Книга: Не позже полуночи и другие истории



Не позже полуночи и другие истории

Дафна Дюморье

Не позже полуночи и другие истории

© Л. Девель, перевод, 2016

© А. Степанов, перевод, 2016

© Н. Тихонов (наследники), перевод, примечания, 2016

© М. Шерешевская (наследники), перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

Не оглядывайся

– Не оглядывайся, – сказал Джон жене, – но две старые девы, которые сидят через два столика от нас, пытаются меня гипнотизировать.

Лора поняла намек, искусно изобразила зевоту и закинула голову, словно разыскивая в небе несуществующий самолет.

– Сразу за тобой, – добавил он. – Поэтому я и прошу не оглядываться – это будет слишком очевидно.

Лора прибегла к древнейшей в мире уловке – уронила салфетку и, нагнувшись ее поднять, бросила молниеносный взгляд через левое плечо, а потом снова выпрямилась. Она низко наклонила голову и втянула в себя щеки, что всегда служило признаком едва сдерживаемого истерического смеха.

– Это вовсе не старые девы, – сказала она. – Это переодетые братья-близнецы.

Ее голос зловеще оборвался, и Джон быстро долил в ее стакан кьянти.

– Притворись, что кашляешь, – сказал он, – тогда они не заметят. Знаешь что, это преступники, они разъезжают по Европе, осматривают достопримечательности и на каждой остановке меняют пол. Здесь, на Торчелло[1], они – сестры-близнецы. А завтра или даже сегодня вечером в Венеции, на площади Сан-Марко, взявшись под руки, пройдут уже братья-близнецы. Стоит лишь сменить костюм и парик.

– Похитители драгоценностей или убийцы? – спросила Лора.

– Определенно убийцы. Но почему, спрашиваю я себя, они выбрали именно меня?

Их внимание отвлек официант, который принес кофе и убрал фрукты, что дало Лоре возможность справиться с собой и побороть приступ смеха.

– Не понимаю, – сказала она, – почему мы не заметили их, когда вошли в ресторан. Они сразу бросаются в глаза. Не заметить невозможно.

– Их заслоняла группа американцев, – сказал Джон, – и бородач с моноклем, очень похожий на шпиона. Как только они прошли, я сразу увидел близнецов. О господи, тот, что с копной седых волос, снова уставился на меня.

Лора вынула из сумочки пудреницу и поднесла ее к лицу так, чтобы видеть их отражение.

– По-моему, они смотрят на меня, а не на тебя, – сказала она. – Слава богу, я оставила свой жемчуг у управляющего отелем. – Она попудрила нос. – Дело в том, – снова заговорила она, – что мы не за тех их приняли. Это не убийцы и не воры. Это две старые трогательные пенсионерки-учительницы, которые всю жизнь копили деньги на поездку в Венецию. Они приехали из какой-нибудь богом забытой Уалабанги в Австралии. И зовут их Тилли и Тайни.

С тех пор как они уехали из Лондона, в ее голосе впервые вновь зазвучали журчащие нотки, которые он так любил, а тревожная складка между бровями разгладилась. Наконец-то, подумал он, наконец-то она начинает приходить в себя. Если мне удастся помочь ей не сорваться, если мы сможем снова шутить, как обычно шутили на отдыхе и дома, придумывая смешные, фантастические истории про людей, сидящих за другими столиками, остановившихся в том же отеле, бродящих по художественным галереям и церквам, то все образуется. Жизнь станет такой, как прежде, рана затянется, она забудет.

– Знаешь, – сказала Лора, – ланч удался, мне все очень понравилось.

Слава богу, подумал он, слава богу… Подавшись вперед, он заговорщицким шепотом сказал:

– Один из них собирается в туалет. Как по-твоему, он – или пока еще она – будет менять парик?

– Ничего не говори, – прошептала Лора. – Я пойду за ней и выясню. Может быть, у нее спрятан там чемодан и она намерена сменить костюм.

Она стала напевать вполголоса – утешительный знак для ее мужа. Призрак на время растаял, и все из-за привычной, давно забытой игры, к которой они вернулись по чистой случайности.

– Она уже идет? – спросила Лора.

– Сейчас пройдет мимо нашего столика.

Сама по себе женщина была ничем не примечательна. Высокая, худая, с орлиным профилем и коротко подстриженными волосами – такую прическу во времена его матери называли итонской стрижкой, и на всем ее облике лежал отпечаток именно этого поколения. Он предположил, что ей лет шестьдесят пять: мужская рубашка с галстуком, спортивная куртка, серая твидовая юбка до середины икры. Серые чулки и черные туфли на шнуровке. Он видел женщин этого типа на полях для игры в гольф и собачьих выставках (не охотничьих пород, а каких-нибудь мопсов), и если встречался с ними у кого-нибудь в гостях, они закуривали от зажигалки быстрее, чем он успевал вынуть из кармана спички. Широко распространенное мнение, что они, как правило, живут с более женственной, мягкой компаньонкой, не всегда соответствует истине. Очень часто у такой дамы имеется обожаемый муж, любитель гольфа. Самое поразительное заключалось в том, что женщин было две. Сестры-близнецы, похожие как две капли воды, словно отлитые по одной модели. Единственное различие состояло в том, что у второй волосы были совсем седые.

– А если, – прошептала Лора, – оказавшись рядом со мной в туалете, она начнет раздеваться?

– Все зависит от того, что окажется под одеждой, – ответил Джон. – Если она гермафродит, уноси ноги. Вдруг у нее припрятан шприц и она, чего доброго, всадит в тебя иглу – не успеешь до двери добраться.

Лора снова втянула щеки и вся затряслась. Затем она распрямила плечи и встала.

– Мне нельзя смеяться, – сказала она, – и не смотри на меня, когда я вернусь, особенно если с ней мы выйдем вместе. – Она взяла сумочку и с деланой невозмутимостью пошла вслед за своей добычей.

Джон вылил в стакан остатки кьянти и закурил. Ослепительные лучи солнца заливали маленький сад ресторана. Американцы уже ушли, ушли и бородач с моноклем, и семья, сидевшая в дальнем конце сада. Кругом царил покой. Одна из сестер сидела, закрыв глаза и откинувшись на спинку стула. Надо благодарить небеса, подумал он, хотя бы за эти минуты, за то, что можно немного расслабиться, за то, что Лора увлеклась своей глупой, безобидной игрой. Возможно, отдых послужит лекарством, которое ей так необходимо, притупит, пусть ненадолго, глухое отчаяние, которое не оставляет ее с того дня, как умерла их дочка.

– Это пройдет, – сказал врач. – У всех проходит со временем. К тому же у вас есть еще сын.

– Я понимаю, – сказал Джон, – но в дочке она души не чаяла. Так было всегда, с самого начала, не знаю почему. Возможно, из-за разницы в возрасте. Сын учится в школе, к тому же он довольно своенравный, уже стремится к самостоятельности. Это не пятилетняя малышка. Лора ее просто обожала, к нам с Джонни она никогда ничего подобного не испытывала.

– Дайте ей время, – повторил врач, – дайте время. Во всяком случае, оба вы еще молоды. Будут другие дети. Другая дочь.

Легко говорить… Как можно фантазиями о будущем заменить горячо любимого потерянного ребенка? Он слишком хорошо знал Лору. У другого ребенка, другой девочки будут другие качества, своя индивидуальность, и это способно даже вызвать у матери неприязнь. В колыбели, в кроватке, которые принадлежали Кристине, – узурпатор. Круглолицая, русая копия Джонни вместо покинувшей их маленькой темноволосой феи.

Он поднял глаза от бокала с вином. Женщина, вторая из сестер, снова пристально глядела на него. Это не был безразличный, ленивый взгляд человека, который, сидя за соседним столиком, ожидает возвращения своей спутницы; в ее взгляде чувствовалось нечто более серьезное, напряженное, значительное. От этих буравящих его светло-голубых глаз ему вдруг стало не по себе. Черт бы ее побрал! Ну да ладно, пялься, если охота. В гляделки можно играть и вдвоем. Он выпустил в воздух облачко сигаретного дыма и улыбнулся ей, как он надеялся, довольно оскорбительно. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Голубые глаза продолжали упорно смотреть на него; наконец он не выдержал и отвел взгляд. Он погасил сигарету, оглянулся через плечо на официанта и знаком попросил принести счет. Расплатившись, получив сдачу и небрежно похвалив ресторанную кухню, он несколько успокоился, но покалывание в голове и ощущение странной тревоги не проходили. Затем все прекратилось так же внезапно, как началось, и, украдкой взглянув на другой столик, он увидел, что глаза женщины снова закрыты и она, как и прежде, спит или дремлет. Официант исчез. Все было тихо.

Взглянув на часы, он подумал, что Лора слишком задерживается. Прошло по меньшей мере десять минут. Так или иначе, надо ее поддразнить. Он начал придумывать шутливую историю. Как старая кукла разделась до трусов, предлагая Лоре сделать то же самое… И тут внезапно появляется управляющий с воплями, что репутации ресторана нанесен непоправимый ущерб, – явный намек на неприятные последствия в случае, если виновные не… Оказывается, все это подстроено с целью шантажа. Его, Лору и близнецов на полицейском катере отвозят обратно в Венецию для допроса. Пятнадцать минут… Ну, возвращайся же, возвращайся…

На дорожке послышался скрип гравия. Мимо прошла сестра-близнец, одна. Она подошла к своему столику и немного помедлила. Высокая, тощая фигура заслонила от Джона ее сестру. Она что-то говорила, но слов он не мог разобрать. Какой акцент – шотландский? Затем она наклонилась, подала руку своей сидевшей сестре, и они вместе пошли через сад к проходу в низкой живой изгороди; недавно смотревшая на Джона женщина опиралась на руку своей сестры. Он заметил, что она ниже ростом и больше сутулится – возможно, по причине подагры. Когда они скрылись из виду, Джон нетерпеливо поднялся и хотел уже один вернуться в отель, но тут появилась Лора.

– Однако ты не торопишься, – начал он, но, увидев выражение ее лица, замолчал. – В чем дело? Что случилось? – спросил он.

Он сразу понял – что-то не ладно. Она была почти в состоянии шока. Пошатываясь, она подошла к столику, из-за которого он только что встал, и села. Он подвинул стул поближе к ней и взял ее за руку.

– Дорогая, в чем дело? Скажи мне – тебе нехорошо?

Она покачала головой, повернулась и посмотрела на него. Потрясение, которое он заметил на ее лице, сменилось выражением уверенности, почти экзальтации.

– Это просто невероятно, – медленно проговорила она. – Самое невероятное, что только может быть. Понимаешь, она не умерла, она по-прежнему с нами. Поэтому они и смотрели на нас так пристально, эти две сестры. Они видели Кристину.

О боже, подумал он. Этого я и боялся. Она сходит с ума. Что мне делать? Как с этим справиться?

– Лора, милая, – начал он, с трудом заставив себя улыбнуться, – послушай, может быть, мы пойдем? Я расплатился по счету, мы еще успеем осмотреть собор, немного пройтись, а там уже будет пора возвращаться на катере в Венецию.

Она не слушала, по крайней мере, смысл его слов не доходил до нее.

– Джон, любимый, – сказала она, – мне надо рассказать тебе о том, что произошло. Как мы и придумали, я пошла за ней в этот самый toilette[2]. Она стояла перед зеркалом и причесывалась, я вошла в кабину, потом вышла и стала мыть руки. Она мыла руки в соседней раковине. Вдруг она повернулась ко мне и сказала с сильным шотландским акцентом: «Забудьте про свое горе. Моя сестра видела вашу маленькую дочку. Она сидела между вами и вашим мужем и смеялась». Представляешь? Я думала, что потеряю сознание. Почти так и случилось. К счастью, там был стул, я села, а эта женщина наклонилась надо мной и погладила по голове. Не помню точно ее слов, что-то про момент правды и радости – острый, как лезвие, но не надо бояться, все хорошо, виде́ние сестре было очень отчетливым, потому они и решили, что надо обязательно сказать об этом мне и что Кристина хочет того же. О Джон, не смотри на меня так! Клянусь, я ничего не придумала, именно так она мне и сказала, все это правда.

В ее голосе звучала такая отчаянная настойчивость, что у него защемило сердце. Он должен продолжать эту игру, соглашаться, утешать – все что угодно, лишь бы вернуть ей хоть частицу покоя.

– Лора, дорогая, конечно же, я тебе верю, – сказал он, – только это своего рода шок, и я расстроен, из-за того что расстроена ты…

– Но я не расстроена, – перебила она. – Я счастлива, так счастлива, что не могу выразить свои чувства словами. Ты знаешь, каково мне было все эти недели дома и везде, куда бы мы ни ехали, хоть я и старалась скрывать это от тебя. Сейчас все прошло, потому что я знаю, точно знаю, что эта женщина права. О господи, как ужасно с моей стороны – я забыла ее имя, а ведь она мне его назвала. Видишь ли, она в прошлом врач, они приехали из Эдинбурга, а та, которая видела Кристину, ослепла несколько лет назад. Она всю жизнь изучала оккультные науки и всегда обладала очень тонкой психикой, но, только ослепнув, стала видеть то, чего не видят другие. У них было множество удивительных случаев. Но описать Кристину, как это сделала ее слепая сестра, вплоть до синего с белым платьица, которое было на ней в день ее рождения, и сказать, что она улыбается… О дорогой, я так счастлива, что вот-вот заплачу.

Никакой истерики. Никакого буйства. Она вынула из сумочки носовой платок, высморкалась и улыбнулась ему.

– Ты же видишь, со мной все в порядке, тебе незачем беспокоиться. Нам обоим больше не о чем беспокоиться. Дай мне сигарету.

Он вынул из пачки сигарету и дал ей прикурить. Ее голос звучал нормально, она вновь стала такой, как прежде. Она не дрожала. И если эта неожиданная вера принесет ей счастье, он не станет ее разубеждать. Но… но он все равно жалел о случившемся. В чтении мыслей, в телепатии есть что-то жуткое. Ученые и те не могут дать этому объяснение, а ведь нечто подобное, должно быть, и произошло только что между Лорой и сестрами. Значит, та, которая пристально смотрела на него, слепа. Вот откуда у нее такой неподвижный, застывший взгляд. Это само по себе неприятно, просто мороз по коже пробирает. Черт возьми, подумал он, и зачем только мы здесь оказались. Простая случайность, им было ровным счетом все равно, куда ехать – на Торчелло или в Падую на машине, и надо же было выбрать Торчелло.

– Ты не условилась встретиться с ними снова, поговорить еще?.. – спросил он с напускным безразличием.

– Нет, дорогой, к чему? – ответила Лора. – Я имею в виду, что им больше нечего мне сказать. У ее сестры было виде́ние, вот и все. К тому же они уезжают. Даже странно, это так похоже на нашу с тобой игру, с которой все началось. До возвращения в Шотландию они действительно объедут весь мир. Только я, кажется, поселила их в Австралии? Милые старушки… меньше всего они похожи на убийц и похитительниц драгоценностей!

Лора уже полностью оправилась от потрясения. Она встала и огляделась.

– Пойдем, – сказала она. – Раз мы приехали на Торчелло, надо увидеть собор.

Из ресторана они вышли на площадь, уставленную лотками с шарфами, безделушками, дешевыми украшениями, почтовыми открытками, и, перейдя ее, по узкой дороге направились к собору. С парома только что высадилась толпа туристов, и многие уже нашли дорогу к Санта-Марии Ассунта. Неустрашимая Лора попросила мужа дать ей путеводитель и по привычке, которой она никогда не изменяла в прежние, более счастливые дни, стала медленно обходить собор слева направо, изучая мозаики, колонны, панели, тем временем как занятый мыслями о случившемся Джон проявлял к ним гораздо меньший интерес и, идя за ней следом, внимательно смотрел, не появятся ли сестры-близнецы. Но среди экскурсантов их не было. Вероятно, они пошли в расположенную неподалеку церковь Санта-Фоска. Неожиданная встреча с ними теперь вызвала бы общее замешательство, не говоря о том впечатлении, какое она произвела бы на Лору. И напротив, безымянные, шаркающие ногами, жадные до культуры туристы вреда ей не причинят, хотя, с его точки зрения, в такой толчее оценить художественные достоинства собора невозможно. Он не мог сосредоточиться, холодная красота того, что он видел, оставляла его равнодушным, и, когда Лора дотронулась до его рукава и показала на мозаичное изображение Мадонны с Младенцем, стоявшей над фризом с апостолами, он кивнул, но ничего не сказал – длинное грустное лицо Мадонны показалось ему бесконечно далеким. Повинуясь внезапному порыву, он посмотрел через головы туристов в сторону двери, где помещались фрески с праведниками и грешниками.

Там стояли близнецы: слепая опиралась на руку сестры, и ее невидящий взгляд был прикован к Джону. Словно окаменев, он чувствовал, что не может сдвинуться с места, ощущение рокового исхода, неотвратимой трагедии охватило его. И со странным равнодушием он подумал: «Это конец, нет спасения, нет будущего». Затем обе сестры повернулись, вышли из собора, и только что владевшее всем его существом чувство бессилия пропало, оставив после себя досаду и нарастающий гнев. Как смеют эти две старые дуры производить над ним свои спиритические опыты? Просто возмутительно, неприлично; не иначе, тем они и живут – путешествуют по свету и выводят из равновесия всех, с кем встречаются. Дай им малейшую возможность, они вытянут из Лоры деньги, получат все, чего пожелают.



Он почувствовал, что жена дергает его за рукав.

– Разве она не прекрасна? Такая счастливая, такая безмятежная.

– Кто? Что? – спросил он.

– Мадонна, – ответила она. – В ней есть что-то магическое. То, что проникает в душу. Разве ты этого не чувствуешь?

– Пожалуй, да. Не знаю. Вокруг слишком много народа.

Она с удивлением подняла на него глаза.

– Разве это имеет значение? Какой ты смешной. Ну ладно, давай уйдем от них. К тому же мне надо купить несколько открыток.

Разочарованная тем, что он не проявляет никакого интереса, она стала пробираться через толпу туристов к двери.

– Послушай, – отрывисто сказал он, когда они вышли наружу, – на открытки у нас еще уйма времени, давай немного обследуем окрестности.

И свернул с пути, который привел бы их обратно в центр с небольшими домами, киосками и неугомонной толпой, на узкую тропу через пустошь; впереди виднелось что-то вроде глубокого рва или канала. В контрасте с яростным солнцем вид светлой прозрачной воды навевал покой и умиротворение.

– Не думаю, чтобы эта дорога вела к чему-нибудь интересному, – сказала Лора. – К тому же здесь довольно грязно, не посидишь. А на острове еще столько мест, которые, как сказано в путеводителе, непременно надо увидеть.

– Ах, забудь про путеводитель, – нетерпеливо сказал он и, усадив рядом с собой на берегу канала, обнял ее за талию. – Кто осматривает достопримечательности в такое время дня? Смотри, вон крыса плывет. – Он поднял камень и бросил его в воду; животное пошло ко дну или просто скрылось под водой, и на том месте остались одни пузыри.

– Не надо, – сказала Лора, – это жестоко. Бедняжка! – И, положив руку ему на колено, вдруг спросила: – Как ты думаешь, Кристина сидит здесь с нами?

Он ответил не сразу. Да и что тут скажешь? Неужели так теперь будет всегда?

– Думаю, да, – медленно проговорил он, – раз у тебя такое чувство.

Малышка Кристина – до появления первых признаков рокового менингита, – сбросив туфельки, принялась бы весело бегать по берегу и просить, чтобы ей разрешили зайти в воду, и Лора бы с ума сходила от страха и беспокойства. «Доченька, осторожно, вернись назад…»

– Эта женщина сказала, что, сидя с нами, она улыбалась и выглядела очень счастливой, – сообщила Лора, вставая и отряхивая платье, словно почувствовав внезапно беспокойство. – Пойдем, давай вернемся.

Он шел следом за ней с упавшим сердцем. Он знал, что она вовсе не собиралась покупать открытки или осматривать то, что они не успели осмотреть; она хотела отыскать тех женщин, необязательно чтобы поговорить, а просто побыть рядом с ними. Когда они дошли до площади с киосками, он заметил, что толпа туристов поредела, осталось лишь несколько человек и сестер среди них не было. Наверное, они присоединились к основной группе, прибывшей на пароме. Он вздохнул свободнее.

– Посмотри, во втором киоске масса открыток, – поспешно сказал он, – и очень привлекательные шарфы. Давай купим тебе шарф.

– Дорогой, у меня их и так много, – запротестовала она. – Не трать попусту лиры.

– Это не пустая трата. У меня такое настроение, хочется что-нибудь купить. Как насчет корзинки, ты же знаешь, нам всегда не хватает корзинок. Или вон кружева. Как насчет кружев?

Лора рассмеялась и позволила ему подвести себя к киоску. Он рылся в разложенных перед ними товарах, болтал с улыбающейся продавщицей, и ее улыбка становилась все шире от его чудовищного итальянского, но про себя он знал, что просто тянет время, дает толпе туристов возможность дойти до причала и сесть на паром – и тогда сестры-близнецы навсегда исчезнут из виду, исчезнут из их жизни.

– Никогда, – сказала Лора минут через двадцать, – так много барахла не вмещалось в такой маленькой корзинке.

Ее журчащий смех ободрил его, он вновь поверил, что все хорошо, что ему больше не о чем тревожиться, что недобрый час миновал. Катер от «Чиприани»[3], который привез их из Венеции, ждал у причала. Приехавшие с ними пассажиры, несколько американцев и господин с моноклем, уже собрались. Утром, собираясь на экскурсию, он подумал, что цена за ланч и катер туда и обратно непомерно высока. Теперь он о деньгах не вспоминал и жалел лишь об одном: экскурсия на Торчелло оказалась самой большой ошибкой за время их пребывания в Венеции. Они поднялись на палубу, выбрали удобное место, и катер, пыхтя, поплыл по каналу и вскоре вошел в лагуну. Паром отошел раньше – в сторону Мурано[4], тогда как их судно, пройдя мимо Сан-Франческо дель Дезерто[5], взяло курс прямо на Венецию.

Он снова обнял жену и крепко прижал к себе; на этот раз она улыбнулась и положила голову ему на плечо.

– Какой прекрасный день, – сказала она. – Я никогда его не забуду, никогда. Знаешь, дорогой, теперь я наконец-то смогу получать удовольствие от нашего отдыха.

Ему хотелось кричать от радости. Все будет хорошо, решил он, пусть верит во что хочет, если эта вера делает ее счастливой. Четким контуром на фоне полыхающего заката во всей своей красе вставала перед ними Венеция, где им еще столько предстоит увидеть; теперь, когда настроение у нее переменилось и мрак рассеялся, бродить по городу вдвоем будет просто восхитительно, и он вслух принялся обсуждать предстоящий вечер, куда им пойти ужинать, – не в ресторан по соседству с «Ла Фениче», куда они обычно ходили, а в какое-нибудь другое, новое место.

– Да, но только чтобы недорого, – сказала она, уступая его порыву, – сегодня мы и так много потратили.

В их отеле на Большом канале[6] обстановка была приветливая, умиротворяющая. Портье с улыбкой протянул им ключ. В спальне все было знакомо, как дома, на туалетном столике аккуратно расставлены Лорины вещи, но при этом в ней царила едва уловимая атмосфера праздника, новизны, волнения, какой дышат только комнаты, в которых мы останавливаемся на краткие дни отдыха. Они наши лишь на мгновение, не более. Пока мы там, они живут. Когда мы уезжаем, они больше не существуют, они растворяются в безликости. В ванной комнате он отвернул оба крана, вода хлынула мощным потоком, клубы пара поднялись к потолку. Теперь, подумал он, возвращаясь в спальню, теперь самое время заняться любовью. Она поняла, протянула к нему руки и улыбнулась. Какое благостное облегчение после долгих недель воздержания!

– Ты знаешь, – сказала Лора, уже надевая перед зеркалом серьги, – я не безумно голодна. Давай не будем ничего придумывать и поедим прямо здесь, в отеле?

– Нет, боже упаси! – воскликнул он. – С унылыми парами за соседними столами? Я умираю с голоду, а еще мне очень весело. Я хочу изрядно набраться.

– Только никакого яркого света и музыки, ладно?

– Нет-нет… какой-нибудь маленький темный грот, злачное место, приют влюбленных – любителей адюльтера.

– Хм, – фыркнула Лора, – знаем мы, что это значит. Ты заприметишь какую-нибудь итальянскую красотку лет шестнадцати и весь ужин будешь глупо ей улыбаться – а мне что делать? Любоваться на широченную спину ее спутника?

Смеясь, они вышли на улицу и окунулись в теплый венецианский вечер – словно попали в волшебную сказку.

– Давай пройдемся, – сказал он, – пройдемся и нагуляем аппетит, чтобы съесть целую гору еды.

Разумеется, они оказались возле Моло[7], где гондолы с легким плеском танцевали на воде и свет повсюду сливался с тьмой… Другие пары, как и они, без определенной цели, удовольствия ради бродили взад-вперед; шумели и размахивали руками вездесущие матросы, ходившие небольшими компаниями; стучали каблучками, перешептывались черноглазые девушки.

– Беда в том, – сказала Лора, – что, отправившись гулять по Венеции, невозможно остановиться. Ну только через вон тот мост, говоришь ты себе, – и тебя тут же манит другой. Я уверена, что дальше нет никаких ресторанов, мы почти дошли до сада, где проводятся биеннале. Повернем назад. Я знаю один ресторанчик, где-то недалеко от церкви Сан-Дзаккариа, к нему ведет узкий переулок.

– Послушай, – сказал Джон, – если мы пройдем немного дальше, за Арсенал[8], а там перейдем мост и повернем налево, то подойдем к Сан-Дзаккариа с другой стороны. Вчера утром мы так уже ходили.

– Да, но ведь тогда было светло. Сейчас мы можем заблудиться.

– Спокойно. У меня инстинкт на такие дела…

Они свернули за Фондамента дель Арсенале[9], перешли через мостик почти у самого Арсенала и, пройдя еще немного, оказались у церкви Сан-Мартино. Перед ними расходились два канала, один направо, другой налево, вдоль каждого тянулась узкая улочка. Джон остановился в нерешительности. По какому они шли накануне?

– Вот видишь, – недовольно сказала Лора, – я же говорила, мы заблудимся.

– Чепуха, – твердым голосом возразил Джон, – надо идти по левому, я помню этот мостик.

Канал был узкий, дома по обеим сторонам, казалось, нависали над ним, и днем, когда солнечные лучи отражались в воде, когда окна домов были открыты и на балконных перилах проветривалось постельное белье, а в клетках пели канарейки, здесь все дышало уютом и покоем. Но при тусклом свете одинокого фонаря, почти в темноте, когда все окна закрыты ставнями и от воды тянет сыростью, картина до неузнаваемости менялась и производила впечатление заброшенности, нищеты и убогости, а длинные, узкие лодки, стоявшие у скользких ступеней лестниц, напоминали гробы.

– Клянусь, я не помню этого моста, – сказала Лора, взявшись рукой за перила. – И мне не нравится вид переулка за ним.

– Немного дальше впереди горит фонарь, – сказал ей Джон. – Я сообразил, где мы, – недалеко от Греческого квартала.

Они перешли мост и собирались нырнуть в переулок, когда услышали крик. Он явно раздался в одном из домов на другой стороне канала, но из какого именно, определить было невозможно. С закрытыми ставнями каждый из них казался мертвым. Они обернулись и посмотрели туда, откуда донесся звук.

– Что это? – прошептала Лора.

– Какой-нибудь пьяный, – коротко сказал Джон. – Пойдем.

Нет, это не был крик пьяного, скорее сдавленный крик человека, которого схватили за горло и душат.

– Надо вызвать полицию, – сказала Лора.

– О, ради всего святого, – сказал Джон. Уж не думает ли она, что стоит на Пикадилли?

– Я иду назад, здесь просто жутко, – сказала она и торопливо пошла по извилистому переулку.

Джон в нерешительности помедлил – его взгляд упал на маленькую фигуру, которая вдруг выбралась из подвальной двери одного из домов на противоположной стороне канала и прыгнула в узкую лодку. Это был ребенок, маленькая девочка – не старше пяти или шести лет, – в коротком пальтеце, едва прикрывавшем юбочку, с островерхим капюшоном на голове, который делал ее похожей на гнома. На канале стояли четыре лодки, привязанные одна за другой; с удивительным проворством, словно от кого-то спасаясь, девочка из первой перепрыгнула во вторую, затем в третью. Когда при очередном прыжке кроха поскользнулась и едва не упала в воду, у него перехватило дыхание; но она удержалась на ногах и прыгнула в последнюю лодку. Перегнувшись через борт, она изо всех сил потянула за веревку, лодка развернулась и стала поперек канала, почти касаясь кормой берега возле входа в другой подвал, футах в тридцати от того места, где стоял Джон. Девочка спрыгнула на берег, сбежала вниз по ступеням и скрылась в доме, а лодка вновь сделала полуразворот и встала на прежнее место посередине канала. Весь эпизод занял не более четырех минут. Затем он услышал торопливые шаги – Лора вернулась. Слава богу, только сейчас. Вид ребенка, маленькой девочки, которой грозит почти неминуемая опасность, страх, что сцена, свидетелем которой он только что был, каким-то образом связана с услышанным ими тревожным криком, – все это могло катастрофически подействовать на ее взвинченные нервы.

– Что ты тут застрял? – крикнула она. – Мне страшно идти дальше без тебя. Проклятый переулок расходится в две стороны.

– Извини, – сказал он. – Я иду.

Он взял ее под руку и быстро, уверенно повел по переулку.

– Криков больше не было? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – не было. Я же сказал тебе, что это какой-то пьяный.

Переулок привел их на безлюдную маленькую площадь за церковью, но не за той, которую он знал; они пересекли эту площадь, пошли по какой-то улице и перешли еще один мост.

– Подожди минуту, – сказал он. – Думаю, нам надо повернуть направо. Так мы дойдем до Греческого квартала, а там рукой подать до церкви Сан-Джорджо.

Она не ответила. Она начала терять веру. Это было похоже на лабиринт. Они могли до бесконечности кружить по нему и в результате оказаться там, откуда пришли, около моста, где услышали крик. Он упрямо вел ее за собой, и вот, к их обоюдному удивлению и облегчению, они увидели впереди гуляющих по освещенной улице людей, церковный шпиль и знакомые здания.

– Вот видишь, я же говорил, – сказал он, – это Сан-Дзаккариа, все в порядке. Твой ресторанчик должен быть неподалеку.

Впрочем, ресторанов, где можно поесть, предостаточно; по крайней мере здесь – веселое сверкание огней, движение, каналы, вдоль которых прогуливается народ, атмосфера туризма. В конце левого переулка, подобно маяку, синими огнями сияло слово «Ristorante».

– Это и есть твое место? – спросил он.

– Одному богу известно, – сказала она. – Да какая разница! Давай поедим здесь.

И вот: неожиданно горячий воздух, гул голосов, запах вина и спагетти, официанты, толчея, смех. «На двоих? Сюда, плиз». Почему, подумал он, принадлежность к британской нации сразу бросается в глаза? Стиснутый со всех сторон маленький столик, огромное меню, неразборчиво исписанное бурыми чернилами, и согнувшийся в ожидании заказа официант.

– Два самых больших кампари с содовой, – сказал Джон. – А потом мы изучим меню.

Он не хотел, чтобы его торопили. Он протянул меню Лоре и огляделся по сторонам. В основном итальянцы – значит еда хорошая. Затем он увидел их. В конце зала. Сестер-близнецов. Должно быть, они вошли в ресторан почти сразу за Джоном и Лорой – они только что сняли пальто и усаживались за столик, над которым склонился официант. Джону пришла на ум безрассудная мысль, что это вовсе не совпадение. Сестры заметили их на улице и пошли за ними. Почему, черт возьми, подумал он, во всей Венеции они выбрали именно это место, разве только… разве только Лора еще на Торчелло предложила им встретиться снова – или сами сестры предложили ей это? Небольшой ресторанчик рядом с церковью Сан-Дзаккариа, иногда мы ходим туда обедать. Ведь именно Лора упомянула Сан-Дзаккариа…

Она внимательно изучала меню и не видела сестер. Но она вот-вот отложит меню, поднимет голову и посмотрит в противоположный конец зала. Скорее бы принесли напитки! Если бы официант сейчас принес напитки, Лоре было бы чем заняться.

– Знаешь, я вот что подумал, – торопливо заговорил он, – завтра нам обязательно надо взять машину и съездить в Падую. В Падуе мы могли бы пообедать, осмотреть собор, прикоснуться к гробнице святого Антония, взглянуть на фрески Джотто и вернуться по берегу Бренты – взглянуть на хваленые виллы, которые так рекламируют в путеводителе.

Бесполезно. Она подняла голову, перевела взгляд на другой конец ресторана и вдруг чуть не вскрикнула от удивления. Искренне. В этом он мог бы поклясться.

– Ты посмотри! – сказала она. – Надо же! Просто поразительно!

– Что такое? – резко спросил он.

– Как что? Вон они. Мои чудесные старушки-близнецы. Они нас тоже увидели, представь. Смотрят в нашу сторону.

Лора помахала рукой, сияя от радости. Сестра, с которой она разговаривала на Торчелло, поклонилась и улыбнулась. Старая притворщица, подумал он, не сомневаясь, что старухи нарочно их выследили.

– Ах, дорогой, мне надо пойти и поговорить с ними, – порывисто сказала она, – благодаря им я была весь день так счастлива!

– Ох, ради всего святого, – застонал он. – Смотри, вот и наша выпивка. И мы еще не сделали заказ. Нельзя немного подождать, пока мы не поедим?

– Я только на минуту, – сказала она, – закажи мне креветки, больше я ничего не хочу. Я ведь говорила тебе, что не голодна.

Она встала из-за стола и, быстро пройдя мимо официанта, несущего напитки, пересекла зал. Казалось, она встретила старых добрых друзей. Он видел, как она наклонилась над столом, пожала руки обеим сестрам и, поскольку там был один свободный стул, подвинула его к столу и села, оживленно что-то говоря и приветливо улыбаясь. Сестры как будто нисколько не удивились, во всяком случае та, с которой Лора успела познакомиться: она кивала и что-то говорила в ответ, тогда как слепая с отсутствующим выражением сидела молча.

Ну и ладно, сердито подумал Джон, тогда я действительно наберусь. Он допил кампари с содовой, заказал еще, потом вспомнил про креветки – скампи – для Лоры, а себе велел принести нечто непонятное, наугад ткнув пальцем в меню.

– И бутылку соаве, – добавил он, – со льдом.

Так или иначе, вечер был испорчен. Вместо интимного, веселого праздника – тягостный бред: спиритические видения, бедная маленькая мертвая Кристина с ними за одним столом, что чертовски глупо, если в своей земной жизни в это время она всегда уже лежала в кровати. Горьковатый вкус кампари соответствовал вдруг проснувшейся в нем жалости к самому себе. Все это время он смотрел на троицу за столиком в противоположном углу: Лора по большей части слушала, тогда как более деятельная сестра о чем-то разглагольствовала, а слепая сидела молча, устремив невидящий взгляд в его сторону.



Она обманщица, подумал он, она вовсе не слепая. Обе они мошенницы, в конце концов, вполне возможно, что это и впрямь переодетые мужчины, как мы придумали на Торчелло, и они нацелились на Лору.

Он взялся за второй бокал кампари. Две порции спиртного, вылитые на голодный желудок, не замедлили сказаться. А Лора все сидела за чужим столиком и, пока деятельная сестрица вещала, время от времени вставляла какой-то вопрос. Появился официант с креветками и второй с заказом Джона – чем-то непонятным, залитым лиловато-серым соусом.

– Синьора не приходит? – спросил официант.

Джон мрачно покачал головой и плохо слушающимся пальцем ткнул в конец зала.

– Скажите синьоре, что скампи остынут, – сказал он, тщательно выговаривая каждое слово.

Он опустил глаза на стоявшее перед ним блюдо и осторожно ткнул его вилкой. Сероватый соус растекся, под ним оказались два огромных круглых куска, по виду похожих на вареную свинину, гарнированную чесноком. Он отрезал на пробу кусочек, положил в рот и стал жевать – да, это была свинина, дымящаяся, сочная, а острый соус оказался, как ни странно, очень сладким. Он опустил вилку, отодвинул тарелку и увидел, что Лора идет через зал назад, к нему. Лора ничего не сказала; оно и лучше, подумал он: его начало тошнить, и он не смог бы ответить. Виной тому было не только спиртное, но и весь этот кошмарный день. Не сказав ни слова, она принялась за креветки. Казалось, она не замечает, что муж не ест. Склонившийся над его локтем встревоженный официант, видимо, решил, что Джон ошибся с выбором, и осторожно убрал тарелку.

– Принесите мне зеленого салата, – пробормотал он.

Лора и тут не выказала удивления, не упрекнула его за то, что он перебрал, как непременно сделала бы при обычных обстоятельствах. Покончив с креветками и потягивая вино, от которого Джон отказался, – сам он отщипывал салат маленькими порциями, как больной кролик, – она наконец заговорила.

– Дорогой, – сказала она, – я знаю, ты не поверишь, в чем-то это даже дико, но вчера, выйдя из ресторана на Торчелло, сестры пошли в собор, хоть мы их и не видели в толпе, и у слепой сестры снова было видение. Она говорит, Кристина пыталась сказать ей, что нам опасно оставаться в Венеции. Кристина хочет, чтобы мы как можно скорее уехали.

Ах, вот оно что, подумал он. Они считают, что могут управлять нашей жизнью. Отныне это будет нашей вечной головной болью. Можно ли нам поесть? Можно ли встать? Можно ли лечь спать? По всем вопросам нужно связываться с сестрами-близнецами. Они будут нас направлять.

– Ну, – сказала она, – почему ты молчишь?

– Потому что, – ответил он, – ты абсолютно права, я не верю. Откровенно говоря, я считаю твоих престарелых сестриц парой шарлатанок, ни больше ни меньше. У них явно нелады с психикой. Извини, если я делаю тебе больно, но в тебе они нашли легковерную дурочку.

– Ты несправедлив, – сказала Лора, – они говорят совершенно искренно, я знаю. Я просто уверена.

– Ладно. Допустим. Они искренни. Но из этого не следует, что у них лады с психикой. Нет, правда, дорогая, ты на десять минут встречаешься с этой старухой в уборной, она уверяет, что видит с нами Кристину; так ведь любой человек, наделенный телепатическими способностями, мог бы прочесть твои подсознательные мысли. Затем, довольная успехом, как был бы доволен всякий экстрасенс, она впадает в очередной экстаз и желает изгнать нас из Венеции. Ну уж нет, извините, к черту!

Комната перестала плыть у него перед глазами. Гнев протрезвил его. Если бы это не поставило Лору в неловкое положение, он бы поднялся, подошел к столику старых дур и сказал бы, куда им следует убираться.

– Я знала, что именно так ты к этому и отнесешься, – сказала Лора. – Я их предупредила. Они сказали, чтобы я не беспокоилась. Если завтра мы уедем из Венеции, все будет в порядке.

– Ох, ради бога!.. – сказал Джон и налил себе вина.

– В конце концов, – продолжала Лора, – мы уже видели в Венеции все самое главное. Я бы не против поехать куда-нибудь еще. А если мы останемся – это звучит глупо, я знаю, но у меня на душе будут кошки скрести, оттого что мы не послушались Кристину и она теперь расстраивается.

– Хорошо, – сказал он зловеще спокойно. – Это решает дело. Мы уедем. Я предлагаю сейчас же пойти в отель и предупредить, что завтра утром мы уезжаем. Ты сыта?

– Ах, дорогой, не надо так. – Лора вздохнула. – Послушай, давай подойдем к ним, и они сами объяснят тебе свое видение. Возможно, тогда ты отнесся бы к этому серьезно. Тем более что дело касается прежде всего тебя. И беспокоится Кристина больше о тебе, чем обо мне. Но самое удивительное – слепая сестра говорит, что ты медиум, хоть и не знаешь об этом. Ты каким-то образом связан с неведомым, а я нет.

– Вот те на, приехали, – сказал Джон. – Значит, я медиум? Отлично. Моя сверхъестественная интуиция велит мне немедленно убираться из этого ресторана, а все, что касается отъезда из Венеции, можно решить в отеле.

Он жестом попросил официанта принести счет, и они стали ждать в полном молчании; огорченная Лора вертела в руках свою сумочку, а Джон, украдкой взглянув на столик сестер, заметил, что они, забыв на время про мистику, уплетают целые горы спагетти. Расплатившись по счету, Джон отодвинул свой стул.

– Ну, ты готова? – спросил он.

– Сперва я схожу попрощаться с ними, – сказала Лора, и надутое выражение ее лица болезненно напомнило ему их бедную умершую малышку.

– Как хочешь, – ответил он и, не оглядываясь, пошел перед ней к выходу из ресторана.

Мягкая вечерняя влажность, при которой так приятно гулять, превратилась в дождь. Толпа прогуливавшихся туристов растаяла. Мимо него прошли два или три человека под зонтиками. Вот что видят местные жители, подумал он. Вот подлинная жизнь. Пустые по ночам улицы и стоячая вода канала, дома с закрытыми ставнями. Остальное – не более чем выставленный напоказ блестящий фасад, сверкающий в лучах солнца.

Наконец Лора вышла, они молча зашагали рядом и вскоре, оказавшись за Дворцом дожей, вышли на площадь Сан-Марко. Дождь перешел в ливень, и они вместе с несколькими прохожими укрылись в аркаде. Оркестры смолкли, музыканты разошлись. Столики стояли без скатертей. Стулья были перевернуты.

Эксперты правы, подумал он. Венеция уходит под воду. Весь город медленно умирает. Настанет день, когда туристы будут приезжать сюда на лодках и, вглядываясь в глубину, далеко-далеко под собой увидят пилястры, колонны, мрамор; на краткие мгновения ил и грязь откроют для них мертвый мраморный мир.

Их каблуки громко стучали по тротуару, дождь хлестал из водосточных труб. Отличный конец для вечера, который начался с такой отважной надежды, с такой беззаботности!

Когда они пришли в отель, Лора сразу направилась к лифту, а Джон свернул к конторке портье взять у ночного дежурного ключ. Вместе с ключом тот протянул ему телеграмму. Какое-то мгновение он тупо смотрел на нее. Лора уже вошла в лифт. Он вскрыл конверт и прочел телеграмму. Она была от директора начальной школы, в которой учился Джонни.

Джонни городской больнице подозрением аппендицит. Никакой опасности, но просил вам сообщить. Чарльз Хилл.

Он дважды прочел телеграмму, после чего пошел к лифту, где ждала Лора. Он протянул ей телеграмму.

– Пришла, пока нас не было, – сказал он. – Не слишком хорошие новости.

Он нажал кнопку лифта, жена прочла телеграмму. Лифт остановился на третьем этаже, и они вышли.

– Ну что же, это все решает, не так ли? – сказала она. – Вот и доказательство. Мы должны покинуть Венецию, поскольку нам нужно домой. Опасность угрожает Джонни, а вовсе не нам. Это Кристина и старалась донести до сестер.


На следующее утро Джон первым делом заказал разговор с директором школы. Затем сообщил управляющему об отъезде. В ожидании телефонного звонка они стали упаковывать вещи. Ни один из них не упоминал о событиях минувшего дня, в этом не было необходимости. Джон твердо знал, что телеграмма и предчувствие опасности сестрами не более чем совпадение, но не видел смысла затевать спор. Лора была уверена в обратном, но интуиция подсказывала ей, что лучше держать свое мнение при себе. За завтраком они обсуждали, как лучше возвращаться домой. Поскольку туристический сезон только начинался, можно было бы взять билеты и вместе с машиной погрузиться на поезд со специальным вагоном-автовозом, который шел из Милана через Кале. Время терпит, директор школы не случайно написал, что никакой срочности нет.

Из Англии позвонили, когда Джон был в ванной. Трубку сняла Лора. Он вошел в спальню через несколько минут. Она еще разговаривала, но по выражению ее глаз Джон понял, что жена очень встревожена.

– Это миссис Хилл, – сказала она, – мистер Хилл в классе. Она говорит, из больницы сообщили, что Джонни провел беспокойную ночь, возможно, потребуется операция, хотя хирург пойдет на это только в случае крайней необходимости. Они сделали рентгеновский снимок, им не нравится, как расположен аппендикс, короче говоря, я ничего не понимаю.

– Дай мне трубку, – сказал он.

До него долетел успокаивающий, но слегка настороженный голос жены директора школы.

– Мне жаль, если это нарушает ваши планы, – сказала она, – но мы с Чарльзом решили, что надо вам сообщить. Наверное, рядом с ним вы бы не так волновались. Джонни отлично держится, хотя, конечно, у него небольшой жар. Хирург говорит, что в этом нет ничего необычного, правда, иногда аппендикс смещается, и тогда все несколько сложнее. Относительно операции он решит сегодня вечером.

– Да, разумеется, мы понимаем, – сказал Джон.

– Пожалуйста, обязательно скажите жене, чтобы она не слишком волновалась, – продолжала она. – Больница прекрасная, доброжелательный персонал, и мы полностью доверяем хирургу.

– Да, – сказал Джон, – да, понятно. – Он прервался, увидев, что Лора делает ему какие-то знаки.

– Если нам не достанутся билеты на этот поезд, я могу вылететь самолетом, – сказала она. – Мне наверняка найдут билет. Тогда хотя бы один из нас сегодня же вечером будет дома.

Он кивнул в знак согласия.

– Благодарю вас, миссис Хилл, – сказал он. – Мы непременно вернемся. Да, я уверен, что Джонни в хороших руках. Поблагодарите за нас вашего мужа. До свидания.

Он положил трубку и огляделся: неубранные кровати, чемоданы на полу, разбросанная оберточная бумага. Корзины, карты, книги, плащи, пиджаки, куртки – все, что они привезли с собой в машине.

– О господи, – сказал он, – какой беспорядок, сколько барахла!

Снова зазвонил телефон. Это был портье, который сообщил, что ему удалось заказать спальные места для них обоих и место для машины на поезд, отбывающий завтра вечером.

– Послушайте, – сказала Лора, которая схватила трубку, – а вы не можете заказать для меня одно место на самолет, вылетающий сегодня днем из Венеции в Лондон? Мой муж с машиной может поехать завтра.

– Стой, положи трубку, – сказал Джон. – К чему такая паника? Одни сутки ничего не решают.

Беспокойство согнало краску с ее лица. Она в смятении повернулась к нему.

– Для тебя – возможно, но для меня решают, – сказала она. – Я уже потеряла одного ребенка и не собираюсь терять второго.

– Хорошо, дорогая, как скажешь…

Он протянул к ней руку, но она нетерпеливо отбросила ее и продолжила давать указания портье. Он снова принялся упаковывать вещи. Говорить что бы то ни было совершенно бесполезно. Пусть будет так, как она хочет. Конечно, они могли бы лететь вместе, а потом, когда с Джонни все образуется, он мог бы вернуться за машиной и отправиться домой через Францию, как они и собирались. Правда, это еще хлопотнее, да и расходов уйма. Но все-таки плохо, что Лора летит самолетом, а он с машиной потащится поездом из Милана.

– Если хочешь, можем лететь вместе, – задумчиво начал он, объясняя внезапно пришедшую ему в голову мысль, но она и слушать не стала.

– Вот это было бы действительно нелепо, – нетерпеливо сказала она. – Важно лишь то, что я буду там сегодня вечером, а ты приедешь следом. Кроме того, машина нам понадобится, чтобы ездить в больницу. А наш багаж? Мы ведь не можем все здесь бросить и уехать.

Разумеется, нет, – он принял ее доводы. Глупая идея. Она пришла ему в голову только потому, что он не меньше ее беспокоился за Джонни, хоть и не говорил этого.

– Спущусь вниз и потороплю портье, – сказала Лора. – От них больше толку, когда над ними стоишь. Все, что мне понадобится вечером, уже уложено. Я возьму с собой только свой чемодан. Остальное ты привезешь в машине.

После ее ухода не прошло и пяти минут, как снова зазвонил телефон. Это была Лора.

– Дорогой, – сказала она, – все получилось как нельзя лучше. Портье достал мне билет на чартерный рейс, самолет вылетает из Венеции меньше чем через час. Специальный катер минут через десять прямо от Сан-Марко. Какой-то пассажир отказался от билета. Меньше чем через четыре часа я буду в Гатвике[10].

– Сейчас я спущусь, – сказал он ей.

Он застал ее у конторки портье. Она уже не выглядела такой встревоженной и была полна решимости. Джон по-прежнему предпочел бы уехать вместе с ней. Ему было нестерпимо тяжело оставаться одному в Венеции, к тому же сама мысль о том, что предстоит доехать на машине до Милана, провести там безотрадную ночь в гостинице, весь следующий день слоняться по городу, а всю следующую ночь трястись в вагоне поезда, наводила на него тоску, – не говоря уже о беспокойстве за Джонни. Они пошли к причалу у Сан-Марко. Моло сверкал после дождя, дул легкий бриз, почтовые открытки, шарфы и прочие туристские сувениры покачивались над прилавками киосков, но туристы прогуливались, как всегда, с довольным видом, уверенные, что впереди их ждет счастливый день.

– Я позвоню тебе завтра вечером из Милана, – сказал он ей. – Думаю, Хиллы пустят тебя переночевать. А если ты будешь в это время в больнице, то сообщат мне последние новости. Это, наверно, и есть твоя чартерная группа. Добро пожаловать к ним!

Пассажиры, спускавшиеся с причала в ожидающий катер, несли ручной багаж, помеченный бирками с британским флагом. Группа состояла в основном из пожилых людей, и похоже, возглавляли ее два методистских священника. Один из них подошел к Лоре, протянул ей руку и, улыбнувшись, обнажил два сияющих ряда вставных зубов.

– Наверное, вы и есть та дама, которая присоединяется к нам, чтобы вернуться домой, – сказал он. – Добро пожаловать на борт и в наш братский союз. Все мы очень рады с вами познакомиться. Сожалеем, что не нашлось места и для вашего муженька.

Лора быстро повернулась и поцеловала Джона, дрожащие уголки ее губ выдавали сдерживаемый смех.

– Думаешь, они затянут гимн? – шепотом сказала она. – Будь осторожен, муженек. Завтра позвони мне.

Капитан дал странный отрывистый гудок, и через мгновение Лора уже стояла в толпе пассажиров и махала рукой. Ее красный плащ веселой заплатой выделялся на фоне более спокойных одежд ее спутников. Катер дал еще один гудок и отвалил от причала, а Джон смотрел, как он отплывает, и сердце ему сжало ощущение огромной утраты. Потом он отвернулся и пошел обратно в отель, яркий день опустел и погас для него.

Нет ничего более грустного, подумал он, оглядывая гостиничный номер, чем пустая комната, особенно когда еще заметны следы недавнего в ней пребывания. На кровати чемоданы Лоры и еще один плащ, который она не взяла с собой. На туалетном столике следы пудры. Брошенный в корзину обрывок бумажной салфетки, испачканный губной помадой. Старый тюбик засохшей зубной пасты на стеклянной полке над раковиной. В открытое окно доносился непрерывный шум движения по Большому каналу, но Лоры уже нет здесь – она больше не слышит его, не посмотрит вниз с маленького балкона. Ушло удовольствие. Ушло чувство.

Джон закончил укладывать вещи и спустился оплатить счет. Портье принимал вновь прибывших постояльцев. На террасе, с которой открывался вид на канал, сидели люди с проспектами в руках, строя планы, как наиболее приятно провести день.

Джон решил, что закусит перед дорогой прямо здесь, на террасе, в знакомой обстановке, потом распорядится, чтобы носильщик отнес его багаж на один из паромов, которые ходят между Сан-Марко и Порта Рома, где в гараже стояла его машина. Со вчерашнего неудачного ужина у него было пусто в желудке, и, когда около полудня к нему подкатили тележку с закусками, он жадно на них набросился. Однако даже здесь были перемены. Старший официант, их добрый знакомый, работал в другую смену, а столик, за которым они обычно сидели, заняли новые постояльцы – молодожены, проводящие здесь медовый месяц. Везет же людям, ворчливо заметил он про себя, глянув на их счастливые лица, пока его вели к столику на одного в дальнем углу, за кадкой с цветами.

Сейчас она в воздухе, подумал Джон, она уже в пути, и попытался представить себе, как Лора сидит между двумя методистскими священниками и, вне всякого сомнения, рассказывает им о Джонни – о том, что он в больнице, и бог весть о чем еще. Ну что же, сестры-близнецы могут теперь вкушать мир и покой. Их желания исполнились.

Закончив ланч, не имело смысла задерживаться на террасе за чашкой кофе. Он хотел как можно скорее уехать, взять машину и двигаться к Милану. Он простился с управляющим и портье и в сопровождении носильщика вновь направился к причалу на площади Сан-Марко. Когда он ступил на vaporetto[11], где вокруг него шумела и толкалась толпа пассажиров, и кое-как нашел место для себя и груды своего багажа, его на какое-то мгновение пронзила острая боль от расставания с Венецией. Когда еще, подумал он, они вновь приедут сюда, да и приедут ли… Через год… через три… Первые мимолетные, обрывочные впечатления во время их медового месяца почти десять лет назад, второй визит en passant[12], перед круизом, и наконец эти скомканные десять дней, оборвавшиеся так внезапно.

Вода сверкала на солнце, здания сияли, туристы в темных очках с важным видом ходили по быстро удаляющемуся Моло; с того места, где сейчас паром пенил воды Большого канала, уже не видна была терраса их отеля. Сколько впечатлений надо увезти с собой и сохранить в памяти: знакомые, уже любимые фасады, балконы, окна, вода, плещущаяся о ступени подвалов ветшающих дворцов, маленький красный домик с садом, где жил Д’Аннунцио[13], – наш дом, называла его Лора, представляя себе, будто дом действительно их, – и уже скоро, досадно скоро vaporetto повернет налево и прямым ходом двинется к Пьяццале Рома[14], пропустив лучшую часть канала, Риальто[15], дальние дворцы…

Им навстречу вниз по течению шел другой vaporetto, переполненный пассажирами, и на мгновение у него мелькнула глупая мысль, что хорошо бы поменяться с ними местами, вновь оказаться среди веселых, счастливых туристов, направляющихся в Венецию, ко всему тому, что осталось у него за спиной… И тут он увидел ее, Лору, в красном плаще! С ней рядом – сестры-близнецы: деятельная сестра, держа Лору за локоть, что-то ей говорит, словно увещевает, а сама Лора с развевающимися на ветру волосами жестикулирует, и лицо ее искажено страданием. Он смотрел во все глаза, застыв от изумления, – изумление его было столь велико, что он не мог ни крикнуть, ни махнуть рукой, да они бы и не услышали, vaporetti уже разошлись и двигались противоположными курсами.

Что, черт возьми, происходит? Должно быть, чартерный рейс задержали и самолет не взлетел, но почему в таком случае Лора не позвонила ему в отель? И что там делают эти проклятые сестры? Неужели она столкнулась с ними в аэропорту? Странное совпадение – а если не просто совпадение? И чем она так взволнована? Он не мог придумать никакого объяснения. Возможно, рейс отменили и Лора поехала прямо в отель, рассчитывая застать его там и вместе с ним отправиться на машине в Милан, а завтра вечером сесть в поезд. Ему оставалось одно – как только паром причалит у Пьяццале Рома, позвонить в отель, сказать ей, чтобы она спокойно его ждала, – он вернется и заберет ее. А что до этих проклятых сестер, то пропади они пропадом!..

Когда vaporetto подошел к причалу, началась обычная сутолока. Ему пришлось искать носильщика, чтобы забрать багаж, затем терять драгоценное время в поисках телефона. Возня с мелочью, поиск нужного номера отняли еще несколько мгновений. Наконец ему удалось дозвониться, и знакомый портье, к счастью, еще был на месте.

– Послушайте, вышла полнейшая неразбериха, – начал он и объяснил, что Лора в это самое время возвращается в отель – он видел ее с двумя приятельницами на vaporetto. He попросит ли портье, чтобы она его дождалась? Он вернется на ближайшем пароме и заберет ее. – Так или иначе, задержите ее, – сказал он. – Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Портье все прекрасно понял, и Джон повесил трубку.

Слава богу, Лора не появилась в отеле прежде, чем он сумел туда дозвониться, иначе ей тотчас сказали бы, что он уже на пути в Милан. Носильщик по-прежнему ждал с багажом, и самым простым представлялось дойти с ним до гаража, передать вещи малому, который там распоряжается, и попросить его подержать все у себя примерно с час, пока он не вернется с женой и не заберет свою машину. Потом он снова пошел к причалу и стал дожидаться следующего парома в Венецию. Минуты тянулись мучительно медленно, и все это время он изводил себя вопросом – что же стряслось в аэропорту и почему, ради всего святого, Лора не позвонила ему. Что толку строить догадки. В отеле она ему все расскажет. Одно он знал совершенно определенно: он не позволит сестрам вертеть ими и впутывать их в свои делишки. Он так и слышал, как Лора говорит ему, что старушки тоже пропустили рейс и надо бы подвезти их до Милана.

Наконец vaporetto, вспенивая воду, подошел к причалу, и он поднялся на борт. Какая скука плыть в обратном направлении, мимо тех самых знакомых достопримечательностей, которым он совсем недавно сказал ностальгическое последнее прости! На этот раз он даже не смотрел на них, он был поглощен одной мыслью – поскорее добраться до места. На Сан-Марко народу было много как никогда, в толпе люди двигались плечом к плечу, и каждый пребывал в состоянии приятного возбуждения.

Проходя через вращающиеся двери отеля, он ожидал увидеть Лору, а возможно, и сестер в холле слева от входа. Жены там не было. Он направился к конторке. Портье, с которым он говорил по телефону, беседовал с управляющим.

– Моя жена приехала? – спросил Джон.

– Нет, сэр, еще нет.

– Как странно. Вы уверены?

– Абсолютно уверен, сэр. Я не отходил отсюда с тех самых пор, как вы позвонили мне без четверти два. Я все время был на месте.

– Ничего не понимаю. Она была на vaporetto, когда он проходил мимо Академии. Минут через пять она должна была сойти на Сан-Марко и прийти сюда.

– Не знаю, что и сказать. Вы говорили, синьора была с друзьями?

Вид у портье был совершенно невозмутимый.

– Да, точнее, со знакомыми. С двумя дамами, которых мы встретили вчера на Торчелло. Я очень удивился, увидев ее с ними на vaporetto, и предположил, что рейс отменили, они случайно столкнулись в аэропорту и она решила вернуться вместе с ними, рассчитывая застать меня, пока я не уехал.

Дьявольщина, где же Лора? Что она делает? Уже четвертый час. От Сан-Марко до отеля минута ходьбы.

– Может быть, синьора пошла со своими друзьями в их гостиницу? Вы знаете, где они остановились?

– Нет, – сказал Джон, – не имею ни малейшего представления. Более того, я не знаю даже имен этих двух дам. Они сестры, близнецы, похожи как две капли воды. Но зачем же идти в их гостиницу, а не сюда?

Вращающаяся дверь закрутилась, но это была не Лора. Какие-то два постояльца.

В разговор вмешался управляющий.

– Вот что я предлагаю, – сказал он. – Давайте я позвоню в аэропорт и выясню относительно рейса. Тогда, по крайней мере, нам хоть что-то будет известно. – Он виновато улыбнулся. Такие накладки – большая редкость, обычно у клиентов нет повода для беспокойства.

– Да, позвоните, – сказал Джон. – Выясним, что там случилось.

Он закурил сигарету и стал мерить шагами холл. Что за чертовщина. И как непохоже на Лору, ведь она знала, что сразу после ланча он выезжает в Милан, – вернее, она могла предполагать, что он уедет еще до ланча. Но в таком случае, прибыв в аэропорт и узнав, что рейс отменен, она наверняка первым делом ему бы позвонила.

Управляющий целую вечность куда-то дозванивался, потом ждал, когда его переключат на другую линию, к тому же он так быстро говорил по-итальянски, что Джон не мог следить за разговором. Наконец он положил трубку.

– Все стало еще более таинственным, чем прежде, сэр. Чартерный рейс никуда не переносили, самолет взлетел по расписанию с полным комплектом пассажиров. По всей видимости, не было никаких задержек и сбоев. Должно быть, синьора просто передумала. – Его улыбка стала еще более виноватой.

– Передумала, – машинально повторил Джон. – Но почему, черт побери? Она так рвалась быть дома сегодня вечером.

Управляющий пожал плечами:

– Вы же знаете женщин, сэр. Ваша жена могла вдруг решить, что, в конце концов, ей лучше сесть вместе с вами на поезд в Милане. Хотя, уверяю вас, в этой чартерной группе публика чрезвычайно респектабельная, а «Каравеллы» – совершенно безопасные самолеты.

– Да-да, – нетерпеливо сказал Джон. – Вы все сделали правильно, я вас нисколько не виню. Просто я не могу понять, что заставило ее передумать, разве только встреча с теми двумя дамами.

Управляющий промолчал. Он не знал, что сказать. Портье тоже проявлял сочувственную озабоченность.

– Возможно, – отважился он, – вы обознались и на vaporetto видели вовсе не синьору?

– Да нет, – ответил Джон, – я не мог обознаться. Она была в красном плаще и без шляпы – точно в таком виде, как вышла отсюда. Я видел ее так же ясно, как вижу вас. Готов поклясться перед судом.

– К несчастью, – сказал управляющий, – мы не знаем имен тех двух дам, не знаем, в каком отеле они останавливались. Вы говорите, что встречались с ними вчера на Торчелло?

– Да… но лишь мельком. И гостиница их не там. Это я по крайней мере знаю наверняка. Вышло так, что позднее мы встретили их за ужином в Венеции.

– Прошу прощения…

К портье подошли зарегистрироваться вновь прибывшие постояльцы, и ему пришлось заняться ими. Джон в отчаянии повернулся к управляющему:

– Как вы думаете, может быть, имеет смысл позвонить в отель на Торчелло – вдруг там кто-нибудь знает имена этих дам или где они останавливались в Венеции?

– Можно попробовать, – ответил управляющий. – Надежды мало, но давайте попробуем.

Джон вновь принялся вышагивать по холлу, не спуская глаз с вращающейся двери, молясь и надеясь, что сейчас мелькнет знакомый красный плащ и Лора войдет в отель. Вновь последовали нескончаемые телефонные переговоры управляющего с кем-то из служащих отеля на Торчелло.

– Скажите им, две сестры, – напомнил Джон, – две пожилые дамы, одетые в серое, очень похожие. Одна из них слепая, – добавил он.

Управляющий кивнул. Было понятно, что он дает подробное описание. И все же, положив трубку, он покачал головой.

– Управляющий на Торчелло говорит, что хорошо помнит этих дам, – сказал он Джону, – но они заходили к ним только на ланч. Их имена ему неизвестны.

– Ну, раз так, остается только ждать.

Джон закурил третью сигарету, вышел на террасу и начал расхаживать по ней взад-вперед. Он смотрел на противоположный берег канала, впиваясь взглядом в лица людей на проходящих пароходиках, в моторных лодках и даже в гондолах. Под мерное тиканье часов минута проходила за минутой, но по-прежнему никаких признаков Лоры. Его томило ужасное предчувствие – что все это было заранее условлено, что Лора вовсе не собиралась лететь домой, что накануне вечером, в ресторане, она договорилась с сестрами о встрече. О боже, подумал он, я становлюсь параноиком… И все же, почему, почему? Нет, скорее всего, встреча в аэропорту была случайной и, выдумав какую-то невероятную причину, они убедили Лору не садиться в самолет, попросту не дали ей сделать это, щегольнув одним из своих спиритических видений, – самолет-де потерпит крушение и ей надо вернуться с ними в Венецию. И Лора, с ее впечатлительностью, сразу поверила им, все приняла за чистую монету.

Но даже если допустить, что все так и было, почему она не пришла в отель? Что она сейчас делает? Четыре часа, половина пятого, солнце уже не играет на воде. Он вернулся к конторке портье.

– Я больше не могу слоняться без дела, – сказал он. – Даже если она и объявится, сегодня вечером мы уже не доберемся до Милана. Я, может быть, увижу ее с этими дамами на площади Сан-Марко, да где угодно. Если она придет, пока меня не будет, вы ведь ей все объясните?

– Конечно, конечно, – в голосе портье звучало сочувствие. – Я понимаю, сэр, вас это очень тревожит. Не благоразумнее ли вам остановиться на ночь здесь, в отеле?

Джон безнадежно махнул рукой:

– Возможно, да, не знаю. Наверно…

Он вышел через вращающуюся дверь и медленно пошел к площади Сан-Марко. Он заглядывал в каждый магазинчик под аркадами, раз пятнадцать переходил через площадь, пробирался между столиками, расставленными перед «Флорианом» и перед «Квадри»[16], зная, что красный плащ Лоры и характерная внешность сестер-близнецов даже в этой бурлящей толпе сразу привлекут его внимание, – но их нигде не было. На Мерчерии[17] он смешался с толпой покупателей и шел плечом к плечу с праздношатающимися любителями поглазеть на витрины, уличными торговцами, назойливо предлагающими туристам свой товар, инстинктивно понимая, что здесь их не будет. Ради этого Лора не стала бы пропускать самолет и возвращаться в Венецию. Но если бы и поступила так по какой-то недоступной его воображению причине, она обязательно зашла бы сперва в отель, чтобы найти его.

Ему оставалось одно – попробовать напасть на след сестер. Их отель мог быть где угодно среди сотен отелей и пансионатов, разбросанных по Венеции или даже на другой стороне лагуны, на Дзаттере[18] или еще дальше – на Джудекке[19]. Последнее было маловероятно. Скорее всего, они остановились где-нибудь неподалеку от Сан-Дзаккариа, от ресторана, в котором ужинали вчера вечером. Слепая вряд ли стала бы ходить далеко по вечерам. Как глупо, что он не подумал об этом раньше; и он повернул назад и быстро пошел от ярко освещенного торгового района в направлении более тесного, с узкими улочками квартала, где они ужинали накануне. Он без труда отыскал ресторан, но его еще не открыли для ужина и накрывавший столики официант оказался не тем, который их обслуживал. Джон спросил, не может ли он поговорить с patrone[20], официант скрылся в задних помещениях и через пару мгновений вернулся с довольно растрепанным владельцем, который, будучи застигнут в минуты отдыха, явился в рубашке с закатанными рукавами, а не при полном tenue[21].

– Я был у вас вчера вечером, – объяснил Джон. – Вон за тем столиком в углу сидели две дамы. – Он показал рукой на столик.

– Вы желаете заказать этот столик на вечер? – спросил владелец ресторана.

– Нет, – сказал Джон. – Нет, вчера вечером вон там сидели две дамы, две сестры, due sorelle[22], близнецы, gemelle[23]. – По-итальянски это ведь и есть «близнецы»? – Вы помните? Две дамы, sorelle, vecchie…[24]

– Ах, – сказал мужчина, – si, si, signore, la povera signorina[25]. – Он приложил руки к глазам, изображая слепоту. – Да, я помню.

– Вы не знаете, как их зовут? – спросил Джон. – Где они остановились? Мне очень надо их разыскать.

Владелец ресторана в знак сожаления развел руками:

– Мне очень жаль, синьор, я не знаю, как зовут этих синьорин, они приходили сюда обедать только один, может быть, два раза, они не говорили, где остановились. Возможно, если вы придете снова вечером, они будут здесь? Вы не желаете заказать столик?

Он обвел зал рукой, как бы предлагая на выбор любой столик, но Джон покачал головой.

– Нет, благодарю вас. Я пока не знаю, где буду ужинать. Извините за беспокойство. Если синьорины все-таки придут… – Он помедлил. – Возможно, я вернусь позже, – добавил он. – Я не уверен.

Владелец ресторана поклонился и проводил его к выходу.

– В Венеции встречаются люди со всего света, – сказал он улыбаясь. – Вполне возможно, что синьор сегодня вечером найдет своих друзей. Arrivederci, signore[26].

Друзей? Джон вышел на улицу. Скорее похитительниц людей. Беспокойство перешло в страх, в панику. Случилась какая-то страшная беда. Эти женщины обрели власть над Лорой, сыграли на ее внушаемости, склонили пойти с ними в их отель или куда-нибудь еще. Может быть, имеет смысл разыскать консульство? Где оно находится? Что ему там сказать? Он бесцельно двинулся вперед и оказался, как это случилось с ними прошлым вечером, на совершенно незнакомых улицах и вдруг подошел к высокому зданию со словом «Questura»[27] над крышей. Вот то, что мне нужно, подумал он. Я войду, и будь что будет. Внутри сновали полицейские в форме, по крайней мере здесь не сидели без дела, и, обратившись к одному из них, стоявшему за стеклянной перегородкой, он спросил, говорит ли здесь кто-нибудь по-английски. Полицейский показал на лестницу. Джон поднялся по ней и, войдя в правую дверь, увидел сидящую пару, в которой с облегчением признал своих соотечественников, туристов, очевидно мужа и жену, попавших в затруднительное положение.

– Входите, садитесь, – сказал мужчина. – Мы ждем уже целых полчаса, а им и дела нет. Что за страна! Дома все было бы иначе.

Джон взял предложенную ему сигарету и сел рядом с ними.

– Что с вами стряслось?

– У моей жены стащили сумку в магазине на Мерчерии, – сказал мужчина. – Она на секунду поставила ее, чтобы на что-то взглянуть, и просто не верится – сумки тут же как не было. Я говорю, что это уличный воришка, а она утверждает, что девушка за прилавком. Эти итальяшки все одним миром мазаны. Как бы то ни было, я уверен, что назад мы ее не получим. А у вас что пропало?

– Чемодан, – поспешно ответил Джон. – А в нем важные бумаги.

Не мог же он сказать, что у него пропала жена? У него бы язык не повернулся…

Мужчина сочувственно кивнул:

– Я же говорю, все итальяшки одним миром мазаны. Старик Муссо[28] знал, как с ними обращаться. Нынче кругом слишком много коммунистов. Беда в том, что им тут не до нас с нашими неприятностями, сейчас все заняты этим убийцей. Все брошены на его поиски.

– Убийцей? Каким убийцей? – спросил Джон.

– Не может быть, что вы ничего не слышали! – Мужчина с нескрываемым удивлением уставился на Джона. – Вся Венеция ни о чем другом не говорит. Это было во всех газетах, по радио, даже в английских газетах. Жуткое дело. Одну женщину на прошлой неделе нашли с перерезанным горлом – тоже туристку, а сегодня утром обнаружили какого-то старого бедолагу с такой же ножевой раной. Похоже, что это просто маньяк – для убийства нет никаких видимых причин. Досадно, что такое происходит в Венеции именно в туристический сезон.

– Во время отдыха мы с женой никогда не читаем газет.

– Очень мудро с вашей стороны, – мужчина рассмеялся, – это испортило бы вам настроение, особенно если у вашей жены слабые нервы. Ну да ладно, как бы то ни было, завтра мы уезжаем. Не скажу, чтобы нам этого не хотелось, верно, дорогая? – Он обернулся к жене. – Венеция стала гораздо хуже с тех пор, как мы были здесь последний раз. А кража сумки так и вообще последняя капля, куда уж дальше.

Дверь в кабинет открылась, и старший офицер полиции попросил собеседника Джона и его жену войти.

– Держу пари, мы ничего не добьемся, – прошептал турист, подмигнув Джону, и вместе с женой вошел в кабинет.

Дверь за ними закрылась. Джон погасил сигарету и закурил другую. Им овладело странное чувство нереальности. Что он здесь делает, какой в этом смысл? Лоры уже нет в Венеции, она исчезла, возможно навсегда, с этими дьявольскими сестрами. Ее след никогда не отыщется. И подобно тому, как они вдвоем придумали фантастическую историю про близнецов, когда впервые увидели их на Торчелло, вымысел с устрашающей логичностью обретал основание в реальном факте: эти женщины – переодетые мошенники, преступники, которые завлекают доверчивых и простодушных, обрекают их на страшную участь. Возможно, они и есть те самые убийцы, которых разыскивает полиция. Кто заподозрит двух пожилых, респектабельного вида женщин, живущих в каком-нибудь второразрядном пансионате или отеле? Он, не докурив, затушил сигарету.

Да, подумал он, так и начинается паранойя. Так люди и сходят с ума. Он бросил взгляд на часы. Половина седьмого. Лучше отказаться от заведомо бесполезных попыток найти ответ в полицейском управлении и сделать то единственное, что подсказывает здравый смысл. Вернуться в отель, позвонить в школу в Англии и узнать последние новости о Джонни. Он ни разу не вспомнил про бедного Джонни, с тех пор как увидел Лору на vaporetto.

Слишком поздно. Дверь кабинета открылась, и оттуда вышла супружеская пара.

– Обычная дешевая трескотня, – вполголоса сказал Джону муж. – Они сделают все, что смогут. Надежды мало. В Венеции так много иностранцев, и все они воры! Все местные безупречны. Им просто невыгодно обворовывать гостей. Ну, желаю, чтобы вам повезло больше.

Он кивнул, его жена улыбнулась, слегка поклонилась, и они ушли. Джон проследовал за полицейским офицером в кабинет.

Начались обычные формальности. Имя, адрес, паспорт. Длительность пребывания в Венеции и прочее, и прочее. Затем пошли вопросы, и Джон, чувствуя, как лоб его покрывается испариной, пустился в бесконечное повествование. Первая случайная встреча с сестрами, встреча в ресторане, внушаемость Лоры в связи со смертью их ребенка, телеграмма о болезни Джонни, решение вылететь чартерным рейсом, ее отъезд и внезапное необъяснимое возвращение. Когда он закончил, то чувствовал себя таким изможденным, как если бы после приступа лихорадки проехал на машине несколько сотен миль без остановки. Опрашивавший его полицейский говорил на отличном английском с сильным итальянским акцентом.

– Вы говорите, – начал он, – ваша жена еще не вполне оправилась от потрясения. Это как-нибудь проявлялось во время вашего пребывания здесь, в Венеции?

– В общем, да, – ответил Джон, – у нее ведь действительно был серьезный срыв. Отдых, казалось, не шел ей на пользу. Ее настроение изменилось лишь вчера, когда мы встретили на Торчелло этих двух женщин. Напряжение как будто прошло. Полагаю, она была готова ухватиться за любую соломинку, и вера в то, что наша малышка беспокоится о ней, вроде бы вернула ее в нормальное состояние.

– Это вполне естественно в таких обстоятельствах, – сказал полицейский. – Но, конечно, телеграмма стала новым ударом для вас обоих?

– Да, вы правы. Поэтому мы и решили вернуться домой.

– Никаких споров по этому поводу? Расхождений во мнениях?

– Никаких. Полное единодушие. Я жалел только о том, что не могу лететь вместе с женой чартерным рейсом.

Полицейский кивнул.

– Вполне могло случиться так, что ваша жена внезапно потеряла память, и тогда встреча с этими двумя дамами могла быть воспринята ею как единственная связующая нить, и она кинулась к ним за поддержкой. Вы очень точно их описали, и я думаю, их нетрудно будет разыскать. А пока я советую вам возвратиться в отель. Мы свяжемся с вами, как только у нас появятся какие-нибудь новости.

По крайней мере, подумал Джон, в полиции поверили его рассказу. Не приняли его за чудака, который выдумал всю эту историю и понапрасну отнимает у них время.

– Вы понимаете, – сказал он, – я очень беспокоюсь. Что если у этих женщин какие-то преступные намерения в отношении моей жены? О каких только случаях не рассказывают…

В первый раз с начала их разговора полицейский улыбнулся.

– Прошу вас, не волнуйтесь, – сказал он. – Я уверен, что все объяснится.

Хорошо бы, подумал Джон, но, ради всего святого, – как?

– Извините, – сказал он, – что я отнял у вас столько времени. Тем более, насколько мне известно, у полиции дел хоть отбавляй в связи с поисками убийцы, который все еще разгуливает на свободе.

Он сказал это намеренно. Нелишне дать понять этому малому, что между исчезновением Лоры и последними жуткими событиями может существовать прямая связь.

– Ах это, – сказал полицейский, поднимаясь из-за стола. – Мы надеемся, что в ближайшее время убийца будет сидеть под замком.

Его голос звучал уверенно и твердо. Убийцы, пропавшие жены, украденные сумки – у них все под контролем. Они пожали друг другу руки, и Джона проводили за дверь и далее вниз по лестнице. Возможно, размышлял он, возвращаясь в отель, полицейский прав. У Лоры случился внезапный приступ амнезии, и оказавшиеся в аэропорту сестры привезли ее обратно в Венецию, и поскольку Лора не могла вспомнить, где они остановились, доставили в свою гостиницу. Возможно, они и сейчас пытаются разыскать его отель. Во всяком случае, больше он ничего не мог сделать. Полиция все держит под наблюдением, и дай-то бог все устроится. Теперь же ему хотелось одного – повалиться на кровать со стаканом виски, а потом позвонить в школу Джонни.

Мальчик-рассыльный поднял его на лифте в скромный номер на пятом этаже в задней части отеля. Голый, безликий, с закрытыми ставнями и запахом кухни, доносившимся снизу, со двора…

– Попроси принести мне двойной виски, – сказал Джон, – и имбирный эль.

Оставшись один, он подставил лицо под холодную струю в раковине и порадовался, обнаружив крошечный кусочек бесплатного мыла – пустяк, но все-таки признак относительного комфорта. Он скинул туфли, повесил пиджак на спинку стула и бросился на кровать. Где-то громко играло радио – старая популярная песня, вот уже несколько лет как вышедшая из моды; года два назад Лоре она очень нравилась. «Я люблю тебя, крошка…» Они записали ее на магнитофон и часто проигрывали в машине. Он дотянулся до телефона и попросил соединить его с Англией. Затем закрыл глаза, а настойчивый голос упорно повторял: «Я люблю тебя, крошка… я не смогу тебя забыть».

Вскоре в дверь постучали. Это был официант с заказанными напитками. Маловато льда. Какое ничтожно слабое утешение, но как оно необходимо! Виски он выпил залпом, не разбавляя, и через несколько мгновений неотвязная боль утихла, притупилась и ее сменило, пусть ненадолго, ощущение покоя. Зазвонил телефон. Теперь, подумал он, собираясь с силами перед окончательной катастрофой, последний удар, Джонни умирает или уже умер. Тогда все кончено. Да погребет Венецию пучина вод…

На коммутаторе сказали, что его соединили, и через секунду с другого конца провода он услышал голос миссис Хилл. Она сразу узнала, кто говорит, должно быть, ее предупредили, что звонят из Венеции.

– Алло! – крикнула она. – Ах, я так рада, что вы позвонили! Все хорошо. Джонни прооперировали, хирург решил не ждать и сделал операцию днем, она прошла очень успешно. Скоро Джонни окончательно поправится. Вам больше не о чем тревожиться, он проведет ночь спокойно.

– Слава богу, – ответил он.

– О да, – сказала она. – Мы все вздохнули с облегчением. А сейчас я передаю трубку вашей жене.

Джон сел на кровати, его словно оглушили. Что она имеет в виду, черт возьми? Затем он услышал голос Лоры, ясный, чистый:

– Дорогой! Дорогой, ты слышишь?

Он не мог ответить. Он почувствовал, как рука, в которой он держит трубку, холодеет и покрывается липким потом.

– Я слышу, – прошептал он.

– Не очень хорошая связь, – сказала она, – ну да ладно. Как сказала тебе миссис Хилл, все хорошо. В отделении Джонни такой прекрасный хирург, такая милая медсестра, и я просто счастлива, что все так устроилось. Из Гатвика я приехала прямо сюда – между прочим, полет прошел отлично, но что за странное сборище! Когда я расскажу тебе про них, с тобой случится истерика… Потом поехала в больницу, Джонни только отходил после наркоза. Конечно, он был вялый, полусонный, но так мне обрадовался! А Хиллы так чудесно меня приняли, отвели мне гостевую комнату, и от них рукой подать до города и больницы. Сейчас поужинаем, и я сразу пойду спать, после полета и всех этих волнений меня просто качает. Как ты добрался до Милана? Где остановился?

Отвечая, Джон не узнал собственный голос. Он больше походил на голос какого-то механического устройства.

– Я не в Милане, – сказал он. – Я все еще в Венеции.

– Все еще в Венеции? Но почему? Машина не завелась?

– Я не могу объяснить, – сказал он. – Произошла какая-то путаница…

Его вдруг охватила такая усталость, что он чуть не уронил трубку, и, к своему стыду, почувствовал, как в глазах закипают слезы.

– Какая путаница? – В ее голосе теперь звучало подозрение, почти враждебность. – Ты не попал в аварию?

– Нет… нет… ничего такого.

Непродолжительное молчание, затем она сказала:

– У тебя как будто язык заплетается. Только не говори мне, что ты надрался.

О господи… если бы она только знала! Он чувствовал, что у него в любую минуту может отключиться сознание, но не из-за виски.

– Я думал, – медленно проговорил он, – я думал, что видел тебя на vaporetto с теми двумя сестрами.

Какой смысл продолжать? Объяснять бесполезно.

– Как ты мог видеть меня с сестрами? – сказала она. – Ты же знал, что я поехала в аэропорт. Нет, мой милый, ты просто идиот. Дались тебе эти несчастные старушки! Надеюсь, миссис Хилл ты ничего такого не сказал?

– Нет.

– Так что ты намерен делать? Ты сядешь завтра в Милане на поезд?

– Да, конечно.

– Я все же не понимаю, почему ты застрял в Венеции, – сказала она. – Все это кажется мне довольно странным. Но главное – с Джонни все будет в порядке, и я здесь.

– Да, – сказал он, – да.

Он расслышал отдаленный звук гонга, прозвучавшего в холле директора школы.

– Тебе пора идти, – сказал он. – Мой привет Хиллам и поцелуй Джонни.

– Хорошо, береги себя, дорогой, бога ради, не опоздай завтра на поезд и машину веди осторожно.

В трубке щелкнуло, и ее голос пропал. Он вылил в пустой стакан капли оставшегося виски, смешал их с имбирным элем и залпом выпил. Потом встал, подошел к окну, распахнул ставни и высунулся наружу. Голова у него слегка кружилась. Камень упал с его души, но облегчение, огромное, невыразимое, странным образом смешивалось с ощущением нереальности, словно голос, говоривший из Англии, был не голосом Лоры, а мистификацией, сама же Лора все еще в Венеции, в каком-нибудь потаенном пансионате с двумя сестрами.

Суть в том, что он видел всех троих на vaporetto. В красном плаще была Лора, не какая-то другая женщина. И рядом с Лорой были сестры. Так чем же это объяснить? Тем, что он сходит с ума? Или чем-то еще более зловещим? Когда их vaporetti поравнялись, сестры, обладающие огромной силой внушения, увидели его и каким-то необъяснимым образом заставили поверить, что Лора стоит рядом с ними? Но зачем, с какой целью? Нет, это совершенная бессмыслица. Есть лишь одно объяснение – он ошибся, у него была галлюцинация. И значит, ему необходим психоаналитик, как Джонни был необходим хирург.

А что ему делать сейчас? Спуститься вниз и сообщить администрации отеля, что он ошибся, что его жена благополучно прибыла в Англию чартерным рейсом и он только что разговаривал с ней по телефону? Он надел туфли и пригладил рукой волосы. Посмотрел на часы. Было без десяти восемь. Если заглянуть в бар и немного выпить, будет проще посмотреть в лицо управляющему и рассказать ему о случившемся. Затем они, возможно, свяжутся с полицией. Россыпи извинений за то, что всем причинили столько хлопот.

Он спустился на первый этаж и сразу пошел в бар. Ему было неловко, так и казалось, что все будут смотреть на него и думать: «Вот малый, у которого пропала жена». К счастью, в баре было многолюдно, и он не увидел ни одного знакомого лица. Даже за стойкой стоял помощник бармена, который раньше никогда его не обслуживал. Он выпил виски и через плечо бросил взгляд в сторону холла. За конторкой никого не было, но это ненадолго. В дверном проеме, ведущем во внутреннюю комнату, он видел спину управляющего, который с кем-то разговаривал. Повинуясь внезапному порыву, он, как трус, быстро пересек холл и через вращающуюся дверь вышел на улицу.

Я поужинаю, решил он, а потом вернусь и объяснюсь с ними. На сытый желудок это будет проще.

Он пошел в ближайший ресторан, где они с Лорой пару раз ужинали. Она жива, она в безопасности, остальное не важно. Кошмар остался позади. Теперь он мог даже в одиночку насладиться едой, зная, что она спокойно проведет вечер в тоскливой компании супругов Хилл, рано ляжет спать, а завтра утром поедет в больницу сидеть с Джонни. Джонни тоже ничто не угрожает. Не о чем больше беспокоиться, вот только неловкие объяснения и извинения перед управляющим отелем.

Как приятно было сидеть одному за угловым столиком маленького ресторана, заказав vitello alla Marsala[29] и кувшинчик мерло. Он не спеша наслаждался едой, но все было в тумане, ощущение нереальности не покидало его, а разговор ближайших соседей навевал такой же умиротворяющий покой, как отдаленные звуки музыки.

Когда все они встали и разошлись, он увидел, что часы на стене показывают почти половину десятого. Нельзя больше откладывать и тянуть время. Он допил кофе, закурил сигарету и расплатился по счету. В конце концов, думал он, возвращаясь в отель, управляющий только обрадуется, услышав, что все в порядке.

Войдя через вращающуюся дверь, он сразу увидел человека в полицейской форме, который стоя разговаривал с управляющим. Портье тоже был там. Когда Джон подошел ближе, они обернулись и он заметил, что лицо управляющего просияло от облегчения.

– Eccolo![30] – воскликнул он. – Я был уверен, что signore где-то недалеко. Дела идут, signore. Двух дам нашли, и они любезно согласились проехать с полицейскими в Questura. Если вы немедленно пойдете туда, agente di polizia[31] вас проводит.

Джон покраснел.

– Я доставил вам столько беспокойства, – сказал он. – Я собирался вам сказать перед тем, как идти ужинать, но вас не было на месте. Дело в том, что я связался с женой. Она действительно улетела тем рейсом в Лондон, и я разговаривал с ней по телефону. Вышло большое недоразумение.

На лице управляющего появилось озадаченное выражение.

– Signora в Лондоне? – спросил он и быстро обменялся с полицейским несколькими фразами по-итальянски. – Кажется, те дамы утверждают, что днем они никуда не выходили, только утром сделать кое-какие покупки, – сказал он, снова повернувшись к Джону. – Кого же тогда синьор видел на vaporetto?

Джон покачал головой.

– Странная ошибка с моей стороны, – сказал он. – До сих пор не понимаю, как это могло получиться. Совершенно очевидно, что я не мог видеть ни свою жену, ни этих дам. Мне действительно очень жаль.

Еще один обмен фразами на быстром итальянском. Джон заметил, что портье как-то странно на него смотрит. Видимо, управляющий извинялся за Джона перед полицейским, который был явно раздражен и на повышенных тонах доводил свое неудовольствие до сведения управляющего. Все это дело, несомненно, причинило массу беспокойства очень многим людям, не говоря уже о несчастных сестрах.

– Послушайте, – прерывая поток итальянских слов, сказал Джон, – пожалуйста, скажите agente[32], что я пойду с ним в управление полиции и лично принесу свои извинения как офицеру полиции, так и этим дамам.

По лицу управляющего было видно, что он несколько успокоился.

– Если только signore возьмет на себя такой труд, – сказал он. – Естественно, дамы были очень встревожены, когда полицейский задавал им вопросы в их отеле, они предложили пойти с ним в Questura только потому, что очень беспокоятся за signora.

Джон чуть не сгорел со стыда. Только бы Лора не узнала. Она будет в ярости. Интересно, подумал он, существует ли какое-нибудь наказание за дачу ложной информации, затрагивающей третью сторону? Задним числом его ошибка начала обретать криминальную окраску.

Он пересек площадь Сан-Марко, заполненную толпой прогуливающихся после обеда туристов и собравшимися перед кафе зрителями, – музыкальное состязание всех трех оркестров[33] было в полном разгаре. Его спутник шел слева от него, скромно держась на расстоянии двух шагов и не произнося ни слова.

Они прибыли в отделение полиции, поднялись по лестнице и вошли в кабинет, где он недавно уже побывал.

Он сразу увидел, что за столом сидит не тот офицер, с которым он разговаривал, а некая кислая личность с желтоватым лицом, а две сестры, явно встревоженные – особенно активная, зрячая, – сидели на стульях немного поодаль, и за спиной у них стоял какой-то младший полицейский чин. Сопровождающий Джона тут же подошел к офицеру и быстро заговорил по-итальянски, а сам он, после некоторого колебания, приблизился к сестрам.

– Произошла ужасная ошибка, – сказал он. – Я даже не знаю, как мне извиниться перед вами. Это моя вина, только моя, полиция здесь ни при чем.

Активная сестра сделала движение, словно пыталась встать, ее рот нервно подергивался, но он остановил ее.

– Мы не понимаем, – сказала она с сильным шотландским акцентом. – Вчера вечером мы попрощались с вашей женой и с тех пор ее больше не видели. Около часа назад в наш пансионат пришел полицейский, сказал, что ваша жена пропала и что вы подали на нас жалобу. Моя сестра не очень здорова. Она сильно разволновалась.

– Ошибка. Страшная ошибка, – повторил он.

Услышав, что к нему обращается офицер, Джон повернулся к столу. В умении говорить по-английски этот полицейский заметно уступал своему предшественнику. На столе перед ним лежало заявление Джона, и он постукивал по нему карандашом.

– Значит, – с сомнением в голосе спросил он, – этот документ одна ложь? Вы не сказал правда?

– В то время я думал, что это правда, – сказал Джон. – Я мог бы поклясться перед судом, что сегодня днем видел свою жену и обеих этих дам на vaporetto на Большом канале. Сейчас я понимаю, что ошибся.

– Мы весь день и близко не были от Большого канала, – запротестовала деятельная сестра, – даже пешком. Утром мы сделали кое-какие покупки на Мерчерии и больше не выходили. Моя сестра была немного нездорова. Я уже раз десять повторила это офицеру полиции, в пансионате все подтвердят мои слова. Он не хотел меня слушать.

– А синьора? – сердито выкрикнул офицер. – Что стало с синьорой?

– Синьора, моя жена, в Англии, с ней все в порядке, – терпеливо объяснил Джон. – Сразу после семи я говорил с ней по телефону. Она вылетела из аэропорта чартерным рейсом и сейчас находится у друзей.

– Тогда кого вы видел на vaporetto в красном плаще? – спросил разъяренный полицейский. – И если не этих синьорина, то каких синьорина?

– Мои глаза обманули меня, – сказал Джон, сознавая, что его английский тоже начинает хромать. – Я думал, что вижу свою жену и этих дам, но нет, это было не так. Моя жена в это время была в самолете, а эти дамы в пансионате.

Казалось, он говорит на театральном китайском. Еще минута – и он начнет кланяться и засовывать руки в рукава.

Полицейский возвел глаза к небесам и принялся барабанить пальцами по столу.

– Значит, вся работа ни к чему, – сказал он. – Мы ходим по отелям и пансионатам, ищем синьорины и пропавшая синьора inglese[34], когда у нас здесь много, много дел. Вы делал ошибку. Вы, может быть, пил много вино mezzo giorno[35] и видел сто синьор в красных плащах на сто vaporetti. – Он встал, комкая бумаги на столе. – А вы, синьорины, – сказал он, – вы хотели подать жалобу на это лицо? – Он обращался к активной сестре.

– О нет, – сказала она, – вовсе нет. Я отлично понимаю, что это была ошибка. Единственное, чего мы хотим, так это немедленно вернуться в наш пансионат.

Что-то проворчав себе под нос, офицер указал пальцем на Джона.

– Вы очень счастливый человек, – сказал он. – Эти синьорина могли подать на вас жалобу – очень серьезное дело.

– Разумеется, – начал Джон, – я сделаю все, что в моих силах…

– Даже не думайте об этом, прошу вас! – воскликнула активная сестра. – Мы и слышать об этом не хотим. – Пришла ее очередь извиниться перед офицером. – Надеюсь, нам больше нет необходимости отнимать ваше драгоценное время, – сказала она.

Он махнул рукой, давая понять, что они свободны, и по-итальянски обратился к младшему полицейскому.

– Этот человек идет с вами в пансионат, – сказал он. – Buona sera[36], синьорины. – И, полностью игнорируя Джона, снова сел за стол.

– Я провожу вас, – сказал Джон, – я хочу объяснить, что именно произошло.

Они вместе спустились по лестнице и вышли из здания; слепая оперлась на руку сестры и обратила на Джона свой невидящий взгляд.

– Вы видели нас, – сказала она, – и вашу жену тоже. Но не сегодня. Вы видели нас в будущем.

– Я вас не понимаю, – в полном недоумении проговорил Джон.

Он повернулся к активной сестре, но та покачала головой, нахмурилась и приложила пальцы к губам.

– Пойдем, дорогая, – сказала она, обращаясь к сестре. – Ты очень устала, и я хочу поскорее отвести тебя в пансионат. – Затем полушепотом она сказала Джону: – Она медиум, полагаю, ваша жена вам говорила, но я не хочу, чтобы она впала в транс здесь, на улице.

Боже упаси, подумал Джон, и маленькая процессия медленно двинулась по улице от управления полиции, затем, свернув налево, вдоль канала. Из-за слепой сестры шли медленно, им еще предстояло перейти мосты через два канала. После первого же поворота Джон потерял всякое представление о том, где они находятся, но едва ли это имело значение. Их сопровождал полицейский, да и сами сестры знали, куда идти.

– Я должен объясниться, – мягко сказал он. – Если я этого не сделаю, жена никогда не простит мне.

И пока они шли, он вновь пересказал всю загадочную историю, начиная с телеграммы, полученной накануне вечером, и далее про разговор с миссис Хилл, решение на следующий же день вернуться в Англию – Лоре самолетом, а ему самому на машине, а затем поездом. Теперь все это уже не звучало так драматично, как в первый раз, когда он делал заявление офицеру полиции. Возможно, тогда, уверенный в том, что произошло что-то ужасное, он описал встречу двух vaporetti посреди Большого канала в зловещих тонах, явно намекая на похищение Лоры сестрами, которые держат ее своей пленницей. Теперь же, когда ни одна из этих женщин не представляла для него никакой угрозы, он говорил более естественно и вместе с тем очень искренно, впервые почувствовав, что между ними существует своеобразное родство душ, что они поймут.

– Видите ли, – сказал он, предпринимая последнюю попытку объяснить, почему он сперва пошел в полицию, и стараясь хоть как-то загладить свою вину, – я искренне верил, что видел вас с Лорой, и думал… – он помолчал в нерешительности, ведь то было не его предположение, а офицера полиции, – думал, что у Лоры случилась внезапная потеря памяти, что она встретилась с вами в аэропорту и вы привезли ее обратно в Венецию, туда, где вы остановились.

Они пересекли большую площадь и приближались к дому с вывеской «Pensione» над дверью.

– Это здесь? – спросил Джон.

– Да, – ответила активная сестра. – Я знаю, снаружи пансион выглядит не слишком презентабельно, но внутри чисто, удобно, и мы рекомендуем его всем нашим друзьям. – Она повернулась к сопровождавшему их полицейскому. – Grazie[37], – сказала она ему, – grazie tanto[38].

Полицейский коротко кивнул, пожелал им buona notte[39] и, перейдя площадь, исчез.

– Может быть, вы зайдете? – спросила активная сестра. – Уверена, что у нас найдется кофе – или вы предпочитаете чай?

– Нет, благодарю вас, – сказал Джон. – Мне пора возвращаться в отель. Я выезжаю рано утром. Я только хочу окончательно убедиться, что вы понимаете, что произошло, и прощаете меня.

– Нам не за что вас прощать, – ответила она. – Это один из многих примеров второго зрения, которое время от времени появляется у моей сестры и у меня, и, если вы позволите, мне бы очень хотелось внести его в нашу картотеку.

– Ну разумеется, – сказал он, – но мне самому это трудно понять. Раньше со мной ничего подобного не случалось.

– Возможно, разумом этого и не понять, – сказала она, – но с нами случается много такого, чего мы не осознаем. Моя сестра почувствовала, что вы обладаете даром духовидения. Она сказала об этом вашей жене. Вчера вечером, в ресторане, она также сказала ей, что вам грозит опасность и вы должны уехать из Венеции. Неужели вы не верите, что телеграмма была прямым тому подтверждением? Ваш сын был болен, возможно опасно болен, и вам было необходимо немедленно вернуться. Слава богу, ваша жена улетела домой и сейчас она рядом с ним.

– Да, действительно, – сказал Джон. – Но почему же я видел ее на vaporetto рядом с вами и вашей сестрой, когда в действительности она была на пути в Англию?

– Возможно, передача мысли на расстоянии, – ответила она. – Наверное, ваша жена думала о вас. Мы дали ей наш адрес на тот случай, если бы вы захотели связаться с нами. Мы пробудем здесь еще десять дней. И она знает, что мы передадим любое послание, которое моя сестра может получить от вашей малышки из мира духов.

– Да, – неуверенно сказал Джон, – да, понимаю. Это очень мило с вашей стороны. – Ему вдруг представилась весьма нелестная для его собеседницы картина: как обе сестры в своей спальне, с наушниками на голове, принимают кодированное послание от бедной Кристины. – Послушайте, вот наш лондонский адрес, – сказал он. – Я знаю, что Лора будет рада получить от вас весточку.

На листке, вырванном из карманного ежедневника, он написал их адрес и, в качестве бесплатного приложения, номер телефона и протянул его ей. Он хорошо представлял себе последствия. Однажды вечером Лора обрушивает на него сообщение о том, что «милые старушки» по пути в Шотландию проездом будут в Лондоне, и самое меньшее, что они с Джоном могут для них сделать, это предложить свое гостеприимство и комнату на ночь. Затем сеанс в гостиной и материализующиеся из воздуха тамбурины.

– Ну, мне пора идти, – сказал он, – спокойной ночи и еще раз извините за то, что произошло сегодня. – Он пожал руку первой сестре, затем повернулся к ее слепому близнецу. – Надеюсь, – сказал он, – вы не слишком устали.

Невидящий взгляд приводил его в замешательство. Она крепко сжала его руку и долго не выпускала из своей.

– Ребенок, – сказала она, и голос ее звучал странным стаккато, – ребенок… я вижу ребенка…

Затем, к немалому его смятению, в уголке ее рта выступила пена, голова запрокинулась, и она почти рухнула на руки сестры.

– Мы должны внести ее в дом, – поспешно сказала та. – Все в порядке, она не больна, это начало транса.

Вдвоем они помогли слепой, которая словно оцепенела, войти в дом и посадили на ближайший стул. Из внутренней комнаты выбежала женщина. Откуда-то издалека доносился сильный запах спагетти.

– Не беспокойтесь, – сказала деятельная сестра, – мы с синьориной справимся. Я думаю, вам лучше идти. Иногда после транса ее тошнит.

– Мне ужасно жаль… – начал Джон, но она уже повернулась к нему спиной и вместе с синьориной склонилась над сестрой, издававшей странные, похожие на хрип звуки. Он явно был лишним и после последнего жеста вежливости: «Не могу ли я чем-нибудь помочь?» – оставшегося без ответа, повернулся и пошел через площадь. Один раз он оглянулся и увидел, что они уже закрыли дверь.

Хорош финал вечера! Бедные старые девы. Сперва их тащат в управление полиции, допрашивают, и вот венец всему – припадок. Похоже на эпилепсию. Несладкая жизнь у деятельной сестры, но она, похоже, не жалуется. А если это случится в ресторане или на улице? Да и под их с Лорой крышей не слишком желательно, если сестры под ней окажутся, чего, как он очень надеялся, все-таки не произойдет.

Однако где он? Площадь с обязательной церковью в одном конце была безлюдна. Он не помнил, какой дорогой они пришли из полицейского участка, слишком много было поворотов. Минуту! – в этой церкви ему почудилось что-то знакомое. Он подошел ближе, ища название, которое иногда указывается на доске объявлений при входе. Вспомнил, Сан-Джованни ин Брагора. Однажды утром они с Лорой заходили в нее посмотреть картину Чима да Конельяно. Конечно же, отсюда рукой подать до Рива дельи Скьявони[40] и широких, открытых вод лагуны Сан-Марко с яркими огнями цивилизации и фланирующими туристами. Он помнил, что, свернув со Скьявони, они чуть ли не сразу оказались перед этой церковью. Не по тому ли переулку они тогда шли? Он свернул в переулок, но на полпути засомневался. Похоже, нет, хотя место почему-то казалось ему знакомым.

И тогда он понял: да, это не тот переулок, по которому они шли в то утро, когда заходили в церковь, а тот, по которому гуляли накануне вечером, только он свернул в него с противоположной стороны. Значит, все правильно, надо идти по нему дальше, перейти мост через узкий канал, и тогда слева он увидит Арсенал, а справа улицу, которая ведет к Рива дельи Скьявони. Так гораздо проще, чем пытаться идти назад по своим следам, – непременно снова заблудишься в лабиринте боковых улочек.

Он дошел почти до конца переулка, перед ним уже вырисовывался мост, как вдруг увидел ребенка. Это была та же маленькая девочка, которая прошлой ночью прыгала с лодки на лодку и скрылась в подвале одного из домов. На этот раз она бежала к церкви с другой стороны, направляясь к мосту. Она бежала так, словно от этого зависела ее жизнь, и через мгновение он увидел почему. Ее преследовал мужчина, и, когда она оглянулась на бегу, он прижался к стене, чтобы его не заметили. Ребенок взбежал на мост, и Джон, опасаясь еще больше напугать кроху, через открытый дверной проем отступил в маленький дворик.

Он вспомнил пьяный вопль вчерашней ночью, который донесся из дома неподалеку оттуда, где сейчас притаился мужчина. Так вот оно что, подумал он, этот мерзавец опять гонится за ней; он невольно связал ужас ребенка тогда и сейчас и недавние убийства, о которых писали все газеты, совершаемые, как считалось, маньяком. Это могло быть случайным совпадением, и девочка просто спасалась от пьяницы-родственника, и все же, все же… Сердце начало бешено стучать у него в груди, инстинкт подсказывал, что ему самому надо убегать, сейчас, немедленно, назад по переулку – туда, откуда он пришел. Но как же ребенок? Что будет с ребенком?

Затем он услышал топот ножек бегущей девочки. Через открытый проход она влетела во двор, где он стоял, и, не видя его, бросилась к дальнему концу двора – наверное, там находилась черная лестница. Она рыдала на бегу, и это был не жалобный плач испуганного ребенка, а панические, судорожные всхлипывания беззащитного, отчаявшегося существа. Есть ли в доме родители, которые могли бы защитить ее, которых он мог бы предупредить? После секундного колебания он последовал за ней вниз по ступеням и проскочил в подвальную дверь, распахнувшуюся после того, как она всем телом налегла на нее.

– Не бойся! – крикнул Джон. – Я не дам тебя в обиду, не бойся!

Он проклинал себя за незнание итальянского, но, возможно, английская речь сумеет ее успокоить. Все бесполезно – громко всхлипывая, она уже лезла по лестнице, которая спиралью поднималась вверх, и отступать ему было слишком поздно: со двора до него доносился шум преследования, кто-то кричал по-итальянски, залаяла собака. Вот так-то, подумал он, мы оба в ловушке, и ребенок, и я. Если мы не сможем закрыть за собой на засов какую-нибудь внутреннюю дверь, маньяк доберется до нас обоих.

Он побежал вверх по лестнице за девочкой, которая метнулась в выходившую на маленькую площадку комнату, и захлопнул за собой дверь; на ней, слава богу, имелся засов, и он до отказа задвинул его. Ребенок, скорчившись, сидел у окна. Если позвать на помощь, кто-нибудь обязательно услышит, кто-нибудь обязательно придет, прежде чем преследователь начнет взламывать дверь и та поддастся под его напором, ведь, кроме них, здесь никого нет, никаких родителей, комната абсолютно пуста, только старая кровать с матрацем да кипа тряпья в углу.

– Все в порядке, – задыхаясь, сказал он, – все в порядке, – и, попытавшись улыбнуться, протянул руку.

Девочка поднялась на ноги и стояла перед ним, островерхий капюшон упал с ее головы. Он смотрел на нее и не верил своим глазам, затем удивление сменилось страхом, ужасом. Это был вовсе не ребенок, а маленькая, плотная карлица около трех футов ростом, с огромной квадратной головой взрослого человека, непропорционально большой для ее тела, с седыми космами до плеч; она ухмылялась и загадочно кивала головой.

Затем он услышал на площадке топот, собачий лай и крики не одного, а нескольких голосов: «Откройте! Полиция!» Существо пошарило в рукаве, вытащило нож и с ужасающей силой пронзило им его горло; он упал, липкая жижа текла по рукам, которыми он инстинктивно сжимал рану.

И он увидел vaporetto с Лорой и двумя сестрами, плывущий вниз по Большому каналу, не сегодня, не завтра, а послезавтра, и он знал, почему они вместе, какой печальный обряд им предстоит исполнить. Существо по-кошачьи свернулось в углу. Удары в дверь, голоса, собачий лай постепенно замирали, словно отступая вдаль, и – «Господи, – подумал он, – какая чертовски глупая смерть…».

Не позже полуночи

По профессии я учитель. Или был им. Я подал директору заявление об уходе до окончания летнего семестра, чтобы предупредить неминуемое увольнение. Причины мне придумывать не пришлось: самочувствие мое и в самом деле было хуже некуда. Болезнь, которую я подхватил во время отпуска на Крите, грозила мне неделями пребывания в больнице, разными инъекциями и так далее. Я не уточнял, что со мной. Однако и он, и мои коллеги, и мальчики знали, что мой недуг универсален и был таким во все времена – с давних пор предлог для острот и веселья, пока не переступишь черту и не станешь угрозой для общества. Тогда нас увольняют. И все, отворачиваясь, проходят мимо, предоставляя нам самим выкарабкиваться из этой ямы или оставаться в ней умирать.

Особенно досадно, что я и понятия не имею, отчего это случилось со мной. Другие могут сослаться на предрасположение, плохую наследственность, семейные неурядицы, пресыщенность жизнью и, бросившись на кушетку психоаналитика, выболтать свой отвратительный секрет и таким образом излечиться. Я же ничего подобного сделать не могу. Врач, которому я попытался объяснить, что со мной произошло, выслушал меня с надменной улыбкой, потом пробормотал что-то о вреде мнительности в сочетании с подавленным состоянием и прописал курс пилюль. Возможно, они бы и помогли, если б я принимал их. Вместо этого я бросил их в канализационную трубу и еще больше пропитывался не дававшей мне покоя отравой. Это ухудшило дело. Особенно губительным оказалось то, что мальчишки, которых я считал своими друзьями, почувствовали мое состояние: они подталкивали друг друга локтями, когда я входил в класс; давясь от смеха, склоняли над партами свои маленькие противные головы, – пока не наступил момент, когда я понял, что больше так не могу, и решился постучать в дверь к директору.

Ну все, кончено, довольно об этом. Передо мной альтернатива: отправиться в больницу или стереть все из памяти. Но прежде я хочу установить, с чего это началось. Тогда, что бы ни произошло со мной, мои записки будут найдены, и прочитавший их сможет сам решить, согласиться ли ему с мнением врача, что некоторый недостаток внутренней уравновешенности сделал меня жертвой суеверного страха, или принять мою точку зрения – что мое падение было вызвано вековой магией, коварным злом, корни которого теряются в глубине истории. Можно даже сказать, что тот, кто первым сотворил эту магию и с бесовской радостью заражал других, сея в своих наследниках по всему миру семена саморазрушения, – обессмертил себя.

Обратимся к началу. Стоял апрель, пасхальные каникулы. В Греции я уже бывал до этого дважды, но ни разу на Крите. Я стремился посетить Крит не ради изучения достопримечательностей Кносса и Феста[41], а ради удовольствия заняться своим хобби. Я немного увлекаюсь живописью, и в выходные дни или в школьные каникулы это для меня все. Мои работы хвалят знакомые из мира искусств, и я поставил себе цель – набрать картин для небольшой выставки. Даже если ни одна из них и не будет продана, персональная выставка была бы большим достижением.

А теперь коротко, в двух словах о себе. Я холостяк. Возраст – сорок девять. Родители умерли. Образование получил в Шерборне[42] и Брейзноз-колледже в Оксфорде. Профессия, как вы уже знаете, школьный учитель. Играю в крокет, гольф, бадминтон и, довольно плохо, в бридж. Интересы, помимо преподавания, как я уже говорил, – искусство и иногда, когда могу себе позволить, путешествия. И никаких пороков – до сих пор буквально никаких. Это не бахвальство, просто моя жизнь во всех отношениях не богата событиями. И это меня ничуть не тревожило. Наверное, я скучный человек. На избыток эмоций не жалуюсь. В двадцать пять лет был обручен с хорошенькой девушкой, соседкой, но она вышла замуж за другого. Было больно, но рана зажила меньше чем за год. У меня один недостаток, если это только недостаток, и, возможно, им-то и объясняется моя до сего времени монотонная жизнь. Это – нежелание общаться с людьми. Друзья у меня есть, но неблизкие. Сблизишься – начнутся всякие трения, только и жди неприятностей.

Я отправился на Крит в пасхальные каникулы, не взяв с собой ничего, кроме внушительных размеров чемодана и принадлежностей для живописи. Агент бюро путешествий, узнав, что меня не интересуют археологические достопримечательности, а я собираюсь порисовать, порекомендовал отель с видом на залив Мирабелон, на восточном его берегу. Мне показали буклет, и это вроде отвечало моим запросам. Привлекательно расположенное на морском берегу здание и отдельные шале ближе к воде, где спали и завтракали. Клиентура солидная: я, хоть и не считаю себя снобом, тоже не переношу бумажных пакетов и апельсинных корок. Две картины, написанные предыдущей зимой, – вид собора Святого Павла[43] под снегом и еще один – Хампстед-Хит[44], обе проданные любезной кузине, – окупали мою поездку, и я позволил себе маленькую слабость, хотя, по существу, это было необходимо, – по прибытии в аэропорт Ираклиона взял напрокат маленький «фольксваген».

Рейс, с ночной остановкой в Афинах, прошел приятно и без приключений. Но путь в сорок с лишним миль несколько утомил меня, так как, будучи водителем осторожным, я ехал не торопясь, а извилистая дорога, когда я добрался до гор, стала довольно опасной. Машины обгоняли меня, а встречные отворачивали в сторону и громко сигналили. Кроме того, было очень жарко и я проголодался. Вид синего залива Мирабелон и великолепных гор на востоке приподнял мое настроение. А когда я приехал в отель, красиво вписавшийся в окружающий пейзаж, и мне подали на террасу ланч, несмотря на то что было уже более двух часов дня – как не похоже на Англию! – захотелось отдохнуть и посмотреть свое жилище. Последовало разочарование. Молодой портье провел меня по садовой дорожке, обсаженной с обеих сторон яркими геранями, к маленькому домику, стиснутому с боков другими и с видом не на море, а на участок сада с площадкой для мини-гольфа. Мои ближайшие соседи – явно английская мамаша со своим выводком – приветствовали меня улыбками с балкона, увешанного сохнущими на солнце купальниками. Двое мужчин средних лет были заняты игрой в гольф. Я мог бы с таким же успехом отдохнуть в Мейденхеде[45].

– Это мне не подходит, – сказал я, поворачиваясь к своему сопровождающему. – Я приехал сюда рисовать. Мне нужен вид на море.

Он пожал плечами, пробормотал, что, мол, домики у моря все заняты и это, конечно, не его вина.

Я заставил его отправиться со мной назад, в отель, и сам обратился к клерку, ведающему приемом.

– Здесь какая-то ошибка, – сказал я. – Я просил шале с видом на море, и прежде всего уединенное.

Клерк улыбнулся, извинился, принялся перебирать бумаги, и последовали обычные отговорки: мой агент бюро путешествий не сделал специального заказа на шале с видом на море. Они пользуются большим спросом и уже все забронированы. Может быть, через несколько дней придут отказы, кто знает. При этом он уверял, что я прекрасно устроюсь в отведенном мне домике. Обстановка такая же, завтрак будет подаваться, и так далее, и тому подобное.

Я стоял на своем. Нет, меня не соблазнят ни английское семейство, ни мини-гольф. Не для того я летел за тысячу миль и выложил кучу денег. В общем, меня все это утомило и порядочно взвинтило.

– Я художник, профессор, – заявил я клерку. – За время пребывания здесь мне надо выполнить несколько заказов, и очень важно, чтобы у меня был вид на море и соседи, которые бы не мешали.

(В паспорте, где обозначается род занятий, у меня стоит: профессор. Это звучит лучше, чем педагог или учитель, и обычно вызывает уважение администрации.)

Клерк, казалось, был искренне огорчен. Продолжая оправдываться, он снова повернулся к полке с бумагами. Вконец раздраженный, я пересек просторный вестибюль и выглянул из дверей на склон, на море.

– Не могу поверить, – сказал я, – чтобы все они были заняты. Еще только начало сезона. Летом – может быть, но не сейчас. – Я махнул рукой в сторону западной части залива. – Вон те, – сказал я. – У самой воды. Вы хотите сказать, что все до единого сданы?

Он покачал головой и улыбнулся.

– Мы обычно не открываем их до середины сезона. К тому же они гораздо дороже. Там есть и ванна, и душ.

– Насколько дороже? – не отступался я.

Он сказал. Я быстро прикинул, что могу себе это позволить, если сокращу все остальные расходы. Вечером питаться в отеле и обходиться без ланча. И – ничего в баре, даже никакой минеральной воды.

– Тогда нет проблем, – важно произнес я. – С удовольствием переплачу за покой. И если вы не возражаете, мне бы хотелось выбрать домик самому. Я прогуляюсь пока к морю, а потом вернусь за ключом, и носильщик отнесет вещи.

Я не дал ему времени для ответа, повернулся и вышел. Напористость была вознаграждена. Замешкайся я на минуту, и он бы всучил мне этот дурацкий домик с окнами на мини-гольф. Представляю себе последствия. Крики детей на соседнем балконе, наверное, несдержанная мамаша, мужчины, упрашивающие сыграть в гольф. Я бы этого не выдержал.

Я прошел вниз через сад к морю, и, как только это сделал, настроение у меня поднялось: это, конечно, было то, что столь красочно описывалось в брошюре агента, то, ради чего я летел за тысячу миль. Без преувеличения. Маленькие побеленные домики, предусмотрительно расставленные далеко друг от друга, ниже – море, омывающее скалы. Был и пляж, и, несомненно, люди купались тут в разгар сезона, хотя сейчас здесь никого не было, но даже если бы кто-то и заявился, то сами шале располагались левее, в спокойствии и уединении. Клерк, должно быть, говорил правду, что они сдаются лишь в разгар сезона: окна во всех были закрыты ставнями. Во всех, кроме одного. Тотчас, поднявшись по ступенькам на балкон, я понял – это как раз для меня. Тот самый вид, что я и представлял себе. Подо мной – море, зажатое скалами, бухта, переходящая в залив, и вдали – горы. Место идеальное. Шале, что располагались восточнее отеля, не в счет: их не было видно. Лишь одно, с причалом внизу, одиноко стояло на узком мысу, как аванпост, но оно только обогатило бы картину, если его написать. Остальные милостиво скрывала возвышенность. Я повернулся и заглянул в открытые окна спальни. Простые побеленные стены, каменный пол, удобная кушетка с пледами на ней. Прикроватный столик с лампой и телефоном. Если бы не последнее, это была бы простота монашеской кельи, а большего мне и не требовалось.

Недоумевая, почему не закрыто именно это шале, а не какое-нибудь из соседних, я шагнул внутрь и услышал, что где-то в ванной бежит вода. Неужели и тут неудача – занято? Я просунул голову в открытую дверь и увидел, что горничная, маленькая гречанка, моет в ванной пол. Мне показалось, она вздрогнула, увидев меня. Я, соответственно жестикулируя, спросил:

– Это занято?

Она не поняла, но ответила что-то по-гречески. Потом схватила тряпку и ведро и, прямо в ужасе, прошмыгнула мимо меня к выходу, оставив работу незаконченной.

Я вернулся в спальню, поднял телефонную трубку и тут же услышал спокойный голос дежурного клерка.

– Говорит мистер Грей, – сказал я. – Мистер Тимоти Грей. Я только что разговаривал с вами о замене домика.

– Да, мистер Грей, – ответил он, и в голосе его слышалось удивление. – А откуда же вы говорите?

– Минутку, – сказал я и, положив трубку, прошел через комнату на балкон. Над открытой дверью был номер 62. – Я говорю из домика, который себе выбрал, – сказал я. – Он случайно оказался открытым: одна из горничных убирала ванную, боюсь, что я ее напугал. Этот домик для меня идеален. Номер шестьдесят два.

Он ответил не сразу, а когда ответил, голос его прозвучал неуверенно.

– Номер шестьдесят два? – повторил он. И после минутного колебания: – Не уверен, что он свободен.

– О, бога ради… – начал я нетерпеливо и услышал, как он по-гречески говорит с кем-то рядом. Разговор шел долго: видно, было какое-то препятствие, но это, однако, не убавило моей решимости.

– Вы слышите меня? – сказал я. – Какие там еще затруднения?

Более торопливое перешептывание, и наконец ко мне:

– Ничего страшного, мистер Грей. Просто мы считаем, что вам, наверное, намного удобнее будет в номере пятьдесят семь, который к тому же ближе к отелю.

– Ерунда, – сказал я. – Мне нравится вид отсюда. А что с номером шестьдесят два? Неисправен водопровод?

– Водопровод, разумеется, работает, – заверил он, и снова послышался шепот. – Вообще с домиком все в порядке. И если уж вы решили, я посылаю носильщика с багажом и ключом.

Он повесил трубку – вероятно, чтобы закончить дискуссию с тем, с кем шептался. Может быть, они хотели повысить цену? Если так, я бы нашел, что им сказать. Шале не отличалось от своих пустовавших соседей, но его расположение – и море, и горы, – это было то, о чем я мечтал, даже более. Я стоял на балконе, смотрел на море и улыбался. Какой вид, какое место! Я распакую вещи и искупаюсь. А потом поставлю мольберт и сделаю первый эскиз, а уж утром примусь как следует за работу.

Послышались голоса, и я увидел маленькую горничную, уставившуюся на меня с садовой дорожки, по-прежнему с ведром и тряпкой в руках. Потом, когда молодой носильщик спускался со склона, неся мой чемодан и этюдник, она, должно быть, поняла, что я собираюсь поселиться в 62-м номере, потому что остановила его на полпути, и начался еще один разговор шепотом. Очевидно, я нарушил размеренную жизнь отеля. Через несколько минут они вместе поднялись в дом: носильщик, чтобы внести мой багаж, горничная, наверное, чтобы закончить мытье пола в ванной. Я не собирался портить с ними отношения и, бодро улыбаясь, сунул каждому в руку по монете.

– Прекрасный вид, – сказал я, показывая на море. – Надо пойти поплавать. – Я изобразил движения брасса, демонстрируя свои намерения, и ожидал получить в ответ благосклонную улыбку: ведь греки так отзывчивы на доброту.

Носильщик отвел глаза и церемонно поклонился, приняв, однако, мои чаевые. Что же до маленькой горничной, то мучение совершенно явно отразилось на ее лице, и, позабыв домыть пол, она шмыгнула за ним. Было слышно, как они разговаривают, шагая по садовой дорожке к отелю.

Ну, это уж не моя забота. Пусть служащие и начальство сами разбираются в своих делах. Я получил что хотел, а остальное меня не касается.

Я распаковал вещи и устроился как у себя дома. Потом я натянул плавки, спустился на край скалы под балконом и, вытянув ногу, отважился коснуться воды кончиками пальцев. Несмотря на яркое солнце, сиявшее целый день, вода была удивительно холодной. Пустяки. Нужно доказать свою храбрость, хотя бы только самому себе. Я нырнул, отдышался и, будучи осторожным пловцом и в лучшие времена, особенно в незнакомых водах, быстро-быстро поплыл кругами, словно морской львенок в бассейне зоопарка.

Освежающе – несомненно, но нескольких минут было достаточно. А когда я снова выбрался на скалы, то увидел, что носильщик и маленькая горничная все время наблюдали за мной сверху, с садовой дорожки, из-за цветущего куста. Надеюсь, лицо меня не выдало. И отчего все-таки такой интерес? Ведь, наверное, люди из других домиков тоже плавают каждый день. Во всяком случае, купальники на балконах висят.

Я обсыхал на балконе, наблюдая, как солнце, теперь с запада, из-за моего шале, покрывало воду сверкающими кольцами. Рыбачьи лодки возвращались в маленькую гавань, расположенную в нескольких милях отсюда; приятно попыхивали моторы: пуф-пуф-пуф.

Я принял из предосторожности горячую ванну: первое в сезоне купание всегда вызывает некоторое окоченение, – оделся, потом установил мольберт и ушел в работу. Для этого я ведь и приехал сюда, а все остальное не имело значения. Когда свет ослаб и море потемнело, а горы стали пурпурно-синими, я с радостью подумал, что завтра смогу вместо рисунка углем запечатлеть эту вечернюю зарю в цвете, и пейзаж оживет.

Пора было остановиться. Я сложил свои принадлежности и, собираясь переодеться и закрыть ставни – москиты, безусловно, были, а мне не хотелось быть искусанным, – увидел моторную лодку с мягко урчащим двигателем, двигающуюся к расположенному восточнее от меня, справа, мысу с причалом. На борту трое, несомненно рыболовы-любители, в том числе женщина. Один из мужчин, вероятно местный, пришвартовал лодку, ступил на причал и помог женщине выйти. Затем все трое стали смотреть в мою сторону, а второй мужчина, на корме, взял бинокль и направил его на меня. Он неподвижно держал его несколько минут, фокусируя и, несомненно, рассматривая каждую деталь моей внешности, в которой нет ничего примечательного. Бог знает, сколько бы это продолжалось, если бы мне вдруг не надоело и я не удалился в спальню, захлопнув ставни. Ну можно ли быть таким невоспитанным? – спросил я себя. И тут же вспомнил, что все западные шале еще не заняты и мое обживается первым. Не исключено, что это вызвало такое внимание ко мне сначала персонала отеля, а теперь и постояльцев тоже. Интерес, вероятно, скоро пропадет. Я не миллионер и не поп-звезда. А мои живописные потуги, как ни приятны они для меня, вряд ли могут интересовать публику.

Ровно в восемь я поднялся по садовой дорожке в отель и явился в столовую на ужин. Посетителей здесь было немного, и меня, в соответствии с моим статусом одиночки, определили за столик в углу, неподалеку от перегородки, прикрывающей служебный вход из кухонь. Ну ничего. Здесь мне было даже лучше, чем в середине зала, где бы я сразу понял, что клиентура отеля отвечала принципу, который моя мама обычно определяла выражением: «Все детки с одной ветки».

Я наслаждался едой, угощался, несмотря на свой дорогостоящий домик, полубутылкой домашнего вина и чистил апельсин, и вдруг всех нас привел в смятение ужасный грохот в дальнем углу. Официанты поспешили к месту происшествия. Все головы повернулись. Повернулся и я. Раздался хриплый голос уроженца американского Юга:

– Когда же будет порядок в этой проклятой столовой!

Это был мужчина средних лет, с квадратными плечами и лицом, покрытым волдырями от ожогов солнца и настолько опухшим, что, казалось, его искусали пчелы, миллионы пчел. Глаза прямо утонули в нем, а розовая кожа на лысой макушке, обрамленной густыми поседевшими волосами, натянулась, как на готовой лопнуть сосиске. Уши, похожие на огромных устриц, усиливали диспропорцию. Клочки усов не могли скрыть выступающей нижней губы, пухлой, словно медуза, и такой же влажной. Редко мне случалось видеть более неприятную личность. Женщина, неподвижно и совершенно прямо сидевшая рядом с ним – видимо, его жена, – не обращала никакого внимания на осколки на полу, – кажется, в основном от бутылок. На вид она была средних лет, с копной седеющих волос цвета пакли и лицом таким же загорелым, как и у ее супруга, только с коричневатым, а не с красным оттенком.

– К черту эту столовую! – прохрипел он на весь зал. – Идем в бар.

Постояльцы благоразумно принялись за еду, и я, вероятно, был единственный, кто наблюдал за двигающимся нетвердой походкой, покусанным пчелами супругом и его женой. Я успел еще заметить беруши у нее в ушах – вероятно, защита от скрежещущего голоса мужа, – как он, словно кренящийся корабль в кильватере своего устойчивого партнера, буквально выкатился мимо меня в бар. Я про себя оценил расторопность гостиничного персонала, в два счета справившегося с уборкой обломков кораблекрушения.

Столовая опустела.

– Кофе в баре, сэр, – пробормотал мой официант.

Опасаясь шумного сборища и громкой болтовни, я колебался, перед тем как зайти: компании в гостиничных барах всегда утомляли меня, но терпеть не могу уходить без послеобеденного кофе. Мне не стоило волноваться. В баре было пусто. Только бармен в белом пиджаке за стойкой и американец за столом со своей женой. Перед ним уже три пустые пивные бутылки. Оба молчали. Откуда-то из-за стойки мягко звучала греческая музыка. Я уселся на табурет и заказал кофе.

Бармен, прекрасно говоривший по-английски, поинтересовался, хорошо ли я провел день. Я ответил утвердительно – полет прошел неплохо, дорогу из Ираклиона я нашел опасной, первое купание слишком освежающим. Он заметил, что еще не сезон.

– Во всяком случае, – сказал я, – я приехал писать, а уж потом плавать. Домик мой номер шестьдесят два у самой воды, и вид с балкона великолепный.

И странное дело: он протирал стакан и вдруг переменился в лице. Показалось даже, он что-то хотел сказать, потом, видно, раздумал и продолжил свое занятие.

– Сними, черт возьми, эту пластинку! – гулко раздалось в пустом помещении.

Бармен тотчас направился к проигрывателю и выключил его. И тут же снова:

– Принеси еще бутылку пива!

Ну уж будь я на месте бармена, я бы повернулся к этому человеку и по-родительски потребовал: скажи «пожалуйста». Но это животное тут же обслужили. И когда я уже допивал свой кофе, из-за стола донеслось:

– Эй, вы, шале шестьдесят два, вы не суеверны?

Я повернулся на табурете. Он уставился на меня со стаканом в руке. Его жена смотрела прямо перед собой. Может быть, она даже вытащила свои беруши. Памятуя, что к сумасшедшим и пьяницам следует относиться с юмором, я ответил достаточно вежливо:

– Нет, я не суеверен. А с чего бы?

Он принялся хохотать, и на его ярко-красном лице образовалось с сотню складок.

– Черт бы меня побрал. Да малый из этого шале утонул всего две недели назад. Два дня не появлялся, а потом тело его, наполовину съеденное осьминогами, вытащили в сетях местные рыбаки.

Он затрясся от смеха, хлопая рукой по колену, а я отвернулся в сторону от омерзения и вопрошающе поднял брови, взглянув на бармена.

– Несчастный случай, – пробормотал тот. – Мистер Гордон был такой приятный джентльмен. Интересовался археологией. Было очень тепло в ту ночь, когда он исчез; он, должно быть, после ужина ушел купаться. Конечно, вызвали полицию. Мы здесь, в гостинице, расстроились больше всего. Понимаете, сэр, мы об этом особенно не рассказываем. Может повредить делу. Но смею вас заверить, что купаться совершенно безопасно. Это первый случай за все время.

– Ну и ну, – сказал я.

И все же… Не очень-то приятно, что бедняга был последним, кто жил тут до меня. Однако он ведь умер не в кровати. И я не суеверен. Теперь я понял, почему с такой неохотой сдавали домик, понял, почему испугалась маленькая горничная.

– И вот что я вам скажу, – продолжал греметь отвратительный голос, – не ходите купаться после полуночи, а то осьминоги съедят и вас. – За этим предостережением последовал новый взрыв хохота. Затем он сказал: – Идем, Мод. Пора отправляться спать. – И он с шумом отпихнул в сторону стол.

Я с облегчением вздохнул, когда мы остались одни.

– Что за ужасный человек, – сказал я. – Неужели администрация не в состоянии от него избавиться?

Бармен пожал плечами:

– Бизнес есть бизнес. Что тут можно сделать? У Столлов полно денег. Они здесь вот уже второй сезон, приехали, когда мы только что открылись, в марте. Кажется, они без ума от этого места. Только теперь вот мистер Столл так сильно пьет, раньше он пьяницей не был. Он погубит себя, если будет продолжать подобным образом. И так все время, из вечера в вечер. Днем-то еще ничего. В море на рыбалке с раннего утра до захода солнца.

– Я полагаю, бутылок летит за борт больше, чем он наловит рыбы, – заметил я.

– Возможно, – согласился бармен. – Он никогда не приносит в гостиницу свой улов. Наверное, отдает лодочнику.

– Жену его жалко.

Бармен пожал плечами.

– Она не из бедных, – ответил он sotto voce[46], потому что тут в бар вошло двое посетителей. – Я не думаю, что мистер Столл – хозяин положения. Быть глухой, может быть, для нее удобнее. Она – ни на шаг от него. Ловит рыбу с ним целыми днями. Да, джентльмены, что вам угодно?

Он повернулся к новым клиентам, а я ушел. Каких только людей на свете не бывает, промелькнула у меня избитая мысль. По мне, так пусть себе мистер Столл и его глухая супруга хоть целыми днями дочерна коптятся в море на солнце и по вечерам дуют свое пиво. Они даже не соседи. Да, последний обитатель номера 62 случайно утонул, зато тому, кто живет в нем сейчас, теперь по крайней мере обеспечено спокойствие.

Я прошел по садовой дорожке к своему жилищу. Стояла ясная звездная ночь. Воздух был ароматен и сладок от запаха цветущего кустарника, густо посаженного на красной земле. Я посмотрел с балкона на море, в сторону далеких, окутанных дымкой гор, посмотрел на огни маленького рыбачьего порта. Справа от меня мерцали огни других шале, создавая приятное, почти сказочное впечатление, как искусный задник на сцене. Поистине замечательное место, и я благословил агента по туризму за рекомендацию.

Я вошел в дом через прикрытую ставнями дверь балкона и включил лампу у изголовья кровати. Комната выглядела приветливо и уютно; лучше и быть не могло. Я разделся и уже хотел улечься в постель, как вспомнил, что оставил на балконе книгу, которую собирался посмотреть. Открыл ставни, забрал ее из шезлонга и еще раз, прежде чем улечься спать, взглянул в открытое море. Большинство волшебных огней потухло, но в шале, которое стояло на отшибе, на самой крайней точке, еще горел на балконе свет. На лодке, привязанной к причалу, светился фонарь. Секунда-другая, и я увидел, как что-то движется недалеко от моих скал. Это был шноркель подводного пловца. Тонкая трубка, словно крошечный перископ, спокойно двигалась по неподвижной, темной поверхности моря. Затем далеко слева она исчезла из виду. Я закрыл ставни и отошел от окна.

Не знаю почему, но при появлении этого предмета мне стало несколько не по себе. У меня возникли мысли о несчастном, утонувшем во время полуночного купания. О моем предшественнике. Он тоже, наверное, отправился таким же благоухающим вечером поплавать под водой и… расстался с жизнью. Казалось бы, этот несчастный случай должен был отвадить обитателей отеля плавать в одиночку по ночам. Я твердо решил купаться только среди бела дня и – пусть это трусость – не заплывать далеко.

Я пробежал несколько страниц своей книжки, потом, почувствовав, что засыпаю, повернулся выключить свет. И сделал это так неловко, что задел телефон, и он свалился на пол. Наклонился, поднял его – к счастью, никаких повреждений, – но маленький ящичек, часть подставки, раскрылся. В нем – клочок бумаги или, вернее, карточки с именем Чарльза Гордона и адресом в Блумсбери[47]. Гордон – это же фамилия моего предшественника? Маленькая горничная, убирая комнату, и не подумала открыть ящичек. Я перевернул карточку. На обороте было что-то нацарапано, несколько слов: «Не позже полуночи». А дальше, видно, пришедшее потом в голову число 38. Я положил карточку обратно в ящичек и выключил свет. Дорога меня утомила, но уснул я, когда было уже почти половина третьего. Я лежал без сна и слушал, как плещется о скалы вода у меня под балконом.


Я безостановочно писал три дня, ни разу не покидая своего жилища, только выбегал окунуться по утрам да вечером ходил в отель на ужин. Никто мне не мешал. Услужливый официант приносил завтрак, от которого я откладывал булочки на полуденный ланч, маленькая горничная убирала постель и делала свою работу, не отвлекая меня, и, когда я к середине третьего дня закончил свое импрессионистическое полотно, я вполне определенно осознавал, что это одна из лучших моих картин. Она займет почетное место на моей будущей персональной выставке. Очень довольный, я мог бы теперь отдохнуть и решил на следующий день обследовать побережье, отыскать еще какой-нибудь вид и, быть может, снова обрести вдохновение. Погода была великолепная. Тепло, как в хорошем английском июне. И самое главное – отсутствие поблизости соседей. Остальные постояльцы держались своей территории и не пытались завязывать знакомств, если не считать обмена поклонами и кивками при входе в столовую на ужин. Я старался выпивать свой кофе в баре до того, как там появится мистер Столл.

Теперь я понял, что это его лодка причаливала у мыса. Они отправлялись очень рано, и я не видел, как они уходили, но, бывало, замечал, когда возвращались в конце дня: легко узнавалась его квадратная, сутулая фигура, а иногда, когда они приближались к причалу, слышался и хриплый голос человека, управлявшего лодкой. Они занимали уединенное шале на косе, и я подумал, а не специально ли Столл выбрал это шале, чтобы напиваться до умопомрачения подальше от соседей? Что ж, вольному воля, лишь бы он не навязывал мне своего отвратительного общества.

Чувствуя необходимость немного поразмяться, я решил прогуляться на восток от отеля. Еще раз поздравил себя с тем, что не оказался в скоплении домиков на густонаселенном участке. Мини-гольф и теннис были в разгаре, а на маленьком пляже каждый клочок песка был покрыт телами с неуклюже раскинутыми руками и ногами. Но скоро гомон публики остался позади, и меня надежно защитил от него цветущий кустарник. Я оказался на мысе около причала. Лодки еще не было видно ни тут, ни в заливе.

Меня охватило неожиданное искушение заглянуть в шале неприятного мистера Столла. Я прокрался по небольшой тропке, словно грабитель, рыщущий в поисках добычи, и посмотрел вверх, на закрытые ставнями окна. Дом ни от моего, ни от своих собратьев ничем существенным не отличался, если бы не предательская куча бутылок в углу на балконе. Скотина… Потом кое-что еще задержало мой взгляд: пара ласт, трубка. Вряд ли при таком количестве выпитого он отваживался погружать свою тушу в воду. Может быть, он снаряжал для ловли крабов местного грека, нанятого в качестве «команды»? И я вспомнил мой первый вечер, трубку рядом со скалами и фонарь на лодке.

Я пошел прочь, потому что послышались шаги на дорожке, а мне не хотелось, чтобы видели, как я шпионю. Уходя, я взглянул на номер домика. 38. Число это не произвело на меня тогда никакого впечатления, но позже, переодеваясь к ужину и доставая булавку для галстука, которую я положил на прикроватную тумбочку, я машинально открыл ящичек под телефоном, чтобы еще раз взглянуть на карточку своего предшественника. Да, так и есть. Небрежно написанное число было 38. Чистое совпадение, конечно, и все же… «Не позже полуночи». Слова неожиданно приобрели смысл. Столл в первый же вечер предупредил меня в отношении поздних купаний. Может быть, он предупреждал и Гордона? И Гордон написал это предупреждение на своей карточке, а на обороте – номер домика Столла? В этом был смысл, но, очевидно, бедняга Гордон пренебрег советом. Так же, по-видимому, поступает и один из обитателей шале 38.

Я закончил переодеваться и, вместо того чтобы положить карточку на место, положил ее в бумажник. У меня было смутное чувство, что при случае ее надо вручить дежурному, что она прольет какой-то свет на кончину моего несчастного предшественника. Я не расставался с этой мыслью в течение обеда, но ни к какому решению не пришел. Ведь и меня бы впутали, да и полиция стала бы задавать вопросы. А насколько я знал, дело было закрыто. Нет, не стоило вдруг появляться с забытой визитной карточкой, которая, вероятно, не имела абсолютно никакого значения.

Так случилось, что люди, сидевшие в столовой справа от меня, по-видимому, уехали, и место Столлов в углу было теперь у меня на виду. Я мог, не вытягивая шею, наблюдать за ними незаметно и был поражен тем, что он ни разу, ни единым словом не обмолвился с ней. Они составляли странный контраст. Она словно аршин проглотила, чопорная, строгая, орудующая вилкой, как учительница воскресной школы на пикнике; он еще краснее, чем всегда, словно большая раздутая сосиска; отпихивающий от себя после первой пробы большую часть того, что ставил перед ним официант, и протягивающий короткую волосатую руку за все время пустеющим стаканом.

Я кончил обедать и прошел в бар выпить кофе. Было еще рано, и я нашел себе место. Мы с барменом обменялись обычными любезностями; затем, поговорив о погоде, я кивнул в сторону столовой:

– Я заметил, наш друг мистер Столл и его жена, как обычно, провели весь день в море.

Бармен пожал плечами.

– Каждый день так, никаких изменений, – ответил он. – И большей частью одно и то же направление – на запад из бухты в залив. К тому же погода бывает шквалистой, а им будто все нипочем.

– Не знаю, как она его терпит, – сказал я. – Наблюдал за ними во время еды, так он с ней даже не разговаривает. Интересно, другие постояльцы какого мнения о нем?

– Они держатся в стороне, сэр. Вы помните, как было с вами? Если он раскрывает рот, то только чтобы хамить. Вот и с прислугой. Девочки не осмеливаются делать уборку в доме, пока он не уйдет. А запах! – Он поморщился, наклонился ко мне и доверительно произнес: – Девочки говорят, он варит свое пиво. Жжет в камине огонь, у него стоит там горшок с гниющим зерном, что-то вроде помоев для свиней! Ну да, он и выпивает все тут же. Вообразите состояние его печени, да еще при том, что он употребляет за ужином и потом здесь, в баре!

– Я думаю, поэтому у него и горит на балконе до поздней ночи свет, – сказал я. – Пьет эти свиные помои до рассвета. Скажите, а кто тут из обитателей в отеле занимается подводным плаванием?

Бармен заметно удивился.

– Никто, насколько мне известно, после несчастного случая, по крайней мере. Бедный мистер Гордон любил по ночам купаться, вернее, мы так полагали. Он был одним из немногих постояльцев, кто хоть иногда разговаривал с мистером Столлом, я теперь припоминаю это. Раз вечером они серьезно поговорили здесь, в баре.

– В самом деле?

– Не о купании, однако, и не по поводу рыбной ловли. Они говорили о старинных вещах. Здесь, знаете, в деревне прекрасный маленький музей, но он сейчас закрыт на ремонт. Мистер Гордон имел какое-то отношение к Британскому музею в Лондоне.

– Кто бы мог подумать, что у этого Столла такие интересы, – сказал я.

– Ничего удивительного, – сказал бармен. – Мистер Столл вовсе не глуп. В прошлом году, бывало, он и миссис Столл брали машину и посещали все достопримечательности: Кносс, Маллию и некоторые малоизвестные места. В этом году все иначе. Каждый день лодка и рыбалка.

– А мистер Гордон? – не отступал я. – Он когда-нибудь ловил с ним рыбу?

– Нет, сэр. Насколько я знаю – нет. Он нанимал машину, как и вы, и изучал окрестности. Он написал книгу, он рассказывал мне об археологических находках на восточном Крите и об их связи с греческой мифологией.

– Мифологией?

– Да, я понял, что они с мистером Столлом говорили о мифологии, но слышал я их разговор, как вы понимаете, краем уха, – мы были очень заняты в тот вечер в баре. Мистер Гордон был из спокойных джентльменов, если позволите, сэр, пожалуй, в вашем стиле, он, кажется, был очень заинтересован разговором – речь шла о каких-то древних богах. И проговорили они так больше часа.

– Хм…

Я подумал о карточке в бумажнике. Передать или не передать ее дежурному клерку? Пожелав бармену спокойной ночи, я пошел через столовую в холл. Столлы только что вышли из-за стола и шли передо мной. Я немного отстал, дожидаясь, пока путь будет свободен, и очень удивился, что они не пошли в бар. Сделав вид, что меня интересуют открытки, я остановился у витрины. Потом увидел, что миссис Столл снимает свое пальто с вешалки в вестибюле; тем временем ее неприятный супруг посетил туалет, а затем они вышли через переднюю дверь, которая вела прямо на стоянку машин. Наверное, собрались на автомобильную прогулку. И Столл за рулем в таком состоянии?

Я все колебался. Дежурный клерк говорил по телефону. Передавать карточку было не время. Какой-то порыв, как у мальчишки, изображающего детектива, заставил меня подойти к своей машине, и, когда габаритные огни Столла исчезли из виду – это был «мерседес», – я последовал за ними. Дорога была одна-единственная, и он поехал по ней на восток в направлении деревни и огней гавани. Доехав до маленького порта, я, как и следовало ожидать, потерял его. Инстинктивно направился к пристани – подумал, что он сделал то же самое. Напротив находилось большое кафе. Припарковал «фольксваген» и посмотрел вокруг. Никаких признаков «мерседеса». Только туристы, такие же как я, и местные жители, которые прогуливаются, пьют кофе за столиками перед кафе.

Ну ладно, ничего страшного, посижу, поглазею тут на них, выпью лимонада. Я просидел, должно быть, больше получаса, смакуя так называемый «местный колорит», развлекаясь проходящей мимо толпой. Шествовали греческие семьи, вышедшие подышать воздухом, хорошенькие, застенчивые девушки поглядывали на юношей, которые держались особняком, как бы подчиняясь своеобразной сегрегации; бородатый православный священник за столом рядом с моим беспрестанно курил, играя в кости с двумя очень пожилыми людьми, и, конечно, бесцеремонная компания хиппи из моей собственной страны – самые длинноволосые, самые грязные из всех и создающие больше всех шума. Как только они включили транзистор и расселись на булыжнике позади меня, я понял, что пора уходить.

Я заплатил за лимонад и прогулялся до конца набережной и обратно – бесконечные ряды рыболовных лодок, наверное, были колоритны днем, и, возможно, их бы стоило написать. Затем я перешел через улицу, и мой взгляд уловил блеск водной поверхности там, где боковая дорога, казалось, оканчивается тупиком. Это, видимо, была местная достопримечательность – упоминавшееся в путеводителе озеро Боттомлесс-Пул[48], которое в разгар сезона часто посещают и фотографируют туристы. Оно было довольно велико, гораздо больше, чем я думал; в воде его плавал всякий мусор, и я не завидовал тем, кто днем безрассудно прыгал в воду с трамплина, виднеющегося на его дальнем конце.

Тут я увидел «мерседес». Он стоял напротив слабо освещенного кафе, и – ошибки не было – за столом сгорбленная фигура, перед ней пивные бутылки, рядом – «несгибаемая» дама. Но к моему удивлению и, могу добавить, отвращению, он пил не в одиночестве, а, по-видимому, разделял свою послеобеденную пьянку с компанией хрипатых рыбаков за соседним столом.

Крики и смех висели в воздухе. Они, очевидно, дразнили его, греческая учтивость осталась в их стаканах. Один из молодых участников попойки вдруг запел, потом протянул руку и смахнул с его стола на тротуар пустые бутылки. Раздался грохот бьющегося стекла, сопровождающийся криками его приятелей. И я ждал, что явится местная полиция и прекратит безобразие.

Но никаких признаков властей. Меня не волновало, что случится со Столлом – ночь в тюрьме отрезвила бы его, – но для жены его все это было бы ужасно. Впрочем – не мое дело, и я уже повернулся, собираясь возвратиться на набережную, когда он под дикие овации рыбаков, шатаясь, поднялся на ноги, схватил со своего стола уцелевшую бутылку, замахнулся ею над головой и с поразительной для его состояния ловкостью, как дискобол, запустил ее в воду. Она пролетела мимо меня в каких-нибудь двух футах, и он видел, как я пригнул голову. Это было уже слишком. Я шагнул к нему.

– Ну что вы тут разыгрались? – заорал я.

Он, пошатываясь, стоял передо мной. Смех в кафе прекратился: его друзья с интересом наблюдали. Я ожидал потока брани, но опухшее лицо Столла скривилось в усмешке. Он, пошатываясь, шагнул вперед и похлопал меня по плечу.

– Знаешь, – сказал он. – Если бы не ты, я бы, черт побери, забросил ее на середину этой лужи. Подальше, чем кто-нибудь из этих парней. Среди них – ни одного чистокровного критца. Все это чертовы турки.

Я попытался избавиться от него, но он прицепился ко мне с навязчивостью привычного пьяницы, который вдруг нашел или думает, что нашел друга на всю жизнь.

– Ты ведь из отеля? – Он икнул. – Не отказывайся, приятель. У меня хорошая память на лица. Это же ты, черт побери, рисуешь целыми днями на своем дурацком крыльце. Ты меня восхищаешь. Я ведь кое-что понимаю в искусстве. Я бы мог даже купить твою картину.

Его bonhomie[49] была отвратительна, попытка покровительствовать – невыносима.

– Извините, – сказал я жестко, – картина не продается.

– Да бросьте! – возразил он. – Все вы, художники, одинаковы. К вам не подступишься, пока не предложишь хорошенькие денежки. Вот Чарли Гордон… – Он замолчал и хитро взглянул на меня. – Постойте, вы ведь не знали Чарли Гордона?

– Нет, – сухо ответил я. – Он был до меня.

– Верно, верно, – согласился он. – Бедняга умер. Утонул здесь, в бухте, прямо под вашими скалами. Во всяком случае, его там нашли.

Маленькие глазки-щели были не видны на его заплывшем лице, но я знал: он наблюдает за мной.

– Да, – сказал я. – Об этом я слышал. Но он не был художником.

– Не был художником? – повторил Столл за мной и расхохотался. – Да он был знатоком! По мне, так это практически то же самое. Ну и особого счастья ему это, в конце концов, не принесло, так ведь?

– Да, – сказал я. – Очевидно, не принесло.

Он попытался взять себя в руки; покачиваясь, нащупал зажигалку, извлек пачку сигарет. Закурил, протянул пачку мне. Я помотал головой и сказал, что не курю. Потом, набравшись храбрости, заметил:

– И не пью тоже.

– Вот это да! – удивленно сказал он. – И я тоже. Тем более что пиво, которым они тут вас угощают, – настоящая моча, а вино – отрава. – Он взглянул через плечо на группу у входа в кафе и, заговорщически подмигивая, потащил меня к стене, ближе к воде. – Я вам говорил, что все эти ублюдки – турки, – сказал он. – А турки, они же пьяницы и кофеманы. За пять с лишним тысяч лет не наварили тут ничего стоящего. А раньше тут знали, как это делается.

Я вспомнил, что говорил бармен о помоях у него в шале.

– В самом деле? – спросил я.

Он опять подмигнул, и тогда его сощуренные глаза приоткрылись, и я заметил, что они у него грязно-карие, с налитыми кровью белками и слегка навыкате.

– Знаете что? – хрипло зашептал он. – Ученые тут ничего не понимают. Именно пиво пили критяне здесь в горах, пиво, сваренное из ели и плюща. Вино было изобретено века спустя чертовыми греками.

Он встал поустойчивее: одна рука на стене, вторая у меня на плече. Потом наклонился вперед и его стошнило в воду. Меня самого чуть не вывернуло.

– Ну вот и полегчало, – сказал он. – Избавился от отравы. Плохо отравлять организм. Вот что я скажу, вернемся в отель, и вы с нами, и выпьем на сон грядущий у нас в шале. Вы мне нравитесь, мистер, как вас там! Вы правильно соображаете. Не пьете, не курите и пишете картины. Кто же вы?

Отказываться сразу было невозможно, и мне пришлось позволить потащить себя через дорогу. К счастью, группа у кафе разошлась, несомненно недовольная тем, что дело до рукоприкладства не дошло, и миссис Столл забралась в «мерседес» и заняла место впереди рядом с местом шофера.

– Не обращайте на нее внимание, – сказал Столл. – Она как пень глуха. Если не орать в ухо, она ничего не услышит. Сзади места хватает.

– Спасибо, – сказал я. – У меня своя машина на берегу.

– Как знаете, – ответил он. – Так скажите же, господин Художник, кто вы? Академик?

Я мог бы и не уточнять, но некоторая склонность к помпезности и наивная надежда, что он сочтет меня занудой и не станет больше привязываться, заставили меня сказать правду.

– Я учитель, – сказал я. – В приготовительной школе[50] для мальчиков.

Он словно споткнулся на ходу, в довольной ухмылке широко раскрыл мокрый рот.

– Бог мой! – заорал он. – Вот забавно, вот уж в самом деле забавно! Наставник, черт побери! Нянька для младенцев. Ты наш человек, приятель, наш человек! И у него-то еще хватило наглости говорить, что не варил елки с плющом!

Он прямо как помешался. Но эта неожиданная вспышка шумного веселья заставила его освободить мое плечо, и он пошел вперед к своей машине, покачивая головой из стороны в сторону; ноги несли его тело забавной трусцой: трюх-трюх… трюх-трюх… как неуклюжую лошадь.

Я посмотрел, как он уселся рядом с женой в машине, и поскорее улизнул прочь, но он с удивительной ловкостью развернул машину и, не успел я дойти до перекрестка, догнал меня. Он высунул голову из окна, все еще продолжая улыбаться:

– Заходите же к нам, мистер Наставник, заходите когда хотите. Всегда будем рады. Скажи ему это ты, Мод. Ты что, не видишь, парень стеснительный?

Эта зычная команда раздалась на всю улицу. Прохожие повернулись в нашу сторону. Деревянное, невозмутимое лицо миссис Столл показалось из-за плеча мужа. Она выглядела совершенно спокойной, как будто все было как надо, как будто ехать по незнакомой деревне с пьяным мужем было самым обычным делом.

– Добрый вечер, – сказала она без всякого выражения. – Рада познакомиться, мистер Наставник. Пожалуйста, заходите к нам. Только не позже полуночи. Шале тридцать восемь…

Столл помахал рукой, и машина с воем рванулась по улице отмерить несколько километров до отеля. Я отправился следом, твердя себе, что, если мне дорога жизнь, не следует принимать это предложение.


Сказать, что эта неожиданная встреча испортила мне отдых и выбила из колеи, было бы неправдой. Но половиной правды – наверное. Я злился и негодовал, но только на Столлов. Спал ночь крепко и проснулся посвежевшим, готовым встретить новый прекрасный день, и ничто уже не казалось таким скверным в это утро. Передо мной стояла одна-единственная задача: избегать Столла и его не менее сумасбродную жену. И это не представляло труда – весь день они проводили в своей лодке. Обедая пораньше, я мог не встречаться с ними в столовой. Они никогда не гуляли поблизости, и маловероятно, что я столкнусь с ними нос к носу в парке. Случись мне быть на балконе, когда они вернутся вечером с рыбной ловли и он направит в мою сторону бинокль, я тотчас исчезну у себя в шале. В общем, если повезет, он может и совсем забыть о моем существовании или, хотя это уж слишком хорошо, чтобы на это надеяться, воспоминания о нашем вечернем разговоре могут просто выпасть у него из памяти. Эпизод был неприятный, даже в некотором смысле тревожный, но я не собирался позволить ему отравить мне оставшиеся дни.

К тому времени, как я вышел на балкон позавтракать, лодка уже отошла от причала, и я вознамерился осуществить свой план исследовать берег с этюдником. Погружусь в свое любимое занятие, совершенно забуду о них. И не стану передавать администрации карточку с каракулями бедняги Гордона. Но жуткое сходство записанного на карточке и слов, сказанных миссис Столл, все же мучило меня. Я догадывался теперь, что произошло. Несчастный малый и подумать не мог, к чему приведет разговор в баре, его заинтриговало, что Столл знал кое-что из мифологии и разные глупости о древних критянах. Как археолог он надеялся, что беседа со Столлом будет полезной. Он принял приглашение посетить шале 38.

Однако почему он решил переплыть залив, вместо того чтобы пройти пешком, правда сделав крюк по горной тропке, оставалось загадкой. Может быть, своего рода бравада? Кто знает! Бедняга! Раз уж он оказался в шале Столлов, ему пришлось выпить предложенного хозяином адского варева, от которого он, должно быть, потерял всякий рассудок. И когда он снова отправился в воду после попойки, произошло то, что и должно было произойти. Остается надеяться, что он был настолько хорош, что не успел и понять, в чем дело, как утонул. И что интересно: Столл так и не пожелал дать свидетельских показаний. Конечно, моя теория случившегося основывалась на интуиции, совпадениях, которые представлялись не случайными, предубеждении, и только. Но пора было выбросить все это из головы и заняться предстоящим днем. Или, скорее, днями.

Моя разведка в западном, противоположном от гавани направлении оказалась даже успешнее, чем я ожидал. Я отправился по кружащей слева от отеля дороге и, проехав километров семь в гору, снова спустился к морю, где суша справа от меня неожиданно оказалась совершенно плоской, похожей на большое, цвета шпаклевки, высохшее и затвердевшее на солнце болото; ослепительно-голубое море, омывавшее с двух сторон эту полоску суши, великолепно контрастировало с ней. Подъехав поближе, я увидел, что это и не болото вовсе, а отложения соли с проложенными по ним узкими дорожками, прорезанные перегородками и канавками для дренирования и испарения морской воды. Повсюду развалины брошенных ветряных мельниц: их круглые стены напоминали башни замков. А на взгорбленном клочке земли в нескольких сотнях ярдов от моря торчала маленькая церквушка – можно было даже рассмотреть на крыше блестевший на солнце крошечный крест. Потом соляные отмели резко обрывались, и, снова поднимаясь, суша образовывала длинный узкий перешеек Спиналонга.

Я съехал на «фольксвагене» по ухабистой дорожке к отмелям. Местность была довольно пустынная. После обстоятельного знакомства с ней я решил, что тут-то и поработаю следующие дни. Разрушенная церковь на переднем плане, чуть поодаль – брошенные ветряные мельницы, слева – соляные отмели и голубая вода, накатывающая на перешеек справа.

Я установил мольберт, напялил на голову свою потрепанную фетровую шляпу и забыл обо всем, кроме вида передо мной. Три дня на соляных отмелях – я трижды повторял свои экспедиции сюда – были лучшим временем моего отпуска. Абсолютное уединение и покой. Я так и не увидел тут ни души. Случалось, машина проезжала по дороге вдоль побережья и исчезала. Я прерывался, чтобы съесть бутерброды с лимонадом, которые привозил с собой; потом, когда солнце особенно палило, отдыхал у разрушенной мельницы. Возвращался в отель, ужинал пораньше и отправлялся к себе в шале почитать перед сном. Богомолец-отшельник не мог пожелать большего уединения.

На четвертый день я завершил две картины с разных точек и, несмотря на это, не склонен был покидать избранную мной территорию, ставшую как бы моим собственным и уже привычно посещаемым местом. Я уложил свое имущество в машину и отправился пешком по поднимающейся поверхности перешейка с намерением подобрать новую площадку для следующего дня. Высота могла дать кое-какие преимущества. Обмахиваясь шляпой, потому что было очень жарко, я с трудом поднимался в гору и, достигнув вершины, был поражен, насколько узок оказался перешеек – всего лишь полосочка суши, и прямо подо мной – море. И не спокойная вода, что омывала оставленные позади соляные отмели, а завивающиеся гребешки открытого залива, подгоняемые северным ветром, который чуть не сдул с меня шляпу. Гений, может быть, и передал бы эти изменяющиеся тона на полотне – бирюзовый, незаметно переходящий в эгейскую синь с глубокими винными оттенками, – гений, но не такой любитель, как я. К тому же я едва держался на ногах. Мольберт с полотном мгновенно бы сдуло.

Я спустился вниз, к островку ракитника, образующего укрытие, в котором бы можно было несколько минут отдохнуть и понаблюдать за пенящимся морем. И тут я увидел лодку. Она стояла на якоре в маленькой бухте, где берег изгибался и вода была сравнительно спокойной. Ошибки быть не могло, лодка несомненно их. Нанятый ими грек расположился на носу с лесой, заброшенной через борт. Судя по его ленивой позе, ловля не была для него серьезным занятием, и я даже подумал, что он задремал. Он был один в лодке. Я взглянул прямо перед собой, на песчаную косу, тянущуюся вдоль берега, и увидел грубое каменное строение, сооруженное у торца скалы и частично разрушенное: когда-то оно, наверное, использовалось как укрытие для овец или коз. У входа лежал мешок для провизии, корзина, какие обычно берут на пикники, и пальто. Столлы, должно быть, высадились из лодки раньше, хотя удар бортом о берег при неспокойном море был чреват опасностью, и теперь отдыхают где-нибудь за ветром. Возможно, Столл даже варит свою микстуру из ели и плюща вместе с хорошей порцией козлиного помета, и это уединенное местечко на перешейке Спиналонга является его «винокурней».

Вдруг грек в лодке встрепенулся и стал наматывать лесу. Он перебрался на корму и встал там, пристально вглядываясь в воду. Я заметил какое-то шевеление, стала видна фигура под водой, а вот она появилась и над поверхностью: шлем, маска, резиновый костюм, акваланг и прочее. Потом ее заслонил от меня грек, наклонившийся помочь пловцу снять верхнюю часть снаряжения, и мое внимание привлекло полуразрушенное укрытие на берегу. Что-то стояло там у входа. Я говорю «что-то», потому что вначале, несомненно из-за игры света, оно показалось мне стоящим на задних ногах косматым жеребенком. Ноги и даже вся спина были покрыты волосами. Потом я догадался, что это собственной персоной голый Столл с такими же волосатыми руками и грудью. Только опухшее ярко-красное лицо да огромные, как блюдца, уши, торчащие по сторонам его лысой головы, свидетельствовали, что это человек. Никогда в жизни не видел более отвратительного существа. Он вышел на солнце и посмотрел в сторону лодки, затем, как бы довольный собой и окружающим миром, принялся расхаживать взад и вперед перед руинами укрытия, и движения его были такие же странные, как и тогда в поселке, – не раскачивающаяся походка пьяного человека, а тяжелая поступь рысцой: руки в боки, выпяченная грудь, далеко выдающийся зад.

Пловец, уже без маски и акваланга, теперь направлялся к пляжу длинными, неторопливыми гребками. Еще в ластах – мне было видно, как они бьют по воде, словно подплывает большая рыба. Затем ласты были сброшены на песок, пловец остановился, и, несмотря на обманчивость резинового костюма, я с удивлением узнал в нем миссис Столл. На шее у нее было что-то вроде мешка, подойдя к своему вышагивающему мужу, она сняла мешок через голову и подала ему. Я не заметил, чтобы они обменялись хоть словом, оба направились к хижине и исчезли внутри. Что касается грека, он снова перешел на нос лодки и принялся за свою ленивую ловлю рыбы.

Я лег под прикрытием ракитника и стал ждать. Я готов был потратить на них минут двадцать, даже полчаса, а потом отправиться в обратный путь к солевым отмелям, к своей машине. Но долго ждать не пришлось. И десяти минут не прошло, как я услышал подо мной на пляже крик. Всматриваясь сквозь ракитник, я увидел, что оба стоят на песчаной косе, мешок с провизией, корзина и ласты – в руках. Грек завел мотор и принялся выбирать якорь. Потом он медленно вырулил к берегу и вплотную подошел к уступу скалы, где уже ждали Столлы. Они влезли в лодку, грек моментально развернул ее, и они направились из защищенной бухты в залив. Потом лодка обогнула мыс и исчезла из виду.

Меня одолело любопытство. Я сполз по скале на песок и прямиком двинулся к развалинам. Как я и предполагал, это было укрытие для коз: загаженный пол издавал неприятный запах, козий помет был повсюду. Один угол все-таки был расчищен, и деревянные планки образовывали какое-то подобие полки. Под ней была свалена груда неизменных пивных бутылок, но была ли в них местная бурда или собственная отрава Столла, я разобрать не мог. На самой полке – остатки керамики, будто кто-то рылся в груде мусора и выбирал оттуда осколки посуды. На них, однако, не было земли, они были вычищены морскими уточками, а некоторые еще влажные. И тут мне пришло в голову, что это то, что археологи называют «черепками», и попали они сюда с морского дна. Миссис Столл исследовала дно и искала то ли раковины, то ли что-то еще более интересное – неизвестно, а осколки, разбросанные здесь, им не нужны, и потому ни муж, ни она сама не потрудились убрать их. Я в этих вещах не разбираюсь и, осмотрев все и не найдя ничего особенно интересного, ушел из развалин.

Выход все испортил. Едва я стал забираться на скалу, послышался стук мотора. Лодка вернулась. Они решили пройти вдоль берега – так я определил по ее направлению. Все три головы повернулись в мою сторону. Короткая толстая фигура на корме, конечно, направила бинокль. Я догадывался, что он хочет выяснить, кто это вышел из развалин и с трудом поднимается в гору.

Я не оборачивался и продолжал карабкаться, надвинув на самые брови шляпу, надеясь, что она послужит хоть какой-нибудь маскировкой. В конце концов, любой турист мог оказаться на этом месте в это время. Тем не менее я опасался, что буду обязательно узнан. Я дотащился до машины на соляных отмелях, усталый, задыхающийся, вконец измотанный. Я даже пожалел, что принялся обследовать другую сторону перешейка. Столлы подумают, будто я шпионил за ними, что, впрочем, было правдой. День был испорчен. Я решил покончить с этим и возвращаться в отель. Мне, однако, не везло: едва я выехал с отмели на дорогу, ведущую к шоссе, как заметил, что спустило колесо. Пока я ставил запасное – я ведь совершенно ничего не смыслю в технике, – прошло минут сорок.

Мое скверное настроение не улучшилось, когда я наконец доехал до отеля и увидел, что Столлы обогнали меня. Их лодка была уже на цепи у причала, а сам Столл сидел на балконе с полевым биноклем, направленным на мое шале. Я тяжело поднялся по ступенькам, ощущая неловкость, как перед телекамерой, вошел в комнату и закрыл ставни. Я принимал ванну, когда зазвонил телефон.

– Да! – Полотенце вокруг талии, с рук течет, более неподходящего момента для звонка не выбрать.

– Это вы, мистер Наставник?

Хриплый голос с одышкой – ошибиться невозможно. Однако, судя по голосу, пьян он не был.

– Тимоти Грей, – холодно сказал я.

– Грей или Блэк[51] – мне все одно, – сказал он; тон был неприятный, враждебный. – Вы ведь были сегодня днем на Спиналонге? Верно?

– Я гулял на полуострове, – ответил я. – Не знаю, что это вас так интересует.

– Не прикидывайтесь, – ответил он. – Вы меня не проведете. Вы прямо как тот парень. Вы всего-навсего проклятый шпион. Так я вам прямо скажу: крушение начисто выбрано несколько веков назад.

– Не знаю, о чем это вы? Какое крушение? – сказал я.

Наступила минутная пауза. Он что-то пробормотал едва слышно, не то сам себе, не то жене – было не разобрать. Когда он снова заговорил, тон его смягчился, в нем снова зазвучало притворное добродушие.

– О’кей, о’кей, старина Наставник, – сказал он. – Не будем спорить по этому поводу. Скажем так, у нас с вами нашлись общие интересы. Учителя, университетские профессора, преподаватели колледжей – все мы похожи внутри и даже внешне иногда. – Его дурацкое хихиканье было обидно. – И не бойтесь, я вам не причиню вреда, – продолжал он. – Вы мне нравитесь, как я уже сказал. Вы ведь хотите что-нибудь для вашего несчастного школьного музея, верно? Чтобы можно было показать славным парнишкам, да и коллегам тоже? Прекрасно. Договорились. У меня есть как раз то, что вам подойдет. Заходите к нам попозже вечерком, и я сделаю вам презент. Денег мне ваших, черт побери, не надо… – Он замолчал, снова хихикнул, а миссис Столл, видимо, сделала какое-то замечание, потому что он добавил: – Ладно, ладно. Будет маленькая дружеская вечеринка, только мы втроем. Моей жене вы тоже очень понравились.

Полотенце с талии соскользнуло на пол, я остался голым. Я ощутил какое-то необъяснимое чувство беззащитности. А снисходительный тон и эти намеки просто взбесили меня.

– Мистер Столл, – сказал я, – я не собираю ничего ни для школ, ни для колледжей, ни для музеев. Я не интересуюсь древностями. Я приехал сюда, чтобы ради собственного удовольствия заниматься живописью, и, откровенно скажу, не имею ни малейшего желания заходить ни к вам, ни к кому бы то ни было еще. Спокойной ночи.

Я швырнул трубку и снова пошел в ванную. Неслыханная наглость! Отвратительный человек. Хотел бы я знать, оставит он теперь меня в покое или направит бинокль на мой балкон и будет ждать, когда я пойду в отель обедать, и тогда вместе с женой последует за мной в столовую? Несомненно, он не посмеет возобновить разговор в присутствии официантов и отдыхающих. Если я верно угадал его намерения, он собирался купить мое молчание, отделавшись каким-нибудь подарком. А эти его ежедневные рыболовные экспедиции были не чем иным, как маскировкой подводных поисков, отсюда его слова о крушении. Он надеялся обнаружить, а возможно, и обнаружил уже ценные предметы и собирался вывезти их контрабандой с Крита. Наверняка ему удалось это в прошлом году. А греку-лодочнику хорошо заплатят, чтобы он придержал язык.

Планы этого сезона, что ни говори, у него рушились. Мой несчастный предшественник Чарльз Гордон, сам специалист по древностям, видно, что-то заподозрил. Слова Столла: «Вы, как тот парень, всего-навсего проклятый шпион» – сомнений не оставляли. А что если Гордон получил приглашение в шале 38 не только чтобы угоститься его пивом, но и посмотреть коллекцию Столла и получить взятку за молчание? Может быть, он отказался, угрожая разоблачить Столла? Случайно он утонул, или жена Столла последовала за ним в резиновом костюме, маске и ластах, а потом, под водой…

Воображение мое разыгралось. Но доказательств не было. Одно я знал: никто меня и палкой не загонит к Столлу в шале, а если он попытается снова приставать ко мне, я вынужден буду рассказать администрации всю эту историю.

Я переоделся к обеду, потом чуть-чуть приоткрыл ставни и встал за ними, наблюдая за шале Столлов. Поскольку уже смеркалось, на балконе был зажжен свет, но сам Столл исчез. Я вышел, закрыл ставни и пошел через сад к отелю.

И только я собрался шагнуть с террасы в зал регистрации, как увидел, что Столл и его жена восседают там на стульях, так сказать охраняя проход в столовую и в холл. И пройти поесть, не миновав их, нельзя. Хорошо, подумал я, можете сидеть здесь и ждать весь вечер. Я прошел назад по террасе и, обойдя отель, через кухни вышел на стоянку машин и сел в «фольксваген». Поужинаю в поселке, черт с ними, с дополнительными расходами. В бешенстве я отъехал, нашел ничем не примечательную таверну в порядочном отдалении от гавани. Но хотя я и был голоден, проведя целый день на соляных отмелях с жалкими сэндвичами, мне пришлось вместо положенного по пансиону обеда из трех блюд довольствоваться омлетом, апельсиновым соком и чашкой кофе.

Только после десяти я возвратился в отель. Я припарковал машину; еще раз пройдя через кухни, крадучись, словно вор, добрался по садовой дорожке к своему шале; осторожно открыл ставни и вошел. Огонь еще светился на балконе Столла, хозяин был наверняка уже хорош. Если с ним что-нибудь случится на следующий день, я определенно пойду к администрации.

Я разделся, лег в кровать и решил до полуночи почитать, затем, чувствуя, что меня одолевает сон, выключил свет и подошел к окну открыть ставни – было слишком душно. Я остановился на минуту посмотреть на залив. Огни потушены во всех шале, кроме одного. Столла, конечно. Свет с его балкона отбрасывал желтую полосу у причала. Вдруг по воде прошла рябь, хотя не было ни ветерка. Потом я увидел шноркель. Маленькая трубка всего на миг попала в желтую полоску света, но, до того как она скрылась из виду, я понял, что она движется прямым курсом к скалам под моим шале. Я ждал. Не слышалось ни звука, и ряби тоже не было на воде. Может быть, такое происходило каждый вечер. Возможно, у них так заведено, и, пока я лежал и читал, забыв обо всем на свете, жена Столла вовсю плавала около скал? Значит, она регулярно после полуночи оставляет своего одурманенного супруга дремать над его адским варевом из ели и плюща, а сама – его подводный помощник в черном как ночь костюме, маске и ластах – отправляется шпионить за шале 62? Мягко говоря, от этой мысли мне стало не по себе. В особенности в эту ночь, после приглашения по телефону и моего отказа прийти, после разработанной мной версии судьбы моего предшественника. Словом, ее непосредственная близость была не просто неприятной, она была угрожающей. Как нависшая опасность.

Вдруг в темной неподвижности справа от меня, в луче света с палец толщиной, падающем с моего собственного балкона, промелькнул шноркель. Теперь это было прямо подо мной. Я испугался, накрепко закрыл ставни, выключил свет на балконе и встал к стене между кроватью и ванной. Прислушался. Сквозь ставни струился теплый воздух. Казалось, прошла вечность, прежде чем звуки, которых я ждал и боялся, донеслись до моих ушей. Сначала похожие на удары кнута по балкону, потом шлепанье ладоней, что-то нащупывающих, тяжелое дыхание. Мне ничего не было видно с моего места у стены, но звуки доходили через щели в ставнях, и я знал, что это она там. Слышал, как она возится с задвижкой, слышал, как с резинового костюма капает вода. Знал, что, если я даже крикну: «Что вам надо?» – она не услышит. Какие уж под водой слуховые аппараты, какие устройства для неслышащих ушей. Как бы там ни было, ей приходилось сейчас обходиться только с помощью зрения или осязания.

Она стала барабанить по ставням. Я не обращал внимания. Она снова принялась стучать. Потом нашла кнопку, и раздались настойчивые звонки прямо над моей головой, заставляя меня содрогаться, как от бормашины у дантиста. Она звонила трижды. Потом унялась. Больше не стучала. И дыхания не было слышно. Может быть, она еще отсиживается на балконе… вода стекает с черного резинового костюма… Может быть, ждет, что я не выдержу, появлюсь?..

Я потихоньку отошел от стены и сел на кровать. С балкона ни звука. Я, не таясь, включил прикроватную лампу и ждал: не раздастся ли снова стук в ставню, не затрезвонит ли звонок. Однако тишина не нарушалась. Взглянул на часы. Половина первого. Я сидел ссутулясь на кровати, и голова, только что клонившаяся ото сна, была до ужаса ясной, полной предчувствий. Страх перед черной гладкой фигурой нарастал с каждой минутой, казалось, не остается во мне ни капли здравого смысла. И особенно усиливало страх то, что эта фигура в резиновом костюме – женская. Что ей от меня нужно?

Так просидел я час или больше, пока разум не вернулся ко мне. Должно быть, она ушла. Я встал с кровати, подошел к ставням, прислушался. Ни звука. Только плеск воды о скалы. Я тихо-тихо снял крюк, выглянул через ставни. Никого нет. Я открыл их шире и вышел на балкон. Посмотрел на залив. Огня на балконе шале 38 не было. Маленькая лужица воды под ставнями свидетельствовала о том, что фигура в резиновом костюме стояла здесь час назад, а мокрые следы, ведущие вниз по ступенькам к скале, говорили о том, что она ушла тем же путем, что и пришла. Я вздохнул с облегчением. Теперь можно спокойно спать.

И только тут я заметил у своих ног небольшой предмет. Я нагнулся и поднял его. Пакет, завернутый в какой-то непромокаемый материал. Я взял его и вошел в дом, осмотрел его, сидя на кровати. В голову пришли дурацкие мысли о пластиковых бомбах, но, может быть, после путешествия под водой бомба не взорвется? Пакет был перевязан крест-накрест бечевкой. По весу довольно легкий. Я вспомнил древнюю классическую поговорку: «Бойся данайцев, дары приносящих»[52]. Но Столлы – не греки. И какую бы затерянную Атлантиду они ни раскопали, что бы ни награбили, взрывчатые вещества не содержатся в кладах исчезнувшего континента.

Я перерезал бечевку маникюрными ножницами, размотал ее и развернул водонепроницаемую обертку. Далее следовала упаковка из тонкой сетки. Развернул и ее. И вот содержимое пакета у меня в руке. Это маленький красноватый сосуд с двумя ручками по сторонам. Я видел подобные предметы раньше в музейных витринах. Правильное его название, кажется, ритон. Сосуд искусно сделан в виде человеческой головы с торчащими, как створки раковины, ушами. Над жадно раскрытым ртом – похожий на луковицу нос, выпученные глаза, усы опускаются к круглой бороде, которая служит основанием. Наверху, между ручками, по краю, прямые шагающие фигуры с лицами такими же, что и у самого сосуда. Но этим сходство с людьми и заканчивалось, поскольку ни рук ни ног у них не было, а только копыта, и у каждого сзади хвост.

Я повернул вещицу. То же лицо с другой стороны поедало меня глазами. Те же три фигуры шагали по краю. Не было заметно ни трещины, ни изъяна, за исключением легкой царапины на губе. Я заглянул внутрь сосуда и увидел на дне записку. Горлышко было слишком узким для моей руки, и я ее вытряхнул. Это была обыкновенная белая карточка с напечатанным на ней текстом: «Силен, рожденный землею сатир, полуконь-получеловек, неспособный отличить истину от лжи, воспитывал Диониса, бога опьянения, словно девицу, в пещере Крита, а потом стал его наставником в пьянстве и спутником».

И это всё. Ни слова больше. Я снова положил записку внутрь сосуда, а сосуд поставил на столик в дальний угол комнаты. Но и оттуда уродливое лицо не сводило с меня издевательского взгляда, а три шагающие фигуры полулюдей-полуконей рельефно выделялись по краям сосуда. Я бросил на него куртку и опять забрался в кровать. Утром займусь этой задачей: упакую и отправлю официанта отнести в шале 38. Пусть Столл заберет свой ритон обратно – бог знает, сколько он может стоить, – успехов ему. А мне ни черепка не нужно от этого человека.

Измученный, я уснул, но, о господи, не забылся, нет. Одолевшие меня сны, от которых я изо всех сил пытался безуспешно отбиться, переносили меня в какой-то другой, непонятный мир, жутко перемешанный с моим собственным. Семестр начался, но школа, в которой я преподавал, находилась на вершине горы, окруженная лесом, хотя здания школы были те же самые и класс был моим. Мальчики – все знакомые мне лица, мальчуганы, которых я знаю, – отличались необычной красотой, несколько вызывающей, и в то же время было в них что-то милое, подкупающее, а на головах у них – виноградные листья. Они бегут ко мне, улыбаются, я обнимаю их, и это доставляет мне радость, таинственную и сладкую, невообразимую, до того не испытанную. Человек, находящийся среди них, играющий и резвящийся с ними, – это не тот я, которого я знаю, это демонический призрак, сошедший с сосуда, самодовольно вышагивающий, как Столл на песчаной косе Спиналонга.

Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем я проснулся, и, конечно, день вовсю сиял сквозь ставни – было без четверти десять. В голове у меня стучало. Мутило – я чувствовал себя совершенно разбитым. Я заказал кофе и посмотрел на залив. Лодка была у причала. Столлы не отправились на рыбалку. Обычно уже в девять их нет. Я извлек сосуд из-под куртки и неловкими руками стал заворачивать его в сетку и непромокаемую упаковку. Я закончил свою неумелую работу, когда на балкон вошел официант с завтраком на подносе. Со своей обычной улыбкой он пожелал мне доброго утра.

– Простите, – сказал я, – не могу ли я попросить вас об одолжении?

– Чем могу служить, сэр? – откликнулся он.

– Это касается мистера Столла, – начал я. – Кажется, шале тридцать восемь у залива… Он обычно каждый день отправляется ловить рыбу, но я вижу, его лодка еще на месте…

– Ничего удивительного, – улыбнулся официант. – Мистер и миссис Столл уехали сегодня на машине.

– Ах вот что. И когда же вернутся?

– Они не вернутся, сэр. Они уехали совсем. Они поехали в аэропорт, направились в Афины. Лодка теперь, наверное, свободна; если вы хотите ее взять…

Он спустился по ступенькам в сад; сосуд в непромокаемой упаковке так и остался у подноса с завтраком.

Солнце уже палило мой балкон. День обещал быть знойным, пожалуй, будет слишком жарко, чтобы писать. Во всяком случае, настроения у меня все равно не было. Ночные приключения не выходили из головы, они оставили у меня непонятное чувство опустошения. И виной тому была не столько гостья на моем балконе, сколько эти бесконечные сны. Можно освободиться от Столлов, но не от их наследия.

Я снова развернул пакет, повертел сосуд в руках. Хитрое, насмешливое лицо неприятно поразило меня: его сходство с живым Столлом не было чистой игрой воображения, оно бросалось в глаза и, несомненно, послужило единственной причиной вручить мне этот предмет – я вспомнил дурацкое хихиканье на другом конце провода. А уж если он располагает сокровищами не менее, а может быть, даже и более ценными, предметом меньше, предметом больше – какое это имеет значение. Конечно, провезти их через таможню, особенно в Афинах, – проблема. Штрафы за подобного рода дела огромны. Но без сомнения, у него есть там связи и он знает, что делает.

Я пристально всмотрелся в фигурки по краям сосуда и снова был поражен их сходством с шагающим по берегу Спиналонги Столлом, с его волосатым телом, сильно выпирающим задом. Получеловек-полуконь, сатир… «Силен, наставник в пьянстве бога Диониса…»

Сосуд был отвратителен, зловещ. И неудивительно, что я оказался во власти снов, совершенно чуждых моей натуре. Моей, но, вероятно, не натуре Столла? Не могло ли случиться так, что он и сам осознал свое скотство, но не слишком ли поздно? Бармен говорил, что он спился и дошел до ручки только в этом году. Возможно, существует связь между его алкоголизмом и найденным сосудом? Одно было совершенно очевидно: мне нужно от него избавиться, но как? Если отнести администрации, станут задавать вопросы, могут не поверить, что мне его ночью подбросили на балкон, могут заподозрить, что я взял его с какой-нибудь археологической площадки. Потом пришла мысль попробовать вывезти его контрабандой. Или еще: избавиться от него где-нибудь на острове. Ну, например, ехать вдоль побережья и выбросить, вероятно, бесценный тысячелетний ритон?..

Я сунул его к себе в куртку и пошел через сад к отелю. В баре было пусто. Бармен за стойкой протирал стаканы. Я сел на табурет и заказал минеральной воды.

– Никуда не отправляетесь сегодня, сэр? – спросил он.

– Нет еще, – сказал я. – Может быть, пойду позже.

– Купание в море и сиеста на балконе, – порекомендовал он. – Между прочим, сэр, у меня для вас кое-что есть. – Он нагнулся и достал маленькую бутылку с завинчивающейся пробкой, наполненную чем-то, по цвету похожим на газировку «горький лимон». – Оставили вчера вечером, – сказал он. – И привет вам от мистера Столла. Он ждал вас в баре чуть ли не до полуночи, а вы так и не появились. Я пообещал передать, когда вы придете.

Я посмотрел на бутылку с недоверием.

– Что это? – спросил я.

Бармен улыбнулся.

– Его варево из шале, – сказал он. – Попробуйте немного. Совершенно безобидное. Он нам с женой тоже дал бутылку. Жена сказала – просто лимонад. Настоящий-то его запах, должно быть, выветрился. Попробуйте.

Он плеснул мне немного в минеральную воду, остановить его я не успел. Колеблясь, я осторожно опустил в стакан палец, попробовал. Похоже на ячменную воду, которую, бывало, готовила мать, когда я был ребенком. И такая же безвкусная. Нет, все же… все же что-то остается на языке и нёбе. Не то чтобы сладость меда и не кислота винограда, скорее что-то напоминающее запах изюма на солнце в сочетании с запахом колосящейся пшеницы.

– Что же, – сказал я, – за здоровье мистера Столла! – и, покорившись неизбежности, мужественно выпил.

– Знаю одно, – сказал бармен, – я потерял лучшего клиента. Они уехали сегодня рано утром.

– Да, официант говорил мне.

– Лучшее, что может сделать миссис Столл, – это положить его в больницу, – сказал бармен. – Муж у нее больной человек. И дело не только в пьянстве.

– Что вы имеете в виду?

Он постучал себя по лбу.

– Что-то здесь не в порядке, – сказал он. – Вы сами могли заметить, как он ведет себя. Будто что-то его беспокоит. Какая-то навязчивая идея. Я сильно сомневаюсь, что мы увидим их здесь на будущий год.

Я маленькими глотками потягивал свою минералку, которая явно стала приятнее от ячменного привкуса.

– А кто он такой?

– Мистер Столл-то? Он говорил мне, что был профессором в каком-то американском университете, античную литературу будто преподавал, но разве поймешь, где у него правда, а где нет. Миссис Столл платила здесь по счетам, нанимала лодочника, словом, все устраивала она. И хотя он на людях поносил ее, – кажется, он от нее зависел. Однако я иногда удивлялся… – Он замолк.

– Удивлялся? Чему же? – поинтересовался я.

– Ну… Ей со многим приходилось мириться. Я видел, как она на него иногда смотрит. Совсем не с любовью. Женщины ее возраста обычно стремятся к какому-то удовлетворению в жизни. Может быть, она и находила его где-то на стороне, в то время как он удовлетворял свою страсть к спиртному и антиквариату. Он насобирал немало предметов в Греции, на островах вокруг и здесь, на Крите. Это не так трудно, если разбираться в этом деле. – Он подмигнул.

Я кивнул и заказал еще минеральной воды. От духоты в баре хотелось пить.

– На побережье тут есть малоизвестные места? – спросил я. – Я имею в виду места, где бы они могли высаживаться с лодки?

Может быть, это моя фантазия, но мне показалось, что он избегает моего взгляда.

– Едва ли, – сказал он. – Может быть, и есть, но наверняка они каким-то образом охраняются. Сомневаюсь, что есть места, о которых не знают власти.

– А как насчет крушений? – не отступал я. – Кораблей, которые затонули много веков назад и сейчас покоятся на дне?

Он пожал плечами.

– Всегда существуют какие-нибудь местные легенды, – небрежно обронил он, – истории, которые передаются из поколения в поколение. Но в основном-то это разные суеверия. Я сам никогда в них не верил и не знаю образованного человека, который бы верил.

Он с минуту помолчал, протирая стакан. А я задумался, не слишком ли много наговорил?

– Всем известно, что кое-какие небольшие предметы время от времени находят, – пробормотал он. – Они могут быть очень ценными. Их вывозят контрабандой из страны или, если риск слишком велик, сбывают за хорошие деньги знатокам на месте. У меня в деревне есть двоюродный брат, он связан с местным музеем. У него кафе напротив Боттомлесс-Пул. Мистер Столл часто хаживал к нему. Папитос его зовут. Собственно говоря, и лодка, которую нанимал мистер Столл, принадлежит моему брату, он сдает ее напрокат туристам.

– Понимаю.

– Но тут… Впрочем, сэр, вы не коллекционер и не интересуетесь древностями.

– Да, – сказал я. – Я не коллекционер.

Я слез с табурета и на прощание пожелал ему доброго утра. Интересно, сильно ли оттопыривается мой карман от пакета?

Я вышел из бара и побрел по террасе. Не дающее покоя любопытство заставило меня подойти к причалу у шале Столла. В самом шале, очевидно, шла уборка, балкон был вычищен, ставни закрыты. От последних постояльцев не осталось и следа. Не пройдет и дня, как оно, наверное, примет какую-нибудь английскую семью, которая все завесит купальниками.

У причала стояла лодка, и грек начищал ее борта. Я посмотрел через залив на свое собственное шале на другой стороне и в первый раз увидел его с места Столла, откуда он смотрел на меня в полевой бинокль. Мне теперь стало как никогда ясно, что он вполне мог принять меня за человека, сующегося не в свои дела, за шпиона, – возможно, даже за человека, специально присланного из Англии установить истинные обстоятельства гибели Чарльза Гордона. Был ли дар в виде сосуда знаком вызова? Взяткой? Или проклятием?

Грек в лодке поднялся и повернулся в мою сторону. Это был не тот, прежний их лодочник, – другой. Я это понял, только когда он повернулся ко мне. Мужчина, обычно отправлявшийся со Столлами, был моложе и более загорелый, а этот – совсем старик. Да, бармен говорил, что лодка принадлежит его двоюродному брату Папитосу, который держит кафе в деревне у этой лужи.

– Простите, вы хозяин лодки? – громко спросил я.

Грек выбрался на пристань и встал передо мной.

– Николай Папитос, – сказал он, – мой брат. Хотите совершить прогулку по заливу? Много хорошей рыбы в море. Ветра нет сегодня. Море совсем спокойное.

– Я не собираюсь ловить рыбу. А вот прогуляться часок-другой… Сколько это стоит?

Он назвал мне цену в драхмах, и я быстро пересчитал. Получилось не больше двух фунтов за час. Однако, если обогнуть мыс и выйти к песчаной косе перешейка Спиналонга, это обойдется в два раза дороже. Я вытащил бумажник посмотреть, хватит ли у меня наличных или придется возвратиться к столу регистрации и получить деньги по дорожному чеку.

– Вы поручите отелю, – быстро сказал он, прямо читая мои мысли. – Они включат расходы в ваш счет.

Решено. К черту все, и так я был достаточно скромен.

– Хорошо, – сказал я. – Беру лодку на пару часов.

Необычное это ощущение – с тарахтением двигаться по заливу, как много раз делали Столлы; позади – цепочка шале, немного правее – гавань и синие воды залива и открытого моря впереди. У меня не было четкого плана. Просто по какой-то необъяснимой причине я чувствовал, что меня притягивает эта бухта, где вчера днем стояла на якоре лодка. «Крушение начисто выбрано несколько веков назад…» Это были слова Столла. Он лгал? Или, может, изо дня в день он охотился здесь прошедшие недели и его жена ныряла и приносила мокрые сокровища с морского дна в его жадные руки? Мы обогнули мыс, и, разумеется, вдали от до сих пор спасавшего нас укрытия ветер посвежел, лодка оживилась, зарываясь временами носом в крутые бурлящие волны.

Длинный перешеек Спиналонга лежал впереди слева, и я с трудом объяснил своему рулевому, что не хочу направляться в сравнительно спокойные воды у солевых отмелей, а хочу идти дальше вдоль перешейка.

– Вы хотите ловить рыбу? – кричал он, перекрывая рев двигателя. – Вы найдете очень хорошую рыбу здесь, – указывал он на мои вчерашние отмели.

– Нет-нет! – крикнул я в ответ. – Дальше вдоль берега.

Он пожал плечами. Он не мог поверить, что у меня нет желания ловить рыбу, а я думал, когда мы достигли места назначения, какую вескую причину привести, чтобы попросить его направить лодку к берегу и встать на якорь, и не нашел ничего лучшего – и это оказалось достаточно убедительным, – как пожаловаться, что меня сильно укачивает.

Горы, на которые я вчера забирался, показались прямо по носу, а когда мы обогнули косу, то открылась и сама бухта с развалинами пастушьей хижины на берегу.

– Вот, – показал я. – Здесь у самого берега бросайте якорь.

Он озадаченно посмотрел на меня и покачал головой.

– Плохое место! – крикнул он. – Слишком много скал.

– Глупости! – завопил я. – Я видел, какие-то люди из отеля бросали здесь вчера якорь.

Он вдруг приглушил двигатель, и мой голос по-дурацки громко раздался в воздухе. Лодка заплясала вверх-вниз на крутых волнах.

– Плохое место бросать якорь, – упрямо повторил он. – Крушение здесь, запутаемся.

Ага, здесь было крушение… Я чувствовал, что волнение мое нарастает, меня уже было не остановить.

– Ничего об этом не слышал, но лодка здесь и бросала якорь, прямо в бухте, я сам видел, – с таким же упрямством ответил я.

Он что-то невнятно проворчал себе под нос и перекрестился.

– А если я потеряю якорь, – сказал он, – что я скажу своему брату Николаю?

Он медленно, очень осторожно продвигался вперед к бухте, потом, ругаясь вполголоса, прошел на нос и бросил за борт якорь, подождал, пока он зацепится, повернулся и выключил двигатель.

– Если хотите подойти близко, вам надо сесть в резиновую лодку, – недовольно сказал он. – Я надую вам, да?

Он снова прошел вперед, вытащил надувную штуковину, которыми пользуются при воздушно-морских спасательных операциях.

– Хорошо, – сказал я. – Сяду в резиновую лодку.

По правде говоря, это очень подходило для моей цели. Я смогу подгрести к самому берегу, и он не будет дышать мне в затылок. В то же время мне не хотелось ни в малейшей степени задевать его гордость.

– Человек, который вчера правил лодкой, стал на якорь гораздо ближе и без всяких приключений, – сказал я.

Рулевой перестал надувать лодку.

– Если ему нравится рисковать лодкой брата – это его дело, – сказал он резко. – Сегодня я за нее отвечаю. Тот парень не явился сегодня утром, так что он теряет работу. Я не хочу ее терять.

Я ничего не ответил. Если тот и бросил свою работу, то, наверное, потому, что неплохо заработал у Столла.

Лодка надута и на воде. Я осторожно забрался в нее и принялся грести к берегу. К счастью, на песчаной косе никого не было, и я мог спокойно сойти на берег и вытащить за собой лодку. Я заметил, что грек с интересом наблюдал за моими действиями со своей безопасной стоянки. Потом, как только он убедился, что надувной лодке ничто не угрожает, он, демонстрируя свое неодобрение, повернулся ко мне спиной и, ссутулившись, присел на носу лодки на корточки, несомненно размышляя о причудах английских туристов.

Причиной моей высадки было намерение с берега определить поточнее место, где лодка вчера стояла на якоре. Ну да, так и думал. Примерно на сотню ярдов левее, чем сегодня бросили якорь мы, и ближе к берегу. Море было довольно спокойным, и я прекрасно мог бы путешествовать в резиновой лодке. Я посмотрел в сторону пастушьей хижины и увидел свои вчерашние следы. Были и другие следы. Свежие. Песок перед самой хижиной был основательно потоптан. Как будто что-то лежало здесь, а потом его поволокли к воде, к тому месту, где я теперь стоял. Может быть, это пастух побывал здесь поутру со стадом коз?

Я подошел к хижине и заглянул внутрь. Интересно!.. Небольшая кучка камушков и осколки керамики исчезли. Пустые бутылки продолжали стоять в дальнем углу, к ним добавились еще три, одна наполовину полная. Внутри хижины было жарко, и я вспотел. Солнце почти час пекло мне голову, а шляпу я, как идиот, оставил в шале, не собираясь на подобную экскурсию, и теперь меня охватила нестерпимая жажда. Я действовал импульсивно, и вот – расплата за это. С опозданием я понял, какую совершил глупость. Мой организм мог оказаться совершенно обезвоженным, и я бы лишился чувств от теплового удара.

Полбутылки пива лучше, чем ничего. Но мне не хотелось пить из горлышка после пастуха – ведь, наверное, пастух принес ее сюда: эти парни не отличаются чистоплотностью. И тут я вспомнил о свертке в кармане. Во всяком случае, можно употребить по назначению. Я развернул бумагу и налил в сосуд пива. Уже после первого глотка я понял, что это и не пиво вовсе. Это была ячменная вода. Тот же самый домашнего приготовления напиток, что Столл оставил для меня в баре. Выходит, местные его тоже пьют. Он вполне безобиден. Я слышал об этом: бармен сам пробовал, пробовала и его жена.

Прикончив бутылку, я осмотрел сосуд еще раз. Не знаю отчего, но лицо уже перестало казаться мне таким нахальным. В нем можно было даже заметить какое-то чувство собственного достоинства, которого я не отмечал раньше. Вот, например, борода. Она незаметно переходила в основание. Кто бы ни приложил к сосуду руку – это был мастер своего дела. Хотел бы я знать, не так ли выглядел Сократ, прогуливаясь со своими учениками[53] по афинской агоре[54] и рассуждая о жизни. Этот мог бы сойти за него. А его учениками необязательно могли быть юноши, как утверждал Платон, они могли быть и помоложе, ну вот как мои мальчуганы в школе, подростки одиннадцати-двенадцати лет, что улыбались мне во сне прошлой ночью.

Я потрогал оттопыренные уши, курносый нос, полные добрые губы наставника Силена на сосуде, глаза у него больше не выпучивались, а просто вопрошали или умоляли, и даже обнаженные кони-люди по краям стали величественнее. Мне казалось теперь, что они не вышагивают, а танцуют, взявшись за руки, полные самозабвенного, буйного веселья. Должно быть, страх перед незваной ночной гостьей заставил меня видеть сосуд в ином, неприглядном свете.

Я сунул его обратно в карман, вышел из хижины и пошел по пляжу к резиновой лодке. Предположим, я заявлюсь к этому Папитосу, у которого связи с местным музеем, и попрошу оценить сосуд? Предположим, он стоит сотни, может быть, тысячи, и он поможет мне его продать или скажет, к кому обратиться в Лондоне? Столл, должно быть, все время так поступал и выходил сухим из воды. Не на это ли намекал бармен… Я забрался в лодку и принялся грести от берега, раздумывая о разнице между таким человеком, как Столл, при всем его состоянии, и мной. Вот, скажем, он – хам хамом, и кожа такая, что копьем не проткнешь, а полки у него дома в Штатах ломятся от награбленного. В то время как я… ну что – учу мальчишек за мизерное жалованье, и ради чего все это? Моралисты говорят, что не в деньгах счастье, но они не правы. Если бы мне хоть четверть состояния Столла, я бы вышел на пенсию, уехал за границу, поселился бы на каком-нибудь греческом острове, зимой, может быть, работал в мастерской в Афинах или в Риме. Совершенно иной образ жизни открылся бы передо мной, и самое время, пока я еще не стал стариком.

Я удалился от берега и достиг места, где, как мне казалось, накануне стояла на якоре лодка. Я перестал грести и стал всматриваться в воду. Она была бледно-зеленой и довольно прозрачной, глубина – определенно несколько морских саженей, и, когда я смотрел на золотой песок в глубине, полное спокойствия дно представлялось мне совершенно иным миром, далеким от известного мне. Яркие, блещущие серебром стайки рыб продвигались в сторону длинного локона коралловых волос, который мог бы украсить Афродиту, но был морской водорослью, и прибрежное течение плавно колыхало его. Галька, которая на берегу не более чем круглые камешки, блистала здесь как драгоценные камни. Бриз слегка рябил воды залива за стоящей на якоре лодкой, но не касался этой глубины. Моя лодка медленно кружилась то ли от ветра, то ли от течения, и я задавал себе вопрос: не само ли движение это привлекло тугую на ухо миссис Столл, приобщило к подводному плаванию? Быть может, сокровища были только предлогом для утоления жадности супруга, а туда, вниз, на глубину, она бежала от жизни, которая, наверное, была ей невыносима.

Потом я взглянул вверх, на горы вдоль тянущейся вдаль песчаной косы, и увидел, как что-то блеснуло там. Это был зайчик от стекла, и стекло двигалось. Кто-то наблюдал за мной в бинокль. Я оперся на весла и всмотрелся. Две фигуры крадучись пробирались через гребень горы. Но я их сразу узнал. Одна – миссис Столл, другая – молодой грек, нанятый ими. Я оглянулся на стоящую на якоре лодку. Мой кормчий продолжал смотреть в море. Он ничего не видел.

Теперь ясно, чьи следы были около хижины. Миссис Столл и с ней лодочник пришли попрощаться с лачугой, убрать все обломки. И вот их миссия выполнена, и они отправляются в аэропорт, чтобы попасть дневным самолетом в Афины. Их поездка удлинилась на несколько миль из-за объезда по прибрежной дороге. А сам Столл? Спит, конечно, у машины на соляных отмелях. Ждет их возвращения.

Увидев эту женщину еще раз, я вдруг почувствовал полное отвращение к своей экскурсии. Лучше бы уж не ездил. А грек мой говорил правду. Лодка сейчас плавала над подводной скалой. Гребень горы, должно быть, продолжался сюда от берега как одно целое. Песок стал темнее, изменился по структуре, приобрел серый оттенок. Я всмотрелся получше, прикрыв по сторонам глаза ладонями, и вдруг увидел громадный ржавый якорь, обросший ракушками и морскими уточками, – значит, я плавал над останками давно похороненного судна. Вот показались его разломанные палубы, если эти палубы существовали когда-либо.

Столл был прав. Всякая мелочь, видимо, начисто подобрана. Ничего сколько-нибудь ценного нельзя было заметить на этом скелете. Ни сосудов каких-нибудь, ни кружек, ни сверкающих монет. Налетевший на миг ветерок взрябил воду, и, когда рябь улеглась и вода стала снова ясной, я увидел второй якорь у носа остова и тело – руки раскинуты, ноги прижаты лапами якоря. Движение воды как бы оживило тело, оно зашевелилось, как будто в каком-то отчаянии еще пыталось освободиться, но ловушка не выпускала. Спасение так и не наступило. Дни пройдут, ночи, месяцы протекут и годы, и постепенно плоть растворится и исчезнет, оставив скелет на остриях.

Это было тело Столла – голова, туловище, конечности, особенно нелепые, нечеловеческие, когда их туда-сюда шевелило течением.

Я еще раз посмотрел на гребень горы, но две фигуры, бывшие там, уже давно исчезли, и меня осенила догадка, живо предстало то, что произошло.

Столл шагает по песчаной косе, бутылка поднесена ко рту. Тут они наносят ему удар и волокут к воде, и именно жена отбуксировывает его, захлебывающегося, на подводную могилу, тут, подо мной, придавливает заржавленным якорем. Я единственный свидетель его участи, и пусть она как угодно лжет, объясняя его исчезновение, – я буду молчать: это меня не касается. И пусть мучит меня чувство вины – я никогда, ни за что не впутаюсь в это дело.

Я услышал, как кто-то тяжело дышит рядом, и тут же понял, что это я сам – от ужаса и страха. Я ударил веслами по воде и стал удаляться от места крушения. Когда я задвигался, рука наткнулась на сосуд в кармане. Охваченный внезапным страхом, я вытащил его и швырнул за борт. Напрасно, это не помогло. Он и не потонул сразу, а еще покачался на поверхности и лишь потом медленно наполнился этим зеленым полупрозрачным морем, бледным, как ячменная жидкость, настоянная на ели и плюще. Не безобидное, а губительное, подавляющее сознание, притупляющее интеллект адское варево веселого бога Диониса, превращающее своих поклонников в горьких пьяниц. И черед следующей жертвы недалек.

Глаза на опухшем лице пристально смотрят на меня, и это не только глаза сатира Силена, не только глаза утопленного Столла, но это также и мои глаза, которые вскоре глянут на меня из зеркала. И кажется, столько таится в их глубинах – само отчаяние.

На грани

Он спал минут десять. Наверняка не больше. Чтобы развлечь отца, Шейла принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они вместе перебирали их и смеялись. Казалось, ему стало гораздо лучше. Сиделка решила, что ничего не случится, если она покинет пост и выйдет пройтись до обеда, оставив больного на попечение дочери, а миссис Манни села в машину и отправилась сделать прическу. Доктор заверил их, что кризис уже позади и теперь нужны только тишина, покой, и чтобы никаких волнений.

Шейла стояла у окна и смотрела в сад. Она, разумеется, не уедет, пока отец в ней нуждается, – нельзя же его оставить, раз состояние его все еще внушает сомнение, нет, это не в ее правилах. Правда, в Театральной лиге ей предлагают главные роли в шекспировских комедиях, намеченных там к постановке, и, если она откажется, такой шанс, возможно, уже не представится. Розалинда… Порция… Виола[55]. Особенно Виола – голубая мечта! Страждущее сердце, таящееся под покровом обмана, мистификация, разжигающая аппетит.

Шейла невольно улыбнулась, заправила волосы за уши, откинула голову, подбоченилась, вживаясь в образ Цезарио[56], и вдруг услышала, что отец зашевелился на постели, и увидела, как он пытается сесть. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас.

– Нет! Нет! – крикнул он. – О Джинни!.. О бог мой!

Она бросилась к нему:

– Что тебе, милый? Что с тобой?

Но он сделал отстраняющий жест, качая головой, и рухнул на подушки, и она поняла: он умер.

Выбежав из комнаты, она стала звать сиделку. Но тут же вспомнила: сиделка пошла пройтись. Гуляет, возможно, где-нибудь в поле, да мало ли где. Шейла бросилась вниз – найти мать. Но в доме было пусто, а двери гаража стояли настежь: мать, верно, куда-то уехала на машине. Почему вдруг? Зачем? Она и словом не обмолвилась, что куда-то собирается. Шейла метнулась к телефону в холле, трясущимися руками набрала номер врача, но, когда раздался звук соединения, ей ответил не сам доктор, а голос магнитофонной ленты, безличный, автоматический:

– Говорит доктор Дрей. До пяти часов я не смогу вас принять. Но ваш вызов будет зарегистрирован. Пожалуйста, ваши данные…

Затем раздался щелчок, какой слышится, когда уточняешь время и механический голос сообщает: «С третьим сигналом будет два часа сорок две минуты двадцать секунд».

Шейла повесила трубку и стала лихорадочно искать в телефонной книге номер ассистента доктора Дрея – молодого врача, только-только начавшего практиковать, – она даже не знала его в лицо. Но на этот раз трубка ответила человеческим голосом – говорила женщина. Где-то в отдалении плакал ребенок, бубнило радио, и Шейла слышала, как женщина нетерпеливо цыкнула на ребенка.

– Это Шейла Манни из Большого Марсдена, вилла «Уайтгейт». Пожалуйста, попросите доктора приехать к нам немедленно. Кажется, мой отец умер. Сиделка вышла, я одна. А доктора Дрея нет дома.

Голос у нее прервался, но ответ женщины – мгновенный, сочувственный: «Сейчас же разыщу мужа» – не требовал дальнейших объяснений. Да Шейла и не могла говорить. В слепом тумане она повернулась к телефону спиной и побежала назад – в спальню. Отец лежал в той же позе, в какой она его оставила, выражение ужаса застыло у него на лице. Она подошла к постели, опустилась на колени, поцеловала холодеющую руку, и слезы потекли у нее по щекам.

– Почему? – спрашивала она себя. – Что случилось? Что я такое сделала?

Когда он закричал, назвав ее ласкательным именем Джинни, дело было явно не в том, что он проснулся от внезапной боли. Нет, видимо, совсем не в том. Он крикнул так, будто обвинял ее в чем-то, будто она сделала нечто ужасное, немыслимое, чему нельзя даже поверить.

– Нет! Нет! О Джинни!.. О бог мой!

А когда она ринулась к нему, попытался не допустить к себе и мгновенно умер.

Что же я такого сделала, думала она. Нет, это невыносимо, невыносимо. Она встала, почти ничего не видя от слез, подошла к открытому окну и оттуда, через плечо, взглянула на кровать. Что-то изменилось. Отец уже не смотрел на нее в упор. Он лежал спокойно. Ушел в небытие. Что бы ни случилось, случилось Тогда, в прошлом, в ином временно́м измерении, а теперь наступило Сейчас, настоящее, частица будущего, которому он уже не принадлежал. Это настоящее, это будущее уже ничего для него не значили – пустота, словно чистые страницы в лежащем у его постели альбоме. Даже если, подумалось ей, он прочитал ее мысли, как это не раз бывало, в них ничего не могло его задеть. Он знал, как мне хочется играть эти роли в постановках лиги, сам поощрял меня и радовался. К тому же я вовсе не собиралась вдруг сорваться и бросить его. Откуда же это выражение ужаса, этот оторопелый взгляд? Откуда? Откуда?

Она поглядела в окно. Осенние листья, словно ковром устлавшие лужайки, вдруг, поднятые порывом ветра, взметнулись вверх, разлетелись птичками во все стороны, покружились в хороводе и вновь, рассыпавшись и перекувырнувшись, упали на землю. Совсем недавно они, крепко и тесно спаянные с породившим их деревом, все лето напролет сияли густой зеленой кроной, а теперь лежали пожухлые, безжизненные. Дерево отторгало их от себя, и они становились добычей любого бездельного ветра, дувшего над садом. Даже их переливающееся золото было всего лишь отраженным солнечным светом и гасло вместе с закатом, а в тени они и вовсе выглядели ветошью – сморщенные, поникшие, сухие.

Внизу по гравию прошелестела машина. Шейла вышла из комнаты на лестницу и остановилась наверху. Нет, это приехал не доктор, это вернулась миссис Манни. Она как раз входила через парадную дверь в холл, стягивая на ходу перчатки. Волосы, уложенные высокой прической, блестели от лака.

Не ощущая на себе взгляда дочери, она задержалась у зеркала, поправила выбившуюся прядь. Достала из сумочки помаду и провела по губам. В отдалении, со стороны кухни, скрипнула дверь.

– Это вы, сестра? – спросила миссис Манни, поворачивая на звук голову. – Как насчет чаю? Пожалуй, можно накрыть для всех наверху.

И, снова обернувшись к зеркалу, откинула голову, сняла бумажной салфеточкой излишки помады с губ.

Из кухни показалась сиделка. Без форменного платья – в спортивной куртке, взятой у Шейлы для прогулки, – она выглядела непривычно, да и волосы, всегда тщательно уложенные, были растрепаны.

– Какой изумительный день! – заверещала она. – Я совершила целый поход по полям. Дул такой приятный ветерок. В полях не осталось ни одной паутинки. Да, выпьем чаю. Непременно чаю. Ну как там мой больной?

Они живут в прошлом, подумала Шейла, во временно́м отрезке, которого уже нет. Сиделке вряд ли полезут в горло овсяные оладьи с маслом, которые она, нагуляв аппетит, заранее смакует, а на маму из зеркала, когда она глянет туда чуть спустя, будет смотреть постаревшее, осунувшееся лицо под взгроможденной башней прически. И словно обрушившееся на Шейлу горе обострило ее способность заглядывать вперед, она уже видела сиделку у постели очередного больного, капризного хроника, полной противоположности ее отцу, любившему розыгрыши и шутку, а свою мать, как подобает при трауре в черном и белом (только черное мама, конечно, сочтет слишком мрачным), за письмами в ответ на соболезнования – в первую очередь тем, кто поважнее.

И тут обе заметили ее над лестницей, наверху.

– Он умер, – сказала Шейла.

Запрокинутые лица, уставившиеся на нее глаза с выражением «этого не может быть» – то же выражение, какое она прочла на лице отца, только без ужаса, без обвинения, и, когда сиделка, опомнившаяся первой, взбежала по лестнице и промчалась мимо, Шейла увидела, как лицо ее матери, ухоженное и все еще миловидное, словно развалилось, распалось, точно гуттаперчевая маска.

Тебе не в чем себя винить. Ничего такого ты сделать не могла. Это было неизбежно, раньше или позже… Но почему все-таки раньше, а не позже, думала Шейла, потому что, когда умирает отец, остается столько невысказанного. Ведь знай я, что в этот последний час, когда мы сидели вдвоем, смеясь и болтая о всякой ерунде, к его сердцу, словно готовая взорваться бомба с часовым механизмом, подбирается тромб, я вела бы себя совсем иначе – прижалась бы к нему, обняла, поблагодарила бы, по крайней мере, за девятнадцать лет любви и счастья. А так – перескакивала с фотографии на фотографию, потешаясь над устаревшими модами, позевывая украдкой, а он, почувствовав, что мне скучно, уронил альбом и пробормотал:

– Не хлопочи вокруг меня, доченька, я немного подремлю.

Все мы, оказавшись лицом к лицу со смертью, чувствуем одно и то же, сказала ей сестра: могли бы сделать больше, да не сделали. Вначале, практиканткой, я просто места себе не находила. А родственникам в таких случаях еще хуже. Вы пережили огромное потрясение, но надо взять себя в руки ради вашей мамочки… Ради моей мамочки? Мамочка не имела бы ничего против, если бы я тут же куда-нибудь испарилась, чуть было не ответила Шейла. Потому что тогда все внимание, все сочувствие досталось бы ей одной, и все говорили бы, как хорошо она держится, а так, пока я в доме, сочувствие будут делить на двоих. Даже доктор Дрей, когда он наконец прибыл вслед за своим ассистентом, потрепал по плечу меня, минуя мамочку, и сказал: «Он очень гордился вами, деточка, и всегда мне это говорил». Да, смерть, решила про себя Шейла, заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать… Разрешите, я сбегаю за вас наверх… Позвольте, я подойду к телефону… Поставить чайник?.. Поток взаимных любезностей – ни дать ни взять китайские мандарины, отвешивающие друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было на месте, когда произошел взрыв.

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

– Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни, и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки…

И так далее, и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так…

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

– У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне – обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку – съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала… Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

– Разве в этом дело? – вмешалась Шейла. – Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет – с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда…

Позже вечером, когда все уже легли, – смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! – Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившим кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в Первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут[57], фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой она очень гордилась, что может сразу найти его: «Вот ты где; вот это – ты» – самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии – повыше, во втором ряду, а потом – высокий и – откуда только что взялось! – красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами – Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. «Вот это старина Панч…» (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна.) Морские офицеры на осликах… Они же, играющие в теннис… состязающиеся в беге, – довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: «Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы», потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. «Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом». Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом – лысым, тучным – и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался – какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен[58] посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце. Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

– Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, – произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная – в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу – фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку – смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.

Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой – это выражение на ее лице было Шейле также хорошо знакомо: оно появлялось всякий раз, когда миссис Манни добивалась своего, что ей почти всегда удавалось, – и отец, тоже улыбающийся, но совсем другой – не с победоносной, а просто со счастливой улыбкой. Подружки невесты в допотопных, полнивших их платьях – мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, – и дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый, как папа. На одном из ранних групповых снимков на корабле Ник выглядел лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.

Медовый месяц, первый дом, и вот – она. Детские фотографии – часть ее жизни: на коленях у отца, на закорках, и еще, еще – все о ее детстве и юности, вплоть до недавнего Рождества. Этот альбом и мой некролог, подумала Шейла, это наша общая книга, и кончается она моей фотографией, которую он сделал: я стою в снегу, и его, которую сделала я: он улыбается мне сквозь стекло из окна кабинета.

Еще мгновение, и она опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не о себе – о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он отстранил от себя альбом? О чем они говорили? Об увлечениях. Он еще попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.

– Я двигаюсь достаточно на сцене, – возразила она, – изображая других людей.

– Это не то, – сказал он. – Иногда надо удаляться от людей, воображаемых и живых. Знаешь что? Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы поедем в Ирландию, все трое, с удочками. Твоей мамочке это будет ох как полезно, а я столько лет уже не рыбачил.

В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство, чувство тревоги. Поездка в Ирландию помешает ее карьере в Театральной лиге. Нет, надо отговорить его, вышутить само намерение.

– Мамочке каждая минута будет там как нож острый, – сказала Шейла. Она предпочла бы поехать на юг Франции и остановиться у тети Беллы (у Беллы, маминой сестры, была собственная вилла на Кап-д’Эль).

– Пожалуй, – усмехнулся он. – Только мне для выздоровления нужно совсем другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима[59].

– Нет, не забыла, – сказала она. – Но дедушка уже давно умер и похоронен на кладбище в Суффолке. Так что о твоей ирландской крови мы лучше не будем. У тебя в Ирландии никого нет – даже знакомых.

Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:

– Там Ник, бедняга.

Бедняга Ник… бедняга Манки Уайт… бедняга Панч… На мгновение все они перемешались у нее в голове – его друзья и собаки, которых она в глаза не видела.

– Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? – усмехнулась она. – Мне почему-то казалось, что он умер.

– Для общества, – отрезал он. – Ник чуть не разбился насмерть в автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.

– Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?

– Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких мало, но с большим сдвигом. То, что называется «на грани». Я не решился рекомендовать его на повышение и боюсь, он мне этого не простил.

– Ничего удивительного. Я бы тоже не простила, если бы мой ближайший друг так со мной поступил.

– Дружеские отношения и служебные – вещи разные. Каждое само по себе. Для меня долг всегда был на первом месте. Тебе этого не понять: ты из другого поколения. Я поступил правильно и убежден в этом, но тогда чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. От удара по самолюбию человек легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те дела, в которых Ник, возможно, замешан.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Не важно, – ответил он. – К тебе это не имеет отношения. Во всяком случае, все это уже давно в прошлом, было и быльем поросло. Но иногда мне хотелось бы…

– Что, папочка?

– Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.

Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно, уверил ее, будто хочет вздремнуть. Нет, человек не умирает от разрыва сердца только оттого, что дочери стало с ним скучно… Ну а если ему приснилось что-то страшное и в этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле, потопленном в ту войну, вместе с Манки Уайтом, и Ником, и всеми теми, кто тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается – это же всем известная истина. А все это время тромб сгущался, словно лишняя капля масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и часы перестают тикать.

В дверь постучали.

– Да, – отозвалась Шейла.

Вошла сиделка. Во всеоружии своих профессиональных познаний, хотя и в домашнем халате.

– Я просто хотела взглянуть, как вы, – сказала она. – Увидела у вас под дверью свет.

– Спасибо. Со мною все в порядке.

– Ваша мамочка крепко спит. Я дала ей успокоительного. Она так разнервничалась: завтра суббота и поместить объявление о смерти в «Таймс» или «Телеграф» до понедельника почти невозможно. Но ваша мамочка – молодец.

Скрытый упрек, что Шейла не взяла возню с газетами на себя? Неужели на них не хватило бы завтрашнего дня? Но спросила она о другом:

– Может ли страшный сон вызвать смерть?

– Не поняла, о чем вы?

– Может быть, отцу привиделся кошмар и от потрясения он умер?

Сиделка подошла к постели, поправила перину.

– Но я же сказала вам, и оба доктора подтвердили – это случилось бы так или иначе. Право, незачем без конца бередить себя такими мыслями. Разрешите, я вам тоже дам успокоительного.

– Не нужно мне успокоительного.

– Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете себя как ребенок. Горе, естественно, но так убиваться по усопшему – последнее, что ваш батюшка мог бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.

– Вам-то откуда известно, что с миром? – взорвалась Шейла. – А вдруг он в эту самую минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве, оттого что пришлось расстаться с жизнью, говорит мне: «Эта чертова сиделка обкормила меня пилюлями».

Фу, подумала она, я вовсе так не считаю: люди слишком ранимы, слишком обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя себя в домашнем халате не на высоте и разом упав в собственных глазах, бедняжка пролепетала дрожащим голосом:

– Как можно быть такой жестокой. Вы прекрасно знаете – я ничего подобного не сделала!

Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.

– Простите меня, – взмолилась она. – Конечно знаю. Отец был вами очень доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела сказать. – Она остановилась, мысленно подыскивая хоть какое-то объяснение. – Я хотела сказать, что нам ничего не известно о том, что происходит с человеком после смерти. Может, все, кто умер за день, ждут своей очереди у ворот святого Петра, а может, толпятся в каком-нибудь ужасном чистилище вроде ночного клуба – и праведники, и грешники, осужденные гореть в аду, – а может, парят в тумане, пока он не рассеется и все кругом не прояснится. Хорошо, я приму таблетку, и вы тоже, и утром обе встанем со свежей головой. И пожалуйста, забудьте, что я вам наговорила.

Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв таблетки и вновь улегшись в постель, что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она делает. Отца же мучил вопрос, так ли он поступил, когда обошел Ника повышением, и не нанес ли он его самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать, имея что-то на совести. Вот если бы знать заранее, чтобы успеть послать всем, кому, возможно, причинил какой-то вред, телеграмму в два слова: «Прости меня», и тем самым зло было бы уже исправлено, заглажено. Не зря же в старину люди собирались у постели умирающего – вовсе не ради того, чтобы их не забыли в завещании, а ради взаимного прощения, ради искупления взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.


Шейла действовала по наитию. Иначе не умела. Такая уж у нее была натура, а родственникам и друзьям приходилось принимать ее такой, какая есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех затеянное путешествие во взятой напрокат машине стало обретать реальную цель. Она приехала сюда с миссией – исполнить священный долг. Ей было вверено послание от того, кого уже поглотила могила. Совершенно секретное. Никто ничего не должен был о нем знать, потому что, доверься она кому-нибудь, несомненно, посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап-д’Эль.

– Я чувствую, мне необходимо уехать, – сказала она дочери. – Тебе, пожалуй, это непонятно, но папина болезнь выжала из меня все соки. Я на добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание – закрыв глаза, лежать на залитой солнцем террасе у Беллы и стараться забыть весь ужас последних недель.

Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в неге и наслаждении? Обнаженная женщина в ванной по горло в душистой пене. По правде сказать, мамочка уже оправилась от первого шока и выглядела лучше; Шейла не сомневалась, что залитая солнцем терраса вскоре заполнится смешанным обществом из приятелей тети Беллы – разными знаменитостями, художественными натурами, скучными бездельниками – теми, кого ее отец называл «сбродом», но мамочке эта публика нравилась.

– А ты как? Может, поедешь со мной, – предложила она; правда, без большого энтузиазма, но все же предложила.

Шейла покачала головой:

– На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я возьму напрокат машину и, прежде чем вернуться в Лондон, проедусь куда-нибудь одна. Куда глаза глядят.

– А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?

– Нет-нет. Сейчас любой спутник будет действовать мне на нервы. Мне лучше побыть одной.

Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между ними не было. Ни мать, ни дочь не сказали друг другу: «Как же ты будешь теперь? Неужели все для меня, для тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?» Вместо этого они обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами, когда миссис Манни вернется с Кап-д’Эль, письма, которые предстояло отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А до К, я – от Л до Я. И на каждое следовал ответ примерно в одних и тех же выражениях: «Глубоко тронуты… Ваше участие помогает нам…» Совсем как ежегодное заполнение рождественских открыток в декабре, только слова другие.

Просматривая хранившуюся у отца старую адресную книгу, Шейла натолкнулась на фамилию Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, орд. «За отл. сл.», Кор. флот (в отст.); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре[60]. Как имя, так и адрес были перечеркнуты, что означало – умер. Шейла бросила быстрый взгляд на мать.

– Странно, почему никак не отозвался папин старинный приятель, капитан Барри, – сказала она как бы между прочим. – Он ведь жив, не так ли?

– Кто? – словно не расслышав, переспросила миссис Манни. – А, ты имеешь в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал в ужасную аварию. Впрочем, они с отцом уже давно не поддерживали отношений. Он много лет нам не писал.

– Интересно почему?

– Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею. Какое трогательное письмо прислал адмирал Арбетнот. Ты прочла? Мы были вместе в Александрии.

– Да, прочла. А что он собой представлял? Не адмирал, разумеется, – Ник?

Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.

– Честно говоря, он так и остался для меня загадкой, – сказала она. – Мог быть со всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а мог вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой счет. Он был какой-то бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим папочкой поженились – Ник, ты же знаешь, был шафером у нас на свадьбе, – и вдруг словно взбесился: взял и перевернул в гостиной всю мебель. Выкинуть такое коленце! Я была просто вне себя.

– А папа?

– Не помню. Кажется, не придал этому значения. Они же знали друг друга как свои пять пальцев, служили на одном корабле, а раньше, еще мальчишками, были вместе в Дартмуте. Ник потом ушел с флота и вернулся в Ирландию, и они с отцом окончательно разошлись. У меня тогда создалось впечатление, что Ника просто выгнали, но спрашивать мне не хотелось. Ты же знаешь, отец моментально замыкался в себе, стоило коснуться его служебных дел.

– Знаю…

Несколько дней спустя, проводив мать в аэропорт, Шейла занялась приготовлениями к отъезду в Дублин. В ночь перед отплытием она, разбирая бумаги отца, наткнулась на листок, на котором значился ряд дат и имя Ника со знаком вопроса, но ни единого слова в объяснение, с чем эти даты связаны: 5 июня 1951 г., 25 июня 1953 г., 12 июня 1954 г., 17 октября 1954 г., 24 апреля 1955 г., 13 августа 1955 г. Список не имел никакого отношения к хранившимся в папке бумагам и попал туда, скорее всего, случайно. Шейла переписала даты на отдельный листок и, положив в конверт, сунула в путеводитель.

Так или иначе, но она прибыла сюда и собиралась – что, собственно? Извиниться от имени покойного отца перед отставным капитаном 3-го ранга за то, что его обошли вниманием? Перед человеком, который в юности вел себя как бесноватый? Был душой общества, особенно в компаниях? Образ, складывавшийся в воображении, не выглядел привлекательным: она мысленно рисовала себе этакого отставничка-озорничка средних лет с лающим, как у гиены, смехом, любителя ставить мины-сюрпризы над каждой дверью. Уж не пытался ли он сыграть подобную шутку с первым лордом Адмиралтейства, за что и получил под зад. Автомобильная катастрофа превратила забияку в отшельника и злого шута былых времен (правда, по словам отца, он человек отчаянной храбрости – бросился, например, в покрытую нефтяными разводами воду спасать тонущих моряков), который сидел, кусая ногти, в каком-нибудь обветшавшем георгианском особняке или похожем на пародию замке, пил ирландское виски и вздыхал по тем временам, когда выкидывал свои фортели.

Однако в благоухании октябрьского дня в семидесяти милях от Дублина, где пошли места зеленее, пышнее, хотя и реже населенные, а по западную сторону дороги в просветах все чаще блестела вода и то и дело открывались мириады водоемов и озер с узкими полосками земли между ними, перспектива позвонить в колокольчик у дверей георгианского особняка сама собой рассеялась. Здесь не встречалось высоких стен, опоясывавших великолепные владения; по обе стороны дороги тянулись только мокрые поля, за ними виднелось переливающееся серебро озер, добраться до которых не было, конечно, никакой возможности.

В официальном справочнике о Беллифейне говорилось кратко: «Находится к западу от озера Лох-Торра с многочисленными водоемами в окрестностях». Гостиница «Килморский герб» располагала шестью номерами, однако о «совр. удоб.» не упоминалось. В худшем случае, решила Шейла, она позвонит Нику по телефону – мол, дочь его старинного приятеля оказалась в затруднительном положении, не мог бы он указать приличную гостиницу по соседству, а утром она нанесет ему визит. Дворецкий, из числа старых преданных слуг, тотчас ответит: «Капитан будет счастлив, если мисс примет его гостеприимство в замке Беллифейн». Под лай ирландских волкодавов хозяин замка собственной персоной, опираясь на трость, будет ждать ее на пороге…

На подъеме показалась колокольня, а потом взору предстал и сам Беллифейн – сельская улица, убегавшая в гору между двумя рядами угрюмых домишек и лавок, над дверьми которых красовались дощечки с намалеванными на них именами владельцев – все больше Дрисколы и Мёрфи. «Килморский герб» не мешало бы побелить, но цветочные ящики на окнах, где ноготки доблестно одолевали вторую пору цветения, свидетельствовали, что кто-то в доме обладал вкусом к краскам.

Шейла поставила свой «мини-остин» у гостиницы и обозрела окрестности. Дверь в «Килморский герб» стояла распахнутой. В передней, служившей одновременно гостиной, было голо и чистенько. И нигде ни души. Но колокольчик на конторке слева от входа лежал там явно не без цели. Шейла встряхнула его, и, когда из внутреннего помещения вышел, прихрамывая, грустный мужчина в очках, ее вдруг охватила холодная жуть – не сам ли это Ник, впавший в ничтожество и нужду?

– Добрый день, – поздоровалась она. – Нельзя ли попросить чаю?

– Почему нельзя, – сказал он. – Вам только чаю или еще что-нибудь к чаю?

– Пожалуй, и что-нибудь к чаю, – обрадовалась Шейла и, мысленно уже видя перед собой тарелку с горячими овсяными оладьями и розетку с вишневым вареньем, улыбнулась ослепительной улыбкой, какую обычно приберегала для дежурного у актерского входа.

– Будет готово минут через десять, – заявил он. – Столовая направо, три ступеньки вниз. Вы издалека?

– Из Дублина, – ответила Шейла.

– Приятная поездка. Я сам всего неделю как оттуда. У моей жены, миссис Догерти, там родня. А самой ее сейчас нет – прихворнула.

Уж не следует ли ей извиниться за причиняемое беспокойство, подумала Шейла, но он уже исчез, чтобы распорядиться насчет чаю, и Шейла спустилась в столовую. Шесть столиков стояли накрытыми, но создавалось впечатление, что за ними уже давно никто не ел. Стенные часы гулко тикали, нарушая тишину. Не успела Шейла сесть, как откуда-то из задней половины дома возникла тяжело дышавшая служанка с подносом в руках, на котором возвышался пузатый чайник, но вместо предвкушаемых Шейлой оладий и розетки с вишневым вареньем оказалась сковородка с глазуньей на два яйца, три ломтика жирного бекона и целая горка жареного картофеля. Чай с чем-нибудь… Придется все это съесть – нельзя же обижать мистера Догерти! Служанка тут же скрылась, зато черная, с белыми подпалинами кошка, объявившаяся вместе с чаем, выгнув спинку и самозабвенно мурлыкая, терлась у ног. Шейла скормила ей украдкой бекон и половину глазуньи, а за остальное принялась сама. Чай, горячий и крепкий, исходил паром, и, глотая его, она ощущала, как тепло разливается по внутренностям.

Откуда-то вновь возникла служанка.

– Чай – как вы любите? – осведомилась она. – Если вы не наелись, яичницу можно повторить.

– Нет-нет, спасибо, – поблагодарила Шейла. – Я вполне сыта, даже через край. Не могли бы вы дать мне телефонную книгу? Мне нужно разыскать номер моего знакомого.

Книга была вручена, и Шейла зашуршала страницами. Всяких Барри значилось там в избытке, но ни одного, проживающего в Беллифейне или окрест. Ни одного капитана Барри. Никакого Николаса Барри, отставного моряка Королевского флота. Путешествие оказалось напрасным. Все ее надежды рухнули, а смелые шаги ни к чему не привели.

– Сколько с меня за чай? – спросила она.

Служанка тихим голосом назвала очень скромную сумму. Поблагодарив и расплатившись, Шейла поднялась в переднюю и через распахнутую дверь вышла на улицу. По другую сторону находилась почтовая контора. Еще одна, последняя попытка, и, если и на этот раз ничего, придется повернуть машину назад и уже на обратном пути в Дублин остановиться в каком-нибудь отеле, где по крайней мере можно будет принять горячую ванну и провести ночь в удобной постели. Шейла нетерпеливо дожидалась, пока стоявшая перед ней старушка покупала марки, а мужчина справлялся, как отправить посылку в Америку. Наконец подошла ее очередь, и она обратилась к почтовому служащему за зарешеченным окошечком.

– Простите, – начала она, – не могли бы вы помочь? Вы случайно не знаете, не живет ли в этой округе капитан Барри?

Человек за окошечком смерил ее внимательным взглядом.

– Живет, – сказал он. – Лет двадцать как здесь живет.

Какое счастье! Прямо гора с плеч! Шейла вновь уверовала в свою миссию. Не все еще потеряно.

– Дело в том, – принялась она объяснять, – что я не нашла его имени в телефонной книге.

– Ничего удивительного, – прозвучало в ответ. – На Овечьем острове нет телефона.

– Овечьем острове? – повторила Шейла. – Вы хотите сказать, капитан живет на острове?

Он снова внимательно ее оглядел, словно она сморозила какую-то глупость.

– Овечий остров, – сказал он, – расположен в южной части Лох-Торра. Милях в четырех отсюда по прямой. Но иначе как на лодке туда не добраться. Если вам нужно снестись с капитаном Барри, черкните ему записку. Он редко появляется на людях.

Удар по самолюбию… Отшельник…

– Да-да, – кивнула Шейла. – Я сразу не сообразила. А что, этот остров виден с дороги?

Он пожал плечами.

– Примерно в миле от Беллифейна к озеру есть поворот, – сказал он. – Только не на дорогу, а на тропинку. На машине по ней не проедешь. Пешком, в крепких башмаках, пройдете легко. И лучше днем. В сумерках недолго сбиться с пути, а озеро по вечерам затянуто туманом.

– Спасибо, – поблагодарила Шейла. – Большое спасибо.

Выходя из конторы, она не могла отделаться от чувства, что почтмейстер пристально смотрит ей вслед. Куда же теперь? Пожалуй, лучше не рисковать на ночь глядя. Лучше перетерпеть сомнительные удобства «Килморского герба» и несварение желудка. Она вернулась в гостиницу, где на пороге столкнулась лицом к лицу с мистером Догерти.

– Боюсь, – сказала она, – у вас не найдется свободного номера на ночь?

– Почему не найдется? – ответил он. – Милости просим. Сейчас глухое время. Вот в разгар сезона – может, вы даже и не поверите – ни одной незанятой постели. Позвольте, я внесу ваши вещи. А машину оставьте на улице: ей ничего тут не сделается.

И, стараясь угодить клиенту, он заковылял к багажнику, извлек чемодан, сопроводил Шейлу в «Килморский герб» и сам повел наверх, где показал ей небольшой сдвоенный номер окнами на улицу.

– Я возьму с вас только за одну постель, – объявил он. – Двадцать два шиллинга, не считая завтрака. Ванная – по ту сторону коридора.

Что ж, приятная неожиданность: и совр. удоб. в придачу. Позже в баре соберутся местные завсегдатаи, заведут песни. А она, попивая «Гиннесс» из огромной пивной кружки, станет наблюдать за ними и, кто знает, подтягивать.

Шейла оглядела ванную. Такая же, какими обычно приходилось пользоваться в турне. Из одного крана с коричневым подтеком вода непрерывно сочилась, из другого, когда она его открыла, хлынула с мощностью Ниагарского водопада. Правда, вода была горячая. Шейла вынула вещи, необходимые на ночь, приняла ванну, переоделась и спустилась вниз. В коридор доносились голоса. Она пошла туда, откуда они раздавались, и очутилась в баре. За стойкой возвышался мистер Догерти. При ее появлении голоса смолкли и все сидевшие за столиками уставились на нее. Посетителей было с полдюжины, и среди них почтмейстер, которого она узнала.

– Добрый вечер, – широко улыбнулась Шейла.

Ей ответили невнятным приветствием: отозвались все, но интереса не проявили. Продолжали разговаривать между собой. Шейла заказала мистеру Догерти порцию виски и, усевшись на высокий табурет, вдруг почувствовала себя неловко, и это было просто курам на смех, потому что в своих турне она постоянно посещала всевозможные питейные заведения, а это ничем особенным от них не отличалось.

– Вы впервые в Ирландии? – спросил мистер Догерти, наливая виски, он старался быть приятным клиентке.

– Впервые, – подтвердила Шейла. – Простить себе не могу, что до сих пор не выбралась. Мой дед – ирландец. Да и места здесь, несомненно, красивейшие. Завтра же отправлюсь на разведку вокруг озера.

Она обвела взглядом зал и убедилась, что почтмейстер не спускает с нее глаз.

– Значит, вы погостите у нас несколько дней? – спросил мистер Догерти. – Я мог бы помочь вам с рыбалкой, если вы любите посидеть с удочкой.

– Вот как? Я еще не решила. Все зависит от обстоятельств.

До чего же крикливо звучит ее голос, ее чисто английское произношение – совсем как у мамочки. Дама из общества с глянцевой обложки популярного журнальчика, да и только! Завсегдатаи вдруг умолкли. Нет, ирландского добродушия, о котором ей прожужжали уши, здесь нет и в помине. Никто, видимо, не собирается браться за скрипку, тем паче отплясывать джигу или заводить песни. Наверное, одинокие девицы, проводящие вечера в кабачках, в Беллифейне внушают подозрение.

– Ужин ждет вас, как только пожелаете, – сообщил мистер Догерти.

Шейла поняла намек и, скользнув с табурета, направилась в столовую, сразу почувствовав себя лет на десять старше. Суп, рыба, ростбиф – сколько усилий, где ей хватило бы прозрачного ломтика ветчины, – и ничего нельзя оставить на тарелке. И еще пирожное – бисквитное, пропитанное хересом.

Шейла взглянула на часы. Еще только половина девятого.

– Подать вам кофе в гостиную?

– Да, пожалуйста.

– Там у нас телевизор. Я его включу.

Служанка – миниатюрное создание – подвинула кресло поближе к ящику, и Шейла с чашкой кофе, который ей был ни к чему, уселась перед экраном, где мелькала американская комедия выпуска 1950 года. Со стороны бара доносился гул голосов. Шейла вылила кофе обратно в кофейник и поднялась в номер взять жакет. Затем, оставив телевизор громыхать в пустой гостиной, вышла на улицу. Кругом, насколько хватало глаз, не было ни души. Весь Беллифейн мирно почивал за плотно закрытыми дверьми. Шейла села в свой «мини-остин» и покатила через пустынный городок в сторону Дублина – по дороге, по которой прибыла сюда несколько часов назад. К повороту, не доезжая мили до Беллифейна, о котором упомянул почтмейстер.

А вот, очевидно, и этот поворот, с левой стороны дороги. В свете фар показался покосившийся указательный столб со стрелкой «Лох-Торра». Тропинка, узкая и петлистая, вела под гору. Безумие спускаться по ней без фонарика, при мерцающем свете неполной луны, которая лишь изредка выглядывает из-за кромки набегающей тучи. И все-таки… Часть пути, хотя бы ради моциона, она вполне сможет пройти.

Шейла поставила машину впритык к столбу и устремилась вниз. Туфли – к счастью, без каблуков – чавкали по грязи. Как только покажется озеро, решила она, сразу поверну назад, а завтра вернусь сюда спозаранку, захватив бутерброды и обдумав план вторжения. Тропинка вилась и вилась по дну оврага, и вдруг перед Шейлой открылось огромное зеркало воды в кольце глядевшихся в него высоких берегов, а в самом центре – густо поросший деревьями остров. Жутковатый, мрачный. В свете пробивающейся из-за туч луны вода отливала серебром, и остров, словно спина кита, подымался из нее черным горбом.

Овечий остров… В памяти невольно всплывали сказания – не об ирландских вождях или клановых распрях, а о жертвах, приносимых языческим богам еще до зари цивилизации. Каменные алтари в лощинах. Барашек с перерезанным горлом, распластанный на золе костра. Интересно, далеко ли до острова от берега. Но ночью трудно определить расстояние. Слева от того места, куда вышла Шейла, в озеро впадал ручей в густых зарослях камыша. Шейла двинулась к нему, тщательно выбирая путь между лужами и галькой, но не успела сделать и несколько шагов, как увидела лодку, привязанную к комлю, а рядом фигуру человека. Он смотрел в ее сторону, и Шейла, сама не зная почему, отпрянула и повернула назад. Но не тут-то было. Он быстро зашагал к ней по грязи и мигом настиг.

– Вы кого-нибудь ищете? – спросил он.

Перед Шейлой стоял добротно сбитый парень в рыбацком, крупной вязки свитере и холщовых штанах. Судя по выговору, он был местный.

– Нет, никого, – ответила Шейла. – Я приезжая. Такой чудесный вечер, вот и решила прогуляться.

– Это место слишком глухое для прогулок. Пришли издалека?

– Из Беллифейна. Я остановилась в «Килморском гербе».

– А-а, – протянул он. – Удочками захотелось побаловаться. Рыба веселее клюет по другую сторону от Беллифейна.

– Вот как? Спасибо.

Наступило молчание. Полюбезничать с ним еще, подумала Шейла, или лучше повернуться и уйти, пожелав на прощанье доброй ночи? Взгляд парня устремился поверх ее плеча вглубь тропинки, и Шейла услышала шаги: кто-то хлюпал по грязи. Из темноты возникла еще одна фигура. В приближающемся человеке она узнала почтмейстера и не могла решить, радоваться ей или пугаться.

– Еще раз – добрый вечер! – приветствовала она его голосом, пожалуй, чересчур сердечным. – А я все-таки, как видите, не стала дожидаться утра и, пользуясь вашими указаниями, превосходно нашла сюда дорогу.

– Вижу, – сказал почтмейстер. – Я заметил ваш «остин» у поворота и подумал: надо спуститься за вами следом – мало ли что.

– Очень мило с вашей стороны, – проворковала Шейла. – Только, право, вы зря беспокоились.

– Невелико беспокойство. А береженого Бог бережет. – И, обращаясь к парню в рыбацком свитере, сказал: – Славный нынче, Майкл, вечерок.

– Славный, мистер О’Рейли, – отозвался тот. – Барышня говорит, что приехала сюда порыбачить. Ну и я ей объяснил, что по ту сторону Беллифейна клёв куда веселее.

– Что верно, то верно, если барышня и впрямь приехала сюда порыбачить, – сказал почтмейстер и впервые улыбнулся, но как-то неприятно, чересчур понимающе. – Эта барышня заходила сегодня на почту и расспрашивала о капитане Барри. Ее удивило, что его имени нет в телефонной книге.

– Вот оно что, – сказал молодой человек и, внезапно выхватив из кармана фонарик, направил луч Шейле в лицо. – Прощения просим, мисс, только вы мне прежде тут не попадались. Если вы не против сказать, какое у вас до капитана дело, я ему передам.

– Майкл живет на Овечьем острове, мисс, – пояснил почтмейстер. – Он вроде как несет вахту при капитане, охраняя его, словно сторожевой пес, от незваных гостей.

Все это было сказано с той же понимающей улыбочкой, которая так не понравилась Шейле, и она пожалела, что спустилась сюда: она явно попала в историю. Сидеть бы сейчас в уютном номере гостиницы «Килморский герб», а не стоять на берегу зловещего озера между этими двумя подозрительными типами.

– Боюсь, мне нечего передать с вами, – сказала она. – У меня к капитану сугубо личное дело. Пожалуй, я лучше вернусь в гостиницу и напишу ему оттуда письмо. Он ведь вовсе меня не ждет. И вообще, на словах объяснить, что мне нужно, очень сложно.

Ее замешательство не скрылось от мужчин. Она видела, как они обменялись взглядами, и тут же парень в свитере, сделав почтмейстеру знак головой, увлек его в сторону, где они вполголоса, чтобы она не слышала, о чем-то переговорили. Шейле стало совсем уже не по себе.

– Знаете, что я вам посоветую, – сказал парень, возвращаясь к ней с расплывшейся на лице улыбкой, чуточку слишком сладкой. – Я отвезу вас на остров, а там капитан сам решит, захочет ли он вас принять.

– Нет-нет, – проговорила Шейла, подаваясь назад. – Не сейчас. Уже очень поздно. Я вернусь сюда поутру, и вы меня отвезете.

– Лучше покончим разом, – сказал Майкл.

Покончить? Что он имеет в виду? Всего несколько месяцев назад на банкете после премьеры она хвастливо заявила, что в жизни ничего не боялась и не боится, разве только исчерпать себя до времени. Но сейчас она умирала от страха.

– Меня могут хватиться в гостинице, – быстро возразила она. – Если я в ближайшее время не вернусь, мистер Догерти заявит в полицию.

– Не тревожьтесь, – сказал почтмейстер. – У дороги меня ждет приятель. Он отрулит ваш «остин» к гостинице. А с Тимом Догерти мы это дело как-нибудь сами уладим.

И прежде чем она успела еще что-либо возразить, они, взяв ее с двух сторон под руки, отконвоировали к лодке. Нет, это невозможно, думала она, это немыслимо, и приглушенное рыдание, как у испуганного ребенка, вырвалось у нее из горла.

– Т-шш, т-шш, – шикнул Майкл. – Никто вас не тронет. Волос с головы не упадет. Сами же сказали – чудная ночь. А на воде она еще красивее. Видно, как рыба играет.

Он помог ей спуститься в лодку, решительно оттеснив на корму. Почтмейстер остался на берегу. Слава богу, подумала Шейла, на одного по крайней мере меньше.

– До скорого, мистер О’Рейли, – вполголоса попрощался Майкл, запуская мотор и сбрасывая конец с комля.

– До скорого, Майкл, в добрый путь, – отозвался почтмейстер.

Лодка скользнула из камышей в открытую воду. Тук-тук – негромко и ровно застучал мотор. Почтмейстер взмахнул рукой, повернулся и побрел, подымаясь по склону, в направлении тропинки.

Путь до острова занял от силы пять минут, но с озера берега казались темными, далекими, а окружавшие водную гладь холмы расплывались зловещим пятном. Спасительные огни Беллифейна исчезли из виду. Никогда еще Шейла не чувствовала себя такой беззащитной, такой одинокой. Майкл весь путь упорно молчал, пока моторка не подошла к небольшому причалу, сооруженному на узкой косе. Деревья купами спускались к самому краю воды. Майкл закрепил конец и протянул Шейле руку.

– Так вот, – сказал он, когда она с его помощью вскарабкалась на причал, – капитана, если по правде, сейчас тут нет: у него деловая встреча на том конце озера, но к полуночи он обещал вернуться. Я провожу вас в дом и сдам на руки стюарду, то бишь мажордому, а уж он за вами приглядит.

Стюард, мажордом… Замок Беллифейн, георгианский особняк вернули ее в царство фантазии, откуда и вышли, а уж слово «мажордом» несло в себе отзвук Средних веков – Мальволио[61] с длинным жезлом в руке, каменные ступени, ведущие в залу для приемов, волкодавы на страже у дверей. Шейла почувствовала себя чуть-чуть увереннее. Майкл явно не собирался удавить ее тут же под деревьями.

К ее удивлению, дом оказался всего в ста ярдах от берега и виднелся в просвете между деревьями. Это было длинное низкое одноэтажное строение из пронумерованных бревен, точь-в-точь как на картинках, изображающих колониальные больницы, возводимые миссионерами для страждущих туземцев. Во всю длину фасада к нему примыкала веранда, и, когда Майкл вместе с Шейлой, поднявшись по ступеням, остановился у двери с надписью: «Вход на камбуз», изнутри раздался собачий лай – не то чтобы гортанный рык волкодава, но такой же, если не более, истошный и злобный, и Майкл, повернувшись к Шейле, сказал:

– Зачем мне быть сторожевым псом, когда Шиппи в доме. Наша псинка за двадцать миль унюхает чужака.

Дверь отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый мужчина средних лет, одетый в форму судового стюарда.

– Вот тебе, Боб, задачка по уму, – заявил ему Майкл. – Эта барышня шаталась в темноте у озера, а раньше, как доложил мистер О’Рейли, расспрашивала о капитане.

Лицо стюарда хранило бесстрастное выражение, но глаза смерили Шейлу с головы до ног, задержавшись на карманах жакета.

– Там ничего нет, – сказал Майкл, – а сумочка осталась в машине. Мисс сняла номер в «Гербе» у Догерти, но мы все-таки решили, что лучше переправить ее на остров. А то чего не бывает на свете.

– Входите, мисс, – пригласил стюард Шейлу тоном любезным, но непререкаемым. – Англичанка, как я посмотрю?

– Да, – подтвердила Шейла. – Я только сегодня прилетела в Дублин, а оттуда машиной прямо сюда. У меня с капитаном сугубо личный разговор, и никому другому я ничего излагать не стану.

– Ясно, – сказал стюард.

Собачка, типичный черный шпиц, с ушами торчком и блестящими умными глазами, упоенно обнюхивала у Шейлы лодыжки.

– Разрешите ваше пальто, – сказал стюард.

Новое дело! Зачем оно ему? На Шейле был твидовый жакет и юбка в тон. Она протянула стюарду жакет, и тот, вывернув карманы, повесил его на стул. Затем – это уже было ни на что не похоже! – быстрым профессиональным движением провел руками по ее телу. Майкл, не отворачиваясь, с интересом наблюдал за обыском.

– Не понимаю, зачем все это? – возмутилась Шейла. – Кажется, не я вас, а вы меня умыкнули.

– У нас такое правило со всеми незнакомыми посетителями, – сказал стюард. – Быстрее и надежнее, чем устраивать допрос. Ты хорошо сделал, – повернулся он к Майклу, – что привез барышню сюда. Когда капитан прибудет, я ему доложу.

Майкл ухмыльнулся, подмигнул Шейле, шутливо взял под козырек и вышел, прикрыв за собою дверь.

– Прошу за мной, – сказал стюард.

С тяжелым сердцем, проводив взглядом Майкла, который теперь в ее глазах из возможного насильника превратился в союзника, Шейла последовала за стюардом-мажордомом (увы, отнюдь не Мальволио!) в дальний конец коридора, где, распахнув перед ней дверь, он ввел ее в просторную комнату.

– Сигареты на столе у камина, – объявил он. – Если что понадобится, звоните. Кофе желаете?

– Да, пожалуйста, – сказала Шейла.

Если придется сидеть без сна всю ночь, кофе не помешает.

Комната выглядела уютно. Синий ковер застилал пол от стены до стены. Банкетка, два глубоких кресла, у окна – большой письменный стол. На стенах – фотографии боевых кораблей. В камине ярко пылают сложенные шалашом поленья. Обстановка показалась Шейле знакомой. Она напоминала что-то уже виденное – давно, в детстве. И вдруг Шейла вспомнила: да это же каюта капитана на «Экскалибуре»[62], каюта ее отца. Мебель, расстановка – все в точности такое же. От этой до боли знакомой обстановки ей стало не по себе – словно она шагнула в свое прошлое.

Она прошлась по комнате, стараясь освоиться. Остановилась у окна, раздвинула шторы, почти ожидая увидеть снаружи палубу, а дальше – стоящие на якоре в Портсмутской гавани корабли. Но ни палубы, ни кораблей там не оказалось. Только длинная веранда, окутанные мраком деревья, дорожка к озеру и вода, переливающаяся в лунном свете серебром. Дверь отворилась, и стюард внес на серебряном подносе кофе.

– Капитана уже недолго ждать, – заявил он. – Меня как раз известили: его катер вышел четверть часа назад.

Катер… Значит, у них не только моторная лодка. И его «известили». А ведь не слышно было, чтобы звонил телефон, да и, насколько ей известно, телефонной связи в доме нет. Стюард вышел, заперев за собою дверь. И тут Шейла, вспомнив, что ее сумочка осталась в машине, вновь поддалась панике – ужасное положение! Ни гребенки, ни губной помады. Она не прикасалась к лицу с тех пор, как вышла из бара в «Килморском гербе». Ужасно! Шейла посмотрелась в стенное зеркало, висевшее над письменным столом. Так и есть: волосы обвисли, лицо землистое, осунувшееся. Страшилище! Как же ей этого Ника встретить – сидя в кресле с чашкой в руке, вид раскованный, или лучше стоя у камина, по-мальчишески небрежно засунув руки в карманы? Ей нужны указания, нужен режиссер вроде Адама Вейна, который еще до поднятия занавеса распорядится, что ей делать, в каком месте стоять.

Шейла отвернулась от зеркала, обведя глазами письменный стол, и ее взгляд упал на фотографию в синей кожаной рамке. Снимок запечатлел ее мать в подвенечном платье, с откинутой вуалью и торжествующей улыбкой на лице, которая так коробила Шейлу. Однако что-то в этой фотографии выглядело не так. Новобрачный, стоявший об руку с молодой женой, был вовсе не отец Шейлы. Это был Ник, подстриженный en brosse[63], с надменным, злым выражением лица. Шейла всмотрелась пристальнее и, оторопев, обнаружила, что фотография эта – ловко смонтированная фальшивка. Голова и плечи Ника приданы фигуре ее отца, а гладко причесанная голова отца со счастливой улыбкой на губах венчает долговязую фигуру Ника, маячившую среди подружек невесты. Единственно благодаря тому, что Шейла знала этот снимок в его подлинном виде – фотография стояла на столе отца, да и у нее самой была копия, засунутая в один из ящиков секретера, – подмена тотчас бросилась ей в глаза. А ведь другому это и в голову бы не пришло. Но к чему такой трюк? Кого, кроме самого себя, Ник жаждал обмануть?

Шейла отошла от стола, охваченная щемящим чувством тревоги. Только душевнобольные тешатся самообманом. Что там, помнится, сказал отец? Ник всегда был на грани… Если час назад, на берегу озера, где ее допрашивали двое мужчин, ей было страшновато, то теперь ею овладел неодолимый физический ужас – естественная реакция на возможное насилие. Это было уже совсем иное чувство – унизительное состояние страха перед неизвестностью, и комната, которая вначале показалась ей теплой, привычной, теперь пугала своей причудливостью, даже сумасбродством. Ей захотелось выбраться из нее.

Шейла прошла к балконной двери, раздвинула шторы. Дверь была заперта. Ни ключа, ни выхода! И тут до нее донеслись голоса. Вот оно, подумала она. Что ж, придется выдержать. Придется лгать, вести свою линию, импровизировать. Я здесь одна, не считая стюарда, во власти человека больного, безумного. Дверь распахнулась, и он ступил в комнату.

Удивление было взаимным. Он застал ее буквально на одной ноге, когда, привстав с кресла, она тянулась к столику за чашкой кофе – поза на редкость неизящная и неустойчивая. Выпрямившись, она уставилась на Ника. Он на нее. В нем не было ничего от шафера со свадебной фотографии, стоявшей на отцовском столе, разве только фигура – такая же долговязая и сухопарая. О стрижке en brosse не могло быть и речи: слишком мало волос осталось на голове, а черный кружок, закрывавший левый глаз, наводил на сравнение с Моше Даяном[64]. Рот – ниточкой. А пока он смотрел на нее, блестя своим правым синим глазом, Шиппи приплясывала у его ног.

– Боб, проследите, чтобы к операции «Б» приступили немедленно, – бросил он через плечо стюарду, не отрывая взгляда от Шейлы.

– Есть, сэр, – ответил тот из коридора.

Дверь затворилась, и Ник, шагнув к столику, сказал:

– Боб, кажется, сварил вам кофе. Надеюсь, не остыл?

– Не знаю, – пожала плечами Шейла. – Я еще не пила.

– Добавьте туда виски. Вам сразу станет веселей.

Распахнув створки стенного шкафчика, он вынул из него поднос, уставленный стаканами, с графином и сифоном, и поставил на столик. Затем уселся в кресло напротив Шейлы, подняв собаку к себе на колени. Шейла налила в кофе немного виски. Руки у нее дрожали. Она исходила холодным потом. Голос у него был хрипловат, но звучал четко, авторитетно, как у того кинорежиссера, который преподавал ей в драматической школе и от которого полкласса ходило в слезах. Правда, не она. Она даже однажды демонстративно ушла с его урока, и ему пришлось перед ней извиниться.

– Ну-ну, расслабьтесь, мисс, – сказал хозяин дома. – А то вы вся как натянутая струна. Прошу извинить за причиненное беспокойство. Но вы сами виноваты: зачем шататься у озера в вечерний час?

– На указательном столбе, – заявила Шейла, – значилось только «Лох-Торра». Ни запретительного знака, ни надписи: «Проход воспрещен» – я что-то не заметила. Вам следовало уже в аэропорту развесить советы иностранным гостям, мол, не гуляйте после захода солнца. Боюсь, однако, это невыполнимо: подорвет туристический бизнес.

Вот так, извольте скушать, подумала она про себя и отхлебнула кофе с виски. Он осклабился, как бы смеясь вместе с ней – на самом деле над ней, – и принялся гладить собачку по лоснящейся бархатной шерстке. Его единственный глаз смотрел на Шейлу в упор. И ей казалось, что черный кружок скрывает не пустоту, а такой же зрячий глаз.

– Как вас зовут?

– Джинни, – вырвалось у нее. Потом она добавила: – Блэр.

Дженнифер Блэр было ее сценическим именем. Настоящее – Шейла Манни – ей никогда не нравилось. Но никто, кроме отца, не называл ее Джинни. Почему она вдруг разгласила их секрет? Нервы подвели.

– Н-да, – сказал он. – Значит, Джинни. Ничего, вполне мило звучит. Так зачем я вам понадобился, Джинни?

Поимпровизируем. Исполним этюд – любил говорить Адам Вейн. Вот ситуация. Разыгрываем отсюда. Итак, начинаем.

На столике – коробка сигарет, рядом зажигалка. Шейла подалась вперед, взяла сигарету. Он и не подумал чиркнуть зажигалкой.

– Я – журналистка. Моим издателям пришла на ум благая мысль открыть рубрику «Солдаты на покое». Нравится ли ветеранам жить отдыхая или, напротив, не нравится. Чем они увлекаются и так далее. Вы же знаете такого рода штучки. Четверым журналистам дали соответствующие задания. Вы попали в мой список, и вот я здесь.

– Понятно.

Может, он хотя бы на минуту перестанет низать ее своим единственным глазом? Собачка, млея от наслаждения под его ласкающей рукой, опрокинулась на спинку и подняла кверху лапы.

– С чего вы взяли, что моя особа заинтересует ваших читателей?

– Ну, это не моего ума дело. На этот счет существует начальство – оно и решает. Мне просто сообщили исходные данные. Послужной список, военные отличия, вышел в отставку, живет в Беллифейне, а остальное велено добрать здесь. Привезти готовый очерк. Ну, там, личные привычки, пристрастия и прочее.

– Забавно, что ваши шефы остановили свой выбор на мне, когда здесь в округе полно знаменитостей, которым я и в подметки не гожусь. Генералы, тыловые адмиралы и прочие ушедшие на покой – их здесь пруд пруди.

Она пожала плечами:

– Насколько мне известно, имена берутся наобум. Кто-то – я уже не помню кто – сказал, что вы живете отшельником. А публике непременно подай что-нибудь этакое. Вот мне и сказали: езжай и выясни, чем он там дышит.

Он налил себе стакан виски и откинулся в кресле.

– От какой вы газеты? – спросил он.

– Это не газета – журнал. Из новых, в глянцевой обложке, очень ходовой, преуспевающий еженедельник «Прожектор». Возможно, он вам попадался.

Журнал с таким названием и вправду не так давно начал издаваться. Шейла проглядывала его во время полета.

– Нет, пока не попадался, – ответил он. – Но ведь я живу отшельником, так что ничего удивительного в этом нет.

– Несомненно.

Его глаз неотступно следил за ней. Она выпустила в воздух облачко дыма.

– Значит, не что иное, как профессиональное любопытство побудило вас отправиться на озеро в ночное время, вместо того чтобы дождаться встречи со мной при свете дня.

– Естественно. Ну и еще то, что вы живете на острове. Острова всегда овеяны тайной. В особенности ночью.

– Вас, видимо, нелегко испугать.

– Я очень испугалась, когда ваш страж Майкл и этот противный почтмейстер подхватили меня под руки и потащили в лодку.

– Что же вы думали, они намерены с вами сделать?

– Избить, изнасиловать, пристукнуть – что-нибудь в этом роде.

– Вот-вот – типичный результат чтения английских газет и сочинительства для ходовых журнальчиков. Мы, ирландцы, – мирная нация, на удивление мирная. Не без того, чтобы мы не подстреливали друг друга, но это так, по традиции. Насилие над женщиной нам несвойственно. Мы редко берем женщину приступом, скорее женщины берут за горло нас.

Теперь рассмеялась Шейла – сама того не желая. Напряженность рассеивалась. Словесная схватка: удар и контрудар. Такую дуэль она могла вести часами.

– Позволите вас процитировать?

– Не стоит. Может повредить сложившемуся национальному образу. Ирландцам любо считать себя лихими парнями. Это поднимает их в собственных, да и в чужих глазах. Еще виски?

– Благодарю, с удовольствием.

На репетиции, подумалось ей, режиссер в этом месте предложил бы переменить позу. Встань, налей себе из графина очередную порцию виски, обведи взглядом комнату. Нет, отменяется. Лучше оставим как есть.

– Теперь ваша очередь отвечать на вопросы, – улыбнулась она ему. – Скажите, ваш Харон умыкает всех туристов?

– Никоим образом. Вы удостоились этой чести первая. Можете гордиться.

– Я сказала ему, – продолжала Шейла, – и почтмейстеру также, что для вечернего визита время слишком позднее, и предложила вернуться утром. Но им это было словно об стену горох. А когда меня доставили сюда, ваш стюард устроил мне форменный обыск – обработал, так, кажется, это у вас называется.

– Боб знает службу. Блюдет морские обычаи. На флоте всегда обрабатывали местных девиц, когда они подымались на борт. Половина удовольствия. А как же.

– Вы лжете, – возмутилась она.

– Никак нет. Теперь, говорят, эту потеху упразднили, как, впрочем, и ежедневную порцию рома. То-то нынешняя молодежь не спешит идти на флот. Вот эту мысль, если угодно, можете процитировать.

Она бросила на него взгляд поверх стакана.

– Вы не жалеете, что бросили службу?

– Нисколько. Я получил от нее все, что хотел.

– Кроме повышения в должности?

– А на что оно мне сдалось? Какая радость командовать кораблем в мирное время, когда он устаревает, еще не сойдя со стапелей. А уж протирать штаны в Адмиралтействе или в другой сухопутной конторе – слуга покорный. К тому же я нашел себе здесь занятие не в пример интереснее.

– То есть?

– Познакомился с собственной страной. Изучил историю. Не ту, что от Кромвеля и далее, – древнюю, которая куда как завлекательнее. Сам написал сотни страниц; правда, они вряд ли когда-нибудь увидят свет. Статьи нет-нет да появляются в научной периодике, но вот и все. Денег мне за них не платят. Не то что вам – авторам, пишущим для ходовых журнальчиков.

Он снова улыбнулся. На этот раз располагающе – не в общепринятом смысле, а с точки зрения Шейлы. Подстрекательски, так сказать, вызывающе. («Душа общества, в особенности в компании».) Может быть, момент уже настал? Не рискнуть ли?

– Скажите, – начала она. – Вопрос, простите, коснется личной жизни, но моим читателям захочется узнать… Я не могла не заметить эту фотографию на вашем столе. Вы были женаты?

– Был, – подтвердил он. – Трагическая страница в моей биографии. Моя жена погибла в автомобильной катастрофе. Всего несколько месяцев спустя после свадьбы. Я, к несчастью, уцелел. Тогда и лишился глаза.

Ну и ну! Тут у кого угодно ум зайдет за разум. Придумай же что-нибудь!.. Сымпровизируй!..

– Какой ужас! – пробормотала она. – Простите меня.

– Ничего. Прошло уже много лет. Я, разумеется, долго не мог прийти в себя, но постепенно научился жить с тем, что есть. Ничего другого мне не оставалось. К тому времени я уже успел выйти в отставку, впрочем, служба мало бы что изменила. Так или иначе, таково положение вещей, да и, как я уже сказал, все это случилось давным-давно.

Неужели он и впрямь верит в свои россказни? Верит, что был женат на ее матери, якобы погибшей в автокатастрофе? Не иначе как, лишившись глаза, он повредился в уме; что-то сдвинулось в его мозгу. Интересно, когда он переклеил фотографию? До или после катастрофы? И что его побудило? Сомнения и настороженность вновь овладели Шейлой. А ведь она было уже расположилась к нему, почувствовала себя с ним легко. Но теперь все это рухнуло. Если перед ней и впрямь сумасшедший, как ей вести себя с ним, что делать? Шейла встала, подошла к камину. Удивительно, подумалось ей, какой естественный переход, я уже не играю роль, не выполняю указания режиссера, спектакль стал реальностью.

– Послушайте, – сказала она. – Мне как-то расхотелось писать этот очерк. Бессовестно выставлять вас напоказ. Вы слишком много пережили. Раньше мне не приходило это в голову. Я уверена, редактор со мной согласится. Не в наших правилах бередить человеку раны. «Прожектор» – не такого сорта журнал.

– Да? Как жаль! – воскликнул он. – А я-то уже настроился почитать о себе всякую всячину. Я, знаете ли, человек суетный.

И он снова принялся гладить собачку, ни на секунду не спуская взгляда с лица Шейлы.

– В таком случае, – сказала она, подбирая слова, – давайте я опишу ваше житье-бытье на острове, привязанность к собаке, увлечения… что-нибудь из этого ряда.

– Ну стоит ли такую скуку печатать?

– Почему скуку?

Вместо ответа он вдруг рассмеялся, сбросил с колен собачку, встал и мгновенно оказался на каминном коврике рядом с ней.

– Вам придется придумать что-нибудь поинтереснее – не то провалите задание, – сказал он. – Ладно, утро вечера мудренее. Утром и расскажете мне, кто вы на самом деле такая. Если и журналистка, в чем я сильно сомневаюсь, вас вряд ли послали сюда только затем, чтобы описать мои увлечения и мою собачку. Забавно, однако, кого-то вы мне напоминаете, а вот кого, не могу сообразить.

Он почти отечески улыбнулся ей – уверенный в себе, абсолютно нормальный человек, напомнив… но что? Как она сидит на койке в каюте отца на «Экскалибуре»? Как отец подбрасывает ее в воздух, а она визжит от восторга и страха? Запах одеколона, который употреблял отец – и этот анахорет тоже, – а не вонючих лосьонов, какими поливают себя нынешние мужчины…

– Вечно я всем кого-то напоминаю, – вздохнула она. – Увы, природа не наделила меня своеобразием. А вот вы напоминаете мне Моше Даяна.

– Вы это имеете в виду? – Он коснулся черной повязки. – Просто ловкий маневр. Нацепи он или я такую же штуку телесного цвета, никто бы внимания не обратил. А так совсем другое дело. Действует на женщин, как черные чулки на мужчин.

Он пересек комнату к двери и, распахнув ее, крикнул:

– Боб!

– Слушаю, сэр, – раздалось из кухни.

– Как протекает операция «Б»?

– Майкл уже причаливает, сэр.

– Превосходно! – И, обернувшись к Шейле, предложил: – Разрешите показать вам остальную часть дома.

Из этого обмена репликами на морском жаргоне Шейла сделала вывод, что Майклу поручено доставить ее на моторной лодке назад. Что ж, когда она вернется в гостиницу, ей вполне хватит времени, чтобы решить, приехать ли сюда вторично и довести игру до конца или, поставив на своей миссии крест, убраться восвояси. А пока Ник повел ее по коридору, распахивая одну за другой двери с надписями: «Рубка», «Связь», «Лазарет», «Кубрик». Вот где, пожалуй, зарыта собака, сказала она себе. Он, должно быть, воображает, что живет на судне. И эта игра помогает ему примириться с жизнью, с разочарованием, с ударами судьбы.

– У нас здесь все организовано по высшему разряду, – объяснял он. – Зачем мне телефон? Связь с берегом осуществляется передатчиком на коротких волнах. Когда живешь на острове, нужно иметь все при себе. Полная независимость – как на корабле в море. Здесь все создано мной – с нуля, так сказать. На этом острове, когда я сюда прибыл, не было даже бревенчатой хижины, а теперь он оборудован как флагман. С него можно командовать эскадрой.

Он торжествующе улыбнулся. Нет, все-таки он сумасшедший, буйнопомешанный. Но при всем том обаятелен – и еще как. В нем ничего не стоит обмануться, принять за истину все, что он говорит.

– Сколько человек здесь живет?

– Десять, включая меня. А вот здесь – мои апартаменты.

Они приблизились к двери в конце коридора, через которую он повел Шейлу в отдельное крыло. Три комнаты и ванная. На одной из дверей значилось: «Капитан Барри».

– Вот я и у себя, – возвестил он, распахивая дверь, за которой оказалась типичная капитанская каюта, только с кроватью вместо койки. Знакомое убранство вызвало у Шейлы чувство глухой тоски по ушедшим временам.

– Следующие двери в гостевые, – сказал он, – номер один и номер два. Из номера один вид на озеро лучше.

Он шагнул в комнату и раздернул занавески. Высоко в небе стояла луна, освещая видневшуюся за деревьями полоску воды. Кругом царили мир и покой. Овечий остров вовсе не казался зловещим. Напротив – жутковатая тьма пеленала далекий берег.

– Даже я заделалась бы отшельницей, поселись я здесь, – сказала Шейла и, повернувшись к окну, добавила: – Не смею дольше злоупотреблять вашим временем. Майкл, верно, уже ждет меня, чтобы отвезти назад.

– Назад? Ни в коем случае, – сказал Ник, включая лампочку на ночном столике. – Операция «Б» завершена.

– Что вы хотите сказать?

Он наставил на нее свой единственный глаз, нагнетая страх и забавляясь:

– Когда мне доложили, что неизвестная женщина ищет встречи со мной, я разработал план действий. Операция «А» означала: эта особа, кто бы она ни была, не представляет для меня интереса и ее можно отправить обратно в Беллифейн. Операция «Б» означала, что посетительнице будет оказано гостеприимство, ее вещи доставят из гостиницы, а Тиму Догерти дадут необходимые объяснения. Тим – человек благоразумный.

Шейла с ужасом посмотрела на него:

– Но вы ведь даже не дали себе времени подумать. Я слышала: вы отдали приказ приступить к операции «Б», едва перешагнув порог.

– Совершенно верно. Я сторонник быстрых решений. А вот и Боб с вашими пожитками.

Снаружи кашлянули, раздался тихий стук в дверь. В комнату вошел стюард с чемоданом Шейлы в руках. Ее вещи были, по всей вероятности, тщательно собраны – все мелочи, разбросанные в номере. А также карта и сумочка, оставленные в машине. Ничто не было забыто.

– Спасибо, Боб, – поблагодарил стюарда Ник. – Мисс Блэр позвонит, когда пожелает завтракать.

Опустив на стул чемодан и пробормотав: «Спокойной ночи, мисс», стюард удалился. Значит, вот какой оборот событий, подумала Шейла. Посмотрим, что будет дальше. Ник по-прежнему не сводил с нее взора, довольная ухмылка расплылась у него по лицу. Не знаешь, как поступить, сказала себе Шейла, выжидай, зевая в потолок. Держись как ни в чем не бывало. Делай вид, что подобные приключения случаются с тобой ежевечерне. И Шейла взяла сумочку, вынула гребенку и, напевая себе под нос, провела ею по волосам.

– Вы зря ушли в отставку, – бросила она. – Какие организаторские способности пропадают впустую. Вам бы Средиземноморской эскадрой командовать. Планы атак и военных операций разрабатывать.

– Именно этим я и занимаюсь. Вы получите приказ, когда судно прибудет на базу. А теперь позвольте покинуть вас: мне нужно поработать… Кстати, – он помедлил у двери, держа ладонь на ручке, – вам нет нужды запираться; вы тут в полной безопасности.

– У меня и в мыслях не было запираться, – ответила Шейла. – Я журналистка, в каких местах мне только не случалось прикорнуть, по каким коридорам шмыгать в середине ночи.

На, получи, голубчик. Мотай на ус. Теперь пошел вон и можешь куролесить в свое удовольствие.

– Ах вот вы какая! Стало быть, не вам, а мне следует держать двери на запоре. Благодарю за предостережение.

Она слышала, как он, удаляясь, смеялся в коридоре. Конец первого акта. Занавес. Последнее слово осталось за ним.

Шейла направилась к чемодану, откинула крышку. Ее немногочисленные наряды, ночные принадлежности, косметика – все аккуратно сложено. Сумочку не открывали. Счастье, что бумаги на аренду машины выписаны на ее сценическое имя. Шейла Манни нигде не упомянута. Однако две ее вещи, видимо, подверглись осмотру: их развернули и сложили по-иному, чем они были сложены раньше, – карты и путеводитель. Ну и на здоровье, не имеет значения. Беллифейн и Лох-Торра обведены синим карандашом – любой газетчик пометил бы их точно так же. Чего-то все-таки недостает… Исчезла желтоватая – под медную – скрепка. Шейла перетряхнула путеводитель, но из него ничего не выпало. И конверта тоже нет – конверта, куда она вложила листок с датами, которые переписала в кабинете отца.

Когда Шейла проснулась, комната уже была залита солнцем. Она взглянула на часики, оставленные с вечера у кровати. Четверть десятого. Ну и ну! Проспать беспробудно больше девяти часов! Шейла встала, подошла к окну, отдернула занавески. Комната, по-видимому, находилась в самом конце здания, и сразу за окном пологая лужайка убегала к полосе деревьев, а через нее тянулась узкая просека. Вода в озере, насколько она открывалась взгляду, поблескивала синевой, но его поверхность – зеркально-гладкая вчера вечером, – теперь вспененная легким ветерком, была подернута рябью. Ник велел стюарду подать ей завтрак, когда она позвонит, и Шейла потянулась к трубке стоящего у постели телефона. Ответ раздался немедленно.

– Слушаю, мисс, – прозвучал голос Боба. – Апельсиновый сок? Кофе? Булочек? Меду?

– Да, пожалуйста…

Вот это сервис, сказала она себе. Не то что в «Килморском гербе»! Не прошло и четырех минут, как Боб уже ставил у ее постели поднос. Утренняя газета, сложенная по всем правилам, лежала тут же.

– Капитан желает мисс доброго утра, – сказал Боб. – Он просил узнать, хорошо ли вы почивали. Если мисс хочется чего-нибудь еще, я к вашим услугам.

Мисс хочется знать, думала, глядя на стюарда, Шейла, кто – мистер Догерти из «Килморского герба» или мистер О’Рейли из почтовой конторы – наложил лапу на конверт, лежавший в путеводителе. А может быть, это ваших рук дело, любезный Мальволио? Не нацарапай я сверху «Н. Барри. Важные (???) даты», никто бы на него не покусился. Вслух она сказала:

– Спасибо, Боб. Мне всего предостаточно.

Шейла позавтракала, натянула свитер и джинсы, подвела глаза – несравненно тщательнее, чем вчера, и теперь почувствовала себя готовой к любым сюрпризам, какие припас для нее Ник. Пройдя по коридору и миновав вращающуюся дверь, она оказалась у входа в гостиную, куда ее поначалу провели вчера. Комната стояла открытой, но Ника в ней не было. Почему-то она ожидала увидеть его за письменным столом. С опаской озираясь через плечо, она прошла туда и вновь уставилась на фотографию. Ник стал много лучше с тех пор, подумалось ей. В молодости он, должно быть, был несносен – этакий самонадеянный пентюх с ярко-рыжими, так и чувствовалось, волосами. Все дело в том, что оба они, отец и Ник, были, наверное, влюблены в ее мать, и, когда она предпочла отца, Ник озлобился. Тогда-то все и началось. Странно, что мама ни разу не упомянула об их соперничестве. Она не упускала случая похвастать былыми поклонниками. Непочтительно, конечно, так говорить о матери, но что они оба видели в ней, кроме очень хорошенького личика? Густо намазанный по тогдашней моде рот. Любовь к снобизму – вечно бросалась именами. Они с отцом только переглядывались, когда она, козыряя, принималась сыпать ими перед гостями.

Легкое покашливание в коридоре дало Шейле знать, что стюард наблюдает за ней.

– Вы ищете капитана, мисс? – осведомился Боб. – Он в лесу, на вырубке. Могу показать, как туда пройти.

– Да, пожалуйста, Боб.

Они вышли из дому, и он сказал:

– Вот сюда. Капитан работает на открытой площадке минутах в десяти ходу.

Вырубка… Что он там делает? Валит деревья? Она пустилась по тропинке с нависшим по обеим сторонам зеленым шатром через небольшой, но густой лес, сквозь который нигде не проглядывало озеро. Если сойти с тропинки и пойти между деревьями, подумалось ей, мигом заблудишься, до озера так и не дойдешь – будешь кружить и кружить на одном месте. Над ее головой зашумел в кронах ветер. Ни птиц, ни шагов, ни плеска воды. Под этим буреломом ничего не стоило схоронить человека, и его никогда не найдут. Может, ей лучше повернуть назад, возвратиться в дом и сказать стюарду, что она предпочитает дожидаться капитана у него в кабинете? Шейла остановилась в нерешительности, но было уже поздно: к ней, мелькая между деревьями, приближался Майкл с заступом в руках.

– Капитан ждет вас, мисс. Он хочет показать вам могилу. Мы ее только что отрыли.

О боже! Могила! Для кого? Шейла почувствовала, как краска сошла с ее лица. Майкл смотрел на нее не улыбаясь. Кивком он указал ей на видневшуюся впереди вырубку. Теперь она увидела и остальных: двое мужчин, не считая Ника. По пояс голые, они стояли наклонившись, разглядывая что-то в земле. Шейла почувствовала, что у нее отнимаются ноги, а сердце готово выскочить из груди.

– Это мисс Блэр, – объявил Майкл.

Ник выпрямился и повернулся к ним. На нем, как и на остальных, были джинсы да еще майка. Только в руке вместо заступа он держал топорик.

– Превосходно, – сказал он. – В самый исторический момент. Ступайте сюда и на колени.

Положив Шейле руку на плечо, он подтолкнул ее к разверстой яме. У Шейлы отнялся язык. Только глаза видели кучи бурой земли, наваленной по краям ямы, примятую листву и срубленные сучья. Опускаясь на колени, она инстинктивно закрыла лицо руками.

– Что вы делаете? – В голосе Ника прозвучало изумление. – Откройте глаза! Вы же ничего не увидите. Такое великое событие! Вы, может, первая англичанка, которая присутствует при вскрытии мегалитического погребения в Ирландии. Королевские могильники – вот как их тут называют. Мы уже несколько недель раскапываем эту могилу.

Когда Шейла очнулась, она сидела спиной к дереву, скрючившись и уткнувшись головой в колени. Лес уже не кружился у нее перед глазами, постепенно обретая ясные очертания. Тело было мокрым от пота.

– Кажется, меня сейчас стошнит, – пробормотала она.

– Давайте-давайте, – сказал Ник. – Не обращайте на меня внимания.

Шейла открыла глаза. Мужчины куда-то испарились, а рядом с ней на корточках сидел Ник.

– Вот что значит выпить только кофе на завтрак, – попрекнул он. – Так всегда, когда начинают день на пустой желудок.

И, поднявшись на ноги, он отступил к своей яме.

– Я возлагаю огромные надежды на нашу находку. Это захоронение в лучшем состоянии, чем многие, какие мне довелось повидать. Мы наткнулись на него случайно несколько недель назад. Нам удалось расчистить переднюю камеру и часть коридора, который, по-моему, ведет к самой усыпальнице. Этой могилы никто не касался с тысяча пятисотого года до нашей эры. Теперь главное, чтобы никто о ней не пронюхал, иначе вся археологическая шатия примчится сюда со своими фотоаппаратами, и тогда уж пиши пропало. Ну как, лучше вам?

– Не знаю, – отозвалась она слабым голосом. – Кажется.

– Так ступайте же сюда и взгляните.

Шейла заставила себя подойти к раскопкам и заглянуть вглубь. Куча камней, что-то вроде закругленной арки, подобие стены. Нет, после того, что ей подумалось, после пережитого ужаса, ей не по силам изображать восторг.

– Очень интересно, – пролепетала она и вдруг – что было куда хуже, чем если бы ее стошнило, – разрыдалась.

Секунду-другую он в замешательстве смотрел на нее, затем молча взял за руку и, насвистывая сквозь зубы, быстро повел прямиком через лес. Несколько минут спустя деревья расступились, и они оказались на берегу озера.

– Вон там на западе Беллифейн, – сказал он. – Отсюда его не видно. Со стороны острова озеро расширяется к северу, а с той стороны берег весь изрезанный – настоящий слоеный пирог. Зимой прилетают утки и гнездятся в камышах. Но я их не стреляю. А вот летом хожу сюда купаться до завтрака.

Шейла уже оправилась. Он дал ей время прийти в себя, а большего и не требовалось, и она почувствовала к нему благодарность.

– Простите, – сказала она, – но, честно говоря, когда я увидела Майкла с заступом в руках, да еще он сказал что-то про могилу, я решила – настал мой последний час.

Он с удивлением уставился на нее. Потом улыбнулся:

– А вы вовсе не такая стреляная птица, какую из себя изображаете. И вся ваша тертость – сплошной блеф.

– Отчасти, – согласилась она. – Но в такую ситуацию, когда меня выгрузили на острове, где обитает анахорет, я попала впервые. Теперь ясно, почему меня похитили. Вы боитесь, чтобы известия о вашей мегалитической находке не просочились в прессу. Так и быть, я промолчу. Даю вам слово.

Он ответил не сразу. Стоял, поглаживая подбородок.

– Н-да, – сказал он наконец. – Это, право, весьма великодушно с вашей стороны. А теперь знаете, что мы сделаем? Вернемся-ка домой и попросим Боба завернуть нам что-нибудь на ланч, и я покатаю вас по озеру. И даю вам слово, через борт не выкину.

Он безумен только при норд-норд-весте[65], подумала она. А так, если не считать фотографию, вполне в здравом уме. Что же касается фотографии… если бы не это, Шейла тут же ему открылась бы, сказав, кто она и зачем приехала в Беллифейн. Но пока лучше подождать…

Трудно даже представить себе более разительное несходство, думалось ей несколько часов спустя, между тем Ником, каким изобразил его отец – человеком с уязвленным самолюбием, обиженным на весь мир, постоянно озлобленным неудачами, – и этим, который сам вызвался развлечь ее и просто из кожи вон лезет, чтобы сделать ей приятным каждый проведенный в его обществе миг. Двухмоторный катер с небольшой каютой – не то что одышливая моторка, на которой Майкл доставил Шейлу на остров, – ровно скользил по озерной глади, лавируя среди бесконечных отмелей, а Ник, сидя на месте штурвального, указывал то на одну, то на другую достопримечательность на берегу. Далекие холмы на западе, развалины замка, башня, оставшаяся от древнего аббатства. Он ни разу и словом не напомнил ей о цели ее визита, не стал выспрашивать о собственной ее жизни. Сидя бок о бок в каюте, они закусывали вареными яйцами и холодным цыпленком, а Шейле думалось, какое наслаждение такая поездка доставила бы ее отцу, как пришелся бы по душе такой вид отдыха, если бы он до него дожил. Она представила себе, как они с Ником сидят вдвоем, болтая, перебрасываясь морскими словечками и, сколь это ни забавно, распуская перед ней свои павлиньи хвосты. А вот мама – другое дело. Она всем только испортила бы удовольствие.

– Знаете, – вдруг сказала Шейла в порыве откровенности, вызванной глотком виски, выпитым до «Гиннесса», – тот капитан Ник, которого я себе нарисовала, ничуточки на вас не похож.

– А что вы себе нарисовали?

– Ну раз мне сказали, что вы анахорет, я вообразила себе старца, живущего в замке в окружении преданной челяди и грозных волкодавов. Этакий старый хмырь. Угрюмый, резкий, вечно орущий на слуг или же добренький господинчик, любитель розыгрышей и всяких штучек.

Он улыбнулся.

– Я умею быть очень резким, и Бобу часто от меня достается. Что же до розыгрышей… В свое время я ими очень увлекался. Да и сейчас не прочь. Еще пива?

Она покачала головой и, откинувшись, прислонилась спиной к переборке.

– Беда в том, – продолжал он, – что шутки, которые я разыгрывал, обычно доставляли удовольствие только мне одному. Да к тому же вышли из моды. Не думаю, что вот вы, например, сажали когда-нибудь вашему редактору в письменный стол выводок белых мышей.

Пожалуй, уборная премьерши сойдет за редакторский письменный стол.

– Белыми мышами мне не случалось баловаться, – заявила она. – А вот дымовую шашку я своему боссу однажды сунула под кровать. И поверьте, он выскочил из нее как ошпаренный.

Все так и было – в Манчестере, и Брюс ей этого так и не простил: авансы, которые он делал, желая закрутить с ней тайный романчик, рассеялись как дым.

– Вот-вот, – сказал он. – Лучшие шутки тешат только нас самих. Но босса вашего, надо думать, вы хорошо шуганули.

– Необходимая самозащита, – сказала она. – Мне совсем не улыбалось ложиться с ним в постель.

Он было прыснул, но сдержался:

– Прошу прощения за нескромный вопрос: вам сильно досаждают ваши редакторы?

Она помолчала, делая вид, что обдумывает ответ.

– Как когда. Есть очень настырные. Но если хочешь сделать карьеру, а я как раз хочу, на этом можно получить повышение. Впрочем, тут все далеко не просто. Я – особа не очень податливая.

– В каком смысле?

– В самом простом: я не раздеваюсь по первому требованию. Нужно, чтобы человек мне нравился. Я вас шокирую?

– Отнюдь. Старому хмырю вроде меня интересно знать, чем дышит нынешняя молодежь.

Она потянулась за сигаретой. На этот раз он не замедлил поднести зажигалку.

– Дело в том, – сказала она (совсем как если бы беседовала с отцом, убедившись, что мама накрепко засела в соседней комнате; только с Ником подобный разговор доставлял ей больше удовольствия), – дело в том, что, на мой взгляд, сексу придают непомерно много значения. Мужчины поднимают вокруг этого дела невообразимый шум – от их воя, право, уже мутит! Некоторые даже впадают в истерику. И единственно ради того, чтобы хвастать снятыми скальпами – этакая игра в краснокожих индейцев. Ничего хорошего я тут не вижу. Правда, мне всего девятнадцать. У меня еще много времени впереди, возможно, я еще дозрею.

– Я не стал бы на это рассчитывать. Девятнадцать – вполне зрелый возраст. Куда более зрелый, чем вы думаете. – Он встал с рундука, перешел на место у штурвала и включил мотор. – Мне доставляет огромное удовольствие, – добавил он, – думать о том, сколько скальпов вы уже сняли и какой вой разносится по всей Флит-стрит. Сочту долгом предостеречь своих друзей-журналистов: им надо быть начеку.

Она взглянула на него в испуге:

– Друзей-журналистов?

Он улыбнулся:

– У меня в прессе есть кой-какие связи. – И, развернув катер, направил его к Овечьему острову.

Так, сказала себе Шейла, значит, не сегодня завтра он проверит, какая я корреспондентка, и установит, что никакие редакторы меня к нему не посылали. Что же касается Дженнифер Блэр, то ему придется перебрать немалое число театральных менеджеров, прежде чем кто-нибудь из них скажет: «А, вы о той блистательной молодой актрисе, которую в Стратфорде[66] пытаются заполучить на будущий сезон?»

Не успела она это подумать, как они уже приближались к его владениям; катер подвалил к причалу у лодочного домика, умело замаскированного густо насаженными деревьями, где их ждал Майкл, и она вспомнила, какой ужас испытала утром, когда тот подвел ее к полураскрытому мегалитическому захоронению, затерянному в глуши лесистого острова.

– Я испортила вам день, – сказала она Нику. – Вы все так увлеченно работали на раскопках. И, верно, продолжали, если бы не я.

– Необязательно. Отдыхать можно по-разному. Могильник никуда не убежит. Есть новости, Майкл?

– Получено несколько радиограмм, сэр. Они ждут вас в доме. Все в порядке.

Как только Ник переступил порог дома, он полностью преобразился: деловитый, подтянутый, сосредоточенный на своих, никак не связанных с нею делах. Даже Шиппи, которая, заслышав голос хозяина, попыталась прыгнуть к нему на руки, тут же оказалась на полу.

– Всем быть в рубке через пять минут, – распорядился он.

– Есть, сэр.

– С вашего разрешения, – повернулся он к Шейле, – я вас покину. Вам придется развлекать себя самой. Книги, радио, телевизор – все в комнате, где мы беседовали вчера. В ближайшие часы я буду занят.

В ближайшие часы… Стрелки стояли на начале седьмого. Он наверняка проканителится со своими делами, какие они ни есть, до девяти, а то и десяти. Обидно! Она рассчитывала совсем на другое – провести вечер у камина в долгой доверительной беседе, когда что только не случается между двумя людьми.

– О’кей, – сказала она вслух, пожимая плечами. – Я в ваших руках. Кстати, хотелось бы знать, как долго еще вы намерены меня здесь держать. Мне надо вернуться в Лондон: я назначила несколько свиданий.

– Не сомневаюсь. Но с охотой за скальпами придется повременить. Боб, позаботьтесь о чае для мисс Блэр.

Он исчез в глубине коридора вместе с собачкой, которая следовала за ним по пятам. Шейла, надувшись, опустилась на банкетку. Какая досада! А главное, все уже так замечательно шло. Никакого желания читать или слушать пластинки у нее не было. Да и Ник, верно, одних вкусов с отцом: давно вышедшие в тираж Питер Чейни[67] и Джон Бакен[68], которых тот без конца перечитывал. И музыка легкого жанра – «Южный океан»[69], скорее всего.

Боб принес чаю – на этот раз с вишневым вареньем и песочными колечками, и что особенно ценно, только-только испеченными. Она умяла их все без остатка. Потом послонялась по комнате, исследуя полки. Ни Питера Чейни, ни Джона Бакена на них не оказалось. Зато, как, впрочем, она и ожидала, длинными рядами выстроились книги об Ирландии, всенепременный Йейтс[70], Синг[71], А. Е.[72] и монография о Театре Аббатства[73]. Ее, пожалуй, было бы интересно почитать, но сейчас я не в настроении, подумала Шейла, совсем не в настроении. Пластинки оказались в основном с классическим репертуаром – Моцарт, Гайдн, Бах – целый склад бесподобной музыки. Будь тут Ник, какое наслаждение было бы послушать их с ним вместе! Фотографию на письменном столе Шейла обходила взглядом. Даже мысль о ней ее раздражала. И как только он мог? Что он увидел в ее матери? А ее отец? Что увидел в ней он, если на то пошло? Но Ник – другое дело. Он намного интеллектуальнее, чем когда-либо был отец, и просто уму непостижимо, чтобы такой человек стал увиваться вокруг особы, подобной ее матери, пусть даже в свое время прехорошенькой.

Кажется, я знаю, чем заняться, подумала Шейла. Пойду вымою голову.

Средство это часто помогало, когда ничто другое не действовало. Она пошла по коридору мимо двери с табличкой: «Рубка». Оттуда слышался гул голосов. Рассмеялся Ник. Шейла ускорила шаги: не хватало только, чтобы ее поймали на подслушивании. Дверь таки открылась, но Шейла ее уже проскочила и, бросив взгляд через плечо, увидела, что из комнаты вышел совсем молоденький парень – один из тех, кто утром помогал раскапывать могильник. Он запомнился ей копной пушистых волос. Ему было не больше восемнадцати. Они все были очень молоды – вот на чем сейчас она зацепилась. Все, кроме самого Ника и Боба! Она миновала вертящуюся дверь, вошла в свою комнату и села на кровать, ошеломленная мыслью, которая внезапно пришла ей в голову.

Ник – гомосексуалист. Они все – гомики. Поэтому-то Ника уволили с флота. Отец дознался об этом и не счел возможным представить Ника к повышению, а тот на всю жизнь затаил на отца обиду. Возможно, даты, которые она переписала, фиксируют те случаи, когда Ник нарывался на неприятности. Фотография служила ширмой – педерасты часто прикрываются женитьбой. Нет-нет, только не Ник. Это – конец! Ей этого не перенести! Ну почему, почему единственный привлекательный мужчина, встретившийся ей на жизненном пути, должен оказаться подобного рода типом! Черт бы их побрал, пропади они пропадом, все эти молодчики, голые до пояса, скучившиеся там у мегалитической могилы. Верно, и сейчас в «рубке» они собрались ради тех же дел. А для чего же еще! Ее пребывание здесь лишено всякого смысла. Как, впрочем, и вся ее поездка. Чем скорее она вырвется с этого острова и возвратится в Лондон, тем лучше.

Она отвернула оба крана, наполнила раковину и с яростью погрузила голову в воду. Даже мыло – «Эгейская синь» – выдавало патологию: ну какой нормальный мужчина станет держать у себя в доме такую экзотику! Шейла вытерла волосы полотенцем и накрутила его тюрбаном вокруг головы. Сняла джинсы, натянула другие. Эта пара плохо на ней сидела. Долой! Надела дорожную юбку: пусть видят, что ей претит ходить в штанах, подражая мужчинам.

В дверь постучали.

– Войдите, – сердито бросила Шейла.

Это был стюард.

– Простите, мисс, но капитан просит вас пройти в «рубку».

– Очень сожалею, но ему придется подождать. Я только что вымыла голову.

– Кхм, – кашлянул Боб. – Я не советовал бы вам, мисс, заставлять капитана ждать.

Тон – учтивейший, любезнее некуда, и все же… От этой квадратной, коренастой фигуры веяло чем-то непреклонным.

– Превосходно, – заявила Шейла. – В таком случае капитану придется примириться с моим видом.

И она, как была, в тюрбане, делавшем ее похожей на аравийского шейха, пустилась по коридору вслед за стюардом.

– Виноват, – пробормотал он и постучал в дверь «рубки». – К вам мисс Блэр, сэр, – доложил он.

Она была готова к любому зрелищу. Молодые люди, валяющиеся на койках нагишом. Курящиеся ароматические палочки. Ник, дирижирующий в качестве распорядителя неописуемо гнусными действиями. Вместо этого ее взгляду представились семеро молодых людей, сидящих за столом во главе с Ником. В углу находился восьмой с наушниками на голове. Семеро за столом оглядели ее сверху донизу и отвели глаза. Ник только поднял брови и взял со стола листок бумаги. Она узнала четвертушку с датами, которая исчезла из ее туристской книжки.

– Извините, что прервал ваши усилия по части haute coiffure[74], – сказал он, – но эти джентльмены и я желали бы знать, что означают числа на листке, который был вложен в ваш путеводитель.

Следуй испытанному афоризму. Лучший вид защиты – нападение.

– Именно этот вопрос я и хотела задать вам, капитан Барри, если бы сподобилась получить от вас интервью. Однако смею предположить, вы ушли бы от ответа. Потому что эти даты, несомненно, имеют для вас значение, и огромное, иначе зачем бы вашим приятелям, таким истинным джентльменам, красть из моей сумочки именно этот листок.

– Логично, – заметил Ник. – Кто дал вам эти даты?

– Мне дали их в редакции. Они были среди других сведений, которые я получила вместе с заданием. Часть исходных данных.

– Вы имеете в виду редакцию журнала «Прожектор»?

– Точно так.

– Где вам поручили написать очерк о неком отставном военном моряке – то бишь обо мне, – поведать миру, чем он заполняет время, какие у него увлечения и так далее.

– Совершенно верно.

– И другим вашим коллегам заказали такие же очерки о других отставниках.

– Именно. Серия очерков. В редакции ухватились за эту идею. Нечто свежее.

– Н-да. К сожалению, вынужден подпортить вам рассказ, но мы выяснили у издателя «Прожектора», что там не только не намерены публиковать подобную серию, но и никакой Дженнифер Блэр среди их сотрудников, даже на самой мизерной должности, не числится.

Ей следовало этого ожидать. При его связях в прессе. Жаль, что она не журналистка. Что бы он там ни скрывал, его тайна, разоблаченная в любом воскресном приложении, принесла бы ей состояние.

– Видите ли, – сказала она, – тут есть щекотливые обстоятельства. Не могла бы я поговорить с вами наедине?

– Можно и наедине, раз вам так предпочтительнее, – заявил Ник.

Семеро молодцев дружно вскочили на ноги. Крепко спаянная команда. Воспитанная в том духе, какой, надо думать, нравится Нику.

– С вашего разрешения, – добавил он, – радист останется на своем посту. Радиограммы идут потоком. Он ничего не услышит из того, что вы скажете.

– Пожалуйста, – сказала она.

Семеро молодцев потянулись за дверь, Ник откинулся на спинку кресла. Проницательный синий глаз ни на мгновение не отрывался от ее лица.

– Садитесь и выкладывайте, – сказал Ник.

Она присела на один из освободившихся стульев и вдруг подумала о полотенце, накрученном на голове. Вряд ли оно прибавляло ей достоинства. Не важно. Дело не в ней, а в нем. Сейчас она попробует посмотреть, чего он стоит. Она скажет ему правду – до известного предела, потом сочинит что-нибудь по ходу и посмотрит, как он на это отреагирует.

– В «Прожекторе» вам все правильно сказали, – начала она, глубоко вздохнув. – Ни у них, ни в других журналах я не работаю. Я не журналистка, я актриса. И в театральном мире мое имя мало кому известно. Я состою в одной молодежной труппе. Мы в основном гастролируем. Но недавно нам удалось заполучить площадку в Лондоне. Можете проверить, если угодно. Новый театр для всех, район Виктория. Вот в нем каждая собака знает Дженнифер Блэр. Меня пригласили на главные роли в шекспировских комедиях, которые пойдут там в этом сезоне.

Ник улыбнулся:

– Вот это больше похоже на правду. Примите мои поздравления.

– Поберегите их до открытия. Оно состоится недели через три. Кстати, в театре о моей поездке ничего не знают и понятия не имеют, что я в Ирландии. Я приехала сюда на пари.

Она перевела дыхание. Сейчас пойдет вранье.

– У моего приятеля – он с театрами не связан – много друзей на флоте. И вот к нему в руки попал листок с датами, где сверху стояло ваше имя. Он понимал: что-то этот список означает, а вот что, не знал. Ну и как-то вечером мы за ужином хлебнули лишнего, и он стал меня подначивать – я, мол, вовсе не такая хорошая актриса, и он ставит двадцать пять фунтов плюс дорожные расходы, что мне не удастся разыграть корреспондентку и получить у вас интервью – так, ради шутки. Я сказала – заметано. Вот почему я здесь. Разумеется, я вовсе не ожидала, что в числе всего прочего меня похитят и заточат на острове. И когда вчера вечером обнаружилось, что из моей книжки исчез листок с датами, я, не скрою, слегка струхнула. Не иначе, подумалось мне, за ними стоит что-то серьезное, не подлежащее огласке. Ведь все эти числа относятся к началу пятидесятых – к тем годам, когда вы увольнялись с флота, что я выяснила, сунув нос в военно-морской именной справочник, который раздобыла в одной общедоступной библиотеке. Мне, откровенно говоря, совершенно безразлично, что там за этими датами стоит, но вам, как я уже сказала, по всей очевидности, совсем не безразлично, и я готова держать пари, они скрывают весьма темные, а то и противозаконные дела.

Ник заскрипел стулом, покачался на нем туда-сюда. Синий глаз оторвался от ее лица, уставился в потолок. Капитан Барри явно не находился с ответом: верный знак, что ее стрела попала в яблочко.

– Ну, это как посмотреть, – начал он негромко. – Что называть темным. И противозаконным. Мнения тут расходятся. Вы, возможно, отшатнетесь в ужасе от того, что я и мои молодые друзья считаем вполне оправданным.

– Я не так-то легко прихожу в ужас.

– Согласен. У меня сложилось такое же впечатление. Но мне придется убедить в этом моих товарищей – вот в чем трудность. События пятидесятых их не касаются – тогда они были еще детьми. Но то, чем мы сообща занимаемся сейчас, касается каждого из нас, и еще как. Если даже самая малость о том, что мы делаем, просочится наружу, мы окажемся не в ладах со стражами закона.

Он встал, подошел к столу и зашуршал бумагами. Так, подумала Шейла, в каких бы противозаконных действиях отец ни подозревал Барри, он продолжает заниматься тем же здесь, в Ирландии. Сбывает контрабандой в США археологические находки? Или верна ее сегодняшняя гипотеза? Неужели Ник и эти мальчики… В Эйре, где поднят такой трезвон вокруг нравственности, подобное отклонение вполне может преследоваться законом. Яснее ясного – ему себя ей выдавать ни к чему.

Ник перешел к парню в наушниках, встал за его спиной. Тот заносил что-то в блокнот. Радиограмму, должно быть. Посмотрев запись, Ник черкнул несколько слов в ответ. И тут же повернулся к Шейле:

– Хотите видеть нас в деле?

Она обомлела. Переступая порог «рубки», она была готова ко всему, но не к такому вопросу в лоб…

– Что вы имеете в виду? – пробормотала она, обороняясь.

Тюрбан слетел у нее с головы на пол. Ник поднял его и, подавая, сказал:

– Приключение, какое с вами вряд ли когда-нибудь повторится. Сами вы ни в чем не будете принимать участия. Полюбуетесь на расстоянии. Очень вдохновляющее зрелище. Вполне безопасное.

Он улыбался, но что-то в его улыбке настораживало. Шейла попятилась от него к дверям. Внезапно ей привиделось, как она сидит в чаще леса у разверстой доисторической могилы; бежать ей некуда, а Ник и его молодчики исполняют какой-то первобытный, невыразимо гнусный обряд.

– Если начистоту… – начала она, но он, все еще улыбаясь, не дал ей договорить:

– Если начистоту, я этого требую. То, что вы увидите, вам кое-что объяснит. Часть пути мы проделаем по воде, дальше двинем по дорогам.

Он распахнул дверь. Вся команда, включая Боба, выстроилась в коридоре.

– Все в порядке, – бросил Ник. – Мисс Блэр не доставит нам неприятностей. Всем занять боевые посты.

Молодые люди один за другим покинули коридор. Ник, взяв Шейлу под руку, повел ее в сторону вертящейся двери, ведущей на его половину.

– Наденьте пальто и шарф, если есть. Возможно, будет холодно. Действуйте, и побыстрей.

Он скрылся в своей комнате. Когда Шейла снова вышла в коридор, он уже ждал ее, поглядывая на часы. На нем был свитер с высоким воротом и брезентовый плащ с капюшоном.

– Пошли, – сказал он.

В коридоре никого не было, кроме Боба, который стоял у двери в «кубрик» со шпицем на руках.

– Удачи, сэр, – пожелал он.

– Спасибо, Боб. Шиппи два кусочка сахара. Не больше.

Ник повел Шейлу узкой тропинкой через лес. У лодочного домика стоял катер. Еле слышно жужжал мотор. На борту было только двое – Майкл и парень с копной волос.

– Забирайтесь в каюту и ни ногой оттуда, – приказал Шейле Ник, направляясь в рубку.

Катер заскользил по озеру. Остров исчез за кормой. Сидя в каюте, Шейла вскоре перестала ориентироваться. Берега расплывались далеким пятном, то удаляясь, то приближаясь, но не обретая под сумрачным небом сколько-нибудь четких очертаний. В крошечный иллюминатор она видела, что иногда они шли вблизи берега: катер пробирался среди камышей, но уже в следующее мгновение кругом была только вода, черная и неподвижная, если не считать белой пены, сбиваемой носом стремительно двигавшегося судна. Машина работала почти неслышно. Все молчали. Внезапно тихое постукивание заглохло, – должно быть, Ник повернул катер к берегу и шел по отмели. Секунду спустя он сунул голову в каюту и протянул Шейле руку:

– Сюда. Придется хлюпать по воде – ничего не поделаешь.

Кроме воды, камышей и неба, ничего не было видно. Шейла побрела по вязкой хляби, цепляясь за руку Ника. Впереди ступал пышноволосый паренек. Черная жижа просачивалась в туфли. Наконец они вышли на твердый грунт – что-то вроде дороги. В темноте угадывался какой-то предмет. Оказалось, автофургон. Рядом стоял человек, которого Шейла поначалу и вовсе не различила. Он открыл в фургоне дверцу. Ник влез первым, втащив за собой Шейлу. Паренек, обойдя кузов, уселся вместе с шофером, и машина, подпрыгивая и погромыхивая, покатила по проселку, пока, одолев какой-то холм или пригорок, не выехала на укатанную ровную поверхность, должно быть шоссе. Шейла попыталась сесть, выпрямив спину, но тут же стукнулась о полку головой. Что-то над ней загремело, покатилось.

– Сидите смирно, – сказал Ник. – Еще обрушите на нас всю эту гору хлеба.

– Хлеба?

Это было первое слово, произнесенное ею с тех пор, как они покинули остров. Ник включил фонарик, и она увидела, что они отделены от водителя глухой перегородкой. Кругом стояли полки, аккуратно загруженные хлебом, лотками с пирожными, печеньем, сластями и еще консервными банками.

– Вот, подзаправьтесь, – сказал Ник. – Сегодня вам вряд ли представится еще раз такая возможность. – И, протянув руку, взял буханку хлеба и переломил надвое. Потом вырубил фонарик, и они вновь оказались в кромешной тьме.

Я совершенно беззащитна, подумала Шейла, бессильнее мертвой, которую везут в катафалке.

– Вы что, угнали фургон? – спросила она.

– Угнали? На кой ляд мне его угонять? Нам предоставил его бакалейщик из Малдоны. Сам и сидит за рулем. Возьмите сыру. И хлебните отсюда. – И он прижал ей к губам флягу. Шейла чуть не задохнулась, глотнув чистого спирта, но ей сразу стало тепло и не так страшно. – Вы наверняка промочили ноги. Скиньте туфли. А жакет сверните и положите под голову. Вот так, можно будет и позабавиться.

– Позабавиться? Как?

– Ну, нам придется отмахать миль тридцать шесть, пока не выедем к границе. Дорога ровная до самого конца. Я не прочь снять с вас скальп.


Она уезжала поездом в пансион на севере Англии. Отец махал ей на прощанье с перрона рукой.

– Не уходи, – кричала она из окна вагона. – Не покидай меня!

Спальный вагон исчез, превратился в театральную уборную, где она стояла перед зеркалом в костюме Цезарио из «Двенадцатой ночи». Вдруг спальный вагон-уборная взорвался…

Шейла села, ударилась головой о полку с хлебом. Ника рядом не было. Фургон стоял на месте. Что-то ее разбудило, вырвало из полного затмения – не иначе как лопнула шина. Внутри фургона было черным-черно, ничего не видно, даже стрелок на часах. Время перестало существовать. Все дело в химическом сродстве тел, сказала себе Шейла. Вернее, их оболочек – человеческой кожи. Они либо гармонируют, либо нет. Либо сочетаются и сплавляются в единую ткань, растворяясь друг в друге и обновляясь, либо ничего не происходит, как ничего не происходит, когда неисправна вилка, взорвался запал, перепутаны контакты на распределительном щитке. Но когда механизм срабатывает – а сегодня он сработал, – тогда раскалывают небо стрелы, пылают леса, это – твой Азенкур[75]. И пусть я проживу до девяноста лет, выйду замуж за очень славного человека, рожу пятнадцать детей, завоюю всяческие театральные призы и «Оскары», второй такой ночи у меня не будет – не брызнет осколками мир, не сгорит у меня на глазах. Но как бы там ни было, я это испытала…

Дверцы фургона распахнулись, и ее обдало потоком холодного воздуха.

– Капитан говорит, – сказал, весело скалясь, паренек с копной волос, – если вы любите фейерверки, так вылезайте. Есть на что посмотреть.

Вслед за пареньком она спустилась из фургона, протирая глаза. Фургон стоял у канавы, за ней тянулось поле, через которое, судя по всему, текла река, но вблизи все тонуло в черной мгле. Кроме нескольких строений у излучины дороги – скорее всего, ферма, – Шейла ничего не различала. Зато вдали небо полыхало оранжевым заревом, словно солнце, вместо того чтобы уже несколько часов как уйти за горизонт, перепутав время суток, вставало на севере, где взметались вверх языки пламени и чернели столбы дыма. Ник стоял у кабины рядом с шофером, и оба глядели в небо. Из приемника, установленного в кабине над приборным щитком, вещал приглушенный голос.

– Что это? Что случилось? – спросила Шейла.

Шофер, человек средних лет, с изрезанным морщинами лицом, повернулся к ней, улыбаясь:

– Арма[76] горит, в центре, лучшая часть города. Но с собором ничего не сделается. Святой Патрик стоит и будет стоять, даже если вся округа выгорит дотла.

Паренек приложил ухо к приемнику и, выпрямившись, тронул Ника за рукав.

– В Оме уже взорвалось, – доложил он. – Через три минуты сообщат из Страбана. Через пять – из Эннискиллена.

– Что и требуется, – отозвался Ник. – Поехали.

Подсадив Шейлу, он помог ей взобраться в фургон и сам поднялся следом. Фургон тронулся, развернулся на сто восемьдесят градусов и покатил по дороге туда, откуда приехал.

– Как же я не поняла! – воскликнула Шейла. – Как могла не догадаться! Вы заморочили мне голову этим могильником в лесу и вообще напустили густого туману.

– Никакого туману. Я на самом деле увлекаюсь раскопками. Но и пиротехникой тоже.

Он протянул ей флягу, но она замотала головой.

– Вы – убийца. На вашей совести – беспомощные люди, которые сейчас заживо горят в своих постелях, и дети – возможно, сотни погибших детей.

– Погибших? Да они все сейчас высыпали на улицу, аплодируя. Вы больше слушайте Мёрфи. Он и не такого наскажет – вечно фантазирует. В Арме этот взрыв и не почувствовали: загорелся какой-нибудь пакгауз, хорошо, если два.

– А в других городах, которые назвал ваш подручный?

– Ну, пустили небольшой фейерверк. В основном для эффекта.

Теперь ей все стало ясно: в памяти всплыл последний разговор с отцом. Он, несомненно, давно уже обо всем догадался. Долг выше дружбы. Верность отечеству прежде всего. Неудивительно, что он и Ник перестали поздравлять друг друга с Рождеством.

Ник достал с полки яблоко.

– Так, – сказал он, впиваясь в него зубами, – значит, многообещающая актриса…

– Многообещающая – расхожий газетный штамп.

– Ну-ну, не скромничайте. Вы далеко пойдете. Сумели разыграть меня не хуже, чем я вас. Впрочем, еще не знаю, поверил ли я в этого вашего приятеля, у которого куча друзей на флоте. Как его зовут?

– Никак. Хоть убейте, не скажу.

Счастье, что она назвалась Дженнифер Блэр. В качестве Шейлы Манни она ничего бы из него не выудила.

– Ладно уж, живите, – сказал он. – Теперь это не имеет значения. Дела давнишнего прошлого.

– Значит, вам известно, что стоит за этими датами.

– Известно, что стоит. Правда, тогда мы были еще любителями. 5 июня 1951 года – налет на Эбрингтонские казармы в Дерри[77]. Очень удачная операция. 25 июня 1953-го – на офицерский учебный батальон Фелстед-скул в Эссексе. Задали им перцу. 12 июня 1954 года – Гофские казармы в Арме. Результат невелик, но для поднятия духа сгодилось. 17 октября 1954 года – казармы в Оме. Несколько ребят перешли тогда к нам. 24 апреля 1955 года – Эглинтонская военно-морская база в Дерри. Н-да… тут я, пожалуй, помолчу. 13 августа 1955 года – склад боеприпасов в Арборфилде, в Беркшире. Началось вполне сносно, а кончилось чуть ли не разгромом. Пришлось потом заняться кой-какими домашними делами.

В одной из опер Пуччини есть ария «О, милый мой отец!»[78]. Слушая ее, Шейла всегда плакала. Но все равно, подумала она, где бы ты ни был сейчас в ином своем бытии, прости меня за то, что я сделала и, возможно, еще раз сделаю сегодня ночью. Ведь таким образом я выполняю твое желание, хотя, боюсь, ты не одобрил бы способ, каким я его выполняю. Но ты жил высокими идеалами, а у меня нет никаких. Все, что было в те дни, не моя беда. Моя беда куда проще, куда глубже: я по уши, по самую маковку врезалась в твоего бывшего друга!

– Политика меня не интересует, – сказала она. – Какой смысл развлекаться взрывами и калечить людям жизнь. Надеетесь такими мерами объединить Ирландию?

– Да, надеемся. Все как один, – ответил он. – И так оно и будет, не сегодня, так завтра, хотя, возможно, для кое-кого из наших жизнь станет намного скучней. Взять хотя бы Мёрфи. Невелика радость весь день гонять по округе фургон с бакалеей и укладываться в постель к девяти. Если в объединенной Ирландии ему предстоит такое будущее, он и до семидесяти не дотянет. А с нами он чувствует себя молодым. На прошлой неделе, когда он прибыл на остров за инструкциями, я сказал ему: «Джонни еще совсем мальчишка» – Джонни – его сын, тот, что сейчас едет с ним рядом, – «Джонни еще совсем мальчишка, – говорю я ему, – может, не стоит пока разрешать ему рисковать своей жизнью?» – «Плевать на риск, – отвечает Мёрфи, – это единственное, чем можно уберечь паренька от беды в том бардаке, в какой превратился мир».

– Вы все здесь буйнопомешанные, – буркнула Шейла. – Я вздохну с облегчением, когда мы окажемся по вашу сторону границы.

– По мою сторону границы? – повторил он. – Мы границы не пересекали. За кого вы меня принимаете? В свое время я всласть повалял дурака, но даже я не стану колесить по вражеской территории в продуктовом фургоне. Просто мне хотелось показать вам занятное зрелище. А так, по правде говоря, теперь я чаще выступаю в роли консультанта. «Спросите капитана Барри! – восклицает тот или другой из наших ребят. – Он, возможно, что-нибудь присоветует», и я бросаю копать могильники или кропать свои исторические опусы и иду талдычить на короткой волне. Это помогает мне, как и Мёрфи, оставаться в душе молодым. – Он снял с полки несколько буханок пшеничного хлеба и подложил себе под голову. – Вот так получше. А то шея без подпорки устает. Я однажды, было дело, упражнялся с девчонкой, прислонившись к куче лимонок, но тогда я был помоложе. Девчонка и бровью не повела. Верно, думала, что это редька.

Нет, решила она. Не сейчас. Я не смогу. Сражение окончено и выиграно. Я прошу мира. Мне бы только лежать, не двигаясь, касаясь ногами его коленей, положив голову ему на плечо. Покойно и хорошо.

– Не надо, – сказала она.

– Что так? Выдохлись?

– Нет, не выдохлась. Но от ваших дел меня в такой жар бросило, что еще неделю внутри все будет тлеть – как казармы, которые вы запалили. Кстати, я по праву принадлежу к протестантам из Ольстера[79]. Мой дед оттуда родом.

– Вот как? Тогда все понятно. Стало быть, между нами отношения любви-ненависти. Типичные отношения между людьми, разделенными общей границей. Притяжение и вражда вперемежку. Особый случай.

– Пожалуй, вы правы.

– Конечно прав. Когда я лишился глаза в автомобильной катастрофе, на меня посыпались сочувственные письма от людей по ту сторону границы, которые с радостью увидели бы меня мертвым.

– Вы долго пролежали в больнице?

– Шесть недель. Про́пасть времени, чтобы кое о чем подумать. И кое-что решить.

Вот, сказала она себе. Сейчас – подходящий момент. Только гляди в оба, обдумывай каждый шаг.

– Скажите, эта фотография… – начала она, – этот снимок у вас на письменном столе… Это ведь подделка, не правда ли?

Он рассмеялся:

– Право, надо быть актрисой, чтобы учуять обман. Дань былому увлечению розыгрышами. При взгляде на эту фотографию я всегда невольно улыбаюсь – вот и держу ее у себя на столе. А женат я никогда не был и всю историю придумал с ходу – исключительно вам на благо.

– Что же это за снимок?

Он переменил положение, стараясь, чтобы им обоим было удобнее.

– Счастливым молодоженом был Джек Манни, мой ближайший друг. Он недавно умер, я видел объявление в газетах. Мир праху его. Мы уже много лет как не поддерживали отношений. А тогда – тогда я был у него шафером. Когда они с женой послали мне свадебную фотографию, я поменял местами головы – мою и его – и отослал в таком виде Джеку. Он смеялся до упаду. А вот Пэм, его жене, моя шутка пришлась не по нраву. По правде сказать, Пэм пришла в ярость. Разорвала снимок на клочки и выбросила в мусорную корзину – Джек сам мне рассказывал.

С нее станет, подумала Шейла, с нее станет. Пари, что она даже не улыбнулась.

– Ну ничего, я с ней потом поквитался, – продолжал Ник, убирая хлеб из-под своей головы. – Как-то вечером я заявился к ним без приглашения. Джека не было: пропадал на каком-то званом обеде. Пэм встретила меня отнюдь не ласково, я смешал два мартини, отчаянно крепких, и мы с ней немного повозились на тахте. Она похихикивала, но вскоре отключилась. Я устроил в гостиной небольшой тарарам: перевернул всю мебель кверху ножками – словно ураган пронесся по дому. Потом отнес Пэм в спальню и завалил на кровать. Сама на это напросилась. Впрочем, к утру она уже ничего не помнила.

Шейла легла головой ему на плечо и уставила глаза в потолок.

– Я так и знала, – сказала она.

– Что знала?

– Что ваше поколение было способно на всякие мерзости. Вы много хуже нас. В доме своего ближайшего друга. Мне даже думать об этом гадко.

– Оригинальная точка зрения! – с удивлением воскликнул Ник. – Что тут такого? Никто же ничего не узнал. К Джеку Манни я искренне был привязан, хотя он позже и зарубил мое продвижение на флоте. Но совсем по другой причине. Он руководствовался принципами. Полагал, думаю, что я способен ставить палки в неповоротливые колеса морской разведки, и был в этом, черт возьми, прав.

Нет, не сейчас. Сейчас не время. Я либо вернусь в Англию побитой и побежденной, либо не вернусь туда вообще. Он обманул моего отца, обманул мою мать (так ей и надо), обманул Англию, за которую сражался столько лет, запятнал мундир, который носил, замарал свое звание, а сейчас, как и двадцать последних лет, делает все, чтобы расколоть – как можно глубже и шире – собственную страну, а меня это нимало не заботит. Пусть грызутся. Рвут друг друга в клочья! Пусть вся планета, взорвавшись, превратится в дым! Я отошлю ему из Лондона письмо с благодарностями – в особенности за эту поездку – и подпишусь: Шейла Манни. Или же… Или же побегу за ним на четвереньках, как его собачонка, не отступающая от него ни на шаг и прыгающая к нему на колени. И буду умолять: позволь остаться с тобой навсегда!

– На днях я начинаю репетировать Виолу, – сказала она вслух. – «Дочь моего отца любила так…»[80]

– У вас эта роль здорово получится. Особенно Цезарио. «Но тайна эта, словно червь в бутоне, румянец на ее щеках точила. Безмолвно тая от печали черной, она своим страданьям улыбалась».

Мёрфи снова сделал крутой поворот на сто восемьдесят градусов, хлеб на полках загромыхал. Сколько миль еще до Лох-Торра? О, ехать бы и ехать без конца.


– Беда в том, – продолжала она, – что мне расхотелось возвращаться домой. Я не буду там дома. И ничего меня там к себе не тянет – ни Театральная лига, ни «Двенадцатая ночь». Цезарио – к вашим услугам.

– Серьезно? Покорнейше благодарю.

– Нет, вы не поняли… Я хочу сказать, что готова бросить сцену, отказаться от английского подданства, сжечь все свои корабли и взрывать с вами бомбы.

– Как? Стать отшельницей?

– Да, отшельницей.

– Бред. Через пять дней вы будете умирать со скуки.

– Нет! Нет!

– Подумайте о громе аплодисментов, которые вас ждут. Виола-Цезарио – да это же голубая мечта. Знаете что, я не цветы вам пришлю на премьеру, а эту черную повязку. Вы повесите ее у себя в уборной как талисман.

Я хочу слишком многого, подумала она. Хочу всего сразу. Хочу, чтобы днем и ночью, во сне и наяву – хочу любви без конца, стрел и Азенкура, аминь! Кто-то ее предостерегал – нет ничего гибельнее, как сказать мужчине «люблю». За такое откровение мужчины в два счета вытряхивают женщину из своей постели. Пусть! Возможно, Ник сейчас вышвырнет ее из фургона Мёрфи.

– В глубине души я хочу лишь одного, – сказала она, – покоя и определенности. Чувствовать, что вы всегда рядом. Я люблю вас. Наверно, я, сама того не зная, любила вас всю жизнь.

– Ай-ай-ай! – отозвался он. – Кто же сейчас подымает вой?


Фургон сбавил ход и остановился. Ник ползком добрался до дверцы и распахнул ее. В проеме показался Мёрфи.

– Надеюсь, я не вовсе вытряс из вас душу, – сказал он, улыбаясь во всю ширину своего морщинистого лица. – Дороги у нас не в лучшем виде – уж капитан-то знает. Главное, чтобы барышня была поездкой довольна.

Ник спрыгнул на дорогу. Мёрфи протянул Шейле руку и помог ей слезть.

– Приезжайте снова, мисс, милости просим, когда только будет охота. Я всем английским туристам, какие сюда пожаловали, всегда так говорю. У нас здесь жизнь куда веселее, чем по ту сторону Ирландского моря.

Шейла озиралась кругом, ожидая увидеть озеро, ребристую тропинку у камышей, где они оставили Майкла и катер. Но ничего этого не было. Они находились на главной улице Беллифейна. Фургон стоял перед «Килморским гербом». И пока Шейла поворачивала к Нику свое полное недоумения лицо, Мёрфи уже стучал в дверь гостиницы.

– Двадцать лишних минут в пути, но они того стоили, – заявил Ник. – Во всяком случае для меня. Для вас, надеюсь, тоже. Расставания должны быть краткими и нежными, не так ли? А вот и Догерти. Итак, вперед. Мне надо возвращаться на базу.

Отчаяние овладело Шейлой. Нет, не может такого быть! Неужели он предлагает ей проститься на тротуаре – на глазах у Мёрфи и его сына, суетящихся тут же, на виду у хозяина гостиницы, застывшего на ее пороге.

– А мои вещи? – спросила она. – Мой чемодан? Ведь все осталось на острове, в комнате, где я ночевала.

– Ошибаетесь, – ответил Ник. – Согласно операции «В» они, пока мы резвились на границе, доставлены в гостиницу.

В отчаянии она, забыв про гордость, пыталась оттянуть время:

– Но почему? Почему?

– Потому что так нужно, Цезарио. «И я гублю тебя, ягненок милый, мстя ворону в душе моей остылой»[81]. У Шекспира это звучит немного иначе.

И, пропустив ее вперед, подтолкнул к дверям гостиницы.

– Отдаю мисс Блэр на ваше попечение, Тим. Вылазка прошла успешно. Пострадавших нет – разве только мисс Блэр.

Он ушел. Двери за ним захлопнулись. Мистер Догерти окинул Шейлу сочувственным взглядом.

– У капитана все как на пожар. Всегда такой же неистовый. Уж я-то знаю, каково быть с ним в одной упряжке, никому не дает расслабиться. Я отнес к вам в спальню термос с горячим молоком.

Он захромал вверх по лестнице впереди Шейлы, распахнул перед ней дверь того самого номера, который она покинула два дня назад. Чемодан ее стоял на стуле. Сумочка и карты лежали на туалетном столике. Словно она никуда и не убывала.

– Машина ваша вымыта и заправлена, – сообщил мистер Догерти. – Она стоит в гараже у моего приятеля. Завтра утром он ее сюда подгонит. И никаких денег с вас не причитается: капитан взял все расходы на себя. Так что ложитесь-ка в постель и отоспитесь, отдохните до утра.

Отоспитесь, отдохните… «Поспеши ко мне, смерть, поспеши и в дубовом гробу успокой». Шейла открыла окно, выглянула на улицу. Задернутые шторы, опущенные жалюзи, закрытые ставнями окна. Черно-белая кошка мяукала в канаве напротив. Ни озера, ни лунной дорожки.

– Твоя беда, Джинни, что ты никак не станешь взрослой. Живешь в иллюзорном мире, которого нет. Потому-то тебя и потянуло на сцену. – Голос отца ласковый, но твердый. – Наступит день, – добавил он, – и ты очнешься, содрогаясь от ужаса.

Утро выдалось дождливое, туманное, серое. Лучше такое, подумала она, чем золотое, ясное, как вчера. Лучше уехать сейчас на взятом напрокат «остине» со снующими по ветровому стеклу дворниками, а потом, если повезет, сковырнуться и очутиться в кювете. Меня доставят в больницу, без сознания, в бреду я буду молить его прийти. И вот он у моей постели, на коленях, и, держа мою руку в своих, говорит: «Это я виноват. Зачем, зачем я заставил тебя уехать?»

Служанка ждала ее в столовой. Яичница с беконом. Чай. Кошка, выбравшись из канавы, трется у ног. А вдруг, пока она еще не уехала, зазвонит телефон и ей вручат телефонограмму: «Задействована операция „Д“. Моторная лодка вас ждет»? Или, быть может, если она чуть-чуть задержится в холле, что-то да переменится. Появится Мёрфи с фургоном или даже почтмейстер О’Рейли с запиской в руках. А пока чемодан ее снесли вниз. К входным дверям подкатил ее «остин». Мистер Догерти ждал у порога.

– Надеюсь, я буду иметь счастье, – сказал он, прощаясь, – вновь приветствовать вас в Беллифейне. Рыбная ловля – всегда такое удовольствие.

Когда Шейла доехала до столба с указателем «Лох-Торра», она остановила машину и под проливным дождем спустилась по раскисшей тропинке к озеру. Кто знает, а вдруг там окажется лодка. Шейла дошла до самого конца, постояла немного на берегу, вглядываясь в даль. Озеро было окутано туманом. Она с трудом различила очертания острова. Из камышей поднялась цапля и устремилась куда-то, летя над самой водой. А что если раздеться и поплыть, подумала Шейла. Ведь я доплыву – обессилевшая, едва не утонувшая, выберусь на берег, проберусь через чащу к дому, подымусь на веранду и свалюсь у его ног. «Боб! Скорей. Это – мисс Блэр! Боже, она умирает!»

Она повернулась, поднялась по тропинке, села в машину, включила газ. Дворники на ветровом стекле засновали туда-сюда.

Когда я был и глуп, и мал, —

И дождь, и град, и ветер, —

Я всех смешил и развлекал,

А дождь лил каждый вечер.

Дождь все еще лил, когда она добралась до Дублинского аэропорта. Первым делом нужно было сдать машину, затем взять билет на ближайший, по возможности, лондонский рейс. Ждать почти не пришлось. Очередной самолет вылетал через полчаса. Шейла прошла в зал отправления и села, устремив глаза на дверь, выходящую в зал прибытия, – а вдруг произойдет чудо: повернется вертящаяся дверь и из нее появится долговязая фигура без шляпы, с черной повязкой на левом глазу: «Хватит с меня шуток и розыгрышей. Этот был последним. Едем назад – на Овечий остров».

Объявили ее рейс, и Шейла вместе с остальными пассажирами двинулась к выходу, оглядывая будущих попутчиков. Ступив на гудрон, она обернулась и бросила взгляд на провожающих. Какой-то верзила в макинтоше усердно махал платком. Нет, не он… Этот наклонился, чтобы подхватить ребенка. Мужчины в плащах и пальто снимали шляпы, укладывали дипломаты в сетки наверху – любой из них мог быть, но не был Ником. А вдруг… Когда она застегивала ремень, из кресла перед нею в проход высунулась рука, и Шейле на мгновение показалось, что она узнала на мизинце кольцо с печаткой. А что если мужчина, сидящий сгорбившись в самом переднем ряду – Шейла видела лысоватую маковку, – сейчас обернется, посмотрит в ее сторону, и на лице с черной повязкой расплывется улыбка.

– Простите.

Огромный детина, явившийся к самому отлету, протискивался в соседнее кресло, наступая ей на ноги. Шейла окинула его взглядом. Черная шляпа из мягкого фетра, прыщеватое, бескровное лицо, приклеившийся окурок в уголке губ. А ведь где-то есть женщина, которая любила или любит эту квелую хамоватую орясину. Фу, даже замутило в желудке. Он развернул газету, задев ею Шейлу за локоть. В глаза бросился заголовок: «Снова взрывы на границе. Сколько же еще!»

Тайное чувство удовлетворения согрело ей душу. Сколько еще? Несть числа, и дай им бог! Я это видела, я была там, я участвовала в деле. А ты, кретин, развалившийся в кресле рядом, ни о чем даже не догадываешься!

Лондонский аэропорт. Таможенный досмотр. «Ездили отдыхать? Сколько дней пробыли?» Показалось ей или инспектор на самом деле бросил на нее излишне пристальный взгляд? Нет, показалось: он пометил ее чемодан и повернулся к следующему по очереди.


Легковые автомобили, обгоняющие автобус, пока тот, лавируя в потоке транспорта, подруливает к остановке. Гудящие в высоте самолеты, прибывающие и отбывающие с другими пассажирами. Мужчины и женщины с потухшими, усталыми лицами, ожидающие на тротуаре, когда красный свет сменится зеленым. Она возвращалась в Театральную лигу всерьез и надолго. Но теперь уже не с тем, чтобы вместе с прочей актерской братией пялиться на доску объявлений в продуваемом сквозняками общем зале, а чтобы прочесть свое имя на другой, такой же, но висящей у входа за кулисы доске. И никаких «неужели я должна весь сезон делить уборную с Кэтти Мэттьюз? Безобразие! Я даже слов не нахожу!», а потом при встрече, фальшиво улыбаясь: «Хелло, Кэтти! Да, чудесно отдохнула. Лучше некуда!» Теперь она пройдет прямо в ту прокуренную каморку, которую принято называть «гримерной у лестницы», и эта паршивка, Ольга Брэтт, закрыв собою все зеркало и намазывая губы чужой – ее, Шейлы, или другой актрисы, но только не своей – помадой, встретит ее словами: «Хелло, дорогая. Ты опоздала на репетицию. Адам рвет на себе остатки волос. Буквально рвет и мечет».


Звонить из аэропорта домой, чтобы попросить миссис Уоррен, жену садовника, приготовить постель, было бесполезно. Дома пусто и одиноко. Отца там нет. Лишь воспоминание о нем – вещи, все еще не разобранные, книги, лежащие, как лежали, у кровати на тумбочке. Призрак, тень вместо живого присутствия. Лучше поехать на лондонскую квартиру – словно собака, ползущая в конуру, где пахнет только смятой соломой, которой не касалась рука хозяина.

В понедельник утром Шейла не опоздала на репетицию. Она прибыла в театр заблаговременно.

– Есть почта для меня?

– Да, мисс Блэр, открытка.

Только открытка. Шейла взяла ее. Открытка от матери, из Кап-д’Эль: «Погода – бесподобная. Я чувствую себя куда лучше, вполне отдохнувшей. Надеюсь, ты тоже, и твоя поездка, куда бы тебя ни носило, тебе удалась. Не переутомляйся на репетициях. Тетя Белла шлет тебе сердечный привет, а также Регги и Мэй Хиллзборо, которые стоят со своей яхтой в Монте-Карло. Твоя любящая мамочка». (Регги был пятым виконтом Хиллзборо.)

Шейла швырнула открытку в мусорную корзину и отправилась на сцену, где уже собралась труппа.

Прошла неделя, десять дней, четырнадцать. Никаких известий. Шейла перестала надеяться. Она уже не услышит о нем. Никогда. И пусть. Главным в ее жизни будет театр, главнее хлеба насущного, любви и прочего, чем жив человек. Она уже не Шейла и не Джинни, а Виола-Цезарио и должна двигаться, мыслить, мечтать, не выходя из образа. В этом ее единственное исцеление, все остальное – прочь. Несколько раз она включала телевизор, пытаясь поймать передачу из Эйре, но безуспешно. А ведь голос диктора, возможно, напомнил бы ей голос Майкла или Мёрфи, всколыхнув в ее душе иные чувства, чем ощущение полной пустоты. Что ж, нет так нет! Натянем шутовской костюм, и к черту отчаянье!

Оливия

Куда, Цезарио?

Виола

Иду за ним,

Кого люблю, кто стал мне жизнью, светом…

И Адам Вейн, крадущийся, словно черная кошка, по краю сцены, в роговых очках, сдвинутых к взъерошенным волосам, воскликнет:

– Продолжайте, голубчик, продолжайте. Хорошо, просто очень хорошо!

В день генеральной репетиции она выехала из дому с хорошим запасом времени, поймав по дороге в театр такси. На углу Белгрейв-сквер они попали в затор: ревущие машины, сгрудившиеся на тротуарах люди, полиция верхом. Шейла опустила стекло между кабиной водителя и салоном.

– Что там происходит? – спросила она. – Я спешу. Мне нельзя опаздывать.

– Демонстрация у Ирландского посольства, – ответил шофер, ухмыляясь ей через плечо. – Разве вы в час дня не слушали по радио последние новости? Снова взрывы на границе. Похоже, лондонские защитники ольстерских «ультра» вышли в полном составе. Верно, швыряют камни в посольские стекла.

Кретины, подумала Шейла. Зря стараются. Вот было бы дело, если бы конная полиция их потоптала. Она в жизни не слушает новости после полудня, а в утренние газеты и тем паче не заглядывала. Взрывы на границе, Ник в «рубке», радист с наушниками в своем углу, Мёрфи в фургоне, а я здесь – в такси, на пути к своему собственному спектаклю, к собственному фейерверку, после которого друзья окружат меня тесной толпой: «Замечательно, дорогая, замечательно!»

Затор съел весь ее запас времени. Она прибыла в театр, когда там уже царила атмосфера возбуждения, суматохи, паники, охватывающей людей в последнюю минуту. Ладно, ей по силам с этим справиться. После первой сцены, где она выступает как Виола, она поспешила в гримерную переодеться в костюм Цезарио. «Освободите гримерную, пожалуйста! Она мне самой нужна». Вот так-то лучше, подумала Шейла, теперь я здесь распоряжаюсь. Я в ней хозяйка, вернее, скоро буду. Она сняла парик Виолы, прошлась гребенкой по собственным коротко остриженным волосам. Влезла в панталоны и длинные чулки. Плащ через плечо. Кинжал за пояс. И вдруг стук в дверь. Кого там еще нелегкая принесла?

– Кто там? – крикнула Шейла.

– Вам бандероль, мисс Блэр. По срочной почте.

– Суньте, пожалуйста, под дверь.

Последний штрих у глаз, так, теперь отойдем, последний взгляд в зеркало – смотришься, смотришься. Завтра вечером публика сорвет себе глотки, крича ей «браво». Шейла перевела взгляд со своего отображения на лежащий у порога пакет. Конверт в форме квадрата. Почтовый штемпель – Эйре. У нее оборвалось сердце. Она помедлила секунду, держа пакет в руке, потом вскрыла. Из него выпало письмо и еще что-то твердое, уложенное между двумя картонками. Шейла принялась за письмо.

«Дорогая Джинни,

завтра утром я улетаю в США, чтобы встретиться с издателем, который проявил интерес к моим научным трудам, кромлехам, крепостям с обводами, бронзовому веку в Ирландии и т. д. и т. п., но щажу вас… По всей вероятности, я буду в отсутствии несколько месяцев, и вы, возможно, сможете прочесть в ваших шикарных журнальчиках о бывшем отшельнике, который вовсю, не щадя себя, распинается перед студентами американских университетов. На самом деле я счел за наилучшее на время улизнуть из Ирландии – мало ли что, как говорится.

Перед отъездом, сжигая кое-какие бумаги, среди ненужного хлама в нижнем ящике я наткнулся на эту фотографию. Думается, она вас позабавит. Помните, в первый вечер нашего знакомства я сказал, что ваше лицо мне кого-то напоминает? Как выяснилось, меня самого: концы сошлись благодаря „Двенадцатой ночи“. Желаю удачи, Цезарио, особенно в охоте за скальпами.

С любовью, Ник».

Америка… Для нее это равнозначно Марсу. Она вынула фотографию из картонок и бросила на нее сердитый взгляд. Еще один розыгрыш? Но ведь она еще ни разу не снималась в роли Виолы-Цезарио. Как же он сумел подделать это фото? Может быть, он снял ее незаметно и потом перенес голову на чужие плечи? Нет, невозможно. Она повернула карточку обратной стороной. «Ник Барри в роли Цезарио из „Двенадцатой ночи“, Дартмут, 1929», – было выведено там его рукой.

Шейла снова взглянула на фотографию. Ее нос, ее подбородок, задорное выражение лица, высоко поднятая голова. Даже поза ее – рука, упирающаяся в бок. Густые коротко остриженные волосы. О боже! Она стояла уже вовсе не в гримерной, а в спальне отца, у окна, когда услышала, как он зашевелился на постели, а она повернулась, чтобы взглянуть, что с ним. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас. Нет, не обвинение прочла она тогда в его глазах, а прозрение. Он пробудился не от кошмара – от заблуждения, которое длилось двадцать лет. Умирая, он узнал правду.

В дверь снова постучали:

– Через четыре минуты закончится третья сцена, мисс Блэр.

Она лежит в фургоне, в объятиях Ника. «Пэм вскоре отключилась. Наутро она уже ничего не помнила».

Шейла подняла глаза от фотографии, которую все еще держала в руке, и уставилась на свое отражение в зеркале.

– Нет, нет, – прошептала она. – О Ник!.. О бог мой!

И, вынув из-за пояса кинжал, проткнула острием лицо смотревшего на нее с фотографии мальчишки, разорвала ее на мелкие клочки и выбросила в мусорную корзину. И когда выходила на сцену, ею владело такое чувство, будто идет она вовсе не из герцогского дворца в Иллирии[82], мимо крашеного задника за спиной и по крашеным доскам под ногами, а прямо на улицу – любую улицу, где есть стекла и дома, которые можно крушить и жечь, были бы лишь камни, кирпич и бензин под рукою, были бы только поводы для презрения и люди, чтобы их ненавидеть, ибо только ненавистью она очистит себя от любви, только мечом и огнем.

Крестный путь

Преподобный Эдуард Бэбкок стоял у окна в холле отеля на Елеонской горе и смотрел в сторону Иерусалима, раскинувшегося на склонах холма за Кедронской долиной[83]. После того как его небольшая группа прибыла в отель, ночь опустилась неожиданно быстро; времени едва хватило, чтобы распределить номера, распаковать вещи, наскоро умыться. И уже некогда собраться с мыслями, просмотреть записи, заглянуть в путеводитель. С минуты на минуту его подопечные будут здесь, и каждый из них, претендуя на свою долю внимания со стороны пастора, обрушит на него целый град вопросов.

Не по своей воле Бэбкок принял на себя столь ответственную миссию. Нет, он всего лишь замещал викария Литтл-Блетфорда, который из-за гриппа не смог покинуть теплоход «Вентура» в Хайфе[84] и оставил группу из семи прихожан своей церкви без пастыря. Брошенная на произвол судьбы паства была единодушна в том, что коль скоро их собственный викарий не в состоянии предводительствовать ими в намеченной экскурсии по Иерусалиму, то должным образом заменить его сможет только лицо духовного звания, и выбор, естественно, пал на Эдуарда Бэбкока, что не доставило ему ни малейшего удовольствия. Одно дело – впервые посетить Иерусалим среди многочисленных паломников или даже туристов, и совсем другое – оказаться во главе группы совершенно незнакомых людей, которые непременно будут сожалеть о своем викарии и при этом требовать от его заместителя такого же умения повести их за собой, обо всем договориться, все уладить, а то и общительности – иными словами, достоинств и талантов, столь щедро отпущенных природой заболевшему. Бэбкок слишком хорошо знал людей этой породы. От его внимания не ускользнуло, что неизменно выдержанный и благодушный викарий на теплоходе постоянно вился около пассажиров побогаче и не упускал случая вступить в беседу с обладателем какого-нибудь громкого титула. Некоторые из них называли его просто по имени. Особенно часто подобным обращением удостаивала викария леди Алтея Мейсон – в группе из Литтл-Блетфорда лицо самое значительное и, по всей вероятности, глава Блетфорд-Холла. Бэбкок, привыкший к обычаям своего бедного прихода на окраине Хаддерсфилда, в самом обращении по имени не видел ничего предосудительного. Ребята из молодежного клуба зачастую называли его просто Кокки: так бывало за игрой в дротики или во время разговоров по душам, которые и подросткам, и ему самому доставляли одинаковое удовольствие. Но снобизма он не выносил; и если занемогший литтл-блетфордский викарий полагает, что он, Бэбкок, станет раболепствовать перед титулованной дамой и ее семейством, то он глубоко заблуждается.

В супруге леди Алтеи, отставном армейском офицере, полковнике Мейсоне, Бэбкок без труда разглядел представителя старой школы военных. Что же касается вконец избалованного внука этой четы, маленького Робина, то ему было бы гораздо полезнее ходить не в привилегированную частную школу, а в обыкновенную муниципальную и побольше играть со своими сверстниками из простых семей.

Мистер и миссис Фостер – птицы иного калибра, но и они вызывали у Бэбкока недоверие не меньшее, чем Мейсоны. Мистер Фостер был директором-распорядителем некоей преуспевающей фирмы по производству пластмасс, и из его разговоров в автобусе по пути из Хайфы в Иерусалим явствовало, что его занимает не столько посещение святых мест, сколько возможность наладить деловые контакты с израильтянами. Миссис Фостер перебивала деловую болтовню супруга пространными рассуждениями о страданиях голодающих арабских беженцев, ответственность за которые, по ее глубокому убеждению, несет весь мир. Слушая разглагольствования миссис Фостер, Бэбкок подумал, что она вполне могла бы принять на себя часть этой ноши: стоит лишь заменить роскошный меховой жакет чем-нибудь поскромнее и разницу в цене отдать беженцам.

Мистер и миссис Смит были молодожены и проводили в путешествии свой медовый месяц. Это обстоятельство объясняло повышенный интерес к ним со стороны их спутников и давало повод для обычных в подобных случаях благожелательных взглядов, улыбок и даже двусмысленных шуток мистера Фостера. Бэбкок поймал себя на мысли, что Смитам следовало бы остаться в отеле на берегах Галилеи и получше узнать друг друга, а не бродить по Иерусалиму, историческое и религиозное значение которого в их теперешнем настроении они не сумеют по-настоящему оценить и прочувствовать.

Восьмой и старшей в группе была мисс Дин, старая дева. Она сразу же сообщила своим спутникам, что ей около семидесяти лет и что посетить Иерусалим под опекой викария Литтл-Блетфорда было мечтой всей ее жизни. Все заметили, что, когда любезного ее сердцу викария – мисс Дин называла его не иначе как Пастырь – заменил преподобный Бэбкок, она испытала глубокое разочарование.

«Итак, положение не из завидных, – подумал новый пастырь сего небольшого стада, – это, конечно же, испытание, но и честь, ибо оно ниспослано свыше».

Народа в холле становилось все больше. Рядом в ресторане туристы и паломники занимали места за столиками. Обрывки разговоров, шарканье ног, звук отодвигаемых стульев сливались в нестройный гул. Эдуард Бэбкок еще раз взглянул на огни Иерусалима на противоположном холме. Ему было холодно и одиноко среди этих людей. Жгучая тоска по родному Хаддерсфилду охватила его, и вдруг нестерпимо захотелось, чтобы рядом оказалась ватага пусть буйных, но зато преданных ему ребят из молодежного клуба.


Леди Алтея Мейсон сидела за туалетным столиком, прикидывая, как бы поэффектнее расположить складки голубого шифонового шарфа, который лежал на ее плечах. Она выбрала именно этот шарф, потому что голубое больше всего шло к ее глазам. Кроме того, это был ее любимый цвет, и всегда, при любых обстоятельствах, она умудрялась сделать так, чтобы в ее туалете было что-нибудь голубое.

Но сейчас, на фоне более темного платья, голубой шарф выглядел особенно эффектно. Нитка жемчуга и маленькие жемчужные серьги дополняли впечатление непринужденной изысканности… Конечно, Кэт Фостер, как всегда, разоденется. Нацепит свои вульгарные драгоценности. И как она не понимает, что подсиненные волосы старят ее. Вот уж поистине – никакие деньги не помогут женщине, как, впрочем, и мужчине, скрыть недостаток воспитания. В общем, Фостеры очень милы, и все говорят, что в ближайшее время Джим Фостер выставит свою кандидатуру в парламент. Что ж – в добрый час, в конце концов, ни для кого не секрет, что его фирма переводит значительные суммы на счет консерваторов. И тем не менее едва уловимое бахвальство и вульгарность выдают его происхождение. Леди Алтея улыбнулась: недаром друзья всегда считали ее тонким знатоком человеческой натуры.

– Фил, – окликнула она мужа, – ты готов?

Полковник Мейсон в ванной комнате подпиливал ногти. Ему никак не удавалось извлечь черную крупинку из-под ногтя большого пальца.

Полковник сходился с женой только в одном: мужчина должен следить за собой. Плохо вычищенная обувь, пылинки на пиджаке, неухоженные ногти – на всем этом лежало табу. Кроме того, если он и Алтея всегда хорошо одеты и подтянуты, это служит примером остальным членам группы, и прежде всего их внуку Робину. Правда, ему всего девять лет, но чем раньше мальчик начнет учиться – тем лучше, а Робин, видит бог, так смышлен и восприимчив. Со временем из него выйдет отличный солдат, конечно, если его папаша-ученый – кстати, неряха, каких поискать, – разрешит ему стать военным. Но раз дедушка с бабушкой оплачивают образование внука, то не мешало бы прислушаться к их мнению относительно его будущего. Просто поразительно, с какой легкостью нынешние молодые люди, достаточно речистые, когда заявляют о своих правах и призывают идти в ногу со временем, чуть что – предоставляют старшему поколению оплачивать их счета. Вот хотя бы этот круиз. Они взяли с собой Робина прежде всего потому, что так было удобно его родителям. И никто не спросил, удобно ли это ему и Алтее. Положим, да, – они очень привязаны к мальчику. Но не в том же дело! В школьные каникулы такие «совпадения» случаются слишком уж часто.

– Иду! – отозвался полковник и, поправляя галстук, вошел в спальню. – Должен заметить, номер очень удобный. Интересно, наши спутники устроились так же хорошо? Когда я был здесь двадцать лет назад, ничего подобного, конечно, и в помине не было.

«О боже, – подумала леди Алтея, – неужели нам придется все время выслушивать воспоминания о его службе и британской оккупации?[85] Сегодня за обедом Фил настолько забылся, что стал объяснять Джиму Фостеру расположение английских позиций при помощи солонки и перечницы».

– Я поставила непременным условием, чтобы всем нам отвели номера с видом на Иерусалим, – сказала она, – но я отнюдь не уверена, что наши спутники отдают себе отчет в том, что благодарить за это надо именно меня. Они всё приняли как нечто само собой разумеющееся. Поистине прискорбно, что милому Артуру пришлось остаться на теплоходе, – он бы так оживил нашу поездку. Откровенно говоря, молодой Бэбкок мне не очень по душе.

– Не знаю, – ответил полковник, – по-моему, он славный малый. Не очень-то сладко, когда на тебя ни с того ни с сего взваливают такое дело. Надо быть снисходительными.

– Если он не может справиться, следовало отказаться. Никак не могу понять, что за молодые люди принимают нынче духовный сан. Во всяком случае, не самого высокого полета. Ты заметил, как он говорит? Впрочем, в наше время ничему не приходится удивляться.

Она встала, чтобы в последний раз посмотреться в зеркало. Полковник откашлялся и взглянул на часы. Он надеялся, что со злополучным пастором Алтея все же воздержится от своего обычного высокомерия.

– А где Робин? – спросил он.

– Я здесь, дедушка.

Все это время мальчик стоял за портьерой и смотрел из окна на панораму города. Забавный малыш. Всегда появляется из ниоткуда. Жаль, что ему надо носить очки, – в них он вылитый отец.

– Ну, мой мальчик, – спросил полковник Мейсон, – что ты там увидел? Не скрою, двадцать лет назад в Иерусалиме не было такого освещения.

– Полагаю, что нет, – ответил внук. – И две тысячи лет назад тоже не было. Электричество поразительно изменило мир. Когда мы ехали в автобусе, я говорил мисс Дин, что Иисус очень бы удивился.

М-да… что на это скажешь? И чего только не услышишь от детей. Полковник и его жена переглянулись. Леди Алтея снисходительно улыбнулась и потрепала Робина по плечу. Ей было приятно думать, что никто, кроме нее, не понимает «его штучек», как она с нежностью называла неожиданные заявления внука.

– Надеюсь, мисс Дин не была шокирована?

– Шокирована? – Робин склонил голову набок и задумался. – Разумеется, нет. Зато я был весьма шокирован, когда мы увидели машину, попавшую в аварию, и даже не остановились.

Полковник Мейсон закрыл дверь номера, и они пошли по коридору.

– Машину? – спросил он. – Какую машину? Я что-то не помню.

– Ты смотрел в другую сторону, дедушка, – ответил Робин, – и объяснял мистеру Фостеру, где в твое время стояли пулеметы. Наверное, никто, кроме меня, не видел разбитую машину. Гид показывал нам место, где когда-то был постоялый двор Доброго Самаритянина. А машина стояла немного дальше.

– Вероятно, шоферу не хватило бензина, – заметила леди Алтея. – Думаю, на такой оживленной дороге ему не пришлось долго ждать помощи.

Проходя мимо высокого зеркала в конце коридора, она поймала свое отражение и поправила голубой шарф.


Джим Фостер спустился в бар пропустить рюмочку. Точнее, две. Потом, когда появятся остальные, он угостит и их, а Кэт придется с этим примириться. Вряд ли она решится при всех стращать его сердечным приступом и напоминать, сколько калорий содержится в двойной порции джина. Он обвел взглядом гудящую в баре толпу. Боже, что за сборище! Избранный народ в дому своем. Ну что ж, удачи им, особенно женщинам, хотя в Хайфе молодые женщины куда симпатичнее. Здесь нет ни одной, которая бы стоила внимания. А вон та компания не из местных, вероятно из Нью-Йорка, к тому же еще и с Ист-Сайда. В отеле до черта туристов, а завтра в самом Иерусалиме будет еще больше.

Джим с радостью отказался бы от этой экскурсии, нанял бы машину и вместе с Кэт отправился к Мертвому морю, где собираются строить пластмассовый завод, о котором было столько разговоров. Израильтяне разработали новую технологию, и можно биться об заклад – если они за что берутся, считай дело прибыльным. Ужасно глупо – проделать такой путь и не иметь возможности по возвращении домой высказать свое компетентное мнение о месте строительства. Пустая трата денег. А вот и молодожены! Излишне спрашивать, чем они занимались после того, как вышли из автобуса. Хотя, если поразмыслить, ни за что нельзя ручаться. Кажется, Боб Смит немного не в своей тарелке. Верно, молодая ненасытна, как все рыжие. Глоток вина придаст им новых сил.

– Эй, молодожены, сюда! – позвал Джим. – Выбор ваш, убыток мой. Давайте расслабимся.

Он галантно уступил Джил свой табурет и, задержав руку на сиденье, пока та занимала предложенное ей место, ощутил легкое прикосновение маленьких ягодиц молодой женщины.

– Весьма признательна, мистер Фостер, – сказала новобрачная и, давая понять, что не утратила самообладания и расценивает медлительность Джима как комплимент в свой адрес, добавила: – Не знаю, как Боб, а я бы выпила шампанского.

В ее голосе прозвучал такой вызов, что молодой супруг залился краской. «О дьявол, – подумал он, – мистер Фостер вообразит, что… По тону Джил он наверняка догадался, что у нас… что у меня… ничего не выходит. Какой ужас! Ума не приложу, в чем дело. Я должен обратиться к врачу. Я…»

– Пожалуйста, виски, сэр, – сказал он.

– Виски так виски, – улыбнулся Джим Фостер. – И ради бога, не называйте вы меня «мистер Фостер». Просто Джим.

Он заказал коктейль с шампанским для Джил, двойной виски для Боба и весьма внушительную порцию джина для себя. В этот момент его жена Кэт сквозь заполнявшую бар толпу с трудом протиснулась к стойке и услышала, что именно он заказывает.


Так я и знала, подумала Кэт, он специально не стал ждать, пока я переоденусь, чтобы спуститься в бар раньше меня. Более того, он положил глаз на эту девчонку. Хоть бы о приличиях подумал – ведь у нее медовый месяц. Но разве Джим пропустит хоть одну юбку! Слава богу, его удалось отговорить от намерения поехать по делам в Тель-Авив, отправив ее в Иерусалим одну. Этот номер не пройдет. Благодарю покорно. Если бы полковник Мейсон не был таким занудой, а леди Алтея не мнила о себе бог весть что, посещение Иерусалима могло бы стать весьма поучительным, особенно для тех, кто интересуется событиями в мире и имеет хоть проблеск интеллекта. Но куда там! Они не удосужились посетить даже беседу о проблеме беженцев, которую она проводила в Литтл-Блетфорде несколько недель назад. Они, видите ли, не выходят из дома по вечерам. Ложь! Если бы леди Алтея побольше думала о других и поменьше о том, что является единственной ныне здравствующей дочерью пэра, который и в палате лордов ни разу не поднялся со своего места, – правда, поговаривали, что он вообще не очень твердо держался на ногах, – то заслуживала бы большего уважения. Но сейчас… Кэт огляделась, и ее негодование возросло. Ей стало стыдно, что она находится среди туристов, которые пьют, веселятся, сорят деньгами вместо того, чтобы отдать их на нужды Оксфама[86] или на другие благотворительные цели. Ну что ж, раз она не может сделать ничего поистине значительного для всеобщего блага, то по крайней мере сумеет поставить на место Джима и расстроить его теплую компанию. Кэт решительно подошла к стойке, и ее жаркий румянец был под стать ее ярко-красной блузке.

– Прошу вас, мистер Смит, – начала она, – не подбивайте моего мужа. Врачи давно рекомендуют ему поменьше пить и курить. Иначе ему грозит стенокардия. Не делай такого лица, Джим. Ты знаешь, что это правда. В сущности, нам всем неплохо бы отказаться от алкоголя. По статистике, вред для печени даже от самого умеренного употребления спиртного неизмерим.

Боб Смит поставил стакан обратно на стойку. Он уже начинал чувствовать себя увереннее, но вот пришла миссис Фостер и все испортила.

– О, конечно, вы можете меня не слушать, – продолжала Кэт. – Разве меня кто-нибудь слушает? Но недалек тот день, когда мир одумается: люди поймут, что одни натуральные фруктовые соки помогут им выдержать стрессы и бешеный ритм современной жизни. Тогда мы и жить будем дольше, и выглядеть моложе, и достигнем гораздо большего. Да-да, будьте любезны, грейпфрутовый сок и побольше льда.

Уф, душно. Она чувствовала, как кровь приливает к шее, поднимается к вискам и вновь отливает медленными волнами. До чего глупо… Забыть принять гормональные таблетки…

Поверх ободка бокала Джил Смит разглядывала Кэт Фостер. Должно быть, она старше мужа. Во всяком случае, выглядит старше. Внешность людей среднего возраста, особенно мужчин, так обманчива. Она где-то читала, что мужчины продолжают заниматься «этим» чуть ли не до девяноста лет, а вот женщины после определенных перемен теряют интерес. Возможно, миссис Фостер права и фруктовые соки действительно полезны. И зачем Боб повязал галстук в крапинку! У него теперь такой провинциальный вид. Рядом с мистером Фостером он кажется совсем мальчишкой… Подумать только, предложил называть его просто Джимом… снова коснулся ее руки… Вот уж в самом деле! Похоже, что ее медовый месяц вовсе не сдерживает мужчин, а наоборот, распаляет, если судить по его поведению.

Фостер предложил Джил второй бокал шампанского, и та согласно кивнула.

– Говорите тише, – шепотом сказала она, – иначе миссис Фостер услышит и скажет, что спиртное повредит моей печени.

– Милая девочка, – также шепотом ответил Джим, – ваша молоденькая печень выдержит многие годы такого обращения, ну а моя уже и так проспиртована.

Джил хихикнула – что он говорит! После второго бокала она забыла злополучную сцену в спальне, когда Боб, бледный и взволнованный, заявлял, что она не так отвечает на его ласки и не его вина, если у них ничего не получается. С вызовом взглянув на Боба, который вежливо кивал, слушая рассуждения миссис Фостер о голоде на Ближнем Востоке, в Азии и Индии, она демонстративно оперлась на руку Джима Фостера.

– Не понимаю, – сказала она, – почему леди Алтея выбрала именно этот отель. Тот, что рекомендовали нам на теплоходе, находится в самом Иерусалиме: там организуют ночные прогулки по городу, которые заканчиваются в ночном клубе, и выпивка уже оплачена.


Мисс Дин близоруко оглядывалась по сторонам… Как ей отыскать своих спутников в толпе совершенно незнакомых людей? Милый отец Гарфилд не бросил бы ее на произвол судьбы. Молодой священник, что заменил его, с ней почти не разговаривает. Он, вероятно, не принадлежит к Англиканской церкви, не одобряет традиционного облачения и за всю свою жизнь не спел ни одного псалма. Увидеть хотя бы леди Алтею или полковника, и то стало бы легче на душе. Правда, леди Алтея, благослови ее Господь, иногда склонна к некоторому высокомерию, но у нее столько забот. Как мило, что она приняла на себя хлопоты, связанные с этим путешествием.

Иерусалим… Иерусалим… Как рыдали бы дщери иерусалимские, доведись им увидеть эти толпы нехристей на горе Елеонской. Что за кощунство – строить современный отель на благословенном месте, где так часто проходил Спаситель, возвращаясь с учениками из Вифании в Иерусалим. Как недоставало ей отца Гарфилда, когда автобус на несколько минут задержался в Вифании и гид стал показывать развалины церкви, построенной там, где – как он сказал – две тысячи лет назад стоял дом Марфы, Марии и Лазаря. Какую яркую и трогательную картину изобразил бы милый Пастырь! Она увидела бы скромное, но уютное жилище, чисто подметенную кухню; Марфа ведет хозяйство, от Марии помощь по дому невелика и сводится, вероятно, к мытью посуды. Читая это место в Евангелии, она всегда вспоминала свою младшую сестру Дору – та тоже палец о палец не ударит, если по телевизору идет что-нибудь интересное. О, боже упаси сравнивать Марию, которая слушала в Вифании чудесные проповеди Спасителя, с каким-нибудь Малькольмом Маггериджем[87] и его вечным «почему»: но ведь милый Пастырь всегда говорит, что надо стараться соотнести прошлое с настоящим и тогда станет понятней смысл вещей.

Слава богу, вот и леди Алтея. Какой у нее представительный вид, сразу видно – англичанка; как она выделяется среди всей этой толпы в отеле – кажется, большинство из них иностранцы. Да и полковник рядом с ней – джентльмен и солдат до кончиков ногтей. А малыш Робин… такой оригинальный ребенок. Как он сказал? «Господь очень бы удивился, увидев электрическое освещение?» – «Но, милый, ведь Он же его и изобрел, – ответила она. – Все, что когда-либо было изобретено или открыто, деяние Господне». Жаль, если эта истина не удержится в его маленькой головке. Но ничего, еще будет возможность оказать на него благотворное влияние.

– Ну, мисс Дин, – сказал полковник, подходя к ней, – надеюсь, вы отдохнули после автобуса и за обедом не станете жаловаться на отсутствие аппетита.

– Благодарю вас, полковник, я действительно отдохнула. И тем не менее я в некотором замешательстве. Как вы думаете, у них есть английская еда или нас будут кормить жирной иностранной пищей? Мне надо беречь желудок.

– Ну что ж, если мое знание Ближнего Востока что-нибудь да значит, то воздержитесь от свежих фруктов и дыни, а также от салата. Овощи и фрукты здесь никогда как следует не моют. В свое время расстройство желудка из-за овощей и фруктов случалось у солдат чаще других болезней.

– Ах, Фил, что за вздор, – улыбнулась леди Алтея, – ты живешь прошлым. Разумеется, в таком отеле, как наш, все моют очень тщательно. Не слушайте его, мисс Дин, нам подадут обед из пяти блюд, и вы обязаны воздать должное всему, что положат вам на тарелку. Вы только представьте себе, как дома ваша сестра Дора ужинает яйцом всмятку. Как, должно быть, она вам завидует.

Этого только не хватало, подумала мисс Дин, леди Алтея сказала так из лучших побуждений, но кто ее за язык тянул? С чего она вдруг вообразила, будто у них с Дорой на ужин бывает только по яйцу всмятку? Они действительно мало едят по вечерам, но отнюдь не потому, что стеснены в средствах, – просто у них аппетит умеренный. Ах, если бы здесь был милый Пастырь, он бы знал, как ответить леди Алтее. Он бы заметил, разумеется шутя, – он так обходителен, – что нигде в Литтл-Блетфорде его так вкусно не кормили, как у сестер Дин в их очаровательном домике.

– Благодарю вас, полковник, – проговорила мисс Дин, всем своим видом давая понять, что обращается только к нему. – Я последую вашему совету относительно фруктов и салата. Что же касается меню из пяти блюд, то я повременю с суждением, пока не увижу своими глазами, что нам предложат.

За обедом она надеялась сидеть рядом с полковником. Он так внимателен, хорошо знает Иерусалим былых времен, на его суждение можно положиться.

– Ваш внук, полковник, – сказала мисс Дин, – дружелюбный и общительный мальчик, а ведь дети часто бывают застенчивыми.

– Да, – ответил полковник, – Робин компанейский малый, и мне приятно думать, что это результат моего воспитания. Он и читает много. Большинство детей вообще не заглядывает в книгу.

– Ваш зять – ученый, не так ли? – спросила мисс Дин. – Возможно, мальчик пошел в отца – ведь ученые все такие умные.

– Чего не знаю, того не знаю, – буркнул полковник.

Старая идиотка, подумал он, ничего не понимает, а берется судить. Робин – вылитый Мейсон, очень напоминает его самого в этом возрасте: так же любит читать и фантазировать.

– Робин, – позвал он, – пойдем ужинать. Твоя бабушка хочет есть.

– Право, Фил, – леди Алтея нашла замечание мужа не слишком забавным, – можно подумать, я волк из «Красной Шапочки».

Она неторопливо направилась в другой конец холла. От ее внимания не укрылось, что многие оборачиваются и провожают ее взглядом. По глубокому убеждению леди Алтеи, такой интерес к ней был вызван отнюдь не замечанием полковника, которого почти никто не услышал, а тем, что, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, она – самая элегантная и привлекательная из всех присутствующих женщин. Оглядывая собравшихся в холле туристов в поисках остальных членов своей группы, леди Алтея мысленно прикидывала, как рассадить их за обедом. Ах, вот они где, в баре. Все, кроме Бэбкока, разумеется. Отрядив полковника на поиски пастора, она прошествовала в ресторан и повелительным жестом подозвала метрдотеля.

План леди Алтеи удался на славу, и каждый остался доволен своим местом за столом. Мисс Дин воздала должное всем пяти блюдам обеда, а также вину, хотя, возможно, она и допустила некоторую бестактность, когда, подняв бокал, только что налитый ей, и повернувшись к своему соседу слева, которым оказался преподобный Бэбкок, провозгласила: «Пожелаем нашему милому Пастырю скорейшего выздоровления. Я уверена, что он знает, как нам его не хватает». Истинный смысл тоста дошел до нее не раньше, чем вся компания принялась за третье блюдо из пяти. Она вдруг вспомнила, что молодой человек, с которым она разговаривает, не какой-нибудь инспектор приютов из провинции, а тоже духовное лицо и замещает ее возлюбленного викария. От рюмки хереса, выпитой в баре, мысли мисс Дин пребывали в некотором рассеянии, а отсутствие у Бэбкока пасторского воротничка окончательно сбило ее с толку.

– Советую вам быть осторожнее, – обратилась она к пастору, надеясь хоть немного исправить положение. – Полковник считает, что от салата и фруктов лучше воздержаться. Туземцы их плохо моют. Я бы выбрала жареную баранину.

Услышав слово «туземцы», пастор удивленно взглянул на мисс Дин. Интересно, подумал он, уж не воображает ли она, что находится в пустынях Африки? До какой степени можно утратить всякое представление о современном мире, живя в маленьком городишке Южной Англии!

– Извините за резкость, – сказал он, накладывая себе рагу из цыпленка, – но я убежден, что, знакомясь с тем, как живет вторая половина человечества, мы несем в мир больше добра, чем цепляясь за устаревшие представления. В нашем молодежном клубе много выходцев из Пакистана и с Ямайки, и они по очереди с местными стряпают для клубного буфета. Не скрою – бывают и сюрпризы. И все же это пример равенства: у нас все делится поровну, и молодые люди довольны.

– Совершенно верно, падре, совершенно верно, – заявил полковник, поймав последнюю фразу Бэбкока. – Главное – развивать дух доброй воли за нашим, так сказать, общим столом. Иначе нравственность полетит ко всем чертям.

Носком ботинка Джим Фостер нажал под столом на туфлю Джил Смит. Старый шалун опять разыгрался. Уж не полагает ли он, что они в Пуне[88]? В ответ Джил толкнула Фостера коленом.

Они уже достигли той степени взаимного влечения – на безрыбье и рак рыба, – когда малейший физический контакт возбуждает, а в самом безобидном замечании окружающих слышится двусмысленность и скрытый намек.

– Все зависит от того, что делить и с кем. Вы согласны? – вполголоса спросил Фостер.

– Выйдя замуж, девушка теряет право выбора, – шепотом ответила Джил. – Ей приходится довольствоваться тем, что предлагает муж.

Заметив, что миссис Фостер внимательно смотрит на нее с другого конца стола, Джил широко раскрыла глаза и, придав им самое невинное выражение, еще раз толкнула Джима Фостера коленом – лицемерить так лицемерить.

Леди Алтея скользнула взглядом по залу ресторана и посетителям за соседними столиками, и в душу ее закралось сомнение. Так ли правильно они поступили, решив посетить Иерусалим? Здесь не видно никого, кто бы представлял хоть какой-то интерес. Возможно, в Ливане общество было бы более изысканное. Впрочем, сутки – не такой большой срок. Затем они вернутся на корабль и отправятся на Кипр. Но разумеется, она довольна хотя бы тем, что поездка доставляет удовольствие Филу и ее милому Робину. Надо сказать ему, чтобы он не сидел с раскрытым ртом: такой хорошенький мальчик, а из-за этого похож на дурачка. Очевидно, Кэт Фостер страдает от жары. Она просто пунцовая.

– Но вы обязаны были подписать петицию против производства нервно-паралитического газа! – убеждала Кэт Боба Смита. – Я собрала более тысячи подписей под своим воззванием. Мы все должны бороться против этого яда. Вам понравится, – она повысила голос и хлопнула ладонью по столу, – если ваши дети родятся слепыми, глухими, а то и вовсе калеками? И все из-за этих ужасных химикатов, которые отравят все будущие поколения, если мы не объединимся в борьбе за прекращение их производства.

– Полно вам, – возражал полковник. – Все находится под контролем властей. Кроме того, этот препарат не смертелен, и нам необходимо иметь некоторые запасы на случай беспорядков. Кто-то же должен оградить нас от злонамеренных элементов; их во всем мире еще более чем достаточно. Так что, по моему скромному мнению…

– Фил, дорогой, оставьте ваше скромное мнение при себе, – вмешалась его супруга. – Мне кажется, мы становимся слишком серьезными. Мы ведь не затем приехали в Иерусалим, чтобы обсуждать нервно-паралитический газ, беспорядки и тому подобное. Нет, мы хотим увезти с собой приятные воспоминания об этом городе, одном из самых знаменитых в мире.

За столом сразу наступило молчание. Леди Алтея одарила всех улыбкой: хорошая хозяйка знает, как создать нужное настроение. Даже Джим Фостер на мгновение успокоился и убрал руку с колена Джил Смит. Все ждали, кто заговорит первым и направит беседу по новому руслу. И тут Робин понял, что его час настал. Весь обед он ждал этой возможности. Отец учил его вводить и развивать тему лишь в том случае, когда ты полностью уверен в фактах, которыми располагаешь. На этот раз Робин заранее позаботился о том, чтобы быть на высоте. Перед обедом он просмотрел в фойе туристский справочник и был абсолютно уверен в своих фактах. Взрослым придется выслушать его. Одна мысль об этом приводила его в восторг, придавая вес в собственных глазах. Склонив голову набок, в очках, съехавших на сторону, Робин подался вперед.

– Интересно, – начал он, – знает ли кто-нибудь из вас, что сегодня тринадцатый день нисана[89]?

Он откинулся на спинку стула, ожидая, какое впечатление произведут его слова. Взрослые смотрели на Робина в явном замешательстве. О чем он? О чем говорит этот ребенок? Полковник нашелся первым – долгая тренировка приучила его быть готовым к любым неожиданностям.

– Тринадцатый день нисана… – повторил он. – Послушай, мальчуган, перестань умничать и объясни нам, что ты имеешь в виду.

– Я не умничаю, дедушка, – возразил Робин, – а просто констатирую факт. Я считаю по древнееврейскому календарю. В четырнадцатый день нисана, то есть завтра, на закате начнется пейсах[90], или праздник опресноков[91]. Мне гид сказал. Поэтому здесь и народа так много. Сюда приехали паломники со всего мира. Ведь все знают – по крайней мере, мистер Бэбкок, как мне кажется, – что, по Иоанну и другим авторитетным источникам, Иисус и ученики собрались на Тайную вечерю в тринадцатый день нисана, то есть за сутки до праздника опресноков. Именно поэтому просто замечательно, что и мы заканчиваем нашу вечерю, хотя она и не тайная. В это время две тысячи лет назад Иисус делал то же самое, что и мы.

Робин поднял очки на лоб и улыбнулся. Его слова не произвели того ошеломляющего впечатления, на которое он рассчитывал; познания его не были вознаграждены ни аплодисментами, ни восторженными восклицаниями. Напротив, казалось, все почему-то рассердились.

– М-да… – сказал полковник. – Это по вашей части, падре.

Бэбкок что-то поспешно высчитывал. В своем молодежном клубе раз в три месяца он проводил вечера вопросов и ответов, на которых ему приходилось решать довольно сложные задачи. Однако задача, предложенная Робином, застала его врасплох.

– Ты, видимо, внимательно читал Евангелие, Робин, – сказал он, – и знаешь, что Матфей, Марк и Лука расходятся с Иоанном в определении точной даты. Однако должен признаться, я не уверен, действительно ли завтра четырнадцатый день нисана и, следовательно, на закате начнется иудейский праздник. Мне, конечно, следовало поговорить с гидом и уточнить это обстоятельство. Досадное упущение с моей стороны.

Нельзя сказать, что заявление пастора хоть немного прояснило ситуацию. Мисс Дин не скрывала своего недоумения.

– Но как же это возможно? – спросила она. – Тайная вечеря, и вдруг сегодня. Нынче мы праздновали пасху очень рано. Ну да, двадцать девятого марта.

– Иудейский календарь расходится с нашим, – объяснил Бэбкок. – Пейсах, или, как мы его называем, еврейская пасха, далеко не всегда совпадает с христианской пасхой.

Неужели от него ожидают, чтобы он углубился в богословские тонкости только потому, что какому-то мальчишке доставляет удовольствие покрасоваться перед взрослыми?

Джим Фостер щелкнул пальцами в воздухе.

– Теперь понятно, почему я не смог дозвониться до Рубина, – сказал он жене. – Мне ответили, что его контора в Тель-Авиве будет закрыта до двадцать первого. Праздники.

– Надеюсь, магазины и базары все же будут открыты, – воскликнула Джил Смит. – Я хочу купить кое-какие сувениры для родных и друзей.

Немного подумав, Робин кивнул:

– Думаю, что да, по крайней мере до заката. А что если вы привезете своим друзьям мацы? – Неожиданно ему в голову пришла блестящая мысль, и, сияя, он повернулся к Бэбкоку. – Поскольку сейчас вечер тринадцатого дня нисана, – сказал он, – не стоит ли нам спуститься в Гефсиманский сад? Здесь недалеко, я спрашивал гида. Для того чтобы попасть в сад, Иисус с учениками прошел через долину; нам же этого делать не надо. Мы можем представить себе, что перенеслись на две тысячи лет назад и что Иисус уже в саду.

Даже леди Алтея, которая обычно умилялась любой выходке внука, почувствовала себя неловко.

– Право, Робин, – сказала она, – не думаю, что кто-нибудь из нас решится выйти в эту кромешную тьму и отправиться неизвестно куда. Ты, вероятно, забыл, что мы не дети, с которыми ты ставил пьесу в своей школе на Рождество. В зимние каникулы, – продолжала она, обращаясь к Бэбкоку, – они разыграли премилую пьеску на сюжет Рождества Христова. Робин был волхвом.

– Вы знаете, – подхватил Бэбкок, – мои ребята в Хаддерсфилде тоже поставили этот эпизод на сцене нашего клуба. Они перенесли действие во Вьетнам. Я долго ходил под впечатлением.

Робин так выразительно смотрел на пастора, что тот, сделав над собой немалое усилие, уступил.

– Знаешь что, – сказал он, – если ты действительно хочешь прогуляться к Гефсиманскому саду, я готов идти с тобой.

– Прекрасно, – заявил полковник, – я с вами. Глоток свежего воздуха нам всем не повредит. Я знаю местность, так что под моим началом вы не заблудитесь.

– А как вы? – шепнул Джим Фостер своей соседке Джил. – Только будьте подобрее, а то я вас не отпущу.

Робин радостно улыбнулся. Все складывается, как он хотел. Теперь можно не бояться, что его рано отправят спать.

– А знаете, – сказал он, дотрагиваясь до руки Бэбкока, причем голос его звучал удивительно звонко, – если бы мы действительно были учениками, а вы Иисусом, вам бы пришлось выстроить нас у стены и омыть нам ноги. Правда, бабушка, вероятно, сказала бы, что это уж слишком.

Он посторонился и с вежливым поклоном пропустил взрослых. Робина готовили к поступлению в Винчестер[92], и он прекрасно усвоил девиз – хорошие манеры делают человека.

Неподвижный воздух был чист и пронзительно свеж. От вечерней прохлады перехватывало дыхание.

Вниз вела крутая каменистая тропа, с обеих сторон стиснутая каменными стенами. Справа от нее, за мрачным островком кипарисов и пиний, едва виднелись семь глав православного собора и небольшой покосившийся купол церкви Слез Господних. Днем, когда луковицы церкви Марии Магдалины[93] горят золотом в ярких лучах солнца, городские стены, там, за Кедронской долиной, опоясывающие Иерусалим, парящий над ним Купол Скалы[94] и сам город, широко раскинувшийся на холме, производят ошеломляющее впечатление, и сердце каждого паломника невольно начинает биться сильнее. Так было всегда. Но сейчас, вечером… Сейчас, подумал Эдуард Бэбкок, под этим черным небом и бледно-желтой луной, что светит нам в спину, кажется, что даже глухой шум, доносящийся снизу, с дороги на Иерихон, сливается с царящей здесь тишиной и растворяется в ней. Чем ниже сбегала крутая тропа, тем выше поднимался город, и долина между ним и Елеонской горой становилась все более темной и мрачной, напоминая извивающееся русло пересохшей реки. Минареты, купола, шпили, крыши мириад человеческих жилищ сливались в гигантское пятно, очертания которого неясно вырисовывались на фоне неба. Оставались лишь городские стены: неколебимо высились они на противоположном холме, тая угрозу и вызов.

Я не готов, думал Бэбкок, все это слишком значительно, мне не объяснить им истинного смысла того, с чем мы соприкоснулись. Надо было остаться в отеле, просмотреть записи, изучить карту, чтобы завтра говорить более или менее убедительно. Но лучше всего было бы прийти сюда одному.

Словоохотливость шагавшего рядом полковника раздражала пастора, хотя он и понимал, что подобная черствость не пристала его сану. Кому интересно, что в 1948 году здесь стоял его полк? Какое это имеет отношение к раскинувшейся перед ними картине?

– И вот, – говорил полковник, – в мае мандат передали ООН, и к первому июля мы покинули Палестину. По-моему, нам следовало остаться. С тех пор здесь творится черт знает что. В этой части света никогда не успокоятся: наши кости уже истлеют в земле, а они все еще будут драться за Иерусалим. Красивое, знаете ли, место, когда смотришь отсюда. Ну и пылища же была в Старом городе.

Ни ветерка, ни шороха. Справа от них застыла в неподвижности купа пиний. Слева поднимался совершенно голый склон холма: вероятно, эту землю давно не обрабатывали. Но Бэбкок мог ошибаться: лунный свет обманчив, и неясные очертания, белевшие слева и похожие на валуны или обломки скал, могли оказаться надгробными памятниками. Когда-то здесь не было ни этих мрачных пиний, ни кипарисов, ни православного собора – лишь оливковые деревца, серебристые ветви которых ласкали каменистую почву, да журчание ручья, весело бегущего через долину.

– Странное дело, – сказал полковник. – Покинув эти места, я стал забывать запах пороха. Вернувшись домой, служил какое-то время в своем полку в Олдершоте[95]. Но тут началась реорганизация армии, то, другое; жена часто болела… Так что я решил все бросить и подал в отставку. Останься я в армии, я бы получил полк и отправился в Германию. Но Алтея не захотела, да это было бы и несправедливо по отношению к ней. Видите ли, отец оставил ей их родовое поместье в Литтл-Блетфорде. В этом городе она выросла, в нем была сосредоточена вся ее жизнь. Собственно, так оно и есть. Она много делает для местных жителей.

– Вы жалеете, что ушли из армии? – спросил Бэбкок, стремясь показать полковнику, что слушает его с интересом. Однако вопрос этот стоил ему определенного усилия.

Полковник ответил не сразу, и в тоне его вместо обычной жизнерадостной самоуверенности сквозили недоумение и растерянность.

– Вся моя жизнь была в армии. И вот что интересно, падре, – до сегодняшнего вечера я не отдавал себе в этом отчета. А сейчас я стою здесь, смотрю на город, и многое приходит мне на память.

Впереди что-то зашевелилось в темноте. Вдоль стены крался Робин с картой и карманным фонариком в руках.

– Мистер Бэбкок, – обратился он к пастору, – они, наверное, прошли вон через те ворота налево. Их отсюда не видно, но на карте они отмечены. Я говорю об Иисусе с учениками, ну, понимаете, тогда, после вечери. Вероятно, в то время сад занимал весь холм до самой вершины, а не только подножие, где сейчас стоит церковь. Между прочим, если мы спустимся немного ниже и сядем у стены, то сможем представить себе всю картину: как воины и слуги первосвященников выходили из ворот с факелами, возможно как раз там, где только что проехала машина. Ну пойдемте же!

Светя фонариком в разные стороны, Робин побежал вниз по тропе и вскоре скрылся за поворотом стены.

– Смотри под ноги! – крикнул ему вдогонку дед. – Здесь очень круто, не упади! – Полковник снова обратился к своему спутнику: – Читает карту не хуже меня. В девять-то лет!

– Я пойду за ним, – сказал Бэбкок. – Как бы чего не случилось. Подождите меня здесь.

– Не беспокойтесь, падре, – возразил полковник, – малыш знает, что делает.

Бэбкок притворился, будто не слышит полковника, – удобный предлог хоть ненадолго остаться одному. Иначе картина, открывающаяся его взору, не произведет того впечатления, к которому он стремился, и по возвращении он не сможет описать ее своим ребятам.

Полковник Мейсон остался стоять у стены. Вскоре у него за спиной послышались медленные, осторожные шаги его жены и мисс Дин, и в неподвижном холодном воздухе зазвучал голос леди Алтеи.

– Если мы их не встретим, то вернемся в отель, – говорила она. – Я как-никак знаю, что бывает, когда Фил берет бразды правления в свои руки. Он всегда уверен, что знает дорогу, но слишком часто обнаруживается совершенно обратное.

– В это трудно поверить, – заметила мисс Дин, – ведь он военный.

– Милый Фил! – смеясь, сказала леди Алтея. – Ему так хочется, чтобы все думали, что он мог стать генералом. Но увы, до генерала он бы все равно не дослужился. Такова истина. Я это знаю из верного источника, от одного из сослуживцев Фила. О, безусловно, его очень любили, но дальше он, бедняжка, никогда бы не продвинулся, тем более – в современной армии. Вот мы и уговорили его подать в отставку. Он так и сделал. Порой мне очень хочется, чтобы Фил проявлял побольше активности в делах нашего города и прихода. Сейчас я должна действовать за двоих. А в какое чудо он превратил наш сад!

– О да, ваш цветочный бордюр.

– А альпийская горка? В любое время года от нее просто глаз не оторвать.

Шаги стали стихать. Женщины шли, не глядя по сторонам, – рытвины и ухабы на дороге поглощали все их внимание. На мгновение их силуэты четко обозначились на фоне деревьев, затем они свернули следом за Робином и Бэбкоком и исчезли.

Не обнаруживая своего присутствия, полковник дал им пройти. Затем он поднял воротник пальто – ему показалось, что вдруг похолодало, – и медленно пошел назад, к отелю. Он уже был почти наверху, когда неожиданно столкнулся с двумя членами их группы, спускавшимися вниз.

– Эй, полковник! – окликнул его Джим Фостер. – Вы даете отбой? А я-то думал, вы уже в Иерусалиме.

– Очень похолодало, – сухо ответил полковник, – не вижу смысла спускаться в долину. Остальные разбрелись по склону.

Коротко попрощавшись, он снова стал подниматься к отелю.

– М-да, если он наскочит на мою жену и скажет ей, что видел нас вместе, будут крупные неприятности, – сказал Джим Фостер. – Вы не боитесь рискованных ситуаций?

– А чего мне бояться? – удивилась Джил Смит. – Мы не делаем ничего плохого.

– Так вот, милая девочка, я не привык ходить вокруг да около – да или нет? Не беспокойтесь, Кэт сумеет утешить вашего мужа в баре. Осторожно, дорожка крутая. Этот скользкий склон прямо-таки создан нам на погибель. Держитесь за мою руку.

Резким движением Джил сорвала с головы шарф, вдохнула полной грудью и тесно прижалась к своему спутнику:

– Вы только посмотрите на все эти огни. Пари держу – в городе столько интересного. А мы должны торчать в этой дыре.

– Не беспокойтесь, завтра преподобный Бэбкок поведет нас в город, и вы все увидите. Хотя если вы имеете в виду дискотеку, то сомневаюсь, чтобы он вас туда сводил.

– Конечно, сперва мы должны осмотреть историческую часть города – для того мы сюда и приехали. Но я хочу пойти и в торговый центр.

– Сук, моя девочка, сук – базар. Узкие грязные переулки и бесконечные лавчонки со всякими безделушками, где молодые черноглазые торговцы обязательно попытаются ущипнуть вас за мягкое место.

– И вы, конечно, уверены, что я им позволю?

– Не знаю, но я бы не стал их осуждать.

Он быстро оглянулся. Нет, Кэт не видно. В конце концов, вполне возможно, что она решила остаться в отеле. В последний раз он мельком видел жену, когда та направлялась к лифту, собираясь подняться в номер. Ну а Боб Смит пусть пеняет на себя, раз не может уследить за молодой женой. Вон та купа деревьев за стеной, чуть ниже по склону, так и манит к себе – лучшего места для легкого безобидного развлечения нельзя и придумать.

– Что вы думаете о брачной жизни? – спросил он.

– Еще рано судить, – насторожилась она.

– Да-да, вы правы. Глупый вопрос. Медовый месяц чаще всего бывает неудачным. У меня было именно так. На то, чтобы притереться друг к другу, у нас с Кэт ушло несколько месяцев. Ваш Боб – прекрасный парень, но он еще слишком молод. Видите ли, даже в наше просвещенное время все молодые мужья слишком волнуются. Они думают, что все знают, – ан черта с два, а в результате страдают бедные жены.

Джил не ответила, и он повлек ее к той самой купе деревьев, которую недавно присмотрел.

– Далеко не сразу после свадьбы мужчина узнает, что именно доставляет удовольствие его жене. Как и все в жизни, это вопрос техники. Тут нельзя ждать, пока природа возьмет свое. Кроме того, женщины так не похожи одна на другую… всякие там настроения, что-то нравится, что-то не нравится… Я вас шокирую?

– Нет, – ответила она, – вовсе нет.

– Вот и хорошо. Я ни за что не хотел бы шокировать такую милую, такую очаровательную женщину. Не вижу никаких признаков наших спутников, а вы?

– Я тоже не вижу.

– Спустимся немного ниже, там у стены мы отдохнем и полюбуемся огнями города. Чудесное место! Чудесный вечер! Боб, наверное, не раз говорил вам, как вы прелестны. И знаете, это действительно так.


Кэт Фостер поднялась в номер, приняла гормональные таблетки и вновь спустилась в холл в надежде отыскать там мужа. Не найдя его, она пошла в бар и увидела Боба Смита, который сидел в одиночестве за двойной порцией виски.

– А где все? – спросила она и, поскольку в баре было много народа, добавила: – Я имею в виду нашу компанию.

– Ушли, наверное, – ответил Боб.

– А ваша жена?

– Что? Ах да – она тоже ушла. Следом за леди Алтеей и мисс Дин. И ваш муж вместе с ней.

– Ясно. – Кэт действительно все было ясно. Джим специально улизнул, пока она поднималась в номер. – Послушайте, что проку сидеть здесь одному и сосать эту отраву, – сказала она. – Надевайте-ка пальто и пойдем искать остальных.

Может быть, она и права. Может быть, и впрямь глупо так раскисать и пить в одиночестве, чего этим добьешься? Если на то пошло, он вправе требовать от Джил, чтобы она была рядом с ним. Но как она улыбалась Джиму Фостеру – разве мог он стерпеть это? Он-то думал, что, оставшись в баре, хоть немного проучит Джил, а на самом деле если он кого и наказывает, то лишь самого себя. Скорее всего, Джил это совершенно безразлично.

– Ладно, – сказал он, сползая с высокого табурета, – идемте за ними.

Они пошли по тропе, которая спускалась в долину. Странная это была пара: Боб Смит – долговязый, сухопарый, грива темных волос почти по самые плечи, руки глубоко засунуты в карманы пальто – и Кэт Фостер – в норковом жакете и золотых серьгах, видневшихся из-под слегка подсиненных волос.

– Если вас интересует мое мнение, – говорила Кэт, осторожно ступая по тропе, ее туфли совершенно не подходили для подобных прогулок, – то вся эта затея с Иерусалимом была ошибкой. По-настоящему он никого не интересует, разве что мисс Дин. Здесь дело в леди Алтее. Они с викарием все и устроили. Вы же знаете, что это за особа, – ей непременно надо играть роль владетельной дамы, где бы она ни находилась: в Англии, на пароходе или на Ближнем Востоке. Что касается Бэбкока, так с него толку – как с козла молока. Без него было бы гораздо лучше. Ну а что до вас двоих… Так вот – всегда позволять жене делать все, что ей заблагорассудится, не лучшее начало для семейной жизни. Вы должны проявить хоть немного твердости.

– Джил очень молода, – заметил Боб, – ей всего двадцать лет.

– Ах, молодость… Не говорите мне о молодости. Нынешняя молодежь слишком беспечна, во всяком случае у нас в Англии. Вам не о чем заботиться, не то что некоторым молодым людям в этой части света – я говорю об арабских странах, – здесь мужья строго следят, чтобы с их молодыми женами что-нибудь не стряслось.

«Пустая трата слов, – вдруг подумала она, – до него все равно не дойдет. Все они думают только о себе. Ах, если бы я умела иначе ко всему относиться, зачем принимать все так близко к сердцу! До добра это не доведет. Меня доконают бесконечные тревоги о судьбах мира, о будущем, о Джиме. Куда же он, в конце концов, отправился с этой девчонкой? Ну вот – начались перебои в сердце. Может быть, гормональные препараты мне вредны?..»

– Не бегите так быстро, – попросила она. – Мне за вами не поспеть.

– Извините, миссис Фостер, мне показалось, что впереди, вон у тех деревьев, я видел две фигуры.

«Даже если это они, – подумал Боб, – что из того? То есть что я-то могу сделать? Не устраивать же сцену только потому, что Джил захотелось прогуляться с одним из членов нашей группы. Мне придется молча плестись за ними и ждать, когда мы вернемся в отель. Там я, конечно, устрою ей взбучку. Неужели эта несносная баба не может помолчать хоть минуту?..»

Тем временем они приблизились к деревьям, о которых говорил Боб, и увидели леди Алтею и мисс Дин.

– Вы не видели Джима? – громко спросила Кэт еще издали.

– Нет, – ответила леди Алтея. – А я хотела бы знать, что случилось с Филом. Наши мужчины могли бы не бросать нас подобным образом. Не слишком-то они внимательны. Уж мистер Бэбкок, во всяком случае, должен был подождать нас.

– Разве можно сравнить его с нашим милым Пастырем, – пробормотала мисс Дин. – Он бы все так прекрасно организовал, он бы знал, что именно следует нам показать. Ведь сейчас мы даже не знаем, где Гефсиманский сад – дальше по дороге или мы стоим в самой середине.

За стеной мрачно чернели деревья, и казалось, что дорога становится еще более каменистой. Будь здесь милый Пастырь, она могла бы опереться на его руку. О, конечно, леди Алтея так любезна, но ведь это совсем не то.

– Я пойду дальше, а вы оставайтесь здесь, – заявил Боб.

Он зашагал по тропе. Если остальные члены группы держатся вместе, то они должны быть где-то поблизости. Пасет их, конечно, полковник, а раз так – он присмотрит за Джил. Впереди между деревьями был просвет, в котором виднелся каменистый склон, лишь кое-где поросший невысокими оливковыми деревцами, – ничего похожего на сад. Что ни говори – идиотская вылазка, и только ради того, чтобы завтра снова проделать весь этот путь.

И тут Боб увидел какую-то фигуру. Правда, только одну; человек стоял, прислонившись к валуну. Это был Бэбкок. Сперва Бобу показалось, что пастор молится, но вскоре он разглядел, что тот склонился над записной книжкой и при свете карманного фонарика делает в ней какие-то записи. Услышав шаги, Бэбкок поднял голову и помахал фонариком.

– А где остальные? – крикнул Боб.

– Полковник – на той дороге, откуда вы пришли, а мальчик спустился ниже, получше рассмотреть Гефсиманский сад. Сад сейчас закрыт, но это, в сущности, не важно – настроение можно почувствовать и здесь.

Когда Боб подошел к пастору, тот смущенно улыбнулся:

– Если я не запишу все увиденное, то ничего не запомню. Робин одолжил мне свой фонарик. Я хочу прочитать лекцию об Иерусалиме, когда мы вернемся домой. Не то чтобы настоящую лекцию – просто поделюсь впечатлениями от поездки со своими ребятами.

– Вы не видели Джил? – спросил Боб.

Пастор растерянно смотрел на него. Джил… Ах да, его молодая жена.

– Нет, – ответил он, – а разве она не с вами?

– Вы же видите, что нет! – Боб почти кричал от переполнявших его чувств. – А наверху только миссис Фостер, леди Алтея и мисс Дин.

– Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. Полковник где-то недалеко, а сюда мы пришли вдвоем с Робином.

Боб задыхался от гнева:

– Послушайте, я вовсе не хочу грубить, но кто все-таки устроил эту идиотскую вылазку?

Преподобный Бэбкок вспыхнул. Он не давал Бобу ни малейшего повода разговаривать в таком тоне.

– Устроил? Что значит «устроил»? Мы с полковником вышли из отеля вдвоем и взяли с собой Робина, а если вы все решили идти за нами и потеряли друг друга, то это уж ваше дело!

Бэбкок привык к грубоватой речи своих ребят, но сейчас… Можно подумать – он платный гид.

– Извините, – сказал Боб, – но дело в том… – (А дело было в том, что никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, таким беспомощным. Разве священники существуют не для того, чтобы помогать попавшим в беду?) – …дело в том, что я ужасно беспокоюсь. Перед обедом мы здорово поругались с Джил, и я еще не пришел в себя.

Бэбкок положил записную книжку в карман и выключил фонарик – с впечатлениями о Гефсиманском саде на сегодня покончено. Что ж, ничего не поделаешь.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но так бывает сплошь и рядом: молодые поссорятся, и им уже кажется, что все кончено. Утром вы все увидите в другом свете.

– Нет, – возразил Боб, – все кончено. Именно так. Вряд ли завтра что-нибудь изменится. Я все думаю, может быть, поженившись, мы совершили роковую ошибку?

Собеседник Боба молчал… Вероятно, бедняга Смит переутомился. Он слишком много взвалил на себя. Не зная как следует ни его, ни его жену, трудно что-либо посоветовать. Если их отношения и раньше не ладились, викарий должен был обратить на это внимание и поговорить с обоими. Вероятно, будь он сейчас здесь, а не на теплоходе в Хайфе, он бы так и сделал.

– Видите ли, – сказал пастор, – в семейной жизни надо уметь уступать друг другу. Супружество… Как бы лучше сказать? Это не только физическая близость.

– Но как раз физическая сторона у нас и не ладится.

– Понимаю.

Может быть, посоветовать юноше обратиться к врачу, когда они вернутся домой, размышлял Бэбкок. Сейчас ему вряд ли чем-нибудь поможешь.

– Послушайте, – сказал он, – не стоит так огорчаться. Не унывайте, постарайтесь быть поласковей с женой, и возможно…

Он не закончил, так как в эту минуту от деревьев отделилась маленькая фигурка и метнулась к ним. Это был Робин.

– А ведь настоящий Гефсиманский сад совсем небольшой. Я уверен, что Иисус и ученики там вовсе и не сидели. Скорее всего, они поднялись через оливковую рощу, которая росла здесь в то время, прямо сюда. Одного я никак не могу понять, мистер Бэбкок, – если в тот вечер было так же холодно, как сейчас, то почему ученики все время засыпали? Вы допускаете, что за две тысячи лет климат мог измениться? Или, может быть, во время вечери ученики выпили слишком много вина?

Бэбкок вернул Робину фонарик и слегка подтолкнул его в сторону отеля.

– Мы не знаем, Робин, но не следует забывать, что они провели долгий и очень утомительный день.

«Не так надо было ответить, – подумал пастор. – Но ничего лучшего не приходит на ум. И Бобу Смиту я не сумел помочь, и к полковнику не проявил должного сочувствия. Я слишком мало всех их знаю – вот в чем беда. Викарий нашел бы к ним нужный подход. Что бы он ни говорил, пусть даже чистейший вздор, они все равно остались бы довольны».

– Смотрите, вон они, – сказал Робин, – сбились в кучу и притопывают ногами. Самый надежный способ не заснуть.

Леди Алтея действительно переминалась с ноги на ногу. Перед выходом из отеля она предусмотрительно переобулась. Кэт Фостер вышла в довольно легких туфлях, однако норковый жакет, в который она укуталась, давал ей известное преимущество перед леди Алтеей.

Мисс Дин держалась несколько поодаль. Она нашла пролом в стене и сидела на груде осыпавшихся камней. Ей наскучило слушать разговоры своих спутниц – ведь единственное, что их волнует, это возможное местонахождение соответствующих мужей… «Я рада, что не замужем», – размышляла она. Пожалуй, невозможно найти семью, где бы обходилось без вечных споров и выяснений отношений между супругами. Возможно, и бывают идеальные браки, но так редко. Ведь, как ни тяжело было милому Пастырю потерять жену, он так и не женился снова. Мисс Дин ласково улыбнулась, вспомнив истинно мужской запах в кабинете викария – он курил трубку. Всякий раз, когда она заходила его навестить – как правило, два раза в неделю, принести цветы, чтобы украсить его холостяцкое жилище, специально испеченный кекс или баночку домашнего варенья, – она обязательно бросала взгляд в открытую дверь кабинета, проверить, насколько добросовестно его экономка убирает и приводит в порядок обычно разбросанные по всей комнате книги и бумаги. Ведь мужчины – такие дети. За ними нужен глаз да глаз. Именно поэтому Марфа и Мария так часто приглашали Спасителя в Вифанию. Вероятно, они сытно кормили его после долгого пути, чинили его одежду… она чуть было не добавила – штопали носки, но, конечно же, в те времена мужчины носков не носили, только сандалии. Что за неслыханная честь – опускать в лохань с водой одежды Христа, покрытые грязью и пылью странствий…

За спиной мисс Дин среди деревьев послышалась какая-то возня. Неужели их мужчины перелезли через каменную ограду и проникли на участок, который, по всей видимости, является частным владением? Затем она услышала мужской смех и женский шепот:

– Ш-ш-ш…

– Ничего страшного, – приглушенным голосом произнес мужчина. – Это всего-навсего мисс Дин. Сидит в одиночестве и оплакивает отсутствие своего любезного викария.

– Если бы она только знала, – прошептали в ответ, – стоит викарию завидеть ее на дорожке у своего дома, как он тут же прячется. Однажды он сказал маме, что она ему как бельмо на глазу. Уже не первый год она буквально преследует его. В ее-то возрасте! – Снова раздался приглушенный смех, за ним неожиданно громкий кашель, и из покрытых мраком деревьев появились Джим Фостер и Джил Смит.

– Да ведь это мисс Дин, – сказал Джим Фостер. – Какой сюрприз! А мы ищем нашу компанию. Там, выше, кажется, Кэт и леди Алтея. И с другой стороны кто-то поднимается. Сплошные рандеву. – Он протянул руку и помог Джил перешагнуть через камни. – А вы, мисс Дин? Не угодно ли вам опереться на мою руку?

– Благодарю вас, мистер Фостер, – в голосе мисс Дин звучало странное спокойствие, – я сама.

Быстро взглянув вниз, Джил увидела преподобного Бэбкока, Боба и юного Робина, который трещал как сорока и размахивал фонариком. Пожалуй, ей лучше остаться с мисс Дин – так будет приличнее. Она подтолкнула Джима Фостера локтем. Тот сразу все понял и стал подниматься туда, где стояли Кэт и леди Алтея.

– Эй, там, наверху! – крикнул он. – Похоже, мы все ходим кругами. Ума не приложу, как я мог разминуться с вами.

Заметив поджатые губы Кэт, он немного помедлил, потом улыбнулся и легкой, уверенной походкой направился к ней.

– Извини, старушка. Давно здесь? – Он обнял жену за плечи и нежно поцеловал в щеку.

– Минут двадцать по меньшей мере, – ответила она, – нет, пожалуй, с полчаса.

И тут всем троим пришлось отвернуться от слепящего луча фонарика, которым Робин светил им прямо в лицо.

– Ах, мистер Фостер, – мальчик просто задыхался от восторга, – когда вы целовали миссис Фостер, у вас был такой зловещий вид! Вас можно было принять за Иуду. Мы с мистером Бэбкоком потрясающе провели время. Вдвоем дошли до самого Гефсиманского сада и обратно.

– В таком случае, где же был ты? – Кэт повернулась к мужу.

– Мистер Фостер и миссис Смит были под деревьями, вон там, за проломом в стене, – доложил Робин, – но, боюсь, им не удалось как следует рассмотреть Иерусалим. Один раз, мистер Фостер, я посветил на вас фонариком, но вы стояли спиной.

«Слава богу, – подумал Джим Фостер, – ведь если бы я стоял не спиной…»

– А я все же хочу знать, что случилось с Филом, – вступила леди Алтея.

– О, полковник вернулся в отель, – поспешил ответить Фостер, чувствуя облегчение оттого, что общее внимание переключилось на другой объект. – Я встретил его, когда спускался сюда. Он сказал, что замерз и с него довольно.

– Замерз? – удивилась леди Алтея. – Фил никогда не мерзнет. Очень странно.

Извивающейся лентой маленькое общество пустилось в обратный путь. Шли парами. Впереди леди Алтея и Робин, за ними Фостеры в полном молчании, несколько отставшие Смиты замыкали шествие, о чем-то оживленно споря.

– Естественно, я предпочла прогуляться, а не сидеть с тобой в баре и смотреть, как ты набираешься, – говорила Джил. – Мне было ужасно стыдно за тебя.

– Стыдно, тебе? – взорвался Боб. – Прекрасно! А каково было мне, когда миссис Фостер попросила меня помочь найти ее мужа? Я очень хорошо знал, где он. И ты тоже.

Преподобный Бэбкок и мисс Дин медленно брели позади, на довольно значительном расстоянии от Смитов. Пастор полагал, что мисс Дин будет неприятно слышать, как ссорятся молодые. Конечно же, они сами должны разобраться в своих отношениях. Здесь он бессилен помочь. Да и мисс Дин, обычно такая разговорчивая, сейчас на удивление молчалива.

– Мне очень жаль, – в голосе пастора звучала неловкость, – что все вышло не совсем так, как вам хотелось бы. Я знаю, что не могу заменить вашего викария. Но ничего, вы сумеете все описать ему, когда мы вернемся на корабль. Пройтись вечером над Гефсиманским садом – незабываемое впечатление для каждого из нас.

Мисс Дин не слышала его. Она была далеко. С корзинкой в руке шла она по дорожке, ведущей к дому викария, и вдруг увидела через окно кабинета, как кто-то отскочил от шторы и прижался к стене. Когда она позвонила в дверь, никто не ответил…

– Мисс Дин, вам нехорошо? – спросил преподобный Бэбкок.

– Благодарю вас, – ответила она. – Я совершенно здорова. Просто очень устала.

Голос у нее дрожал. Только не осрамиться. Только не заплакать. Ее охватила жгучая боль, ощущение утраты, сознание того, что предал близкий и дорогой человек.

– Не понимаю, – говорила Робину леди Алтея, – почему твой дед вернулся в отель. Он не говорил тебе, что замерз?

– Нет, – ответил Робин. – Он рассказывал мистеру Бэбкоку о былых временах, о том, как его могли бы сделать командиром полка, но ему пришлось уйти из армии, потому что ты тогда часто болела и вся твоя жизнь была сосредоточена в Литтл-Блетфорде. А что замерз, он не говорил.

Из-за нее ушел из армии? Как мог Фил сказать это совершенно постороннему человеку, какому-то Бэбкоку? Все было совсем не так. Какая несправедливость! Но ведь тогда – господи, как летит время! – он ни словом не намекнул… А может быть, и намекал? Может быть, что-то и говорил, а она не слушала, отмахнулась? Но Фил всегда казался таким довольным, увлекался садом, разбирал военные книги и газеты в библиотеке… Сомнение, чувство вины, замешательство сменяли друг друга в душе леди Алтеи. Столько лет прошло. Почему же именно сегодня Фил вдруг вспомнил свои обиды, вернулся в отель и даже не попытался ее найти? Наверное, Бэбкок чего-нибудь ему наговорил, допустил какую-нибудь бестактность.

Один за другим они поднялись на гору, вошли в отель и на минуту задержались в холле, чтобы попрощаться на ночь. Все выглядели усталыми и недовольными. Робин не мог понять, в чем дело. Несмотря на холод, лично он был в восторге от прогулки. Почему же у остальных настроение вдруг испортилось? Поцеловав бабушку и пообещав ей не читать допоздна, Робин остановился у двери своей спальни и подождал мистера Бэбкока, занимавшего соседний номер.

– Благодарю вас за чудесный вечер, – сказал он. – Надеюсь, вы, как и я, довольны нашей прогулкой.

Бэбкок улыбнулся. А мальчик не такой уж плохой. Просто он слишком много времени проводит со взрослыми, потому и ведет себя не по возрасту. Иначе и быть не может.

– Спасибо, Робин, – ответил он, – но ведь идея была твоя. Мне бы она никогда не пришла в голову. – И вдруг, неожиданно для себя, добавил: – Моя вина, что я не сумел сделать нашу прогулку более интересной для остальных. Они как-то растерялись без вашего викария.

Робин склонил голову набок и задумался над словами пастора. Ему нравилось, когда с ним разговаривали как со взрослым, такое обращение придавало ему вес. Надо что-нибудь сказать и успокоить бедного мистера Бэбкока. И тут он вспомнил разговор леди Алтеи с полковником перед обедом.

– Должно быть, в наше время довольно трудно быть священником? Сущее наказание, не так ли?

– Да, трудно, по крайней мере – иногда.

Робин с серьезным видом кивнул.

– Дедушка говорил, что надо быть снисходительными, а бабушка – что в наши дни среди священнослужителей слишком мало людей высокого полета. Мне не совсем понятно, что она имела в виду, полагаю – здесь есть какая-то связь с экзаменами. Доброй ночи, мистер Бэбкок.

Помня наставления бабушки, Робин щелкнул каблуками и поклонился, затем вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Он подошел к окну и отдернул штору. В Иерусалиме все еще горели огни. В тринадцатый день того, другого нисана все ученики к этому времени уже, конечно, рассеялись. Остался один Петр; он бродил около костра во дворе первосвященника, притопывая ногами, чтобы не замерзнуть. Значит, в ту ночь было все-таки холодно.

Робин разделся, лег в кровать и, включив лампу, разложил на коленях карту современного Иерусалима. Он принялся сравнивать ее с картой Иерусалима тридцатых годов первого века по Рождеству Христову, которую специально для него у кого-то одолжил отец.

С полчаса он изучал обе карты, после чего, как и обещал бабушке, погасил свет. «Священники и ученые все неправильно вычислили, – подумал Робин, – они перепутали ворота, через которые вышел Иисус. Завтра я сам отыщу Голгофу».


– Прибывших в святой Иерусалим просим проходить в ворота.

– Желаете гида? Какой язык – английский? немецкий? американский?

– Справа от вас – церковь Святой Анны, место рождения девы Марии.

– Желающих посетить несравненную Харам эш-Шариф[96], осмотреть Купол Скалы, часовню Каменных Уз[97] – просим пройти налево.

– К Еврейскому кварталу, к бывшему храму, к Стене Плача[98] – сюда, пожалуйста.

– Паломники ко Гробу Господню следуют прямо по Via Dolorosa[99].

– Прямо – Via Dolorosa… Крестный путь…

Эдуард Бэбкок и его группа стояли под аркой ворот Святого Стефана[100]. Со всех сторон их осаждали гиды всевозможных национальностей, и Бэбкок жестами отказывался от их назойливых предложений. В руках он держал свой собственный план городских улиц и листок с инструкциями, который ему сунул курьер перед самым выходом из отеля.

– Постараемся держаться вместе, – говорил он, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, чтобы в напирающей толпе не потерять своих подопечных. – Иначе мы ничего не увидим. Прежде всего надо помнить, что Иерусалим, который мы собираемся посетить, построен на камнях Иерусалима времен Спасителя. Мы будем ходить и стоять на много футов выше той земли, по которой ступала нога Христа. То есть…

Пастор снова заглянул в свои записи, но тут полковник схватил его за руку.

– Перво-наперво, – оживленно сказал он, – разверните свои войска там, где они будут контролировать территорию. Предлагаю начать с церкви Святой Анны. За мной.

Повинуясь сигналу, маленькое стадо повлеклось за своим временным пастырем и вскоре оказалось на большом дворе у левого придела церкви Святой Анны.

– Построена крестоносцами, – тоном оратора возвестил полковник. – Закончена в двенадцатом веке. В те времена люди знали, что делают. Один из прекраснейших образцов архитектуры крестоносцев, какие вам доведется увидеть, – и, обратившись к Бэбкоку, добавил: – Знаю эту церковь с прежних времен, падре.

– Понимаю, полковник.

Бэбкок с облегчением вздохнул и засунул свои записи в карман. По крайней мере, на время в них не будет необходимости. Полковник, который за завтраком выглядел несколько подавленным, почти обрел свой всегдашний пыл и самоуверенность. Послушно следуя за своим предводителем, группа обошла полупустую церковь. До того они уже осмотрели францисканскую церковь Всех Народов в Гефсиманском саду; церковь Святой Анны совсем не походила на первую, и тем не менее тягостная необходимость соблюдать тишину, шаркающие шаги, рассеянные взгляды, неспособность разобраться в смешении стилей и, наконец, чувство облегчения, когда после окончания осмотра можно выйти на солнце, – все было то же самое.

– Увидел одну, считай, что видел все, – шепнул Джим Фостер Джил Смит, но та лишь пожала плечами и, не взглянув на него, отвернулась.

Нечистая совесть? Ну что ж, коль у нас теперь такое настроение, пусть будет так. Вчера вечером мы пели по-другому…

Поправляя на голове голубой шифоновый шарф, чтобы он свободно спадал на плечи, леди Алтея внимательно наблюдала за мужем. Кажется, он снова стал самим собой. Когда вчера вечером она вошла в спальню и увидела, что он спит, то вздохнула с облегчением. Нет, она его ни о чем не расспрашивала. Лучше не трогать эту тему. Утром в машине, отъезжавшей от церкви Всех Народов, леди Алтея заметила своих друзей, лорда и леди Чейзборо, – разумеется, они остановились в отеле «Царь Давид» – и договорилась встретиться с ними у Купола Скалы в одиннадцать часов. Какой сюрприз! Если бы знать, что лорд и леди Чейзборо собираются в Иерусалим, то можно было заказать номера в том же отеле. Но ничего – обменяться новостями про общих знакомых времени хватит.

– В конце двора что-то происходит, – сказал Робин. – Дедушка, посмотри, там настоящая очередь. Мы тоже встанем в нее? Похоже, там ведутся какие-то раскопки.

– Купальня Вифезда[101], – ответил полковник. – С тех пор как я был здесь, они многое сделали. По-моему, там особенно нечего смотреть. Часть городского водостока, тогдашняя канализация.

Но Робин уже бежал к очереди. Его внимание привлекла плачущая девочка, отец которой, неся ее на руках, проталкивался к началу очереди.

– Интересно знать, что они делают с ребенком? – спросила Кэт Фостер.

Бэбкок снова принялся за свои записи:

– Место бывшего Овечьего рынка. Вы, миссис Фостер, помните в пятой главе Евангелия от Иоанна купальню Вифезду, где расслабленный ждал исцеления? И как Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду? Спаситель исцелил человека, который тридцать восемь лет был хромым. – Бэбкок обратился к полковнику. – Я думаю, нам следует хотя бы взглянуть на нее.

– В таком случае – за мной и вперед, – заявил полковник. – Но предупреждаю – это всего лишь часть старой городской канализации. Ну и хлопот было у нас с ней в сорок восьмом году!

Тем временем мисс Дин все еще стояла на паперти церкви Святой Анны. От царящих кругом шума и суматохи мысли у нее в голове путались. Интересно, что имел в виду преподобный Бэбкок, когда говорил, что они будут ходить на несколько футов выше той земли, по которой ступал Спаситель? Без сомнения, эта церковь очень красива, но, по словам полковника, и она построена на фундаменте более древней церкви, а ту, в свою очередь, возвели над скромным жилищем святых Иоакима и Анны. Неужели преподобный хотел сказать, что родители Богоматери жили в подземелье? В том самом чудном гроте, куда они заглянули перед тем, как выйти из церкви? Она так надеялась, что созерцание грота вдохновит ее, но, напротив, – иллюзии рассеялись. На той безмятежной картине, что всегда рисовалась ее воображению, святой Иоаким и святая Анна жили в прелестном беленьком домике с маленьким, утопающим в цветах садом, а их благословенная дочь, сидя рядом с матерью, училась шить и штопать. Когда-то у нее висел календарь именно с такой картинкой: этот календарь она хранила долгие годы, пока Дора не сняла его со стены и не выбросила.

Мисс Дин огляделась, пытаясь хоть в воображении своем вызвать видение того, давно исчезнувшего, сада. Но вокруг было слишком много людей, и в их поведении не чувствовалось ни малейшего благочестия. Одна молодая женщина даже ела апельсин и давала по дольке малышу, который ковылял рядом, держась за ее юбку, а кожуру бросала прямо на землю. О боже, вздохнула мисс Дин, Богоматерь пришла бы в ужас от такого хлева.

На том месте, где начинался спуск к Вифезде, давка усилилась. У ограды стоял служитель и по одному пропускал желающих к купальне. Девочка на руках у отца плакала громче прежнего.

– Почему она так кричит? – спросил Робин.

– Наверное, не хочет спускаться к воде, – ответил Бэбкок.

Он отвел глаза. У девочки, очевидно, паралич; и отчаявшиеся родители, вероятно, собираются окунуть ее в купальню, надеясь на чудо.

– Я думаю, – оценив обстановку, сказал полковник, – нам лучше всего двинуться в преторию[102], ведь толпа все прибывает.

– Нет, давайте немного подождем, – попросил Робин. – Я хочу посмотреть, что будет с девочкой.

Он перегнулся через перила и впился глазами в купальню. Место действительно неприглядное. Скользкие на вид ступени, темная, подернутая маслянистой пленкой вода. Дедушка, должно быть, прав, что это всего-навсего часть городского водостока, все равно что наша канализация. Человеку, который тридцать восемь лет был хромым, повезло, когда проходивший мимо Иисус исцелил его сразу, на месте. Это куда лучше, чем дожидаться, пока кто-нибудь поможет тебе спуститься в купальню. Возможно, Иисус догадался, что вода никуда не годится. «А вот и они», – сказал он про себя, когда отец, не обращая внимания на вопли испуганного ребенка, стал медленно спускаться по ступеням. Держа дочь одной рукой, он погрузил другую в купальню и трижды окропил ребенка водой, смочив лицо, руки и шею, после чего, победоносно улыбаясь любопытным зрителям, начал подниматься наверх. Его жена тоже улыбалась и вытирала лицо девочки полотенцем. А тем временем сама малышка, ничего не понимая, испуганно поглядывала на людей. Робин ожидал, что отец поставит исцеленную девочку на ноги. Но этого не произошло. Она снова начала громко плакать, и отец, шепча слова утешения, все так же нес ее на руках и, миновав ограду, скрылся в толпе.

Робин повернулся к преподобному Бэбкоку:

– Боюсь, их постигла неудача, и чудо не свершилось. Откровенно говоря, я и не ждал его, но, право, никогда не знаешь, что может случиться.

Остальные члены группы уже отошли от купальни. Всем было неприятно, что они стали невольными свидетелями того, как слепо некоторые люди верят в чудо. Всем, кроме мисс Дин, которая так и стояла перед церковью Святой Анны и не видела случившегося.

Робин побежал к ней.

– Мисс Дин! – позвал он. – Вы еще не видели купальню Вифезду.

– Купальню Вифезду?

– Ну да. Вы же знаете. Она упоминается в Евангелии от Иоанна. Купальня, в которой Ангел возмущал воду и где исцелился хромой. Правда, его исцелил Иисус, а не купальня.

– Ах да, разумеется, – сказала мисс Дин. – Прекрасно помню. Беднягу некому было снести вниз, а он все ждал и ждал.

– Так вот, – с гордостью объявил Робин, – купальня Вифезда вон там. Я только что видел, как к ней подносили маленькую девочку. Но она не исцелилась.

Купальня Вифезда… Какое странное, какое любопытное совпадение. Вчера вечером, возвратившись в отель, она открыла Евангелие именно на этой главе, и вся сцена у купальни до сих пор как живая стояла у нее перед глазами. Она напоминала ей о Лурде[103], о тех несчастных больных, что каждый год приезжают туда. Кое-кто действительно исцеляется, чем ставит в тупик врачей и священников, – ведь объяснить эти случаи научно невозможно. Конечно, некоторые возвращаются, так и не исцелившись: но уж тут, видно, виноват недостаток веры.

– Робин, – сказала она, – я бы хотела посмотреть на купальню. Ты меня проводишь?

– Вообще-то смотреть там не на что, – ответил Робин. – Дедушка говорит, что это городская канализация. Он помнит ее по сорок восьмому году. К тому же мы все идем в преторию, где воины бичевали Иисуса.

– Пожалуй, мне будет слишком тяжело туда идти, – сказала мисс Дин, – тем более если претория находится под землей, как и все в этом городе.

Робин уже настроился на следующее приключение и вовсе не собирался попусту тратить время, показывая мисс Дин купальню.

– Купальня вон там, – сказал он. – У спуска к ней стоит служитель. До встречи.

Леди Алтея издали махнула Робину рукой. Она с нетерпением ждала встречи с друзьями, назначенной у Купола Скалы.

– Робин, быстренько вернись и поторопи мисс Дин, – крикнула она внуку.

– Она не хочет идти в преторию, – ответил Робин.

– Я тоже не хочу, – заявила его бабушка. – Мне надо встретиться с лордом Чейзборо и его женой. Так что пусть мисс Дин обходится собственными силами. Беги, дорогой, и догони дедушку. Он только что вошел под арку.

Этот недотепа Бэбкок ничего не сумел организовать, значит каждый из нас вправе поступать, как ему заблагорассудится, решила леди Алтея. Если мисс Дин отстанет, она в любую минуту может сесть в автобус нашего отеля, он стоит у самых ворот Святого Стефана. Не будь кругом такого столпотворения, лорд и леди Чейзборо могли бы пригласить их с Филом и Робина на ланч в отеле «Царь Давид». Леди Алтея подождала, пока Робин не догнал деда и оба они не слились с толпой паломников, и пошла, сверяясь со стрелками-указателями, к Куполу Скалы.


Via Dolorosa… Крестный путь…

Не обращая внимания на бесцеремонных гидов, полковник решительно шел вперед. Узкая улочка пролегала между высокими стенами, которые были перекрыты арками, увитыми виноградом. Идти становилось все труднее. Кое-кто из паломников уже опустился на колени.

– Зачем они становятся на колени? – спросил Робин.

– Первая Станция Страстного пути[104], – ответил полковник. – Фактически, падре, мы уже находимся на месте бывшей претории. Все, что вы видите, часть древней Антониевой крепости[105]. Но еще лучше представляешь себе, что такое претория, в стенах бывшего женского монастыря Ecce Homo[106].

Неожиданно полковника охватило сомнение. Кажется, с сорок восьмого года здесь и впрямь многое изменилось.

За столом сидели мужчины, которые отбирали у посетителей билеты. Полковник шепотом посовещался с Бэбкоком.

– Сколько здесь наших? – спросил он, вглядываясь в лица незнакомых людей. Одни посторонние, и никого из их группы, за исключением падре, Робина и его самого. Кругом полно монахинь. Паломников делят на группы. – Будем делать что велят, – прошептал он Бэбкоку. – Так будет спокойнее. Монашки называют себя Soeurs de Sion[107]. Ни слова не пойму, что они говорят.

Они стали спускаться вниз. «Должно быть, этого-то мисс Дин и не хотела, – подумал Робин, – но, право, тут нет ничего страшного – поезд призраков на ярмарке куда страшнее».

Монахиня, которая сопровождала их группу, объяснила, что они спускаются в Лифостратон, по-еврейски – Гаввафу, – вымощенное камнем судилище Пилата. Далее она сообщила, что сам пол обнаружили недавно, а затейливая разметка на каменных плитах в виде перекрещивающихся линий и маленьких ячеек, которая, как сказали монахиням эксперты, служила римским воинам для игры в азартные игры, является, пожалуй, самым неопровержимым доказательством того, что именно здесь по приказанию Пилата держали Господа, подвергая его бичеванию и оскорблениям.

– Вот здесь, – продолжала она, – в том углу, они и сидели, сторожа узника и играя в кости. Сейчас мы знаем также и то, что у римлян существовала игра под названием «царь». По правилам игры приготовленного к смерти на несколько часов, оставшихся до казни, объявляли царем. На него надевали венец и обращались к нему издевательски почтительно.

Разинув рты, паломники во все глаза смотрели по сторонам. Низкое помещение со сводчатым потолком и грубым каменным полом напоминало погреб. Шепот замер. Монахиня смолкла.

«Возможно, – размышлял Робин, – воины вовсе и не насмехались над Иисусом. Просто они приняли его в свою игру. Может быть, он даже бросал вместе с ними кости, а венец и багряница были всего лишь маскарадным костюмом; так уж римляне понимали веселье. Я не думаю, что люди, которые сторожат приговоренного к смерти, могут так жестоко с ним обращаться. Им жаль осужденного, и они стараются помочь ему скоротать время». Он представил себе воинов, сидящих на каменных плитах на корточках, и рядом с ними улыбающегося молодого человека, прикованного цепью к вору, его собрату по заключению. Молодой человек бросал кости с большей сноровкой, чем его тюремщики. Он победил, и его избрали царем. Смех, встретивший его выигрыш, – не насмешка, а знак одобрения. Целые века люди преподносят все это совершенно неправильно. Обязательно надо сказать мистеру Бэбкоку.

Робин осмотрелся, но не увидел никого из их группы, кроме деда, который неподвижно стоял, устремив взор в дальний конец сводчатого помещения. Посетители начали медленно расходиться, но полковник не двигался, и Робин в ожидании деда самозабвенно ползал на четвереньках, водя пальцем вдоль причудливых линий и ощупывая выбоины в каменных плитах.

«Мы лишь выполняли приказы, – говорил про себя полковник. – Они поступали непосредственно от верховного командования. В то время терроризм набирал силу; палестинская полиция не справлялась – вот нам и пришлось взять контроль в свои руки. Израильтяне подбрасывали на улицах мины. Ситуация осложнялась день ото дня. В июле взорвали отель „Царь Давид“, и нам пришлось вооружить войска, чтобы они могли постоять за себя и защитить мирное население от террористов. Беда в том, что и в Англии у нас не было четкой политической линии – у власти стояли лейбористы[108]. Нас призывали действовать осторожно, но как можно действовать осторожно, когда людей убивают прямо на улице? Израильская печать упорно заявляла, что они борются с терроризмом, но слова оставались словами. Тут-то мы и схватили этого еврейского парня и выпороли его плетьми. Он был самым настоящим террористом – пойман на месте преступления. Кому нравится причинять боль? Естественно, вскоре последовали ответные действия: похитили и выпороли одного нашего офицера и троих сержантов. Дома, в Англии, подняли страшный шум… Но почему именно здесь я так живо вспомнил всю эту сцену? С тех пор я ни разу не думал о ней». Внезапно перед ним всплыло лицо того юноши: ужас, застывший в его глазах, рот, искривившийся при первом же ударе плети… Он был очень молод. И сейчас этот юноша, почти мальчик, вновь стоял перед полковником; и глаза его были глазами Робина. Они не обвиняли, нет, – лишь смотрели на него с немой мольбой. Боже, подумал полковник, боже, прости мне! И долгие годы его службы растаяли как дым; они показались ему бессмысленными, ничтожными, растраченными впустую.

– Пойдем отсюда, – отрывисто сказал он Робину.

Он круто повернулся и зашагал по каменным плитам, но в ушах его все еще звучал свист плети, и он видел, как юноша-еврей, корчась от боли, падает на пол. Полковник с трудом пробился сквозь толпу, выбрался наверх, на свежий воздух, и пошел дальше, не оглядываясь по сторонам, на улицу. Робин ни на шаг не отставал от него.

– Дедушка, подожди, – попросил мальчик. – Я хочу знать, где именно стоял Пилат.

– Не могу тебе сказать, – ответил полковник. – Какое это имеет значение.

Новая очередь выстраивалась в ожидании спуска в Гаввафу, и паломников на улице стало еще больше. Рядом с полковником стоял очередной гид и, дергая его за рукав, говорил: «Via Dolorosa… Крестный путь…»


Прогуливаясь в районе храма, леди Алтея всеми силами пыталась отделаться от Кэт Фостер, прежде чем они встретят супругов Чейзборо.

– Да, да, очень впечатляюще, – рассеянно повторяла она, когда Кэт указывала на очередной купол и принималась читать по путеводителю что-то о султане из мамелюков Каит Бее, который соорудил фонтан над Святая Святых[109]. Они переходили от одного здания к другому, поднимались по бесчисленным ступеням, снова спускались, осмотрели скалу, на которой Авраам едва не принес в жертву Исаака и с которой Мухаммед вознесся на небеса, а ее друзья все не шли.

– С меня, кажется, хватит, – сказала леди Алтея. – Пожалуй, я вовсе не хочу осматривать мечеть внутри.

– Но вы пропустите самое замечательное во всем Иерусалиме, – возразила Кэт. – Витражи мечети аль-Акса знамениты на весь мир. Я очень надеюсь, что их не повредили взрывы, о которых столько писали.

Леди Алтея вздохнула. Ближневосточная политика всегда наводила на нее скуку, разве что какой-нибудь член парламента затевал о ней разговор на званом обеде. В сущности, какая разница – арабы, израильтяне… И те и другие бросают бомбы.

– Идите смотрите вашу мечеть, – сказала она Кэт. – А я побуду здесь.

Подождав, пока ее спутница не скроется из виду, леди Алтея легкой походкой, на ходу поправляя шифоновый шарф, чтобы он лежал свободнее, направилась к лестнице, ведущей к Куполу Скалы. По сравнению с узкой, забитой народом Via Dolorosa район храма обладал одним неоспоримым преимуществом – здесь не было таких толп. «Интересно, как оденется Бетти Чейзборо, – подумала леди Алтея, в окно машины она успела разглядеть только белую шляпу своей подруги, – жаль, что последние годы она совсем не следит за фигурой».

Приняв изысканную позу, леди Алтея встала у одной из тройных колонн на верхней площадке лестницы. Здесь они ее обязательно заметят. Почувствовав довольно настойчивое посасывание под ложечкой – казалось, завтрак и утренний кофе были давным-давно, – она вспомнила о колечке из печеного теста, которое Робин уговорил ее купить у уличного торговца, стоявшего со своим осликом у церкви Всех Народов. Робин еще сказал тогда, что это не маца, но почти так же вкусно. Она улыбнулась – как забавно он выражается – и открыла сумочку.

Едва леди Алтея надкусила колечко – оно было гораздо тверже, чем казалось на вид, – как увидела, что Эрик Чейзборо и его жена выходят из здания, где, как ей сказала Кэт Фостер, когда-то размещались конюшни царя Соломона. Желая привлечь их внимание, она помахала рукой, и Эрик Чейзборо помахал в ответ шляпой. Леди Алтея бросила хлебец обратно в сумку и в ту же секунду по несколько странному ощущению во рту поняла, что случилось нечто ужасное. Она подняла язык к верхним зубам и накололась на два острых шпенька. Она посмотрела вниз, в сумочку: там, вонзившись в хлебец, лежали два ее передних зуба, те самые, что она вставила у дантиста перед отъездом из Лондона. Леди Алтея в ужасе схватила зеркальце и увидела в нем совершенно чужое лицо. У женщины, что смотрела на нее, из верхней десны вместо зубов торчали два жалких опиленных осколка, похожих на обгоревшие спички. От былой красоты не осталось и следа. Ее вполне можно было принять за какую-нибудь крестьянку, которая, постарев до срока, просит милостыню на городских перекрестках.

Боже мой! Нет… нет, только не здесь, не сейчас! Не помня себя от стыда и унижения, она пыталась прикрыть рот голубым шифоновым шарфом; а тем временем супруги Чейзборо, приветливо улыбаясь, подходили все ближе.

– Наконец-то мы вас разыскали! – крикнул Эрик Чейзборо, но леди Алтея лишь трясла головой и жестами старалась дать им понять, чтобы они уходили.

– Что с Алтеей? – спросила леди Чейзборо мужа. – Она нездорова?

Леди Алтея, высокая, элегантная, пятилась от них, судорожно вцепившись в шарф. Когда же они почти бегом настигли ее, шарф упал, обнаружив всю трагедию, а его обладательница, пытаясь что-то промычать сквозь плотно сжатые губы, показала на сумочку, где лежали застрявшие в хлебце зубы.

– Вот это да! – пробормотал Эрик Чейзборо. – Какая беда!

Он беспомощно огляделся, как будто надеялся отыскать среди людей, поднимающихся по лестнице, того, кто сможет дать адрес какого-нибудь иерусалимского дантиста.

Леди Чейзборо, понимая всю унизительность положения, в котором оказалась ее подруга, поддерживала ее под руку.

– Не расстраивайтесь, – говорила она, – ничего не заметно. Во всяком случае, когда вы прикрываете рот шарфом. Вам не больно?

Леди Алтея покачала головой. Она бы стерпела любую боль, но не могла перенести столь жестокий удар по самолюбию, этот мучительный стыд и сознание того, что из-за какого-то куска хлеба в одно мгновение утратила всю свою привлекательность, все достоинство.

– Израильтяне идут в ногу с прогрессом, – сказал Эрик Чейзборо. – Здесь наверняка найдется хороший врач, который в два счета вам все починит. Портье в отеле «Царь Давид» нам что-нибудь посоветует.

Леди Алтея вновь покачала головой – она слишком хорошо помнила бесчисленные визиты к дантисту на Харли-стрит[110], утомительные примерки, скоростные бормашины, все, что ей пришлось вытерпеть, чтобы сохранить свою увядающую красоту. Она представила себе ланч с супругами Чейзборо, где она не сможет съесть ни кусочка, а ее друзья постараются сделать вид, будто ничего не произошло; напрасные поиски дантиста, который в лучшем случае на скорую руку залатает следы катастрофы; удивленное лицо Фила; горящие любопытством глаза Робина; смущенные взгляды остальной компании… весь кошмар дальнейшего путешествия.

– Сюда идет какая-то дама, она, по-видимому, вас знает, – тихо сказал Эрик Чейзборо.

Обследовав мечеть аль-Акса, Кэт Фостер решительно повернулась спиной к Стене Плача. Слишком много правоверных иудеев толпилось на той огромной площади, где по приказанию их обнаглевшего правительства срыли сотни иорданских жилищ, в результате чего несчастные обитатели умножили собой число иорданцев, живущих в палатках в пустыне. Итак, она направилась назад. Подходя к Куполу Скалы, Кэт увидела, что леди Алтею поддерживают под руки двое незнакомых людей, и поспешила к ней на выручку.

– Что здесь происходит? – осведомилась она.

Лорд Чейзборо представился и рассказал о случившемся.

– Бедная Алтея очень расстроена, – шепотом добавил он, – прямо не знаю, что делать.

– Потеряла верхние зубы? – громко переспросила Кэт Фостер. – Но ведь это еще не конец света, верно? – И она с нескрываемым любопытством посмотрела на поникшую женщину, которая буквально несколько минут назад, надменная и самоуверенная, шла рядом с ней. – Позвольте-ка взглянуть.

Дрожащей рукой леди Алтея отвела от губ шифоновый шарф и, призвав всю свою волю, попыталась улыбнуться. И тут, к невообразимому ужасу леди Алтеи и ее исполненных искреннего сочувствия друзей, Кэт Фостер расхохоталась.

– Ничего себе, – воскликнула она, – чистая работа! Даже на ринге вас бы так не обработали!

Леди Алтея стояла на верхней площадке лестницы, и ей казалось, что все вокруг смотрят не на Купол Скалы, а на нее, на нее одну; они подталкивают друг друга локтями, перешептываются, улыбаются. Сама она редко упускала случай посмеяться над другими и по собственному опыту знала – ничто не вызывает у толпы столь дружного смеха, как вид того, кто, утратив былое величие, внезапно превращается в жалкое посмешище.


Via Dolorosa… Крестный путь…

Джим Фостер, держа Джил Смит за руку, буквально тащил ее по улице. На каждом перекрестке путь им преграждали коленопреклоненные паломники. Раз Джил пожелала посетить базар, сук, или как там это называется, так тому и быть. Заодно и он сможет купить что-нибудь для Кэт, чтобы помириться с ней.

– Наверное, я должна подождать Боба, – сказала Джил, замедляя шаг.

Но Боба не было видно. Он вместе с Бэбкоком пошел в преторию.

– Вчера вечером вы и не думали его дожидаться, – заметил Джим Фостер.

Поразительно, как легко у женщин все меняется, – еще и суток не прошло, а уж едет совсем в другую сторону. Сегодня Джил словно подменили. Вчера, под деревьями, она сперва не соглашалась, а потом при каждом его прикосновении просто стонала от удовольствия. А сейчас строит из себя недотрогу. Похоже, она больше не хочет иметь с ним дела. Прекрасно! Пусть будет так. И все-таки обидно. Уколы совести – одно, отставка – другое. Она, чего доброго, вчера все выболтала своему балбесу-мужу; она, видите ли, жертва насилия. У Боба все равно не хватит духу что-нибудь сделать. Что ж, возможно, для бедной девочки это будет самым сильным сексуальным впечатлением. Память на всю жизнь.

– Идемте же, – убеждал он, – если вы хотите купить свой медный браслет.

– Нельзя, – прошептала Джил. – Слышите? Священник молится.

– Мы поклоняемся тебе, Христос, и славим тебя…

Впереди, в нескольких шагах от них, стоял на коленях священник, низко склонив голову.

– …ибо Ты святым крестом Твоим мир искупил.

Группа коленопреклоненных паломников за спиной священника подхватила молитву.

«Как я могла, – думала Джил, – как я могла допустить… Я не должна была позволять ему… Это ужасно. Страшно вспомнить. Ведь мы приехали в святые места… а эти люди, что молятся вокруг нас… а Иисус Христос, умерший за наши грехи… Я готова сквозь землю провалиться. В свой медовый месяц я… Что сказали бы люди, если бы знали? Что я дрянь, потаскушка? Ну, будь я влюблена в него, так нет же – я люблю Боба. Просто не знаю, что на меня нашло. Как я могла ему позволить…»

Паломники поднялись с колен и пошли вверх по Via Dolorosa. С их уходом атмосфера благочестия, слава богу, рассеялась. Улицу заполнили самые обыкновенные люди. Женщины с корзинами на голове спешили к лоткам, заваленным грудами овощей, и к мясным лавкам с подвешенными на крюках бараньими тушами. Торговцы, зазывая покупателей, громко расхваливали свой товар. Кругом царила такая толчея и суматоха, что с трудом удавалось не только двигаться, но и дышать.

Но вот улица разделилась на две; по обеим сторонам каждой из них тянулись сплошные ряды лотков и лавок. Правая поднималась вверх по горе, и ее ступени вились между прилавками с апельсинами, грейпфрутами, луком, фасолью и огромными кочнами капусты.

– Мы не туда попали, – с раздражением сказал Джим Фостер. – Здесь только эта дурацкая жратва.

За одним из сводчатых проходов он разглядел ряды киосков, увешанных поясами, шарфами и косынками, а рядом с ними прилавок, на котором старик-торговец раскладывал дешевые украшения.

– Кажется, вот то, что нам надо, – сказал Джим.

Но тут дорогу ему преградил осел, нагруженный дынями, и в тот же момент женщина с корзиной на голове споткнулась о его правую ногу.

– Пойдем обратно, – сказала Джил. – Иначе мы окончательно заблудимся.

Неожиданно рядом с ней оказался какой-то молодой человек с пачкой брошюр в руке.

– Не желаете ли подняться на Святой холм и насладиться чудесным видом города? – осведомился он. – Или, может быть, хотите посетить поселок художников? Или ночной клуб?

– Уходите, пожалуйста, – ответила Джил, – ничего я не хочу.

Джил выпустила руку Фостера, и теперь он стоял на другой стороне улицы и жестами звал ее к себе. Самый подходящий момент улизнуть, попробовать вернуться назад и найти Боба. Но она боялась остаться одна на этих узких, запутанных улицах.

Стоя у киоска с украшениями, Джим Фостер брал одну вещь за другой и тут же бросал обратно. Сплошной хлам. Ничего стоящего. Медальоны с изображением Купола Скалы, головные платки с нарисованными на них ослами[111]. Вряд ли стоит покупать их для Кэт – примет за шутку, да еще дурного вкуса. Забыв, что он все еще держит в руке один из этих безобразных медальонов, Джим Фостер обернулся поискать Джил и увидел, как она исчезает в толпе. Противная девчонка, что ей взбрело в голову? Джим двинулся за ней и, уже почти перейдя улицу, услышал разъяренный голос торговца из киоска:

– Три доллара! Вы должны мне три доллара!

Он оглянулся. Торговец стоял за прилавком, весь красный от гнева.

– Вот, забирайте! Мне не нужна ваша дрянь, – сказал Джим и бросил медальон на прилавок.

– Ты взял, ты купил! – крикнул старик и что-то залопотал, обернувшись к соседу.

Оба принялись размахивать кулаками, привлекая внимание собравшихся на базаре торговцев и покупателей.

Какую-то секунду Джим стоял в нерешительности, и вдруг его охватила паника – на Ближнем Востоке никогда не знаешь, чего ждать от толпы. Он быстро пошел прочь, ускоряя шаг по мере того, как нарастал шум у него за спиной и все больше прохожих оборачивалось в его сторону. Наконец он пустился бежать, пригнув голову и расталкивая толпу локтями. Люди, которые делали покупки или просто слонялись по базару, расступались, теснили друг друга и еще больше увеличивали общую неразбериху.

– Что случилось? Он что-то украл? Подложил бомбу?

Гул голосов становился все громче. Взбежав по первому лестничному маршу, Джим увидел, что ему навстречу спускаются двое израильских полицейских; он снова бросился вниз и стал пробиваться сквозь толпу, запрудившую узкую улочку. Задыхаясь, чувствуя резкую, как от удара ножом, боль под ребрами слева, он все больше впадал в отчаяние: вероятно, полицейские уже расспросили кого-нибудь из толпы и теперь преследуют его. Они уверены, что он вор, анархист или что-то в этом роде. Что сказать в свое оправдание? Как объяснить?

Не владея собой, утратив всякое представление о направлении, Джим пробился через толпу и, выбежав на более широкую улицу, понял, что спасения нет. Дорогу преграждало целое скопище паломников, которые шли, взявшись за руки, так что ему пришлось прижаться к стене. Казалось, толпа состояла из одних мужчин, одетых в темные брюки и белые рубашки. Они смеялись, пели и вовсе не походили на паломников. Толпа повлекла Джима за собой, как волны влекут обломки кораблекрушения; не в силах совладать с этим мощным потоком, он вскоре оказался в центре огромного открытого пространства, в самой середине которого танцевали, плечом к плечу, взявшись за руки, одинаково одетые молодые люди.

Боль в левой стороне груди усилилась. Джим не мог ступить ни шагу. Посидеть бы хоть минуту, но негде. Прислониться бы к чему-нибудь, хотя бы к той огромной желтой стене, но до нее не добраться. Дорогу загораживал строй курчавых мужчин в черных шляпах. Они молились, бия себя кулаками в грудь. «Здесь одни евреи, – подумал Джим, – я им чужой». Его вновь охватили отчаяние и страх. Что если те двое полицейских уже где-то рядом и пробираются к нему сквозь толпу? Что если все эти люди перестанут молиться, перестанут отвешивать поклоны перед Стеной Плача, обернутся и обратят на него свои обвиняющие взоры и голоса всех собравшихся сольются в общем возгласе: «Вор! Вор!»?


Джил Смит думала только об одном – поскорее оказаться как можно дальше от Джима Фостера. Она не хотела иметь с ним ничего общего. Конечно, пока все они в одной группе, ей придется соблюдать вежливость, но через несколько часов они уезжают из Иерусалима, а на теплоходе им вовсе не обязательно поддерживать знакомство. Слава богу, они с Бобом будут жить в нескольких милях от Литтл-Блетфорда.

Джил быстро шла по узкой, забитой людьми улице все дальше от базара с его лавками, обгоняя бесчисленных туристов, паломников, священников, однако ни Боба, ни других членов их группы она не увидела. На каждом шагу попадались указатели к храму Гроба Господня, но Джил не обращала на них внимания. Она не хотела входить внутрь этой святыни. Ей казалось, что этого нельзя делать. Если она окажется среди людей, погруженных в молитву, в этом будет какая-то фальшь, лицемерие. Что-то нечистое.

Ей хотелось побыть одной, посидеть, собраться с мыслями. Джил казалось, будто стены Старого города постепенно наступают на нее, и она подумала, что, если идти вперед, возможно, из них и удастся вырваться туда, где нет такого шума и толчеи, где наконец можно будет вдохнуть полной грудью.

Вдали показались ворота, но не ворота Святого Стефана, через которые они вошли в город. На одном указателе стояло слово «Шехем»[112], на другом – «Дамаск». Джил совершенно не интересовало, что это за ворота, – лишь бы они вывели ее из города.

Она прошла под огромной аркой; здесь, как и у ворот Святого Стефана, рядами выстроились машины и автобусы и большая толпа туристов переходила широкую улицу, направляясь в город. В самой гуще толпы стояла Кэт Фостер с тем же потерянным и озадаченным видом, какой, вероятно, был у нее самой. Повернуть назад поздно – Кэт ее заметила. И Джил неохотно пошла ей навстречу.

– Вы не видели Джима? – спросила Кэт.

– Нет, – ответила Джил. – Я потеряла его в этих закоулках. Я ищу Боба.

– Ну, так вы его не найдете, – заявила Кэт. – Никогда не сталкивалась с подобной неорганизованностью. От здешних толп можно просто сойти с ума. Вся наша группа разбрелась кто куда. Леди Алтея отправилась в отель. У нее настоящее нервное расстройство – потеряла зубы.

– Потеряла… что? – переспросила Джил.

– Передние зубы. Она откусила кусок хлеба – и зубов нет. Посмотреть на нее, так жуть берет.

– Боже мой, для нее это настоящая трагедия, – сказала Джил. – Как я ей сочувствую!

Услышав гудок автомобиля, они посторонились и, выбравшись из потока машин, пошли по тротуару, не думая о том, куда направляются.

– С ней были ее друзья. Они все говорили, что надо найти дантиста. Да где его найдешь в таком бедламе? К счастью, у ворот Святого Стефана мы наскочили на полковника и он взял бразды правления в свои руки.

– И что он сделал?

– Тут же нашел такси и усадил ее туда с глаз долой. Она чуть не плакала. Полковник спровадил ее друзей и сел к ней в машину. Должна вам сказать, что никогда леди Алтея так не радовалась присутствию полковника, при всем том, что всю жизнь только и делает, что помыкает им. Ну как же мне отыскать Джима?! Что он делал, когда вы видели его в последний раз?

– Точно не помню, – неуверенно ответила Джил. – Кажется, хотел купить вам подарок.

– Знаю я его подарки, – сказала Кэт. – Я их получаю всякий раз, когда у него нечиста совесть. Господи! Чашечку бы чаю сейчас или хотя бы посидеть где-нибудь, чтобы ноги отдохнули.

Они продолжали идти, рассеянно глядя по сторонам, и увидели вывеску с надписью: «Сад Воскресения»[113].

– Сомневаюсь, что здесь нам дадут чаю, – сказала Джил.

– Кто знает. Во всех туристических центрах названия довольно нелепые, – возразила Кэт. – Как в Стратфорде-на-Эйвоне – там везде либо Шекспир, либо Анна Хатауэй[114]. Ну а здесь – Иисус Христос.

Они спустились к небольшой, выдолбленной в скале площадке, к которой с разных сторон вели мощеные дорожки. Служитель, стоявший в центре, протянул им тонкую брошюру. В ней рассказывалось о саде Иосифа Аримафейского.

– Чаем здесь и не пахнет, – сказала Кэт. – Нет-нет, благодарю вас, гид нам не нужен.

– По крайней мере, можно посидеть на парапете, – прошептала Джил. – За это нас, надеюсь, не заставят платить.

Служитель отошел, пожимая плечами. Скоро сад заполнят паломники. Они народ более любознательный.

Кэт принялась изучать брошюру.

– Это место не менее популярно, чем храм Гроба Господня, – сказала она. – Я полагаю, что они распределяют туристов по разным точкам. А вон та развалина, прилепившаяся к стене, должно быть, и есть гробница.

Они перешли на другую сторону площадки и заглянули в отверстие в стене.

– Там пусто, – сказала Джил.

– Так и должно быть, а как же иначе? – ответила Кэт.

Здесь по крайней мере царил покой, они могли посидеть и отдохнуть. Сад был почти пуст, и Кэт решила, что для орд, которые обычно толкутся в нем, еще слишком рано. Она искоса посмотрела на свою спутницу: у Джил был усталый, расстроенный вид. В конце концов, может быть, она к ней несправедлива. Вероятно, Джим сам устроил вчерашние бега.

– Послушайте моего совета, – вдруг сказала Кэт, – сразу заводите детей. Мы слишком долго ждали, и вот результат – остались без потомства. О да, я все испробовала. Продували трубы – чего только не делали. Не помогло. Врачи говорили, что, может быть, дело в Джиме, но он ни в какую не хотел обследоваться. Теперь, конечно, слишком поздно. У меня сейчас тот самый период…

Джил не знала, что ответить. После рассказа Кэт Фостер она почувствовала себя еще более виноватой.

– Мне очень жаль, – проговорила она.

– Что толку жалеть. Пришлось смириться. Будьте благодарны, что вы молоды и у вас вся жизнь впереди. А вот мне так иногда кажется, умри я завтра – Джиму будет наплевать.

К полному смятению Кэт, Джил вдруг разрыдалась.

– Что с вами такое? – спросила Кэт.

Джил покачала головой – говорить она не могла. Не рассказывать же Кэт о своей вине и раскаянии, которое вдруг охватило ее.

– Пожалуйста, простите меня. Дело в том, что я неважно себя чувствую. Я очень устала, мне как-то не по себе.

– У вас дела?

– Нет… нет… Просто иногда я спрашиваю себя – любит ли меня Боб, подходим ли мы друг другу? У нас все как-то не ладится.

«Что я говорю! Можно подумать, Кэт Фостер это волнует».

– Возможно, вы слишком рано вышли замуж, – заметила Кэт. – Я тоже. Все выходят замуж слишком рано. Порой мне кажется, что одиноким женщинам живется куда лучше.

А что проку об этом говорить? Вот уже больше двадцати лет как она замужем. За эти годы Джим доставил ей немало тревог и беспокойства, но она и в мыслях не допускала, что может расстаться с ним. Она любит его, да и ему без нее не обойтись. Если он заболеет, то прежде всего придет к ней.

– Надеюсь, с ним ничего не случилось, – вдруг сказала она.

Джил высморкалась и подняла глаза на Кэт. Кого она имеет в виду – Боба или Джима?

– Вы о ком?

– Джим не выносит толпу. Всегда не выносил. Поэтому, когда я увидела, что улица запружена паломниками, я и хотела, чтобы он пошел со мной к мечети. Я знала, что там меньше всего народа. Но он помчался с вами совсем в другую сторону. В толпе Джима охватывает паника. У него клаустрофобия.

– Я не знала. Он мне не говорил.

Может быть, и Боба в толпе охватывает паника? Может быть, Боб – ну и Джим тоже – в это самое время пытается пробиться сквозь толпу и уйти подальше от зазывных криков торговцев, от паломников, распевающих свои молитвы.

Джил оглядела притихший сад, беспорядочно посаженные кусты, пустой, наводящий тоску склеп. Кругом ни души, даже служитель скрылся.

– Здесь оставаться бесполезно, – сказала она.

– Знаю, – ответила Кэт. – Но что нам делать? Куда идти?

Одна мысль о том, чтобы вновь ввергнуться в пучину этого ненавистного города, приводила в ужас. Но выхода не было. Итак, все вперед и вперед, пристально вглядываясь в лица прохожих в тщетной надежде увидеть своих мужей, неизменно встречая равнодушные взгляды тех, кто не знает об их тревогах, кого не заботят их волнения и страхи.


Мисс Дин дождалась, когда поток посетителей, направлявшихся в церковь Святой Анны и к купальне Вифезда, иссяк, и медленно пошла к спуску. Необыкновенная, просто замечательная идея пришла ей в голову. То, что она случайно услышала накануне вечером, жестоко оскорбило ее. Бельмо на глазу! Джил Смит сообщила мистеру Фостеру, что в разговоре с ее матерью Пастырь назвал ее, Мэри Дин, бельмом на глазу!.. И еще сказал, что все эти годы она преследует его. Разумеется, это самая настоящая ложь, милый Пастырь не мог сказать ничего подобного. Однако, раз кто-то выдумал столь чудовищную нелепость, не исключено, что разговоры ходят по всему Литтл-Блетфорду. Эта мысль привела мисс Дин в такое отчаяние, что она почти всю ночь не спала. И надо же услышать такое не где-нибудь, а именно в Гефсиманском саду!

Затем милый малыш Робин – кажется, он единственный из всей группы читал Евангелие – сообщил ей, что она стоит в нескольких шагах от купальни Вифезда, куда при нем приносили маленькую девочку, чтобы исцелить ее от какой-то болезни. Сама мисс Дин не страдала никакими болезнями. Она абсолютно здорова. Но если бы ей удалось набрать во флакон из-под одеколона воды из купальни, привезти в Литтл-Блетфорд и дать Пастырю, чтобы тот вылил ее в чашу для святой воды, что стоит при входе в церковь, то он бы не устоял перед таким проявлением внимания и благочестия. Мисс Дин представила себе, каким будет выражение лица викария в ту минуту, когда она протянет ему свой флакон… «Дорогой Пастырь, я привезла вам воду из купальни Вифезда». – «Ах, мисс Дин, как это трогательно, как замечательно…»

Но вот беда – наверное, власти не разрешают брать воду из купальни. Неизвестно, что это за власти, но человек, который стоит у ограды, без сомнения, является их представителем. Но ради столь благого, нет – святого дела она непременно дождется, когда он отойдет, спустится к купальне и наберет воды. Возможно, это обман, но обман во имя Божие.

Мисс Дин терпеливо ждала, и вот – должно быть, сам Бог на ее стороне – служитель отошел к группе туристов. Они, очевидно, спрашивали его о раскопках. Только не упустить случай!

Мисс Дин с опаской подошла к лестнице, осторожно взялась за перила и стала спускаться. Пожалуй, Робин прав: действительно похоже на сточную канаву. Но воды здесь много, и она заполняет что-то вроде глубокой впадины. А раз мистер Бэбкок говорит, что в этом городе все находится под землей, значит место несомненно подлинное. Поистине, мисс Дин испытывала прилив вдохновения. Вокруг было пусто. Она одна спускалась к купальне. Мисс Дин ступила на плиту у основания лестницы и, убедившись, что за ней никто не наблюдает, подстелила носовой платок, встала на него коленями и вылила содержимое флакона на каменные плиты. Конечно, это расточительство, но в какой-то степени и жертвоприношение. Мисс Дин наклонилась и набрала воды, затем поднялась с колен и стала завинчивать пробку. Но тут ее нога заскользила по влажной плите и флакон, выпав у нее из рук, оказался в воде. Мисс Дин слабо вскрикнула от испуга и попыталась достать его, но он был уже далеко, а сама она – о ужас! – падала в неподвижные глубины купальни.

– Боже милосердный! – воззвала она. – Боже милосердный, помоги мне!

Беспомощно барахтаясь, она попыталась дотянуться до скользкой влажной плиты, на которой только что стояла, но вода заливала рот, душила, а вокруг не было никого и ничего, кроме зловонной воды, высоких мощных стен да клочка голубого неба над головой.


Каменный пол в подвале монастыря Ecce Homo привел преподобного Бэбкока почти в такое же волнение, как и полковника. Однако по менее личным соображениям. Бэбкок тоже увидел, как бичевали узника. Но то происходило две тысячи лет назад, и страстоприимцем был Сын Божий. Картина, явившаяся пастору, вызвала в нем противоречивые чувства собственного ничтожества и избранности – ведь только избранник может ступить под эти благословенные своды. И ему захотелось доказать, что он достоин сей высокой чести. Выйдя из претории и наблюдая, как поток паломников медленно движется вверх по Via Dolorosa, задерживаясь у очередной Станции Страстного пути, он с горечью думал, что ни одно его деяние ни сейчас, ни в будущем не сможет искупить того, что случилось в далеком первом веке по Рождеству Христову. Он мог лишь склонить голову и, исполнясь смирения, следовать за паломниками.

«Господи, – молил он, – дай мне испить чашу, испитую тобой, дай мне разделить твои страдания…»

Бэбкок почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Это был полковник.

– Могу я оставить всех на ваше попечение? – спросил он. – Я собираюсь отвезти леди Алтею в отель. У нее небольшая неприятность.

Бэбкок выразил беспокойство.

– О нет, ничего страшного, – успокоил его полковник. – Она сломала коронки на передних зубах и очень расстроена. Я хочу увезти ее из этого столпотворения.

– Да, конечно. Пожалуйста, передайте леди Алтее, что я очень ей сочувствую. А где остальные?

Полковник огляделся:

– Вижу только двоих – нашего Робина и молодого Смита. Я уже велел им не терять вас из виду.

Он зашагал обратно к воротам Святого Стефана и скрылся.

В толпе благоговейных верующих Бэбкок возобновил медленное продвижение к Голгофе. «Воистину, – размышлял он, – мы средоточие христианского мира. Все мы – представители разных народов, мужчины, женщины, дети – идем по пути, которым шел Учитель. И тогда, в тот день, прервав вседневные дела, любопытные так же глазели, как ведут осужденных; и тогда, в тот день, лавочники и уличные торговцы так же продавали свои товары, женщины с корзинами на голове так же спешили мимо или останавливались у дверей, юноши что-то кричали, собаки гонялись за кошками, старики спорили, дети плакали…»

Via Dolorosa… Крестный путь…

Налево, затем снова направо, и вот на повороте улицы группа паломников, рядом с которой шел Бэбкок, слилась с другой, идущей впереди, потом к ним присоединилась третья, четвертая… Бэбкок обернулся и посмотрел назад, но ни одной овцы своего стада не обнаружил. Боба и Робина тоже не было видно. Теперь спутниками Бэбкока в его паломничестве был отряд монахинь впереди и группа бородатых, облаченных в черные рясы православных священников позади. О том, чтобы сделать хотя бы один шаг направо или налево, не могло быть и речи. Бэбкок надеялся, что его одинокая фигура, вклинившаяся между поющими монахинями и священниками, нараспев читающими молитвы, не слишком бросается в глаза.

Монахини пели «Богородице, дево, радуйся» по-голландски – по крайней мере, так показалось Бэбкоку, впрочем, возможно, и по-немецки. На пятой и шестой Станции Страстного пути монахини опускались на колени, и он, с трудом вытаскивая из кармана справочник паломника, восстанавливал в памяти, что на пятой Станции крест возложили на Симона Кирениянина, а на шестой Вероника отерла лицо Спасителя своим платком. Он не сразу решил – становиться ему на колени, как то делали монахини, или оставаться стоять вместе с православными священниками. После некоторого раздумья пастор склонился к тому, чтобы присоединиться к монахиням и стать на колени, – так он проявит большее благоговение перед святыней, большее смирение.

Все вперед и вперед, все время вверх в гору; все ближе и ближе храм Гроба Господня, и вот он уже возносит над Бэбкоком свой величественный купол. И наконец, последняя задержка – они во дворе базилики; минута-другая – и монахини, и он сам, и православные священники через высокую дверь пройдут к месту последних Станций уже в пределах самого храма.

Именно здесь Бэбкок убедился – еще в монастыре Ecce Homo он испытал легкий приступ тошноты, – что с желудком у него происходит что-то неладное. Его пронзила резкая боль. Отпустила и вернулась вновь. Обливаясь потом, Бэбкок посмотрел направо, налево… и понял, что выбраться из толпы паломников невозможно. Пение не стихало, перед ним высилась дверь храма, и, несмотря на все усилия, он не мог вернуться назад – православные преграждали путь. Он должен идти дальше, должен войти в храм. Иного пути нет.

Храм Гроба Господня поглотил Бэбкока. Как сквозь сон различил он в полумраке уходящие ввысь своды, ступени лестницы, вдохнул запах множества человеческих тел и ладана. «Что мне делать? – в панике спрашивал он себя. – Куда идти?» А тем временем, усугубляя мучения Бэбкока, к горлу подступал навязчивый вкус вчерашнего рагу из цыпленка. Спотыкаясь, пастор поднимался вслед за монахинями в часовню Голгофы. По обеим сторонам от него высились алтари, его окружали огни бесчисленных свечей, кресты, обетные приношения – он ничего не видел, ничего не слышал. Он чувствовал только давление, распирающее изнутри его тело, и властный призыв кишечника, совладать с которым не могли ни молитва, ни воля, ни само милосердие Господне.


Боб Смит вместе с Робином оказался позади православных священников и первым заметил страдание на лице Бэбкока. Когда пастор, перед тем как его увлекли в храм, в последний раз опустился на колени, он был очень бледен и вытирал лоб платком.

«Ему, кажется, плохо, – подумал Боб. – Вот-вот потеряет сознание».

– Послушай, – сказал он Робину, – я немного беспокоюсь за нашего пастора. Пожалуй, нам не стоит терять его из виду.

– Правильно, – ответил Робин. – Почему бы вам не пойти за ним? Ему, наверное, неловко среди всех этих монахинь.

– Думаю, не в том дело, – сказал Боб, – по-моему, он заболел.

– Наверно, – заметил Робин, – ему нужно в туалет. Откровенно говоря, я бы и сам не прочь.

Он огляделся в поисках места, где мог бы осуществить свое желание.

Боб Смит не знал, на что решиться.

– Может быть, тебе постоять здесь и подождать, пока мы вернемся? Конечно, если ты не горишь желанием осмотреть храм Гроба Господня.

– Совсем не горю, – сказал Робин. – Что там ни говори, я все равно не верю, что это то самое место.

– Хорошо. Тогда я попробую добраться до пастора.

Боб протолкался к двери и вошел в храм. Как и Бэбкока, его встретил полумрак, своды, поющие паломники, ступени и часовни в боковых приделах. Большинство паломников уже спустилось вниз, в том числе и монахини, за которыми по-прежнему неотступно следовали священники. Но Бэбкок, чья фигура так бросалась в глаза, когда он шествовал между ними по Via Dolorosa, исчез. Вскоре Боб разыскал его во втором приделе: пастор сидел на корточках, привалившись к стене и закрыв лицо руками. Над ним склонился ризничий, какой он национальности – грек, копт, армянин, – Боб не мог определить. Когда Боб подошел к ним, ризничий поднял голову.

– Английский паломник, – сказал он шепотом, – ему плохо. Пойду позову кого-нибудь на помощь.

– Не надо, – сказал Боб. – Я знаю его. Он из нашей группы. Я сам о нем позабочусь.

Он наклонился и коснулся плеча Бэбкока:

– Не беспокойтесь. Я с вами.

Бэбкок знаком попросил его нагнуться.

– Скажите, чтобы он ушел, – прошептал он. – Со мной случилась ужасная вещь.

– Да, – сказал Боб. – Понимаю.

Он сделал знак ризничему; тот кивнул и направился в другой конец придела задержать группу паломников, направляющихся в их сторону. Тем временем Боб помог Бэбкоку подняться на ноги.

– Такое могло случиться с каждым из нас. Эка невидаль! Помню, как-то раз на розыгрыше Кубка…

Боб не закончил – его несчастный спутник был слишком расстроен, он сгибался от слабости и стыда. Боб взял пастора под руку и помог ему спуститься по ступеням и выйти из храма.

– На свежем воздухе вам станет лучше, – сказал он.

Бэбкок шел, крепко вцепившись в Боба.

– Во всем виноват цыпленок, которого я съел вчера за обедом, – объяснял он. – Я специально не притронулся к фруктам и салату, как меня предупреждала мисс Дин. Решил, что цыпленок будет безопаснее.

– Не волнуйтесь, – утешал его Боб. – Это же от вас не зависело. Как вы думаете… худшее уже позади?

– Да… да, позади.

Боб огляделся. Робина нигде не было. Должно быть, он все же решил зайти в храм. Что же делать, черт возьми? Мальчишку нельзя оставлять одного, но и Бэбкока не бросишь. Ему снова может стать плохо. Его обязательно надо проводить до ворот Святого Стефана и посадить в автобус. А за Робином придется вернуться.

– Послушайте, – сказал он, – мне кажется, вам необходимо поскорее вернуться в отель, переодеться и лечь.

– Как я вам благодарен, – пробормотал его спутник. – Ужасно благодарен.

Бэбкока уже не заботило, бросается он в глаза или нет. Даже если люди и оборачиваются и провожают его взглядами – какое это имеет значение? Когда они с Бобом возвращались по Via Dolorosa мимо тех же поющих паломников, туристов, крикливых торговцев овощами, луком, бараньими тушами, он уже знал, что воистину низвергся в самые глубины унижения, что через акт, свидетельствующий о слабости нашей плоти, претерпел такой стыд, какого не испытывал ни один смертный. Как знать, не стал ли жертвой подобного и Спаситель, терзаемый страхом, без помощи и сочувствия, перед тем как его пригвоздили к позорному кресту?

Первое, что они увидели, подойдя к воротам Святого Стефана, была машина «скорой помощи», которая стояла рядом с их автобусом. Вокруг машины толпились незнакомые люди, и бледный от волнения служитель уговаривал их разойтись. Боб сразу подумал о Джил. С Джил что-то случилось… Но тут из толпы, окружавшей машину, появился Джим Фостер; он был растрепан и слегка хромал.

– Несчастный случай, – сказал Джим.

– Вы сильно пострадали? – спросил Боб.

– Нет-нет, я-то в порядке. Попал в какую-то демонстрацию, но мне удалось выбраться. В машине мисс Дин. Она упала в сточную канаву, которую здесь называют купальней Вифезда.

– Боже мой! – воскликнул Бэбкок, глядя попеременно то на Боба, то на Джима. – Это я виноват. Бросил ее одну в толпе. Я не знал… Я думал, что она с кем-нибудь из вас. – Он было направился к машине, но, вспомнив о своем собственном состоянии, в отчаянии развел руками. – Я не могу к ней подойти. Я не способен встречаться сейчас с кем бы то ни было.

Джим Фостер, который все это время внимательно разглядывал Бэбкока, вопросительно посмотрел на Боба.

– Он не совсем в форме, – тихо сказал Боб. – Недавно там, наверху, в храме, ему стало плохо. Сильное расстройство желудка. Ему нужно немедленно вернуться в отель.

– Бедный малый, – вполголоса ответил Джим Фостер. – Какая неприятность.

Он повернулся к Бэбкоку:

– Послушайте, садитесь-ка в автобус. Я скажу шоферу, чтобы он отвез вас прямо в отель, а сам поеду с мисс Дин.

– В каком она состоянии? – спросил Бэбкок.

– Похоже, они не знают. Думаю, у нее просто шок. Когда тот парень-гид вытащил ее из воды, она была без сознания. К счастью, он оказался недалеко – на верхней площадке лестницы. Между прочим, ума не приложу, что случилось с нашими женами – Боба и моей. Они где-то в этом проклятом городе.

Джим решительно обхватил Бэбкока рукой и повел к автобусу. Просто удивительно, до чего чужая беда заставляет забывать о собственных невзгодах. Как только он, прихрамывая на правую ногу, вышел из ворот Святого Стефана и увидел «скорую», то мгновенно забыл о своих страхах – он решил, что на носилках, которые несут санитары, лежит его жена Кэт. Но то была всего лишь мисс Дин. Бедная, жалкая мисс Дин. Слава богу, не Кэт!

Автобус с шумом тронулся с места, и в одном из окон проплыло бледное лицо несчастного Бэбкока, проводившего Боба и Джима грустным взглядом.

– Ну, пастора отправили, значит одно дело сделано, – сказал Джим Фостер. – Что за напасть, ничего себе положение! Как жаль, что с нами нет полковника. Его энергия нам бы не помешала.

– Меня очень беспокоит Робин, – сказал Боб. – Я велел ему дождаться нас с пастором у храма Гроба Господня, но, когда мы вышли, он куда-то делся.

– Делся? В этом столпотворении? – Джим в ужасе смотрел на Боба.

И тут, к своему несказанному облегчению, он увидел, что из ворот Святого Стефана выходят его жена и Джил Смит. Он бросился к Кэт.

– Слава богу, ты пришла, – выпалил он. – Нужно отвезти мисс Дин в больницу. Она уже в машине. По дороге я все объясню. Кругом сплошные неприятности: Бэбкок заболел, Робин пропал. Не день, а черт знает что.

Кэт схватила его за руку:

– А ты? С тобой все в порядке?

– Да, да, я в полном порядке. – И, даже не взглянув на Джил, он потянул Кэт к машине «скорой помощи».

Какое-то время Боб раздумывал, как ему поступить, затем повернул голову и увидел, что Джил стоит рядом.

– Где ты была? – спросил он.

– Не знаю, – устало ответила она. – Кажется, в каком-то саду. Я искала тебя, но не могла найти. Со мной была Кэт. Она очень беспокоилась за мужа. Он не выносит толпы.

– Как и все мы, – заметил Боб, – но мне придется туда вернуться. Потерялся малыш Робин, и я должен его найти. Больше некому.

– Я пойду с тобой.

– Правда? Ты же совсем измучена.

Фостеры садились в «скорую». Загудела сирена, зеваки разошлись. Джил подумала о бесконечно длинной, извилистой улице под названием Via Dolorosa, о поющих паломниках, кричащих торговцах; представила себе повторение сцены, увидеть которую еще раз она не хотела бы ни за что на свете, шум, суету…

– Я выдержу, – сказала она. – Раз мы вместе, дорога не покажется такой долгой.


Робин блаженствовал. Будучи предоставлен самому себе, он всегда испытывал радость свободы и прилив сил. К тому же ему порядком надоело тащиться за паломниками, которые то и дело опускаются на колени. Да и шли они совсем не туда. Город столько раз сносили и перестраивали, что он теперь совершенно не похож на тот, каким был две тысячи лет назад. Единственный способ восстановить его в прежнем виде – это снести снова, после чего копать и копать, пока не обнаружатся все старые фундаменты.

Может быть, он станет археологом, когда вырастет, если не ученым, как его отец. Эти две профессии очень похожи, решил Робин. Во всяком случае священником, как мистер Бэбкок, он не станет. Нет-нет – это не для нашего времени. «Сколько еще они пробудут в храме?» – размышлял он. Возможно, несколько часов. Храм битком набит священниками и паломниками. Все они хотят молиться и, конечно, натыкаются друг на друга. Представив себе такую картину, он рассмеялся, а рассмеявшись, захотел в туалет. Бабушка не выносит слова «туалет», но в школе все так говорят. И поскольку настоящего туалета поблизости не было, Робин облегчился, встав у стены храма. Затем сел на ступеньку, вынул карты и разложил их на коленях. Дело в том, что Иисуса содержали либо в Антониевой крепости, либо в Цитадели. Возможно, и там, и там. Но которое из двух мест было последним, откуда он с двумя другими осужденными отправился на Голгофу, неся на спине свой крест? Из Евангелия это неясно. Его привели к Пилату, но Пилат с одинаковым успехом мог пребывать как в одном, так и в другом месте. Пилат передал Иисуса первосвященникам на распятие. Но где они ожидали его? Вот в чем суть! Они могли ждать его во дворце Ирода[115], там, где стоит Цитадель. Тогда Иисус и два разбойника вышли из города через Иоппийские ворота. Робин заглянул в другую карту. Теперь ворота называются Яффскими; Иоппия, Яфо, Яффа – все зависит от того, на каком языке говорить.

Робин посмотрел на дверь храма. «Они еще долго пробудут там», – подумал он и решил пойти к Яффским воротам проверить правильность своей догадки. Это не очень далеко, и с современной картой он не заблудится. Минут через десять Робин подошел к воротам и остановился, чтобы осмотреть местность. Снаружи стояли машины, входили и выходили люди – совсем как у ворот Святого Стефана в противоположном конце обнесенного стенами города.

Конечно, главная сложность заключалась в том, что вместо голого склона и садов, как две тысячи лет назад, здесь пролегала оживленная магистраль и широко раскинулся современный город. Робин снова заглянул в карту древнего Иерусалима. В былые времена у северо-восточного угла города высилась могучая Псефинская башня – та самая, которую приезжал осматривать император Тит, когда в семидесятом году по Рождеству Христову стоял с легионами римлян под Иерусалимом, перед тем как захватить его и предать разграблению. На ее месте построили какой-то Collège des Frèrès[116]. Хотя подождите… Collège des Frèrès, или отель «Рыцарский дворец»? Впрочем, не важно: все равно это в Старом городе. Значит, опять какая-то путаница – ведь городские стены и те перестроены. «Я воображу, – сказал про себя Робин, – будто я – Иисус Христос и только что вышел из Иоппийских ворот. Вместо улиц – голый склон и террасы садов. В саду людей не распинают, выбирают место где-нибудь подальше, тем более перед Пасхой. Иначе начнутся беспорядки, а возмущений и без того хватало. Так что Иисусу и двум другим осужденным пришлось проделать немалый путь. Поэтому Симона Пахаря – наш директор сказал мне, что Киринеянин по-арамейски значит „пахарь“, – и заставили нести крест. Он как раз возвращался с работы в поле. Сам Иисус не мог нести крест, он слишком ослабел. Иисуса и двух других привели на каменистую пустошь, поросшую кустарником: она хорошо просматривалась с башни Псефин, где воины выставили сторожевые посты. Таким образом, если бы кто-нибудь попытался освободить осужденных, из этого ничего бы не вышло».

Довольный своими выводами, Робин от ворот повернул направо и шел по широкой улице, пока ему не показалось, что от давно исчезнувшей башни Псефин его отделяет нужное расстояние. Он обнаружил, что стоит на оживленной площади; от нее в разных направлениях расходились широкие магистрали, по которым с шумом неслись потоки машин. На противоположной стороне площади высилось огромное здание – городская ратуша, как значилось на современной карте.

«Вот она, – подумал Робин, – та самая пустошь. Там, где теперь ратуша, – поля. Пахарь обливается потом, Иисус и все остальные тоже. И солнце палит, и на небе ни облачка, совсем как сейчас. Когда воздвигнут кресты, поля окажутся за спиной у распятых, а их лица будут обращены к городу».

Робин на секунду зажмурился, обернулся и посмотрел на обнесенный стенами город, невыразимо прекрасный в окутывающей его золотой дымке. Конечно, Иисусу, который почти всю жизнь странствовал по горам, долинам и бедным селениям, этот город казался самым прекрасным в мире. Но если смотреть на него три часа подряд, да еще испытывая такие мучения, он, разумеется, перестанет казаться столь прекрасным. Одна смерть принесет избавление.

Раздался гудок автомобиля, и Робин отскочил в сторону. Если он не поостережется, то тоже может умереть, а это уж совсем бессмысленно.

Он решил возвратиться в город через Новые ворота; они были совсем недалеко справа. Какие-то люди ремонтировали участок дороги, по которой шел Робин, и, когда он подходил к раскопанному месту, рабочие что-то кричали ему и показывали на проносящиеся мимо машины. Робин не понял ни слова, но догадался, что они имели в виду, и, быстро отпрыгнув в сторону, оказался в безопасности рядом с ними. Возможно, они говорили на идише, не исключено, что на древнееврейском, но ему, конечно, очень хотелось услышать арамейский. Дождавшись, когда рабочий выключил бур и оглушительный грохот стих, Робин обратился к ним.

– Кто-нибудь из вас говорит по-английски? – спросил он.

Рабочий с буром улыбнулся и покачал головой, потом окликнул своего товарища, который стоял в яме, склонившись над какими-то трубами. Тот поднял голову и посмотрел наверх. Он был молод, как и все остальные; у него были ослепительно-белые зубы и черные курчавые волосы.

– Я говорю по-английски, – сказал он.

Робин пристально разглядывал яму у себя под ногами.

– В таком случае скажите, пожалуйста, вы нашли там что-нибудь интересное?

Молодой человек рассмеялся и поднял за хвост маленькое животное, похожее на дохлую крысу.

– Туристский сувенир, – предложил он.

– Может быть, какие-нибудь черепа, кости? – с надеждой спрашивал Робин.

– Нет, – улыбнулся рабочий. – Для этого надо бурить очень глубоко, под скалой. На, лови! – И он бросил Робину камешек со дна ямы. – Осколок иерусалимской скалы. Храни его, он принесет тебе счастье.

– Большое спасибо, – сказал Робин.

«А не сказать ли им, – размышлял Робин, – что, возможно, они стоят в каких-нибудь ста ярдах от места, где две тысячи лет назад были распяты три человека?» Однако после недолгого раздумья он решил, что либо ему не поверят, либо его сообщение не произведет должного впечатления. Какое им дело до Иисуса, ведь он не Авраам и не Давид. Кроме того, с тех пор в Иерусалиме убили и замучили столько народа, что молодой человек может просто пожать плечами – и будет прав. Более тактично – поздравить их с наступающим праздником. Сегодня четырнадцатый день нисана, и на закате все работы прекратятся. Робин положил камень в карман.

– Желаю вам счастливого пейсаха, – сказал он.

– Ты иудей? – спросил молодой человек, удивленно взглянув на Робина.

– Нет, – ответил Робин.

Он не мог определить, к чему относится вопрос – к его национальности или религии. Если к последней, то надо бы ответить, что его отец атеист, а мать ходит в церковь лишь раз в году – на Рождество.

– Нет, я приехал из Англии, из Литтл-Блетфорда. Но я прекрасно знаю, что сегодня – четырнадцатый день нисана и что завтра у вас праздник.

«Именно из-за праздника, – подумал Робин, – и на дорогах такое движение, и в городе настоящее столпотворение». Он надеялся, что его осведомленность произвела на молодого человека достаточно сильное впечатление.

– Завтра ваш праздник опресноков, – сказал он ему.

Молодой человек снова улыбнулся, обнажив ряд белых зубов, и, смеясь, сказал несколько слов своему товарищу. Тот крикнул что-то в ответ и врубился буром в дорожное покрытие. Вновь поднялся страшный грохот, а молодой человек сложил ладони рупором и прокричал Робину из ямы:

– Это еще и праздник нашей свободы. Ты тоже молодой. Радуйся вместе с нами.

Робин помахал рабочим рукой и пошел по направлению к Новым воротам. Его рука в кармане крепко сжимала кусочек гранита.

Праздник нашей свободы… звучит лучше, чем еврейская Пасха, – не так старомодно, более современно. Больше соответствует нашему времени, как сказала бы бабушка. И о какой бы свободе ни шла речь: свободе от рабства, как в Ветхом Завете, свободе от владычества Римской империи, о которой так мечтали евреи в то время, когда распяли Иисуса Христа, свободе от голода, нищеты, бездомности, свободе, которую завоевали для себя молодые люди, чинившие дорогу, – все это одна Свобода. Везде и всюду хотят люди свободы от чего-нибудь; и было бы совсем неплохо, решил Робин, если бы во всем мире можно было объединить пейсах и Пасху, и тогда мы все вместе могли бы радоваться празднику нашей Свободы.


На закате автобус выехал на дорогу, ведущую на север от Елеонской горы. Никаких драматических событий больше не произошло. Боб и Джил Смит после безуспешных поисков в районе храма Гроба Господня направились в сторону Новых ворот и там встретили Робина, который как ни в чем не бывало входил в город вслед за группой поющих паломников с побережья.

Из-за мисс Дин отправление автобуса задержалось. «Скорая помощь» доставила ее в больницу в шоковом состоянии. К счастью, никаких внутренних или внешних повреждений у нее не обнаружили, и все же ей пришлось пробыть там несколько часов. После того как мисс Дин сделали укол и дали успокоительного, врач объявил, что она в состоянии продолжить путешествие, и строго наказал, чтобы по прибытии в Хайфу пострадавшую немедленно уложили в кровать. Ухаживать за больной вызвалась Кэт Фостер. «Как это мило с вашей стороны, – пролепетала мисс Дин, – как мило». О ее злополучном приключении решили не упоминать, да и сама мисс Дин не касалась этой темы. С пледом на коленях в полном молчании сидела она между Фостерами.

Леди Алтея тоже была молчалива. Голубой шифоновый шарф служил теперь для того, чтобы скрывать нижнюю часть ее лица, что придавало ей сходство с мусульманкой, которая все еще прячет лицо под покрывалом. Впрочем, это лишь подчеркивало ее величавость и грацию. На коленях леди Алтеи тоже лежал плед, и рука полковника нежно поглаживала под ним пальцы супруги.

Молодые Смиты держались за руки более открыто, причем Джил не упускала случая как бы невзначай показать новый – довольно дешевый – браслет, который Боб купил ей в одной из лавок, когда они с Робином возвращались в отель.

Бэбкок сидел рядом с Робином. Как и мисс Дин, он переоделся: на нем были брюки, одолженные у Джима Фостера и несколько ему великоватые. По этому поводу никто не сказал ни единого слова, за что Бэбкок был несказанно признателен.

Когда автобус огибал гору Скопус, никто даже не оглянулся на Иерусалим. Никто, кроме Робина. Наступил и миновал девятый час четырнадцатого дня нисана; воров или мятежников – как узнать, кем они были на самом деле, – уже сняли с крестов. Сняли и Иисуса, и тело его, возможно, уже покоится в глубокой могиле в скале там, внизу, где сегодня трудились молодые рабочие. Теперь они могут отправиться домой, умыться и вместе со своими близкими готовиться к празднику. Робин повернулся к Бэбкоку.

– Как жаль, – сказал он, – что мы не смогли остаться еще на два дня.

Бэбкоку, который желал только одного – поскорее оказаться на пароходе, запереться в своей каюте и постараться забыть позор, пережитый им в храме Гроба Господня, оставалось лишь поражаться выносливости юности. Ведь мальчик целый день носился по городу и к тому же чуть не потерялся.

– Почему же, Робин? – спросил он.

– Право, трудно сказать наперед, – ответил Робин. – Конечно, подобные вещи маловероятны в наше время, и все же… возможно, мы бы и стали свидетелями Воскресения?

Прорыв

Мое участие в этом деле началось 18 сентября – в тот день босс объявил, что переводит меня на восточное побережье: он глубоко сожалеет, что ему приходится так поступить, однако другого выхода нет – я оказался единственным сотрудником, обладающим необходимыми знаниями и навыками для выполнения некоего специального задания. Нет, подробности он привести не может: тамошние работники – странные ребята, прячутся от внешнего мира чуть ли не за колючей проволокой. Еще несколько лет назад их учреждение было опытной радарной станцией, но сейчас прежняя работа свернута, и в Саксмире проходят совершенно другие эксперименты – нечто связанное с акустикой: исследуют высоту звука и звуковые вибрации.

– Буду с вами откровенен, – сказал босс. Тут он снял очки в роговой оправе и помахал ими в воздухе – этот жест следовало трактовать как извинение. – Джеймс Маклин – мой старый друг. Мы вместе учились в Кембридже, много общались и в студенческие годы, и после выпуска, но затем наши пути резко разошлись. Он занялся экспериментами довольно сомнительного свойства. Извел кучу государственных денег и здорово навредил своей репутации. Я полагаю, все это теперь забыто, раз его снова назначили начальником. Он руководит лабораторией в Саксмире и получает государственную субсидию на исследования. Сотрудников он подбирал самолично. Им не хватает инженера-электронщика – поэтому я к вам и обращаюсь. Маклин кинулся за помощью ко мне. Просит прислать кого-нибудь, кому можно доверять… Кто не станет болтать лишнего, попросту говоря. Вы очень меня обяжете, если согласитесь. Считайте это моей личной просьбой.

Что я мог ответить? Оставалось только кивнуть.

Конечно, это было очень некстати. Меньше всего на свете мне хотелось покидать компанию «АЭЛ» – «Ассошиэйтед электроникс лимитед», – где были созданы превосходные условия для научной работы, и тащиться на восточное побережье, чтобы помогать там какому-то типу, который однажды уже запятнал свою репутацию и может снова дать маху.

– Когда нужно ехать? – спросил я.

Босс виновато заерзал на месте.

– Чем скорее, тем лучше. Послезавтра сможете? Сондерс, поверьте, мне в самом деле очень жаль. Если все сложится удачно, вы вернетесь уже к Рождеству. Я написал Маклину, что одалживаю ему вас исключительно для работы в текущем проекте. О переводе на более длительный срок не может быть даже речи. Вы ценный работник и очень нужны здесь.

Пытается подсластить пилюлю, подумал я. Да через три месяца в «АЭЛ» обо мне попросту забудут. У меня имелся, однако, еще один вопрос.

– А что он за человек?

– Маклин? – Босс на секунду замялся и передумал возвращать очки на нос – значит разговор еще не окончен.

– Он из тех, кого я называю энтузиастами, – такие люди никому не дают спокойно жить. Словом, фанатик. Но вам не о чем беспокоиться, он не станет донимать вас своими фантазиями. Помню, в Кембридже он все свободное время наблюдал за птицами. У него была какая-то своя теория миграции, но он никому ее не навязывал. Потом у него возникла новая идея, и он даже чуть не поменял специальность – с физики на неврологию, правда, после одумался… Девушка, на которой он впоследствии женился, его отговорила. А дальше произошла трагедия. Его жена умерла, всего через год после свадьбы.

Босс наконец решительно надел очки. Это могло означать только одно: тема исчерпана; если и не до конца, то оставшиеся подробности уже ни на что не влияют. Я повернулся, чтобы выйти из комнаты, но он меня задержал:

– То, о чем я вам рассказал напоследок… Это лучше оставить при себе. Про его жену. Думаю, его сотрудники не в курсе.

Только потом, когда я уже уложил вещи, покинул свои удобные меблированные комнаты и сел в поезд на Ливерпульском вокзале, до меня стало доходить, в каком положении я оказался. Меня нагрузили работой, за которую я не хотел браться, в подразделении, о котором я не имел никакого понятия, – и все это в качестве личной услуги боссу, у которого, по-видимому, были свои причины прийти на выручку старому товарищу. Я мрачно смотрел в вагонное окно и с каждой минутой все сильнее чувствовал, как неприятно мне это назначение. Перед глазами стояло лицо коллеги в тот момент, когда я объявил, что еду в Саксмир и должен передать ему дела.

– В эту дыру? – удивился он. – Вы, наверное, шутите? Они там уже много лет никакой серьезной работой не занимаются. Министерство давно считает их чокнутыми и тихо надеется, что в один прекрасный день они сами себя подорвут.

Я осторожно, как бы между прочим, расспросил о Саксмире еще нескольких сослуживцев, и реакция у всех была точно такая же. Один приятель, с которым я говорил по телефону, большой шутник, посоветовал мне записаться в гольф-клуб и взять с собой побольше разного чтива.

– Там полный бардак, – сказал он. – Маклина окружает кучка поклонников, которые на него молятся и считают, что он посланник небес. Если ты не встроишься в их сплоченные ряды, он перестанет тебя замечать, и тогда ты получишь полную свободу и ни черта не будешь делать.

– Отлично. Меня это вполне устраивает. Мне как раз нужен отпуск, – солгал я и повесил трубку, злой на весь мир.

Как это часто со мной бывает, я не позаботился заранее свериться с расписанием, и в результате сам создал себе дополнительные сложности: пришлось выйти в Ипсвиче, прождать там сорок минут, а потом на тихоходном поезде тащиться до Тёрлуолла – ближайшей станции к Саксмиру. Когда я наконец доехал и сошел на продуваемый всеми ветрами перрон, заморосил дождь. Служитель, проверявший билеты на выходе с платформы, сказал, что такси, обычно ожидающее прибытия этого поезда, увели у меня из-под носа пять минут назад.

– Но тут неподалеку, напротив пивной «Три петуха», есть гараж, – добавил он. – Может, кто-то из таксистов еще работает и согласится отвезти вас в Саксмир.

Я подхватил свой багаж и мимо кассы пошел к двери на улицу, проклиная себя за неорганизованность. Выйдя наружу, я в нерешительности остановился, соображая, не лучше ли для начала воспользоваться сомнительным гостеприимством «Трех петухов». Пивная закрывается в семь, и, даже если свободной машины не окажется, я могу пропустить там стаканчик. И в эту минуту довольно древний «моррис» свернул к станции и затормозил возле меня. Шофер выскочил из машины и без лишних слов забросил в багажник мои чемоданы.

– Вы ведь Сондерс? – спросил он с улыбкой.

Это был совсем молодой, не старше девятнадцати лет, паренек с густой копной белокурых волос.

– Так точно, – ответил я. – Стою и ломаю голову, где же, черт побери, достать такси.

– В это время уже нигде, – откликнулся он. – В дождливые вечера все такси работают на янки. И не только такси – их устраивает любой транспорт, лишь бы вырваться из Тёрлуолла. Залезайте, что же вы стоите?

Я и забыл, что в Тёрлуолле находится американская авиабаза, и взял на заметку: в свободное время лучше держаться подальше от «Трех петухов». Загулявшие американские вояки не принадлежали к числу моих излюбленных собеседников.

– Вы уж простите за грохот, – извинился шофер, пока мы петляли по улицам городка под странный аккомпанемент: звук был такой, словно под задним сиденьем перекатывались канистры. – Все собираюсь заняться машиной, да как-то времени нет. Кстати, моя фамилия Райан. Кен Райан, все зовут меня просто Кен. У нас в Саксмире вообще формальности не в ходу.

Я промолчал. Меня зовут Стивен, и никогда в жизни никто не звал меня Стивом. Настроение совсем испортилось, и я закурил. Мы уже оставили позади Тёрлуолл. Примерно две мили дорога шла по ровной местности, мимо полей турнепса, а потом вдруг превратилась в песчаный проселок, тянущийся через вересковую пустошь. Здесь наш «моррис» принялся так подпрыгивать, что я чуть не расшиб голову о крышу.

Паренек снова извинился.

– Я мог бы подвезти вас со стороны главных ворот, – объяснил он, – но этот путь гораздо ближе. Вы не беспокойтесь, рессоры выдержат, дело привычное.

Песчаная дорога пошла в гору, и под нами открылась бесконечная, простирающаяся до самого горизонта пустошь – сплошь тростник да болота. С левой стороны ее окаймляли песчаные дюны, за которыми начиналось море. Здесь и там болота пересекали гати, по их сторонам тянулись заросли колыхавшегося под ветром и дождем тростника. Гати прерывались большими лужами – некоторые можно было назвать и озерцами, – тоже окаймленными тростником.

Дорога со временем стала каменистой и вдруг пошла резко вниз, по направлению к этой безотрадной картине, и узкой лентой запетляла среди болот. Вдалеке показалась приземистая квадратная башня, сложенная из серого камня. Она одиноко возвышалась над горизонтом, и, когда мы подъехали поближе, стало видно, что к ней примыкает заброшенная радарная установка, нависавшая над пустошью, как гигантская устричная раковина. Значит, мы прибыли в Саксмир. Даже в своих худших предчувствиях я не мог вообразить более отталкивающего зрелища.

Водитель, видимо догадавшись по моему молчанию, что я не испытываю восторга от увиденного, искоса взглянул на меня и заметил:

– При таком освещении выглядит мрачновато. Но это все из-за дождя. А вообще, погода тут обычно хорошая, хотя и ветрено. Закаты зато изумительные.

Последнее замечание я встретил смехом – по замыслу саркастическим, однако мой собеседник, по-видимому, принял мою веселость за чистую монету, поскольку с готовностью добавил:

– А если вам птицы нравятся, то лучше места вы не найдете. Тут весной кулики-шилоклювки высиживают птенцов, а в марте я сам слышал, как кричит выпь.

Я едва сдержал словечко, которое вертелось на кончике языка. Уж очень наивными показались мне откровения юного натуралиста. Вслух я заметил только, что довольно равнодушно отношусь к представителям дикой природы, не важно, чем они покрыты – мехом или перьями; удивительно, что в таком унылом месте у кого-то вообще возникает желание заводить потомство. Однако мой сарказм не достиг цели. Кен ответил вполне серьезно:

– Подождите, вы еще не так удивитесь!

Он остановил «моррис» перед воротами в высокой ограде из колючей проволоки.

– Сейчас открою, – бросил он, выпрыгивая из машины, и я понял, что теперь-то мы точно добрались до Саксмира.

Территория была обнесена оградой футов десять высотой – по виду сущий концлагерь. Это прекрасное впечатление дополняло присутствие немецкой овчарки: пес неожиданно выскочил откуда-то слева от нас, из болота, и стоял, мотая хвостом, пока Кен отпирал ворота.

– А где автоматчики? – спросил я, когда юноша снова забрался на водительское сидение. – Или вожатый караульной собаки наблюдает за нами из какого-нибудь дота на болоте?

На этот раз Кен соизволил рассмеяться – мы как раз проезжали внутрь укрепления.

– Да нет тут ни автоматчиков, ни охранников, – ответил он. – А Цербер – он кроткий как ягненок. Я, вообще-то, не ожидал его тут увидеть. Видимо, Мак собирается взять его под контроль.

Он снова вышел из машины – запереть ворота. Пес повернул голову в сторону болот и замер, больше не обращая на нас никакого внимания. Потом вдруг навострил уши и кинулся в заросли тростника. Я видел, как он мчится по узкой тропинке по направлению к башне.

– Он окажется дома раньше нас, – заметил Кен, выжимая педаль сцепления.

Машина тронулась с места и покатила по широкой асфальтовой дороге. По сторонам были уже не болота, а кустарник и гравий.

Дождь прекратился, от облаков остались только длинные полосы, и черный силуэт приземистой башни Саксмира резко выделялся на медно-красном небе. Может, это и есть один из их хваленых закатов? – подумал я. Если и так, никто из здешних сотрудников не вышел на него полюбоваться. Вокруг было пустынно. Мы проехали развилку: одна из дорог вела к главным воротам, а другая – к старой радарной установке и башне. Возле них теснились сараи и бетонные корпуса. Внутри все еще больше напоминало заброшенный Дахау.

Кен проехал мимо башни и свернул на дорогу, ведущую к морю. В конце ее виднелись выстроившиеся в ряд, примыкающие друг к другу типовые сборные домики.

– Ну вот мы и приехали! – объявил он. – А, что я вам говорил? Цербер нас обогнал.

Пес вылетел со стороны шедшей через болота тропинки и, не сбавляя скорости, понесся куда-то за домики.

– А на что он так реагирует? – спросил я. – На свист определенной частоты?

– Не совсем, – уклончиво ответил мой спутник.

Я вышел из машины, а Кен вытащил мои чемоданы с заднего сиденья.

– Вы там спите? – спросил я, глядя на сборные домики. На вид довольно прочные, от ветра и дождя, по крайней мере, скорее всего защитят.

– И спим, и едим, и все остальное.

Никак не ответив на мой изумленный взгляд, он двинулся вперед, ко входу. Внутри был небольшой холл, дальше коридор, по которому можно было пойти направо или налево. Никого. Стены в холле и коридоре были выкрашены в скучный серый цвет, полы покрыты линолеумом. Все это напоминало поликлинику в маленьком городке в нерабочие часы.

– Мы ужинаем в восемь вечера, до этого еще куча времени, – сказал Кен. – Так что если хотите пока посмотреть свою комнату, принять душ – пожалуйста.

Я не очень хотел принимать душ, куда больше мне хотелось выпить. Я последовал за ним по коридору налево. Кен открыл дверь и включил свет. Потом подошел к окну и раздвинул занавески.

– Вы уж извините, – сказал он. – Янус обычно отправляет всех спать очень рано, а потом уходит на кухню. Шторы задергиваются в шесть тридцать и зимой, и летом, и в такое же время с кроватей снимаются покрывала. Он ужасный педант.

Я оглядел комнату. Тот, кто выбирал для нее обстановку, наверняка раньше работал в больнице. Тут было только самое необходимое. Кровать, раковина, комод, шкаф, один стул. Окно выходило на ту же сторону, где был главный вход. Одеяло на кровати сложено по-больничному, даже по-госпитальному, на военный манер.

– Все в порядке? – спросил Кен.

Он выглядел озадаченным. По-видимому, его смутило выражение моего лица.

– Все отлично, – ответил я. – А выпить тут можно?

Мы снова вышли в коридор, прошли через холл и вращающуюся дверь в дальнем конце. Я услышал стук мячика от настольного тенниса и приготовился увидеть, как развлекаются обитатели лаборатории. Однако комната, в которую мы вошли, оказалась пуста. Игроки в пинг-понг, кто бы они ни были, забавлялись в соседней комнате. А здесь стояли мягкие кресла, пара столов и электрический обогреватель. В углу помещалась барная стойка, куда и устремился мой юный спутник. Я с изумлением увидел там два огромных электрических чайника.

– Что будете – кофе или какао? – спросил Кен. – Или, может быть, что-нибудь холодное? Советую попробовать апельсиновый сок с содовой.

– Мне бы лучше виски.

Кен огорчился, словно хозяин дома, у которого гость попросил свежей клубники посреди зимы.

– Я ужасно извиняюсь, – заговорил он, – но мы тут спиртного не пьем. Мак не разрешает даже держать алкоголь в баре, это один из его пунктиков. Но вы, разумеется, можете запастись спиртным и пить у себя в комнате. Как же это я вас не предупредил? Ведь мы могли остановиться и взять бутылку для вас в «Трех петухах».

Он был так искренне расстроен, что я сумел сдержать вулкан эмоций, который рвался извергнуться из меня, и только сказал, что сойдет и апельсиновый сок. Кен облегченно вздохнул и налил в стакан тошнотворной жижи, сдобрив ее содовой.

Мне пора было наконец уразуметь, как тут все устроено. С Кеном понятно – он здесь что-то вроде монастырского служки. Ну а другие? Какой устав в этом богоугодном заведении? Что у них за орден – бенедиктинцев, францисканцев? В какое время звонят к заутрене, а в какое к вечерне?

– Вы уж простите мое невежество, – начал я, – но мне едва удалось перекинуться парой слов с начальником перед отъездом из «АЭЛ». Так что я почти ничего не успел узнать про Саксмир и про то, чем вы тут занимаетесь.

– Ну, об этом не беспокойтесь, – улыбнулся Кен. – Мак вам все объяснит.

Он налил себе немного сока и сказал:

– Ваше здоровье!

Я не ответил и прислушался к стуку мячика в соседней комнате.

– Вы мне сказали, – продолжил я затем, – что все работают здесь, в этом здании.

– Совершенно верно, – подтвердил он.

– А где же размещается персонал?

– Персонал? – переспросил он, удивленно сдвинув брови. – Но тут нет никакого персонала. То есть мы и есть персонал: Мак, Робби, Янус – думаю, его тоже надо посчитать, – ну и я. А теперь еще вы, конечно.

Я поставил стакан и вытаращил на него глаза. Он что, разыгрывает меня? Нет, не похоже, парень как будто говорит всерьез. С жадностью пьет свое пойло – словно виночерпий, подающий богам амброзию, наконец-то и сам урвал глоток, – и наблюдает за мной из-за стойки.

– Но мы не жалуемся, – сказал он. – Мы тут всем довольны.

Я и не сомневался. Кофе, какао, пинг-понг и крик болотной выпи по ночам – чего еще желать? Рядом с такой командой любой институт благородных девиц будет выглядеть как логово троллей.

Какой-то бес подтолкнул меня пощекотать гордость молодого человека.

– А вы-то сами, – спросил я, – на какой должности? Служите Ганимедом у профессора Юпитера?

Как ни странно, Кен в ответ засмеялся. Потом, прислушавшись к звукам в соседней комнате, где как раз смолк стук мячика, наполнил соком еще два бокала.

– Как вы догадались? – ответил он. – Действительно, идея состоит в том, чтобы… так сказать, унести меня с привычной земли на небеса, про которые, впрочем, ничего толком не известно. Я не шучу. Я тут играю роль подопытной морской свинки для экспериментов Мака. Такую же роль, как дочка Януса и пес Цербер.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошли двое мужчин.


Я сразу понял, кто из них Маклин. Лет пятидесяти, высокий, угловатый, с бледно-голубыми глазами: такие бывают у пьяниц, преступников и летчиков-истребителей (по-моему, эти три категории часто пересекаются). Русые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб, а рельефный нос гармонирует с выступающим упрямым подбородком. Одет он был в мешковатые вельветовые брюки и широченный свитер с высоким воротом.

Второй был приземистый, в очках, с землистым цветом лица. Шорты и широкая рубашка делали его похожим на бойскаута. Круги от пота под мышками тоже не прибавляли ему шарма.

Маклин подошел ко мне и протянул руку для пожатия. Судя по широкой улыбке, он уже считал меня полноправным членом своего маленького братства.

– Я несказанно рад вас видеть, – сказал он. – Надеюсь, Кен окружил вас заботой? День сегодня, прямо скажем, не самый удачный для знакомства с Саксмиром, но завтра все будет гораздо лучше. Правда, Робби?

Его голос и манера изъясняться были несколько старомодными. Так мог бы говорить радушный хозяин загородного имения с гостем, прибывшим на охоту, когда все остальные уже собрались. Он положил руку мне на плечо, приглашая пройти к стойке бара.

– Налей-ка всем апельсинового сока, Кен, – сказал он и снова обратился ко мне: – Про вас необыкновенно лестно отзываются в «АЭЛ». Вы не представляете, как я благодарен всем – и Джону в первую очередь – за то, что вас сюда отпустили. Но прежде всего я признателен вам. Мы приложим все силы, чтобы эта поездка вам запомнилась. Робби, Кен, давайте выпьем за… Вы ведь Стивен, верно? Можно называть вас Стив? Итак, за вас и за успех нашей совместной работы!

Я через силу улыбнулся, и улыбка намертво прилипла к моему лицу. Похожий на бойскаута Робби подмигнул мне из-за толстых стекол очков.

– Ваше здоровье! – поднял он бокал. – Я здесь мастер на все руки. Занимаюсь всем на свете: взрываю газы, измеряю Кену температуру, а еще дрессирую собаку. В случае чего сразу зовите меня.

Сказано это было таким фальцетом, что я засмеялся, однако тут же осекся, осознав, что Робби вовсе не изображает этот клоунский голосок: он так звучал у него от природы.

Мы прошли в другую комнату. Обстановка здесь была такая же простая, как и в первой, посередине стоял стол, накрытый на четверых. Возле буфета ждал какой-то мрачный тип с длинным узким лицом и коротко остриженными седеющими волосами.

– Познакомьтесь, это Янус, – представил его Мак. – Уж не знаю, как вас кормили в «АЭЛ», но с Янусом вы точно от голода не умрете.

Я весело кивнул управляющему, но тот в ответ только пробурчал что-то невнятное. И я сразу засомневался в том, что он охотно помчится для меня в «Три петуха» за виски.

Я почти ожидал, что Маклин произнесет благодарственную молитву перед едой, – это вполне бы соответствовало всей его повадке, но ничего подобного не последовало. Янус просто принес и поставил на стол огромную старинную супницу, по форме напоминавшую цилиндрическую шляпу с маленькими полями, и мой новый босс принялся черпать из нее горячее, шафранного цвета варево. Суп оказался на удивление хорош. А последовавшая за ним дуврская камбала – еще лучше. Завершило обед воздушное сырное суфле. Вся трапеза заняла минут пятьдесят, и под конец я был уже настроен на мирное сосуществование со своими новыми товарищами.

Юный Кен за обедом говорил мало – всего пару раз обменялся с Робби какими-то им одним понятными шутками. Маклин тем временем рассказывал о восхождении на критские горы, потом о красоте камаргских фламинго в полете, а затем перешел к особенностям композиции картины Пьеро делла Франческа «Бичевание Христа». Кен первым поднялся из-за стола и попросил прощения за то, что вынужден нас покинуть.

Маклин кивнул.

– Только не читай долго на ночь, – сказал он. – А то Робби вывернет у тебя в комнате лампочку. До половины десятого, не позже.

Юноша улыбнулся и, пожелав нам спокойной ночи, удалился. Я спросил, не готовится ли Кен соревноваться в беге со здешним псом на дистанции до болота и обратно?

– Нет, – кратко ответил Маклин, – но ему нужно как следует высыпаться. Сыграем на бильярде!

Он повел нас из столовой обратно в комнату, называвшуюся «баром». Я уже мысленно приготовился провести полчасика за бильярдом в соседней игровой – и даже был не прочь: я вполне уверенно чувствую себя с кием в руке. Однако в комнате оказался только стол для пинг-понга и мишень для метания дротиков, к тому же мы там не задержались, а прошли в следующую. Робби, заметив мое удивление, шепнул мне на ухо:

– Про бильярд – это цитата из Шекспира. Из «Антония и Клеопатры». Мак имел в виду, что хочет провести с вами короткий инструктаж.

Он легонько подтолкнул меня вперед и исчез. Я последовал за вождем в соседнюю комнату – дверь в нее была, похоже, обита звуконепроницаемым материалом. Мы оказались в неприютной атмосфере не то операционной, не то амбулатории, строгой и обставленной совсем не для игр. Тут был даже операционный стол под центральной лампой, а также инструменты и разнообразные склянки на застекленных полках по стенам.

– Здесь царство Робби, – сказал Маклин. – У него есть все необходимое, какая бы задача перед ним ни стояла – вывести новый вирус или удалить миндалины.

Я промолчал, но про себя подумал, что не горю желанием стать жертвой сомнительных опытов этого бойскаута. Из операционной мы прошли в смежную комнату.

– Ну а здесь вы почувствуете себя в своей стихии, – заметил Маклин и включил свет.

Я увидел, что мы находимся в отделе электронного оборудования. Первая установка, к которой он меня подвел, оказалась очень похожей на ту, что мы несколько лет назад построили для Главпочтамта. Это был электронный синтезатор, способный воспроизводить человеческую речь, хотя его словарь был, конечно, весьма ограничен, а «голос» далек от совершенства. Однако у маклиновской машины явно имелись какие-то дополнительные возможности, и мне захотелось тут же в ней как следует покопаться.

– Хорош, а? – спросил Маклин, точь-в-точь как молодой отец, демонстрирующий родне новорожденного младенца. – Я его назвал «Харон Первый».

Мы все придумываем шутливые прозвища своим изобретениям. Машине, сделанной для Главпочтамта, прекрасно подошло имя крылатого посланника богов Гермеса. А Харон, если не ошибаюсь, перевозил души умерших через Стикс. По-видимому, у Маклина своеобразное чувство юмора, подумал я.

– И что он умеет? – осторожно спросил я.

– У него несколько функций, – ответил Маклин. – Я все объясню позже. Ваша главная забота – это голосовой модуль.

Он начал загрузку данных. Процедура была очень похожа на то, что мы делали в «АЭЛ», но конечный результат оказался совсем другим. Голос звучал просто превосходно, почти без задержки звука.

– Я использую машину для экспериментов с гипнозом, – объяснил Маклин. – Для этого ее нужно запрограммировать на серии вопросов. Ответы поступают обратно и модифицируют последующие вопросы. Как вам?

– Фантастика! – ответил я. – Вы на голову впереди всех, кто над этим работает.

Я действительно был ошеломлен и не мог понять, как ему это удалось, а еще непонятней было, как он сумел сохранить все в тайне. Мы-то в «АЭЛ» наивно считали, что уже сделали все возможное в данной области.

– Да, – признал Мак. – Ваши специалисты вряд ли смогли бы улучшить нашу работу. «Харон Первый» найдет применение во многих сферах, в медицинской в первую очередь. Я бы не хотел сегодня вдаваться в детали, скажу только, что устройство предназначено для эксперимента, который я сейчас провожу и о котором ничего не знают в министерстве.

Он улыбнулся, а я подумал: вот мы и добрались до «экспериментов сомнительного свойства», о которых предупреждал босс. Я ничего не ответил, и Маклин перешел к следующей установке.

– Вот это, – сказал он, – действительно заказ правительства, а точнее, военного министерства. Вы, разумеется, знаете, что взрывом очень трудно управлять. Когда самолет преодолевает звуковой барьер, в домах на земле ударной волной могут быть выбиты стекла – все или несколько, но не какое-то одно, заранее намеченное. Так вот, «Харон Второй» способен выполнять эту задачу.

Маклин подошел к застекленному шкафчику, взял из него стеклянную банку и поставил ее на верстак у стены. Затем переключил рубильник на второй машине, и банка разлетелась на куски.

– Неплохо, правда? – улыбнулся он. – Разумеется, речь идет о дистанционном использовании, когда нужно причинить серьезный ущерб неким объектам, находящимся на большом расстоянии. Мне эта работа не очень интересна, но военным она пригодится. Тут все дело в особом способе передачи энергии. Меня же интересует реакция некоторых людей на высокочастотные импульсы. Точнее – людей и животных. И эту тему я держу в секрете от руководства, которое дает нам деньги на исследования.

Маклин положил руку на другой рубильник второй машины.

– Вы ничего не заметите, – сказал он. – Это сигнал вызова, который слышит Цербер. Люди его не воспринимают.

Мы молча подождали несколько минут, затем я услышал, как пес скребется в дальнюю дверь. Маклин впустил его.

– Молодец, молодец. Хорошая собака. Лежать!

Он повернулся ко мне с улыбкой:

– Ничего особенного. Цербер был в другом крыле здания. Но мы уже приучили его подчиняться командам, которые подаются издалека. Очень полезно в случае опасности.

Он посмотрел на часы и пробормотал:

– Может быть, миссис Янус меня простит? Сейчас всего лишь четверть десятого. Мне не терпится продемонстрировать вам свое достижение.

Он улыбнулся совсем как школьник, и улыбка неожиданно оказалась такой заразительной, что я не мог не улыбнуться в ответ.

– Что вы собираетесь сделать? – спросил я.

– Попросить миссис Янус позвать ее маленькую дочку к телефону. Если она уже спит, придется ее разбудить.

Он произвел какие-то манипуляции с установкой, затем мы снова подождали пару минут. Зазвонил телефон. Маклин подошел к аппарату.

– Алло! Прошу простить меня, миссис Янус. Это всего лишь эксперимент. Простите, что разбудил ее. Да, пожалуйста, дайте ей трубку. Привет, Ники. Нет, все хорошо. Возвращайся в кроватку. Спи спокойно.

Он повесил трубку, а потом погладил Цербера, разлегшегося у его ног.

– Дети, как и собаки, очень быстро приучаются, – сказал он. – Или скажем так: у них сильно развито шестое чувство, то самое, которое помогает воспринимать эти сигналы. У Ники, как и у Цербера, есть свой призывный звук на определенной частоте. А то, что она отстает в умственном развитии, делает ее превосходным исследовательским материалом.

И он погладил свой компьютер, как раньше гладил собаку. Затем с улыбкой взглянул на меня:

– У вас есть вопросы?

– Разумеется, – сказал я. – Во-первых, я хотел бы знать, в чем именно задача исследования? Вы пытаетесь доказать, что определенные высокочастотные сигналы не только обладают деструктивным потенциалом, но и могут быть использованы для управления рецептивными механизмами мозга животных – и даже человека?

Я заставлял себя говорить спокойно, хотя внутри у меня все кипело. Если в Саксмире занимаются подобными экспериментами, то нет ничего удивительного в том, что Маклина со товарищи считают психами.

Он задумчиво посмотрел на меня и сказал:

– Пожалуй, можно сказать, что «Харон Второй» доказывает именно это. Но моя цель состоит в другом. И скорее всего, министерство ждет большое разочарование. Нет, я стремлюсь достичь куда более масштабной цели.

Немного помолчав, он положил руку мне на плечо:

– Давайте оставим на сегодня в покое обоих «Харонов». Выйдем на воздух, подышим.

Мы вышли через ту дверь, в которую Маклин впустил пса, и оказались в другом коридоре – с черным ходом. Маклин отодвинул засов, и мы попали на улицу. Дождь уже закончился, воздух был холоден и свеж, небо усыпано звездами. Вдали, за полосой песчаных дюн, слышался шум прибоя, перекатывавшего гальку на пляже.

Маклин повернулся лицом в сторону моря и глубоко вдохнул. Потом поднял голову и поглядел на звезды. В ожидании, когда он заговорит, я закурил.

– Вы когда-нибудь сталкивались с полтергейстами? – спросил Маклин.

– Это те, которые стучат по ночам? Нет, не приходилось.

Я предложил ему сигарету, но он покачал головой.

– То, что вы сейчас видели – я имею в виду разбившуюся банку, – это, в сущности, то же самое. Высвобождение электромагнитной энергии. Миссис Янус неоднократно сталкивалась с тем, что вещи ни с того ни с сего вдруг разлетаются на куски, – задолго до того, как я научил этому «Харона». Кастрюли и разные чашки-плошки так и летали по домику, где живет семья Януса. Причина заключалась, разумеется, в Ники.

Я не верил своим ушам.

– Вы имеете в виду девочку?

– Да.

Засунув руки в карманы, он принялся расхаживать передо мной туда-сюда.

– Конечно. Сама она ни о чем не ведала, – продолжил Мак. – Как, впрочем, и ее родители. Тут все дело во взрыве психической энергии, чрезвычайно сильном в ее случае как раз из-за умственной неполноценности. А поскольку она к тому же единственная выжившая из пары однояйцевых близнецов, ее энергия удваивается.

Это было уже чересчур, и я поневоле рассмеялся. Маклин резко повернулся ко мне и спросил:

– У вас есть лучшее объяснение?

– Нет, – признался я, – но все-таки…

– Вот именно! – прервал он меня. – И ни у кого нет и не было. А между тем сотни, тысячи сообщений о подобных «аномальных феноменах» говорят о том, что почти каждый раз где-нибудь неподалеку находился ребенок или тот, кого считают умственно отсталым.

Он снова начал ходить взад-вперед. Я пристроился рядом, а пес вслед за нами.

– Ну и… – поторопил его я.

– Ну и напрашивается вывод, что у каждого из нас есть потенциальный источник энергии, которая ждет, когда ее высвободят. Можете называть ее шестой силой. Эта сила действует таким же образом, как и высокочастотный импульс, который на ваших глазах был выпущен из «Харона». Вот вам и объяснение телепатии, ясновидения и вообще всех так называемых психических феноменов. Энергия, которую мы получаем с помощью электронного прибора, ничем не отличается от энергии, которой обладает дочь Януса. Только с одной оговоркой: на сегодняшний день первой мы управлять можем, а второй – нет.

Я понимал, о чем речь, но пока не догадывался, к чему он клонит. Видит бог, думал я, жизнь и так достаточно сложна, и не надо ее усложнять еще больше, пытаясь разбудить дремлющие в человеке силы, особенно если связующим звеном в эксперименте оказывается животное или умственно неполноценный ребенок.

– Ну хорошо, – сказал я. – Допустим, вам удастся выявить эту самую шестую силу, как вы ее называете. И не только у дочери Януса, но и у всех животных, психически больных детей и в конечном итоге – у всего человечества. Банки будут биться, кастрюли летать, люди – телепатировать друг другу свои мысли и так далее. Но разве это не увеличит, причем стократ, клубок неразрешимых проблем, и разве не закончится это полным хаосом, из которого, как принято думать, все сущее когда-то и вышло?

На сей раз засмеялся Маклин. Дорожка привела нас на край возвышенности, откуда открывался вид на дюны и море. Длинный галечный пляж, казалось, тянулся до самого горизонта – такой же скучный и безликий, как и граничащее с ним болото. Море монотонно гудело, ворочая гальку туда и обратно, туда и обратно. Столько усилий, и никаких перемен – каждый раз морю приходится все начинать заново.

– Да, именно так и будет, – ответил Мак. – Но я отнюдь не сторонник хаоса. В свое время люди придумают, как поставить шестую силу себе на службу. Я же хочу заставить ее работать на человека после того, как тело умирает.

Я выбросил сигарету и посмотрел, как она еще несколько мгновений мерцает на земле, прежде чем превратится в мокрый окурок.

– Ради всего святого, что вы имеете в виду? – спросил я.

Он внимательно смотрел на меня, оценивая мою реакцию. А я не мог понять, кто передо мной – сумасшедший или нет? Он стоял, сутулясь, погруженный в раздумье, похожий в своем широком старом свитере и вельветовых штанах на школьника-переростка. Независимо ни от чего во всей его фигуре было что-то привлекательное.

– Я говорю совершенно серьезно, – ответил Маклин. – Энергия, покидающая тело в момент смерти, – вещь вполне материальная. Подумайте, какие ужасающие потери мы несем на протяжении многих веков: сколько энергии пропадает впустую после смерти, в то время как ее можно было бы использовать на благо человечества. Вы, конечно, знаете, что, по древнейшим верованиям, душа покидает тело через ноздри или рот… В это верили древние греки и сейчас еще верят некоторые африканские племена. Мы с вами в души не верим, мы знаем, что наше сознание умирает вместе с телом. Сознание – но не искра жизни! Жизненная сила продолжает существовать в форме энергии, неуправляемой и – по крайней мере до сего времени – бесполезной. Она везде – над нами и вокруг нас, пока мы тут с вами стоим и беседуем.

Он снова взглянул вверх, на звезды, а я подумал о том, как одинок, должно быть, этот человек, тщетно пытающийся ухватить нечто неосязаемое. Потом припомнил, что у него умерла жена. Тогда понятно: Мак искал в своих теориях спасения и успокоения.

– Боюсь, что на поиск доказательств может уйти вся жизнь, – сказал я ему.

– Нет, – отозвался он. – Не больше пары месяцев. У нас есть еще и «Харон Третий», которого вы пока не видели. У него имеется запоминающее устройство, способное принимать и хранить энергию или, точнее, принимать и сохранять шестую силу в те моменты, когда она доступна.

Он смолк и посмотрел на меня – с любопытством и в то же время задумчиво. Я ждал, что он скажет дальше.

– Предварительная работа завершена, – продолжил Маклин. – Мы готовы к эксперименту, в котором «Хароны» первый и третий выступят совместно. Но в решающий момент мне потребуется помощник, хорошо разбирающийся в обеих машинах. Буду с вами откровенен. Ваш предшественник здесь, в Саксмире, не пожелал с нами работать. Да, у вас был предшественник. Я просил вашего босса в «АЭЛ» не говорить вам об этом, предпочел сообщить лично. Так вот, предыдущий специалист отказался сотрудничать по соображениям этического толка. И я уважаю его выбор.

Я поглядел на него в недоумении: при чем тут этика?

– Он католик, – пояснил Маклин. – Верит в бессмертие души – в то, что после смерти тела душа временно пребывает в чистилище. Поэтому ему претила сама мысль держать жизненную силу в заточении и заставлять ее работать на нас здесь, на бренной земле. А именно в этом, как я вам уже говорил, и состоит моя цель.

Он повернулся к морю спиной и зашагал по тропинке назад. Сборные домики – где, как я предполагал раньше, нам предстояло есть, спать и работать в течение восьми недель, – стояли с неосвещенными окнами. За ними маячила квадратная башня брошенной радарной станции, памятник изобретательскому гению человечества.

– В «АЭЛ» мне сказали, что вы свободны от религиозных предрассудков, – продолжил Маклин. – Мы в Саксмире тоже не из верующих, хотя и преданы идее. Как говорит юный Кен, это все равно что подписать согласие на посмертное использование каких-то своих органов – гла́за, например, или почек. Сам-то он куда решительней нас всех.

Я вдруг отчетливо вспомнил молодого человека за стойкой бара – как он, наливая в стакан апельсиновый сок, назвал себя подопытной морской свинкой.

– В чем состоит роль Кена в этом деле? – насторожился я.

Маклин замедлил шаг и посмотрел на меня в упор.

– У мальчика лейкемия, – ответил он. – Робби считает, что жить ему осталось не больше трех месяцев. Он умрет без боли. У него чрезвычайно сильная воля, и он всем сердцем уверовал в наш эксперимент. Хотя вполне вероятно, что попытка не удастся. Но даже если так, то мы ничем не рискуем: его жизнь все равно закончится. Зато если нас ждет успех…

Мак остановился: казалось, от внезапно нахлынувших чувств у него перехватило дыхание.

– Если нас ждет успех, то понимаете ли вы, что это значит?! – воскликнул он. – Мы наконец разрешим загадку этой невыносимой бессмыслицы всего сущего перед лицом смерти.

Когда я проснулся на следующее утро, за окном сиял великолепный день. Я выглянул в окно спальни и увидел асфальтовую дорогу, ведущую к брошенной радарной башне. Башня возвышалась как страж над пустующими ангарами и грудами ржавого металла возле болот. И тут я бесповоротно решил: уезжаю.

Побрившись и приняв ванну, я отправился на завтрак, твердо настроившись вести себя со всеми приветливо и любезно, а потом попросить Маклина уделить мне пять минут для разговора. Сяду на первый же поезд и, если повезет, уже к часу дня вернусь в Лондон. Если у «АЭЛ» возникнут из-за этого неприятности, то на ковер вызовут моего босса, а не меня.

В столовой сидел один только Робби, пытавшийся справиться с огромной тарелкой маринованной селедки. Я сдержанно поздоровался с ним и принялся за бекон. Поискал глазами утреннюю газету, но ее нигде не оказалось. Значит, разговора не избежать.

– Прекрасное утро… – начал я.

Робби ответил не сразу. Он был сосредоточен на селедке – надо сказать, разделывал ее он просто мастерски. Затем до меня донесся его фальцет:

– Решили выйти из игры? Хотите вернуться?

Вопрос застиг меня врасплох, и мне не понравился насмешливый тон.

– Я инженер-электронщик, – ответил я, – физические опыты мне не очень интересны.

– Коллегам Листера тоже было неинтересно открытие антисептики, – хмыкнул он. – И какими же идиотами они выглядели потом!

Он поддел на вилку половину селедки, отправил в рот и принялся жевать, поглядывая на меня сквозь свои бифокальные очки.

– Значит, вы верите во все эти россказни насчет шестой силы? – спросил я.

– А вы нет?

От возмущения я даже отставил в сторону тарелку.

– Послушайте, – сказал я, – я отдаю должное акустическим опытам Маклина. Он решил задачу воспроизведения голоса, что не удалось нам в «АЭЛ». Кроме того, он разработал систему, благодаря которой высокочастотные импульсы могут восприниматься животными, а также, возможно, одним умственно неполноценным ребенком. За первое из этих достижений я даю ему высший балл. Имеет ли потенциальную ценность второе, я не уверен. Что же касается третьего проекта: уловить жизненную силу, или как там он ее называет, в тот момент, когда она покидает тело… Если кто-нибудь заикнется об этом в министерстве, вашего босса объявят сумасшедшим.

Уверенный, что поставил Робби на место, я снова взялся за бекон. Он доел селедку и принялся за тост с джемом.

– Скажите, а вам приходилось видеть, как люди умирают? – спросил он неожиданно.

– Нет, не приходилось.

– А мне, как врачу, доводилось довольно часто, – сказал он. – И в больнице, и на дому, и в лагерях беженцев после войны. Не перечесть, сколько смертей я повидал за время своей работы. Приятного в этом мало. Здесь, в Саксмире, мой пациент – на редкость отважный и очень обаятельный парень; я должен облегчить не только последние его часы, но и те несколько недель жизни, которые ему остались. И мне очень пригодилась бы помощь технического специалиста.

Я поднялся из-за стола и поставил пустую тарелку на сервант. Потом налил себе кофе и сказал:

– Мне очень жаль.

Он подвинул подставку с тостами поближе ко мне, но я отрицательно покачал головой. Завтрак никогда не был моей излюбленной трапезой, а этим утром у меня совсем пропал аппетит. Снаружи послышался звук шагов по асфальту, и в открытом окне показалась голова. Это был Кен.

– Привет! – сказал он с улыбкой. – Отличное утро. Если вы не нужны Маку в аппаратной, то я могу показать вам окрестности. Можно прогуляться до домиков береговых сторожей и дальше, до Саксмирской скалы. Ну что, идем?

Он принял мои колебания за согласие.

– Отлично! Робби я даже не спрашиваю. Он проведет утро в своей амбулатории, любуясь моими анализами крови.

Голова исчезла, и я услышал, как Кен кликнул Януса через соседнее, кухонное, окно. Мы с Робби не проронили ни слова. Он жевал тост, и слушать его громкое чавканье было невыносимо. Я встал и спросил:

– А где мне найти Маклина?

– В аппаратной, – ответил Робби, не прекращая жевать.

Я немедленно отправился туда уже знакомым путем: через вращающуюся дверь амбулатории. Операционный стол под центральной лампой приобрел теперь особое значение, и я поневоле отводил от него взгляд. Открыв дверь в аппаратную, я увидел Маклина, стоявшего возле «Харона Первого». Он поманил меня к себе.

– Посмотрите, вот тут в блоке обработки данных небольшой сбой, – сказал он. – Я заметил это вчера вечером. Сможете устранить?

Тут бы мне и выразить сожаление и объявить, что я отказываюсь участвовать в работе его команды и немедленно возвращаюсь в Лондон. Момент был самый подходящий, но я им не воспользовался. Я подошел к «Харону» и стал слушать объяснения Мака о конфигурации электрических цепей. Сработала профессиональная гордость – профессиональная ревность, если хотите, – в соединении с острейшим любопытством: почему же этот прибор эффективнее того, который мы собрали в «АЭЛ»?

– Там на стене рабочие халаты, – сказал мне Маклин. – Облачайтесь, будем разбираться вместе.

С этой минуты я перестал сопротивляться – или, лучше сказать, меня обезоружили. Дело было не в его безумных теориях и не в предстоявшем эксперименте с жизнью и смертью. Меня покорила великолепная красота умной машины – «Харона Первого». Может быть, слово «красота» звучит странно по отношению к электронному прибору. Но мне так не кажется. С самого детства меня тянуло создавать технические устройства, к ним я испытывал самые сильные чувства, настоящую страсть. В них заключалась вся моя жизнь. Меня не интересовало, как будут в конечном итоге использованы машины, в создании и усовершенствовании которых я принимал участие. Мое дело – добиться, чтобы они безотказно выполняли ту функцию, для которой спроектированы. До приезда в Саксмир у меня не было другой цели, как только заниматься тем, что я умел, и стараться делать это хорошо.

«Харон Первый» пробудил во мне что-то новое: понимание своей власти. Едва я коснулся переключателей, как у меня возникло неодолимое желание досконально разобраться в его устройстве и научиться им управлять. Это было главное, все остальное не имело значения. Тем утром я не только выявил неисправность – весьма незначительную, – но и сумел ее устранить. Маклин стал для меня Маком, а когда я слышал от него «Стив», это уже не резало мне слух. Вся здешняя фантастическая обстановка больше не пугала и не раздражала меня. Я стал своим, членом команды.

Робби не выказал никакого удивления, увидев меня в столовой во время ланча, а я даже намеком не дал понять, что помню наш разговор за завтраком. Ближе к вечеру я с разрешения Мака отправился на прогулку с Кеном. Глядя на бодрого, неугомонного юношу, мне не верилось, что он обречен на скорую смерть, и я старался гнать от себя эти мысли. В конце концов, возможно, и Мак, и Робби просто ошибались. В любом случае меня это, слава богу, не касалось.

Кен, без умолку болтая и смеясь, неутомимо вышагивал по дюнам впереди меня в направлении моря. Светило солнце, воздух был холодный и чистый, и даже панорама бесконечного пляжа, накануне нагонявшая тоску, теперь приобрела какое-то скрытое очарование. Крупная галька сменилась песком, скрипевшим у нас под ногами. Увязавшийся с нами Цербер прыжками несся вперед. Мы бросали ему палки, и он вытаскивал их из бесцветного и почти неподвижного моря, которое тихо и безобидно плескало в берег. Ни о Саксмире, ни о том, что с ним связано, мы не говорили. Вместо этого Кен развлекал меня забавными байками об американской базе в Тёрлуолле: он работал там техником, пока Мак, почти год назад, не забрал его сюда.

Внезапно Цербер, бросившийся было в очередной раз со щенячьим лаем за палкой, замер, повернул голову против ветра и навострил уши. Потом кинулся большими прыжками назад, в ту сторону, откуда мы пришли, и вскоре его гибкое, черное с рыжими подпалинами тело слилось с галечным пляжем и дюнами.

– Услышал зов «Харона», – сказал Кен.

Накануне вечером, когда Мак демонстрировал мне работу установки, поведение пса, который прибежал откуда-то и начал скрестись в дверь, казалось вполне естественным. Но здесь, за три мили от дома, на пустынном берегу, его внезапное бегство выглядело странным и пугающим.

– Здо́рово, правда? – спросил Кен.

Я кивнул, однако настроение у меня разом упало, желание продолжать прогулку куда-то исчезло. Если бы я бродил по берегу один, ничего подобного бы не случилось. Но, глядя на юношу, я сталкивался лицом к лицу, если можно так выразиться, с будущим – с дьявольским проектом Мака и маячившей впереди целью.

– Хотите вернуться? – спросил Кен.

Его слова напомнили мне вопрос Робби за завтраком, хотя смысл был другой.

– Как скажете, – ответил я безразлично.

Он свернул влево и начал взбираться, то и дело оскальзываясь, по крутому склону к возвышавшимся над пляжем скалам. Карабкаясь вслед за ним на вершину, я запыхался, однако Кен был совершенно свеж. Он с улыбкой протянул мне руку, чтобы помочь выбраться наверх. С вершины открывался вид на все четыре стороны – повсюду только вереск и низкий кустарник. Ветер дул в лицо гораздо сильнее, чем внизу. Примерно в четверти мили от нас на фоне неба резко выделялся ряд белых домиков береговых сторожей. В окнах горели холодные отблески заходящего солнца.

– Давайте зайдем, засвидетельствуем почтение миссис Янус, – предложил Кен.

Я согласился, хотя и неохотно, поскольку терпеть не могу являться без предупреждения, не важно к кому. Место, где проживали Янусы, привлекательным назвать было трудно. Когда мы подошли поближе, я понял, что обитаем здесь только один дом, самый крайний. У остальных вид был заброшенный – по-видимому, в них никто не жил уже давно, пожалуй, несколько лет: в двух даже были выбиты стекла. И за садиками никто не ухаживал, они совсем заросли. С покривившихся, сгнивших столбов ограды свисали остатки колючей проволоки. Возле дома Янусов, опершись о калитку, стояла маленькая девочка. У нее было бледное личико, обрамленное темными прямыми волосами, и тусклый, невыразительный взгляд. Во рту не хватало переднего зуба.

– Привет, Ники! – обратился к ней Кен.

Девочка молча поглядела на него, оторвалась от калитки и, сердито указав на меня, спросила:

– Кто это?

– Его зовут Стив, – ответил Кен.

– Мне его ботинки не нравятся, – объявила девочка.

Кен рассмеялся и отворил калитку. Девочка попыталась запрыгнуть на него и усесться верхом, однако он ссадил ее на землю и направился по дорожке к открытой двери.

– Миссис Янус, вы дома? – позвал он.

В дверях показалась женщина – такая же бледная и черноволосая, как ее дочь. Но стоило ей увидеть Кена, с ее лица сошло выражение озабоченности и появилась улыбка. Она пригласила нас в дом, извинившись за беспорядок. Меня представили как Стива.

Некоторое время мы неловко топтались в гостиной, где повсюду были разбросаны детские игрушки. Хозяйка предложила нам чаю, но Кен поспешно отказался:

– Спасибо, мы уже пили.

Однако миссис Янус упорно повторяла, что вода только-только вскипела, и принесла из кухни большой коричневый чайник, две чашки и блюдца. Нам ничего не оставалось, как усесться прихлебывать чай под ее настороженным взглядом. Девочка не отходила от Кена, время от времени недовольно косясь на мои ни в чем не повинные парусиновые туфли.

Мой юный спутник вел себя выше всяких похвал. Он полюбезничал с миссис Янус и приласкал Ники, хотя она симпатии не вызывала. Я молча осматривал комнату. Мое внимание привлекла фотография, висевшая на самом видном месте над камином. На ней была запечатлена Ники, и я удивился тому, насколько изображение милее оригинала.

– Да, зимой тут очень холодно, но это бодрящий холод, – говорила тем временем миссис Янус, остановив на мне свой печальный взгляд. – Я всегда говорю: мороз лучше, чем сырость.

Она предложила мне еще чашку чая, и я кивнул. В этот миг девочка вдруг замерла, словно окаменев. Несколько секунд она стояла неподвижно, с закрытыми глазами, и я испугался, что с ней сейчас случится припадок. Потом, совершенно спокойным тоном, Ники объявила:

– Меня зовет Мак.

Миссис Янус пробормотала извинения и направилась в коридор. Я услышал, как она крутит диск телефона. Кен не двигаясь смотрел на девочку. Мне стало не по себе. Спустя минуту миссис Янус заговорила с кем-то по телефону, а потом позвала дочь:

– Ники, иди поговори с Маком!

Девочка выбежала из комнаты. Впервые с тех пор, как мы появились, она выглядела оживленной и даже смеялась. Миссис Янус вернулась в комнату и улыбнулась Кену.

– Думаю, Мак и с вами захочет побеседовать, – заметила она.

Кен поднялся и вышел в коридор. Оставшись наедине с хозяйкой дома, я не знал, о чем говорить. Совсем отчаявшись, я показал на фотографию над камином и заметил:

– Ники очень хорошо здесь вышла. Наверное, года два назад снимали?

Глаза миссис Янус наполнились слезами.

– Это не Ники, это ее сестра-двойняшка, – ответила она. – Это наша Пенни. Мы потеряли ее, когда им только-только исполнилось пять лет.

Мои сбивчивые извинения прервала вернувшаяся Ники. На этот раз она не обратила внимания на мои туфли, а решительно подошла ко мне, положила руку мне на колено и объявила:

– Мак сказал, что Цербер уже прибежал. И вы с Кеном можете идти домой.

– Спасибо, – только и сумел я ответить.

Мы покинули домик и направились обратно в Саксмир коротким путем, напрямик через болото и поля, поросшие вереском и кустарником. Я спросил у Кена, всегда ли призывный зов «Харона» дает такой эффект, как мы видели: пробуждает интеллект у девочки, казалось бы лишенной его от природы?

– Да, именно так, – подтвердил он. – И мы не знаем, почему это происходит. Робби думает, что ультракороткая волна сама по себе имеет целебную силу, но Мак с этим не согласен. По его мнению, сигнал вызова подключает Ники к тому, что он называет шестой силой, а в ее случае импульс удваивается из-за ее покойной сестры-двойняшки.

Кен говорил так, словно это была не фантастическая теория, а нечто само собой разумеющееся.

– Вы имеете в виду, – спросил я, – что умершая сестра тоже принимает сигнал?

Кен рассмеялся. Он шел вперед так быстро, что я едва поспевал за ним.

– То есть не вызываем ли мы духов и призраков? Да нет, конечно! От бедняжки Пенни не осталось ничего, кроме электрической энергии, которая все еще передается ее сестре. Вот почему Ники является особенно ценной подопытной свинкой.

Кен оглянулся на меня с улыбкой.

– Когда я умру, – сказал он, – Мак мою энергию тоже перехватит. Только не спрашивайте как. Понятия не имею. Но пусть попытается, я только рад.

Мы пошли дальше. Кислый запах стоячей воды доносился с болот, простиравшихся по обе стороны от нашей тропы. Ветер усиливался и гнул к земле тростник. Вдалеке маячила саксмирская башня, резким черным пятном выделяясь на фоне закатного неба.


Следующие несколько дней я занимался отладкой голосового модуля. Мы заправили в устройство магнитную ленту с той же программой, что раньше использовалась в «АЭЛ», хотя словарь был пошире. Сеанс начинался с позывных: «Говорит Харон… Говорит Харон…»; затем шла серия цифр, которую механический голос произносил очень четко. Дальше следовали вопросы, по большей части простые, вроде: «У вас все в порядке?» или «Вас что-нибудь беспокоит?». Потом шли высказывания посложнее, например: «Вас с нами нет. Вы в Тёрлуолле. Это два года назад. Скажите, что вы видите» и т. д. В мою задачу входило следить за четкостью голоса, а корректировкой программы Мак занимался сам. Вопросы и реплики казались мне бессмысленными, но для него какой-то смысл в них, несомненно, был.

В пятницу Мак объявил, что, по его мнению, испытания можно проводить уже в субботу. Робби и Кен были предупреждены, что в одиннадцать утра Мак лично встанет к пульту управления. Мне также предписывалось находиться на своем месте. Я, наверное, должен был спокойно воспринимать происходящее, поскольку уже довольно много знал. Однако, как ни странно, я не чувствовал себя готовым к работе.

Я занял свое место в комнате, примыкавшей к аппаратной, а Кен растянулся на операционном столе.

– Не волнуйтесь, – подмигнул он мне. – Робби меня не зарежет.

Над его головой был закреплен микрофон, соединенный с «Хароном Первым». На стене мигала желтая лампочка – сигнал готовности. Затем ее цвет сменился на красный. Я видел, как Кен закрыл глаза. И после этого донесся смодулированный машиной голос:

– Говорит Харон… Говорит Харон…

Прошла серия цифр и затем, после паузы, голос спросил:

– У вас все в порядке?

– Да, все в порядке, – ответил Кен, но я не услышал в его голосе обычного оптимизма: он звучал плоско, отрешенно, на тон ниже обычного.

Я посмотрел на Робби. Тот протянул мне листок бумаги, на котором написал: «Он под контролем».

И тут я наконец понял, какую роль играет в эксперименте голосовой модуль и почему так важно было его усовершенствовать. Кен вошел в состояние гипноза именно под воздействием электронного голоса. Вопросы, включенные в программу, не были случайны, их записали специально для Кена. Осознав это, я испытал шок даже больший, чем когда увидел, как пес и девочка на расстоянии повинуются призыву. Так вот, значит, о чем Кен в шутку говорил, что ему пора «отправляться на работу».

– Вас что-нибудь беспокоит? – спросил голос «Харона».

Последовало продолжительное молчание, а затем прозвучал нетерпеливый, чуть ли не раздраженный ответ:

– Оно висит надо мной. Скорее бы уж. Лучше сразу покончить с этим, я ни за что не держусь.

Я словно оказался в исповедальне, и только теперь вполне мог понять, отчего мой предшественник наотрез отказался от такой работы. Робби не отрывал от меня глаз: по-видимому, демонстрацию устроили не только для того, чтобы посмотреть, как Кен ведет себя под гипнозом, – это наверняка испытывалось уже десятки раз, – но и для того, чтобы проверить мои нервы. Опыт продолжался. Ответы Кена по большей части слушать было тяжело, и мне не хотелось бы их повторять. Скажу только, что в них прорывалось наружу подспудное напряжение, в котором он постоянно жил и которое в обычных условиях было скрыто и от нас, и от него самого.

Программа несколько отличалась от того, что я слышал раньше, и заканчивалась такими словами:

– Все будет хорошо, Кен. Ты не один. Мы всегда рядом с тобой на этом пути. Ты понял?

На губах Кена появилась умиротворенная улыбка:

– Понял.

Затем снова зазвучали цифры – быстрее, чем раньше, – и наконец последовала команда:

– Кен, просыпайся!

Юноша потянулся, открыл глаза и сел на столе. Он взглянул сначала на Робби, потом на меня и усмехнулся:

– Ну что, старик Харон сделал свое дело?

– На все сто! – откликнулся я, и в моем бодром ответе отчетливо звучала фальшь.

Кен слез с операционного стола: на сегодня его работа закончилась. Я направился к Маку, стоявшему за пультом управления.

– Спасибо, Стив, – сказал он мне. – Теперь ты понимаешь, как нам нужен «Харон Первый». Электронный голос плюс заранее продуманная программа – это гарантия отсутствия эмоций. У любого из нас они все равно бы проявились в решающий момент. Вот почему мы приучаем Кена к машине. Он адаптируется очень хорошо. Но когда рядом девочка, результат намного лучше.

– Девочка? – переспросил я.

– Да. Ники – незаменимый участник эксперимента. Она тоже приучена к электронному голосу, и на пару с Кеном они щебечут, как птички. Потом, разумеется, ничего не помнят.

Мак смолк и поглядел на меня так же пристально, как раньше смотрел Робби.

– Кен в конце концов почти наверняка впадет в кому. И тогда девочка станет единственным связующим звеном между ним и нами. Думаю, сейчас тебе самое время взять машину и съездить в Тёрлуолл за выпивкой.

С этими словами он повернулся и вышел – угловатый и невозмутимый, похожий на какую-то симпатичную, но несомненно хищную птицу.

В Тёрлуолл я не поехал. Вместо этого направился к морю, в дюны. День выдался неспокойный, море волновалось. Непокорные пенисто-серые волны вздымались и с грохотом обрушивались вниз, на прибрежную гальку. Где-то вдали американские курсанты с авиабазы учились подавать сигналы на горне. Ветер доносил резкие, фальшивые звуки. У меня в голове почему-то вертелись строчки негритянского спиричуэла. Раз за разом я повторял одно и то же:

Бог держит целый мир в своих руках,

Бог держит целый мир в своих руках…

Пробные сеансы повторялись каждые три дня в течение нескольких следующих недель – программа всякий раз корректировалась. Мы с Маком сменяли друг друга за пультом управления. Вскоре я свыкся – мало-помалу ко всему привыкаешь.

Как и говорил Мак, сеансы проходили легче, если в них участвовала девочка. Отец приводил ее в лабораторию и оставлял с нами, когда Кен уже лежал на столе и находился под контролем, то есть под гипнозом. Девочку сажали на стул рядом с ним, над ее головой тоже закрепляли микрофон для записи. Ей говорили, что Кен спит. Затем она получала сигнал от «Харона»: звучал ряд цифр – не таких, как у Кена, – и Ники погружалась в гипнотический сон. Когда в опытах участвовали они оба, применялась другая программа. «Харон» переносил Кена в детство, в возраст Ники. Голос говорил: «Тебе семь лет. Ники пришла поиграть с тобой. Вы друзья». Аналогичное сообщение получала и девочка: «Кен пришел поиграть с тобой. Вы с ним одних лет».

Они принимались болтать, и «Харон» больше не вмешивался. Результат получался совершенно фантастический. За несколько месяцев эти двое стали закадычными друзьями «во времени»: они делились самым сокровенным, фантазировали, играли в воображаемые игры. Ники, в обычной жизни отстававшая в развитии и замкнутая, под гипнозом превращалась в живую и веселую девочку. Записи разговоров после каждого сеанса тщательно изучались, и по ним было видно, что взаимопонимание между Ники и Кеном раз от раза крепнет. Эти материалы служили основой при написании следующих программ. Однако, находясь в сознании, Кен относился к Ники всего лишь как к дочери Януса, умственно отсталому ребенку, которому он сочувствовал – и только. О том, что происходило, когда он был под гипнозом, Кен не имел ни малейшего понятия. Но о Ники я бы этого не сказал. Похоже, ее интуитивно влекло к Кену, и она при любой возможности крутилась возле него.

Я спросил Робби, как относятся к сеансам родители девочки.

– Для Мака они в лепешку расшибутся, – ответил он. – А кроме того, они верят, что это может помочь Ники. Ведь ее сестра-двойняшка была совершенно нормальной.

– А про Кена они понимают?..

– Что он умирает? – уточнил Робби. – Да, им говорили, но мне кажется, они не поверили. Да и кто бы поверил, глядя на него?

Разговор происходил в баре, и через открытую дверь нам было видно, как Кен и Мак сражаются в соседней комнате в пинг-понг.

В начале декабря у нас начались неприятности. Из министерства пришло письмо с вопросами о саксмирских экспериментах: когда можно прислать инспектора – ознакомиться с ходом дел? Мы собрались на совещание и решили, что мне нужно съездить в Лондон и попытаться отговорить их от этой затеи. К тому времени я был уже полностью на стороне Мака и во всем его поддерживал. За несколько дней, проведенных в Лондоне, мне удалось убедить начальство, что посещение станции пока преждевременно, но к Рождеству мы надеемся представить результаты. Интерес сотрудников министерства вызывал, конечно, «Харон Второй» с его военным потенциалом; о подлинных планах Мака они не догадывались.

По возвращении в Саксмир я сошел на перрон совсем в другом настроении, чем три месяца назад. «Моррис» поджидал меня у вокзала, но за рулем сидел не Кен, а Янус. Этот малый общительностью не отличался, и на мой вопрос, где Кен, ответил, пожав плечами:

– Простудился. Робби на всякий случай уложил его в постель.

Прибыв на место, я направился прямиком в комнату Кена. У него на щеках выступили красные пятна, но в остальном он выглядел как обычно и бурно протестовал против деспотизма Робби:

– Подумаешь, какое дело! Просто промочил ноги, когда подкрадывался к птице на болоте. Ничего страшного.

Я присел возле его кровати и принялся болтать о своей поездке, пересыпая рассказ шутками о Лондоне и министерстве. Потом направился к Маку – доложить о своем возвращении.

– У Кена температура, – без предисловий объявил Мак. – Робби сделал анализ крови, и результат нехорош. – Он немного помолчал. – Наверное, это оно и есть.

У меня по спине пробежали мурашки. Однако я взял себя в руки и рассказал о поездке в Лондон. В ответ он только кивнул.

– Как бы ни повернулось, сейчас их сюда допускать нельзя.

Робби я нашел в его амбулатории, он что-то изучал под микроскопом, меняя предметные стекла. Времени на разговоры у него явно не было.

– Пока рано делать выводы, – ответил он на мои расспросы. – Через двое суток станет ясно. У Кена инфекция в правом легком, и при лейкемии это может привести к летальному исходу. Пойдите пока развлеките его чем-нибудь.

Я взял переносной граммофон и направился в комнату больного. Мы прослушали с десяток пластинок, и настроение у Кена заметно улучшилось. Потом он задремал, а я остался сидеть возле него, не зная, куда себя деть. Во рту было сухо, и я все пытался протолкнуть подступивший к горлу комок. В голове без конца вертелось: «Только не это, держи себя в руках».

Разговор за ужином не клеился. Мак начал что-то рассказывать о первых годах учебы в Кембридже, а Робби – вспоминать свои спортивные подвиги: он был полузащитником в университетской команде по регби. Я, кажется, просто все время молчал. После ужина я заглянул к Кену пожелать спокойной ночи, но бедняга уже спал. У него дежурил Янус. Я дошел до своей комнаты и повалился на кровать. Попытался читать, но никак не мог сосредоточиться. На море стоял густой туман, и каждые несколько минут на расположенном дальше по берегу маяке включалась предупредительная сирена. Больше ничего слышно не было.

На следующее утро Мак явился ко мне без четверти восемь.

– Кену хуже, – объявил он. – Робби собирается сделать переливание крови, Янус будет ему ассистировать.

Янус был опытным санитаром.

– А моя задача? – спросил я.

– Поможешь мне привести первого и третьего «Харонов» в состояние готовности, – распорядился он. – Если Кену не полегчает, запустим первую фазу операции «Стикс». Я предупредил миссис Янус, что нам может понадобиться девочка.

Одеваясь, я лихорадочно говорил себе, что наступает момент, к которому мы готовились последние два с половиной месяца. Но это не помогло. Я быстро выпил кофе и прошел в аппаратную. Дверь в операционную была закрыта. Там находился Кен, ему делали переливание крови. Мы с Маком занялись «Харонами», проверяя одну за другой все системы, чтобы в нужный момент не вышло заминки. Программы, магнитные ленты, микрофоны – все было готово. После этого нам оставалось только ждать, что скажет Робби. Он появился в половине первого и доложил:

– Ему получше.

Кена перевезли обратно в его комнату. Янус остался ухаживать за больным, а мы все отправились перекусить. На этот раз никаких натужных разговоров не было. Дело, которое нам предстояло, сплачивало нас воедино. Я чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее. Утренняя работа привела меня в чувство. После ланча Мак предложил сыграть в пинг-понг. Еще накануне такое предложение меня бы ужаснуло, но сегодня показалось в порядке вещей. Выглянув в окно в промежутке между партиями, я увидел Ники, гулявшую по двору под присмотром миссис Янус. Странная маленькая девочка бродила туда-сюда, как потерянная, – подбирала с земли палочки и камешки и складывала их в старую кукольную коляску. Ники находилась здесь с десяти утра.

В половине пятого в комнату с теннисным столом вошел Робби. По его лицу мы сразу догадались, что дело плохо. Мак предложил сделать еще одно переливание, но Робби только покачал головой и ответил, что это была бы напрасная трата времени.

– Он в сознании? – спросил Мак.

– Да, – ответил Робби. – Я привезу его, как только вы будете готовы начать.

Мы с Маком вернулись в аппаратную. Вторая фаза операции «Стикс» подразумевала перенесение сюда операционного стола. Требовалось поместить его между тремя «Харонами» и подсоединить аппарат подачи кислорода. Микрофоны были уже включены. Мы не раз отрабатывали все нужные действия ради тренировки, но сейчас побили собственный рекорд на целых две минуты.

– Отличный результат, – заметил Мак.

Я внезапно осознал, как долго он ждал этого мгновения: месяцы, а может быть, и годы. Мак нажал на кнопку, включив сигнал готовности, и меньше чем через четыре минуты Робби и Янус привезли каталку с Кеном. Они переложили больного на стол. Кена было не узнать. Его глаза, всегда такие лучистые, совсем запали и были почти неразличимы на осунувшемся, растерянном лице. Мак быстро подключил электроды: два к вискам, остальные – к груди и шее. Теперь Кен был соединен с «Хароном Третьим».

Мак склонился над юношей и сказал:

– Все будет хорошо. Мы привезли тебя сюда, чтобы провести кое-какие исследования. Расслабься, и все будет в порядке.

Кен поглядел на Мака и улыбнулся. Все понимали: мы видим его в сознании в последний раз. Это было прощание. Мак взглянул на меня, и я запустил «Харона Первого». Голос прозвучал ясно, совсем по-человечески:

– Говорит Харон… Говорит Харон…

Кен закрыл глаза. Он был уже под воздействием гипноза. Робби стоял рядом и держал его за руку – считал пульс. Я запустил программу, которая отличалась от всех остальных и проходила под меткой «Икс».

– Как ты себя чувствуешь, Кен?

Микрофон был придвинут к самым губам больного, но ответ прозвучал еле слышно:

– Сам знаешь как.

– Где ты находишься, Кен?

– В аппаратной. Робби выключил здесь отопление. Я знаю зачем. Чтобы заморозить меня, как мясо в морозильнике. Попросите Робби включить отопление. – Последовала долгая пауза, затем Кен продолжил: – Я стою у входа в туннель. Похоже на туннель. Или на телескоп, если смотришь с обратного конца. Все такие маленькие… Пусть Робби включит отопление.

Мак, стоявший рядом со мной у пульта, переключил рубильник, и программа перешла в немой режим. До определенного момента она работала без звука, а затем снова включился голос, чтобы еще раз пробиться к сознанию Кена.

– Кен, тебе пять лет. Скажи, как ты себя чувствуешь?

Ответа долго не было. Наконец он прозвучал – и мне стало страшно, хотя, по идее, я давно был к этому готов.

– Мне плохо, – жалобным детским голосом прошептал Кен. – Я не хочу играть.

Мак нажал на кнопку, и дверь в конце комнаты отворилась. Янус втолкнул внутрь свою дочь и тут же закрыл за ней дверь. Мак сразу же взял ее под контроль с помощью сигнала вызова, и она не успела увидеть Кена на столе. Ники села и закрыла глаза.

– Ники, скажи Кену, что ты здесь.

Девочка схватилась за ручки кресла.

– Кен болеет, – сказала она. – Он плачет. Он не хочет играть.

Но безжалостный голос «Харона» настаивал:

– Ники, пусть Кен что-нибудь скажет.

– Он не хочет со мной говорить, – ответила девочка. – Он хочет помолиться.

Почти неслышный голос Кена прошел через микрофон и достиг репродуктора. Кен бормотал что-то почти неразличимое:

Добрый Боже, Господи,

Ты к ребенку снизойди,

В простоте благослови

И к престолу призови.

После этого последовало продолжительное молчание. Ни Кен, ни Ники ничего не говорили. Я не снимал рук с пульта управления, готовый запустить программу, как только Мак подаст сигнал. Ники принялась постукивать ногой по полу. Вдруг она сказала:

– Я не пойду за Кеном в туннель. Там темно.

Робби, следивший за состоянием больного, поднял голову.

– Кен впал в кому, – объявил он.

Мак кивнул, и я снова запустил «Харона Первого».

– Ники, иди за Кеном, – произнес механический голос.

Девочка не хотела подчиняться и почти плача пожаловалась:

– Там совсем темно.

Ники сгорбилась в кресле и заерзала, дергая руками и ногами, словно куда-то ползла.

– Не хочу туда, – говорила она. – Там далеко идти, и Кен не будет меня ждать.

Она задрожала всем телом. Я посмотрел на Мака. Тот, в свою очередь, вопросительно взглянул на Робби.

– Он уже не выйдет из этого состояния, – сказал Робби. – Оно может продлиться много часов.

Мак приказал запустить кислородный аппарат, и Робби приложил к лицу Кена дыхательную маску. Мак перешел к «Харону Третьему» и включил монитор. Он поправил несколько настроек и кивнул мне:

– Дальше я сам.

Девочка плакала, но «Харон Первый» отдавал команду за командой, не давая ей передышки.

– Ники, оставайся с Кеном, – приказал механический голос. – Рассказывай нам, что ты видишь.

Я верил Маку и надеялся, что он отдает себе отчет в своих действиях. Но вдруг девочка тоже впадет в кому? Сможет ли он вернуть ее обратно? Сгорбившаяся в кресле Ники была тиха и неподвижна, как Кен, словно из нее тоже почти ушла жизнь. Робби велел мне закутать ее в одеяло и пощупать пульс. Пульс был слабый, но ровный. Больше часа ничего не происходило. Мы следили за вспыхивающими на экране беспорядочными сигналами: электроды передавали слабеющие мозговые импульсы Кена. Девочка молчала.

Прошло много, очень много времени, и вдруг Ники задвигалась – странными, круговыми движениями. Она скрестила руки на груди, поджала колени. Голова ее низко склонилась вперед, и я даже подумал, что она произносит какую-то детскую молитву, как Кен. Но потом меня осенило: Ники воспроизвела позу зародыша в утробе. Лицо ее изменилось, с него как будто стерли привычные черты. Девочка вся как-то сморщилась, постарела.

– Он уходит, – сказал Робби.

Мак жестом подозвал меня и велел взять на себя управление. Робби склонился над Кеном, по-прежнему считая пульс. Сигналы на экране слабели и прерывались. Внезапно кривая резко дернулась вверх, и Робби сказал:

– Все. Он умер.

Теперь сигнал равномерно поднимался и опускался. Мак отключил электроды и снова взглянул на экран. Ритм не прерывался, кривая вздымалась и опускалась, словно отражая биение сердца, пульсацию крови.

– Получилось! – выдохнул Мак. – О господи… Получилось!..

Мы, все трое, неотрывно следили за сигналом, который пульсировал на экране без единого сбоя ритма. Казалось, он заключает в себе, в постоянстве своего движения, самую суть жизни.

Не знаю, как долго мы простояли перед экраном – может, минуты, а может, и часы. Наконец Робби спросил:

– А что девочка?

Мы совсем забыли про Ники – как забыли и про неподвижное тело, которое еще недавно было Кеном. Девочка по-прежнему сидела в странной скорченной позе, голова ее почти касалась коленей. Я подошел к «Харону Первому», чтобы включить голос, но Мак остановил меня жестом:

– Прежде чем ее будить, послушаем, что она скажет.

Он запустил совсем слабый сигнал вызова, чтобы она не пришла в сознание от испуга. И следом я повторил последнюю голосовую команду:

– Ники, оставайся с Кеном. Рассказывай нам, что ты видишь.

Сперва никакой реакции не последовало. Затем Ники стала распрямляться, неуклюже и неуверенно. Руки ее безвольно упали вдоль тела. Она начала раскачиваться вперед-назад, словно вторя движению луча на экране. Затем заговорила – голос был странно высокий, пронзительный:

– Он хочет, чтобы вы его отпустили. Вот чего он хочет. Пустите… Пустите… Пустите…

Продолжая раскачиваться, она тяжело задышала. Потом вскинула руки и стала молотить воздух кулаками:

– Пустите… Пустите… Пустите…

– Мак, нужно ее разбудить, – встревоженно сказал Робби.

Ритм сигнала на экране ускорился. Девочка задыхалась. Не дожидаясь сигнала от Мака, я включил голос:

– Говорит Харон… Говорит Харон… Ники, проснись!

Девочка вздрогнула, и кровь отхлынула у нее от лица. Дыхание нормализовалось. Она открыла глаза.

Безразлично поглядев на нас, Ники принялась ковырять в носу.

– Хочу в туалет, – угрюмо объявила она.

Робби вывел ее из комнаты. Сигнал на экране, который в момент припадка Ники значительно ускорился, теперь поднимался и опускался спокойно и равномерно.

– Почему менялась скорость? – спросил я.

– Если бы ты не ударился в панику и не разбудил ее, то мы, вероятно, узнали бы почему! – ответил Мак.

Он говорил грубо и вообще был непохож на себя.

– Но послушай, Мак, – возразил я, – ты же видел: ребенок задыхался.

– Нет, – ответил он, – я так не думаю.

Он посмотрел мне прямо в глаза:

– Эти движения имитировали мучительный момент рождения, – сказал Мак. – А то, что ты принял за недостаток воздуха, было попыткой младенца, инстинктивно борющегося за жизнь, сделать первый вдох. Кен, впав в кому, вернулся назад, к этому начальному моменту, и Ники была с ним!

Я к тому времени уже понимал, что в состоянии гипноза возможно очень многое, и все же его слова меня не убедили.

– Послушай, Мак, «борьба» Ники началась после того, как Кен уже умер и на «Хароне Третьем» появился новый сигнал. Кен не мог вернуться к моменту рождения: он был мертв. Понимаешь ты это или нет?

Мак ответил не сразу.

– Я не знаю. Я просто не знаю, – ответил он наконец. – Думаю, надо снова взять ее под контроль и выяснить.

– Ну уж нет, – вмешался Робби. Он вошел в аппаратную и слышал наш разговор. – С девочки довольно. Я отослал ее домой и велел матери уложить ее в постель.

Никогда раньше я не слышал, чтобы Робби говорил так безапелляционно. Он оторвал взгляд от мерцающего экрана, посмотрел на лежавшее на столе неподвижное тело и спросил:

– А может, и с нас тоже хватит? Ты доказал свою теорию, Мак. Завтра я с удовольствием с тобой это отпраздную. Но только не сегодня.

Он был совершенно вымотан, и я подумал, что все мы, наверное, выглядим не лучше. Почти ничего не ели целый день. Янус вскоре вернулся и принялся готовить нам ужин. Известие о смерти Кена он воспринял с обычной невозмутимостью. Что касается Ники, то она, по его словам, уснула тотчас же, как только добралась до подушки.

Значит… все кончено. Мы были измучены до предела, наши чувства притупились, и мне, как и Ники, хотелось одного – забыться сном.

Однако прежде чем дотащиться до кровати, какое-то безотчетное чувство заставило меня преодолеть ужасную усталость, сковавшую мое тело, и вернуться в аппаратную. Там все было точно так же, как в тот момент, когда мы ее покинули. Тело Кена лежало на столе, прикрытое одеялом. Экран мерцал, и сигнал на нем равномерно поднимался и опускался. Я поглядел на него, а потом отмотал магнитную ленту назад, до момента, когда у девочки начался тот странный приступ. Я вспомнил, как раскачивалась взад-вперед ее голова, вспомнил судорожные движения рук – словно Ники пыталась вырваться на свободу. Я включил запись.

– Он хочет, чтобы вы его отпустили, – проговорил высокий, пронзительный голос. – Вот чего он хочет. Пустите… Пустите… Пустите!..

Она судорожно вдохнула и снова повторила:

– Пустите… Пустите… Пустите!..

Я выключил запись. Загадочные слова. Сигнал – всего лишь поток электрической энергии, перехваченный в момент смерти Кена. Как же Ники смогла перевести его в мольбу о свободе?.. А если…

Я поднял голову. Мак стоял в дверях и глядел на меня. К его ногам жался пес.

– Цербер неспокоен, – сказал Мак. – Мечется по моей комнате. Не дает спать.

– Послушай, Мак. Я еще раз прокрутил эту запись. Тут что-то не так.

Он подошел и встал рядом со мной.

– Что значит «не так»? Запись тут вообще ни при чем. Лучше погляди на экран. Сигнал ритмичный. Это значит, что эксперимент удался на все сто процентов. Мы добились того, к чему стремились. Вот она, энергия.

– Я понимаю, что это энергия, – ответил я. – Но ты думаешь, это все?

Я снова запустил запись. Мы услышали, как тяжело дышит девочка, потом раздался ее голос:

– Пустите… Пустите…

– Мак, послушай меня. Когда она это произносила, Кен был уже мертв. Следовательно, между ними не могло быть больше никакого общения.

– Ну и?..

– Так как же тогда после его смерти она могла отождествлять себя с его личностью – той личностью, которая и говорит: «Пустите… Пустите…». Только если…

– Что «если»?

– Если произошло нечто такое… Мы знаем, что это невозможно, но… Что если на экране – некая неведомая нам сущность Кена?

Он ошеломленно уставился на меня, а потом мы вместе снова взглянули на экран – пульсирующий сигнал вдруг приобрел совсем другое значение, другой смысл, наполнивший нас тоской и страхом.

– Мак! Что мы наделали?


Утром позвонила миссис Янус. Она сказала, что Ники проснулась и ведет себя странно: без конца раскачивается взад-вперед. Миссис Янус пыталась ее успокоить, но девочка не слушается. Нет, температуры у нее нет, она не простужена. Только вот эти странные телодвижения все время. Завтракать Ники отказалась, говорить не хочет. Хорошо бы Мак послал ей свой сигнал вызова. Это может ее успокоить.

На ее звонок ответил Янус – мы были в столовой. Он передал нам слова своей жены. Робби встал и пошел к телефону. Он почти сразу вернулся к нам.

– Надо туда съездить, – объявил он. – Да, не следовало мне допускать того, что вчера произошло.

– Ты знал, что риск есть, – ответил Мак. – Мы все знали, с самого начала, какое это рискованное дело. Но ты уверял меня, что никакого вреда это не нанесет.

– И был не прав, – отрезал Робби. – Но я не про эксперимент… Видит бог, ты своего добился, и на судьбу бедняги Кена это не повлияло. Ему уже все равно. Моя ошибка в том, что я разрешил привлечь девочку.

– Без нее ничего бы не получилось, – ответил Мак.

Робби вышел, и мы услышали, как он заводит машину.

Мы с Маком пошли в аппаратную. До нас тут побывали Янус и Робби – они вынесли тело Кена. Теперь комната снова имела самый обычный вид, но за одним исключением. «Харон Третий», а точнее, его информационный блок все еще функционировал точно так же, как вчера и сегодня ночью: кривая по-прежнему равномерно поднималась и опускалась на экране. Я поймал себя на том, что украдкой поглядываю на него в надежде, что пульсация прекратится.

Некоторое время спустя раздался телефонный звонок. Я услышал голос Робби.

– Девочку нужно отвезти в клинику, – сказал он с ходу. – Судя по всему, у нее кататоническая шизофрения. Впадет она в агрессию или нет, миссис Янус одной не справиться. Если Мак разрешит, я сам отвезу девочку в психиатрическую клинику в Гай.

Я позвал к телефону Мака, объяснив, в чем дело. Он взял трубку.

– Послушай, Робби, – сказал он. – Я готов рискнуть и попробовать взять Ники под контроль. Это может сработать – а может и нет.

Они заспорили. По разочарованному виду Мака было понятно, что Робби уперся – и был, разумеется, прав. Возможно, мы уже нанесли психике ребенка непоправимую травму. Хотя если Робби отвезет девочку в клинику, то как он там объяснит, что с ней случилось?

Мак жестом показал мне, что я должен перехватить у него трубку.

– Скажи Робби: пусть остается на месте и будет наготове, – распорядился он.

Я был у Мака в подчинении и не мог его ослушаться.

Мак подошел к передатчику на «Хароне Втором» и включил сигнал вызова. Я взял трубку, передал Робби приказ Мака и стал ждать, что произойдет.

Было слышно, как Робби крикнул миссис Янус: «Что случилось?» Потом трубка на том конце провода со стуком упала.

Несколько секунд не было слышно ничего, кроме неясных отдаленных голосов. Миссис Янус, похоже, о чем-то умоляла Робби. Я расслышал: «Ну пожалуйста, пусть попробует…»

Мак подошел к «Харону Первому». Жестом показал мне, что надо поднести телефон как можно ближе к нему, и дотянулся до трубки.

– Ники, – сказал он, – ты слышишь меня? Это Мак.

Я стоял рядом и потому расслышал тихий ответ:

– Да, Мак.

Голос был растерянный, почти испуганный.

– Скажи мне, что с тобой не так, Ники.

Девочка захныкала:

– Не знаю. Часы тикают. Мне не нравится.

– А где тикают часы, Ники?

Она не ответила. Мак повторил вопрос. Я расслышал, как возмущается Робби. Он, должно быть, стоял рядом с девочкой.

– Везде тикают, – ответила она наконец. – У меня в голове. Пенни это тоже не нравится.

Пенни. Кто это – Пенни? И тут я вспомнил. Умершая двойняшка.

– А почему Пенни это не нравится?

Это было невыносимо. Робби совершенно прав. Не следовало Маку втравливать ребенка в такие мучительные опыты. Я покачал головой, выражая неодобрение. Мак будто и не заметил и снова повторил вопрос. Я услышал, как девочка расплакалась.

– Пенни… Кен… Пенни… Кен…

Мак мгновенно переключился на голос «Харона Первого» – прозвучала команда из вчерашней программы:

– Ники, оставайся с Кеном. Рассказывай нам, что ты видишь.

Девочка пронзительно вскрикнула и, должно быть, упала: я услышал испуганные голоса Робби и миссис Янус. Что-то с грохотом стукнулось об пол, – по-видимому, телефонный аппарат.

Мы с Маком взглянули на экран. Ритм колебаний ускорился, кривая двигалась быстрыми всплесками.

Робби поднял трубку на том конце провода.

– Мак, ты убьешь ее! – крикнул он. – Ради бога!..

– Что она делает? – спросил Мак.

– То же, что вчера, – ответил Робби. – Качается непрерывно взад-вперед. Она задыхается. Подожди…

Он снова выпустил трубку. Мак толкнул рубильник обратно, на сигнал вызова. Пульсация на экране пришла в норму. Затем, после долгой паузы, до нас снова донесся голос Робби.

– Она хочет поговорить с тобой, – объявил он.

Снова молчание, а потом голос девочки глухо, без всякой интонации, произнес:

– Пусти их.

– Как ты себя чувствуешь, Ники? – спросил Мак.

– Пусти их, – повторила она.

Мак повесил трубку.

Сигнал на экране пульсировал с нормальной скоростью.

– Ну и о чем это говорит? – спросил я.

Мак как-то вдруг сразу состарился. Он выглядел страшно изможденным, но меня поразили его глаза – в них застыло выражение, которого я раньше у него не замечал: недоумение и растерянность. Казалось, все его существо – чувства, тело, мозг – противилось одолевавшим его мыслям и отрицало их.

– Возможно, все это означает, что ты был прав, – ответил он. – Что сознание после смерти тела продолжает существовать. Возможно, это означает, что мы совершили прорыв.

Эта мысль, совершенно ошеломляющая, если додумать ее до конца, лишила нас дара речи. Мак опомнился первым. Он подошел к «Харону Третьему» и остановился перед ним, не сводя взгляда с экрана.

– Ты видел, как изменилась пульсация, когда девочка заговорила? – спросил он. – Но сама Ники не могла быть причиной этих изменений. Импульс исходил от шестой силы Кена – и от умершей сестры-двойняшки. Ники – проводник. Их энергия может проходить через нее, и только через нее. Да ты понимаешь…

Мак вдруг смолк и резко повернулся, взглянув мне прямо в глаза. Он пришел в невероятное возбуждения.

– Ники – единственное связующее звено. Надо привести ее сюда, срочно закачать в «Харона» новую программу и задать ей следующую серию вопросов. Если у нас под контролем действительно сознание плюс энергия…

– Послушай, Мак, – прервал я его, – ты ведь не хочешь погубить ребенка? Или хуже того – обречь Ники на пожизненное пребывание в психиатрической лечебнице?

Он глядел на экран, и на лице его застыло отчаяния.

– Я должен знать, Стив, – ответил он. – Я должен выяснить!.. Если сознание выживает, если шестая сила побеждает материю, то это означает, что не только один человек победил смерть. Это означает, что так происходит со всеми людьми, с самого начала мироздания. Это доказывает существование бессмертия – в той или иной форме. Это переворачивает все наши представления о смысле земной жизни человека.

Да, мысленно согласился я, еще как переворачивает, притом необратимо. Произойдет слияние науки и религии, поначалу радостное; но потом неизбежно наступит разочарование, потому что ученые, а с ним и священники осознают: если существует бессмертие, то человеческая жизнь здесь, на земле, сильно теряет в цене. И значит, долой калек, стариков, слабых и больных. Не страшно уничтожить весь мир – ибо в чем смысл существования здесь, на бренной земле, если нас ждет иная жизнь?

– Мак! – позвал я. – Ты ведь слышал, что говорила девочка: «Пусти их».

Снова раздался звонок. На сей раз звонил не Робби, а Янус – по внутреннему телефону, из холла. Он извинился: не хотел нам мешать, но приехали два джентльмена из министерства. Янус попытался объяснить им, что идет совещание, однако они настаивают. У них срочное дело к мистеру Маклину.


Я вышел в бар и увидел там наших гостей – с одним из них я уже встречался в Лондоне. Он принес свои извинения и объяснил: мой предшественник по работе в Саксмире побывал в министерстве и изложил причины своего ухода от Маклина. У него возникли определенные сомнения по поводу проводимых здесь экспериментов и создалось впечатление, что в министерстве ничего об этом не знают. Теперь чиновники хотели немедленно получить от Маклина разъяснения.

– Он скоро выйдет, – ответил я. – Но если вы хотите о чем-то спросить меня, то я к вашим услугам.

Они переглянулись, и разговор продолжил второй чиновник:

– Вы ведь работаете со звуковыми вибрациями, верно? Исследуете взрывную силу ударной волны? Так вы говорили нам в Лондоне.

– Да, мы над этим работаем, – ответил я. – И добились определенных успехов. Но, как я вам уже объяснял, остается еще много нерешенных задач.

– Мы приехали посмотреть на результаты ваших исследований.

– Сожалею, – ответил я, – но после того, как я вернулся, работы были приостановлены. У нас случилась беда: скончался один из сотрудников. Это несчастье не имеет никакого отношения к нашим исследованиям. Юный Кен Райан умер вчера от лейкемии.

Они снова быстро переглянулись.

– Мы слышали, что он болен, – сказал первый чиновник. – Об этом рассказывал ваш предшественник. И нам дали понять, что текущий эксперимент – тот самый, который проводился без санкции министерства, – был как раз связан с болезнью этого юноши.

– Вас ввели в заблуждение, – ответил я. – Его болезнь не имела отношения к эксперименту. С минуты на минуту вернется наш врач: он представит вам всю клиническую картину.

– Мы хотели бы видеть Маклина, – упорствовал второй чиновник. – И осмотреть ваше электротехническое оборудование.

Я вернулся в аппаратную, понимая, что никакие слова не заставят их отказаться от своих намерений. Настал час расплаты.

Маклин стоял возле «Харона Второго» и возился с пультом управления. Я быстро взглянул на «Харона Третьего». Экран все еще был включен, но сигнал исчез. Я ничего не сказал, только молча посмотрел на Мака.

– Да, – сказал он. – Я его демонтировал. Все соединения отключены. Энергия потеряна.

Услышав это, я поначалу испытал чувство облегчения. Но оно тут же сменилось сожалением – сочувствием к человеку, который за считаные минуты потерял все, чего упорно добивался многие годы. Уничтожил все своими руками.

– Нет, ничего не кончено, – сказал он, встретив мой взгляд. – Все только начинается. Окончен первый этап. «Харон Третий» теперь бесполезен, и то, что здесь произошло, будет известно нам троим – мне, тебе и Робби: Робби не должен остаться в неведении. Мы были в двух шагах от открытия, в которое никто на свете не поверил бы. Но лишь в двух шагах. Вполне может быть, что мы оба не правы и что все сказанное девочкой вчера вечером и сегодня утром – всего-навсего результат каких-то сдвигов в ее отключенном сознании. Не знаю. Просто не знаю… Но благодаря ее словам я не стал удерживать энергию. Теперь девочка свободна. Кен свободен. Он ушел от нас. Куда? К каким неведомым пределам? Этого мы, возможно, никогда не узнаем. Но я готов искать ответ до конца моих дней – вместе с тобой, Стив, и с Робби, если он согласится.

Я передал Маклину требование чиновников из министерства. Он только пожал плечами.

– Я объявлю им, что эксперимент провалился. И что я собираюсь сворачивать работу. С этого момента, Стив, мы сами по себе. Странно: я теперь чувствую себя куда ближе к Кену, чем раньше. И не только к Кену, но и ко всем, кто нас покинул. – Он отвернулся, помолчал, затем продолжил: – С девочкой все будет в порядке. Ты можешь сходить к ней и попросить Робби прийти сюда? А я пока управлюсь с ищейками из министерства.

Я вышел через черный ход и зашагал по тропинке к домикам береговых сторожей. Со мной увязался Цербер. Он уже дышал не так тяжело и не волновался, как прошлым вечером, а только бешено несся вперед, по временам возвращаясь проверить, следую ли я за ним.

Мне казалось, что я совершенно выпотрошен и не способен беспокоиться ни о том, что случилось, ни о том, что ждет впереди. Мак собственными руками разорвал единственную ниточку, которая привела нас от вчерашнего вечера к сегодняшнему рассвету. Заветная мечта любого ученого – первому проникнуть в тайну смерти – была у нас в руках в течение нескольких незаметно промелькнувших часов. Нам удалось ухватить энергию, она зажгла искру, и казалось, что впереди замаячили бесконечные возможности все новых и новых открытий.

Но теперь… теперь моя вера почти угасала. Может быть, мы ошиблись, введенные в заблуждение собственными эмоциями и страданиями напуганного умственно отсталого ребенка. Заветные вопросы никогда не получат ответов – ни от нас, ни от кого бы то ни было еще.

По обе стороны от тропы тянулись болота. Я стал взбираться на поросший кустарником холм к домикам береговых сторожей. Пес с лаем несся вперед. А на скале справа от меня вырисовывались силуэты американских курсантов: они снова затеяли дуть в свои горны. Сиплые, нестройные, визгливые звуки оглашали окрестности. Ребята изо всех сил старались сыграть сигнал побудки.

Я увидел, как из дома Янусов выходит Робби и с ним девочка. Она выглядела вполне здоровой. Завидев собаку, Ники кинулась ей навстречу. Потом она услышала звуки горна и подняла руки кверху. Темп сигналов нарастал, и девочка принялась в такт им покачиваться и подпрыгивать. Потом сорвалась с места и побежала в сторону скал, с поднятыми над головой руками, смеясь и танцуя на ходу, а пес крутился у ее ног и весело лаял. Курсанты заметили ее и тоже засмеялись. И я вдруг почувствовал, что больше нет ничего – ничего, кроме лая собаки, танца девочки и тонкого, высокого звука горна в вышине.

Примечания

1

Остров в северной части Венецианской лагуны. – Здесь и далее примечания переводчиков.

2

Туалет (фр.).

3

Знаменитый ресторан в Венеции.

4

Остров вблизи Венеции.

5

Островок рядом с Мурано.

6

Самый старый и самый протяженный канал Венеции, протекающий в ее центральной части; по его сторонам высятся роскошные палаццо (дворцы).

7

Часть набережной вдоль канала Бачино ди Сан-Марко в Венеции.

8

Квартал Венеции, названный по комплексу зданий, в который входят верфи, мастерские и склады, где строились корабли венецианского флота; создание Арсенала относится к началу XIV в.

9

Набережная вдоль Арсенального канала (Рио дель Арсенале), почти под прямым углом к каналу Бачино ди Сан-Марко.

10

Один из лондонских аэропортов.

11

Речной трамвай (ит.).

12

Проездом (фр.).

13

Габриэле Д’Аннунцио (1863–1938) – итальянский писатель, поэт и драматург; часто бывал и подолгу жил в Венеции.

14

Большая площадь при въезде в Венецию с материка; находится у самого начала Большого канала, недалеко от железнодорожного вокзала, – единственное место в Венеции, где существует наземный транспорт.

15

Мост Риальто через Большой канал – самый известный и древний мост в Венеции, один из символов города.

16

Названия двух знаменитых кафе, расположенных друг против друга под аркадами здания Новых Прокураций на площади Сан-Марко в Венеции; оба существуют с XVIII в.; оркестры обоих кафе пребывают в состоянии шутливой конкуренции.

17

Узкая, извилистая улица, которая ведет от площади Сан-Марко к мосту Риальто; главная торговая улица Венеции.

18

Набережная канала Джудекка, своеобразная граница центральной (хотя это понятие весьма условно) части Венеции; место, более доступное для не очень состоятельных туристов.

19

Джудекка – восемь соединенных друг с другом островков Венецианской лагуны; южная, окраинная часть Венеции, которую отделяет от города канал с тем же названием.

20

Хозяин (ит.).

21

Костюм (фр.).

22

Две сестры (ит.).

23

Близнецы (ит.).

24

Сестры, старые (ит.).

25

Да, да, синьор, бедная синьорина (ит.).

26

До свидания, синьор (ит.).

27

Полиция (ит.).

28

Имеется в виду Бенито Муссолини (1883–1943) – фашистский диктатор Италии с 1922 по 1943 г.

29

Телятина в вине (ит.).

30

Ну вот! (ит.)

31

Полицейский агент (ит.).

32

Зд.: следователь, сыщик (ит.).

33

Помимо оркестров кафе «Флориан» и «Квадри», на площади Сан-Марко играет оркестр кафе «Лаверна».

34

Англичанка (ит.).

35

Днем (ит.).

36

Добрый вечер (ит.).

37

Спасибо (ит.).

38

Большое спасибо (ит.).

39

Спокойной ночи (ит.).

40

Набережная канала Бачино ди Сан-Марко, продолжение Моло в восточном направлении.

41

Кносс, Фест – древние города на греческом острове Крит; начиная с 1900 г. там велись археологические раскопки.

42

Мужская привилегированная частная школа в графстве Дорсетшир. Основана в 1550 г.

43

Главный собор Англиканской церкви; одна из наиболее известных достопримечательностей Лондона. Построен по проекту Кристофера Ренна в 1675–1710 гг.

44

Лесопарк в северной части Лондона вблизи фешенебельного района Хампстед.

45

Густонаселенный район Лондона.

46

Вполголоса (ит.).

47

Район в центре Лондона.

48

Бездонная лужа (англ.).

49

Простота (фр.).

50

Имеется в виду частная школа для мальчиков от 8 до 13 лет; готовит к поступлению в привилегированные частные школы.

51

Здесь обыгрывается значение английских слов «grey» (серый) и «black» (черный).

52

Вергилий. Энеида. Кн. II.

53

Сократ (470/469–399 до н. э.) излагал свое учение устно, главные источники – сочинения его учеников Ксенофонта и Платона. Сократ был обвинен в поклонении новым божествам, в развращении молодежи; приговорен к смерти.

54

Агора – место народных собраний в Древней Греции; обычно – рыночная площадь. На агоре встречались также для заключения торговых сделок, для деловых бесед и т. д.

55

Героини пьес Шекспира «Как вам это понравится», «Венецианский купец», «Двенадцатая ночь».

56

Героиня комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» Виола по ходу действия выдает себя за юношу Цезарио.

57

Имеется в виду Дартмутское военно-морское училище.

58

Луис Маунтбаттен (1900–1979) – британский адмирал, во время Второй мировой войны – главнокомандующий союзными войсками на Юго-Восточно-Азиатском театре боевых действий.

59

Графство в Северной Ирландии; административный центр – Белфаст.

60

Гэльское название Ирландии, официально закрепленное конституцией 1937 г. (с 1949 г. – Республика Ирландия).

61

Персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» (дворецкий).

62

Экскалибур – легендарный меч короля Артура.

63

Под гребенку (фр.).

64

Моше Даян (1915–1981) – израильский политический деятель, министр обороны Израиля (1967–1974).

65

Шекспир. У. Гамлет. Акт II, сц. 2.

66

Стратфорд (Стратфорд-на-Эйвоне) – город в графстве Уорикшир, на родине Шекспира, где находится Королевский Шекспировский театр.

67

Питер Чейни (1896–1951) – английский писатель, автор «крутых» детективных романов.

68

Джон Бакен (1875–1940) – британский государственный деятель и писатель, автор многочисленных остросюжетных романов.

69

Знаменитый бродвейский мюзикл Р. Роджерса и О. Хаммерстайна (1949) по мотивам книги Дж. Миченера «Тихоокеанские истории» (1947); впоследствии был дважды экранизирован (1958, 2001).

70

Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – ирландский поэт, драматург и эссеист, один из зачинателей движения за ирландское (гэльское) возрождение.

71

Джон Миллингтон Синг (1871–1909) – ирландский драматург, деятель ирландского литературного возрождения.

72

Псевдоним – от Aeon (Эон) – известного ирландского поэта, философа и художника Джорджа Рассела (1867–1935), одного из лидеров ирландского литературного возрождения.

73

Театр Аббатства – первый национальный ирландский театр в Дублине, созданный в 1904 г. при активном участии У. Б. Йейтса.

74

Прическа (фр.).

75

Селение примерно в 60 км южнее Кале (Франция), близ которого во время Столетней войны войска английского короля Генриха V разгромили французов 25 октября 1415 г.

76

Административный центр графства Арма на юге Северной Ирландии.

77

Дерри (Лондондерри) – морской порт на севере Северной Ирландии, административный центр графства Лондондерри.

78

Имеется в виду ария Лауретты «О, mio babbino caro» из оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини «Джанни Скикки» (1918).

79

Ольстер – шесть графств Северной Ирландии, входящих в состав Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии; начиная с 1950-х гг. – арена острого конфликта между ополченцами-католиками Ирландской республиканской армии, выступавшими за независимость от Великобритании, и радикальными пробританскими лоялистами (протестантами).

80

Здесь и далее цитаты из комедии «Двенадцатая ночь» даны в переводе Э. Линецкой.

81

Правильно: «Я погублю тебя, ягненок хрупкий, мстя ворону в обличии голубки» (акт V, сц. 1).

82

Вымышленная страна, в которой происходит действие комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».

83

Долина, лежащая между Елеонской (Масличной) горой и Иерусалимом. Долгое время была излюбленным местом захоронений мусульман (западная часть) и евреев (восточная часть). Отсюда второе название – Иосафатова долина (Долина смерти).

84

Хайфа – морской порт на северо-западе Израиля.

85

В 1920–1947 гг. Иерусалим был административным центром английской подмандатной территории Палестина.

86

Оксфам – Оксфордский комитет помощи голодающим (Oxford Famine Relief), благотворительная организация; занимается оказанием помощи голодающим и пострадавшим от стихийных бедствий в различных странах.

87

Малькольм Маггеридж (1903–1990) – английский журналист, сатирик, общественный деятель.

88

Пуна – город на западе Индии, в 150 км от Мумбаи (до 1947 г. – на территории Бомбейского президентства в Британской Индии), где находилась британская военная база.

89

Нисан – седьмой месяц иудейского календаря.

90

Пейсах – еврейский праздник, отмечаемый в память исхода евреев из Египта; начинается в канун 14-го нисана и длится 7–8 дней.

91

Опресноки – в христианской традиции маца, пресный хлеб, испеченный без дрожжевой закваски, который бог повелел есть еврейскому народу, отмечая свое избавление от египетского пленения (Исх. 12: 17).

92

Одна из девяти самых знаменитых в Англии привилегированных школ для мальчиков; известна с конца XVIII в.

93

Русская православная церковь в Гефсиманском саду; построена и освящена в 1888 г. в память покойной императрицы Марии Александровны.

94

Мусульманская мечеть Куббат эс-Сахра (араб. Купол Скалы), известна также под названием мечети Омара; ее строительство завершилось в 691 г.

95

Город в Южной Англии, центр подготовки военных специалистов.

96

Харам эш-Шариф (священный двор) – место ветхозаветного иерусалимского храма, площадь, на которой находятся мечети Купол Скалы (Куббат эс-Сахра) и аль-Акса.

97

Одна из часовен православного храма Воскресения. В часовне висит икона сидящего в узах Спасителя, под престолом находится огороженная решеткой каменная плита с двумя отверстиями, в которых, по преданию, были заключены стопы Христа.

98

Часть подлинной древней стены иерусалимского храма, ныне – часть западной ограды площади Харам эш-Шариф. Собираясь здесь, евреи оплакивают разрушение храма.

99

Via Dolorosa (лат.) – Страстной путь (Скорбный путь), которым, по евангельскому преданию, Христа вели на казнь. В конце Страстного пути, на том месте, где стоял крест Христа, построен храм Гроба Господня, где хранится гроб Христа.

100

Древнее название ворот Святого Стефана у восточной границы Иерусалима – Овчие ворота.

101

Купальня Вифезда (овчая купель) – в древности водоем для омовения жертвенных животных (овец); располагалась у Овчих ворот.

102

Имеется в виду претория (резиденция) Понтия Пилата, римского наместника в Иудее в 26–36 гг., куда привели на суд Христа.

103

Лурд – город на юге Франции, место паломничества католиков, верующих в чудодейственную, целительную силу иконы Лурдской Божьей Матери.

104

Станции Страстного пути – места, на которых Христос останавливался по пути на Голгофу. В более широком значении – ряд образов, или сцен, символизирующих страдания (страсти) Христа, – от моления в Гефсиманском саду до крестных мук.

105

Древняя крепость библейских времен. Иудейский царь Ирод Великий, расширив и укрепив крепость, назвал ее в честь своего друга, полководца Марка Антония. В крепости содержался сильный римский гарнизон.

106

Се человек (лат.). По преданию, Пилат, выведя Христа к народу после бичевания, одетого в багряницу и в терновом венке, воскликнул: «Се человек!»

107

Сионские сестры милосердия (фр.) – французская церковь и монастырь, находящиеся на Страстном пути.

108

В 1945–1951 гг. в Великобритании у власти было лейбористское правительство, возглавляемое Клементом Эттли.

109

Часть разрушенного в 588 г. до н. э. древнего иерусалимского храма, где в ветхозаветные времена находился Ковчег Завета.

110

Улица в Лондоне, на которой расположены многочисленные частные клиники.

111

Согласно преданию Христос въехал в Иерусалим верхом на осле.

112

Шехем (Шхем, Сихем) – город в исторической области Самария. Ворота открывали путь на север – в Шехем и далее в Дамаск (Сирия) – и назывались Дамасскими или Шехемскими.

113

То есть сад Иосифа Аримафейского. Член синедриона и тайный ученик Христа, Иосиф умолил Пилата отдать ему тело умершего Христа, которое затем он положил в могилу, высеченную в скале у него в саду (Ин. 19: 38–42).

114

Анна Хатауэй (1557–1623) – жена Шекспира.

115

Имеется в виду Ирод I Великий (ок. 73–4 до н. э.), царь Иудеи с 40 г. до н. э.

116

Францисканский коллеж для мальчиков, основанный в Иерусалиме в 1862 г.


на главную | моя полка | | Не позже полуночи и другие истории |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 4
Средний рейтинг 2.8 из 5



Оцените эту книгу