еще… А вот не попади я в тюрьму – оставался бы дурак дураком, сам бы себя губил и семью свою мучил. Вот и выходит: наука-то мне на пользу пошла!

Викентий Павлович смотрел на него задумчиво. Получалась интересная картина: Синцов о своих пьяных угрозах не помнил, а вот Макаров запомнил их дословно. Что ж, наверное, ему этот человек показался по-настоящему опасным. Он ведь, вероятно, и после ареста каким-то образом встречался с Синцовым?

Сапожник словно подслушал его мысли. Разговор со следователем оживил его воспоминания, потому что он вдруг криво усмехнулся:

– А господин исправник-то наш – ох, какой суровый! Конечно, ясное дело, какие уж к арестантам у него могут добрые чувства быть! Да только все ж таки…

– Вы что-то вспомнили? – Петрусенко весь подался вперед. – Расскажите, очень интересно!

– Вот вы говорите, я, мол, угрозы кричал… Наверное, так и было, да только ведь по пьянке это, без всякого худого умысла. А уж вот он как стращал – не приведи бог! Вот, помню, говорит как-то: тебя, говорит, как человека, судом судить будут. А случись бы такая поножовщина в краях, где буряты живут, тебя б, говорит, родичи-то пораненного к коню б за волосья твои привязали да и погнали бы коня в степь. А потом, говорит, там бы и бросили – коршунам на растерзание…

– Это что же он, про такие страхи в книжке какой-то вычитал?

– Нет, – уверенно покачал головой сапожник. – Уж так убедительно стращал, будто своими глазами видел…

Визит к сапожнику Синцову оказался как будто пустым. Он в самом деле провел ночь убийства Веры Алексеевны Макаровой не в Белополье, а в Сумах – это Петрусенко уточнил легко. Но странный разговор с Макаровым, который вспомнил Синцов, не шел у Викентия Павловича из головы. Хотя он и сам не мог понять – что в этом такого? Ну, допустим, был Макаров когда-то в Бурятии – что с того? И все же: что-то в этом было, что-то…

«Во всяком случае, – сказал сам себе Петрусенко, – версия с сапожником отпала. Значит, можно сосредоточиться на фуражечке Кокуль-Яснобранского… Куда ведет ее след? Что так обеспокоило нашего ясновельможного паныча?»

Он наведался в городской архив, полистал сборник подробных карт здешней округи. От слободы Климовка до имения в Битице можно было проехать кружным трактом в экипаже, но это ему не подходило. Напрямую путь был недолог, но его пришлось бы проделать пешком. Это Викентия Павловича не пугало, однако он решил – лучше поехать верхом.

Верхом ездить Петрусенко умел и любил. А тут как раз познакомился в клубе с местным коннозаводчиком господином Корсуном. Утром наведался к нему, и тот охотно дал следователю хорошего жеребца – резвого, надежного. Прямо от корсунских конюшен и тронулся: по мосту через речку Крыгу, через Климовку и дальше – по пути, который наметил по карте. Слева, вплоть до хутора Порозского, отделенная от него неширокой полосой леса, все время тянулась речка. Потом она ушла в сторону, и до хутора Локонского пошли открытые, почти степные места, изредка пересеченные оврагами.

На хуторах Викентий Павлович спешивался, стучался во двор, покупал у хозяев молока и хлеба, присаживался на лавку, заводил беседу… Однако ничего интересного для себя не услыхал. К концу второго часа пути он подъехал к большому селу Битица, чуть в стороне от которого расположилось имение князей Голицыных. Здесь пришлось выехать на дорогу, она и привела его к воротам, по обеим сторонам которых, грозно приоткрыв пасти, сидели белокаменные львы. Из небольшого привратного домика вышел, прихрамывая, сторож. Викентий Павлович спросил его об управляющем. Тот сказал, что искать его надо в конторской пристройке рядом с господским домом.

Долго тянулись два ряда великолепных платанов, временами открывались поросшие папоротниками поляны с беседками, группы причудливых кустарников, дорогу перебегали белки… Викентий Павлович даже придержал коня, пустил его тихим шагом, наслаждаясь видами. Это был настоящий рукотворный оазис среди унылых степных просторов. «Сколько же труда здесь – и скольких людей!..» – непроизвольно покачал он головой. Но тут показался и сам господский дом. Солнце, стоящее почти в зените, отражалось с почти нестерпимым блеском во множестве окон всех трех его этажей. Стены и башни обвивал плющ, террасы и балконы казались сплошным цветником. У парадного крыльца стоял высокий пожилой мужчина и, приложив ладонь ко лбу, всматривался в подъезжающего верхового.

«Видимо, услыхал стук копыт и вышел», – подумал Викентий Павлович, соскакивая и подходя. Как он и хотел, никто пока не догадывался о том, что он служит по полицейскому ведомству. Но и скрывать этого не было нужды. Легонько козырнув, он спросил особенным тоном:

– Вы управляющий имением князей Голицыных?

– Так точно, ваше благородие… Не знаю, правда, каких вы чинов.

– Я следователь… Впрочем, зовите меня господином Петрусенко. А вас как – по имени-отчеству?…

– Степан Григорьевич.

– Я сразу спрошу вас о деле, Степан Григорьевич, не возражаете? Меня интересует один день – вернее, поздний вечер, возможно даже, ночь… Это было не так давно, может быть, что-то припомните… В ночь на первое июля, когда в Белополье убили вдову Савичеву, не было ничего необычного у вас здесь, в имении? Я ничего не утверждаю, так, одни предположения. Прошу вас, подумайте, вспомните… Дело очень важное!

Управляющий дернул себя за длинный висячий ус:

– Вот, значит, как обернулось – вызнали-таки! А я тут голову ломаю, докладывать княгине, когда она приедет, или скрыть, пощадить паныча? А он небось сам и рассказал все, когда его допрашивали по тому делу?

Викентий Павлович лишь приблизительно представлял, о чем может идти речь. Но кивнул уверенно и бесстрастно:

– Что-то в этом роде… Однако, будьте уж так добры, расскажите-ка все поподробнее! Присядем…

Он сам опустился на скамейку с витой спинкой, рядом присел управляющий.

– Слушаю вас, Степан Григорьевич! Давайте по порядку, так сказать – протокольно.

… Свое имение в Битице Голицыны любили и часто бывали там. Князю нравилась здешняя охота на кабанов, княгиня любила устраивать праздники и приемы для местной знати, привозить с собой столичных гостей. Говорила: «Климат Малороссии для меня – бальзам! Даже лучше, чем в Италии!»

Вечером накануне первого июля Степан Григорьевич заработался: сверял счета за ремонтные работы, за отпущенное крестьянам сено с господских покосов, за проданный купцам лес… Когда подбил все итоги, было уже поздно. Он погасил свет, вышел на крыльцо и остановился, задумавшись. Дома, в Битице, ждала только жена – взрослые дети давно разъехались. А она знала, что муж, если сильно задерживается, может остаться ночевать прямо в конторке. Вот управляющий и думал: идти или постелить себе здесь? Но не успел ничего решить: какая-то тень метнулась от дерева к клумбе, а потом, согнувшись, – к веранде. Темный силуэт легко перепрыгнул деревянные перила…

Степан Григорьевич не вскрикнул. «Посмотрим, кто таков и чего затевает…» – сказал он себе. Боязни не было: он был физически очень силен. А еще ему было странно, ведь никто никогда не пытался забраться в имение! Местный деревенский народ был обязан князьям Голицыным своим устроенным спокойным существованием. На господский дом, в их представлении, был как бы наложен запрет – традиции, мораль… Даже сторожей специальных вокруг имения не было, только один у въезда да слуги, ночующие в дворовых пристройках. Лихих людей в округе не было, а случайные воришки просто побоялись бы в такое великолепие сунуться.

Управляющий тихонько двинулся, прижимаясь к стене, за темной фигурой. Незнакомец тоже продвигался вперед – от окна к окну, ощупывая каждое. «Ищет неплотно прикрытое!» – догадался Степан Григорьевич. «Хорошо ли Аграфена все закрыла?» – только успел встревожиться управляющий, как незнакомец присел около одного, стал возиться у створок. «Нашел, видно, щель! – рассердился управляющий. – Уж я ей!..» Но у того, за кем он следил, что-то не ладилось, наверное, поэтому человек вдруг чиркнул спичкой и, прикрывая ее ладонью, стал разглядывать раму. А Степан Григорьевич за те полминуты, которые горела спичка, хорошо разглядел лицо незнакомца. И узнал его!

Тут управляющий замолчал и поглядел на следователя, словно ожидая – что же он скажет? Викентий Павлович покачал головой:

– Вот так сразу и узнали? Ведь вы же давно его не видали…

Степан Григорьевич, обрадовавшись такому ответу, закивал:

– Так я ж его хорошо знаю, не один раз здесь видал! Последний раз точно давно был, вместе с матушкой приезжал. Да не изменился совсем, а узнать-то не трудно – лицо примечательное. Красивый, в общем, молодой человек! Да видать, непутевый совсем, коли замыслил родню обворовать!

– Значит, вы Юлиана сразу узнали?

Теперь Петрусенко мог произнести имя, не боясь ошибиться.

Да, управляющий узнал молодого Кокуль-Яснобранского и всего лишь одну минуту был в замешательстве. Он сразу понял: тот хочет проникнуть в дом не просто так! Знает, что хочет взять и где. Если его не остановить, только хуже будет. А шум поднимать нельзя, ведь это не просто воришка. Во-первых – племянник княгини. А во-вторых – сын Христианы Витольдовны. Это главное! Не дай бог!..

– Что, грозная дама? – усмехнулся Викентий Петрович. Знакомясь с делом Юлиана, он кое-что узнал и о его матери.

– Не то слово! – вскинул руки управляющий. – Все знают, что сына-то она бросила, уехала за границу. Но будьте уверены, если задеть ее честь – рад не будешь, что на свет родился! Намекни я только, что сынок ее лез в дом, как вор, – все громы на мою голову упадут! Я эту Христю давно знаю, слава богу, двадцать лет тут служу, не раз видеть доводилось. Да и слыхал всякого… Скорее всего, сам же и окажусь кругом виноватый…

Поэтому в тот поздний вечер, глядя на все еще копошащегося у окна племянника княгини, управляющий вдруг понял, что нужно делать. Он бесшумно метнулся за угол к длинному строению псарни. В егерской, приткнувшись на топчане, спал слуга, приставленный к собакам.

– Ну-ка, живей отопри собак, – приказал Степан Григорьевич. – И во двор выпускай.

– Да как же! – изумился псарь. – Ночь ведь уже!

– Давай, делай что велят! Да быстрей пошевеливайся!

Едва дверь распахнулась, два десятка борзых рванули вперед. Двор огласился радостным лаем и визгом. А Степан Григорьевич, побежав к дому, как можно громче закричал:

– Ату его! Держи вора! Ату!

Петрусенко долго смеялся. Потом, отирая слезы, сказал:

– Представляю, как вы его напугали! Бежал без оглядки, не разбирая дороги… Теперь мне кое-что стало понятно!

Степан Григорьевич поглядывал на него вопросительно. Потом все же спросил:

– Вы, господин Петрусенко, охотник?

Викентий Павлович усмехнулся, понял, на что намекает управляющий.

– Нет, – признался, – не охотник. Однако знаю, что хорошо обученный охотничий пес никогда на человека не бросится. Человек для него – не дичь.

– На то вы и следователь, чтобы во всем разбираться! – с уважением одобрил управляющий. – А вот паныч этого и не знал! Если бы он остановился – собачки окружили б его, стали бы ластиться… Но я так и рассчитывал, что он побежит. Со страху-то… А собачки наши немного за ним пробежались, резвясь, да и вернулись. Они у нас породистые, ученые!

Викентий Павлович поднялся, подошел к коню, стал поправлять на нем сбрую. Прежде чем сесть в седло, спросил еще:

– Так что ж решили, будете об этом визите докладывать хозяевам?

– Княгине Ольге Николаевне расскажу непременно. Я слугам, которых в ту ночь переполошил криками да лаем, сказал, что ошибся, не было, мол, никакого вора. Дело родственное, пусть хозяйка сама решает – предавать огласке или нет. Только думаю, не станет она. Сестрицу свою взбалмошную больно любит. Да и Юлиан этот… натерпелся ведь невинно, чуть на каторгу не пошел! Небось кое-чего в жизни понял…

Возвращался Викентий Павлович в город бодрым галопом. Благо, теперь скакал уже по хорошему тракту. Думал о том – верно ли, что Юлиан Кокуль-Яснобранский извлек жизненные уроки из всего, что с ним произошло? И о том, что же он хотел взять тайком в доме своей тетки? И о том, что очень боялся молодой человек именно того, что раскроется эта его тайна – что пытался похитить что-то в доме Голицыных. А значит, страшится позора как ничего другого! Именно на этом и надо строить с ним новую беседу, ведь знает же что-то, упрямец!..

17

Наконец-то к Зыкину вернулась его обычная жизнерадостность. Последние дни ему досталось: и происшествие, когда он нес караул в тюрьме, и мучительные сомнения в связи с убийством исправницы Макаровой, и непонятная болезнь дочери. Теперь все как будто прояснилось, а все-таки какая-то тревога осталась. Переживал он за Танюшку! После того припадка в школе она уже вновь повеселела, по виду была совершенно здорова – дай Бог так и дальше будет! Но что с ней все-таки случилось? «Глубокий обморок, переходящий в сон…» – так сказал доктор. Но заметно было, что он тоже растерян, толком не может ничего объяснить.

Танюша была старшей у Зыкина. Поэтому ли или потому, что она девочка, но отец относился к ней особенно нежно. Младшие – Мишка и Тимошка – были обычными мальчишками: крепкими, шустрыми, озорными. Алексей Мартынович, конечно же, тоже любил их, но Танюшкой он просто любовался. Девочка росла прехорошенькая, ласковая и большая умница. Она уже два года училась в благотворительной школе для девочек при городском попечительском совете, ее очень хвалили, и Зыкин мечтал, что Танюша станет учиться и дальше – в женской гимназии! Как раз сейчас, летом, с несколькими старшими девочками учителя продолжали заниматься, готовя их к экзаменам в гимназию. А ведь среди людей его круга редко кто вообще отдавал дочерей в учение…

Он хорошо помнил день, когда с дочкой случилась беда. Накануне город потрясло убийство жены исправника. Зыкин вернулся домой со своего затянувшегося дежурства расстроенный, растерянный, с головной болью. Но к утру он уже отдохнул, успокоился – никто не узнал о его преступной сонливости на посту и не узнает! Жена кормила завтраком дочь – девочка торопилась в школу. Они заговорили о вчерашнем убийстве, ведь оба знали госпожу Макарову. И тут Алексей Мартынович вспомнил:

– Постой-ка, у меня ведь есть от покойницы подарок!

Жена и дочка посмотрели на него испуганно, а он замахал руками:

– Вот ведь и правда как выходит… Она еще живая их господину исправнику дала, а он меня угостил – булочками!

И достал сверток с «плюшками», как их назвал Макаров.

– Вот, возьми, Танюша, – сказал дочери. – Я съел одну вчера на дежурстве, а эти тебе оставил. А ты съешь да помяни добрым словом покойницу… Видишь, булочки-то еще мягкие, румяные…

Но девочка уже допивала чай, потому мать бережно завернула в салфетку обе булочки, положила в ее школьную сумку.

– Поешь, доченька, на переменке… Вера Алексеевна добрая женщина была.

На дежурство Зыкину нужно было заступать после обеда. Вот как получилось, что он был еще дома, когда прибежал младший сын Тимоша и закричал, тараща круглые от испуга и возбуждения глаза:

– Тятя, тятя! Там из школы пришли, говорят – наша Танюшка умирает!

Глупый малец напугал его чуть не до смерти! Хорошо, жены не было дома – ушла на рынок. Пока Зыкин бежал к школе, присланный за ним дворник все пытался его успокоить. Оказывается, девочки на переменке выбежали во двор, стали играть в пятнашки, и тут Танюша упала словно в обмороке…

При виде их столпившиеся девочки и взрослые расступились, и Зыкин увидел, что его Танюша лежит на траве, а голову ее поддерживает стоящий на коленях доктор. Тот оглянулся на бледного как смерть Зыкина и успокаивающе взмахнул рукой:

– Ничего страшного с девочкой вашей, похоже, не случилось. Сначала, видимо, был обморок, а теперь она спит. В себя пока не пришла, но спит, судя по всему, спокойно, дыхание ровное. Сердцебиение несколько замедленное, но так бывает у спящих… Странная, конечно, история…

Проспала Танюша долго, а когда проснулась, все жаловалась, что голова болит – но и только. Сама она помнила, что у нее стала вдруг, во время игры, кружиться голова. А девчонки, ее подружки, рассказали: Танюша бегала, вдруг закачалась, медленно села на траву, а потом неподвижно вытянулась… Доктора разводили руками, толковали про малокровие, про известные девичьи дела… Вот и следователь из Харькова, Викентий Павлович Петрусенко, тоже сказал – мол, возраст такой, сам понимаешь, потом все пройдет! Может быть, и странно, но именно слова Петрусенко успокоили Зыкина куда сильнее, чем докторские. Это потому, что от следователя исходит какая-то спокойная уверенность, будто он все на свете знает!..

…Викентий Павлович, вернувшись из Битицы, зашел к себе в гостиницу, освежился, переоделся. Следовало еще раз просмотреть бумаги Кокуль-Яснобранского перед новым разговором с ним. И Петрусенко направился в полицейское управление. На месте дежурного сидел знакомый городовой, который, радостно улыбаясь, отдал ему честь.

– Опять ваша смена, Алексей Мартынович? – удивился следователь. – Вы же недавно дежурили?

– Точно так, ваше благородие! Да только подменяю я одного заболевшего… Мне не в тягость!

– Как ваша дочь? – участливо спросил Викентий Павлович. – Больше не было обмороков?

– Бог миловал! А доктор говорит: странный обморок – словно просто глубокий сон. Да только как же так может быть – взять да и заснуть на бегу? Отчего бы такое?

Петрусенко уже пошел было дальше по коридору, но вдруг остановился.

– Вы ведь тоже внезапно заснули тогда, на посту? Не так ли, Алексей Мартынович?

– Вот и я удивляюсь, – сказал, непроизвольно понижая голос, Зыкин. – Сегодня, значит, я заснул как убитый, а назавтра после меня – дочка! Может, и правда у нас с ней какая-то болезнь… малокровие это самое?

Викентий Павлович вернулся, спросил, глядя в лицо городовому:

– Значит, ваша дочь ни с того ни с сего заснула среди бела дня – на следующий же день после вас?

– То-то и оно!

…Момент истины – то состояние, которое всегда поражает несведущих людей. А ведь и в самом деле: кажется совершенно необъяснимым – почему человек вдруг понял то, о чем минуту назад и не догадывался? Но тот, кто испытывал подобные озарения, знает, что ничего не происходит из ничего. Ex nihilo nihil – как говаривали любимые Викентием Павловичем древние римляне. Как они были правы! Множество знаний и сведений – больших и мелких – словно витают в воздухе вокруг того, кто бьется над разгадкой какой-нибудь тайны. И в какой-то момент происходит последний толчок, добавляется один-единственный мелкий штришок, и разрозненные обрывки складываются в целую картину. Вдруг! Но нет, на самом деле все происходит не вдруг. Просто наступает момент истины.

Несколько секунд Викентий Павлович молчал, потом быстро спросил Зыкина:

– Почему же вы сами не съели угощение господина исправника? Что это было – пирожки?

– Б-булочки… – ответил растерянный и даже слегка напуганный Зыкин. – Вкусные очень были, одну съел, а две дочке отнес…

– Отдали? На следующий день?

– Ну да… В первый-то забыл – не до того было…

В голосе, в выражении лица следователя было что-то особенное… строгое, Зыкин даже застыл, чуть не по швам вытянув руки. Наконец Петрусенко заговорил:

– Вот что… Оба наши разговора – сегодняшний и тот, прежний, – вы обязаны сохранить в тайне. От всех!

Зыкин сразу понял, что это приказ.

– Слушаюсь, ваше благородие! – рявкнул он.

– Ну-ну! – Следователь наконец усмехнулся. – Не все так страшно, Алексей Мартынович. Не думаю, что кто-то будет вас расспрашивать, но если вдруг – не было никаких разговоров. Дежурьте спокойно!

Петрусенко шел по коридору, испытывая одновременно два чувства – собранность и азарт. «Вот, значит, как! Готовил подставного убийцу! Умно, даже хитроумно! Но что-то не состыковалось… Ну, об этом мне Юлиан расскажет, теперь уж непременно расскажет!» Мысли обгоняли друг друга, переплетались, казались сумбурными, но логическая цепочка уже выстраивалась. Было, конечно же, и сомнение: так ли он все понял? Ведь бывают самые невероятные совпадения… Но нет! У самой двери кабинета Викентий Павлович решительно помотал головой, словно говоря самому себе: как часто самое невероятное оказывается самым верным!

Пристав был на месте, у себя в кабинете. Петрусенко поздоровался и спросил:

– Анатолий Викторович здесь еще?

С тех пор как Макарова отстранили от расследования, он стал приходить в управу утром, смотреть сводки происшествий, разводить посты, отдавать обычные распоряжения, а во второй половине дня – уходить. Все знали, что вечера он теперь проводит почти всегда у друзей и родственников Кондратьевых.

– Уже ушел, – ответил, разведя руками, пристав. – Вы с ним только чуток разминулись. Говорил, что собирается в цирюльню Каца.

– Вот как? – Викентий Павлович весело покачал головой и произнес странную фразу, которую пристав не понял: – Значит, пришло время поговорить о террористах!

К заведению Каца Петрусенко подходил медленно, по противоположной стороне улицы. Лишь увидев в окно, что в парикмахерской пусто, направился прямо туда.

– Опять я у вас единственный посетитель! – сказал с улыбкой седовласому хозяину.

– И опять как раз после клиента, который тоже имеет отношение к полицейским делам! – в тон ему ответил парикмахер. – Какое совпадение!

– А кто же на этот раз? – простодушно удивился Викентий Павлович, не замечая многозначительного намека.

– Так сам господин исправник! Надо сказать вам по секрету, он как стал несчастным вдовцом, так к внешности особую придирчивость заимел. Почти каждый день заходит.

– Возможно, это его утешает, – сочувственно вздохнул Петрусенко, подходя к тому креслу, подле которого еще лежали пряди остриженных волос.

– Ицик! – тут же повысил голос Кац, но Петрусенко успокаивающе поднял руку:

– Потом, потом, господин Кац! Ваш Ицик приберет сразу за двумя полицейскими господами.

Он нагнулся, поднял с пола прядь волос, стал с любопытством рассматривать, взглянул вопросительно на хозяина:

– Говорите, Анатолий Викторович стригся? А мне казалось, он темнее… Или это не его волосы?

– Его, его, господин Петрусенко. А вот ваши пряди, когда я состригу их с вашей головы, могут показаться вам темнее, чем вся прическа.

– Правда? – Викентий Павлович, казалось, неподдельно изумился. – Надо будет сравнить!

И, вырвав из блокнота листок, он положил на него поднятую прядь. Быстро глянул на парикмахера: тому явно хотелось что-то сказать, и он изо всех сил сдерживался. Но все же не сумел, спросил, качая головой:

– Господин следователь, я понимаю – когда вы взяли волосы того молодого человека, которого подозревали в убийстве, это да! Наверное, он все еще под подозрением… Но господин исправник… У него у самого жену убили! Или все-таки я чего-то не понимаю? Не для колдовства же вы изволите собирать эти волосы!

– Вы проницательный человек, господин Кац! Поверьте – порчу я наводить не буду. А насчет колдовства… что ж, наши исследования можно и так назвать… Стоит ли просить вас помалкивать о том, что вы видели и о чем догадались?

– Боже упаси! Старый Кац, как и любой еврей, не станет себе вредить! Я всегда уважал полицию.

– Вот и отлично!

Уже не таясь, Петрусенко завернул волосы в бумагу, спрятал в карман. Парикмахер смотрел на него, склонив набок седую кудрявую голову, в черных глазах его прыгали искорки иронии.

– Так что, стричься теперь уже не изволите? – спросил он.

– Отчего же! – Викентий Павлович размялся, удобнее устраиваясь в кресле. – И пострижемся, и побреемся – а как же! У нас ведь с вами был еще разговор интересный, помните?

– Помнить-то помню, – вздохнул Кац. – Да уж лучше бы его не было!

– Тема неприятная, – согласился Петрусенко. – А все же, согласитесь: во всяких левых партиях, враждебных государству, и особенно в среде террористов евреи составляют подавляющее большинство. Причем заметьте – все руководители сплошь евреи.

– Вы полицейский следователь и, конечно, об этом лучше знаете…

– Да, знаю. Все руководство эсеров – самой жестокой террористической организации – ваши единоверцы. Григорий Гершуни, Азеф, Зильберберг, Карл Трауберг, Виттенберг, Левин, Левит, Гоц…

Все тот же Ицик принес теплой воды, салфеток, взбил пену. Кац уже трудился над головой своего клиента, неуловимыми движениями ножниц состригая пряди. Как и все цирюльники, он умел говорить и работать одновременно.

– Если это и правда так, – вздохнул старик, – то мне жаль этих молодых людей. Они оставили наши религиозные школы, родительский кров, они окунулись в русскую жизнь и в русскую политику. Они хотели дать счастья другим людям, но ох как они ошиблись в выборе пути…

– Дать счастья людям вообще, убивая людей конкретных! Так, что ли?

– Я мирный человек, я против убийства, против… Но эти мальчики считают, что убивают сатрапов, гонителей…

– Хорошо, не будем говорить о тех людях, на которых они покушаются, – жестко возразил Петрусенко. – Но знаете ли вы, что в августе девятьсот шестого, во время покушения на Столыпина, погибли двадцать пять совершенно посторонних людей, а потом еще несколько умерло от ран? И подобные случайные жертвы есть всегда, при любых покушениях. Но социал-революционеров, с их благородными целями, это отчего-то не тревожит!

– Они забыли, что цель не может оправдывать средств, они и сами стали как изуверы… Но все же, господин Петрусенко, вы не можете отрицать, что они и себя сами не щадят!

– Это так: взрываются со своими жертвами, стреляются, чтобы не попасть к нам в руки, на казнь идут с песнями… Но все же скажите, господин Кац, вы человек мудрый и знающий свою нацию, – почему именно еврейская молодежь оказалась так привержена социалистическим идеям?

У парикмахера, казалось, даже усы обвисли печально.

– Все разрушается вокруг, – вздохнул он. – Наверное, им кажется, что нового счастья в старых стенах не построить, вот они их и взрывают… Горячие головы, безрассудно-умные… Парадокс!

Он закончил стрижку, ловко снял простыню с плеч Петрусенко и набросил на него другую, чистую.

– Ицик, неси прибор для бритья! – И, прежде чем намылить своему клиенту щеки, спросил: – Скажите, господин Петрусенко, может ли нынешний кризис закончиться мирно, спокойно? Есть у государства на это силы?

– Есть и силы, и умы светлые… Да только ваши благородные террористы как раз на эти умы и устроили охоту…

Сразу после парикмахерской Викентий Павлович отправил нарочного с посылкой в Харьков, в криминалистическую лабораторию. Написал в записке: «Попрошу данные волосы идентифицировать с найденными в руке убитой Савичевой. Исполнить срочно». Теперь ему нужно было продумать завтрашние действия – два очень важных разговора: с Макаровым и с Кокуль-Яснобранским. Сперва собирался пойти в клуб, но передумал – захотелось уединения, спокойствия. И вернулся к себе в гостиницу. Портье за стойкой встретил его широкой улыбкой:

– Господин Петрусенко, у вас – гости! Две очаровательные дамы ожидают вас в номере!

Викентий Павлович покачал головой: вот тебе и уединение! Кто бы это? Но у служащего за стойкой была такая радостно-заговорщическая физиономия, что он вдруг догадался.

– Одной из дам нет и пяти годков, верно?

– Верно, господин Петрусенко! Ваша супруга прибыли, и дочка с ними!

Он обрадовался. Люся и Катюша, надо же! А ведь и правда, как он по ним соскучился! И уж они-то ему никогда помехой не были, только поддержкой.

– Дорогая! – воскликнул он картинно, распахивая двери номера. – Я как предчувствовал нашу встречу, специально постригся!

Люся, прежде чем обнять его, критически оглядела:

– Слишком коротко! Мне не очень нравится.

– Чего не сделаешь ради дела!..

Ужинать они спустились в ресторан. Как никогда за последнее время, Викентию было легко и весело. Они сидели за привычным для него столиком, Катюша постоянно о чем-то рассказывала, а временами сползала со стула и прохаживалась по залу. Она никому не мешала, наоборот – малышка со светлыми кудряшками вызывала у всех улыбку. А к некоторым столикам ее подзывали. Она охотно подходила, болтала и смеялась – в свои четыре года она была необыкновенно общительным существом.

– Мы так по вам всем соскучились, – говорила Люся, положив свою ладонь на руку мужа. – Ты обещал приезжать, а сам только письма шлешь… Не оправдывайся, я все понимаю, просто одиноко стало! К мальчикам не поедешь – у них совершенно спартанский лагерь! Вот мы и решили – к тебе!

Сын Викентия Павловича Саша и его племянник Митя отправились с группой археологов-энтузиастов в херсонские степи – раскапывать какой-то скифский курган. Митя в этом году увлекся археологией, стал ходить в археологический клуб, недавно образовавшийся при городском историческом музее. Восторженно говорил Викентию Павловичу:

– Знаешь, дядя, это очень похоже на твою работу! Ты по маленьким фактам, рассказам, приметам узнаешь тайну преступления. А археологи по разным осколкам, обломкам, деталям посуды или украшений тоже раскрывают тайны прошлого. Археологи – это сыщики древних тайн!

Шестнадцатилетний Митя Кандауров собирался по окончании гимназии поступать в юридическую академию. Считал, что увлечение археологией нисколько при этом не помешает. Викентий Павлович тоже так считал: любой жизненный опыт, любые знания юристу только на пользу. А Митей он гордился. Парнишка вырос очень славный – умный, самостоятельный, добрый и благодарный. Он стал для них с Люсей старшим сыном… Ах, лучше бы оставался просто племянником! Но несчастье сделало Викентия и Людмилу приемными родителями для Мити. Восемь лет назад в Крыму, во время обвала лавины, погибли сразу и мать и отец Мити: младшая сестра Викентия Катя и ее муж Владимир Кандауров. Мальчик вырос в семье Петрусенко, стал им настоящим помощником во всем. А своим дядей-сыщиком восхищался настолько, что решил непременно тоже стать следователем. Для двоюродного брата Саши Петрусенко Митя был непререкаемым авторитетом. Мальчик во всем подражал «Митеньке» и ходил за ним по пятам. Когда Митя собрался в экспедицию на раскопки, Саша умолил взять с собой и его. Митя поговорил с руководителем группы, и они вместе решили, что десятилетний мальчик не будет им помехой, зато может, наоборот, оказаться помощником…

– Я уже скоро бы сам вернулся, – сказал Викентий Павлович. – Еще несколько дней…

– Несколько дней – это так много! – возразила Люся. – Ты ведь рад нам? Вижу, что рад… И потом, Викентий! Ты здесь такое дело ведешь… Я ведь только и знаю, что было известно с самого начала, еще до твоего отъезда. В письмах ты ведь почти ничего об этом не писал…

– Приберегал, чтобы самому рассказать.

– Ты ведь уже почти близок к разгадке? Сам же говоришь – еще несколько дней, и все!

– Да, дорогая! – засмеялся Викентий. – Ты появилась в самый интересный момент: убийца вот-вот будет изобличен!

Людмила быстро наклонилась к нему.

– Ты мне расскажешь? – спросила полушепотом. – Не сейчас – когда в номер вернемся!

Люся была самым горячим поклонником следовательского таланта своего мужа. Так повелось с самого начала, что Викентий рассказывал ей обо всех своих делах. Бывало, что, обсуждая с ней какую-нибудь деталь, он вдруг находил решение всей задачи…

– Расскажу, дорогая, расскажу непременно, – пообещал он. – Только прости – не сегодня. Возможно, уже завтра. После того, как закончу два очень важных разговора…

18

Проснуться утром рядом с женой, услышать, как шлепают по полу босые ножки маленькой дочки… Господи, да это настоящее счастье! Потому, наверное, такое радостное настроение было у Викентия Павловича, когда он шел к полицейской управе. Ну и еще, конечно, от ощущения близкой развязки этого непростого дела.

Честно говоря, открытие, которое он сделал, оказалось неожиданным и для него самого. Можно даже сказать – ошеломительным! Караульного, охраняющего осужденного убийцу, усыпил исправник Макаров. Вот он, тот самый узелок, в котором соединяются все нити. И его можно распутать!

Петрусенко знал, что Макаров с утра непременно будет в управе. Они не виделись несколько дней, и потому желание поговорить должно показаться Макарову естественным. Да и самому исправнику, несомненно, хочется узнать последние новости расследования. Кое-что Викентий Павлович ему расскажет… и поделится одной догадкой. Очень интересно – как она понравится Макарову? И что он будет делать потом?

– Анатолий Викторович, не помешаю? О, да вы один! Как удачно!

Исправник привстал, приветствуя Петрусенко.

– Вы, Викентий Павлович, неуловимы! Я совершенно не в курсе того, где вы, чем занимаетесь, что нового узнали!

Хотя Макаров говорил с улыбкой, тон его был суховато-сдержан. Он явно давал понять, что обижен.

– Напрасно вы меня упрекаете, коллега! Я вчера сам вас искал, да вот – разминулись! Хотел поделиться одной своей догадкой. Просто потрясающая мысль пришла мне в голову, и вы, только вы сможете помочь! Ведь вы дружны были с Савичевыми – и с мужем, и с женой…

Викентий Павлович так доверчиво и простодушно взял исправника под руку, усадил рядом с собой на черном кожаном диване… Макаров подчинился.

– Да, – ответил. – Я был дружен с Владимиром… Служили вместе, потом семьями обзавелись… Жены дружили…

Исправник старался казаться заинтересованным, но Петрусенко сразу же уловил, что тот вдруг насторожился. Усмехнулся про себя.

– Да-да, мне об этом известно. И я помню, что вы всегда утверждали: Савичевы были хорошей парой. Но вот сейчас выяснилось, что у убитой Савичевой был любовник. По тем фактам, что у нас имеются, этот любовник появился у нее уже после смерти мужа…

– Я помню. – Макаров кивнул. Он слушал очень внимательно. – Я не осуждаю Любовь Лаврентьевну – красивая одинокая женщина, еще молодая…

– А не могло так быть, что любовник появился у нее еще раньше, при жизни мужа?

Петрусенко произнес эту фразу так, как фокусник говорит свое «Але оп!», вытаскивая из цилиндра за уши зайца. И глаза у него светились, как у человека, сделавшего необычное открытие… Что ж, Викентий Павлович всегда умел имитировать любые чувства!

– Ну, Викентий Павлович, у вас богатое воображение!

Макаров откинулся на спинку кресла, засмеялся. И в смехе, и в голосе его Петрусенко без труда уловил облегчение. «Значит, при муже любовника не было», – понял он. Но это было сейчас неважно, он преследовал совсем иную цель.

– Вот вы смеетесь, Анатолий Викторович, а напрасно… Говорят: чужая душа – потемки. Как бы вы ни были уверены, что хорошо знаете Савичевых, до конца ручаться вы ведь не можете. Не так ли? Тогда давайте допустим, что Любовь Лаврентьевна тайно встречалась с каким-то мужчиной еще при жизни мужа.

– Давайте допустим, – пожал плечами Макаров. – И что дальше?

– А дальше логика сама подсказывает: Савичева могла отравить мужа, чтобы освободить себя для любовника!

Теперь Макаров не сдержался, вскочил и прошелся по кабинету. Он смотрел на Петрусенко совершенно изумленными глазами.

– Ну, Викентий Павлович, у вас буйная… фантазия!

Он чуть запнулся, и Петрусенко мысленно засмеялся: он понял, какое слово чуть не сорвалось с языка у исправника – «буйное… помешательство»!

– Понимаю вас, Анатолий Викторович, понимаю! Ваши близкие друзья, и – такая мысль, такое допущение! Сердце не принимает! А вы отрешитесь от личного, давайте смотреть на факты как следователи… Ваш друг, отставной офицер, земский гласный Савичев – здоровый сорокашестилетний мужчина… Вдруг внезапно заболевает. Причем точный диагноз врачи не ставят – что-то там с печенью… Лечение не помогает, и вот, полгода не проходит – и он умирает. А у жены, как мы с вами уже допустили, есть любовник. И внезапная смерть мужа ей очень кстати – теперь она свободна, обеспечена, пройдет год траура, и можно проводить время с любовником, не таясь… Согласитесь, ситуация не то чтобы тривиальная, но и не слишком необычная!

– Отравить мужа – тривиально? Да и чем же могла Любочка, то есть Любовь Лаврентьевна, отравить мужа, чтобы он умер не сразу, а как бы от болезни?

– Этот вопрос не ко мне, – спокойно пожал плечами Петрусенко. – Хотя и я могу кое-что припомнить из криминальной истории отравителей. Помните знаменитое в свое время дело француженки Мари Лафарж – отравительницы мужа? Это – сороковые годы прошлого века.

– Я тогда не жил, – скупо усмехнулся Макаров.

– Я тоже… Но уже тогда судебные медики пришли к выводу, что малыми дозами мышьяка можно постепенно довести человека до смерти. Или немного позже, в шестидесятые годы, молодой врач – тоже, кстати, француз – умертвил свою любовницу дигиталином. В обоих случаях жертвы болели около месяца, прежде чем умереть.

– Владимир болел полгода, а то и больше! – тут же возразил Макаров, и Петрусенко показалось, что возразил слишком поспешно.

– Дорогой коллега! – воскликнул он с самым простодушным видом. – Да ведь и времени сколько прошло – полвека! Какие открытия во всех областях науки сделаны! Не сомневаюсь, что и в области токсичных веществ и ядов – тоже.

– Да откуда же было покойной Савичевой узнать про яды? – Теперь Макаров уже совсем не сдерживал раздражения. – Она ведь не медик!

Но Викентий Павлович словно не замечал его тона. Он игриво помахал в воздухе пальцем:

– Не скажите, Анатолий Викторович, не скажите! Любовь Лаврентьевна была женщиной образованной. А до замужества – актрисой в столичном театре, обширный круг знакомых имела, много ездила с гастролями… Я понимаю вас: вы защищаете доброе имя своих покойных друзей – это весьма похвально. Но разобраться во всем смогут только специалисты, химики и врачи.

– Это вы что же, на эксгумацию намекаете? – изумился Макаров.

– Подумываю об этом, – признался Петрусенко. – Окончательно еще, правда, не решил…

Макаров вновь прошелся по комнате, остановился, развел руками:

– Нет, Викентий Павлович, я отказываюсь вас понимать! Даже если согласиться с вами, принять эту версию – Любочка отравила мужа! – то и тогда не вижу смысла в подобном выяснении. Ведь оба уже мертвы! Зачем выяснять степень вины одного мертвого по отношению к другому мертвому?

Викентий Павлович, пока слушал исправника, раскурил свою трубочку и теперь, закинув ногу на ногу, блаженно сделал первую затяжку, выпустил первые колечки дыма.

– Э-э, нет, Анатолий Викторович, вот тут вы не правы! В расследовании убийства ничего не бывает лишним. Добравшись до причины отравления мужа, мы сможем выяснить личность любовника Савичевой. А он – в этом я все больше и больше убеждаюсь! – и есть наиболее вероятный убийца Савичевой. А ведь это – убийца и вашей жены! Вы, дорогой мой, должны быть как никто другой заинтересованы в его поимке!

Ах, как раздражает исправника его менторский, учительный тон! Это прекрасно, этого Петрусенко и добивался. Теперь, если он все правильно рассчитал, Макаров должен разыграть негодование, почти гнев. Что ж, хорошо известно: лучшая защита – нападение!..

Макаров остановился напротив него, сидящего, крепко расставив ноги, склонив голову. Среднего роста, с фигурой, одновременно изящной и мощной, с прищуренными глазами и крепко сжатыми зубами – так что обозначились скулы… «Красив, как демон, – мелькнула у Викентия Павловича мысль. – Невольно залюбуешься… А что ж тогда женщины…»

– Вы правы, Викентий Павлович, – произнес исправник ледяным голосом. – Убита моя жена, и я – лицо заинтересованное. Я так радовался, когда именно вас назначили вести дело. Ваша репутация, раскрытые вами преступления – все вселяло надежду! И что же? Время идет, вы что-то делаете, куда-то ездите… не знаю, может, это все и нужно, да только каковы результаты? Их нет! А теперь вы придумали, – извините, не могу сдержаться! – совершенно бредовую вещь! Эксгумацию! Для проверки невероятной и совершенно ненужной версии. Уж не хотите ли вы прикрыть этим свое бессилие? Тогда честнее будет признаться, что дело оказалось слишком трудным и вы не можете справиться с ним!

Окончание тирады Викентий Павлович выслушал уже поднявшись, чуть вскинув брови. На последних словах он вновь сделал затяжку, а когда Макаров умолк, тяжело переводя дыхание, – выпустил к потолку стайку дымовых колечек. Сказал задумчиво:

– Вас можно понять… Да, можно… А убийца – поверьте, он обречен и никуда не уйдет. Прощайте пока.

И вышел, очень аккуратно прикрыв дверь.

Оставшись один, Макаров резко прошел к своему столу, сел и стукнул двумя кулаками по крышке. Черт возьми этого следователя по особо опасным преступлениям! Зачем ему копаться в прошлом Савичевых – совершенная дурость! Ничего он там не обнаружит! А впрочем…

Макаров помотал головой: над переносицей нарастала, наливалась тяжестью привычная боль. Так всегда бывало, когда он испытывал сильное чувство – волнение, злость, унижение… или даже страсть… Зачем притворяться перед самим собой? Ведь говорила же ему Любка, стерва, – намекала как раз на то, что извела мужа. Прямо, правда, не признавалась, играла: может – да, а может – нет!.. Макаров вдруг, неожиданно для самого себя, улыбнулся, вспомнив тот разговор. А ведь это было совсем недавно, хотя теперь кажется – так давно!

Шла всего лишь первая неделя их связи. Такую всепоглощающую страсть Анатолий испытывал впервые. До женитьбы у него, разумеется, были женщины, но все так, больше из веселых домов да хористки, как и положено офицеру. А с тех пор как вернулся в Белополье и женился – ни разу Вере не изменял. И ему даже стало казаться, что так и должно быть: спокойная, необременительная любовь-дружба, когда к женщине испытываешь скорее нежность, чем страсть, а потом с легкой душой засыпаешь, прижавшись грудью к спине жены. Когда утром, при расставании, достаточно легкого пожатия руки, а вечером, при встрече, – легкого прикосновения губ к щеке… Но вот вернувшийся из Киева друг – Владимир Савичев – привез с собой жену – и что-то дрогнуло в Макарове. Что-то изменилось, но он далеко не сразу это по-настоящему ощутил.

Когда Савичев только знакомил их, Анатолий сразу подумал: «Эта женщина – не для него… Она принесет ему несчастье!» А когда, чуть позже, он поймал на себе взгляд новоиспеченной госпожи Савичевой, почему-то не сумел быстро и вежливо отвести глаза. И вновь мелькнула мысль, но теперь уже совсем неожиданная: «А вот для меня бы она была хороша!» Он сам себе удивился, усмехнулся: чего только не взбредет в голову! Хорошо, что за мысли человека не осуждают.

Теперь Савичевы и Макаровы дружили семьями, Вера и Любочка очень сблизились – просто неразлейвода! И то, что экзальтированная и восторженная Любочка временами, обхватив Анатолия за плечи, прижималась к нему, никого не смущало. Вот только он каждый такой раз ощущал, как внутри все напрягалось – словно получил удар хлыстом. И все чаще думал: «Ах, как жаль!..» И знал, чего ему жаль: и того, что женат, и того, что эта жгуче-притягательная женщина – жена лучшего друга. Но опять же, это были лишь мысли, о которых никто не знал, да он и сам не давал им воли.

Через полгода после смерти Владимира у Любочки были именины. Никакого праздника она не устраивала, просто скромно приняла лучших друзей – Макаровых, Кондратьевых и доктора Панина с женой. Часа через два Макаровы откланялись первыми: Анатолий извинился, что сегодня у него ночная проверка постов. Любочка провожала их в прихожей. Вера вспомнила – что-то забыла сказать кузине, Ираиде Кондратьевой, вернулась в комнату. Любочка с Анатолием остались наедине, и она вдруг сказала:

– Я поеду ночевать в другой дом, на дачу. Спать не лягу – буду тебя ждать. – Ее глаза блеснули, и у него заколотилось сердце. – Придешь…

Последнее слово она произнесла так, что непонятно было: спрашивает или утверждает. И тут же порхнула в комнату, навстречу идущей Вере… И он, конечно же, пришел…

Да, он помнит тот разговор. Разве только тот? Он помнил каждую их встречу, каждое слово, произнесенное хриплым шепотом, со стоном или со смехом… Но тот разговор теперь он помнил особо. Любочка лежала в постели, слегка натянув на себя простыню. Вот именно – слегка, так, что оставались обнаженными нога, бедро, изгиб спины, чуть приоткрывалась грудь… Она была опытной женщиной и знала – такая скромная, словно случайная обнаженность возбуждает куда сильнее, чем полная нагота! И у Анатолия вновь помутнело в глазах, вновь неодолимо потянулось к ней все его тело, вся его плоть! Хотя и десяти минут не прошло, как они, обессиленные, разжали объятия – а вот же он снова готов отдавать и отдаваться… Он сдернул простыню и увидел ее затвердевшую, налитую желанием грудь… Она тоже вновь потянулась к нему, тут же, застонав, протянула руки… Он сам произнес ту первую, роковую фразу – так много чувств переплелось, так хотелось их выразить:

– Бедный Владимир! Я завидовал ему, но сам себе в этом не признавался. А ведь если бы он не умер, между нами так бы ничего и не было… Сейчас я не могу себе этого даже представить!

– Глупенький! – Любочка засмеялась своим особенным смехом, который появлялся у нее только в такие минуты. – Так бы я и позволила тебе быть просто другом! И так слишком долго терпела.

– Нет, моя милая! – Анатолий медленно провел ладонью по ее прохладной, мраморно-гладкой коже. Как бы ни было им горячо, ее тело всегда оставалось прохладным – поразительно! – Если бы Владимир не умер, я бы никогда не стал твоим любовником. Офицерская дружба – превыше всего!

– Вот я о том и говорю… – Ее голос стал томным, протяжным. – Я знала, что ты не переступишь через моего мужа… Через живого…

Анатолий сел. Голову пронзила резкая боль. Любочка глядела на него безбоязненно, многозначительно, в зрачках мерцал отблеск свечи…

– Что ты хочешь сказать?

– Как раз то, о чем ты подумал!

– Люба! – Он сам не заметил, как схватил ее руку выше локтя, сжал. – Разве Владимир умер не своей смертью?

– У-у, да ты поверил! – Женщина преобразилась мгновенно: она смеялась, как шаловливый ребенок, глаза игриво сверкали. А кулачок шутливо бил по его руке. – Пусти, деспот, мне больно!

Он стал целовать ее покрасневшую руку, самому стало смешно, весело.

– Признаюсь, ты напугала меня! Я на миг поверил, даже подумал: «Как же ты его извела?»

– Очень просто… Отравила! – Она опять смотрела серьезно, таинственно. – Каждый день подмешивала понемножку в еду… одно снадобье, он даже не замечал… Не могла же я допустить, что ты будешь мне только другом…

И опять у него остановилось сердце, потом резко заколотилось: «Господи, а ведь и правда! Вдруг правда?»

А Любочка уже вновь смеялась, в изнеможении катаясь по кровати:

– Поверил! Опять поверил! Что, хорошая я актриса?

Смена обликов была у нее поразительно мгновенной. Анатолий долго молча смотрел на нее, приходя в себя. Сказал хрипло:

– Гениальная. Театр много потерял. Ну а что же в самом деле?..

Она потянулась к нему, прильнула, стала водить пальчиками по телу…

– Думай как хочешь. Как тебе больше нравится…

Это был первый такой разговор, и тогда Макаров пережил настоящее потрясение. После Любочка еще не раз дразнила его подобными намеками, но он уже относился к ним спокойно. Все-таки он не мог всерьез поверить в то, что Люба убила мужа. Не верил до сегодняшнего дня. Во-первых, потому что об этом сказал Петрусенко – додумался-таки! А во-вторых… Теперь он и сам знал, что убить человека не так уж и трудно.

Не трудно… Особенно когда все продумано и просчитано заранее – как было уже во второй раз. И все же – чего он не предусмотрел? Все пошло не так, вкривь и вкось, когда этот мальчишка, Юлиан, не явился ночью. Пришлось все перестраивать на ходу, импровизировать, а в основном – просто пустить на самотек, крепко надеясь на то, что уж его-то, исправника, никто не заподозрит!.. Хотя и понимал, что в наспех перекроенной схеме – уйма прорех. А все-таки о главной не догадывался до последней минуты – об этом чертовом Юлиане, откуда он только взялся на его голову! Ну не пришел он той ночью, не подставил себя, как было задумано, – ладно! Так ведь теперь выходит, что все-таки он был там, видел… Все видел! Иначе откуда ему было узнать о тайном узле бурятского улуса хана Эрдэна.

Теперь Кокуль-Яснобранский стал опасен, очень опасен. И Макаров, сидя у себя в кабинете после разговора со следователем, совершенно ясно понял: Юлиана нужно уничтожить. Проще всего – убить. И тем самым решить сразу две свои проблемы: устранить свидетеля и убрать соперника. Ведь Наденька Кондратьева – еще одна его боль. Нежная, мучительная сердечная боль…

19

Викентий Павлович знал, что вчера городовой Зыкин дежурил до поздней ночи. Значит, сегодня в этот час его можно застать дома. Вероятно, Алексей Мартынович еще отдыхает, но ничего – придется его потревожить. Следователь уже понял характер своего нового приятеля: преданный служака, добросовестный, любящий свое дело. Уж он-то поймет – такова полицейская служба. А ему нужен именно Зыкин, который по стечению обстоятельств и без того уже много знал и умел держать язык за зубами.

Он не стал расспрашивать про адрес городового, просто заглянул в служебные реестры. Быстро нашел на тихой улице скромный дом с небольшим двором и садом в пять фруктовых деревьев. Верхом на заборе сидел мальчик, а другой, невидимый, дергал его снизу за ногу и спрашивал:

– Ну что там? Что видно?

– Ты Миша или Тимоша? – спросил Викентий Павлович. – Отец дома?

Мальчик кивнул, спрыгнул и побежал отворять калитку. Второй уже мчался в дом звать отца.

Петрусенко не стал присаживаться к столу – поблагодарил радушную хозяйку. Извинился:

– Я по служебному делу. Вы уж простите, ненадолго заберу Алексея Мартыновича…

И, уединившись с Зыкиным, объяснил ему, что нужно делать. А нужно было, чтобы Зыкин, облачившись в форму, разыскал Юлиана Кокуль-Яснобранского и доставил его к следователю. Но не в полицейское управление, а в гостиницу, где проживает господин Петрусенко, в кабинет управляющего гостиницей. Именно там следователь проведет приватный допрос молодого человека – допрос, о котором пока что никому постороннему знать не нужно… Подобное деликатное задание Петрусенко может доверить только ему, Зыкину. Во-первых, городовому уже известны некоторые секретные моменты расследования. А во-вторых, Алексей Мартынович и Юлиан как бы немного знакомы, и это должно немного сгладить формальности.

– Если Кокуль-Яснобранский не захочет идти – а такое вполне может случиться, – вы скажите ему вот что… Следователь, мол, хочет поговорить о происшествии в имении Голицыных! Запомнили?

– Запомнил, слово в слово запомнил, господин следователь, Викентий Павлович! Доставлю вам паныча в лучшем виде!

На лице у Зыкина расплывалась довольная улыбка, он был горд, что оказался доверенным лицом знаменитого следователя. Но Петрусенко поспешил охладить его пыл:

– Нет-нет, Алексей Мартынович, давить на Юлиана не следует. Он сам пойдет, после этой фразы – уж непременно. Вы даже не провожайте его до гостиницы, он ведь не арестованный. Просто четко объясните ему, где я его жду. И после этого вы свободны.

Когда он выходил, босоногая румяная девочка с толстой косой встретилась ему на крыльце.

– Это ваша Танюша? – обернулся Викентий Павлович к Зыкину. – Хороша, красавица!

Девочка зарделась, а Зыкин счастливо заулыбался…

Кабинет, где ожидал Викентий Павлович, располагался на первом этаже гостиницы, рядом с входом в ресторан. Управляющий уступил его следователю на время – об этом они договорились еще с утра. Петрусенко пил кофе и делал какие-то записи в блокнот, когда в дверь постучали. Кокуль-Яснобранский вошел в комнату, всем своим видом стараясь показать, что прямо-таки делает одолжение следователю. Он был одет изящно, с безукоризненным вкусом – летние светлые брюки, рубашка апаш, легкие туфли, он и выглядел поздоровевшим, загорелым, беззаботным… Вернее, ему хотелось таким казаться.

«Не умеет притворяться, – подумал Викентий Павлович. – Все чувства легко читаются – по взгляду, складке над переносицей, по дрогнувшим губам». Он вновь почувствовал симпатию к молодому человеку, как и в первую их встречу. Ему нравились люди, которые не умели лицедействовать, хотя сам он в случае нужды легко принимал любое обличье. Правда, только лишь тогда, когда этого требовала его профессия, его дело…

– Садитесь, господин Кокуль-Яснобранский, – указал он на стул напротив, с другой стороны стола. – Нам предстоит интересный разговор.

Юлиан помедлил, словно раздумывал, потом сел. Сказал небрежно:

– Не знаю, зачем я пришел… – Огляделся с недоумением. – И почему сюда? Думаете, эта обстановка располагает к откровенности? Но я вам уже все рассказал…

Викентий Павлович отхлебнул кофе, глядя на собеседника поверх чашечки, отставил ее в сторону.

– Обстановка и правда приватная, – сказал спокойно. – Это для того, чтобы о том, о чем вы мне сейчас поведаете, не узнал исправник Макаров. Не узнал до поры до времени.

Загорелое лицо Юлиана полыхнуло огнем. Однако он пытался сопротивляться, скрыть замешательство.

– При чем здесь Анатолий Викторович, не понимаю! Мы друзья…

Викентий Павлович хлопнул ладонью по столу – не сильно, но резко. Кокуль-Яснобранский замолчал, оборвав фразу. А Петрусенко через стол слегка подался к нему.

– Позвольте спросить: вы сразу пришли ко мне, или городовому пришлось сказать вам одну фразу – вроде пароля?

– Ну-у, он сказал что-то там… о моих родственниках…

– Об имении в Битице?

– Да… Но послушайте, я ничего не понял!..

Юлиан старался казаться раздраженным, однако у него это опять плохо получалось. Да и следователь не дал ему времени войти в роль.

– Еще как поняли! Скажите, Юлиан, вы можете представить, что я обо всем уже знаю: о том, как вы пробрались ночью к дому Голицыных, что хотели оттуда кое-что выкрасть?.. Как убегали от собак… Вы верите, что я все это могу доказать и сделать достоянием гласности?

– Не надо… – почти прошептал его собеседник.

Теперь он был бледен, крепко сжимал замком пальцы рук, а глаза подозрительно блестели. Викентий Павлович покачал головой:

– Это было бы и вправду «не надо», если бы подобная наука пошла вам впрок. Но ведь это не так, вы вновь готовы нарушить закон, скрывая преступление, преступника! Или нет? Может, вы пришли ко мне все рассказать? Все, что случилось в ночь после суда?

Каждая новая фраза следователя звучала все более жестко, а у молодого человека все сильнее дрожали губы. Вся его напускная спесь растворилась без следа, теперь он казался совсем юным и просто испуганным. И первые слова, которые он произнес, были:

– Я боялся… Боялся, что вновь меня назовут убийцей. Ведь он все так и планировал. Кто бы мне поверил, признайся я, что был там, и укажи на него?

– Я верю, – Петрусенко серьезно смотрел на молодого человека. – Я не стал бы рисковать и верить вам из одной только симпатии… Просто я знаю убийцу. А вы мне сейчас расскажете, что вы видели собственными глазами…

* * *

В лицо Юлику дунул порыв холодного ветра, но он не обратил на него внимания. Быстро запер дверь своей недавней тюрьмы, а ключи положил в карман. Рисковать – перебегать подворье полицейской управы, к которой примыкала тюрьма, – он не стал. Чуть в стороне, почти у самой каменной стены росло дерево. Быстро взобрался на него, перелез через стену и – уже на пустынной улице, вот только впереди, на углу, маячит фигура городового в светлом кителе. «Обещал ведь убрать с пути всех полицейских!» – мелькнула досада. Но Юлик тут же вспомнил: еще не время! Он ведь опережает события часа на полтора, а то и больше… Внезапная тревога кольнула в сердце: так ли хорошо все идет, как показалось в первые счастливые минуты? А вдруг, отступая от обговоренного плана, он рвет какие-то невидимые нити причин и следствий будущих событий? Но он тут же себя одернул: «Какая ерунда!» Все так удачно складывается, и это прекрасный знак! Еще несколько минут, и он будет на свободе, в безопасности…

Луна как раз вышла из-за тучи, и Юлик увидел вдалеке смутный силуэт Никольской церкви. Он шел, прижимаясь к заборам и стенам домов, если предстояло пересечь открытое пространство – долго осматривался, стараясь убедиться, что вокруг никого нет. Он был предельно осторожен: застыв в темной арке или за широким стволом дерева, терпеливо ожидал, когда на луну вновь натянет облака… И с каждым шагом неизменно и довольно быстро приближался к цели. Когда он миновал безмолвную, темную громаду церкви и ступил на улицу, где в два ряда росли мощные каштаны, сердце у него забилось особенно сильно, в радостном нетерпении. Еще несколько шагов, и он – у дома исправника! Юлик сразу узнал орнамент на кованых воротах – тот самый, что нарисовал Макаров. Толкнул калитку – заперто! Ах да, он ведь пришел намного раньше! Юлик быстро оглянулся – улица была тиха, пуста, окна в соседних домах темны. Но в доме исправника, пробиваясь сквозь листву садовых деревьев, светились два окна второго этажа. Его ждут! Юлик ловко подтянулся на руках и перемахнул невысокую ограду. Негромко звякнула выпавшая из-под куртки ножовка. В темноте, в густой траве Юлик не смог ее отыскать. «Да пусть себе валяется, – подумал нетерпеливо. – Я скажу Макарову, он утром подберет, спрячет…» И, не слишком прячась – ведь это уже была спасительная территория его благодетеля, – почти побежал к крыльцу.

Входная дверь, так же как и ворота, была еще закрыта. Юлик машинально потянулся к колокольчику, но тут же отдернул руку. Он вдруг испугался: колокольчик звонит громко, звонко, а ведь вокруг – тишина. А ну-ка кто из соседей услышит, запомнит, сопоставит… Нет, такой переполох ни к чему! Лучше тихонько постучать… Но услышат ли стук на втором этаже? Юлик немного подумал и чуть не хлопнул себя по лбу: «Эврика!» Да он постучит прямо в окошко – самый верный способ! Два светящихся окна – это, по-видимому, одна и та же комната. Совсем невысоко: внизу удобный карниз, над ним ажурный балкончик, оттуда до окон рукой подать…

Стоя на карнизе, он дотянулся до нижней части решетки балкона. Подтянулся на сильных руках и улыбнулся, правда, не очень весело, – сколько раз за совсем недолгое время ему пришлось карабкаться в окна вторых этажей, прыгать оттуда, перелезать через стены и заборы! Как будто он и правда романтический авантюрист, искатель приключений! И неизвестно, сколько раз ему еще это предстоит, коль доведется долгое время скрываться, прятаться… Да, воистину человек не знает своей судьбы!

Он уже стоял на балконе. Одно из освещенных окон было совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. Юлик уже протянул руку, чтобы легонько стукнуть в стекло. Но опять остановил себя. Вот уж воистину: обжегшись на молоке, дуешь и на воду! Все происшедшее с ним научило молодого человека осторожности. «Сначала загляну в окошко, это не трудно», – решил он.

Голубая, китайского шелка штора была матово-прозрачной. Юлик сразу увидел исправника и какую-то женщину – по-видимому, его жену. Она сидела на стуле, а Макаров что-то делал, склонившись над ней. У Юлика закружилась голова, холодные иголки мелко-мелко закололи в сердце. «Нет, нет! – испуганно вскрикнул он, мысленно, конечно. – Я просто обознался, эта штора – такая туманная, обманчивая…» Схватившись покрепче, на отлете, левой рукой за перила балкона, он всем телом подался вперед – к тому месту, где две половинки шторы неплотно сходились, оставляя заметную щель.

Женщина была привязана к стулу. Даже отсюда было видно, что веревки стянуты так туго, что она не может пошевелиться. Свободной оставалась лишь голова, но рот казался словно запечатан толстым жгутом материи. Макаров как раз завязывал у нее на затылке концы этого жгута, пропущенного между ее губ, вроде как удила у лошади. Рядом, на столе, – Юлик сразу его заметил, – лежал длинноствольный револьвер с большим барабаном.

Вдруг Макаров заговорил, и Юлик вздрогнул – так показалось ему это неожиданно.

– Ничего не происходит случайно, моя дорогая. Все было предопределено, все вело к тому, чтобы я стал наконец свободным. Я теперь это окончательно понял. Когда убил Любу, очень переживал. Потом, когда ты поставила меня перед необходимостью убить тебя, – тоже мучился. А теперь моя совесть спокойна. Так и должно было случиться, и я скажу тебе, почему! Впрочем, ты и сама знаешь. И ты права… Надя! Теперь она будет моей! Думаешь, она меня не любит? Любит, только сама еще этого не понимает. Ей и сейчас уже нравится, когда я беру ее за руку, нравится обнимать меня… Она восхищается мною! А когда я стану несчастным вдовцом, она станет жалеть меня, утешать. А от жалости до любви – всего один шаг. Я неотлучно буду рядом с ней, ведь мне так нужна будет дружеская поддержка! Наденька и сама не заметит, как жить без меня не сможет. Мы, конечно, выдержим срок траура… Кстати, наша общая любовь к тебе, наши общие воспоминания о тебе тоже станут нас сближать.

Макаров говорил спокойно, деловито и как бы небрежно проверяя крепость веревок. Потом сел на стул напротив связанной жены. Револьвер оказался у него прямо под рукой.

– И все же, Вера, – сказал он, – я бы не стал убивать тебя… Наверное, не стал бы, даже ради Нади… Да мне бы и в голову это не пришло. Но ты сама виновата! Не стоило тебе признаваться… Да, лучше бы ты не говорила, что все знаешь!

Размеренный, почти без интонаций голос Макарова очень хорошо доносился до Юлика. Из-за того ли, что кругом стояла тишина? А может быть, окно было слегка приоткрыто? Юлик об этом не думал, просто слушал в каком-то оцепенении, совершенно забыв о том, что его могут увидеть… Впрочем, он находился с темной стороны окна. Он не все понимал, о чем и о ком говорит Макаров. Но в главном сомнений не оставалось – именно исправник Макаров был убийцей Савичевой, а теперь собирается убить еще и жену!

Женщина сделала движение головой, похоже, пыталась что-то сказать или спросить: глазами, мимикой – насколько позволял жгут. Наверное, Макаров хорошо знал свою жену – он ее понял.

– Не беспокойся за меня, дорогая, – проговорил он насмешливо, словно отвечая ей. – Меня никто не заподозрит. И не потому, что я полицейский, нет, на это я не стал бы надеяться. Я все отлично продумал, оригинально, даже изящно! Я сейчас расскажу тебе, чтобы ты могла гордиться своим мужем!

Наверное, придуманный им план ему самому очень нравился. Потому что он засмеялся самодовольно, встал, возбужденно прошелся по комнате.

– Весь город знает, кто убийца Любочки Савичевой. Я это доказал, суд согласился и осудил его. Никто не сомневается, что ее убил молодой Кокуль-Яснобранский. Так зачем же разочаровывать людей? Сегодня он станет и твоим убийцей! Через… сейчас скажу. – Макаров достал из кармана часы, щелкнул откидной крышкой. – Приблизительно через полтора часа. Этой ночью он сбежит из тюрьмы, проберется сюда и – из мести мне, конечно, – убьет мою беззащитную жену. А чтобы не было и тени сомнений, что убийца Савичевой и твой убийца – один и тот же человек, он задушит тебя так же, как Любочку. Тем же самым, сложным и никому не известным узлом!.. Да, Вера, да, тем самым, о котором ты, на свою беду, догадалась. Наверное, мне не нужно было рассказывать тебе о том, что молодой батыр Мэнгэй научил меня тайному узлу хана Эрдэна – своего отца. Но я рассказал, и это, наверное, тоже было предопределено…

Макаров шагнул в сторону, исчез с поля зрения Юлика. Но тут же появился вновь, держа в руке шелковый пояс.

– Я покажу тебе, Вера, этот узел. Смотри… – Он сделал два неуловимых оборота. – Вот сам узел. Но секрет даже не в нем. Оба конца мы пропускаем вот так, а потом, если держать пальцы в таком положении, эта импровизированная веревка легко скользит – вверх-вниз… А вот теперь я меняю положение пальцев особым образом – и веревка мгновенно затягивается наглухо. Тайна этого узла передается из поколения в поколение в улусе хана Эрдэна, даже в соседних бурятских улусах такого завязать не умеют. Наверное, у них есть свои тайные узлы, но этот – и правда хорош.

Юлик вдруг ощутил, что у него занемела рука. Но он тут же вновь забыл о ней, потому что Макаров опять назвал его имя.

– Кокуль-Яснобранский сейчас как раз старательно перепиливает решетку, готовит побег. А потом, как загипнотизированный кролик, прибежит прямо сюда. Ты, Вера, будешь уже мертва и этого не увидишь. Но я расскажу тебе… Он войдет в дом через незапертую дверь, я окликну его сверху, позову. Как только он войдет сюда, в твою спальню, я сразу выстрелю в него – от двери, два или три раза. Достаточно было бы и одного, ты же знаешь, что стреляю я отменно. Но нужно создать видимость, будто я себя не контролирую. Ведь, неожиданно вернувшись домой, я застаю убийцу у тела убитой им жены! Представляешь, что я должен чувствовать? Горе, гнев, ненависть – все сразу! Конечно же, одного выстрела недостаточно. Я выхватываю пистолет, а он всегда при мне, – и стреляю: раз, два, три… Выстрелы слышат, прибегают люди – это мои свидетели. Видят жертву и мертвого убийцу. Именно мертвого, в этом весь смысл моей задумки! Мертвый не сможет ни оправдаться, ни рассказать, как он бежал из тюрьмы. И расследования проводить не нужно. Зачем? Все и так ясно!

20

В какой-то миг Юлик подумал: «Это сон! Нужно только разжать пальцы, полететь вниз, к земле, и тогда сразу проснусь. Когда во сне падаешь вниз, всегда просыпаешься…» Он проснется в своей постели в гостиничном номере или в доме у родственников. И окажется, что ничего этого на самом-то деле и не было: ни ночного бегства под лай собачьей своры через темный лес, ни пустого дома с мертвой, задушенной женщиной, ни ареста, ни суда, ни тюрьмы, ни побега! Ни вот этой жуткой сцены, которую он сейчас наблюдает! Возможно, не было даже мэтра Дидикова с его мессами святого Сикейра! Ведь это же представить невозможно, чтобы в реальной, настоящей жизни с человеком произошло столько невероятного за такой короткий срок!

Пальцы его даже чуть дрогнули, словно и впрямь хотели отпустить перила. Но в ту же секунду Юлик испытал совершенно животный страх и мертвой хваткой вцепился в кованое железо. Нет, все-таки не сон! Но неужели же этот человек, исправник Макаров, говорит всерьез? Может, все-таки это какой-то розыгрыш? Просто ему вздумалось попугать жену, сейчас он рассмеется, развяжет веревки…

Такая круговерть мыслей кипела в голове ошеломленного молодого человека до тех пор, пока Макаров не назвал его, Юлика, имени. И не стал рассказывать, каким образом вновь собирается выставить его убийцей. Трупом убийцы!

И тут все стало на свои места. Человек, которого Юлик сперва возненавидел, а потом проникся чуть ли не сыновней любовью, – спаситель, благодетель! Так вот для чего был нужен ему этот побег! Но что же, что же делать? Бежать? Так после этого и начнется настоящая травля, только не собаками – всеми силами полиции!

На несколько мгновений, стараясь взять себя в руки, Юлик в изнеможении отпрянул от окна и прижался спиной к балконной ограде. Потому и не видел, что происходит в комнате. И сильно вздрогнул, услышав резкий вскрик Макарова:

– Не смотри на меня, не смотри! Все решено! Я не могу отступиться!

Юлик вновь приник к щели в занавесках. Макаров стоял перед женой на коленях, сжимая ладонями виски, лицо его искажала гримаса. Она неуловимо менялась: гнев, боль, обида, жалость и вновь – злость. И голос его дрожал от ярости:

– Ты знала, что Любка моя любовница, знала! И продолжала улыбаться так мило, говорить так нежно… Я раньше так все и понимал, как мне тошно теперь думать, что ты – издевалась! Словно говорила: «Никуда ты, милый, от меня не денешься!» И с Надей… Ты ведь давно видела, как я на нее смотрю! Ну и что? Я ведь ни о чем серьезно не думал, а ты опять: «Никогда она тебе не достанется!» Я ведь сразу понял, что ты именно так думаешь, насмехаешься! А вот произносить это вслух все-таки не надо было! Этого я тебе не прощу!.. Отвернись! Закрой глаза!

Он замотал головой, застонал. Вдруг вскочил, схватил уже скрученный жгутом пояс, на котором показывал жене тайный узел, набросил ей на шею, сделал что-то быстрыми движениями пальцев.

– Не могу больше ждать! – Он выкрикивал каждую фразу коротко, резко, странным тоном. Словно хотел, чтобы жена поняла его, согласилась, сказала: «Да, по-другому уже нельзя». Да вот только говорить с кляпом во рту женщина не могла. Говорил он: – Пора! Сейчас! Не то сойду с ума!

«Убьет! – понял Юлик. – Вот сейчас, прямо у меня на глазах!»

Ему стало плохо. Но все же, к его чести, мелькнула мысль: «А если разбить окно, ворваться в комнату, броситься на убийцу…» Но тут его глаза сами нашли револьвер на столе – Макарову не нужно и шага делать, он у него прямо под рукой. Пока Юлик будет лезть в окно, он не торопясь разрядит в него весь барабан. Вот и получится все точно по тому плану, который сочинил убийца…

Юлик спрыгнул с балкона бесшумно, как кошка. Он бежал через сад к забору и думал о том, что помочь женщине все равно не сумел бы. А вот спасти себя и нарушить планы исправника – это ему под силу. И он уже точно знал: его спасение – тюрьма. Женщина будет убита, точно так же, как и первая, но он-то – в тюрьме. Теперь самое главное – чтобы Зыкин не проснулся. «Спи, мой добрый, хороший охранник, спи! Ключи вот они, в кармане – я войду, как и вышел, только ты спи крепче!»

У самого забора под ногой что-то тонко звякнуло, Юлик тут же вспомнил – ножовка! Нет, нельзя ее здесь оставлять: Макаров найдет и догадается, кто и когда был здесь! Юлик сунул пилочку под куртку, придержал ее локтем, перелезая через забор. Когда он огибал темную громаду храма, из туманных облаков вновь выплыла луна. Сквозь редкую ажурную ограду стал виден церковный двор, и на нем – какое-то низкое строение, по виду давно заброшенное. Сквозь рубашку Юлик ощущал холодный край острой ножовки. Ни за что нельзя нести ее обратно в тюрьму! Но и бросить просто так он тоже боялся – мало ли что… Нетерпение и страх подгоняли его, но от ножовки следовало избавиться. В одном месте прутья решетки были погнуты так, чтобы можно было пролезть между ними. «Мальчишки лазят», – мелькнула мысль. И он, втянув живот, стал протискиваться в это отверстие. Мимоходом усмехнулся: «Опять забор!»

Наверное, здесь, на церковном дворе, строили отдельную трапезную. Кто его знает… Юлик подумал, что, скорее всего, средств закончить постройку у прихожан не хватило, строительство отложили до лучших времен… Он вошел внутрь, огляделся – лунный свет проникал сюда сквозь провалы будущих окон. В одном углу лежала покосившаяся каменная плита. Между нею и землей оставалась узкая щель, как раз такая, чтобы тонкая ножовка легко ушла в глубину. Юлик быстро запорошил щель щебнем, строительным мусором. Все, слава Богу! Теперь бегом к тюрьме!

Он и бежал, почти не скрываясь, только стараясь держаться в тени домов. Лихорадочная, какая-то неестественно-веселая уверенность вместе с сердцем колотилась у него в груди. Судьба хранит его! Судьба хранит его! Только что он чудом избежал смерти, а значит, и дальше все будет хорошо! Не может быть, чтобы все это было случайностью! И кто знает: а вдруг именно благословение святого Сикейра хранит его, оберегает? И все это благодаря колдовству мага Дидикова! Может быть, он зря разуверился в астральном предначертании и мистическом влиянии на судьбу?..

Только когда Юлик вновь оказался на тюремном дворе, у тюремной двери, его охватил настоящий страх. Ему показалось: вот здесь, сейчас его увидят, схватят, ему не хватит какой-нибудь доли секунды… Связку ключей он уже держал в руке, но все не мог от волнения попасть в замочную скважину. Ключ скрежетал так громко! Но вот наконец он сделал два оборота, вошел и увидел спящего Зыкина. И сразу же успокоился, вернулась кошачья ловкость и мягкость движений. Юлик осторожно запер входную дверь, прокрался мимо спящего охранника, вставил ключ снаружи в замок своей камеры и прикрыл ее за собою…

От растопленной охранником печи камера уже прогрелась. Однако Юлик лег и натянул на себя одеяло. Конечно, спать он не мог, но нужно было делать вид, что он давно и крепко спит – и даже не подозревает об открытой двери и уснувшем конвоире. И потом – ему обязательно нужно было дождаться момента, когда Зыкин проснется. Что он станет делать? Ведь увидит же все и поймет: заключенный оставался почти на свободе долгое время! Поверит ли, что Юлик совершенно о том не ведал? Нужно, чтобы поверил! А вдруг побежит докладывать начальству? А начальство – исправник Макаров, и уж он-то непременно воспользуется ситуацией… Нет, убеждал себя Юлик, пусть Зыкин и преданный служака, но ведь не дурак же, не станет вредить себе, навлекать беду на свою голову! Особенно если удостоверится, что заключенный спит в своей камере сном младенца.

Теперь, в тишине, наедине с самим собой и уже почти в безопасности, молодой человек до конца осознал, что€ он только что видел, чего избежал! Его стала колотить крупная нервная дрожь – такая, от которой стучали зубы, и он никак не мог ее унять. Перед глазами вновь и вновь вставала картина: привязанная к стулу несчастная женщина. Тогда, у окна, он, казалось, не замечал ее внешности, а сейчас он видел: белокурые локоны рассыпались по плечам, в огромных светлых глазах не только страх и тоска, но и презрение, и упрямство, и что-то еще… Юлик вдруг понял: любовь – любовь к мужу, который собирается ее убить и хладнокровно рассказывает ей об этом… Какая красивая, сильная женщина! Ах, если бы он мог ее спасти! Но это было невозможно – не успел бы, Макаров просто расстрелял бы его! Раз, два, три выстрела – как раз столько, сколько он и намеревался сделать.

А если женщина жива? – подумалось вдруг Юлику. Если Макаров все-таки не решился ее убить или кто-то ему помешал? Что ж, и тогда для него есть просвет, остается какя-то надежда на спасение. Ведь он теперь знает убийцу Савичевой. Пусть его увезут в Харьков, а там он попросится дать новые показания и расскажет обо всем, что видел. Зыкин, если так повернутся обстоятельства, может быть, и признается, что спал, а дверь осталась открытой… Поверят ли сразу ему или нет, но дело придется пересматривать, на каторгу не отправят…

Юлик заметил, что уже не дрожит: эти мысли взбудоражили его и, вселив надежду, вернули душевное равновесие. И тут он услышал, как в соседней комнате заворочался, забормотал Зыкин. «Просыпается!» Юлик быстрей повернулся на бок, принял расслабленную позу… Минуты тянулись бесконечно долго, томительно. Но вот дверь заскрипела, открываясь. Юлик не смел приоткрыть глаз, чтобы посмотреть на охранника, на его выражение лица, а тот, судя по повисшей вдруг тишине, словно бы замер. «Еще пойдет проверять – жив ли я?» Эта мысль испугала Юлика, и он слегка, как бы во сне, пошевелился. И тут же услышал, что Зыкин отступил, а через мгновение в двери негромко заскрежетал ключ – два оборота.

«Все, запер! Значит, решил молчать! И значит, для всех я эту ночь провел в тюрьме, под стражей. Какое может быть лучшее доказательство невиновности?»

Такое ликование охватило молодого человека, что он чуть не вскочил с постели. Но сдержался, заставил себя успокоиться. Лежал, глубоко, ровно дыша. Один раз тихонько засмеялся: вспомнил, как сам в себе сомневался. Да-да, он ведь подозревал себя: а вдруг в каком-нибудь бессознательном, сомнамбулическом состоянии он вошел в дом Савичевой и убил ее! Даже вспомнил, как в детстве упал с дерева, получил сотрясение мозга… Боже, какое же это облегчение – знать наверняка, что ты невиновен! И, лежа с уже открытыми глазами, он с полной убежденностью подумал: «А жену Макаров убил…» Подумал так, словно точно знал. А за этой мыслью пришла другая: «Ай-я-яй, господин исправник Макаров! Вы готовили мою гибель, а получилось, что сами, своими руками подготовили мое спасение…»

Это была такая приятная, такая успокоительная мысль, что Юлик вдруг поплыл куда-то, как на волнах, веки его смежились сами собой, и он понял, что наконец-то засыпает. И только перед тем, как окончательно провалиться в сон, в памяти его всплыли слова Макарова: «Лучше бы ты, Вера, не говорила, что все знаешь…»

21

Сын хана Эрдэна, молодой Мэнгэй-батыр, отправился на охоту со своим новым другом – русским офицером. Ротмистр Макаров был старше восемнадцатилетнего Мэнгэя – ему было уже двадцать шесть, но разницы в возрасте они не ощущали. Макаров, сам отменный наездник, не переставал восхищаться: молодой бурят мчался как ветер, почти сливаясь в одно целое со своей полудикой степной лошадкой – маленькой, крепкой, с крутой толстой шеей. Макарову, как гостю, выделили совсем иного коня – жеребца чистых кровей, тонконогого, горячего. И он держался достойно – почти не отставал… Почти!

Они гнали по степи стадо джейранов, стараясь направить их к гряде высоких холмов. Мэнгэй еще раньше сказал, что там есть место, где река делает петлю, и если джейранов по узкой горловине вогнать в небольшую долину, окольцованную рекой, они никуда не денутся.

Анатолий Макаров считал, что ему очень повезло: ведь, скорее всего, он бы никогда не попал в эти прекрасные места Юго-Восточной Сибири. Но его включили в состав миссии генерала Крылова, как доверенного офицера самого генерала. Миссия была военной, а значит – тайной. От генерал-губернатора Иркутска в военное министерство поступило донесение: недалеко от Верхнеудинска, на землях, отданных под кочевье бурятскому хану Эрдэну, обнаружены крупные запасы селитры… Минувшим летом отгремела короткая, но жестокая Китайская война – она показала все слабые стороны русской армии. А еще – угрожающе быстрое нарастание военной мощи Японии и слабую защищенность наших Дальнего Востока и Порт-Артура. Решено было преобразовать войска, особенно на дальневосточных окраинах: увеличить их число и усилить вооружение. Селитра – необходимое сырье для изготовления пороха – была нужна военной промышленности как воздух! Генерал Крылов должен был уговорить хана Эрдэна продать земли, где были обнаружены залежи селитры, одной российской компании, специально образованной военным ведомством.

Генерал был отличным военным стратегом и опытным дипломатом. Не один раз приходилось ему осуществлять негласные миссии, и всегда успешно. Но главное – он давно, с молодых лет был знаком с бурятским ханом, водил с ним дружбу в то время, когда оба служили в особой кавалерийской бригаде при начальнике Восточно-Сибирского военного округа. Это было давно, но генерал был уверен: хан Эрдэн его не забыл. Он приехал в Верхнеудинск с тремя доверенными офицерами и стал узнавать, где теперь кочует друг его молодости. Оказалось, улус хана разбит совсем недалеко. Ротмистр Макаров поехал известить хана Эрдэна о том, что с ним хочет увидеться генерал Крылов. Именно в ту поездку, в степи, он и встретил Мэнгэя.

Они ехали навстречу друг другу – два всадника в долине меж двумя грядами холмов. Оба одновременно натянули поводья шагов за двадцать друг от друга. На молодом буряте были красивые, плотного шелка синие шаровары, зеленые кожаные сапожки прекрасной выделки, тонкую талию перехватывал широкий пояс с кривой саблей. Из-под белой войлочной шапки падали на плечи пряди длинных смоляных волос, юное широкоскулое лицо казалось почти медным, верхнюю губу окаймляли молодые редкие усы, в раскосых глазах горел огонь любопытства. Анатолий сразу понял, что перед ним не простой кочевник. Он козырнул с уважением и сказал, в надежде, что собеседник понимает русский язык:

– Я разыскиваю стойбище хана Эрдэна, у меня к нему важное поручение.

Молодой батыр сверкнул улыбкой:

– Хан Эрдэн поставил свои юрты в той стороне… Я, сын хана, провожу туда русского офицера.

И они, разом гикнув, помчались по степной долине – молодые, ловкие, бесшабашные. Когда показались белые войлочные юрты, оба осадили коней и глянули друг на друга с веселой симпатией.

На третий день Мэнгэй пригласил Макарова поохотиться. Переговоры между генералом и ханом шли своим чередом.

– В подобном деле не должно быть суеты, – говорил генерал Крылов. – Терпение и уважение к обычаям… Все будет хорошо, мы договоримся!

Вдвоем с ханом вели долгие разговоры, ездили куда-то в сопровождении ханской охраны. Три доверенных офицера проводили дни в свое удовольствие. Анатолий почти все время был вместе с Мэнгэем. Теперь же они мчались за джейранами и таки загнали их в природную ловушку. Но целое стадо этих красивых газелей с изогнутыми рожками им не было нужно. Они подстрелили по джейрану, привязали добычу каждый себе за седлом. Ехали медленно по берегу Селенги, когда Макаров удивленно огляделся вокруг: их уже обступали лесистые склоны больших холмов.

– Где мы? – спросил он Мэнгэя.

– Это другая дорога, – ответил тот. – Погоди, я тебе что-то покажу.

Тропа повернула за холм, и у самого его подножья, между двух огромных лиственниц Макаров увидел маленькую, словно игрушечную юрту, покрытую белоснежным войлоком. Он оглянулся на Мэнгэя, а тот, блеснув зубами, весело крикнул:

– Иди! Там тебя ждут!

Гикнул, хлестнув плеткой свою лошадку, и ускакал вперед, не оглядываясь. Анатолий растерянно постоял, глядя ему вслед, потом пожал плечами и подъехал к юрте. Полог ее был чуть-чуть приоткрыт, и оттуда легким облачком выползал какой-то необыкновенный аромат, окутывал молодого офицера… От волнения закружилась голова. Он соскочил с седла и вошел в юрту.

Она была выстлана разноцветными мягкими войлоками. Посередине, на сложенном из камней жертвеннике, горели на огне веточки какого-то растения – это от них исходил аромат, в юрте он был просто одурманивающий, хотя и изысканно тонкий, приятный. Неяркий свет очага освещал гибкую фигуру девушки – в темно-красной шелковой рубашке до пят, переливающейся и струящейся по ней, как змеиная кожа. Черные волосы закрывали грудь и опускались ниже пояса. Полные губы, матово-смуглая кожа, раскосые глаза, глядящие прямо на него… Макаров узнал дочь хана, Набчи, – он уже видел ее: она стояла рядом с отцом, когда хан давал пир в честь их приезда.

В тот первый день в большом шелковом желто-оранжевом шатре на коврах, расположившись полукругом, сидели приближенные хана. Сам хан Эрдэн откинулся на обшитую тисненой кожей спинку кресла. Своего друга генерала Крылова хан поместил по левую руку от себя, и после всех церемоний, когда слуги уже разносили блюда с едой, они оживленно переговаривались, смеялись. Наверное, вспоминали свою общую молодость. Макаров сидел рядом с Мэнгэем, и глаза у него разбегались от обилия угощения. Жареное, в терпких подливах мясо оленей, степных дроф, молодого дикого осла, салаты из необычных листьев, стеблей и кореньев, кумыс, айран, по-восточному засахаренные фрукты… Скрытые занавесью, негромко играли музыканты: мелодия казалась непривычно-монотонной, но приятной. В ее ритме танцевали пять девушек-танцовщиц.

В какой-то момент Макаров увидел, что за спиной хана стоит девушка – необычайно красивая. Длинные черные волосы ее не были заплетены в косы, как у других женщин и девушек – просто перехвачены на лбу золотым обручем. Ее не было раньше, она появилась незаметно, неожиданно. Хан как раз представлял ее генералу, тот привстал, склонил в поклоне голову.

– Кто это? – спросил Макаров у своего друга.

Мэнгэй засмеялся, скаля зубы:

– Моя сестра Набчи. Гляди-ка, она смотрит на тебя! О, берегись, если влюбится в тебя – околдует! Ведь по-вашему, по-русски, ее имя означает «Сладость жизни».

– Что ты! – невольно понижая голос, почти прошептал Анатолий. – Она такая красивая и неприступная…

И вот теперь Набчи стоит перед ним в этой тайной одинокой юрте, молча смотрит ему прямо в глаза. И он словно слышит тихий-тихий шепот, от которого огонь разливается в крови: «Иди сюда… ко мне…» Но она первая шагнула к нему: вошла на мгновение в синий дым, поднимающийся от костра, и вышла из него, окутанная только необычным дурманящим ароматом – без одежды. Обрывки мыслей метались в голове у Макарова: «У нас миссия… очень важная… дочь хана… все испорчу… пойду под трибунал…» Обнаженные руки девушки легли ему на плечи, когда он, сдерживаясь из последних сил, хрипло проговорил:

– Набчи, прости!.. Я ведь не смогу на тебе жениться… Я офицер…

Она отстранилась на секунду, глаза сверкнули, как уголья.

– Я дочь хана! – сказала без акцента, только необычным гортанным голосом. – Дочь хана, а не рабыня. Я делаю, что сама хочу…

Их постелью была вся юрта, устланная мягкими войлоками, пологом над ними – пряный аромат незатухающего костра. Их тела сплетались самым причудливым образом. Анатолий считал себя опытным мужчиной, но понимал, что никогда бы в жизни не узнал того, что испытал за два часа с дочерью хана. Собственное тело казалось ему легким, как облако, гибким, как тело змеи, неутомимым, как бурлящая о пороги, текущая рядом река Селенга…

– Набчи! – шептал он, пытаясь поймать губами дыхание девушки. – Моя сладость жизни! Если захочешь, я останусь с тобой навсегда! – И стонал, вновь отдаваясь ее рукам, губам, бедрам… Много раз, бессчетное число раз, – так казалось ему! – он испытывал сильнейшие физические потрясения, в которых невероятным образом соединялись сладость и страдание. Но один раз произошло нечто совершенно невероятное… Когда его тело было вновь готово раствориться в теле Набчи, – в тот самый момент его вдруг пронзила острая, тонкая боль. Словно в позвоночник, сразу в двух местах, вонзились длинные иглы. Он взвыл! Но в ту же секунду боль превратилась в неслыханное блаженство, разум словно затопило розовой патокой. Звериный вой перешел в томительный стон, и он отдал, излил свое блаженство в девушку. Наверное, это и в самом деле было блаженство, потому что и Набчи застонала так тягуче-сладостно, как ни разу до этого… Потом, когда они разъединили на короткое время свои тела, отдыхая, Анатолий внезапно увидел на руках Набчи какие-то странные перчатки: на указательных пальцах словно прорастали, отливая серебром, два тонких шипа. Она перехватила его взгляд, улыбнулась, сделала неуловимое движение руками… Не было ни перчаток, ни шипов. Нежные пальчики с коротко остриженными ногтями прошлись по его груди – вниз… Вновь ощущая нарастающее возбуждение, Анатолий прошептал умоляюще:

– Я хочу опять… так, как было только что! Прошу тебя!

Но по ее губам змейкой проскользнула усмешка отказа.

– Нет, больше нельзя… Сойдешь с ума…

И вновь их тела соединялись – снова и снова, и не могли насытиться, и не уставали.

Но в самый счастливый миг, когда девушка казалась ему частью собственного тела и собственной души, она вдруг двумя руками толкнула Макарова в грудь, легко вскочила на ноги. Ее тело, стройное и упругое, цвета густого липового меда, отступило к костру, вошло в голубоватый дым… Пока Анатолий опомнился, Набчи вновь появилась перед ним – в длинном темно-красном блестящем платье, со взглядом спокойным и жестким. Словно чужая, словно не она была воском в его руках лишь несколько мгновений назад! Он успел подняться на ноги, стоял перед ней обнаженный.

– Нельзя говорить дочери хана, что не можешь жениться на ней!

Презрительный голос Набчи словно хлестнул его. Но в ту же секунду настоящая плеть, неизвестно как оказавшаяся в руках девушки, по-настоящему ожгла голые плечи Макарова.

Так неожиданно произошла эта метаморфоза! Еще два раза свистнула в воздухе камча, опускаясь на его плечи и спину. Анатолий стоял, не шевелясь, глядя на ханскую дочь. Но вот в четвертый раз она рассекла плетью лишь воздух и стремительно вышла из юрты. Через несколько секунд простучали, быстро удаляясь, копыта – наверное, конь Набчи был привязан где-то неподалеку. Макаров медленно одевался. Белая рубашка на плечах и спине пропиталась кровью – ханская дочь била его не шутя. Но боли он не чувствовал: в груди разливалась тоскливая пустота, и только в глубине сердца горел огонек. Жег невыносимо!..

Через два дня русские офицеры покидали бурятский улус. Генерал Крылов был очень доволен: он уговорил друга юности уступить за хорошие деньги земли с селитровыми залежами. Хан жалел только о том, что именно в тех местах у него самые лучшие угодья для охоты на зайцев с беркутами. А еще генерал рассказал по секрету своим доверенным офицерам:

– Когда Эрдэн-багадур возил меня смотреть земли, в одном месте я услыхал странный запах – неприятный, но какой-то очень знакомый. Хан увидел, что я морщу нос, сказал: «Это старик Нанчу курит свою вонючую трубку! Иди сюда, потрогай!» И показывает мне на холм, к которому мы подъехали. Я пригляделся – над вершиной еле заметный дымок курится. Приложил ладонь, как Эрдэн, к земле холма, а она горячая! И тут я вспомнил этот запах – так пахнет сырая нефть! Черт возьми, голову дам на отсечение, что там – настоящее нефтяное месторождение, почти на поверхности! Так что вместе с селитрой мы еще и нефть купили!

На прощальном обеде Набчи, дочь хана, вновь стояла за спиной отца. Как ни старался Анатолий поймать ее взгляд, она равнодушно смотрела мимо. А Мэнгэй только похохатывал, сидя рядом и попивая айран. Провожать гостей выехали двадцать молодых батыров на резвых лошадях во главе с Мэнгэем. Они с гиканьем мчались по степи, описывая круги вокруг русских всадников, ехавших неторопливым шагом. В какой-то миг Макаров неожиданно вздрогнул и повернул голову направо – словно его позвали. И увидел на холме фигурку всадницы. Он сразу узнал Набчи, и хотя с такого расстояния не мог видеть ее глаз, ему показалось, что взгляды их встретились. Мгновенно подлетел к нему и закружился волчком на своей лошадке Мэнгэй, закричал, смеясь:

– Дочь хана не каждому смотрит вслед! Запомнился ты ей!

– И она мне тоже… – одними губами прошептал Анатолий. И тут же, заставляя себя освободиться от наваждения, подумал: «Не нужны мне никакие азиатские страсти! И дикие бурятки! Вера, Верочка – колокольчик на летнем лугу!.. Вот мое счастье – ласковая, нежная, ждет меня вот уж сколько лет…»

Нареченная с юности девушка ждала его в родном Белополье. Он получал от нее письма и писал ей сам, они встречались, когда он приезжал в отпуск. Вскоре после поездки в Верхнеудинск у него начались сильные головные боли, однако военную службу Макаров оставлять не хотел. Пришлось согласиться на компромисс: он перевелся в полицейский департамент, служил в Киеве, а тут как раз освободилась должность исправника в его родном Белополье…

Вернувшись домой начальником уездной полиции, Анатолий Макаров сразу же сыграл свадьбу – Вера стала его женой. Он был счастлив и, казалось, совершенно не вспоминал Набчи. Но только он один знал, как часто бурятка приходит к нему во сне, как мечется он и шепчет – правда, только мысленно: «Сладость Жизни, не уходи!..» Но человек не властен над снами, а в реальной жизни Макаров, если и вспоминал о бурятке, то с чувством, похожим на ненависть. Он мечтал избавиться от изматывающе-томительных снов. И избавился от них навсегда в первую же ночь, которую провел с Любочкой Савичевой.

22

Набрасывать себе на шею шарф-удавку Любочка научила Анатолия сама. Скручивая концы, он медленно, постепенно сдавливал ее шею. Дыхание женщины становилось все более глубоким, перед глазами плыли радужные круги… И в этот момент ее охватывало такое неудержимое желание, такая почти звериная страсть, которую Макаров называл «ведьминской похотью». Она и в самом деле становилась почти невменяемой, не испытывала ни малейшего стыда. А он… Он лишь в самый первый раз, в первые минуты испытал неловкость. Но потом Любочкино неистовство захватило, околдовало его – он обо всем забыл…

Савичева была и сама по себе женщиной пылкой. Однако о такой своей необычной страстности, которую можно вызывать искусственно, узнала случайно. В театре, до замужества, она не раз играла на сцене Дездемону – перевоплощаться в невинную кротость актриса умела хорошо. В финальной сцене Отелло всегда «душил» ее руками – и ничего особенного она не чувствовала. Но вот однажды партнер решил сымпровизировать: набросил на шею Дездемоны злосчастный платок, из-за которого и разгорелись все страсти, и стал «душить», скручивая концы. Он хорошо вошел в образ и несколько перестарался: дыхание у Любочки перехватило, перед глазами поплыли круги… И вдруг она испытала такое сильное влечение к мужчине, нависшему над ней, что забыла о сцене, о зрительном зале. Она вцепилась пальцами в его белую кружевную рубашку, стала расстегивать пуговицы, прижалась почти обнажившейся грудью в сильно декольтированной ночной сорочке и стала шептать: «Возьми меня, скорее». Что бы произошло дальше – неизвестно, но тут опустился занавес. Зал неистово аплодировал: критики потом писали, что актриса в этот вечер великолепно сыграла сцену предсмертной агонии!

Партнер сначала был в растерянности, но потом сделал для себя некоторые выводы. Да и трудно было их не сделать: жаркое дыхание и захлебывающийся шепот женщины, страсть в глазах – такое невозможно сыграть даже хорошей актрисе! Он вошел в маленькую уборную, где Любочка переодевалась, повернул ключ в дверях и без лишних слов обхватил ее, пытаясь распустить шнуровку на лифе. Через минуту он вылетел в коридор в полном недоумении: «Шальная баба! Неужели все-таки играла, дразнила?»

Нет, Любочка не играла, но, когда она добралась до своей уборной, вожделение совершенно прошло. Осталось недоумение: «Что это на меня нашло?» И страх: «Господи, не сошла ли я с ума! Как сильно!..» И любопытство: «А нельзя ли испытать это еще раз?»

Она уверяла Макарова, что ни с кем больше не пыталась повторить подобный эксперимент – боялась. Да особенно и не с кем было – вскоре она встретила Владимира Савичева и вышла за него замуж. А он был человеком строгих нравственных принципов, очень религиозным. Он обожал жену, но в постели был скорее нежным, чем страстным. И она не смела выказать перед мужем даже обыкновенную страстность, не то что неистовство! Но с первой встречи, с первого взгляда она поняла: Анатолий – тот самый человек, которому она могла бы открыться до конца. Так сама Любочка говорила Макарову.

В первую же ночь в таинственном мерцании ночного светильника тело красавицы вдовы показалось ему не просто смуглым, а отливающим медью. Хотя темные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, были волнистыми, а не гладкими, но руки и губы женщины не стеснялись ласкать его. И у Анатолия перехватило дыхание от странного ощущения: как будто он нашел то, что потерял, казалось, безвозвратно, но о чем не переставал тосковать… Вот тогда-то, после короткой передышки, Любочка набросила себе на шею платок, свела концы и попросила медленно скручивать их. Он, смеясь, стал это делать очень осторожно, но в какой-то момент она испустила совершенно невероятный вопль – что-то между визгом кошки и рыком львицы, по-звериному выгнулась всем телом… И он, отдаваясь ответному неистовству, на мягком ковре ее спальни, сплетая свое тело с женским в самых невероятных позах, шептал: «Набчи, Набчи…» Хорошо, что Люба не поняла, что это – женское имя, и не пришлось ничего объяснять. А после Анатолий уже не вспоминал ханскую дочь, и никогда она ему больше не снилась…

И все же «платочек для нежной шейки» – так они называли эту эротическую игру – выходил на сцену не в каждую их встречу.

– На этом костре мы с тобой очень быстро сгорим, – сказал Анатолий Любочке после нескольких неистовых встреч кряду. – И не только сгорим – выгорим изнутри. Очень быстро!

Она лежала на кровати, вольно раскинувшись, и смеялась.

– Меня этот огонь не сжигает, а только молодит!

– Я всегда знал, что ты – ведьма! И это тому подтверждение.

– Вот-вот! А смертный и правда теряет силы там, где ведьма их пополняет. Потому, дорогой, пощажу тебя, хотя я готова каждый день вот так!..

– Пощади! Ох, Любка, ты и без «платочка» – огонь!

…Но не только неистовая страсть, такая желанная и такая мучительная одновременно, сжигала Макарова изнутри. Изнурительной оказалась для него двойная жизнь. Он уже не мог обходиться без Любы: стоило увидеть ее или хотя бы вспомнить – кровь закипала, голова кружилась, мышцы сводила судорога. Но и Вера!.. Как его тянуло к ней – в тихую, спокойную пристань, где нет шквалов страстей и накатывающих, как девятый вал, эмоций! Только нежность, понимание с полуслова, ласковый смех и внимание… Нет, Анатолий никак не мог обходиться без жены и даже подозревал, что не будь Веры – не выдержал бы одной Любочки. Но самым изнурительным было упрямое нежелание расстаться ни с одной из женщин! Ему были нужны обе! И последнее время Макаров не раз думал: «Господи, почему ты не дал православным такого же закона, как Аллах мусульманам? Или буддистам! Вон у хана Эрдэна – несколько жен и наложниц. Как хорошо было бы, если и Люба, и Вера могли обе быть моими законными женами. Устал от одной – пришел к другой. Заскучал с другой – вернулся к первой. Хорошо было бы, покойно…» Он все время думал об этом. Вот только не признавался сам себе в том, что мысли о многоженстве появились у него лишь тогда, когда в поле его зрения попала еще одна женщина. Вернее – девушка.

Наденьку Кондратьеву он знал с детства – ведь по жене она приходилась ему племянницей. Девочка как девочка – хорошенькая, резвая, милая. Последние два года Наденька училась в Смольном институте, в Санкт-Петербурге, и, окончив его, вернулась домой. В самом начале лета, когда у Анатолия уже два месяца была связь с Савичевой.

Кондратьевы пригласили Макаровых к себе в день возвращения дочери. Еще от самой двери большой гостиной Анатолий услышал звонкий, как хрустальный ручеек, смех, – и непонятно откуда взявшаяся сладкая боль стала наполнять сердце. Стоявшая к нему спиной стройная девушка оглянулась, из больших серых глаз словно порхнули искорки-мотыльки, и она вскрикнула:

– Дядя Анатолий!

И бросилась к нему, обхватив руками за шею, как всегда это делала в детстве. Но она уже не была ребенком, той малышкой с липкими от мармелада губами, которую Макаров кружил, подхватывая на бегу. Нет, не была, и он почувствовал это всем телом, когда Наденька крепко прижалась к нему…

Но по-настоящему Макаров о Наде Кондратьевой не мечтал – это было бессмысленно, а он все-таки человек рациональный. Он сумел загнать свою мечту о девушке в такой отдаленный уголок сердца, где она и самому ему не была видна. Какая Надя! У него ведь есть и Вера, и Люба! Этого больше чем достаточно!

Какими разными были для него дни минувших четырех месяцев. Поначалу – опьяняющие новизной, искрометные, головокружительные. Это когда только начался роман с Любочкой, в их первые встречи – иногда ночью, иногда днем. Потом – наполненные томительным ожиданием, всплесками страсти и странной отрешенностью, почти разочарованием, которое, незаметно для него самого, вновь сменялось с трудом скрываемым ожиданием новой встречи. И вот, уже в последнее время, совсем другое чувство овладело им почти полностью: усталость и раздражение. И желание все изменить – он и сам точно не понимал, как именно хочет изменить свою жизнь. Иногда казалось – вернуть все на круги своя: спокойно жить только рядом с Верой. А иногда им овладевали странные романтические мечты, до конца неясные и самому… Но тут его настигал или мимолетный Любочкин взгляд: «Жду!», или быстрый шепоток: «Сегодня!», и он шел, не мог противиться желанию… Ладони помнили жар ее атласного тела, губы сохли, предчувствуя прикосновение ее губ…

Анатолий был благодарен Вере, своей верной жене, – благодарен за то, что та ни о чем не догадывается. Какое это было для него облегчение! Приветливая улыбка, ласковые прикосновения рук, искренняя забота – он знал, что всегда встретит это у себя дома. Вере он рассказывал обо всех служебных делах – удачах и огорчениях. А вот Любочку это совершенно не интересовало! И если Люба была для него телесной радостью, то Вера – его душою. Анатолий Макаров ни за что не хотел бы расстаться ни с одной из этих двух своих половин! А вот Любочка все чаще и настойчивее говорила как раз об этом…

Один из таких разговоров особенно запомнился Макарову, наверное, потому, что особенно его разозлил. Он вольготно раскинулся в кресле, в расстегнутой рубашке – попивал кофий и коньяк из маленькой рюмочки, рядом на блюдце лежали маслины. Был поздний вечер, и Макаров завернул на «дачу» к Любочке во время обхода постов. Он часто это делал, оставляя свою пролетку у ближайшего поста и объясняя городовому, что другие посты он обойдет пешком: пусть, мол, возможность его внезапного появления заставляет полицейских быть более бдительными!.. Любочка сидела у трельяжа, расчесывая волосы, и поглядывала на него через отражение в зеркале.

– Торопишься? – спросила вкрадчиво.

Он встретился в зеркале с ее глазами и почувствовал, как жаркий ком из груди покатился вниз… Раньше он не умел этому противиться, но теперь научился. Залпом допил коньяк, встал, застегивая рубаху.

– Ты же знаешь, радость моя, я на службе. Не будет меня долго – начнутся кривотолки, догадки… Разве нам с тобой это нужно?

– А я не боюсь… – Она повела плечиком, и тонкий шелк пеньюара соскользнул с него.

Анатолий не удержался, шагнул и наклонился, касаясь губами смуглого округлого плеча. Любочка тут же изогнулась и обхватила его шею руками.

– Я ничего не боюсь! Пусть говорят о нас – может быть, так даже лучше!

Он сразу понял, к чему она клонит: это был уже не первый такой разговор. Вспыхнувшее раздражение охладило его, он уверенно расцепил ее руки, отошел.

– Не будем вновь об этом!

– Анатоль! – Савичева вздернула кверху свой милый, но очень упрямый подбородочек, капризно изогнула губы. – Но ведь нам с тобой так хорошо! Я знаю, ты счастлив со мной – никогда со своей Верой ты такой любви не знал! Мы просто созданы друг для друга! Почему ты держишься за нее? Жалеешь? Я тоже ее люблю и жалею, и поначалу даже думала, что смогу делить тебя с ней. Но нет, не могу!

– Давай оставим этот разговор, Люба!

– Нет, поговорим! Я не могу понять, что тебя удерживает около нее, кроме жалости? Детей у вас, слава Богу, нет – она так и не смогла родить тебе ребенка!

– Да, не смогла! – Анатолий, отвернувшийся было, резко повернулся к Любе. – Очень хотела, но не смогла! А вот ты и не хотела детей, потому и не рожала. В этом как раз разница между вами!

– Но, дорогой! – Люба, до сих пор глядевшая на него в зеркало, удивленно повернулась к нему. – Я не хотела ребенка от Владимира! Тебе, если ты захочешь, – рожу! Но для этого я должна стать твоей женой!

– Любочка, милая… – Анатолий подошел, обнял ее. Голос был усталый, просительный. – Давай все оставим как есть… Я не могу бросить Веру, по крайней мере, так сразу. Это трудно объяснить… Нам ведь и так хорошо!

Она вскочила, отталкивая его руки.

– Да, хорошо – тебе! А мне плохо! Я хочу, чтоб ты был мой и только мой, всегда, каждую минуту! Я уже не могу без тебя, с ума схожу! Я о тебе столько лет мечтала, столько лет была лучшей подругой твоей жены – чтобы только почаще видеть тебя, быть рядом! И вот, когда наконец овдовела и стала свободной, что же ты думаешь, я соглашусь навсегда остаться только твоей любовницей? Как бы не так! Если ты не решаешься – я все сама расскажу Вере!

У него окаменело лицо – резко запульсировала боль над переносицей. Он, стараясь справиться с подступающим к сердцу бешенством, глубоко вздохнул один, второй раз… Люба сразу поняла, в чем дело: она давно, еще от подруги, знала, что Анатолия надо оберегать от всплеска неприятных чувств – у него начинаются мучительные боли. Она мгновенно изменилась в лице, прильнула к его груди.

– Нет, нет, Анатоль! – зашептала она, заглядывая ему в глаза. – Это все ерунда, просто фантазии! Зачем мне новое замужество, лучше быть свободной!..

Но он видел, что в ее глазах, за испугом, прячется, но не уходит упрямство. И он очень хорошо знал, что Любочка привыкла всегда добиваться своего.

Да, Анатолию очень не хотелось, чтобы Вера узнала о его связи с Савичевой. Он не то чтобы боялся этого – просто не хотел! Жалел жену? Да, жалел. Но было, кроме того, еще и чувство острого стыда перед ней. Во-первых, за то, что его любовницей стала ее лучшая подруга. А во-вторых, чем дольше он скрывал свою измену, тем труднее было признаться: «Я тебя так долго, изо дня в день обманывал… Приходил домой, отдавался твоей доверчивой нежности, а сам еще помнил тело той, другой…» Ужасно! Если бы он сразу решился признаться Вере – это было бы другое дело. Но теперь!.. Нет! Да и не хочет он ее терять!

Но больше всего Макаров не мог терпеть угроз. Любочка Савичева этого не знала. Никогда и никому он не позволил бы собой управлять. Возможно, это болезненная гордыня, но уж он таков, какой есть! И даже желанная женщина не властна заставить его делать то, чего он не хочет… Однако существовала и еще одна причина, почему Макаров не хотел афишировать свой роман с Савичевой. Надя, Наденька Кондратьева! Она так любит его и так восхищается им! Это ее разочарует… А для Макарова даже мысль об этом была непереносима!

Он чувствовал, что находится почти в тупике. В этот тупик он сам себя загнал, но ведь он был готов оставаться там – по крайней мере, какое-то время. И понимал, что на самом деле времени у него нет, что сила инерции уже уступает место какой-то иной силе… Может быть – центробежной? И его раскручивает все сильнее и сильнее и вот-вот вышвырнет куда-то… Нет, он не хотел подчиняться даже законам природы, он может и должен сам все решить. Нет ситуации, из которой невозможно выйти достойно! Он еще, правда, не знает, что делать и как. Но верит: будет какой-то знак свыше, какой-то толчок…

И наступил вечер, события которого Макаров принял за волю провидения. Пусть сначала происшедшее показалось ему роковой и трагической случайностью! Но ведь потом все складывалось, точно узор в мозаике – стеклышки разрозненные, а орнамент выходит гармонично-совершенный. В какой-то момент он понял это и поверил в это…

На бал к Кондратьевым Макаров приехал с небольшим опозданием, но в самый разгар. Танцевал самозабвенно с одной любимой женщиной и с другой, ловил на себе их взгляды, иногда и прямо пересекающиеся на нем. От этого кружилась голова, и какой-то мальчишеский азарт все больше охватывал его. Он давно не испытывал такого подъема, такого искреннего веселья и такого авантюрного, хмельного жара в крови. А когда ввел из сада в залу Наденьку и закружился с ней в полечке, на него вдруг совершенно неожиданно сошло чувство умиления. Он видел танцующую впереди Веру, сзади – кружащуюся Любочку, а в объятиях у него была его тайная мечта – Наденька! И Макаров подумал: «Вот они все – три женщины моей судьбы. Вера – моя душа, Люба – мое тело, а Наденька – мое вдохновение!..»

А потом Люба шепнула ему:

– Я буду на даче! Жду!

В первое мгновение Анатолий хотел сразу же отказаться: «Нет, сегодня не могу…» Но хмельной азарт бродил в нем, от Любочкиного взгляда кровь закипела, и ему так захотелось ее невероятных постельных фантазий! И особенно когда он увидел, что в одну коляску с ней сели два провожатых – оба потенциальные женихи. Теперь к азарту прибавилась злость. И когда Вера озабоченно сказала:

– Кто же провожает Любочку? – он желчно ответил:

– Не беспокойся, претендентов предостаточно!

И даже не заметил, как жена, чуть закусив губу, сощурила глаза.

23

Макаровы жили на самой респектабельной улице города. Правда, здесь не стояли усадьбы городских богачей – они занимали большие площади и располагались каждая сама по себе. Исправник с женой жили в его фамильном особняке – скромном, однако очень изящном и уютном двухэтажном доме. Анатолий Викторович предлагал жене приобрести что-нибудь посолиднее: средства у них были – и его собственные, и немалое приданое Веры. Но она отказывалась, говорила:

– Простор нужен для детей. Но у нас их нет, а нам с тобой и здесь хорошо, привычно. Я очень люблю этот дом.

Макаров не настаивал, ему самому не хотелось покидать знакомые с детства стены. Позади дома у них были небольшой сад и цветник, они радовали глаз и не доставляли больших хлопот.

От Кондратьевых ехать было недалеко, минут через пятнадцать они уже были дома. Прислугу они держали приходящую, ночевать никто не оставался.

Макаров уже зажег лампы в прихожей и в обеих смежных спальнях на втором этаже, теперь вольно раскинулся в кресле с легкой улыбкой.

– Я вижу, как ты устала, – сказал он Вере. – Прими поскорее ванну и ложись спать. А я уже после…

– Я не устала. – Вера присела на подлокотник его кресла, и Анатолий тут же обнял ее за талию, прижавшись головой к теплому боку. – Но у меня и правда болит голова… А какой был славный вечер! Давно я так не веселилась.

– Да, Сергей постарался, об этом празднике еще долго будут вспоминать. Но мне кажется, он не столько для жены весь этот шик устроил, сколько для дочери – чтобы Надя не заскучала здесь, в Белополье, после столицы.

– С чего ты взял? – удивилась Вера. – Конечно, Надюша здесь всего только месяц, но я не замечала, что она скучает. А уж сегодня особенно!

– Что да, то да! Сегодня вокруг нее прямо хороводы кавалеров вились! Было бы кто, а то – статистик, кропающий вирши!..

– Милый мой! – Вера положила ладонь на его густые волосы, слегка потрепала их. – Ты так говоришь, словно ревнуешь Наденьку!

– Конечно! – Макаров поднял взгляд на жену, улыбнулся. – Единственная племянница – это почти как дочь. Она ведь и красавица, и приданое за ней большое. А никого достойного рядом с ней я пока не вижу. И вообще, ей, наверное, еще рано о замужестве думать.

Вера пожала плечами:

– Почему же? Мне кажется – в самый раз. Не на меня же ей равняться!

– А почему бы и нет?

– Наденька никого не ждет… А я ждала тебя – почти до двадцати семи лет…

Макаров легонько, ласково взял ладонь жены, поцеловал и прижался щекой. Но Вера вдруг резко встала:

– Пойду, ванна уже, наверное, наполнилась…

Оставшись один, Макаров продолжал задумчиво сидеть в кресле. Усмехнулся, словно отвечая своим мыслям. Да, конечно, он ревнует Наденьку! Но вовсе не так, как сказал об этом жене, однако что с того? Он никогда не сможет приблизиться к ней как мужчина – нет для этого никаких возможностей. Только как дядя.

Ему стало так горько от этой мысли, что в груди, ниже солнечного сплетения, возникла маленькая, но невероятно жгущая точка. Она стала разрастаться, и вот уже горело все тело и кружилась голова. И в этот момент он вдруг понял, что поедет к Любе – непременно и как можно скорее! Вот он только что думал о Наде – и это были почти бестелесные, чистые мечты. Почему же теперь его лихорадит от желания обнять Любочку, сорвать с нее одежду, соединить свое тело с ее смуглой, горячей и неистовой плотью!.. Он понимает – почему: только так возможно заглушить недостижимую мечту-истому. А ведь она, эта мечта о Наденьке, оказывается, не такая уж бестелесная, если только плотской вакханалией можно развеять ее, хотя бы на время!..

Там, на балу, когда Любочка шепнула ему: «Жду!» – он даже подумал: «Нет, сегодня не хочу…» И когда ехал домой, почти выбросил из головы видение уединенной «дачи», будуара на втором этаже, женщины, ждущей его… А вот теперь ему так трудно сдержать нетерпение!..

Когда Вера вышла из ванной, Анатолий уже переоделся в домашний халат и туфли, ждал ее со стаканом теплого молока.

– Пойду теперь я ополоснусь, – сказал жене, – а ты выпей: я уже влил в молоко двадцать капель, правильно?

Последнее время у Веры вечерами часто болела голова. Врач прописал ей успокоительную микстуру в небольших дозах. Лекарство и в самом деле действовало благотворно – убирало боль, успокаивало и приносило крепкий сон. И лишь один Макаров знал, что вместе с микстурой он подсыпал в питье еще и снотворное. Конечно, в тех случаях, когда именно ему удавалось готовить Вере лекарство, вот как сейчас. Иногда это была маленькая доза – просто чтобы она привыкала именно к такому действию своей микстуры и считала это естественным. А иногда он сыпал порцию посильнее – в тех случаях, когда собирался ночью уйти к Любочке. Правда, такое случалось всего дважды: Макаров предпочитал встречаться с любовницей без риска быть уличенным. Однако теперь он не мог ждать – и без того еле сдерживался. Потому и приготовил сам Вере молоко, накапав капель и насыпав хорошую дозу снотворного.

Он заставил себя не торопиться, полежать в теплой ванне – нужно было время, чтобы Вера заснула. И правильно сделал: когда поднялся наверх и постучал в ее дверь, жена не ответила.

– Вера! – позвал он и заглянул в спальню.

Она лежала под легким летним одеялом, руки, сложенные ладошками, – под щекой. Ее привычная поза при спокойном сне. Анатолий еще раз, наклонившись, окликнул:

– Вера, ты уже заснула? – и провел ладонью по ее волосам.

Женщина не шелохнулась. На прикроватном столике, рядом с горящей настольной лампой, стоял пустой стакан из-под молока. Макаров потушил свет, прихватил стакан и вышел в свою смежную спальню. Он не сомневался – жена будет крепко спать до утра. И теперь, уже не сдерживая нетерпения, быстро переоделся в форменный мундир. Конечно, это была ночь с субботы на воскресенье, и он, как знали все его подчиненные, собирался отдыхать после бала у Кондратьевых. Но Макаров хотел подстраховаться: вдруг кто-нибудь случайно увидит его на ночной улице – как он объяснит прогулку в гражданском платье? Объяснить-то несложно, но могут возникнуть сомнения, пойдут слухи… До сих пор он этого благополучно избегал. Но если господин исправник ходит ночью по городу в форме, это совсем другое дело, это каждому ясно – по службе! Может ведь он устроить внезапную проверку своим подчиненным? Это не должно удивлять – у него репутация строгого и непредсказуемого начальника.

Мягкая ночная прохлада с первым же вдохом наполнила его легкостью и стремительностью. Быстро, упруго он зашагал к той окраине города, где стоял особняк Савичевых. Кто-кто, а начальник уездной полиции знал свой родной город до мельчайших деталей, потому и шел коротким путем, по переулкам и задним дворам. Уже через полчаса вышел к знакомому каменному забору, нашел в стене, оплетенной здесь плющом и хмелем, почти незаметную ржавую калитку с большим и тоже ржавым замком. Ключ был при нем и на удивление легко сделал два оборота: Макаров сам смазывал замковое отверстие маслом. Эта заброшенная калитка находилась в дальнем конце сада, ею вообще никто не пользовался – до недавнего времени…

В эту ночь им было особенно хорошо друг с другом. Наверное, каждый из них испытывал не только физическое удовольствие, а еще и какое-то другое, затаенное чувство. Макаров ощущал это по себе, и – ему казалось – в Любочке тоже проскальзывала странная задумчивость… После первого бурного и от этого слишком быстрого соединения Любочка ушла в ванную, вернулась уже в своем любимом пеньюаре – знала, что ее смуглое тело, слегка просвечивающее сквозь тонкий розовый шелк, особенно возбуждает Анатолия. Теперь она полулежала на высоких подушках, наматывая на палец темную волнистую прядь волос. Пытливо поглядывала на Макарова, но он не видел этого – просто лежал, блаженствовал.

– Послушай, Анатоль, – наконец решила спросить Любочка то, что так и вертелось у нее на языке. – Не кажется ли тебе, что твоя жена что-то подозревает? О нас с тобой?

Макаров приподнялся на локте и с удивлением увидел, что Люба говорит серьезно и даже озабоченно. Он хмыкнул и, не удержавшись, засмеялся:

– Да, моя дорогая, мы с тобой очень, очень плохо поступаем по отношению к Вере! Стыдно обманывать такого наивного и доверчивого человека. Да разве ей придет в голову, что ее любимый муж и любимая подруга… Нет, такого не может быть! Ни за что!

Любочка состроила обиженную гримаску:

– А ты не ерничай, Анатоль! Вы, мужчины, с глупой самоуверенностью думаете, что знаете женщин, особенно своих жен! Да вы просто младенцы! Я вот сегодня на балу заметила: когда танцевала с тобой, Вера смотрела на нас… особенно! Да-да, именно особенно!

– Это когда она с Матвеевым вальсировала? Ну и взбредет же тебе в голову! Не бойся, Любочка: Вера простодушна, как ангел!

Люба вдруг захлопала в ладоши:

– Анатоль, а ты не ревнуешь к Матвееву?

Макаров удивился:

– Кого, Веру?

– Да ну тебя! При чем тут Вера? Меня – не ревнуешь к нему?

– Ревную! Как Отелло!

Он мгновенно перекатился со спины на живот и накрыл ладонями ее груди – упругие, крепкие. Она застонала, сползая с подушек, раскрываясь… Но вдруг зашептала быстро:

– Постой, погоди… Возьми шарф, Отелло… «Платочек для шейки»…

Пока Анатолий искал среди вороха вещей шелковый шарфик, Любочка немного успокоилась. И когда он начал медленно-медленно скручивать концы шарфа, сказала дразняще:

– А вот возьму и выйду замуж за Матвеева…

– Выходи-и… – протянул он, словно вступая в игру.

– Он не так хорош, как ты, но мужчина – хоть куда! Наверное…

– Хочешь испытать?

– Да-а! Надоело быть любовницей, а он – холостяк!

– Хочешь за него замуж?

Макаров уже начал легонько сдавливать горло Любочки, и она испустила первый, еще не громкий вопль-стон:

– А-а! – И затем жарко и быстро заговорила: – Я хочу замуж за тебя, любимый мой! Зачем тебе Вера? Ты же сам говорил, что она тебе как сестра! Я все решила: ты ей боишься признаться, так я сама скажу! Завтра же и скажу! О-о-о! Не буду ни с кем тебя делить! Или выйду замуж за Матвеева!

Несмотря на страсть, которая уже извергалась из нее, как лава, Любочка, не отрывая глаз, смотрела на Макарова, и глаза ее казались упрямыми и сумасшедшими.

«А ведь сделает! Именно так и сделает! – вдруг отчетливо пробилась мысль. И, сплетясь неимоверным образом с уже затапливающим мозг желанием, плеснула обжигающим гневом: – Она меня шантажирует! Мерзавка!»

Его пальцы мгновенно и как будто бы совершенно непроизвольно свернули тайный бурятский узел… Когда-то давно Мэнгэй заставлял его раз за разом вязать этот узел, пока в движениях не появился автоматизм. И потом, чтобы не забыть, Макаров наедине с собой часто брал в руки какую-нибудь веревку или шнурок: пальцы двигались сами собой, независимо от мыслей. Точно так же, как сейчас, с шарфиком на Любочкиной шее. Шарфик легко скользнул вверх, перехватывая женщине дыхание, – он еще мог в любой момент ослабить петлю. Но Любочка, изгибаясь в конвульсиях, которые ей еще казались сладостными, прошептала дразняще:

– Научу Аркадия играть в Отелло… Может, он и получше тебя окажется… А ты учи свою Верочку…

В ту же секунду пальцы Макарова поменяли комбинацию – он еще и сам не осознал, что отдал им такой приказ. Люба вскрикнула тонко, как заяц, захрипела коротко, схватила вскинутыми руками воздух – и скатилась с постели на ковер уже замертво.

Несколько минут он лежал неподвижно, откинувшись на подушки. Потом соскочил, переступив через тело, стал перед Любочкой на колени, не прикасаясь руками, заглянул в ее уже потухшие глаза. Сердце не дрогнуло – словно окаменело, ни одного восклицания не сорвалось с губ. Потом он быстро, но без суеты оделся, тщательно осмотрел комнату – нет, никаких его вещей здесь не осталось. Погасил лампу и вышел. И только когда сбегал по лестнице на первый этаж, только тогда испытал жуткое, почти мистическое чувство страха. Ему навстречу, с двух сторон, бросились две фигуры! Он оцепенел, но уже через несколько секунд понял: это его собственное отражение в двух зеркалах, стоящих в прихожей! Уже близился ранний рассвет, и розоватый сумрак, влившийся через большие окна, сделал эти отражения видимыми… Только теперь Макаров коротко и зло хохотнул, сказал вслух:

– Что сделано, то сделано!

Он осторожно вышел на крыльцо, входную дверь закрывать не стал. Нужно было еще открыть ворота – так непременно поступил бы убегающий в панике случайный грабитель и убийца. Дом Савичевых стоял уединенно, и хотя ворота выходили на дорогу, в этот предрассветный час там не было ни души. Все сделав, Макаров быстро пересек сад, направляясь к потайной калитке. Он видел в стороне проступающий контур беседки, но даже не мог предположить, что там сейчас находится человек – крепко спит…

Все, буквально все предвещало ему полную удачу. Совершенно никто не догадывался о его более чем трехмесячной связи с «веселой вдовой»: наоборот, за ним стойко укрепилась репутация верного и любящего мужа. Ни единый человек не увидел его на улице в эту ночь. И Вера беззаботно спала, когда он, войдя через отдельную дверь к себе в спальню и переодевшись, проскользнул к ней – убедиться. Он лег к себе в постель, сладко и утомленно потянулся и наконец-то почувствовал, что напряжение отпустило его. Напряжение, в котором концентрировалось не только ожидание какого-то подвоха. Да, и это тоже, но главное – угрызения совести, стиснутые его силой воли в тугую пружину, и ожидание того, что эта пружина вот-вот распрямится… Но вот он лег, потянулся и понял: ни подвоха, ни угрызений совести не будет! Самому себе можно признаться: то, что случилось, – не такая уж неожиданность! Пусть он не думал и не хотел убивать Любочку, пусть это случилось в припадке раздражения и ревности! Но если сейчас он чувствует себя освобожденным и почти счастливым – значит, есть в случившемся какая-то закономерность? Фатальное предназначение судьбы! Странно только, что ему совсем не жаль ту, которую он так сильно любил… Может, все-таки не любил, а только страстно желал?..

Но жалость пришла к нему – настоящая, искренняя жалость, – тогда, когда вместе с приставом и перепуганным кучером Савичевой он вошел в ее будуар и увидел Любочку: на полу, мертвую, в розовом пеньюаре. Теперь он видел ее как бы со стороны, и настоящая жалость затопила сердце, а к глазам подступили слезы. Бедная Любочка!..

В появлении молодого олуха Кокуль-Яснобранского Макаров увидел перст судьбы. Даже больше – знак благословения свыше! И это благословение могло быть связано только с одним-единственным существом, с его мечтою – Наденькой… Нет, он не хотел думать, загадывать, каким образом эта мечта может осуществиться. Этому еще не пришло время – впереди суд над Кокуль-Яснобранским. Может быть, потом, после…

В день суда с самого утра Вера сказала, что на суд не пойдет – болит голова. Анатолий не настаивал, понимал: жене тяжело будет слушать разбор всех подробностей убийства подруги. В полдень он стал собираться, надел штатский костюм и попросил жену повязать ему галстук. Вера молча исполнила его просьбу, но в тот момент, когда он сказал:

– Спасибо, дорогая! – и наклонился поцеловать в щеку, – отстранилась.

– А ведь ты идешь судить невиновного! – сказала, глядя на него своими серыми, хрустально-прозрачными глазами.

В первые секунды Макаров совершенно не подумал ни о чем плохом. Он ласково улыбнулся:

– Господи, Верочка, какое у тебя доброе сердце! Конечно, этот парень еще так молод, и он хорошего происхождения. Мне, честно признаться, тоже жаль его. Но ведь я сам вел следствие, а ты знаешь, какой я дотошный полицейский! Все доказательства – и очень красноречивые – налицо! Никаких сомнений в его виновности нет.

Они разговаривали в маленькой гостиной первого этажа. Вера отошла, молча села в кресло и, когда Макаров, уже придирчиво осмотрев себя в зеркало, повернулся, чтобы попрощаться, произнесла тихо, но очень ясно:

– Это ведь ты убил Любочку… Я знаю!

Он остолбенел. Он сразу понял, что она и правда это знает. Вера задумчиво глядела в лицо мужа. Потом медленно подняла руки, прижала к груди, сдерживаясь, успокаиваясь. Качнула головой, словно удивляясь самой себе.

– Я ведь не спала в ту ночь – не стала пить молоко с тем снотворным, которое ты подсыпал… Раньше тоже не всегда пила… Слышала, как ты ушел, а через два часа вернулся. Потом, когда днем нашли Любу, я сразу поняла – убил ее ты. Но все не хотела верить. И когда этого Юлиана арестовали и все приметы указывали на него – даже обрадовалась. Говорила себе: «Да, пусть Анатолий был ее любовником, но ведь не убийцей!»

– Вера! – Он шагнул к ней, но женщина выставила вперед ладонь, и он словно споткнулся об эту преграду.

– Помолчи! – жестко сказала Вера. – Я так хотела верить в твою невиновность, но не получилось. Я ведь не вникала в детали твоего следствия, сама не хотела. Ты думал, что это из-за Любочки: мол, мне больно слышать подробности. А у меня был другой страх – услышать подтверждение твоей вины. Я почти убедила себя в том, что это Кокуль-Яснобранский, но все же боялась. И вот три дня назад в кондитерской Бормана встретила Наину Панину, мы сели попить кофе с мороженым, и она стала говорить об убийстве… От нее я и услышала об особенном, каком-то замысловатом узле…

– Вера, но это же глупо!..

– Подожди, я не все сказала! – Она подняла опущенные ресницы, глянула на него, и Макаров умолк, замер.

– Сразу из кафе я пошла к доктору Бероеву. Предлогом была моя головная боль, а потом разговор сам зашел об убийстве. Он мне выразил соболезнование, и я его спросила о шарфике: как же он был затянут, неужели Любочка не могла воспрепятствовать? Доктор мне и рассказал подробно об узле, даже попытался его нарисовать… Ведь это тот самый тайный узел хана Эрдэна, о котором ты мне рассказывал? Которому научил тебя твой друг Мэнгэй?

Он молчал, тяжело дыша, совершенно не замечая, что пальцами пытается растянуть узел галстука. И лихорадочно думал: что же делать? Была надежда, что Вера сохранит тайну. Она ведь любит его! Сколько лет вместе! Нужно дослушать все, что она хочет сказать…

– Что ж, не отвечай… Я и так знаю. Ты давно привык к тому, что я – твоя удобная тень: всегда при тебе и совсем не мешаю! Потому и не заметил, что в последние дни я избегала говорить с тобой – все думала, как же быть? Ни на что не могла решиться. Но потом, вчера, вновь увидела тебя и Надю…

– Надю? – Макаров вздрогнул. – При чем здесь Надя?

– В ней-то как раз и дело! Я давно замечала, как ты смотришь на нее, как прижимаешь к себе, стараешься подольше задержать ручку! Да только сама себя одергивала: «Глупости!», «Показалось!», «Не может быть!» А вот вчера наконец-то решилась разрешить себе увидеть все в истинном свете… Как ты смотрел на нее!

Прошлым вечером в городском саду было праздничное гуляние. Братья Федоровы открывали новую суконную фабрику и по этому поводу устроили выставку образцов своей продукции. Поставили несколько пестрых полотняных павильонов, в них – экспозиции. А также заказали бесплатные развлечения для горожан и вечерний фейерверк. Там Анатолий с Верой встретили Кондратьевых, гуляли вместе под звуки духового оркестра. А потом смотрели, как, разбрызгивая по небу разноцветные огни, крутятся огромные колеса и взлетают вверх петарды, рассыпаясь миллионами звездочек. Наденька при каждом залпе восторженно вскрикивала, и Анатолий, смеясь, прижимал ее к себе. Да, он вчера плохо контролировал себя: темнота, расцвеченная вспышками, сама девушка, льнущая к нему, – все это было так романтично! И потом – его будоражила мысль, что он теперь наполовину свободен… Но он надеялся, что никто, даже Надя, этого не заметит, не поймет! И вот Вера сидит в кресле и говорит ему об этом – как будто хлещет по щекам!

– Никогда моя племянница не достанется тебе! Ты – убийца, и скоро все об этом узнают!

Он шагнул вперед и опустился перед ней на колени:

– Вера, не говори так!

Она чуть отстранилась, откинулась на спинку кресла, и глаза ее полыхнули холодным огнем. Но сказать Вера больше ничего не успела. Неуловимым движением Макаров выбросил вперед руку и ребром ладони ударил жену в особое место – между шеей и ключицей. Он хорошо знал приемы русской оборонной борьбы, а также японской, которая называлась карате. Вера мгновенно обмякла, словно тряпичная кукла, потеряла сознание. Макаров перекинул ее хрупкое тело через плечо, взбежал по лестнице на второй этаж. В ее спальне он посадил жену на массивный стул с высокой спинкой и подлокотниками, принес из своей комнаты моток толстой крепкой веревки и профессионально прикрутил беспамятное тело женщины к стулу. Потом завязал ей рот. Когда он уходил, Вера еще не очнулась.

Нужно было немедленно решать, что делать дальше, как быть с Верой… Да нет, он, конечно же, уже все решил! Просто не мог вот так сразу сказать себе: «Вера должна умереть!» Но ведь она не оставила ему выбора, так что же притворяться перед самим собой? И, в конце концов, он уже один раз это сделал – получилось легко, даже изящно! Второй раз будет проще… И потом – потом останется только Наденька, и никого между ними!

Сидя в зале суда, Макаров разработал план дальнейших действий до самых последних мелочей. Это был невероятно красивый, остроумный и тонкий план. Он гордился им и думал: «Нет, такого в мировой криминальной практике наверняка не было! Эту загадку никто не распутает!» Перед ним, на скамье подсудимых, сидел человек, выбранный им козлом отпущения. А вернее – овцой для заклания. Что ж, так, видно, на роду написано этому Юлиану Кокуль-Яснобранскому!

И Макаров, поймав взгляд Юлиана, печально улыбнулся ему и задумчиво покачал головой. Это был первый маленький шажок на пути осуществления его грандиозного плана.

24

Ни в каком страшном сне Вере не могло привидеться, что ее Анатолий – человек, которого она знает почти всю свою жизнь, – убийца! А вот оказалось… Ни за что не поверила бы она, что Анатолий способен убить и ее. Но в тот момент, когда перед глазами мелькнула его ладонь, а в голове словно полыхнула вспышка, – в тот момент она увидела его глаза и поняла: да, и это может быть… Потом наступила темнота, небытие, а очнувшись, первое, что вспомнила Вера, – как раз этот взгляд мужа. В бесповоротной решимости этого взгляда был ее приговор!

Вера сразу поняла, что она – в своей комнате, сидит на любимом стуле. Связана! Веревки стянуты очень умело: ей не больно, но шевелиться она практически не может. Повязка, прикушенная зубами, позволяет дышать, но заглушает любую попытку кричать – получается лишь тихое мычание. Она одна, шторы на окнах опущены, но в щель видно – еще день. Наверное, уже начался суд, и Анатолий, конечно, там.

Они с Анатолием познакомились, когда ему было восемь, а ей семь лет. Их отцы были троюродными братьями, причем Макаровы – коренные белопольцы. Отец Анатолия, местный помещик, разом с наследством получил множество долгов. Он продал имение, расплатился с кредиторами, а на оставшиеся деньги купил небольшую маслобойню. Через год она стала давать хороший доход, он вложил деньги в выгодные акции… В общем, Макаровы жили небогато, но достаточно обеспеченно и единственному сыну ни в чем не отказывали.

Троюродный брат Макарова-старшего жил севернее Москвы, болел легкими и решил сменить климат на более мягкий. По пути в Крым заехал в Белополье к родственникам и… остался: так понравились ему здешние места. К тому же у жены его здесь тоже оказалась родня. Он стал фабрикантом, купив на окраине свечной завод. Когда он впервые пришел в гости к Макаровым с женой и семилетней дочкой, Анатолий и Верочка только глянули друг на друга, сразу же взялись за руки и побежали играть. С тех пор они не расставались, постоянно проводя дни вместе – то в одной семье, то в другой. Не прошла их привязанность и тогда, когда пришла пора учебы. Сразу после уроков Анатолий мчался к женской гимназии – встречать Верочку. Ему настолько безразличны были насмешки ровесников, что те вскоре оставили его в покое. Да и просто все привыкли видеть этих мальчика и девочку всегда рядом. На детских любительских спектаклях, на утренниках, на катке… Их отцы не раз, посмеиваясь, говорили: «А вот возьмем и поженим их! Какая красивая пара!» Это было правдой: смуглый, темноволосый подросток и стройненькая, светлокудрая, сероглазая девочка… Шутки шутками, но однажды Анатолий и Вера заявили родителям, что хотят обручиться. И сделали это – как раз накануне отъезда Анатолия в юнкерское училище. Ему было шестнадцать, ей – на год меньше…

И вот, впервые за много лет, они оказались разлучены. Пятнадцатилетняя Вера, по сути девочка, вдруг очутилась в положении взрослой, ждущей суженого невесты. Да она и ощущала себя такой. Не без того, конечно, чтобы проказничать с подружками, с интересом выслушивать девичьи любовные секреты, ходить на водевили, танцевать на своих первых балах… Но все же она отличалась от ровесниц, хотя это и не бросалось в глаза. Каждая минута ее жизни, хотя она об этом специально и не думала, была наполнена ожиданием. Ее подружки тоже томились ожиданием, но чего-то неопределенного и кого-то неизвестного. Верочка, в отличие от них, знала, кого ждет, знала, что вся ее жизнь пройдет рядом с Анатолием Макаровым. Вот только скорее бы!

Нетерпение выливалось в письмах. Это были письма-дневники: каждодневный рассказ о том, что произошло, с кем встречалась, что читала, какую музыкальную пьесу разучивала. Но главное – о том, что тоскует и ждет… У юной невесты хватало такта не отсылать свои записи каждый день – она это делала раз в неделю. А вот Анатолий отвечал редко. Оправдываясь, он написал ей как-то: «Милая Верочка, я не любитель эпистолярного жанра, а самая натуральная муштра, которую непременно должны выносить будущие офицеры, оставляет очень мало свободного времени. Но твои письма я очень люблю получать и читать! Не бойся утомить меня «разными глупыми мелочами», как ты пишешь, – мне интересно все, что касается тебя. Я словно разговариваю с тобой. А на меня не обижайся! Вот увидимся – я не дам тебе и рта раскрыть, буду все сам рассказывать. Это совсем другое дело…»

Виделись они только на короткие пасхальные и рождественские каникулы, потому что и лето юнкера проводили в военных лагерях. А когда учение кончилось, служба забросила молодого офицера еще дальше от дома. Годы шли, их переписка стала чем-то очень привычным, и в какой-то момент Вера вдруг подумала: «А ведь и он, да и я тоже словно бы согласились, что письма заменяют нам живые ощущения: взгляды, пожатия рук, объятия… Словно можно обойтись только строчками на бумаге!» И правда, они виделись редко. Анатолий наезжал в отпуск или с оказией. Тогда, сплетая пальцы рук и глядя друг на друга, они вновь становились неразлучной парой – как в детстве и отрочестве. И понимали, что созданы друг для друга. Оказываясь вот так рядом, близко, они болтали обо всем на свете, смеялись и понимали друг друга с полуслова. И все же чего-то не хватало! А не хватало той полной откровенности и раскрепощенности, которая была в письмах. И, расставшись, Вера торопилась взяться за перо и бумагу, а Анатолий с нетерпением ждал ее посланий…

Анатолий все никак не мог позволить себе жениться. У него хорошо складывалась военная карьера, но приходилось много переезжать с места на место. Он никак не решался обречь Верочку на кочевую жизнь. Просил ее:

– Давай еще подождем! Нынешнее назначение, должно быть, уже надолго, а я, как только укреплюсь на новом месте и обживусь, – сразу приеду за тобой!

Но обжиться он не успевал, получал новое назначение… Верочка терпеливо ждала. Конечно, ей не раз приходило в голову, что Анатолий может влюбиться. В другую женщину! Ведь они были так молоды, когда решили, что свяжут свои жизни навсегда. Настоящих чувств они тогда ни знать, ни испытывать еще не могли. Хотя… Ее любовь прошла проверку временем: ей нужен только Анатолий, только с ним она хочет быть рядом. Но вот он… Но Вера ругала себя за эти мысли! Никогда никакого повода так думать о себе Анатолий не давал! И он не оттягивает их союз, просто хочет сделать как лучше. Хотя годы, конечно, идут…

Женщина вздрогнула, мгновенно вернувшись из прошлого в настоящее. Внизу легонько хлопнула дверь, раздались шаги. Они были тихими, даже осторожными, но она слышала их и, конечно же, узнала. Макаров вошел в комнату, стал на пороге. Вера ждала этого, смотрела прямо на него, стараясь поймать взгляд. Но Анатолий лишь бегло глянул на нее – убедился, что она так же беспомощна и неподвижна, – и быстро вышел. Она слышала, как он ходит в своей комнате. Невольно усмехнулась: он не пошел через ее комнату, через смежную дверь, – побоялся идти мимо связанной жены! Но, может быть, он сейчас войдет к ней? Что-то скажет, развяжет ей рот, и они поговорят?.. Когда шаги Анатолия приближались, ей верилось в это. Но потом он отходил, и на нее обрушивалось напряжение нового ожидания – вот, снова подходит, вот сейчас войдет!.. Но через некоторое время его шаги послышались в коридоре, миновали ее комнату, простучали по лестнице вниз. Вновь легонько хлопнула входная дверь…

Ушел! Вера перевела взгляд в окно: господи, уже темнеет! Она и не заметила, погрузившись в далекие воспоминания, как приблизился вечер. Куда же пошел Анатолий? И что он собирается делать? И неужели вся их жизнь теперь ничего для него не значит? Вся жизнь…

Состояние «ждущей невесты» из временного превратилось для Веры в постоянное. И как бы даже привычное. Потому она несколько растерялась, когда однажды получила от Анатолия письмо. Он писал: «… У меня немного расстроилось здоровье. Но ты не беспокойся, ничего страшного. Однако из-за этого я оставляю службу в кавалерии и перехожу в полицейский департамент. А это значит, начинаю вести оседлый образ жизни. И теперь, Верочка, наша свадьба не за горами. Последнее время я мечтаю об этом каждую минуту…» Сладко и томительно заныло сердце: неужели и правда мечтает? Перед самой собой она откровенно признавалась, что почти перестала верить в их будущий брак. Хотя для нее Анатолий оставался единственным любимым человеком. И вот: «…мечтаю об этом каждую минуту!» И ей все равно, почему эта мечта вновь вспыхнула в нем так сильно! Главное, что она есть!

Став мужем и женой, они словно вновь вернулись в детство – опять стали неразлучны. Не было детей – это печалило обоих, но еще больше привязало друг к другу. Покой и счастье… У Анатолия, правда, бывали сильные головные боли – не очень часто. Однако в такие минуты он становился словно другим человеком – злым, капризным, а иногда просто страшным. Правда, потом всегда горько раскаивался, просил у Верочки прощения. Он как-то рассказал ей, что впервые эти боли появились после поездки с тайной миссией в бурятские степи. И Вера была почти уверена, что там, в степях, Анатолия укусило какое-то жуткое и ядовитое насекомое – ведь их там видимо-невидимо: скорпионы, каракурты… Он мог этого даже не заметить, не понять, а теперь вот – мучения на всю жизнь!

Когда Вера поняла, что у Анатолия связь с Любой Савичевой, она сказала себе: «Нет, я не стану перечеркивать десятилетия нашей любви и дружбы из-за этого… недоразумения! Оно пройдет! Есть ли на свете мужчина, который хотя бы раз в жизни не сделал шаг в сторону? Он вернется на свою дорогу и никогда не узнает, что я о чем-то догадалась…» Однако невольно она стала следить за взглядами, словами, жестами мужа, чего никогда не делала раньше. И вдруг ее настиг другой удар – на этот раз по-настоящему жестокий. Анатолий влюблен в Наденьку! Сомневаться не приходилось – это было так очевидно! К счастью, очевидно только для нее – другие, похоже, ничего не замечали. Вера все еще была в растерянности от своего открытия, все не могла прийти в себя, когда Любочку Савичеву убили…

Господи, разве не приходило ей в голову: «Мне ли губить его! Ведь Любочке ничем уже не помочь…» Но Вера отчетливо понимала, что не сможет жить с такой тяжкой тайной на душе. А главное – не сможет жить с Анатолием. И самое главное, самое опасное – Наденька! Милая, наивная девочка, которая так любит своего «дядю Анатолия»! Человек, совершивший убийство, может совершить любую подлость – разве не так? Но… Ведь это не кто-нибудь, это ее муж, частица ее самой!.. Замкнутый круг, который она попыталась разорвать. А вот веревки, прикрутившие ее к стулу, похоже, разорвать не удастся… В азиатских степях ее мужа укусило какое-то ядовитое насекомое – много лет яд медленно растворялся в его крови и вот теперь наконец-то отравил! И Анатолий сам стал убийцей!

25

Катюша была ранней пташкой. На что уж Викентий Павлович привык вставать спозаранку, но малышка и его опережала. Сама натягивала на себя панталончики, платьице и даже повязывала в волосы бант – и все для того, чтоб поскорее выскочить из номера, побежать по гостиничным коридорам к своим новым друзьям! Родителям с трудом удавалось уговорить ее потерпеть с полчаса, потом все равно приходилось вставать. Люся со смехом начинала поправлять вкривь и вкось застегнутые пуговички и крючки на одежде дочери, расчесывать ей волосы и прилаживать как следует бант. А потом – открывать дверь и выпускать малышку.

Девочка считала гостиницу большим общим домом, где все ей рады. Катюша была очень общительной: с очаровательной непосредственностью она подходила к любому понравившемуся ей человеку, брала его за руку и говорила:

– Меня зовут Катя, я здесь живу с папой и мамой. А вы тоже здесь живете?

Теперь у Катюши в друзьях ходили почти все жильцы небольшой гостиницы и весь персонал – от управляющего до мальчишки-посыльного. И до того, как родители спускались в ресторан завтракать, она успевала обежать всех и поздороваться со всеми, начиная со швейцара. Нет-нет, она была воспитанной девочкой и знала, что так рано нельзя стучаться в комнаты даже к друзьям. Но если посыльного Пашку отправляли в какой-то номер с поручением, она тут же присоединялась к нему, а он по пути успевал рассказать ей все гостиничные новости. Когда Викентий и Люся спускались в ресторан, портье им тут же сообщал, где сейчас «барышня Катенька» в номере господ Потаповых, или во внутреннем дворике с болонкой Мимозой, или у кастелянши в бельевой… Родители со смехом вылавливали дочь и вели ее завтракать, если, конечно, она не успела уже с кем-нибудь перекусить.

Столик, где завтракали Петрусенко, стоял в уютной нише, у окна, затянутого плотной шторой, в стороне от других. Потому они, разговаривая вполголоса, не опасались, что их услышат. Накануне Викентий рассказал жене обо всем, что уже знал сам, и Люся все еще находилась под сильным впечатлением. Ей так не хотелось верить в виновность работника полиции – да еще такую виновность! Как только официант сервировал им стол и отошел, она сказала:

– И все же, дорогой, неужели ты совершенно уверен?

Викентий сразу понял, о чем она спрашивает. Накрыл рукой ее ладонь:

– Да, Люсенька, у меня сомнений нет. Как говорится: exceptis excipiendis – за исключением того, что должно быть исключено…

– Как это ужасно! Нет, я не сомневаюсь в твоих выводах, но все-таки… Убить двух женщин: жену и другую, тоже близкую! Викентий, а если все же этот молодой аристократ все сочинил, выгораживая себя?

– Думаешь, мне не горько от того, что придется назвать преступником полицейского? Но это так. Платон мне друг, но истина дороже.

– Amicus Plato, sed magis amica veritas, – усмехнулась Люся, повторив сказанное мужем по-латыни.

– Да-да, дорогая, истина дороже! И Юлиан Кокуль-Яснобранский, хоть и большой фантазер, на этот раз говорил правду.

* * *

Рассказывая о своих приключениях в ночь после суда, Юлик словно заново все пережил. Он так долго хранил это в себе! Тайна жгла его изнутри, просилась наружу, но кому он мог довериться? Очень хотелось открыться любимой девушке, Наденьке, ведь они оба мечтали о том, что между ними никогда никаких тайн не будет. Но Юлик уже давно не был наивным юнцом, понимал: его невеста хрупка и физически, и душевно, она может просто испугаться. И потом – ведь речь идет о ее тете, которую она оплакивает, и о дяде, которым она восторгается и который сейчас в ее глазах – трагический герой. Она может не поверить настолько, что с ужасом отшатнется от него! А ее родители? Они, без сомнения, станут на защиту семейной чести, а ему вновь достанется роль подозреваемого – теперь уже во втором убийстве…

Оставалось только молчать. И Юлику удавалось подавлять желание выговориться. Хотя, может, и не так уж успешно: не сдержался, дал понять Макарову, что не такой он простак – все знает и понимает, и может себя защитить! Наверное, не стоило этого делать, но не так просто обуздать свой авантюрный характер, свою гордость. И вот, наконец, Юлик нашел благодарного слушателя, которому мог рассказывать все без боязни, в самых мельчайших подробностях. Хотя, если быть точным, следователь сам его нашел и заставил заговорить. Но Юлик был рад: после первого страха и скованности он вдруг поверил Викентию Павловичу и видел, что тот тоже ему верит.

Юлиан и в самом деле рассказывал все так, словно вновь стоял, ухватившись рукой за кованые перила балкона, смотрел сквозь раздвинутые шторы в комнату, где разыгрывалась трагедия. Викентий Павлович не удивлялся, он хорошо знал, какие иногда запутанные, надрывные сюжеты преподносит жизнь. Только сказал Юлиану:

– У вас аналитический ум и быстрая реакция. Вы нашли единственно верное решение в той ситуации и тем самым спасли себя… Каково же вам теперь видеться с Макаровым и делать вид, что вы ни о чем не догадываетесь?

Юлик несколько смущенно засмеялся:

– Вы знаете, когда мы с ним увиделись первый раз после моего выхода из тюрьмы, – а это произошло не сразу, через несколько дней, его жену уже похоронили, – так я ему кое-что сказал…

– Вот как? – Петрусенко удивленно и осуждающе покачал головой. – Не выдержали, значит?

– Нет-нет, господин следователь! Совсем не то, что вы подумали! Я сказал: «Сочувствую вам… Такая трагедия…» Я имел в виду главную для него трагедию: то, что Надя стала моей невестой и не достанется ему, – а значит, напрасно он шел на преступления, убивал женщин. Но ведь никто не понял! И Наденька, и ее родители решили, что я выражаю соболезнования. Да и сам Анатолий Викторович именно так понял мои слова.

– Вот и хорошо, что он не догадался! Иначе бы вам, Юлиан, грозила большая опасность.

– Да ну, что бы он мне мог сделать! Я же не беззащитная женщина…

Интонация молодого человека заставила Викентия Павловича встать, обойти стол и положить руку на плечо Кокуль-Яснобранского.

– Быстро выкладывайте все! Я же вижу – не удержался, проговорился! Притом намеренно… Как мальчишка!

– А чего он! – Юлик вспыхнул, потому что сам понял, как по-детски звучат его слова. И все-таки закончил: – Ведь совсем нагло, при мне, ухаживает за моей невестой! Пользуется тем, что она его любит, как ребенок. А меня просто в расчет не берет! Вот я и дал ему понять, что со мной стоит считаться…

Юлик рассказал Викентию Павловичу, как ловко завернул он разговор на узлы и даже объяснил Наденьке, приблизительно, конечно, каким образом завязывается секретный бурятский узел. Ясно, что такого откровенного намека Макаров не мог не понять и сделал один-единственный, совершенно правильный вывод – Кокуль-Яснобранский видел и слышал всю сцену убийства им жены! Несколько минут Петрусенко задумчиво глядел на Юлиана, потом кивнул, приняв решение.

– Попробуем влезть в шкуру господина исправника… Теперь он знает, что у его преступления есть свидетель. Но Анатолий Викторович человек умный, наверняка уже все просчитал и понял, что вы, Юлиан, тоже в ловушке. А значит, будете молчать… И все-таки, такое страшное преступление – два убийства, да еще и собственной жены! Он сильно рискует… К тому же вы – соперник. А?

– Нет-нет! – решительно замотал головой Юлик. – Он наверняка уверен, что я буду молчать! А насчет Наденьки… Мне кажется, господин Макаров уже смирился с тем, что она для него недостижима. Внешне у нас с ним даже приятельские отношения… Родственные!

Викентий Павлович промолчал, не стал пускаться в рассуждения о психологии преступника, хорошо известной ему. Когда путь к чему-то вожделенному прокладывают такой кровавой ценой, – обычно идут до конца, ни перед чем не останавливаясь. И тому, кто убил уже дважды, убить в третий раз ничего не стоит… Но он только коротко вздохнул и сказал Юлиану спокойно:

– Во всяком случае, мы сейчас с вами разработаем некий план, в котором учтем то, что Макарову известно о вас как о свидетеле его преступления. Вы согласны искренне и добровольно помочь изобличить преступника?

– Согласен, – сразу же кивнул Юлик. – Думаю, что и сам уже долго не смог бы притворяться, терпеть…

– В таком случае мы с вами сейчас взбодримся и разработаем план действий!

Петрусенко открыл дверь и выглянул в коридор. Мимо как раз пробегал посыльный Пашка – верный друг его маленькой дочери. Викентий Павлович дал мальчику пятачок и что-то тихо сказал. Потом вернулся к столу, посмотрел, прищурясь, на Юлиана. Тот сидел расслабленно, слегка улыбался. «Да уж, – подумал Петрусенко, – такой груз снял со своих плеч… Переложил на мои! Впрочем, мне по должности положено».

Вошел официант из ресторана, неся на подносе чашечки дымящегося кофе. Когда оба немного отпили, Викентий Павлович задумчиво проговорил:

– Если я вас верно понял, господин Кокуль-Яснобранский, вы спрятали некий инструмент на дворе Никольской церкви? Ту самую ножовку, которую Макаров передал вам в камере?

– Да, верно. Я сунул ее под каменную плиту в недостроенном здании.

– Так-так… А много в том строении таких плит?

– Вот, честно признаться, не заметил! Но не одна, это точно… А зачем, господин Петрусенко, это нужно?

Юлик жадно смотрел на следователя, и по всему было видно, что его уже охватил азарт той игры, которая здесь затевалась. И он горит желанием стать одним из первых ее игроков. Викентий Павлович именно так и планировал, но ему было грустно: ведь молодому человеку отводилась незавидная роль приманки. Понимает ли он это? Сознательная ли у него храбрость или от незнания? Впрочем, в любом случае он обязан предупредить Юлиана об опасности. Откажется – что ж, его право…

– Скажите, Юлиан, вы часто видитесь с Макаровым?

– Почти ежедневно, у Кондратьевых. Ведь мы почти родственники!

– Это хорошо. – Викентий Павлович словно не заметил горькой иронии собеседника. – Вот вы, как я понял, ввернули в разговор намек на бурятский узел…

– Какой там намек! – Юлик засмеялся. – Я ему почти дословно пересказал то, что он говорил жене в ту ночь!

– Тем более! Сможете вы столь же открыто дать ему понять, что его ножовка спрятана в известном вам месте? И что вы готовы вернуть ее Макарову?

– Без сомнения, смогу! Именно вернуть?

– Не удивляйтесь: я хочу этого человека задержать, что называется, с поличным. Уверен, он обязательно захочет получить свой инструмент обратно. Зачем ему такая улика в чужих руках?

– Я должен буду пойти с ним?

– Да, причем, думаю, Макаров сам вам это предложит. Но, Юлиан! – Петрусенко покачал головой. – Не относитесь ко всему так легкомысленно! Макаров опасен, учтите это. Я, конечно, буду рядом, но все же…

– А мне кажется, господин Петрусенко, вы слишком драматизируете! У этого льва уже притупились клыки. Но чтобы вы не беспокоились, я буду осторожен. Когда мне завести с ним этот разговор?

Викентий Павлович быстро просчитал что-то в уме.

– Сегодня еще рано, – сказал он. – Завтра вы встретитесь?

– Почти уверен!

– В таком случае сделайте это завтра. Как только договоритесь с ним идти за ножовкой, сразу же дайте мне знать… Самому приходить ко мне, даже сюда в гостиницу, вам не следует – Макаров вполне может за вами присматривать. Надо что-то придумать…

Юлик вскинул руку, радостно щелкнул пальцами:

– Придумал! Есть здесь один славный старик, дед Богдан Лялюк, сапожник. Мы с Наденькой уже два раза навещали его, так что, если снова заглянем к нему, никаких подозрений не вызовем.

– Очень хорошо! И где живет этот дед Богдан?

– На улице Южной. Там его и бабушку Прасковью все знают… Как только я договорюсь с Макаровым – поедем с Надей навестить стариков, и я оставлю там записку для вас. А что дальше?

– Дальше уже моя забота, – сказал Петрусенко несколько жестче, чем следовало. – И вообще, Юлиан, остыньте! Да, изобличение преступника дело и правда захватывающее, интересное. Но и опасное – повторяю еще раз! Будьте сдержаннее, спокойнее. И давайте договоримся сразу: там, на месте, в этой прицерковной постройке, вы сразу же исчезнете с глаз, как только начнут разворачиваться события. В темноте это будет нетрудно сделать.

– Так это случится ночью? – Юлик удивился, потом, увидев улыбку Петрусенко, хлопнул себя по лбу. – Ну да, конечно же! Я бы тоже не пошел рыскать там на глазах у людей.

Они расстались почти друзьями, крепко пожав друг другу руки. Викентий Павлович еще посидел немного, задумчиво постукивая ногтем уже по пустой чашечке. Он думал о том, что осторожным следует быть не только Юлиану, но и ему самому. Макаров не знает, что уже изобличен, но он очень умный человек. К тому же – полицейский, а значит, имеет особое чутье. Если что-то заподозрит – может принять свои меры. Например, устроить слежку за Петрусенко… Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он как-то связал свой разговор с Юлианом, их поездку с девушкой к деду Богдану и визит туда же самого Петрусенко! Это словно прямо ему сказать: «Тебя загоняют в ловушку!» Ну уж нет! Викентий Павлович улыбнулся самому себе. Если он захочет навестить кого-то совершенно незаметно – этому никто не помешает! От любой слежки – если она будет – уйдет легко, не в первый раз!..

* * *

Официант принес десерт, и Катюша, которая уже давно разгуливала по ресторану, тут же прибежала на свое место. Люся и без того казалась озабоченной, и Викентий порадовался, что он не все рассказал ей. О том, например, что приставил следить за Кокуль-Яснобранским филера по кличке Котик. Даже если Макаров узнает об этой слежке, не встревожится. Для него не секрет, что приезжий следователь все еще подозревает Юлиана. А он, Петрусенко, таким образом узнает, что Юлиан побывал на улице Южной… И, конечно же, совершенно не обязательно Люсе знать заранее о ночной ловушке для Макарова – пусть не переживает раньше времени. Хотя этого самого времени осталось – почти ничего. Очень возможно, что все произойдет сегодня, вернее – в ночь с сегодня на завтра… И, продолжая разговор, он сказал жене:

– Я ведь, Люсенька, не просто так верю Кокуль-Яснобранскому – не из симпатии к нему. Его свидетельство, конечно, самое весомое, но для меня он лишь подтвердил то, о чем я знал и без него. Есть и другие факты. И потом, я надеюсь завтра получить из Харькова результаты экспертизы волос. Я просил провести исследования срочно. И вот тогда все точки над «i» будут расставлены окончательно! Я, конечно, подожду этого, хотя, как ты правильно заметила, уже сейчас совершенно уверен – я не ошибаюсь!

26

Бывает так: долго, медленно собирается гроза – постепенно темнеет, порывы ветра становятся все сильнее, резче, гром грохочет все ближе. Но вот, когда кажется – больше уже совершенно невозможно вынести этого ожидания, – вдруг полоснет по небу ослепительная вспышка, и хлынут на землю потоки воды… Нечто подобное происходило и с тем делом, которое вел Петрусенко. Факты нагнетались, концентрировались, но со стороны казалось, что события идут неторопливо. Но вот Викентий Павлович почувствовал: все, дальше может быть только молния – гроза! И точно: утром за завтраком он обо всем рассказал жене, а вечером в управе появился филер Котик. Он с утра был приставлен следить за Кокуль-Яснобранским и теперь докладывал Викентию Павловичу, как Юлиан провел день. Упомянул, что к обеду в дом Кондратьевых пришел исправник, господин Макаров, а вскоре после обеда молодой человек со своей барышней сели в коляску и поехали в одну городскую слободку, на улицу Южную. Посидели часок у тамошнего сапожника и вернулись…

Вскоре после доклада Викентий Павлович свернул все дела, попрощался с дежурным по управлению.

– На сегодня мой рабочий день окончен, – сказал мимоходом. – Что поделаешь: приехали жена с дочкой, теперь уж не задержишься допоздна!

Он поехал в гостиницу, поднялся к себе в номер. А полчаса спустя через служебный ход ресторанной кухни вышел коренастый мужчина в куртке и большой мягкой кепке, по виду – мастеровой, и зашагал вперевалку, не торопясь, по улице… Дважды Викентий Павлович менял извозчиков, останавливаясь в разных концах города, и только на третьем по счету приехал к улице Южной. Уже густились легкие сумерки, но он был совершенно уверен, что слежки за ним нет…

– Меня зовут Викентий Павлович, – представился он старику, открывшему дверь.

– Заходьте, барин, прошу! Юлиан казав, що вы прийдете.

Худенький, сутуловатый старик говорил весело, приветливо и двигался быстро, хотя и пришаркивал ногами. Он ввел Петрусенко в чистую комнату, заставил сесть. Это была, как понял Викентий Павлович, и жилая комната, и мастерская одновременно, потому что в одной части стоял верстак, лежали кожи разных сортов. Подобное он уже видел в доме Синцова.

– Юлиан что-то оставил для меня? – сразу спросил Викентий Павлович.

– А як же! – воскликнул дед Богдан радостно. – Цыдулку залышив, так и казав: «Для пана Викентия Павловича»!

Дед пошарил в углу, за иконой, и протянул следователю листок.

– Извините, – сказал Петрусенко. – Я сразу и прочту.

«Милостивый государь Викентий Павлович, – писал Юлиан. – Очень надеюсь, что моя записка попадет Вам в руки еще сегодня. Потому что времени мало. Мы с А. В. встретимся сегодня в час после полуночи (вернее, это будет уже завтра) и отправимся вместе в известное Вам место на поиски известной Вам вещи. Верю, что мои усилия не пропадут даром и Вы тоже окажетесь там». Дальше следовал витиеватый росчерк.

Дед, внимательно следивший за гостем, увидел, что записка прочтена, и сразу же предложил «попотчевать пана». Но Викентий Павлович, стараясь не обидеть старика, отказался.

– Очень мало времени у меня. Вот, – слегка потряс запиской, – Юлиан просит меня о важном деле, нужно торопиться…

Однако еще минут десять он посидел, послушал рассуждения деда Богдана про то, «який гарный хлопець отой Юлиан!». Оказалось, Юлиан с Надей после свадьбы намерены переселить деда и бабку в свое имение. Там они смогут делать, что сами захотят: помогать по саду или дворовому хозяйству, в доме, или сторожить, но так, чтобы не надрываться, а в свое удовольствие. Юлиан сказал: «Хватит вам, дед Богдан, орудовать ножом и шилом! Вон уже пальцы какие скрюченные, силы в них нет! Будете с бабушкой жить на покое…»

Викентий Павлович порадовался за стариков: он верил, что молодой Кокуль-Яснобранский свое обещание выполнит. Он ведь знал из следственных материалов, что этот старик единственный на суде горячо отстаивал невиновность Юлиана – без всяких, правда, к тому доказательств. Конечно, он его не выручил, да и не мог этого сделать. Но добрые, бескорыстные порывы не должны пропадать втуне. Прекрасно, когда именно так и случается…

Из осторожности Викентий Павлович все же не подъехал прямо к гостинице, прошел переулком снова к черному ходу. Нужно было серьезно подготовиться к ночной вылазке. Жаль, он не знал, как именно сумел добиться своего Юлиан, как ему удалось переиграть Макарова – опытного и осторожного! Ведь от этого во многом зависел успех «ловушки».

Только после того, как все было окончено, Викентий Павлович узнал подробности последней встречи Кокуль-Яснобранского и Макарова в доме Кондратьевых.

* * *

На следующий день после разговора Юлиана со следователем Анатолий Викторович пришел к Кондратьевым обедать. Юлик же был в доме своей невесты еще с утра. Он теперь жил неподалеку – снимал хорошую меблированную квартиру в доходном доме. Переехал туда Юлик совсем недавно – посчитал, что долгое пребывание в доме Кондратьевых в какой-то степени компрометирует Надю. Хотя уже всем известно было, что они обручены, жить под одной крышей с невестой – вызывать ненужные кривотолки. Он нашел себе квартиру, но у Кондратьевых, в домике для гостей, за ним сохранялась комната. И, говоря откровенно, он таки часто оставался там ночевать – ведь обычно засиживался около Надюши допоздна. Однако в глазах общества оставаться в доме в качестве гостя, а не жильца, считалось уже приличным…

Обед у Кондратьевых проходил попросту, без излишних церемоний, тем более что собрались только свои. Шла обычная застольная беседа – полковник всегда любил поговорить за обедом. Юлик сразу сказал себе: «Непременно найду зацепку, поверну разговор на свое…» Он еще не знал, как это сделает, но был уверен, что сумеет. Но еще раньше он сделал отличный тактический ход: в самом начале, когда они только рассаживались на свои места за столом, он сказал девушке:

– Помнишь, Наденька, когда мы были последний раз у деда Богдана, я обещал старику книгу Фенимора Купера «Последний из могикан»? Сергей Сергеевич позволил мне взять ее из своей библиотеки.

– Верно, был разговор! – подхватил полковник. – Поражаюсь: простой старик, сапожник, а какой любитель чтения!

– Да, дедушка Богдан очень любит читать приключенческие книги. Давай, Юлик, съездим к ним сегодня, мне так у них нравится!

Юлику именно того и нужно было – чтобы Надя сама предложила. Но он как будто бы с сомнением спросил:

– А у тебя нет никаких других планов на вечер?

– Ничего особенного. Поедем после обеда?

– Если ты хочешь, Наденька, то конечно…

Теперь Юлик был уверен: даже если у них с Макаровым произойдет острый, откровенный разговор, у исправника не будет никаких оснований связать этот разговор с поездкой к Лялюку…

Когда подавали горячее, Юлик наконец уловил нужную ему тему. Он потихоньку переговаривался с Надей, но незаметно прислушивался к разговору на другом конце стола. Полковник как раз говорил жене и Макарову:

– Я решил вырубить тот самый участок, у реки. Лес продам – там хороший ясень и осина. А на вырубке станет мельница…

– Может, и мне поработать у вас лесорубом? – вклинился в разговор Юлик. – Поразмяться, вспомнить молодость!

– А тебе разве приходилось рубить лес? – удивилась Надя и захлопала в ладоши. – Ой, Юлик, расскажи!

– Да, дорогая, – он засмеялся. – Чем я только не занимался в своей жизни! Рубил, да только это был не простой лес – тайга!

Ираида Артемьевна, точно как дочка, хлопнула в ладоши:

– Неужели вы были в тайге, Юлик? Это ведь так далеко!

– Три года назад один мой товарищ, тоже студент, предложил поехать с экспедицией военных топографов. Экспедиция готовилась из Санкт-Петербурга. Я тоже был как раз там – проездом. Вот и поехал – в Зейскую долину.

– Где это, Юлик?

– В краю эвенков, Наденька. Красивейшие места – лиственная тайга, хребты, озера, распадки… Вот как-то однажды нужно было переправиться через речку Зею в широком и бурном месте. Мы делали два больших плота, чтоб самим переплыть, перевезти лошадей и снаряжение. Валили лиственницы, а это очень прочное дерево, топор от него отскакивает. Только пила может взять, да и то не всякая.

– Очень большая?

– Нет, не обязательно. – Юлик улыбнулся Наденьке и перевел взгляд на Макарова. – У меня была маленькая пила, но очень острая… Я сохранил ее – на память…

Макаров молчал, промокал губы салфеткой, на лице его застыло выражение вежливого любопытства. В это время Надя восторженно воскликнула:

– Бог мой, Юлик! Как мало я еще тебя знаю! Ты такой необыкновенный!

И в этот момент глаза Макарова сверкнули… Юлик не успел понять, что это за блеск, – исправник быстро опустил голову, прикрыл веки. И неясно было, на что он среагировал: на намек, который он не мог не понять, или на Надино восклицание? А может быть, на то и другое одновременно?

Перед десертом решили сделать небольшой перерыв. «Вот сейчас…» – только успел подумать Юлик, как Макаров, вставая, обратился к нему:

– Вы ведь курите, Юлиан? Составьте мне компанию! – И указал рукой на веранду, выходящую в сад.

– С удовольствием. – Юлик достал портсигар, кивнул Наденьке. – Не скучай, дорогая! – и пошел следом за Макаровым.

Девушка смотрела им вслед веселыми, счастливыми глазами. Наконец-то у двух людей, которых она так любит, налаживаются отношения! Впервые за все время дядя Анатолий обратился к Юлику как к другу и даже как к родственнику! Там, в саду, они, наверное, поговорят откровенно, решат все свои недоразумения! Не нужно им мешать, пусть побудут наедине…

Деревянные ступеньки веранды вели в сад. Макаров молча спустился и направился по песчаной дорожке к пруду. Он невольно вспомнил, каким был этот сад в тот вечер, когда здесь был бал… Кажется – как давно! А ведь и месяца не прошло! Теперь здесь тихо, не играет музыка, не слышно веселых голосов. Но казарки все так же плавают по пруду…

Юлик шел следом за Макаровым, чуть приотстав, и тоже молчал. Решил не торопиться, не начинать разговора первым. Наконец Анатолий Викторович остановился, протянул раскрытый портсигар. Юлик покачал головой и достал папироску из своего. Оба закурили.

– Значит, вы не побоялись ухаживать за Надей и даже обручиться с ней, хотя все слышали и знаете? – Макаров произнес это вот так сразу, в лоб.

Юлик пожал плечами:

– Я не специально, так получилось. Но учтите: я не оправдываюсь, просто отвечаю на ваш вопрос. Нет, я вас не боюсь.

– Почему же?

В голосе Макарова послышалась жесткая усмешка. Он сделал глубокую затяжку, не отводя взгляда от Юлика. Но молодой человек не смутился. Махнул рукой почти весело:

– Вы же человек умный! Это только дурак лезет напролом, умный же, если что-то не получается, пожимает плечами и отступает в сторону.

– Что же у меня не получилось?

– Ну я же все слышал! И если правильно понял, то одну женщину вы убили случайно, а вторую – вынужденно. Все, инцидент исчерпан. Не станете же вы убивать Надю из-за того, что она досталась не вам? Не поверю! Вы же не маньяк – нормальный человек, жертва обстоятельств.

– Что ж, спасибо… – Макаров, казалось, был удивлен. После небольшой паузы усмехнулся: – Надя, конечно же, в безопасности. А вы сами? За себя не боитесь? И свидетель, и соперник?

– Насчет соперника… Думаю, вы с этим уже смирились. Так ведь и особых надежд не питали, верно? Просто мечтали…

Макаров молчал, разглядывая собеседника сквозь жесткий прищур. Юлик изо всех сил старался изображать веселость, скрыть колотившую его дрожь. Он очень боялся, что у него дрогнет голос или застучат зубы. Но тут Макаров резко сменил тему разговора:

– Значит, говорите, ножовку вы где-то припрятали?

– Разве я говорил?

– Ваш намек был настолько прозрачен… Значит, она вам не пригодилась? В таком случае почему бы вам не вернуть ее мне?

– А почему не пригодилась – вы не спрашиваете? Хотите, расскажу?

Макаров поморщился:

– Не надо! Я приблизительно представляю, а подробности меня уже не интересуют… Не уходите от ответа! Каким образом я получу назад свою вещь?

Теперь уже Юлик выдерживал паузу, делая глубокую затяжку, картинно выпуская дым вверх… Потом неопределенно помахал в воздухе рукой:

– Ну нет! Я хочу сохранить ее у себя. Это будет гарантией моей безопасности. Я ведь понимаю, как зыбко мое положение. А вдруг этот следователь из Харькова вас прижмет? Вы ведь тогда сразу мною прикроетесь, как щитом! Так ведь, Анатолий Викторович? Ведь постараетесь выставить меня убийцей?

– Глупо, Юлиан! – Макаров покачал головой, словно взрослый, упрекающий несмышленого малыша. – Каким образом какая-то пилочка поможет вам обвинить меня? На ней нет никаких моих личных знаков. Да такой инструмент можно найти в каждой лавке.

– Э-э, нет, господин Макаров, и вы это хорошо знаете! Я специально обошел все магазинчики и мастерские, где продается инструмент. Ножовки есть, это верно, но гораздо больших размеров. Такой аккуратной штучки, которую можно спрятать под мундир, я нигде не встретил. Вы ее где-то специально приобрели – для меня?

Макаров не ответил, задумчиво разглядывая Юлиана. И тогда молодой человек добавил нагловато:

– Ну что, переиграл я вас?

Его собеседник щелчком отбросил окурок в ближайшую клумбу:

– Будем считать – ничья. Пока. А гарантия вашей безопасности в том, что никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не заподозрит в этих убийствах меня. Только в этом случае мне просто необходимо будет, чтобы и вы оставались вне подозрений… Вы умный человек, поразмышляйте над этим. Трех минут хватит?

– Вполне!

После долгой паузы Юлик нервно засмеялся:

– Похоже, вы правы! И что будем делать?

– Где ножовка?

– Я спрятал ее… когда возвращался. На церковном дворе.

– Где именно?

– Не-ет… – Юлик покачал головой. – Один вы ее не найдете. Я и сам помню приблизительно, знаете ли – торопился, волновался все-таки! Наверное, мне нужно пойти с вами, показать… Как вы думаете?

Макаров думал совершенно определенно: «На ловца и зверь бежит! Вот там-то, дурачина, я с тобой и рассчитаюсь. За все!» Но на лице его эти мысли не отразились. Он просто кивнул головой:

– Видимо, так и придется сделать. Пойдем туда сегодня ночью.

– Ночью? – воскликнул Юлик испуганно. И испугался по-настоящему: не переиграл ли свой испуг!

Но Макаров, похоже, принял все за чистую монету. Похлопал его по плечу:

– Не днем же, на виду у всех, нам с вами там шарить по углам?

«Почти то же самое я сам сказал следователю», – подумал Юлик и согласно кивнул головой:

– Да, верно… Но почему сегодня? Так сразу!

– Не празднуйте труса, молодой человек! Чем быстрее, тем лучше! Мой дом, как я понимаю, вам хорошо известен. Жду вас в час ночи. Кстати, она обещает быть лунной, попомните мое слово… Никольская церковь недалеко, вместе туда и пойдем.

Когда они возвращались через сад к дому, Макаров вдруг спросил:

– Значит, вы бывали где-то в Якутском крае?

– Пришлось, – ответил Юлик. – Не все же вам по окраинам империи путешествовать. А эвенкийский чум и бурятская юрта не слишком отличаются…

Он не сумел сдержать иронии, она прорвалась сама, как реакция на долго сдерживаемое напряжение. Однако в дом, к десерту, они вернулись почти друзьями. Во всяком случае – сообщниками.

27

Маленькая Катюша давно уже спала, когда Викентий Павлович стал собираться в ночной поход. Он одевался так же, как и на прогулку к деду Богдану: куртка, кепи, только вместо сапог надел легкие спортивные туфли. Под курткой, на специальном ремне, незаметно разместился многозарядный револьвер. Барабан был полон – Петрусенко вполне допускал, что придется стрелять. Хотя ему бы очень хотелось этого избежать.

Люся стояла рядом, не вмешиваясь в сборы, но тревоги скрыть не могла.

– И все же, Викентий, я не понимаю: почему тебе не взять подмогу?

– Видишь ли, Люсенька, я буду задерживать не просто преступника – он полицейский, и более того – начальник полиции. Не хочу унижать его как человека, привлекая к его аресту его же подчиненных. Ничего не могу поделать – жаль мне Макарова!

– Но ведь он, если поймет, что загнан в тупик, может быть очень опасен! Ты же знаешь: зверь, загнанный в угол, начинает огрызаться! Викентий, ты мог бы не брать полицейских – попросить солдат из местного гарнизона!

– Это уже будет целая облава. Зачем? И Макаров один, и я один. Мы оба офицеры, почти ровесники – силы равны. А на моей стороне еще и эффект неожиданности и чувство, что я представляю закон… Да, Люсенька, ведь будет еще там и Кокуль-Яснобранский! Вот и подмога!

– Да будет ли от него прок?

– Конечно! Он не трус и физически крепок. А главное, он заранее знает, что будет: то есть – предупрежден. А кто предупрежден – сама знаешь…

– Тот вооружен, – закончила фразу Люся. – Ах, Викентий, иногда твоя латынь так меня раздражает!

Петрусенко засмеялся и обнял жену.

– Нет, дорогая! Это не латынь тебя раздражает – ты просто боишься за меня. Но тут я ничего не могу поделать: как бы я ни разуверял тебя, ты все равно будешь бояться, переживать, пока я не вернусь живым-здоровым.

– Викеша, родной, пообещай…

– Да, я обещаю тебе, что буду осторожен и осмотрителен. – Он на мгновение вдохнул запах ее волос. – Ну, мне пора…

Людмила обняла мужа, легонько прикоснулась губами к его губам:

– С Богом!

И перекрестила.

…Не было еще и половины двенадцатого, когда Викентий Павлович оказался у Никольской церкви. Он не мог исключить, что и Макаров захочет заранее произвести рекогносцировку местности, потому подошел к храму со стороны городского сквера и долго стоял в тени деревьев, близко подступавших к ограде. Все было тихо, спокойно. Светила яркая луна, хорошо просматривалось церковное подворье и то недостроенное здание, о котором говорил Юлиан. Петрусенко не стал искать лаз, просто перемахнул через ограду и, прижимаясь к стене храма, проскользнул в то самое здание.

Здесь было темнее, чем на улице, но лунный свет все же проникал сквозь оконные проемы. Через минуту глаза привыкли, и Петрусенко уже мог как следует осмотреться. Тут планировалось несколько помещений, между ними уже были частично воздвигнуты стены.

– Отлично, – тихонько шептал Викентий Павлович, пробираясь между перегородками. – Есть где спрятаться! Сейчас найду местечко поудобнее…

Вскоре он пристроился в темной нише за кирпичной кладкой, откуда прекрасно просматривался дверной проем и два оконных провала. Удобно прислонился к стене и замер, готовясь к долгому ожиданию. Он умел делать это терпеливо, бесшумно, неподвижно…

Как может «медленно тянуться время»? Викентий Павлович этого не знал. Он умел управлять ходом времени так, как это было нужно ему. Вот и теперь: он не вслушивался напряженно в тишину, не всматривался в движение ночных теней. Был уверен – в нужный момент слух и зрение сами отреагируют. Сам же он отрешенно думал о своих мальчиках – о племяннике и сыне. Как они там, в степи, у скифского кургана? Это, конечно же, очень интересно! Наверное, загорели, окрепли. Археологические раскопки – это нелегкий физический труд, да еще лагерь у них спартанский: все делают сами. Прекрасно, все это пойдет только на пользу!.. Он представил Митю – высокого, стройного юношу, темноволосого и кареглазого, и Сашу – десятилетнего сынишку. Тот совсем другой: с наивным взглядом серых глаз, светловолосый – густая волнистая шевелюра на солнце чуть отливает медью. Это ему наследство от Люси… Он представил мальчиков обнаженными по пояс, запыленными. Они стоят на коленях в лабиринте земляных траншей, что-то осторожно раскапывают руками, увлеченно рассматривают находки…

Негромкий стук, легкий скрежет, шаги… Петрусенко услышал эти звуки еще издалека. Стал удобнее, прочнее, спиной плотно прижался к кирпичной кладке. Итак, все идет по плану…

Кто-то споткнулся, раздраженно выдохнул:

– О черт!

«Голос Макарова!» – узнал Викентий Павлович.

– Тише, тише! – испуганно прошептал Юлиан.

– Да ладно вам! – опять сказал Макаров: негромко и чуть презрительно. – Здесь нас никто не слышит.

– Если не считать Бога…

«Молодец, он еще и шутит!» – Викентий Павлович улыбнулся, чуть качнув головой. Но Макарову шутка, видимо, не понравилась. Он сказал резко:

– Хватит! Ведите прямо на место!

– Да мы уже на месте. Теперь бы вот только вспомнить, куда я ее впопыхах засунул… Темно здесь!

Петрусенко увидел в дверном проеме две фигуры. Они на минуту исчезли, войдя в тень, и вновь появились уже на фоне более светлого окна. Теперь он хорошо различал высокого Кокуль-Яснобранского и более низкого Макарова. Даже сейчас, когда они выглядели просто смутными силуэтами, Викентий Павлович поразился: как заметны собранность и напряжение в каждом движении Макарова – словно зверь, почуявший добычу и готовый в любую минуту к прыжку! Именно в эту минуту Петрусенко по-настоящему понял, как жестоко целеустремлен этот человек! И в какой опасности – каждую минуту! – находится Юлиан! Ему стало страшновато: вдруг упустит самый важный момент, подставит помощника? Но и предпринимать ничего еще нельзя – не время! Нужно постараться услышать как можно больше из того, что скажет Макаров. Ведь в таких обстоятельствах любая его фраза – это свидетельство о преступлении! Вот если бы Юлиан догадался, помог…

И Кокуль-Яснобранский словно услышал мысленную просьбу следователя.

– Темно здесь, ничего не вижу!

Тон у него был извиняющийся и немного испуганный. Макаров говорил нетерпеливо:

– Но куриной слепотой, как я понимаю, вы не страдаете! Тогда тоже была ночь, однако вы разглядели какое-то укромное место? Вспоминайте скорее!

– Тогда у меня вообще все чувства были обострены. По вашей, кстати, милости! Я был просто не в себе, а в этом состоянии у человека, чтоб вы знали, могут проявиться сверхъестественные способности!

Макаров, похоже, попался на удочку, потому что сказал с усмешкой в голосе:

– Почему же вы не направили ваши сверхъестественные способности на спасение жертвы?

– То есть вашей жены? Чтобы вы меня тут же продырявили, как и замышляли? Благодарю покорно, мне это ни к чему! – Юлик вдруг хмыкнул и спросил с удивлением: – А вы что, хотели, чтоб ее кто-нибудь спас? Зачем же тогда вообще убивали?

– Вы знаете, зачем. И хватит об этом!

«Ну что ж, хватит!» – подумал и Петрусенко. Он был совершенно удовлетворен: Макаров собственными словами подтвердил свою вину.

– Вы просто демагог, Кокуль-Яснобранский! Давайте делать дело: где ножовка?

Похоже, Юлиан тоже решил, что сказано достаточно много. И заговорил торопливо-заискивающе:

– Ну вот наконец глаза привыкли к темноте, теперь я кое-что различаю… Которая же из этих плит? Вот эта? Или эта? Да, кажется, она!

Он стал на колени и принялся шарить рукой под каким-то нагромождением камней, Макаров склонился над ним. Викентий Павлович почувствовал толчок в сердце: вот сейчас все и произойдет! Он неслышно вытащил из-под куртки револьвер и скользнул из своего укрытия – к этим двум, которые так увлеклись, что ничего не слышали и не видели. Зато он теперь отлично видел их прямо перед собой.

Юлиан поднялся с колен, сжимая в руках ножовку. Лунный свет, падающий в проем окна, блеснул на железном полотне. И отразился – на стальном дуле револьвера, который Макаров направил молодому человеку прямо в живот. Резким движением исправник выхватил ножовку из руки оцепеневшего Кокуль-Яснобранского.

– Вот и все, – произнес он, стараясь казаться спокойным, но в голосе предательски зазвенели торжествующие нотки. – Теперь мы расстанемся… навсегда! Ты, мальчишка, много чего напридумывал про мои чувства: смирился, отказался… Думаешь, мне так уж нужна была эта ножовка? Конечно, я ее заберу. Но главное, мне нужно было заманить тебя сюда. А ты, умник, сам полез в ловушку!

Юлик стоял не шевелясь, но он уже пришел в себя.

– Господин Макаров… Анатолий Викторович! Неужели вы?.. Постойте, погодите!.. Вы же не знаете, я себя обезопасил…

«Сейчас скажет про меня! Пора! Но ведь револьвер… почти в упор…» – Эта мысль молнией чиркнула в сознании Викентия Павловича, страх сжал сердце. В этот момент Юлик сказал:

– Я описал все подробно, что видел, и оставил в надежном месте. Если вы меня убьете – мои записи обнародуют, все узнают…

Макаров на несколько секунд задумался.

– Ерунда, – сказал он наконец и непроизвольно взмахнул рукой с пистолетом. – Никто не поверит! Все решат, что убийца фантазирует, выгораживает себя. А я постараюсь, чтоб так и думали.

– Теперь уже не получится, – произнес Викентий Павлович и шагнул вперед. Он уловил момент, когда дуло ушло чуть в сторону от Юлиана. Тот сделал именно то, на что Петрусенко рассчитывал: резво отпрыгнул за каменную кладку. Макаров тут же неуловимым движением развернулся и выстрелил на голос следователя. Пуля попала Викентию Павловичу в ногу. Словно огнем полоснуло по бедру! Он вскрикнул: хотелось согнуться, упасть на землю, завыть от боли… Но он, сжав зубы, остался стоять – не отрывая глаз от человека, также застывшего напротив.

Макаров стискивал рукоять револьвера – теперь дуло было направлено на Петрусенко. Невероятно, но Викентий Павлович видел глаза исправника. Они блестели огнем, который выжигает человека изнутри, в них была звериная тоска и отчаянная страсть.

«Он сейчас выстрелит в себя! – подумал Петрусенко с необъяснимой уверенностью. Но тут же ее сменило сомнение: – Или в меня?»

В тот самый момент, когда, несколько дней назад, Викентий Павлович понял, что убийца – исправник Макаров, он подумал: «Лучший выход для него – самоубийство!» Это было бы, по крайней мере, мужественно. И, отправляясь в эту засаду, в храм, он отчетливо понимал, что ему не хочется убивать Макарова, а хочется, чтобы сам Макаров принял верное решение. Пока что оружие убийцы было направлено в лицо следователя, но Петрусенко видел, чувствовал – тот колеблется! Да, он загнан в ловушку, да, из нее можно выйти, сделав выстрел… Но какой это должен быть выстрел? В кого?

Напряжение нескольких последних секунд было таким сильным, что Петрусенко перестал чувствовать боль. Он просто забыл о своей ноге, не ощущал липкой горячей крови. Под дулом револьвера он сделал шаг вперед, бешено колотилось сердце, прерывалось дыхание. И голос выдал его волнение, когда он произнес, сорвавшись на полушепот:

– Зачем вы это сделали, исправник? И что теперь? An vivere tanti est? Стоит ли жизнь такой цены?

Несколько томительных мгновений они стояли, глядя в глаза друг другу. Но вот зрачки у Макарова расширились, губы задрожали, все черты лица его смягчились. Поразительно, как хорошо видел все это Викентий Павлович в тусклом лунном свете!

– У Нади глаза, как у Веры… – прошептал Макаров. Поднял револьвер к виску и выстрелил…

Викентий Павлович все еще стоял над рухнувшим наземь самоубийцей, когда к нему подскочил Юлиан.

– Господин Петрусенко, Викентий Павлович! Вы же ранены – кровь так и хлещет! Пойдемте скорее, я помогу!

Он ловко забросил руку следователя себе на плечо, и только тут Викентий Павлович понял, как много он потерял сил. И, наверное, крови: перед глазами все расплывалось, качалось… Он помнил еще, как Юлиан спросил растерянно:

– Как же нам отсюда выбраться? Через забор вы не перелезете, в раздвинутые прутья не протиснетесь… О, смотрите – городовой! Наверное, выстрелы услыхал…

И тут Викентий Павлович потерял сознание. Лишь после он узнал, что, пока городовой бегал в ближний дом к священнику, открывал калитку, ловил пролетку, Кокуль-Яснобранский, разорвав свою рубаху, умело перетянул ему ногу повыше раны самодельным жгутом, остановил кровь. А потом довез его до гостиницы и отправился к приставу. Когда Петрусенко очнулся, рядом уже находились два доктора и пристав. Он чувствовал себя слабо, однако рассказать о происшествии в храме сил у него хватило.

28

Два дня Викентию Павловичу было очень худо. Он то приходил в себя, то снова терял сознание, а иногда ему специально кололи морфий, чтобы он спал и не чувствовал боли. Ему сделали операцию – удалили пулю. Но рана начала гноиться, пришлось оперировать еще раз, чистить, промывать… Когда он приходил в себя, рядом всегда видел жену. Он улыбался ей, шутил:

– Как тебе роль сиделки?

– При твоей работе мне нужно было к ней заранее готовиться!

– Знала бы, что выйдешь замуж за полицейского, кончала бы медицинские курсы, а не филологические.

– Ничего, – отвечала Люся. – Я на практике все познаю.

Другой раз, просыпаясь, он спрашивал:

– Ты хоть отдыхаешь?

– Не беспокойся, дорогой! Для нас с Катюшей главное, чтобы ты поправлялся.

Только на третий день Викентий Павлович по-настоящему пришел в себя. Боль была, но она уже не мучила, а как бы напоминала, что с ним не все в порядке. Температура спала, вернулась бодрость, и ему даже показалось, что он может встать. Но Люся стала упрашивать его не делать это без разрешения врача.

– Подожди немного, что за спешка такая! Викентий, вдруг рана откроется! Подожди, скоро придет доктор!

В эту же минуту дверь открылась, и вошел доктор. Однако это был вовсе не лечащий врач, а доктор Бероев. Увидев позу Петрусенко – полусидящего, готового вот-вот спустить ноги на пол, – он засмеялся:

– Здравствуйте, дорогой Викентий Павлович! Вижу, вы уже готовы бегать!

Он поцеловал руку Люсе и присел на кровать.

– Вы намекаете на то, что я и в самом деле уже могу встать? – спросил Петрусенко.

– Полагаю, что можете. И даже можете пройтись – до двери и обратно. Для первого раза хватит.

– А когда окончательно смогу считать себя здоровым?

– Думаю, дня через два. Должен сказать, что вы счастливчик! Рана могла быть значительно хуже, вы легко отделались.

– Вы в курсе дела?

– Да, – кивнул Бероев. – Я был при вашей операции, ассистировал. Пуля этого мерзавца пробила вам латеральную широкую мышцу бедра и задела сухожилие четырехглавой мышцы. – Говоря это, Бероев живо и очень наглядно показывал расположение мышц на своей правой ноге. – Но главное – пуля не раздробила берцовую кость, иначе операция была бы намного сложнее, а потом – долгие дни с шиной на ноге.

– Совсем не задела? – спросил Петрусенко.

– Слегка чиркнула по ней, и все.

– Значит, все пройдет бесследно?

– Бесследно не проходит ни одна рана, – покачал головой доктор. – Какое-то время будете хромать, будут периодически возвращаться боли…

– В дождливую погоду!

– Шутки шутками, но годик-два при переменах погоды вы и правда будете ощущать свою рану. Очень советую подлечиться на каком-нибудь хорошем бальнеологическом курорте.

– О, Люсенька, видишь, как все удачно складывается! Съездим вместе куда-нибудь на воды, может, даже за границу!

– Похоже, мой милый муж, тебя только таким образом и можно заставить выбраться за границу с женой и детьми. – Люся поднялась. – Я, пожалуй, пойду, поищу дочку. А то она у меня стала такой самостоятельной! Вы ведь еще посидите, доктор?

Бероев кивнул:

– Мы еще поговорим с Викентием Павловичем.

После того как за Людмилой закрылась дверь, Бероев, оживленно блестя глазами, принялся рассказывать:

– Из Харькова на ваше имя пришел пакет, еще позавчера. Вы были в плохом состоянии, без сознания, а там было указано: «Результаты экспертизы. Срочно». Пристав пришел ко мне, и мы с ним взяли на себя смелость, вскрыли его.

– И правильно сделали. – Викентий Павлович подбодрил доктора, видя, что тот испытывает некоторое смущение. Попутно Петрусенко с внутренней усмешкой подумал, что Бероев, видимо, считает, что при женщинах говорить о делах неудобно. Знал бы он, что Люся всегда в курсе всех его дел!

– Догадываетесь, что там?

– Сравнительные результаты волос.

– Да! И вы оказались правы: в руке убитой Савичевой были именно волосы исправника Макарова… Покойного…

Викентий Павлович вздохнул, осторожно переложил больную ногу.

– Вы знаете, доктор, – сказал он задумчиво. – Какими бы неоспоримыми ни были доказательства вины человека, всегда найдутся люди, которые станут их опровергать. А в теперешнем случае – тем более. Ведь Макаров был здесь человеком очень уважаемым, пользовался всеобщим доверием, тем более такую должность исполнял! Поверить в то, что именно он совершил два таких страшных преступления, и особенно – убийство жены! – нет, это непросто. Ведь главные свидетели – человек, которого тоже обвиняли именно в этом преступлении, да приезжий следователь… Вот потому-то, уже точно зная, что убийца – Макаров, я все равно с нетерпением ожидал результата сравнительного анализа волос. Научные доказательства никто не оспорит! Они бесстрастны и безошибочны.

– Это верно, – согласился доктор Бероев. – Но, к сожалению, иногда даже наука бессильна перед умным и изобретательным преступником, к тому же – тоже вооруженным научными знаниями.

– Это вы о лондонском убийстве актрисы Криппен? – догадался Петрусенко.

– Да. Ведь до чего додумался, негодяй! Не только голову отделил и спрятал, но извлек из тела все кости и тоже их спрятал или уничтожил! Кожный покров снял, удалил все половые органы! Скажу, как хирург: титаническая работа – и доступна только тому, кто хорошо знает анатомию.

– Врачу, например, кем и является муж актрисы – доктор Криппен.

– Вот именно! И теперь невозможно определить, чье это тело. Даже такой великолепный специалист, как Огастес Джозеф Пеппер, не в силах этого сделать! А ведь он – главный патологоанатом английского министерства внутренних дел!

– Да, я тоже о нем слыхал, – кивнул Викентий Павлович. – Лет восемь или девять назад он прославился именно как судебный медик. Если не ошибаюсь, тогда тоже невероятно трудно было определить жертву – тело пролежало в заполненной водой могиле три года. Но доктор Пеппер не только точно выяснил личность девушки, но и определил, что она была именно убита.

– Я помню это дело! Но сейчас он уже бьется почти две недели, но пока безрезультатно.

– А я читал, что якобы доктор Пеппер нашел клочок кожи, а на нем – следы операционного шрама. Не поможет ли это ему?

– Ну, если он сумеет по этому клочку доказать личность убитой – останется навсегда в истории медицины! Он даже взял себе в помощь своего ученика, доктора Спилсбери.

– Нет, это имя мне незнакомо, – пожал плечами Викентий Павлович. – А вообще, это лондонское убийство как будто перекликается с нашим: муж убивает жену. Но наше уже раскрыто и доказано, а там – кто знает… В самом ли деле убитая – актриса Кора Криппен? В самом ли деле убийца – ее муж? Хотя сам факт его побега красноречив.

– А-а, дорогой господин Петрусенко, так вы не знаете последних новостей? Уже обнаружены доктор Криппен и его любовница-секретарша! Причем в таком романтическом виде!

Бероев радостно потирал руки: у него был вид первооткрывателя.

– Нет, я ничего не знаю! Наверное, это произошло в последние дни?

– Буквально вчера печатали все газеты. Британский пассажирский пароход «Монтроуз» идет в Канаду. По пути, в Антверпене, на борт поднимается пожилой англичанин с сыном-подростком. Капитану бросаются в глаза какие-то странно женоподобные манеры подростка. Он принялся за ними наблюдать: отец с сыном показались ему скорее похожими на влюбленных. Он по телеграфу передал свои подозрения, и сейчас за «Монтроузом» на другом пароходе гонятся два сотрудника Скотленд-Ярда!

– Хороша история! Я думаю – если это и вправду Криппен, английские коллеги его не упустят. А вот доказать его виновность будет потруднее…

Когда доктор Бероев ушел, Викентий Павлович все же встал и прошелся к двери. «Прошелся» – сильно сказано! Едва он ступал на больную ногу, ее, как грозовым разрядом, пронзало болью. К тому же она еще не разгибалась как следует, оставалась полусогнутой. Но Викентий Павлович очень надеялся на обещание доктора Бероева – со временем все пройдет, все наладится. Несколько обратных шагов – до кровати – он прошел, сжав зубы, но стараясь не щадить ногу. И почувствовал прилив радостной уверенности: через несколько дней он будет ходить… почти нормально!

В этот день его навестил еще и пристав. Рассказал, что тело исправника Макарова по распоряжению начальства уже отправлено в губернское управление полиции. Он сам написал короткий рапорт, в котором отметил, что господин следователь Петрусенко сам составит подробный отчет, как только поправится.

Юлиан Кокуль-Яснобранский пришел к нему на следующий день.

– О, наконец-то мой спаситель навестил меня! – встретил его радостным возгласом Викентий Павлович. И тут же добавил: – Небось раньше врачи не пускали?

– Верно, не пускали! – Юлик счастливо улыбался. – Я вижу, вы быстро поправляетесь? Отлично! А то, когда я вас привез, да и на следующий день вы были просто между жизнью и смерью. А вот насчет того, кто чей спаситель, – это еще неизвестно! Скорее – вы мой!

– Если вы говорите о душе, – Викентий Павлович с улыбкой посмотрел на молодого человека, – то да, может быть, я и помог вам. А вот в прямом, физическом смысле… Мне ведь врачи сказали: если бы ваш спутник не перетянул так профессионально ногу выше раны и не остановил тем самым кровь – истекли бы вы, дорогой господин Петрусенко, кровью еще до того, как прибыли сюда. И мы, может быть, даже не смогли бы вам помочь… Вот что сказали мне доктора! Так что спасибо вам, Юлиан! Что я могу еще сказать?

Викентий Павлович медленно, осторожно спустил ноги с кровати.

– Ну-ка, Юлиан, подставьте плечо. Не бойтесь, не повисну на вас так, как давеча – всей тяжестью!

– А я и не боюсь… А разве вам уже можно ходить?

– Полагаю, что можно. Вы ведь курите? Здесь близко веранда с креслами – посидим там, подымим.

Когда они уже сидели на веранде и Петрусенко, раскурив трубку, молча следил за колечками дыма, Юлиан нерешительно спросил:

– Викентий Павлович, скажите, вы уже писали подробно обо всем, что произошло? Я имею в виду – доклад или рапорт… не знаю, как это у вас называется.

– Нет, дорогой, еще не писал. Отчет в губернское управление отослал здешний пристав, но там – только о вине Макарова и его самоубийстве. Коротко, без подробностей – да пристав подробностей пока и не знает. Так что подробный доклад мне еще только предстоит.

Он замолчал, пытливо посматривая на Кокуль-Яснобранского: молодой человек явно хотел его о чем-то попросить. Не решался. А Викентий Павлович почти что уже догадался – о чем именно. И спросил первый:

– Как чувствует себя ваша невеста? И ее семья? Тяжело им пришлось?

– Вы даже не представляете, насколько! – воскликнул Юлик. – Ведь они так любили его… Макарова. То, что он покончил с собой, – это для Кондратьевых спасение. Можно сказать, отвел позор от семьи. Город просто гудит от возбуждения…

– Представляю! – вставил Петрусенко.

– Но Кондратьевым больше сочувствуют, чем злословят. А вот теперь… Викентий Павлович! Нужно ли им новое потрясение? Особенно Наденьке! Ведь многие воспримут это именно как позор! А она замучает себя несуществующей виной, решит, что ее тетя погибла из-за нее!

– Успокойтесь, Юлиан. Никто ничего не узнает. Ведь только вам и мне известно о чувствах Макарова к девушке… Как я понимаю, она сама об этом не догадывалась?

– Ни сном ни духом! Любила его, как ребенок!

– Пусть так и останется. К его преступлению и к его смерти ничего не убавит и не прибавит то, что он был влюблен в вашу невесту. Я не упомяну об этом в докладе ни слова. Исправник Макаров убил любовницу, а потом и жену, которая обо всем знала и грозила ему разоблачением…

– Вы благородный человек, господин Петрусенко, честное слово! Вы еще раз спасаете меня – и Наденьку!

– А я рад, что в вас, Юлиан, это семейство нашло такую опору. Да я и сам почувствовал, что на вас можно опереться в трудную минуту! – пошутил он.

В этот момент дверь веранды распахнулась, и вбежала маленькая девочка в розовом платье в горошек, с бантом в светлых кудряшках:

– Папочка, вот ты где!

Она подбежала к отцу, но не ткнулась ему в колени, а осторожно погладила ладошкой забинтованную ногу. Сама же с откровенным любопытством уставилась на Юлиана. Викентий Павлович коснулся губами ее волос, сказал:

– Это моя дочь, Катюша. А этого молодого человека зовут…

– Юлик, – опередил тот и сам протянул девочке руки. Она тут же с удовольствием взгромоздилась ему на колени.

– Так это вы моего папу спасли? – спросила она, обхватывая руками его шею. – Я знаю, мне мама рассказывала.

Юлик смущенно заулыбался, и Викентий Павлович тут же пришел ему на помощь:

– Катюша, ты почему одна? А где мама? Она пошла тебя искать – каждый час этим занимается!

– Значит, еще не нашла, – с серьезным видом ответила девочка. Но тут же спрыгнула на пол. – Пойду сама ее поищу!

Она убежала, а Юлик покачал головой, улыбаясь ей вслед.

– Какая чудесная малышка! Знаете, Викентий Павлович, если у нас с Наденькой будут дочери, надеюсь, они будут такие же хорошенькие… Мы ведь решили уже больше не откладывать свадьбу. Так получилось, что эта вторая трагедия в семье как бы перекрыла первую… Через месяц мы с Надей обвенчаемся – скромно, без огласки. Но моя матушка непременно приедет!

Вскоре на веранде вновь появилась Катюша, теперь уже ведя за руку Люсю. Викентий Павлович познакомил жену с Юлианом, а вскоре молодой человек распрощался. Уходя, попросил Викентия Павловича:

– Сообщите, когда будете уезжать, – мы с Надей придем проводить…

После этого Викентий Павлович еще два дня принимал посетителей. А их было много: все, кто хоть слегка был с ним знаком, навестили его. Петрусенко отлично видел, что каждого мучает любопытство и желание узнать обо всем из первых рук. Но люди были воспитанные, сдерживались. Даже Наина Семеновна Панина не решилась расспрашивать его напрямую, только обиняками.

– Вы, дорогой Викентий Павлович, оторваны от мировых сенсаций, наверное, и не знаете, что уже вот-вот арестуют убийцу Криппена!

– Почему же не знаю? Он плывет на «Монтроузе» в Канаду, за ним мчится погоня. Непременно арестуют!

– Да, его и его любовницу, эту Ли Нив! Каковы артисты: нарядились в отца и сына, думали улизнуть! Но полицию не проведешь, мы тоже это знаем!

– Благодарю вас, госпожа Панина!

– А ведь как похоже это лондонское убийство на наше, не так ли, господин Петрусенко? Муж убивает жену…

– Но Криппен хоть любовницу не убивал!

– Ну и что! – Панина иронии не заметила. – Может, он ее через некоторое время тоже убил бы…

Издатель Селецкий попросил у господина Петрусенко интервью для своей газеты. Викентий Павлович не отказал, ответил на все вопросы – настолько подробно, насколько захотел сам.

Одним из тех, кто навестил Викентия Павловича, был цирюльник Мендель Кац.

– Весь город, – вместо приветствия провозгласил он, – восхищается вами и негодует на того мерзавца! – Он покачал головой, словно недоумевая. – Ведь когда вы, господин Петрусенко, у меня в парикмахерской взяли тот клок волос, я сразу понял: подозреваете нашего исправника. Ох, как трудно было поверить! Ведь он тоже был моим постоянным клиентом – воспитанный человек, сдержанный. Но я сам себе сказал: господина Петрусенко прислали из самого Харькова, как лучшего специалиста по убийствам! Если он и ошибается, все равно нет дыма без огня. Но старый цирюльник Мендель никому не сказал ни слова! Вы вот, наверное, думаете: эти брадобреи такие болтливые, рот у них не закрывается. Ведь думаете?

– Я думаю, господин Кац, что вы не болтливы, а разговорчивы, – улыбнулся Викентий Павлович. – Это большая разница.

– Вы умный человек, я это увидел сразу! Вы хотите понять то, о чем другие сразу кричат, обвиняют…

– Вы о террористах?

Кац тяжело вздохнул:

– Да, после того нашего разговора я все думаю: зачем они это делают? Ведь умные мальчики – да, там много умных, образованных юношей, из хороших семей! – а не понимают! Озлобляют же всех против себя, против всех нас… Может быть, они устали быть ниже травы, тише воды?

– Устали быть законопослушными гражданами?

– Нет, господин Петрусенко, вы меня не поняли! – Красивый старик с густой копной седых волос смотрел печальными черными глазами, пышные седые усы тоже свисали печально. – Они устали бояться, быть незаметными… Я так думаю…

– Но очень многие люди живут скромно или, как вы говорите, незаметно. Просто делают свое дело. И потом – почему так уж незаметно? Сейчас есть возможность умным, способным молодым людям, независимо от национальности, учиться даже в университетах – на любом факультете. А потом пожалуйста: делай карьеру, приобретай известность!

Мендель Кац согласно кивал. Сказал:

– Я бы им советовал то же самое. Да только меня никто не спрашивает. А еще я не раз думал: может, нам, евреям, нужно забыть о своей нации? Стать тем, на чьей земле живем? Здесь – малороссами, в России – русскими, в Германии – немцами… Да вот только русские тоже, бывает, убивают людей. Даже беззащитных женщин…

Когда старик ушел, Викентий Павлович долго еще сидел молча, задумавшись. Он прекрасно знал, как непросты те проблемы, которые называются «национальным вопросом». А особенно если речь идет о еврейской нации. Сколько народностей исчезло, растворилось или ассимилировалось под неумолимыми жерновами времени и истории! А вот евреи просочились, как вода сквозь пальцы, не изменив за века ни верований, ни традиций, ни внешнего вида. Это просто загадка истории! Понятно, что они никогда не смогут стать ни русскими, ни украинцами, ни немцами… Но здесь, в Российской империи, куда же выворачивает их колесо тревожно нарастающих событий? Или это они – вернее, те молодые люди, которые называют себя социал-революционерами и которые отчаянно, не щадя никого, в том числе и себя, бросаются в бомбисты, – медленно поворачивают колесо событий туда, куда хотят?..

«А ведь старик приходил не просто навестить меня! – усмехнулся Викентий Павлович, качая головой. – Очень хотелось ему сказать: мол, не только евреи стреляют и убивают… Надо же, как его задело! Русский или украинец услышит о том, что другой украинец или русский совершил преступление, просто махнет рукой: мол, в семье не без урода. А здесь вон какое болезненное самолюбие. Может, в этом – одна из отгадок их национальной устойчивости?..»

29

Когда открытая рессорная коляска подвезла Викентия Павловича, Люсю и Катюшу к вокзалу, он увидел, что провожать его собралась чуть не целая толпа. Конечно, здесь был пристав – проводить губернского следователя входило в его обязанности. Но тут же, чуть в стороне от него, стоял и городовой Зыкин. А еще – доктор Бероев, издатель Селецкий, мировой судья, предводитель земского дворянства, госпожа Панина… Но первый, кто подошел к подкатившей коляске, был Юлиан. На его руку опиралось хрупкое юное существо с огромными серыми глазами, чистым лбом в обрамлении пушистых русых волос. Викентий Павлович впервые увидел Надю Кондратьеву и сразу подумал: «Как они подходят друг другу, эти двое! И ведь похожи: светлоглазые, красивые, одухотворенные лица… Дай Бог, будут счастливы!» Он сразу понял, что Надя – девушка веселая, энергичная, хотя сейчас она была тиха, печаль сквозила даже в улыбке… Он не удержался, погладил ее по руке и сказал тихонько:

– Все пройдет, сударыня, все пройдет!

Потом кивнул Юлиану:

– Постарайся, чтобы она скорее забыла все плохое…

Впервые он позволил себе назвать Кокуль-Яснобранского на «ты» – на прощание.

Когда вокзал скрылся из глаз и поезд пошел набирать ход, Люся, стоя у окна, весело отметила:

– Тебя провожали как настоящего героя.

– А тебе, дорогая, не помешало бы почаще видеть такие сцены. Вот тогда бы ты оценила своего мужа по достоинству!

– Выше, чем я, никто тебя не оценит!

Люся склонилась над ним, обняла за плечи, прижалась щекой к щеке…

В этот момент в двери постучали, и к ним заглянул официант в белой форменной куртке. Он сказал, что шеф-повар вагона-ресторана просит оказать честь и отобедать, поскольку все уже наслышаны о громком деле, которое раскрыл следователь Петрусенко. Им сервировали столик у окна. На десерт Викентий и Люся пили кофе, Катюша – оранжад.

– Помнишь, Люсенька, я рассказывал тебе… Когда ехал в Белополье, вот так же смотрел в окно и думал: «Какое невероятное совпадение! Второе убийство произошло именно в ночь после суда, словно нарочно опровергая виновность осужденного… Нет, это не может быть случайно!» И что же вышло? Я оказался прав! Хотя все произошло не так, как я предполагал вначале, но главное – это не было совпадением. Как говорили несколько поднадоевшие тебе древние философы: «Eppur si muove! – а все-таки она вертится!

– Кто вертится, папочка? Я сижу спокойно, доедаю мороженое!

Катюша и правда увлеченно скребла ложечкой по дну розетки, собирая остатки уже растаявшего мороженого. Викентий и Люся одновременно рассмеялись.

– Земля вертится, Катенька, Земля! Ты хоть у нас и непоседа, но так постоянно вертеться не можешь.

– Очень сильно вертится, – согласилась девочка и ткнула пальчиком в пробегающий за окном пейзаж. – Вон как поезд качается!

Через полчаса она уже крепко спала на полке с поднятой сетчатой боковиной. Викентий и Людмила сидели на диванчике. Он курил трубку, обнимая прильнувшую к нему жену. Больная нога покоилась, вытянутая, на специальной подставке. Он все еще никак не мог отрешиться от белопольских событий – думал об исправнике Макарове. Красивый, молодой мужчина, сильный характер… И ум ему был присущ, и смелость. Все, буквально все окружающие его люди были о нем высокого мнения, уважали его, а многие – любили. Когда и почему произошел роковой поворот в его жизни? Случилось ли это постепенно, незаметно или мгновенно? Два таких ужасных убийства! Да, сейчас уже выяснены и мотивы, и обстоятельства. Но остается неразгаданная, необъяснимая тайна – тайна внутреннего состояния преступника, который до какого-то времени оставался самым обычным человеком. И вдруг!.. Этого уже никто никогда не узнает. Да и не в его это, следователя, компетенции, это дело науки, которая зовется психология. Он же свое дело сделал…

Люся, похоже, тоже не могла забыть недавних событий. Спросила:

– Скажи, Викентий, вот ты рассказывал мне, но я не поняла кое-что. Ты в самом деле считаешь, что Савичева отравила мужа? Это возможно? Ведь ты говорил об этом Макарову!

– Нет, дорогая, честно говоря, серьезно я об этом не думал. Мне нужно было сбить Макарова с толку каким-нибудь тревожным для него вопросом – пусть и абсурдным. Вывести из равновесия. Мне нужно было посмотреть его реакцию: невиновный человек согласился бы с логикой моих рассуждений и, скорее всего, поддержал бы меня. Он же стал обвинять меня в бессилии, чуть ли не в глупости…

– Слушай, а может, в твоей выдумке есть доля правды? Или вся правда! Иначе почему он так разозлился? А вдруг они вместе с Савичевой извели ее мужа?

– Если и так, они оба теперь отвечают за это не перед людским судом!.. Знаешь, я рад, что Макаров сделал тот выбор, который сделал.

Люся отстранилась на минутку, посмотрела мужу в глаза:

– Теперь-то я понимаю, что ты сразу же предполагал, что он совершит самоубийство. Как я тебя уговаривала взять себе подмогу, помнишь? А ты все оговаривался, приводил разные аргументы: «Не хочу позорить перед подчиненными… У нас силы равны…» Признайся, ведь надеялся, что Макаров покончит с собой?

– Очень надеялся! – кивнул Викентий Павлович. – Это для него оставался единственный благородный выход из положения. А я считал, что понял его характер, – вот и предполагал. Признаюсь, Люсенька, – даже подтолкнул его слегка… Сказал одну фразочку… И не жалею, совершенно не жалею! Убежден, что по-настоящему помог этому человеку…

– Все хорошо, что хорошо кончается, дорогой. Но ведь все-таки он тебя ранил!

– Смотри! – Викентий вытянул губы и выпустил к потолку стайку аккуратных голубых колечек: больше, чуть меньше, меньше, еще меньше… И когда жена засмеялась, весело ответил ей: – Нет худа без добра! Вот возьмем и правда поедем с тобой на какой-нибудь хороший курорт. В какой-нибудь Баден-Баден!

– Бог мой, Викеша, ведь это и в самом деле отличное место для лечения ран! Там, в горах Шварцвальда, чудесные целебные воды! В юности я была там с родителями, и теперь мне очень хочется поехать туда еще раз… Если ты, конечно, не шутишь!

– Наверное, не шучу, – улыбнулся Викентий Павлович, с любовью глядя на жену.

* * *

Викентий Павлович чувствовал себя неплохо несколько дней, за которые как раз подвел итоги расследованию и написал подробный отчет. И тут же сразу начались осложнения с раной, словно организм собрал все силы для завершения важного дела, а потом сразу же сдал… Пришлось снова звать врачей. Мальчикам о ранении Викентия Павловича сообщать не стали. Они вернулись в Харьков, когда он уже вновь хорошо себя чувствовал и довольно резво ходил, хотя заметно хромал и опирался на трость. Так что Мите и Саше не пришлось даже поволноваться за отца, осталось только восхищаться. Впрочем, больше всего их занимали собственные приключения и открытия. В доме только и разговоров было что о кургане, скифах и сарматах, о том, как археологи нашли необыкновенно ценные для науки вещи – осколок скифской секиры с узорами на рукояти и конский налобник с изображением богини Апи. Митя даже нарисовал эту богиню – со змеями вместо ног.

– Знаешь, дядя, – рассказывал он, – наш руководитель – невероятный знаток скифской культуры и мифологии. Он рассказывал, что богиня Апи у скифов была богиней Земли, а в «Истории» Геродота она вообще объединяется с греческой Геей, то есть самой Землей. И вообще, нам очень повезло, потому что можно годами раскапывать курган и находить только черепки да осколки. А у нас – настоящие находки! Жаль, конечно, что не золотые, но для истории это не так важно…

Митя и Саша возмужали, сильно загорели, хотя это был совсем другой загар, чем курортно-черноморский: казалось, кожа их задубела от степных ветров. Глядя на них, Викентий Павлович вспоминал, что он именно такими представлял своих мальчиков, когда стоял в той церковной постройке, ожидая Кокуль-Яснобранского и Макарова. В ту ночь, когда был ранен…

Из главного департамента полиции пришел ответ на запрос, который сделал Петрусенко: бывал ли Макаров Анатолий Викторович по делам своей военной или полицейской службы в Юго-Восточной Сибири, в местах обитания народа бурятов? Ответ был официально сух и краток. Да, Анатолий Викторович Макаров в 1901 году посещал Верхнеудинск в составе военной миссии. И все. Прочитав, Викентий Павлович усмехнулся: что ж, военное ведомство, как всегда, хранит свои тайны. Да ему и не нужны были подробности. Главное, он убедился: «тайный узел бурятов» имел под собой вполне реальную основу. Петрусенко любил ощущение полной ясности в делах, которые вел.

Благополучно шла к завершению и история лондонского убийства, которая столь роковым образом совпала с преступлением в маленьком украинском городе. Читая об этом в газетах, Викентий Павлович качал головой: где Лондон, а где Белополье! А вот надо же – и там, и там мужья убивают жен! Но только если в его, белопольском, деле все уже было совершенно ясно, то лондонское убийство еще нужно будет доказывать. Да, конечно, коллеги из Скотленд-Ярда – старший инспектор Дью и сержант Митчел – не сплоховали: на пароходе «Лаурентик» они догнали «Монтроуз» возле Квебека. Двое, выдававшие себя за мистера Джона Робинсона и его сына Джона, оказались именно теми, кого разыскивали: доктором Криппеном и его любовницей Этель Ли Нив. Их арестовали и привезли в Лондон. Но там два врача-патологоанатома все еще не могли точно установить, чье все-таки тело было найдено в подвале дома Криппенов. У них была надежда, что на клочке кожи ими обнаружен именно шрам – только это даст возможность опознать Кору Криппен. Но пока еще шли кропотливые исследования.

Викентий Павлович испытывал странное, несколько двойственное чувство. Непривычно было, что изобличение преступника зависело не от находок следователя, его умения, интуиции, а от выводов медиков. Но, с другой стороны, Петрусенко всегда был большим поклонником науки, и если приходилось говорить на эту тему с коллегами, настроенными скептически, всегда старался их убедить конкретными примерами успешного применения научных методов в следственном деле. А таких в первое десятилетие двадцатого века было уже много и с каждым годом становилось все больше. Викентия Павловича восхищали новейшие научные открытия, приводившие к возникновению совершенно новых областей науки – дактилоскопия, токсикология и определение ядов по кристаллам, снятие слепков с пуль при помощи восковых пластин, реакция Уленгута по определению крови человека и крови животного. Или идентификация волос, которую ученые научились проводить всего лишь года два назад и которая уже сегодня сумела помочь ему в его расследовании! Или те самые достижения патологоанатомов, которыми как раз и прославился доктор Пеппер… Уже не раз проскальзывало в научных статьях слово «криминалистика», и Викентий Павлович был убежден: скоро эта наука объединит самые разные открытия, которые окажут неоценимую помощь в расследовании преступлений, изобличении убийц, грабителей, насильников и мошенников всех мастей. Но еще больше он был убежден в том, что наука всегда будет играть лишь вторую роль в следственном деле. Главным останется ум и талант человека, которого в народе называют «сыщиком».