Книга: Гитлер и Габсбурги. Месть фюрера правящему дому Австрии

Джеймс Лонго

Гитлер и Габсбурги. Месть фюрера правящему дому Австрии

James Longo

Hitler and the Habsburgs. The Fuhrer's Vendetta Against the Austrian Royals

© James M. Longo, 2017

© Камышникова Т. В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2020

КоЛибри®

* * *

Эту книгу я читала с великим удовольствием; уверена, что и вы, читатель, тоже увлечетесь ею. Я всегда испытываю гордость, читая об истории своей семьи, однако несколько робею при мысли о том, сколько же у ее членов было мужества и силы, как восхитительно твердо шли они по своему жизненному пути… Это настоящий источник вдохновения! Жизнь многих людей из моей семьи достойна восхищения. Они стали примерами для подражания, а иногда – даже героями. Их истории нужно рассказать хотя бы потому, что, пройдя через столько невзгод, они это заслужили…

Принцесса София де Потеста-Гогенберг, правнучка эрцгерцога Франца-Фердинанда

Гитлеру противостояла храбрость одной семьи, христианская вера и исключительный героизм. Такие произведения не дают нам забыть о том, как страшна черная дыра террора, которая разверзается очень легко.

Сью Вулменз, соавтор книги «Убийство эрцгерцога: Сараево 1914 года и убийство, изменившее мир»

Моей жене Мэри Джо Харвуд и Ее светлости принцессе Софии Гогенберг де Потеста

1. Гитлер в отеле «Империал», 1938

14 марта 1938 г., вечером, в половине шестого, серо-черный «мерседес-бенц» Адольфа Гитлера медленно ехал мимо дворца Шенбрунн к отелю «Империал» в самый центр Вены^[1]. Сорокавосьмилетний родной сын возвращался, чтобы покорить город и страну, которые некогда сами покорили его. Двадцать пять лет тому назад Гитлер бездомным бродягой слонялся по улицам Вены, голодным мечтателем сидел на скамейке в общедоступных парках Шенбрунна, через десять лет попал в немецкую тюрьму по обвинению в государственной измене, но к весне же 1938 года сделался непререкаемым диктатором обеих стран.

Во дворце Шенбрунн и в самой Вене когда-то жили члены дома Габсбургов, правители империи, которая раскинулась не только по Европе, но и по всему миру. Ненависть Гитлера к Габсбургам и их представлениям о будущем многонациональной Европы стала двигателем его по-фаустовски стремительного, головокружительного восхождения к власти.

В тот день элегантному кабриолету Гитлера не нужна была защита в виде пуленепробиваемых стекол или бронированного кузова. Всего несколько часов назад его армия численностью в сто тысяч человек без единого выстрела вошла в его родную Австрию^[2]. Под громовые приветственные крики он стоял сурово, неподвижно и ловил взоры страны и всего мира. С самого детства заветной мечтой Гитлера было соединить Австрию с Германией и уничтожить все, что воплощала для него империя Габсбургов. То, что произошло потом, выросло из этого двуединого устремления. В тот обманчиво теплый мартовский вечер половины своих целей он уже достиг. Ценой достижения второй половины стали миллионы жизней и уничтожение чуть ли не всей Европы.

К услугам Адольфа Гитлера был любой роскошный венский дворец, но он выбрал отель «Империал». Туда его тянуло как магнитом^[3]. Два десятка лет назад, когда он, несостоявшийся студент художественной академии, докатился до того, что зарабатывал уборкой снега на ступенях именно этого отеля, его жизнь разделилась на «до» и «после». То был торжественный прием в честь наследника габсбургского престола эрцгерцога Карла и его супруги, эрцгерцогини Зиты. Когда Гитлер триумфатором вернулся в отвергший его город, со своим окружением он поделился лишь одним воспоминанием о пяти прожитых в Вене годах, которые решили его участь, и вспомнил именно тот люто холодный вечер^[4]: «В вестибюле сияли огнями люстры, но я понимал, что мне попасть туда совершенно невозможно. Как-то вечером ужасная метель нанесла высоченные сугробы, а значит, я мог заработать на еду уборкой снега. И надо же: человек пять-шесть из нас послали чистить мостовую как раз перед отелем “Империал”. Я увидел, как Карл с Зитой выходят из императорской кареты и по красной дорожке величественно шествуют к дверям. Мы, бедолаги, старательно раскидывали снег и сдергивали шапки каждый раз, когда подкатывали аристократы. Они даже не удостаивали нас взглядом, а я и теперь помню запах их духов. И для них, и для всей Вены мы значили куда меньше снега, который валил тогда всю ночь: отель даже не удосужился выставить нам хотя бы чашку кофе. Тогда-то я и решил для себя: настанет день, я вернусь в отель “Империал” и по красной дорожке войду в тот сверкающий зал, где сейчас танцуют Габсбурги. Я не представлял, когда и как это может случиться, но ждал этого дня, и вот я здесь»^[5].

Слушатели как завороженные рукоплескали рассказу о человеке, когда-то никому не известному, но сумевшему перевернуть мир вверх тормашками. Мало кто в истории так стремительно поднялся с самого низа на самый верх. В тот вечер, когда Адольф Гитлер присоединял свою мать-Австрию к своей мачехе-Германии, он вынашивал планы не торжества, а мести. Он мстил не Карлу, умершему в 1922 г., и не Зите, которая жила в эмиграции в Бельгии. Он нацеливался на сирот эрцгерцога Франца-Фердинанда, убийство которого в 1914 г. запустило маховик Первой мировой войны. Незадолго до прибытия Гитлера в отель оттуда спешно съехал старший сын эрцгерцога герцог Максимилиан Гогенберг вместе с женой и пятью детьми^[6].

Уже через несколько часов после возвращения Гитлера в Австрию положение герцога должно было круто измениться: человека, олицетворявшего собой государство, нужно было объявить его врагом и из дворца, где он жил, препроводить в нацистскую тюрьму. С вершин он упал столь же стремительно, как к ним поднялся Гитлер. Вместе со своим окружением фюрер составил список нескольких тысяч австрийцев, подлежавших ликвидации. За несколько недель арестовали семьдесят девять тысяч человек, но аресты, депортации в Германию и заточения в Дахау гестапо начало вовсе не с евреев, не с чехов и не с иммигрантов, которых Гитлер просто не выносил и всячески демонизировал. Первыми двумя австрийцами, которых Гитлер приказал арестовать вечером в день своего величайшего триумфа, стали Максимилиан и Эрнст Гогенберги, сыновья Франца-Фердинанда^[7]. Герману Герингу и Генриху Гиммлеру он велел действовать без всякого снисхождения, на что два вечных соперника охотно согласились^[8].

После захвата Австрии Гитлер дал гестапо еще более тайное задание. Нужно было помочь выехать в США врачу-еврею, который лечил смертельно больную мать Гитлера в последние годы ее жизни^[9]. Два офицера-еврея, его сослуживцы по Первой мировой, тоже оказались под его личной защитой^[10]. Как и доктор, они получили возможность избежать холокоста, вскоре развязанного Гитлером против евреев Европы. Печально известный антисемитизм Гитлера был избирательным, но вот сыновей Франца-Фердинанда фюрер не пощадил. В этой ненависти было куда больше личного, чем в неприязни к их покойным родителям или отвращении к миллионам невинных, которые должны были умереть во имя его.

Но даже когда об аресте братьев Гогенберг кричали все заголовки в Европе и Америке, женщины, любившие их, не собирались сдаваться^[11]. Добиваясь освобождения, жены, сестра, другие женщины, которые им сочувствовали, повели беспримерную партизанскую войну против нацистов в Вене, Праге и Берлине. С Гитлером и его гестапо боролись ум, сила и стойкость женщин; ими двигала любовь точно так же, как нацистами – ненависть.

Семена вендетты Адольфа Гитлера против исчезнувшей империи Габсбургов, покойного эрцгерцога и его детей-сирот были посеяны гораздо раньше встречи с Габсбургами в метельный вечер у отеля «Империал».

Незадолго до того, как Гитлер появился на свет в приграничном австрийском городке Браунау-ам-Инн, кронпринц Рудольф, тридцатиоднолетний обаятельный наследник престола Габсбургов, или сам наложил на себя руки, или был убит. Неуклюжее заявление правительства только напустило тумана. Посол Англии выразил общее мнение: «Все здесь загадка, загадка и загадка!»^[12] Империя Габсбургов, почти шесть веков самый важный винт в жизни Центральной Европы, так и не оправилась от этого потрясения^[13]. Рудольф был единственным сыном императора Франца-Иосифа. Ни дочь, ни родственница не могли наследовать престол. Для заполнения опасного вакуума императору не оставалось ничего другого, как назначить преемником своего старшего племянника эрцгерцога Франца-Фердинанда^[14]. Это был непопулярный выбор. Эрцгерцога все считали чуть ли не живым мертвецом, хилым интровертом, и никто не ждал, что он проживет долго. Популярный кронпринц исчез с общественной сцены внезапно, и Франц-Фердинанд волей-неволей взялся за роль, не подходившую складу его личности^[15]. Стефан Цвейг, прославленный австрийский прозаик, отмечал: «Францу-Фердинанду недоставало именно того, без чего в Австрии невозможна подлинная популярность: личного обаяния, человеческой привлекательности и внешней обходительности» ^[16][17].

Никто и не думал, что этот мало кому известный, щуплый, полуживой эрцгерцог, который появился на свет в отдаленном от Вены съемном дворце, когда-нибудь станет императором^[18]. Его собственная мать чуть не отказалась от хилого отпрыска. Он еле дышал, а она кричала: «Унесите его! Если он не жилец, я не хочу его видеть!»^[19] Так его и отвергали потом всю жизнь. Неважное здоровье, неважные оценки в школе, нервный нрав и сильная раздражительность сделали Франца-Фердинанда самым непопулярным Габсбургом своего поколения. В семье, известной способностями к иностранным языкам и мастерской верховой езде, он еле-еле освоил и то и другое, не имея ни личной, ни физической привлекательности своего кузена Рудольфа, гибель которого глубоко потрясла всех^[20]. Габсбургского во Франце-Фердинанде только и было что пронзительный взгляд синих глаз, но и тот многие находили непроницаемым.

Но за этим взглядом и невыигрышной внешностью таился незаурядный ум и такое представление об Австрии и Европе, какого не было ни у одного государственного деятеля. Наследник был вооружен довольно едким чувством юмора и немалым обаянием и пускал их в ход по своему усмотрению. Но и сам он, и вся Австрия оказались в мрачной тени покойного кронпринца^[21]. Мало кого из знаменитостей того времени так любили и превозносили, мало кем очаровывались так, как Рудольфом. Некоторые даже считали, что бремя больших ожиданий оказалось ему не по плечу, пододвинуло к грани безумия и стало причиной преждевременной смерти. Потрясение, скандал и пустота, последовавшие за ней, уж точно не облегчали жизнь Франца-Фердинанда^[22].

Покойный отец Адольфа Гитлера, Алоиз, ярый сторонник Габсбургов, почитал престарелого Франца-Иосифа так же пламенно, как молодое поколение почитало Рудольфа^[23]. Сколько он себя помнил, Франц-Иосиф сидел на престоле^[24]. Его императорское и королевское апостолическое величество правил с 1848 г., пережив пятерых наследников^[25]. В новом, стремительно менявшемся мире он воплощал собой устойчивость и постоянство^[26].

Вся карьера таможенного чиновника Алоиза Гитлера прошла в бюрократических лабиринтах габсбургского министерства финансов, и на его жизненном пути это было единственное достижение^[27]. Весьма опосредованная связь с императорской династией не мешала этому человеку быть надменным тираном на работе и суровым мучителем дома^[28].

День тезоименитства Франца-Иосифа был для Алоиза почти религиозным праздником; баки он стриг точно так же, как «его высший повелитель император», и постоянно унижал, дразнил и избивал своих детей^[29]. Но те люди и ценности, которым поклонялся Алоиз Гитлер, не существовали для его сына Адольфа. Еще младшим школьником Гитлер обрел родственную душу в своем любимом учителе. Доктор Леонард Петш, махровый расист, фанатичный германский националист, все время зло вышучивал Габсбургов и их многонациональную империю. Потом Гитлер писал о Петше, что его красноречие не просто зачаровывало, а буквально заставляло забывать о себе. Именно тогда, по словам Гитлера, он сам стал революционером.

На самом деле было не совсем так: Гитлер бунтовал уже в начальной школе. Он задирал других детей и постоянно препирался с преподавателями Закона Божьего, особенно с отцом Салиасом Шварцем. Католическую церковь с ее бесчисленными ритуалами и Габсбургскую монархию времен его детства большинство австрийцев воспринимали как единое целое. Отец Шварц учил: «В сердце у тебя должны быть идеалы нашей возлюбленной страны, нашего возлюбленного дома Габсбургов. Кто не любит императорскую семью, тот, значит, не любит церковь, а кто не любит церковь – не любит Бога». Гитлер только хохотал в ответ. Тогда-то священник и сказал его матери, что ее сын – «погубленная душа»^[30]. Как и многие австрийцы, Адольф Гитлер, революционер, не веривший в душу, полагал, что революция невозможна, пока жив престарелый император. И реформаторы, и революционеры были убеждены: перемены наступят только тогда, когда Франц-Иосиф уйдет вслед за сыном и упокоится на императорском кладбище Вены рядом со своими ста двенадцатью предками. Даже сам император в душе опасался, что после него разразится революция, и не считал своего племянника Франца-Фердинанда способным ее предотвратить. Гитлер страшился противоположного. В эрцгерцоге он видел человека, который мог бы разжечь революцию, раздав немецкую Австрию ее же этническим меньшинствам, а это было полностью противоположно его взглядам^[31].

После смерти Рудольфа Франц-Фердинанд мало говорил, в каком направлении он двинет величайшую многонациональную империю Европы ^[32], но брак, заключенный им в 1900 году, кое-что прояснил. Чистокровный Габсбург мог бы жениться на принцессе-немке из любого королевского или императорского дома Европы. А он остановил свой выбор на славянке, чешской графине, которая для убежденного расиста Гитлера была унтерменшем, недостойным звания человека опасным даром крупнейшего этнического меньшинства империи^[33]. Для него этот брак был настоящей мерзостью, доказательством все более сильного ухудшения породы, вырождения, ассимиляции, угрожавшей австрийским немцам. Еще больше Гитлер негодовал, что эрцгерцог с семьей предпочитал жить подальше от Праги, в богемском имении жены, а не в любом из множества своих австрийских дворцов^[34]. В глазах Гитлера Франц-Фердинанд был предателем своих германских корней, излишне терпимым к этническим и религиозным группам, отравлявшим Австрию^[35].

Шесть веков Габсбурги увеличивали свою империю не только при помощи прусских мечей и войн, которые доктор Петш превозносил на своих уроках, но и в брачной постели^[36]. Результатом стали двенадцать очень разных национальностей, сотни этнических групп, бесчисленные религиозные традиции, а в целом более пятидесяти миллионов человек под скипетром Франца-Иосифа. Ни одна другая империя на земном шаре не была столь неоднородна^[37].

Как главу государства дядю Франца-Фердинанда приветствовали более чем на дюжине языков в тысячах классов по всей Центральной Европе. Для австрийцев он был императором, для Венгрии, Богемии, Хорватии, Словении, Далмации и Галиции – королем, для Кракова – великим князем, для Трансильвании – великим герцогом, а для Лотарингии, Зальцбурга, Штирии, Каринтии, Силезии и Модены – герцогом правящим^[38]. Титулы, история, традиции, семейные связи и личная преданность Францу-Иосифу сделали «лоскутное одеяло» Габсбургов одной из крупнейших, богатейших и сильнейших империй на Земле. Гитлер ненавидел открытые границы и разнообразие, которые превозносили Франц-Иосиф и Франц-Фердинанд. Для него иммигранты были чем-то вроде рака, который пожирает его будущее и уничтожает Австрию. Их достижения уязвляли его потому, что мечты о карьере художника или архитектора рассыпались в прах. Именно в годы жизни в Вене он пришел к твердому убеждению: иммиграция поглощает и уничтожает немецкий народ, язык и культуру. На взгляд Гитлера, смешение рас, культур, языков и религий было чревато маргинализацией немецкого населения Австрии, превращением его в меньшинство в своем же собственном доме^[39]. Сосед по комнате Август Кубичек вспоминал: «Его гнев обернулся против самого государства, против этой мешанины из десяти или двенадцати или бог знает скольких народов, против этого монстра, созданного браками Габсбургов» ^[40][41].

Вена времен Габсбургов лишний раз убеждала Гитлера, что лишь политическое потрясение или война спасут немецкую Австрию от наплыва иммиграции и ассимиляции. Император Франц-Иосиф, казалось, в упор не видел опасности, но, по крайней мере, его женой была немка, настоящая принцесса из Баварии. Франц-Фердинанд, его непопулярный наследник^[42], женившись на графине-чешке, стал для Адольфа Гитлера самым ненавистным из Габсбургов^[43]. За много лет до того, как снедавший его антисемитизм открыто проявился в Вене, именно на одноклассников-чехов, а вовсе не на евреев он со всем пылом молодости изливал свое презрение. Брак эрцгерцога подтверждал его худшие подозрения: Франц-Фердинанд и его чешская жена, по мнению Гитлера, стояли за славянизацией, маргинализацией и разрушением немецкой Австрии.

Эрцгерцог происходил из консервативного, приверженного традициям семейства, поэтому от него не ждали реформаторских, а уж тем более миротворческих настроений. Он был, что называется, «военная косточка» и печально прославился тем, что в своих путешествиях по четырем континентам истребил тысячи животных ^[44][45]. Но представление о мире и план его достижения у него все-таки были. Эрцгерцог, один из немногих членов правящих домов, побывал в Америке. В этническом разнообразии этой страны он увидел залог ее силы, глубоко изучил американскую федеральную систему, по достоинству оценил гений ее создателей и вместе с женой тесно подружился с американской семейной парой^[46]. Вот что он собирался сказать в своей коронационной речи:

Мы желаем с равной любовью обращаться со всеми народами монархии, всеми классами и всеми официально признанными религиозными верованиями. Высоко или низко стоит человек, беден он или богат – каждый будет считаться равным перед престолом… Так как все люди под нашим скипетром будут иметь одинаковые права участия в общих делах всей монархии, им будет гарантировано национальное развитие в рамках интересов, общих для всей монархии, и всем национальностям, всем классам, представителям всех занятий (если они еще не обладают ими) будут дарованы справедливые избирательные права для защиты своих интересов^[47].

Многолетний советник эрцгерцога писал: «Нечто во Франце-Фердинанде поднимало его над всеми Габсбургами, в том числе и над старым императором; он отказался от традиционных путей… сам брался за решение проблем… рассматривал новые вопросы… обращался к компетенции и опыту, где бы ни находил их: в своей канцелярии или за ее стенами»^[48].

За пределами Австрии многие видели во Франце-Фердинанде воплощение желанного мирного будущего. Среди этих многих был и император Германии, любимейшей страны Адольфа Гитлера. Принцесса Виктория-Луиза, дочь кайзера Вильгельма II, писала, что ее отец недоумевал, как это многие австрийцы не понимали, насколько мудр был курс Франца-Фердинанда на религиозную и политическую терпимость, чтобы «различные нации» его «многонационального государства» встретились хотя бы «на полпути»^[49].

На другом берегу Ла-Манша Уильям Кавендиш Бентинк, герцог Портлендский, член Тайного совета правительства Великобритании и кузен королевы Марии, писал о своем австрийском друге:

С 1900 по 1910 год в стране не прекращалась борьба, и эрцгерцог выдержал нешуточную схватку, чтобы омолодить государство… постепенно его идеи возобладали в Австрии, и он нашел пламенных сторонников, готовых перестроить старое государство так, чтобы каждая нация в своих границах получила «место под солнцем»… единственной целью его жизни был мир, а величайшей радостью – украшение всего, к чему он прикасался. Он всегда стремился повысить уровень жизни всех своих подданных и установить мир в стране, справедливо обращаясь со всеми и каждым^[50].

Франц-Фердинанд был не идеалистом, но реалистом, то есть осознавал, что за подъемом волны национализма может последовать всплеск волнений на национальной почве, а там и Rassenkrieg – разрушительная война рас, которая столкнет между собой этнические группы и покончит не только с империей Габсбургов, но и со всей Европой.

Жизнь Гитлера в Вене убедила его, что такая война не только неизбежна, но очистительна и желательна^[51]. Он полагал: чем раньше она начнется, тем лучше. Только после уничтожения Австрии Германия, освободившись от иностранного влияния и достигнув пика своего величия, сумеет, по его мнению, уничтожить, поработить и искоренить тех, кого он считал исчадием ада. Когда Гитлер узнал, что 28 июня 1914 г. эрцгерцог пал жертвой злодейского политического убийства, то упал на колени, возблагодарил Бога и разрыдался от счастья. Тогда почти никто и не думал, что это событие послужит искрой для большой войны, но Гитлер не сомневался: она уже не за горами^[52]. Он верил, что смерть миротворца, которого он ненавидел больше, чем всех остальных, была неизбежной. Война разразилась ровно через месяц, точно в час убийства.

2. Художник, эрцгерцог, император

Тссс! Не шумите. Император умер, просто сам он этого еще не знает.

Шутка, популярная в Вене в начале XX в.

Мое тяготение к Вене непреодолимо, но я знаю все ее омуты.

Зигмунд Фрейд

В 1907 г. восемнадцатилетний недоучка Адольф Гитлер сел в поезд в своем родном городе Линце^[53]. Имперская Королевская железная дорога Австрии работала быстро и эффективно, но его поезд еле тащился. Он был товарный, смешанный; на него грузили и с него разгружали молоко и продукты; в него садились и с него сходили жители городков и деревень, расположенных по берегам извилистого Дуная. Гитлер не торопился. С собой у него было несколько чемоданов книг, а в голове – мечты о блестящей карьере художника или архитектора. Он нисколько не сомневался, что в столице могущественной империи Габсбургов его ждет успех^[54].

За восемьдесят километров до Вены поезд ненадолго остановился в небольшой деревне Пехларн. Рядом, на холме, высился замок Артштеттен, где прошли детские годы сорокатрехлетнего эрцгерцога Франца-Фердинанда д’Эсте, наследника королевского и императорского престола Габсбургов. Из окна вагона третьего класса Гитлеру не было видно ни эрцгерцога, ни его величественного жилища. Правда, неистовый хозяин редко бывал там. Ему не сиделось на месте; в век скоростей он любил скорость и, будучи традиционалистом, приветствовал все современное^[55]. Автомобили на газе, электричестве и паре соревновались в быстроте. Не случайно одно время шофером Франца-Фердинанда был Фердинанд Порше, который установил множество европейских рекордов и сконструировал первый гибридный бензино-электрический автомобиль^[56].

В новые времена вписывались далеко не все. С точностью старинных, хорошо отлаженных часов ровно в семь утра легендарный император Франц-Иосиф выезжал из дворца Шенбрунн в пригороде Вены. По главной торговой улице Марияхильферштрассе он направлялся во дворец Хофбург, где исполнял свои обязанности, а в половине пятого возвращался в Шенбрунн, где родился семьдесят семь лет назад. Там он допоздна читал донесения и подписывал бумаги^[57].

Восемь тщательно подобранных белоснежных лошадей везли его зеленую с золотом карету. У каждой была величественная стать, и держались они очень прямо, почти как сам император. Франц-Иосиф со своим конным выездом был картинкой из прошлого века. С немалым трудом британский монарх Эдуард VII уговорил императора Австрии один-единственный раз в жизни проехаться в автомобиле. Об этом рискованном событии, приключившемся в 1908 г., Франц-Иосиф якобы выразился так: «Одна вонь, а кругом ничего не видно»^[58]. Если это правда, то перед нами редкий пример, когда Франц-Иосиф высказался откровенно, сбросив маску, которую он носил на публике.

Монарх, окруженный необыкновенной помпезностью, церемониалом и этикетом своего двора, воплощал идеал дедовских времен: устойчивость, постоянство, непрерывность^[59]. Его образ тщательно и виртуозно выстраивался ведомством императорского дворца. Пожалуй, только это и было в нем современным. Монархический «фасад» позволял старевшему правителю упорно соблюдать привычное расписание и почти шестьдесят лет удерживать власть. Либеральный реформатор Йозеф-Мария Бернрайтер из ближнего круга Франца-Фердинанда, похоже, выразил досаду эрцгерцога, когда писал: «Мощный пульс новой жизни ухо императора воспринимало как тихий, отдаленный шелест… Он больше не понимает времени, а оно идет себе и идет…»^[60]

Ритмы жизни Франца-Иосифа и его беспокойного племянника и наследника совершенно не совпадали. Когда Франц-Фердинанд бывал в Вене, огромный автомобиль австрийской марки «Граф унд Штифт», чуть ли не кренясь на поворотах, мчал наследника по гравиевой аллее дворца Шенбрунн из соседнего дворца Бельведер, где располагались его личные покои и канцелярия^[61]. Контраст между императором и эрцгерцогом видели все без исключения. Казалось, в жилах у одного текла ледяная вода, а у другого – пылающая нефть. Пар, который получался при столкновениях, не давал им ясно видеть и понимать друг друга.

Итак, Гитлер прибыл в Вену. От умершего отца он унаследовал немного денег и снял убогую крошечную комнатушку в набитой до отказа ночлежке в самом центре города^[62]. Совсем рядом была роскошная улица Рингштрассе; в северной части города располагался дворец Франца-Иосифа Хофбург, в котором было 2600 комнат, в южной – дворец Шенбрунн и его парки, в восточной – дворец Франца-Фердинанда Бельведер. Музеи, парки, театры, величественные здания и великолепные памятники – до всего можно было без труда добраться пешком.

От Габсбургов в Вене некуда было деваться. Первая же открытка, которую Гитлер отослал домой своему единственному другу Августу Кубичеку, изображала знаменитые Карлсплатц и Карлскирхе – площадь и церковь, названные в память давно умершего императора из этой династии. На обороте Адольф написал: «Мне все представляется очень красивым»^[63]. Потом, при встрече, он признавался Августу: «Я часами мог простаивать перед оперой, подолгу глазел на парламент; весь бульвар Ринг для меня был как картинка из “Тысячи и одной ночи”»^[64].

Поначалу его очаровал этот город-космополит. В своем ближнем нацистском кругу Гитлер так вспоминал о Вене времен Габсбургов: «Там мирно соседствовали ошеломительное богатство и самая отвратительная бедность. В центре и на окраинах живо ощущался пульс государства с населением пятьдесят два миллиона человек, вся таинственная магия плавильного котла наций. Ослепительный блеск двора как магнитом притягивал богатых и умных из всех уголков страны. Но габсбургскую монархию отличала строгая централизация. Только она и могла придать какую-то определенную форму этому сборищу разных наций»^[65].

Пожалуй, на заре XX столетия из европейских мегаполисов именно Вена сильнее всего притягивала мыслителей, художников и различных дельцов. Ее называли своим домом начинающие психологи Зигмунд Фрейд и Гермина Хуг-Хельмут, популярный прозаик Стефан Цвейг, благотворительница Адель Блох-Бауэр, композитор Густав Малер, светская аристократка Анна Захер, не расстававшаяся с сигарой, и Берта фон Зутнер, первая женщина, удостоенная Нобелевской премии мира. В одно и то же время там жили отец сионизма Теодор Герцль, кинорежиссер Фриц Ланг, певица и актриса Лотте Ленья, изобретатель и кинозвезда Хеди Ламарр, революционеры Иосип Броз Тито, Лев Троцкий и Иосиф Сталин^[66]. Австрийцы хвастались, что современный мир родился в Вене.

В 1907 году Вена была уже совсем не тем городом, в который полвека тому назад попал отец Гитлера, в тринадцать лет сбежав из дома^[67]. Другую Вену девочкой увидела и мать Гитлера, которая была на двадцать три года моложе его отца^[68]. Только император был все тот же. Приток иммигрантов увеличил население в четыре раза; почти два миллиона человек принесли с собой пестроту языков, религий, кушаний, музыки, костюмов и традиций^[69]. А Франц-Иосиф, точно стержень, удерживал это разнообразие. Правда, людей манил вовсе не он, а толчок к движению вверх, который давала его империя^[70].

Адольфу Гитлеру этого не удалось. Наоборот, он получил пинок, провалив вступительный экзамен в художественную академию. Еще одним ударом судьба вернула его в Линц. Там рак убивал его любимую мать, и она ушла за пять дней до Рождества, хотя он и успел найти врача. С тех пор этот праздник для него не существовал. За несколько месяцев и мир, известный ему, и мир, который он воображал себе, буквально разлетелись на куски. Эдуард Блох, врач-еврей, который лечил мать Гитлера во время ее предсмертной болезни, позднее писал о нем так:

Он был высокого роста, бледный, на вид старше своих лет. Большие глаза, унаследованные от матери, смотрели печально, меланхолично и задумчиво. Почти вся жизнь шла у этого молодого человека внутри. Что было у него на уме, я не знаю^[71].

В феврале 1908 г. Гитлер вернулся в Вену круглым сиротой. Небольшое наследство отца и сиротская пенсия, назначенная за мать, обеспечили ему год жизни в Вене. Он не сомневался, что теперь-то уж сдаст вступительный экзамен, а пока почти каждый день до полудня спал в своей комнате, потом вставал и шел греться по котельным или кофейням, где читал или рисовал, перед тем как отправиться бродить по городским музеям. Вечера оставлялись для оперы. Голод стал его постоянным спутником, но он охотнее питал мечты музыкой, чем тело – едой^[72].

Молодой Гитлер не обзавелся друзьями в Вене, да и в Линце у него был лишь один друг. За два года до приезда в Вену он познакомился с Августом Кубичеком на стоячих местах галерки линцского театра. Оба любили музыку и поэзию, плохо учились в школе, не имели других друзей. Матери и того и другого потеряли по трое детей. Оба мальчика остались единственными в своих семьях^[73].

Кубичек безвыездно жил в Линце. У Гитлера было иначе: он родился в городке Браунау-ам-Инн, на границе Австрии и Германии, но потом непоседливый отец семь раз перевозил семью с места на место. Адольф ходил в пять разных школ, два раза проваливал экзамены, а в пятнадцать лет совсем забросил учение, так и не получив аттестата зрелости^[74]. По-видимому, Кубичек притянул его к себе тем, что был немногословен и прекрасно умел слушать^[75]. Гитлер, напротив, любил поговорить, но у него не было аудитории; по натуре он был вождем и искал последователей. В Кубичеке он обрел то, что искал, и не мешкая принялся убеждать его поступить в знаменитую Венскую консерваторию. Из своей убогой съемной комнаты он писал: «Целая Вена ждет тебя!»^[76] Он и верил, и не верил, что друг услышит этот призыв; в отношении себя у него не было никаких сомнений.

Родители Августа совсем не хотели отпускать своего единственного сына из Линца. Когда Гитлер вернулся ухаживать за умиравшей матерью, то не упустил возможности и уговорил их передумать. Эта безоговорочная победа впервые доказала, что у него есть дар словесного убеждения^[77]. Вскоре Август Кубичек уже стоял на том же самом венском вокзале, куда в свое время приехал Гитлер. Людская толчея, красоты, звуки и запахи города ошеломили его. Но очень быстро в толпе встречающих он заметил Адольфа: тот был в элегантном темном плаще, подходящей по цвету шляпе, а в руке держал трость с набалдашником из слоновой кости^[78].

Чары внешнего лоска Гитлера рассеялись, когда Август оказался в его «убогой, обшарпанной» комнатушке^[79]. Правда, быстрая пятнадцатиминутная прогулка к великолепному зданию Оперы, Рингштрассе и собору Святого Стефана подняла его настроение. Он не сумел найти жилье, и вместе с Адольфом, договорившись платить пополам, они переехали в комнату побольше, предложенную хозяйкой. Август подал прошение и был быстро принят в Венскую консерваторию. Гитлер не признался другу, что провалился, и лгал, будто посещает занятия^[80]. Когда зима отступила, он целыми днями слонялся по городу или сидел в парках соседнего дворца Шенбрунн. Там у него были любимая скамья и стол; он рисовал этюды зданий, которые видел, и мечтал, как перестроит Линц и Вену^[81].

Когда Гитлер не поступил во второй раз, он стал совершенно мрачным типом. Август видел беспокойство друга, но понятия не имел, в чем дело: в Линце тощий, мертвенно-бледный Гитлер всегда был хмурым. Август вспоминал: «Он был способен к любви и обожанию, ненависти и презрению и ко всему относился с величайшей серьезностью»^[82]. Но в Вене Гитлер как будто «слетел с катушек»^[83]. Он осунулся, ночи напролет расхаживал туда-сюда, вел нескончаемые бредовые монологи, и без того угрюмая комната делалась совсем похожей на страшный тюремный застенок. Однажды поздно вечером Гитлер принялся гневно клеймить академию: «Это сборище допотопных служак, бюрократов, которые ничего не в состоянии понять, тупиц на государственной службе. Ее всю пора взорвать к чертовой матери!» И наконец он открыл Августу свой секрет: «Меня не приняли. Меня дважды завернули!»^[84]

Август был ошарашен; но филиппика друга в адрес академии говорила о многом. У Гитлера «государственные служащие» вызывали горькие воспоминания о собственном отце, который с великой гордостью, если не сказать высокомерием, служил таможенным чиновником при Габсбургах^[85]. Если Гитлеру казалось, что какой-нибудь чванливый бюрократ относится к нему непочтительно, он тут же вспоминал своего грубияна-родителя. Кубичек писал, что после каждого такого взрыва его приятель видел кругом только несправедливость, ненависть и неприязнь, а от его критики не ускользало ничто^[86]. Ему казалось, что все знакомые уже давно ушли вперед и его обогнал даже застенчивый сосед по комнате, которого он вытащил из Линца.

В апреле 1909 г. Гитлер пережил еще один удар. Август получил повестку о призыве на военную службу. Он расстроился, наверное, больше самого Кубичека, твердил, что его друг – музыкант, а не солдат^[87]. Правительство Франца-Иосифа ожидало на службу в его армию всех молодых людей империи. Очередь Гитлера наступала через год. Он убеждал Августа не служить, уверял, что «Габсбургская империя уже при последнем издыхании и не заслуживает ни единого солдата»^[88]. Сам девиз армии – «единая и неделимая» – формулировал главное правило Габсбургов: представители всех этнических групп империи служили бок о бок. Личная преданность императору из дома Габсбургов именно через совместную службу в армии, а не через религию, язык и национальность сплачивала многоязычную Австро-Венгрию. Для Габсбургов армия была фундаментом империи, но для Гитлера невыносима была сама мысль о смешивании различных «рас». Он все время повторял, что Августу нужно бежать в Германию^[89].

Август колебался, но поездка домой в Линц, слова отца, слезы матери, советы венских преподавателей музыки склонили его поступить в резервисты^[90]. Это разочаровало Гитлера, но зато Август сократил срок службы, не стал дезертиром и закончил семестр в консерватории. В первый раз Гитлер не сумел подчинить друга своей воле. Тогда Кубичек и подумать не мог, что дни их дружбы уже сочтены.

3. Это что, еврей?

Яд ненависти уже начинал действовать. Мерзости, среди которых он жил, подталкивали его ненавидеть правительство, профсоюзы, всех окружающих. Но евреев он тогда еще уважал.

Эдуард Блох, семейный врач Гитлера, еврей

Все, чем он стал позже, родилось в этой умирающей имперской Вене ^[91].

Август Кубичек, друг детства Гитлера и его сосед по комнате в Вене

Весной того года «бриллиантовый юбилей» императора Франца-Иосифа – шестьдесят лет на престоле – ненадолго отвлек Гитлера от его несчастий. Император Вильгельм II и представители немецких правящих домов Вюртемберга, Саксонии и Баварии приехали в Вену на торжества^[92]. Гитлер очень любил все немецкое. Визит Вильгельма II чуть-чуть утишил его досаду и смирил гнев.

Вместе с тысячной толпой Гитлер восторженно приветствовал немецкого императора и его свиту, когда они в открытых экипажах ехали во дворец Шенбрунн. Газеты писали, что, как раз когда над городом бушевала сильнейшая гроза, представители правящих домов собрались в комнате Марии-Антуанетты^[93]. Там висел большой гобелен с изображением ее самой и детей; это был подарок императора Франции Наполеона III. Ни у кого не хватило смелости вспомнить ни о трагической судьбе французской королевы, урожденной эрцгерцогини Габсбург, ни о невзгодах, выпавших на долю ее потомков ^[94].

Вильгельм II воспользовался случаем и приветствовал императора как живое воплощение «трех поколений немецких принцев»^[95]. Император Австрии, стремясь охладить пламенный пангерманизм своих подданных, в ответной речи восславил мирные цели и высокие идеалы «монархических принципов»^[96]. Франц-Иосиф явно не спешил признавать свои немецкие корни, а это означало, что в военном союзе Австрии и Германии не все просто. Гитлер этот союз просто ненавидел. Мир и многонациональная империя Габсбургов, по его мнению, угрожали немецкому национализму, объединению и расширению страны.

В июне 1908 г. двенадцать тысяч демонстрантов, четыре тысячи лошадей, несколько тысяч ярко одетых солдат, певцов, танцоров и музыкантов собрались на Ринг-штрассе, чтобы почтить бриллиантовый юбилей Франца-Иосифа. Трехчасовая процессия под палящим солнцем славила исторически многонациональную, многокультурную империю Габсбургов. К императору обратился по-четный командующий парадом: «Ваше Величество! Все нации приносят благодарность, что могут радостно приветствовать Вас на этом параде, что сознательно соединяются в единый австрийский народ и могут быть верноподданными столь милостивого правителя и императора»^[97]. В газетах писали, что свои приветствия представители разных наций произносили «на своих родных языках»^[98].

Среди тех, кто от души отмечал юбилей, были и представители еврейской общины города. И публично, и между собой они превозносили религиозную терпимость Франца-Иосифа и законодательную защиту, которую он им обеспечивал. Его восторженно называли «ангелом-хранителем, покровителем, святым»^[99]. Правда, не все разделяли верноподданнические настроения евреев Вены. Многие венгерские, чешские, хорватские и итальянские националисты по политическим мотивам отказались участвовать в параде. Но тысячи людей со всей империи в своих приметных шляпах и ярких народных костюмах разных областей весело любовались зрелищем.

Гитлера ужасал облик публики^[100]. Патриотические настроения тех, кто славил императора из династии Габсбургов, лишь возбуждали в нем гнев и отвращение. Его взрывали даже звуки иностранной речи или диалекта, когда он слышал их на улице. Сосед по комнате вспоминал, что всякий раз, как рядом раздавался другой язык, особенно чешский, Гитлер крепко хватал его за руку^[101]. Он горько сетовал: «Вот тебе и немецкая Вена! Вена, в которую отовсюду стекаются чехи, венгры, хорваты, поляки, итальянцы, словаки, украинцы, а больше всего галицийские евреи, – неужели это до сих пор немецкий город?»^[102] Август Кубичек писал о том времени:

Мой друг видел в положении дел в Вене символ борьбы немцев в империи Габсбургов. Он ненавидел разноязыкий говор на улицах Вены, это «воплощенное кровосмешение», как он позднее назвал его. Он ненавидел это государство, которое разрушило немецкий способ мышления, и столпы, которые подпирали это государство: правящий дом, знать, капиталистов и евреев ^[103][104].

В связи с преклонным возрастом императора гостей «бриллиантового юбилея» часто приветствовал Франц-Фердинанд. Но нигде не появилась его жена София, пожалованная титулом графини Гогенберг. Удобным предлогом стала ее четвертая беременность. Кроме Адольфа Гитлера, больше всего возмущались чешским браком эрцгерцога, пожалуй, лишь его родственники Габсбурги^[105].

Супруга эрцгерцога не могла похвастаться королевским происхождением. Ее имени не было в утвержденном списке невест, которых Габсбургам поставляли католические дворы Европы. Она происходила из знатной чешской аристократии, но все же имела недостаточно «голубую» кровь. А еще узкое, кастовое сознание Габсбургов никак не принимало прошлое Софии. Будущая жена эрцгерцога вынуждена была пойти компаньонкой, фрейлиной к его двоюродной сестре, эрцгерцогине Габсбург – до того обеднела дворянская семья Хотек ко времени их знакомства^[106].

Чтобы Франц-Фердинанд смог унаследовать трон, его дядя-император должен был формально одобрить выбранную племянником невесту; однако его императорское и апостолическое величество, правительство да и сама семья эрцгерцога были против. Они никак не могли согласиться, что женой императора станет какая-то София Хотек, еще вчера чуть ли не прислуга^[107]. Романтикам эта история любви наследника престола и небогатой дворянки казалась чуть ли не волшебной сказкой. Габсбурги так не считали^[108]. Для них это был кошмар, вызов их собственным династическим бракам. Эрцгерцогиня Изабелла Хедвига Габсбургская, известная своей толщиной, пышными нарядами и изобилием украшений, у которой в свое время работала София, горько пожаловалась: «Вот чем эта подлая славянская девка отплатила за нашу доброту!»^[109]

Вдова кронпринца Рудольфа принцесса Стефания Бельгийская писала о грустной правде: большинство членов королевских домов состояли в несчастных браках с собственными дальними родственниками, и это не было даже слабым подобием нормальной семейной жизни^[110]. Своей подруге графине Берте фон Зутнер она признавалась: «У императора нет сердца. Он глуп, и тут уже ничего не поделаешь, но чувств он лишен совсем»^[111].

Династические браки традиционно строились на родословной, политике и деньгах. Стефании пришлось до дна испить горькую чашу. Муж заразил ее сифилисом, умер в объятиях семнадцатилетней любовницы, и этот громкий скандал потряс всю империю. Поговаривали, что и император Франц-Иосиф передал позорную болезнь жене, императрице Елизавете, после чего она начала страдать от изнурительного нервного расстройства. Их брак так никогда и не наладился. Елизавета поступила благоразумно и любовницу подобрала императору сама. До конца своей жизни он не расставался с актрисой Катариной Шратт^[112].

Францу-Фердинанду достаточно было примера своего младшего брата Отто, чтобы увидеть трагический конец браков, заключаемых по расчету двора. Некогда Отто считался красивейшим мужчиной среди Габсбургов, но его беспутная, распущенная жизнь окончилась медленной, мучительной смертью от сифилиса. Жену он презирал, они разъехались уже давно, потом Отто потерял нос, гортань и репутацию и скончался в присутствии лишь своей любовницы, духовника и мачехи, которая от него не отвернулась^[113].

После трех лет угроз, волнений, схваток и бесконечного маневрирования эрцгерцог добился права заключить брак с любимой женщиной, но и он, и София испытали полную меру императорского недовольства. 28 июня 1900 г. его вынудили дать обет отречения, после которого брак неизбежно становился морганатическим. Это был старинный юридический прием: София Хотек, законная жена, не могла на равных с супругом участвовать ни в каких публичных церемониях императорского двора. И она, и дети, рожденные в этом браке, никогда не стали бы Габсбургами. Им была пожалована фамилия Гогенберг, одной из отдаленных ветвей семейства. Франц-Фердинанд еще мог стать императором, но его жена ни при каких условиях не стала бы ни принцессой, ни королевой, а их дети вообще не имели права на престол^[114]. Семья эрцгерцога была обречена остаться чужой в величайшем правящем доме Европы.

Унизительная церемония, без которой брак не мог считаться законным, совершилась в изысканной красно-бело-золотой комнате Тайного совета, в самых дальних покоях дворца Хофбург. Франц-Фердинанд принес устную и письменную клятву, стоя в одиночестве и глядя на ледяные лица императора Франца-Иосифа и пятнадцати надменных и хмурых эрцгерцогов Габсбургов^[115]. Среди этих эрцгерцогов «голубой» крови были убийцы, педерасты, распутники, мужья, избивавшие жен, сексуальные извращенцы и недавно высланный младший брат императора, печально известный тем, что любил переодеваться в женское платье. Представители высших эшелонов власти империи, сотня тщательно отобранных руководителей общества, правительства, церкви тоже были свидетелями этого события. Никто и не думал щадить чувства эрцгерцога. Все подробности дворец «слил» прессе.

Через три дня счастливый, но взбешенный эрцгерцог женился на обедневшей чешской графине, которую любил. Вся императорская семья объявила бойкот этой свадьбе; на ней была только верная эрцгерцогу мачеха, эрцгерцогиня Мария-Тереза, и две его младшие сводные сестры^[116]. Отважная эрцгерцогиня провела свадебный прием в своем летнем замке за несколько километров от Вены Франца-Иосифа. Ее приемный сын оказался последовательным противником старой знати. Он сумел навязать свою волю несговорчивому императору и его закостеневшему двору, но этим приобрел себе могущественных врагов.

Прошлые, настоящие и будущие проблемы, склоки и скандалы в недружной семье Франца-Иосифа нисколько не интересовали Адольфа Гитлера. Единственным исключением был брак этого Габсбурга. Его он рассматривал как попытку Франца-Фердинанда сколотить «сильный католико-славянский блок», чтобы покончить с немецким влиянием в Австрии, а со временем главенствовать во всей Европе^[117]. Для Гитлера брак австрийца и славянки был осквернением расовой чистоты. Ненависть к Габсбургам сливалась в нем с давним предубеждением против чехов.

У четырех герцогинь Габсбург были куда более личные причины возмущаться. Эрцгерцогиня Изабелла Хедвига так и не простила эрцгерцогу женитьбы на ее фрейлине, а не на какой-нибудь из ее восьми дочерей, которых никак нельзя было назвать привлекательными. Не один раз он отвергал и кандидатуру эрцгерцогини Марии-Жозефы, пока она неудачно не вышла за его распутного брата Отто. Эрцгерцогиня Мария-Валерия, младшая и самая любимая дочь императора, во всех семейных спорах неизменно принимала сторону отца. Ей, как никому другому, было известно, как ожесточенно император противился, возмущался и сражался против сделанного эрцгерцогом выбора. Единственный ребенок кронпринца Рудольфа, эрцгерцогиня Елизавета-Мария, негодовала на человека, который вместо ее отца стал наследником престола: если бы Габсбурги допускали женское престолонаследие, то императрицей стала бы она. Четыре рассерженные женщины объединились. Вместе и по отдельности они делали все, чтобы принизить, а потом и уничтожить Франца-Фердинанда и его жену^[118].

Возможно, единственными, кого не волновал скандал, бушевавший до их появления на свет, были трое детей эрцгерцога и графини. Ко времени «бриллиантового юбилея» императора возраст и статус невидимок позволил им участвовать в торжествах, пребывая в счастливом неведении об интригах, которые вокруг них плелись. 21 мая 1908 г. принцесса семилетняя София, шестилетний принц Максимилиан и четырехлетний принц Эрнст вместе с восьмьюдесятью двумя тысячами школьников стояли на лужайке дворца Шенбрунн, чтобы увидеть своего императора и приветствовать его торжественным пением и отданием чести. Франц-Иосиф, казалось, был искренне тронут. Он признался своим юным подданным: «Чем старше я становлюсь, тем больше люблю детей»^[119].

Эта реплика наверняка очень больно задела Франца-Фердинанда. Он ждал престола уже почти два десятилетия, но его собственные дети никогда не встречались с императором. В конце того же года младшие Габсбурги были приглашены в придворный театр дворца Шенбрунн, чтобы представить там спектакль для Франца-Иосифа. Детей эрцгерцога пригласили тоже, и это стало для него приятным сюрпризом. Нужно было прочитать стихи, спеть песни и подарить цветы. София, Макс и Эрнст готовились несколько недель. Им сшили костюмы. Растроганный Франц-Фердинанд даже заказал по этому случаю их портрет. Все прошло гладко, но его сыновья и дочь не были представлены Францу-Иосифу ни до, ни во время, ни после выступления^[120].

Не одного эрцгерцога разочаровали эти торжества. Гитлер сердился, что «бриллиантовый юбилей» не позволил ему наведываться на любимую скамью в общественном саду дворца Шенбрунн^[121]. Приближался день отъезда Августа Кубичека из Вены, и два друга в выходные совершали загородные вылазки на природу. Там не было толп «иностранных» туристов, и Гитлер мог как следует обдумать то, что не давало ему покоя, и излить свою ярость^[122]. Потом Кубичек писал:

Он считал, что это государство Габсбургов должно пасть, и чем скорее, тем лучше, так как каждый миг его продолжающегося существования стоит немцам чести, собственности и самой их жизни. В фанатической кровопролитной борьбе его народов он видел убедительные симптомы его грядущего падения. Он приходил в парламент, чтобы почувствовать, так сказать, пульс пациента, скорую смерть которого ожидали все. Он с нетерпением ждал этого часа, так как только крах империи Габсбургов мог открыть дорогу тем планам, о которых он мечтал в часы своего одиночества ^[123][124].

Незадолго до того, как Август отбыл на военные сборы, сам Гитлер заметил на улице еврея-хасида, который торговал лентами, шитьем и пуговицами. Бывало, такие торговцы нарушали венский закон против нищих, навязывая людям всякую мелочь, которую легко можно было спрятать от полиции. То был типичный еврей из Восточной Европы – тяжелые ботинки, длиннополый лапсердак, густая борода и длинные пейсы по бокам лица. Гитлер пришел в ужас и запомнил тот момент на всю жизнь.

Евреи в родном городе Гитлера, Линце, в том числе доктор Блох, который лечил его умиравшую мать, по виду ничем не отличались от всех других горожан^[125]. Казалось, они полностью ассимилировались в австрийское общество. Встреча с нищим хасидом будто открыла Гитлеру глаза на правду, прикрытую фасадом показного еврейского благополучия. Полицейский задержал торговца за попрошайничество. Гитлер охотно согласился свидетельствовать против него. Во время обыска при «бедном» попрошайке оказалась значительная по тем временам сумма в три тысячи крон: он прятал их в подкладке. У самого Гитлера деньги катастрофически таяли, и этот случай запомнился ему как лишнее доказательство еврейского двуличия и стал одним из поворотных моментов жизни. Гитлер часами рассказывал и пересказывал эту историю своему соседу по комнате^[126].

Два друга договорились, что, когда через два месяца Август вернется со сборов, они так и будут жить вместе^[127]. Гитлер проводил его на вокзал, повторяя «в сотый раз, как ему не хочется оставаться одному»^[128]. Неудавшийся студент-живописец пожал на прощание руку удачливому студенту консерватории, круто развернулся и исчез в толпе. Август получил от Гитлера несколько открыток с жалобами на «отшельническую» жизнь^[129]. И вот 7 октября 1908 г. правительство Франца-Иосифа сделало заявление, которое как громом поразило и Адольфа Гитлера, и Франца-Фердинанда, и большую часть Европы.

В качестве юбилейного подарка императору, с его согласия, министр иностранных дел объявил, что Австрия включает балканские территории Боснию и Герцеговину в состав империи Габсбургов ^[130][131]. Вена брала две бывшие провинции распадавшейся Османской империи под управление на тридцать лет. Недавняя революция в Турции, казалось, давала возможность навсегда оставить их за собой. Аннексия присоединяла два миллиона славян к самому многонациональному государству Европы. Гитлер увидел в этом «славянизацию»^[132]. Он был убежден, что «антинемецкий правящий дом» снова продал своих немецких подданных^[133]. Франц-Фердинанд тоже сердился, но по другим причинам. Более десяти лет он дружески обхаживал российского царя Николая II и опасался, что аннексия настроит Российскую империю против его государства^[134]. Громадный восточный сосед Австрии был домом для самого большого количества этнических славян и восточных православных христиан во всей Европе ^[135]. Николай считал себя покровителем и естественным защитником балканских славян. Экспансия католической империи Габсбургов, его давней политической и религиозной соперницы на Балканах, была чревата войной ^[136]. Эрцгерцог писал одному из своих военных советников:

Какой смысл бороться с Россией? Даже Наполеон не преуспел в этом. Допустим, что мы разобьем Россию – хотя об этом, мне кажется, не стоит даже и говорить, – но ведь такая победа все равно обернется величайшей трагедией для австрийской монархии^[137].

Франц-Фердинанд воплощал военную мощь Австро-Венгерской империи. И чужие, и свои сходились в одном: именно он привел армию империи в XX век и почти единолично создал современный военно-морской флот. Мало кто за пределами ближнего круга Габсбургов знал, что он же возглавлял правительственную партию мира^[138]. Эрцгерцог был решительно против аннексии Боснии и Герцеговины и пророчески писал: «Война с Россией прикончит нас! Неужели император Австрии и царь сшибут друг друга с тронов, чтобы открыть дорогу революции?»^[139]

Гитлер воображал, что за аннексией стоит злая воля и дьявольский замысел Франца-Фердинанда. На самом деле ее подготовили честолюбивый министр иностранных дел империи барон Алоиз фон Эренталь и его бывший протеже, начальник Генерального штаба Конрад фон Гетцендорф^[140]. В ответ на эту меру сердитый эрцгерцог вместе с семьей уехал из Вены в Сен-Мориц и на несколько недель, пока осторожная дипломатическая работа не предотвратила войну, потерял сон и покой. Непосредственной опасности пока не было, но недоверие, страх и ядовитые политические испарения рассеялись по европейским столицам^[141]. Император Германии Вильгельм II чувствовал себя лично обязанным дать объяснения и уверения своему кузену, русскому царю Николаю II, и писал «дражайшему Ники»:

Аннексия Боснии и Герцеговины стала истинной неожиданностью для всех, в особенности же для нас, так как нам сообщили о намерениях Австрии даже позже, чем вам… Конечно… эти маленькие государства – ужасная досада… В малейшей похвале из любого угла они сразу же видят повод задирать нос… Искренне, от всего сердца надеюсь, что, невзирая на многочисленные и серьезные трудности, которые придется преодолеть, мирное решение будет найдено; все, что я могу сделать в этом направлении, безусловно, будет сделано. В этом я даю Вам свое слово! Преданный Вам кузен и друг, Вилли^[142].

Такую напряженную политическую обстановку застал Август Кубичек, 20 ноября 1908 г. вернувшись в Вену со сборов. Гитлер сказал, что встретит его на вокзале, но так и не пришел. Август пешком добрался до их дома № 29 по улице Штумпергассе и обнаружил, что в их комнате уже живет другой человек. Хозяйка фрау Закрейс сказала, что Гитлер съехал, не оставив адреса^[143]. Август нашел себе жилье, возобновил занятия в консерватории и все время искал своего друга. Гитлер никуда не уехал из Вены, но тщательно избегал появляться в тех местах, где они раньше бывали вместе.

Только через несколько лет Август узнал, что с ним сталось. Осмысляя прожитое вместе время, Кубичек потом писал: «Старый имперский город, в котором царила атмосфера фальшивого очарования и иллюзорной романтики, а теперь демонстрирующий явные признаки внутреннего упадка, был той почвой, на которой развивались его общественные и политические взгляды. Все, чем он стал позже, родилось в этой умирающей имперской Вене» ^[144][145].

4. Лев и овечка

Она была идеальной спутницей столь нервного человека и умела найти к нему подход.

Эрцгерцогиня Зита о жене Франца-Фердинанда

2 декабря 1908 года эрцгерцог Франц-Фердинанд проводил у себя «бриллиантовый юбилей» императора Франца-Иосифа. На блестящем вечернем приеме во дворце Хофбург присутствовали все эрцгерцоги и эрцгерцогини Габсбурги. Не было лишь супруги самого эрцгерцога: в начале ноября она родила мертвого сына и с тех пор не приезжала в Вену. И сам эрцгерцог, и его домашние тяжело переживали эту потерю, но двор Габсбургов не обратил на нее ни малейшего внимания^[146].

В тот же вечер в Венской опере давали концерт под названием «Мечта императора». Франц-Иосиф и появился на концерте, и отбыл с него под восторженные овации. В живых картинах участвовал актер, игравший Рудольфа – основателя династии, который жил в XIII веке и мечтал о грядущем величии Австрии. Представлялись сцены королевской свадьбы 1515 г., когда Богемия и Венгрия пришли под корону Габсбургов, разгром Османской Турции под стенами Вены в 1683 г., выступление Вольфганга Амадея Моцарта в 1762 г. перед императрицей Марией-Терезией и ее детьми, Венский конгресс 1815 г. и другие блестящие триумфы в долгой истории империи^[147].

Женщина, изображавшая «Будущее», предсказала: «Вы увидите, как расцветают цветы из семян, посаженных Вами… любовь соединяет народ и правителя»^[148]. Актеры в костюмах различных национальностей империи Франца-Иосифа провозглашали, что «монархия – гармоничная мозаика народов и культур, которые уверенно идут в будущее, ведомые опытом священного дома Габсбургов». Кульминацией концерта стал стройный хор всех его участников, «исполнивших со сцены государственный гимн страны»^[149].

На взгляд постороннего, это был пик могущества и славы династии Габсбургов, но за крепким фасадом скрывались глубокие трещины. Незадолго до окончания «живых картин» императору осторожно вручили шифровку из Праги. Столкновения чешских и немецких националистов вынудили местные власти ввести там военное положение^[150]. Весь остаток вечера монарх сохранял каменное выражение лица, ни намеком не выдав, о чем он узнал.

На следующий день в передовице газеты Prager Tagblatt можно было прочесть: «Император мечтал о многом, но самая заветная еще с юности его мечта – о мире между его подданными – воплотилась в жизнь последней и была разбита самым жестоким образом»^[151]. Франц-Иосиф мечтал о мирном будущем, даже когда под его троном уже шатались устои его беспокойной империи. Если бы тогда судьба Адольфа Гитлера не неслась по наклонной, он, конечно, ликовал бы, узнав о расколе между императором-Габсбургом и его подданными-чехами. Он больше не жил вместе с Августом Кубичеком, потому что не мог вносить свою долю оплаты. Смелости смотреть другу в лицо недоставало, и он нашел комнату подешевле, но бедность и голод не отступали^[152]. Места, где он жил, становились все беднее и беднее; раздражение, досада, отчаяние гнались за ним по пятам. Гитлеру пришлось продать пальто, шикарную палку с набалдашником из слоновой кости, почти все книги и даже рисовальные принадлежности. И когда уже не было возможности платить даже сущие гроши, он стал бездомным^[153].

Гитлер приехал в Вену, чтобы получить образование, и его университетом оказались трущобы. Когда скамейки в парках и ступеньки перед дверями стали служить ему постелью, как раз те самые незамеченные им люди учили его и выживанию, и много чему еще. Сильнее сопереживать он не стал, но зато получил редкую возможность узнать, о чем думают, что чувствуют и на что сердятся самые низы общества.

Гитлер никогда не уважал такой труд «на хлеб», но полиция, пьянчуги, дожди и ранняя зима убедили его пойти работать на стройку, чтобы перестать голодать и продолжить учебу. Товарищи по работе, а среди них было немало социалистов, коммунистов, профсоюзных активистов, наставляли его в своем мировоззрении. Горячие политические споры с товарищами по работе, угрозы «террора и насилия» убедили его снова стать безработным. Свободного времени теперь оказалось сколько угодно, и он мог позволить себе ходить на зрительские места в парламент; там, сидя в тепле и спасаясь от промозглой венской погоды, он наблюдал за его работой, за какофонией дебатов на самых разных языках и диалектах. Гитлер не видел смысла в работе парламента. Дебаты разрешалось вести на десяти языках, обходясь без помощи переводчиков. А он считал, что такое многоязычие безумно, что оно лишний раз подтверждает: правительство Габсбургов не имеет ни сил, ни желания становиться защитой и опорой немецкого языка и немецкого народа.

Жизнь на улицах вынудила Гитлера искать приюта в большой ночлежке в Мейдлинге, бедном рабочем районе Вены. Она стояла прямо за железнодорожными путями, позади массивного здания Южного вокзала. Дворец Франца-Фердинанда Бельведер возвышался на соседнем холме. Многие, в том числе и Гитлер, признавали его самым красивым зданием в Вене. Дворец манил его неудержимо, точно мираж.

Крошечная каморка, в которой Гитлер некогда жил с Августом Кубичеком, была шикарным отелем по сравнению с тем переполненным местом, где он теперь обретался. Мужчины, женщины, дети еще затемно выстраивались в очередь в надежде получить пятидневный пропуск туда, но большое здание было не резиновое. Бывало, зимой охрана отгоняла сотни людей. Газеты регулярно печатали жуткие репортажи о замерзших телах, обнаруженных у дверей^[154]. Попечителем ночлежки был сам император, но оплачивали все состоятельные евреи-благотворители, получившие дворянство. Когда Гитлер первый раз оказался в Вене, то часто проходил мимо пятиэтажного дома на Рингштрассе, владел которым один из таких благотворителей. Тогда этот хорошо одетый, только что прибывший в город любитель оперы не мог и представить, что в один далеко не прекрасный день он окажется в ночлежке для бездомных на содержании дворянина-еврея, того самого, чей особняк приводил его в восторг.

Именно там, в Мейдлинге, Гитлер подружился с человеком, который помог ему освоиться на дне венского общества. Судетский немец Рейнгольд Ганиш объездил всю Германию и Австрию, научил «никогда не напиваться», рассказал, где добыть еду и как заработать денег^[155]. По утрам приятели шли к общине «Сестер милосердия», где монахини раздавали бездомным горячий суп. Днем два с половиной часа отнимал поход в другое благотворительное заведение, которое также содержал еврей. Там они брали суп с хлебом и чаще всего ничего не ели уже до следующего утра^[156]. Гитлер попробовал зарабатывать мелочь, предлагая себя пассажирам в качестве носильщика багажа, но его худоба и неряшливость отпугивали почти всех^[157]. Люди не доверяли неумытому человеку в лохмотьях, которые никак не защищали его от холода. К Рождеству 1909 г. вид у Адольфа Гитлера стал такой же, как у сотен других венских бродяг: длинные темные космы болтались поверх давно не стиранного воротничка, на лице топорщилась жидкая щетина, рука протягивалась за подаянием.

Вечер, когда он убирал снег у шикарного отеля «Империал», навсегда врезался ему в память^[158]. Чествовали эрцгерцога Карла Габсбурга, племянника и наследника Франца-Фердинанда^[159]. Брак Франца-Фердинанда был морганатическим, а значит, его сыновья не были законными Габсбургами и не могли наследовать престол. Наследником был назначен племянник Карл; именно он должен был стать следующим императором. Гитлер люто ненавидел Габсбургов, но порой подпадал под чары их помпезного и церемонного двора. В тот вечер все было по-другому. Работая лопатой, он молча, презрительно смотрел, как двадцатидвухлетний принц входил в отель под приветственные рукоплескания и восторженные крики. Карл было всего двумя годами старше Гитлера, но, казалось, весь мир уже лежит у его ног^[160].

Рождество Гитлер встретил в забитой бездомными ночлежке в венских трущобах, а по соседству пустовал Бельведер Франца-Фердинанда. У его семьи было много домов, где можно было от души повеселиться в праздники, но ни один из них не обладал величием Бельведера. Этот дворец строился для франко-итальянского эмигранта принца Евгения Савойского, впоследствии знаменитого австрийского генерала, дипломата и государственного деятеля. София восторженно стала называть его «Наш Бельведер», после того как там родился их сын Макс^[161]. Но сразу было заведено, что на Рождество она со всем семейством уезжала в замок Конопиште, почти на пятьдесят километров юго-восточнее Праги. Именно там проходил медовый месяц пары, там началась ее семейная жизнь, родился первый ребенок, проходили семейные праздники. А самое главное, лишь в Конопиште никто не оспаривал ее права хозяйки и владелицы дома^[162].

А вот в Бельведере, в доме собственного мужа, Софии хозяйничать не разрешалось. Для нее всегда были наготове свободное место за столом и стул, но дворцовый протокол запрещал ей ими пользоваться^[163]. Если эрцгерцог уезжал более чем на несколько часов, с ворот и с самого дворца снималась охрана. Считалось, что теперь там никого из Габсбургов нет, поэтому до возвращения эрцгерцога гвардию отправляли в казармы. Это приводило детей Франца-Фердинанда в бурный восторг. Ведь они могли играть в пустых караульных помещениях, давая полную волю своему воображению^[164].

Максу, Эрнсту и Софии Гогенберг никто никогда не объяснял, что значит это отсутствие охраны и почему в конюшнях Бельведера всегда готовы два разных экипажа. Позолоченный выезд предназначался для отца, потому что он был членом правящего дома и императорской семьи. Когда дети ехали вместе с ним, на козлах сидел кучер, одетый элегантнее иного фельдмаршала. Если же они садились в огромный «Граф унд Штифт» с шофером за рулем, встречные мужчины должны были приподнимать шляпы, а женщины и дети – приседать в реверансе. В другом экипаже и без отца их вообще никто не замечал^[165].

Прошло целых девять лет, как в семействе Габсбургов появилась по-настоящему счастливая пара, но двор упорно изолировал супругу эрцгерцога от его общественной жизни. Для детей не было секретом: отца вынудили дать обет отречения, чтобы он мог жениться на матери. Франц-Фердинанд сказал дочери, что это его подарок ей и братьям. Обет позволял им создавать семьи по любви, то есть поступать так же, как родители^[166]. София, названная в честь матери, вспоминала:

Мы никогда не спрашивали родителей, с какими трудностями они сталкивались, и я совершенно не помню, чтобы они усаживали нас рядом с собой и объясняли, в чем дело. О создавшемся положении вообще не говорили, как будто его и не было. Но мы, конечно, все знали. Каждое посещение двора было страшным переживанием, потому что там мы ощущали себя людьми другой категории^[167].

Матери разрешалось появляться на придворных церемониях, но нельзя было входить и выходить вместе с отцом, разделять с ним придворную трапезу, стоять рядом, когда он приветствовал войска или принимал почести от них. К великой досаде Франца-Фердинанда, ему даже нельзя было говорить «мы с супругой», выступая на публике.

Для защиты эрцгерцог держал свою семью в золотой клетке, куда не долетали оскорбления и обиды. При первой возможности он надолго увозил жену и детей подальше от двора Габсбургов, который их высокомерно игнорировал. Весь январь и февраль, в самый разгар зимнего бального сезона в Вене, семья вовсю каталась на лыжах, санках и коньках в Санкт-Морице. В марте отмечали день рождения герцогини в замке Мирамаре на побережье Адриатики. В июне ездили на море в Бельгию, в августовское пекло остывали в Каринтии, осенью охотились в Эккартсау и Блюнбахе^[168]. В зависимости от светского календаря и сезона охоты в Вене старались не задерживаться. Лишь Конопиште оставался родным домом. Гитлеру и другим критикам представлялось, что надменный эрцгерцог презирает Вену, самый большой немецкоязычный город Европы. Эрцгерцог же полагал, что защищает свою семью от неприязни семьи Габсбургов и императорского двора. Мало кто догадывался, в чем тут дело. Среди таких понятливых была и жена эрцгерцога Карла – Зита.

Родители и дети очень любили музыку, но им было запрещено появляться в императорской ложе Венской оперы. Франц-Фердинанд абонировал соседнюю ложу, где вместе с женой Софией мог принимать гостей. Вскоре после свадьбы они пригласили в театр Карла и Зиту. Когда в ложе появилась София, Зита поднялась, чтобы поцеловать ей руку, но при этом ее тетка скрылась в глубине ложи и оттуда прошипела племяннице: «Никогда больше не делай этого на публике, я тебя умоляю!» Потрясенная Зита ответила: «Но когда я здороваюсь с тетей, всегда целую ей руку». Жена Франца-Фердинанда рассказывала, что из-за таких пустяков она получала жестокие анонимные письма, даже с угрозами смерти. Тогда в Опере Зита воочию увидела, какая застегнутая на все пуговицы жизнь была в Вене у ее тети Софии^[169]. Потом она писала о ней так:

Не только исключительно приятная внешность и незаурядное женское обаяние, а особенный дух спокойствия делал ее совершенно неотразимой. Она была идеальной спутницей столь нервного человека и умела найти к нему подход. Почти всегда ей удавалось успокоить его, и, как только он взрывался гневом, она слегка сжимала его руку и произносила: «Франци, Франци…»^[170]

Жена эрцгерцога взяла на себя роль Андрокла при страдающем льве ^[171]. Она мастерски успокаивала его боль и гасила взрывы характера. Признательный супруг подарил ей брошь в виде овечки, усыпанную изысканными бриллиантами и жемчугом. Как только надвигалась очередная гроза, она начинала тихо поглаживать брошь, которую всегда носила на груди, прямо над сердцем. Этот простой жест нередко успокаивал его лучше всяких слов. До самого конца супружеской жизни он дарил жене маленьких керамических овечек, а она ставила их в стеклянную витрину в замке Артштеттен^[172]. Лев и овечка стали символами их любви, но публичные и частные ограничения, стеснения и мелкие уколы не прекращались.

Конопиште оставался их убежищем. Франц-Фердинанд купил этот замок еще в молодости, унаследовав огромное состояние своего дальнего родственника по фамилии Эсте. Добавив приставку «Эсте» к своей фамилии, он спас ее от забвения и обеспечил себе пожизненную финансовую безопасность^[173]. Целых пять лет он ремонтировал, реставрировал, совершенствовал свое семисотлетнее приобретение, проводил воду, электричество, телефон, центральное отопление, ставил ванны с горячей и холодной водой и даже первый в Центральной Европе электрический лифт. Охотничьи трофеи, антиквариат, памятные с детства вещицы заполнили все восемьдесят пять залов дворца. Целое крыло заняла коллекция средневекового оружия, унаследованная от родственника Эсте, но в первую очередь это был дом семьи Франца-Фердинанда^[174].

Эрцгерцог сохранил разрушавшуюся крепость и превратил ее в современную, удобную и мирную цитадель. Оставив прежний фундамент и фасад, он создал эталон всего нового и хорошего, что принес с собой XX век. Для империи Габсбургов он надеялся сделать то же самое.

Замок Конопиште занимал особое место в сердце Франца-Фердинанда. В раннем детстве у эрцгерцога были больные легкие, затем, к ужасу его двадцативосьмилетней матери, развился туберкулез, и он одиноко встречал Рождество, плавая на яхте по Нилу под солнцем Египта^[175]. Только маленькая елка, присланная из Конопиште, утишала тоску по родине^[176].

После брака здоровье эрцгерцога заметно поправилось, и он сделал так, что в Конопиште было хорошо всем – жене, детям и ему самому. Семейные портреты и фотографии висели на каждой стене. Поместье в пятнадцать тысяч акров окружали густые леса, озера и пять сотен акров розового сада. Говорили, что он, помня каждый куст и дерево, сказал своему управляющему: «Я могу перестроить дороги и дома, но деревья ничем не заменишь. Когда-то они будут принадлежать моим детям. Их наследство я рубить не буду»^[177]. В Конопиште эрцгерцог наслаждался хорошим самочувствием, обществом жены, семьи, жизнью в своем доме. Дважды они встречали Рождество в других местах, но и тогда рождественскую ель присылали им из Конопиште^[178].

Недоразумения с двором не прекращались, и все же к концу 1909 г. Францу-Фердинанду было что отметить. Его близкий друг князь Конрад Гогенлоэ получил теплый и благожелательный отклик из Санкт-Петербурга в ответ на свое личное послание с призывом к миру и династической солидарности с Россией^[179]. В октябре император пожаловал жене титул герцогини Гогенберг, подняв ее статус в империи и за границей^[180]. Теперь выше ее при дворе были только эрцгерцогини Габсбург. Софии даже выпала честь участвовать в церемонии присвоения названия новейшему линейному кораблю империи. В начале того же года пара совершила триумфальную поездку в Румынию, где Софию очень тепло принимала румынская королевская семья^[181]. Успех, казалось, усилил позиции императора.

Потом был столь же удачный визит в Берлин. Там, в столице ближайшего союзника Австрии, император и императрица Германии на высшем уровне приняли эрцгерцога и эрцгерцогиню^[182]. Сначала кайзер был против этого брака и откровенно говорил: «Уступи я теперь, и все мои сыновья переженятся на фрейлинах или даже горничных»^[183]. Но политическая реальность взяла свое. Король Англии Эдуард VII предсказывал, что рано или поздно правящим домам Европы, в том числе Габсбургам, придется «посмотреть правде в лицо» и принять Софию^[184].

Времена менялись. В 1904 г., вскоре после рождения второго сына Эрнста, эрцгерцог написал письмо своей любящей мачехе эрцгерцогине Марии-Терезе. Умелыми действиями она в конце концов убедила императора Франца-Иосифа разрешить брак эрцгерцога с Софией в 1900 г., причем для этого потребовалось личное вмешательство папы Льва XIII (1810–1903)^[185]:

Милая матушка!

…Я очень счастлив в своей семье, так счастлив, что не могу найти достаточно слов, чтобы возблагодарить за это Господа Бога! А вслед за Господом Богом я просто обязан поблагодарить Вас за все, что Вы сделали, чтобы мое счастье стало возможным. Самое лучшее во всей моей жизни – это женитьба на моей Софии. Она для меня жена, советчик, врач, компаньон, коротко говоря, все мое счастье. Теперь, через четыре года, мы любим друг друга так же, как в первый день после свадьбы, и наше счастье не омрачалось ни на секунду… Только Вы, милая матушка, не отвернулись от меня, когда мне было тяжело; мое огромное счастье – это полностью дело Ваших рук^[186].

За неделю до Рождества 1909 г. Франц-Фердинанд отметил свой сорок шестой день рождения. Здоровье его было как никогда хорошо. В раннем детстве, отрочестве, молодости он был хилым, тощим, на грани туберкулеза. А теперь, впервые в жизни, у него был цветущий, можно сказать, полноватый вид, и в Конопиште его окружала любимая семья. К великому неудовольствию недругов при дворе и за его пределами, этот брак сделал Франца-Фердинанда чем-то вроде второго Лазаря, человеком, восставшим из мертвых. После многих лет презрения, косых взглядов, злобных шепотков его жену все-таки приняли в европейских столицах. Эрцгерцог только молился, чтобы это помогло ей приобрести уважение и почет в Вене.

А еще он полагал, что наконец нашел себе союзника в террариуме габсбургского двора; им оказался Карл – его племянник и политический наследник^[187]. Франц-Фердинанд крестил новорожденного Карла, а по кончине Отто, своего беспутного брата, стал и законным опекуном мальчика. Они очень любили общество друг друга, ездили на охоту, уважали чужое мнение, любили своих жен, жили в очень счастливых браках, что было необычайной редкостью в семействе Габсбургов. И наконец, у них были схожие политические воззрения на будущее империи.

Рождество 1909 г. пришло и ушло, а Франц-Фердинанд был настолько же счастлив, насколько жалок был Адольф Гитлер. Эрцгерцог Габсбург, ненавистный Гитлеру больше, чем все остальные, отмечал праздник в кругу своей семьи, на лоне чешской природы, вдали от Праги. Голодный, бездомный Гитлер, отверженный Веной, пребывал в низшей точке своей жизни.

А казалось, Рождества хуже, чем два года назад, просто быть не могло. Тогда у крохотной елки он смотрел, как медленно, мучительно умирала от рака его мать^[188]. Клара Гитлер всегда была на его стороне, безоговорочно в него верила и оставалась ему верна. Ее кровать переставили в кухню, самое теплое из всех трех маленьких помещений их квартиры. Украшенная рождественская ель не оживляла печальной картины. Клару похоронили рядом с ее покойным мужем. Канун Рождества Гитлер одиноко провел у свежей могилы, на католическом кладбище неподалеку от Линца^[189].

Вторую годовщину смерти матери Гитлер встречал в венской ночлежке, среди вида, звуков и запахов падших людей. Иногда только чтение помогало ему забыть гнетущие мысли о своих несбывшихся мечтах. Немецкие писатели Гёте и Шиллер приносили успокоение, но снова и снова он возвращался к тому, кого ставил гораздо выше – к Уильяму Шекспиру^[190]. Немецкие переводы его пьес стали настольной книгой Гитлера, «Венецианский купец» – любимейшей из них, а Шейлок – любимым злодеем^[191].

Зимой 1909 г., когда он убирал снег перед отелем «Империал», чтобы Габсбурги могли пройти в него, когда Рождество он встречал одиноким и никому не известным, в переполненной венской ночлежке, когда звезда Франца-Фердинанда стремительно восходила, а его, наоборот, стремительно падала, возможно, ему вспоминались первые строки шекспировского «Ричарда III» ^[192]. То была зима его тревоги.

5. Гранитное основание

Он играет на всех качествах низшего класса Вены: отсутствии интеллектуальных потребностей, недоверии к образованию, пьяной глупости, любви к уличным песням, приверженности старине, безграничном самодовольстве; и эти люди неистовствуют, радостно неистовствуют, когда он обращается к ним.

Австрийский писатель Феликс Зальтер

Францу-Фердинанду нужно было время. Наследник Габсбургов имел состояние, здоровье и любимую семью, но, чтобы воплотить все свои мечты в жизнь, ему нужно было время. Он опасался, что растущий вал национализма уничтожит и империю, и мир в Европе^[193]. А еще, чтобы неуемные этнические группы не истребили друг друга, ему нужны были идеи и единомышленники^[194]. В 1909 г. в Румынии он встречался с представителями этнических меньшинств империи, среди которых был и Аурел Поповичи, высланный из Венгрии. В неоднозначной книге «Соединенные Штаты Великой Австрии» он предложил концепцию федерализации Габсбургской империи путем ее раздела на шестнадцать равноправных автономных образований (штатов). В Венгрии его заклеймили как предателя, но эрцгерцог пригласил на работу во дворце Бельведер. Книга Поповичи стала там настольной^[195].

В молодости эрцгерцог совершил кругосветное плавание. Большое впечатление на него произвели Соединенные Штаты Америки, страна иммигрантов, и федеральное государственное устройство, скреплявшее страну в единое целое^[196]. Он полагал, что идеи Поповичи могут послужить образцом не только для Австрии, но и для всей Европы. Такое безоговорочное принятие, готовность пойти навстречу этническим меньшинствам и людям самых нестандартных взглядов, которые все чаще стали появляться во дворце Бельведер, еще больше отдалили его от скованного традициями императорского двора, элиты Австрии, венгерских магнатов и Адольфа Гитлера^[197].

Мечты эрцгерцога о будущем двух своих сыновей и дочери были куда менее грандиозными. Одному из их наставников он сказал: «Пожалуйста, внушите моим детям: править и носить корону – это тяжелое бремя, наложенное Господом, и мечтать о такой участи вовсе не стоит. Им суждено стать всего лишь крупными богемскими землевладельцами»^[198]. Его секретарь вспоминал:

Казалось, Франц-Фердинанд завидовал спокойному будущему своих детей. В программе образования, которую он для них подготовил, не было предметов, обычных для наследников престола. Он желал, чтобы его мальчики находили удовольствие в непритязательных радостях сельской жизни, а не в искусственности двора. Похожие планы были у него и для дочери. Он полагал, что она будет в тысячу раз счастливее с человеком одного с ней круга, любимого ею, чем в браке, заключенном по соглашению сторон – а он вполне мог оказаться неудачным, – как подобало принцессе правящего дома^[199].

Эрцгерцог был совсем один среди недругов при дворе, закостеневшей бюрократии, до ужаса боявшейся перемен, и членов семьи, которые не просто не любили, а прямо ненавидели его. Свои мысли, надежды и планы он держал при себе. Многие полагали, что причиной безвременной кончины кронпринца Рудольфа были его искренние высказывания о необходимости политических реформ^[200]. Сторонники теории заговора шептались, что «самоубийство» подстроили реакционеры в правительстве, а может быть, даже и кто-то из семьи Габсбургов. При жизни Рудольфа они с Францем-Фердинандом были очень близки, а после его смерти эта связь, пожалуй, стала даже крепче. Франц-Фердинанд не стал повторять роковых ошибок своего двоюродного брата, открыто писавшего и говорившего о реформах, но реформаторы самых разных взглядов, которыми он окружил себя в Бельведере, выдавали ход его мыслей. Адольфа Гитлера все сильнее страшило будущее австрийских немцев.

В феврале 1910 г. какой-то дальний родственник из тех, кого он презрительно называл «филистерами», или мещанами, выслал ему сумму, достаточную для переселения в бедный рабочий район на севере города^[201]. В мужском общежитии имени Маннергейма он оказался бок о бок с иммигрантами, евреями, иностранцами, но за приемлемую плату его поселили без соседей, а значит, он получил и уединение, и аудиторию, которых так жаждал. Общежитие было открыто в 1905 г. юбилейным Фондом гражданского строительства и благотворительных организаций имени императора Франца-Иосифа. Сам император посещал его, а строительство оплачивали барон Ротшильд и другие благотворители-евреи^[202].

Там-то, на третьем этаже, в комнате размером два на полтора метра, разочарованный мечтатель попытался снова стать хозяином своей жизни. Вместо четырех объемистых баулов, с которыми он приехал из Линца, у него теперь были только летний пиджак без подкладки, изрядно поношенные брюки, единственная пара носков да башмаки со сбитыми каблуками. В отличие от пяти сотен своих соседей Гитлер не курил, не пил и не искал работы. Он утверждал, что евреи – «другая раса и даже пахнут по-другому», но это не мешало ему подружиться со многими евреями из своего общежития, и они отвечали ему тем же^[203]. Мишени для словесных нападений он избрал еще в Линце, где школьником вел жизнь представителя среднего класса, – чехи, коммунисты, политически ангажированные отцы-иезуиты^[204]. По-видимому, эти новые знакомства умеряли его антисемитизм.

В общей комнате на первом этаже он читал, смотрел на сад общежития, рисовал и ораторствовал перед аудиторией, совсем не горевшей энтузиазмом. С Рейнгольдом Ганишем, который заселился в общежитие вместе с Гитлером, они создали нечто вроде товарищества. Гитлер должен был срисовывать пейзажи с открыток, а Ганиш – сбывать их изготовителям рамок, владельцам художественных салонов и еврейских мелочных лавок. Прибыль делили пополам^[205]. Ганиш оказался превосходным рекламщиком, и торговцам было куда приятнее общаться с ним, чем с неряшливым художником с самого дна^[206]. Только через три года, прожитых в общежитии имени Маннергейма, Гитлер сумел вписаться в общество.

Тем временем брак отшлифовал грубоватого интроверта Франца-Фердинанда. Он не помнил, чтобы в детстве его обнимала или ласкала мать: она болела туберкулезом и умерла, когда ему было всего семь лет. Мало кто сомневался, что вскоре не станет и ее сына. И все-таки, к общему удивлению, хилый, но живой и подвижный мальчик стал подростком и уверенно достиг совершеннолетия. Его покойный властный отец, Карл-Людвиг Габсбург, изолировал его от более здоровых младших братьев и сестер, буквально задушив молитвами, докторами, сиделками и священниками-иезуитами^[207].

Как и Адольф Гитлер, эрцгерцог учился неважно. Однако, в отличие от сына провинциального таможенника, бросить учебу ему не позволили. С шести до девятнадцати лет, если только болезнь не укладывала его в постель, за партой он просиживал по одиннадцать часов шесть дней в неделю. На еду отводилось двадцать минут. Повышенная нервность, беспокойный разум, порывистость, склонность разбрасываться, неуемная активность заставляли его бунтовать против бессмысленного зазубривания и бесконечного заучивания, которого требовали от него наставники. В своем поколении Габсбургов он стал самым физически крепким. В беседе с дочерью Франц-Фердинанд с горечью вспоминал ранние годы своего обучения:

Все было перемешано, с раннего утра и допоздна занятия шли час за часом. На улицу нам разрешалось выходить только раз в день, в перерыве, причем за руки нас держал мажордом. Результатом такого учения стало то, что в нас впихнули все, но не знали мы ничего^[208].

Эрцгерцог, как и Гитлер, всю оставшуюся жизнь учил то, чему его недоучили в детстве. Свое обрывочное образование Гитлер дополнил любовью к опере, страстью к архитектуре и запойным чтением. Впоследствии он писал: «С ранней юности я старался читать нужные книги, запоминать и осмыслять прочитанное. В этом отношении время, прожитое в Вене, было особенно плодотворным и ценным»^[209].

Труды Шиллера, Данте, Карлейля, политические трактаты композитора Рихарда Вагнера о расах, политике и религии дополняли газеты, которые Гитлер каждое утро читал в своем общежитии. Снова и снова он погружался в романы любимого Джеймса Фенимора Купера о героях и злодеях и повести-вестерны Карла Мая, изобиловавшие расовыми стереотипами об американских ковбоях и индейцах. Шестьдесят книг Мая были любимым чтением Гитлера в детстве, над ними он просиживал «при свече или с лупой в руках при свете луны»^[210]. Для Гитлера немцы были ковбоями, все остальные – индейцами. Он часто цитировал Шекспира, но любил и «Фауста» Гёте, о котором говорил, что «он вмещает больше, чем может постичь человеческий разум» ^[211][212].

Рисунки и акварели стали приносить Гитлеру некоторый доход, однако он предпочитал проводить время в разговорах о политике^[213]. Любимым коньком была ненависть к Габсбургам, наследнику престола и его жене-чешке. В конституции Австрии 1867 г. провозглашалось: «Все национальные группы страны имеют равные права, и каждая группа имеет неотчуждаемое право сохранять и развивать свою национальную культуру и язык»^[214]. Объединение Габсбургами разных этнических групп, их религиозная терпимость к евреям и негерманским арийцам, чешский брак Франца-Фердинанда раздражали и постоянно подпитывали негодование Гитлера, которое он сам считал праведным^[215].

Адольф Гитлер не скрывал своего гнева от соседей по общежитию. Он громко возмущался, что в Вене больше чехов, чем в Праге, больше хорватов, чем в Загребе, и вполголоса говорил, что евреев больше, чем в Иерусалиме^[216]. Он начал носить длинный темный плащ и блестящий котелок, сделавшись похожим на иммигрантов из Богемии, которых не переносил. Внешностью он брать слушателей не мог – те не упускали случая позубоскалить в его адрес и поиздеваться^[217]. Бывало, насмешники привязывали его плащ к спинке стула. Когда он подскакивал в каком-нибудь особо пафосном месте своей речи, стул с грохотом падал, мучители Гитлера принимались хохотать, а он скрипел зубами, размахивал руками и осыпал их отборной руганью^[218]. Иногда бывало, что усмирять шутников приходилось надзирателям общежития, но даже хулители Гитлера не могли не заметить, что говорил он с каждым разом все лучше и лучше.

А Вена предлагала ему множество примеров образцовых демагогов. Редакция пангерманской газеты, основанной Георгом Шенерером, располагалась по соседству с домом, где Гитлер и Кубичек некогда снимали комнату^[219]. Много месяцев первое, что он видел утром, были открыто прогерманские заголовки ее статей. Когда Гитлер перебрался в Вену, звезда Шенерера уже закатилась, но газета осталась рупором самых крайних взглядов. Шенерер объявил себя фюрером австрийских немцев империи, использовал музыку Рихарда Вагнера на своих политических сборищах, ратовал за высылку евреев, цыган, чехов и других славян из пределов империи, организовывал кампании за объединение Австрии и Германии^[220]. В этой риторике Гитлеру многое нравилось, и он потом многое из нее позаимствовал.

Незадолго до своей смерти кронпринц Рудольф проклял антисемитские выпады Шенерера. Пангерманские атаки его ярых сторонников на венские газеты закончились его арестом и изгнанием из парламента^[221]. Престиж и движение Шенерера еще сильнее пострадали, когда он в приказном порядке велел своим сторонникам перейти в протестантство. Многие воспринимали его лозунг «Прочь от Рима!» как призыв к аннексии страны Германией^[222]. В центре католической Австрии это было чересчур. Франц-Фердинанд заявил: «“Прочь от Рима!”» означает «“Прочь от Австрии!”»^[223]. Эрцгерцог решил участь Шенерера, настроив против него религиозных и политически лояльных католиков^[224]. Его роль в падении Шенерера дала Гитлеру еще один повод ненавидеть наследника престола Габсбургов.

Карл Люгер, мэр Вены и убежденный антисемит, привлекал Гитлера еще сильнее. Количество въезжающих в город било все исторические рекорды, и такими же темпами росла популярность Люгера. Он мастерски выставлял себя защитником австрийцев, опасавшихся, что их место в обществе займут иностранцы. Лозунг «Поможем маленькому человеку» находил отклик в сердцах тех, кто опасался, что их язык, культура и политическое превосходство окажутся под угрозой^[225]. Феликс Зальтер, популярный австрийский прозаик того времени, писал о Люгере:

Он подчиняет себе все, что пугает и сковывает массы. Он свергает это страшное и со смехом топчет его. Сапожники, портные, извозчики, зеленщики и владельцы лавок ликуют, исполненные энтузиазма… Он играет на всех качествах низшего класса Вены: отсутствии интеллектуальных потребностей, недоверии к образованию, пьяной глупости, любви к уличным песням, приверженности старине, безграничном самодовольстве; и эти люди неистовствуют, радостно неистовствуют, когда он обращается к ним^[226].

Карл Люгер витийствовал: «Земля, на которой стоит старый имперский город, – немецкая земля, и она останется немецкой. Вена ни в коем случае не должна делать уступок славянскому элементу, наводнившему центр империи. Напротив, именно чехи и другие народы, которые пользуются ее гостеприимством, должны перестать демонстрировать принадлежность к своему племени и приспособиться к германскому окружению»^[227].

Когда Гитлер впервые услышал демагогические речи мэра, то сразу разглядел в нем своего ментора в политике и ораторском искусстве. Та самая антисемитская риторика, которая притягивала Гитлера, столкнула Люгера с Францем-Иосифом. Император упрямо не желал признавать тот факт, что мэр Вены побеждал на прямых выборах четыре раза подряд. Пятая победа Люгера все-таки заставила его согласиться с волеизъявлением народа. В 1897 г. Люгер стал мэром шестого по размерам города в мире^[228]. Два десятилетия Люгер совершенствовал Вену и успешно управлял ею при поддержке мощного избирательного блока из старых и молодых австрийских немцев, консервативных католиков, прогабсбургских монархистов. Дети и подростки вовлекались в его движение через песни, лозунги, массовый отдых, красивую форму. Гитлера зачаровали политическое мастерство и смекалка мэра^[229].

Каждый четвертый венец утверждал, что имеет чешские корни, но самые колкие высказывания на тему расы мэр адресовал евреям. «Покончим с еврейским терроризмом» – этот боевой клич звучал на его многолюдных политических митингах^[230]. Это был точный политический расчет. В Кракове, Будапеште и Праге евреев жило больше, чем в Вене, но именно в столице империи Габсбургов они имели все возможности для получения образования, политических свобод, продвижения вверх по общественной лестнице. Почти половина учащихся старших классов и треть студентов университета были евреями^[231]. Слова Люгера лишь подкрепили параноидальные теории заговора Адольфа Гитлера. Дважды он не сумел поступить туда, куда хотел. Дважды его талант и гений не разглядели академики, вовсе не евреи, но почему-то именно евреев он винил в своем провале. На труд он смотрел совершенно иначе, чем многие трудолюбивые иммигранты, но и их успехи, и свои неудачи он приписывал евреям.

Зажигательные речи мэра целительным бальзамом ложились на беспокойную душу Гитлера. Люгер вещал: «Здесь, у нас дома, все влияние на массы сосредоточено в руках евреев, большая часть прессы тоже в их руках, скорее всего, подавляющая часть капиталов в их руках, а главное, все крупные предприятия и торговля тоже в руках евреев, и они развязали против нас такой террор, страшнее которого мы еще не видели»^[232].

Неистовый расизм Люгера должен был найти разрядку в насилии, но, к разочарованию и досаде Гитлера, он так и не выполнил ни одной из своих угроз. Сторонники мэра «на своих цепочках для часов носили брелоки в виде фигурки повешенного еврея», но ни одного еврея не повесили на самом деле^[233]. В конце концов Люгер поутих и даже завел дружбу с некоторыми евреями, чтобы заслужить расположение двора Габсбургов. Такое поведение раздражало Гитлера, но он неизменно восхищался политическими и ораторскими навыками мэра.

10 марта 1910 г. смерть Люгера свела художника, императора и эрцгерцога. Адольф Гитлер, Франц-Иосиф и Франц-Фердинанд скорбели вместе с четвертью миллиона венцев о том, что диабет унес жизнь шестидесятишестилетнего мэра. Друзья и враги ненадолго оказались в одном стане. Император и эрцгерцог возглавляли траурные церемонии в соборе Святого Стефана.

Франц-Иосиф никогда не был расположен к популярному мэру. Эрцгерцог, наоборот, искренне им восхищался^[234]. Когда Франц-Фердинанд женился на Софии Хотек, Люгер публично назвал их союз «триумфом сердца»^[235]. Эрцгерцог не забывал таких жестов. Никакой другой высокопоставленный человек в Вене не отважился приветствовать его неоднозначный брак.

Потом Гитлер писал, что он был одним из сотен тысяч людей, следивших за огромной похоронной процессией, которая сопровождала тело покойного мэра. Гитлер считал, что с фатальной неизбежностью государство шло к своему разрушению, несмотря на все усилия этого человека^[236].

Летом того же года партнер Адольфа Гитлера Рейнгольд Ганиш был арестован за утаивание части прибыли, полученной от его рисунков. Ганиш недооценил Гитлера. Ему казалось, что он сумеет манипулировать своим товарищем и пользоваться им. Потом еще не один человек сделает такую же роковую ошибку, и всякий раз последствия будут катастрофическими. Гитлер подал в суд, взял в свидетели своего еврейского приятеля по общежитию и выиграл дело^[237].

Гитлер был буквально ходячим противоречием. Он становился все большим антисемитом, но все так же зависел от своих еврейских друзей. Он никогда не забывал о докторе Блохе, враче-еврее, который трогательно заботился о его умиравшей матери. В открытке Блоху он писал: «Шлю горячий привет из Вены. Всегда преданный Вам Адольф Гитлер». Кроме того, он послал врачу свой акварельный этюд, высушенный перед открытым огнем, который сохранил его и придал вид старинной гравюры. Этюд назывался «Prosit Neujahr – Новогодний тост». На обороте он написал: «Семейство Гитлеров желает всего наилучшего в наступающем году. Вечно благодарный Вам Адольф Гитлер»^[238].

Освободившись от Ганиша, Гитлер вновь почувствовал уверенность в себе и сам стал продавать рисунки и акварели торговцам-евреям^[239]. Чтобы набавить цену, он иногда представлялся выпускником художественной академии, а порой рассказывал, что из-за нужды не окончил школы или что его выгнали из-за политических убеждений. От Ганиша он научился многому, в том числе и саморекламе, но самовнушению и вранью сам мог научить кого угодно^[240].

Гитлер купил себе новый костюм, побрился, подстригся, починил и вычистил башмаки. Опять днем он стал ходить в музеи, а по вечерам – в оперу и даже подумывал, не попытаться ли еще раз поступить в академию, но теперь сильно сомневался, обладает ли достаточными способностями. Когда ему угрожали арестом, он не мог взять в толк, почему от него отвернулась удача^[241]. В голове у него вертелась строка из «Мейстерзингеров», любимой оперы Вагнера: «И снова нет успеха. Я чувствую его, но не могу понять; я не могу ни запомнить его, ни забыть, а если одерживаю, то не могу понять»^[242].

В жизни Адольфа Гитлера заканчивался венский период. Над ним висела угроза ареста за обман, но на горизонте замаячила куда более серьезная опасность. С 1909 г. он уклонялся от военной службы. Но, с тех пор как его сосед по комнате записался в резервисты, а в Боснии и Герцеговине после аннексии разразился кризис, он заметил, что все больше мужчин призывают в армию^[243]. Сосед Гитлера по общежитию вспоминал его слова: «Не могу дождаться, когда наконец стряхну с себя пыль этой страны, тем более что скоро меня, наверное, призовут. Но ни за что я не хочу служить в австрийской армии»^[244].

В одном из своих последних лихорадочных выступлений Гитлер обвинил австрийскую бюрократию в удушении всех гениев. Незадолго до своего двадцатьчетвертого дня рождения Гитлер бежал в Мюнхен, который называл самым немецким из всех немецких городов. Гитлер приехал в Вену за образованием и получил его. Улицы, ночлежки и общежития стали его классными комнатами; Георг Шенерер и Карл Люгер – преподавателями, а их антисемитская риторика – учебником власти. Помпезность, церемониалы, дворцы Габсбургов, подобно декорациям любимых им опер, католические церкви его детства научили Гитлера воздействовать не только на слух, но и на зрение слушателей. Про пять прожитых в Вене лет он потом говорил, что они сформировали его картину мира и философию.

6. Шпион, уклонист, миротворец

Внешний мир для нас… это мое исповедание веры, для которого я готов работать и бороться всю жизнь!

Эрцгерцог Франц-Фердинанд

Эрцгерцог смотрит на все глазами своей жены.

Пий X

Адольф Гитлер ехал в Мюнхен не один. Он снова нашел себе и друга, и слушателя в одном лице. Рудольфу Хойслеру было девятнадцать лет, когда в венском мужском общежитии он познакомился с Гитлером. Подобно своему старшему товарищу, этот неудачливый художник не ладил с отцом – государственным служащим, но был близок с трепетно любившей его матерью. Хойслер неважно видел, но зато отлично слушал. Гитлер познакомил молодого человека с операми Рихарда Вагнера, и тот быстро подпал под влияние этой музыки и слов Гитлера^[245].

Остаток отцовского наследства позволил Гитлеру в Мюнхене начать все с чистого листа. В новом, с иголочки, костюме и до блеска начищенных башмаках он уехал из Вены в понедельник, 26 мая 1913 г. С собой у него был небольшой чемодан, полностью сформированная расистская философия, которая потом надежно служила ему много лет, и еще один последователь^[246].

Через день после отъезда Гитлера из Вены Францу-Фердинанду в Конопиште пришла короткая телеграмма от командующего Вторым армейским корпусом: «Полковник Генерального штаба Альфред Редль, начальник Восьмого корпуса, сегодня вечером застрелился в отеле Кломзер. Причины пока неясны. Оставил письма»^[247]. Полковник Редль возглавлял австрийскую контрразведку, то есть был главным шпионом империи и был обязан лично докладывать императору и эрцгерцогу о шпионской деятельности армии. Самоубийства для Вены времен Габсбургов были обычным делом. Здесь чаще всего в Европе накладывали на себя руки, но самоубийство начальника всех австрийских шпионов стало событием из ряда вон выходящим^[248].

Накануне Редль возвратился из Праги, и ничто не предвещало, что он сведет счеты с жизнью. Эрцгерцог регулярно получал от полковника «подробные и превосходные» отчеты^[249]. Одна из газет писала: «Исключительно одаренный офицер, в самом начале огромной карьеры, покончил с собой выстрелом в рот; вероятной причиной называют переутомление вследствие тяжелой неврастении»^[250]. Недоверчивый Франц-Фердинанд усомнился в этой версии, и чутье не обмануло его^[251].

Эрцгерцог назначил следствие, и вскоре выяснилось, что Редль, склонный к гомосексуальности, оказался во власти шантажистов и стал высокооплачиваемым российским шпионом. Для защиты репутации армии и сокрытия нанесенного безопасности ущерба начальник штаба армии Конрад фон Гетцендорф подвигнул полковника на самоубийство, чтобы избежать допроса. Это помешало армии и правительству точно узнать, какие именно секреты были выданы, за какой период времени и какие еще государства были во всем этом замешаны. Франц-Фердинанд вызвал фон Гетцендорфа в Конопиште.

Генерал вспоминал об этой встрече так: «В мою бытность начальником Генерального штаба та аудиенция оказалась одной из самых тягостных. Его императорское высочество был очень разгневан делом Редля… На меня лился поток упреков»^[252]. На следующий день, обедая с вновь назначенным министром иностранных дел Леопольдом Бертольдом, фон Гетцендорф не скрыл, что он стоит за самоубийством, и передал слова эрцгерцога: «Видите, как удачно получилось: мы не вступили в войну с Россией, имея предателя в своих рядах». С несвойственным ему смехом он заверил Бертольда: «Редль выдал всякие пустяки… Никакого серьезного ущерба он не нанес»^[253].

Командующий австро-венгерской армией явно выдавал желаемое за действительное, отрицал очевидное, а скорее всего, просто блефовал. Десять лет Редль продавал все военные планы своего государства России, а она, в свою очередь, снабжала ими своих союзников на Балканах. Самые заклятые враги Габсбургов теперь подробно знали об австрийских укреплениях, планах-графиках мобилизации, военной стратегии. Вполне вероятно, что в разговорах с коллегами Редль преуменьшал военную мощь России. Европа стояла на краю большой войны, и Австрия встречала ее почти беззащитной^[254].

Франц-Фердинанд немедленно уволил со службы офицеров, причастных к фиаско Редля, в их числе и фон Гетцендорфа. Задача оказалась непростой: враги Австрии не должны были заметить серьезных перемещений в высших эшелонах армии. С Гетцендорфом было особенно сложно. Он, протеже самого эрцгерцога, умело поднял армию на современный уровень, был популярным главой правительственной «партии войны». Его репутацией человека воинственных настроений эрцгерцог маскировал свои закулисные миротворческие усилия. Быстро найти Гетцендорфу замену было сложно^[255].

Бахвальством фон Гетцендорф и его окружение прикрывали боязнь, что дело Редля поставит крест на их карьерах и подорвет агрессивную военную политику. Они уповали, что война, любая война, спустит расследование на тормозах. Как и его близкий друг, начальник Генерального штаба Германии Гельмут Мольтке, фон Гетцендорф полагал, что предстоит расовая война «между германизмом и славянством»^[256].

Между тем у него был и личный, тайный повод жаждать войны. Он надеялся, что в новой обстановке его любовница, замужняя женщина и мать шестерых детей, разведется с мужем и выйдет за него. Только такой весомый довод, как война, мог убедить Франца-Фердинанда и католическую Австрию закрыть глаза на этот скандал^[257].

Адольф Гитлер той весной тоже нервничал. В Мюнхене они с Рудольфом Хойслером собирались обосноваться надолго, поэтому нужно было зарегистрировать свое имя, адрес и род занятий в местной полиции. Гитлер назвался «художником и литератором», но полиция в его родном Линце объявила его призывником-уклонистом^[258]. Четыре года он уворачивался от военной службы. В 1913 г. австрийцы начали его разыскивать. Еще чуть-чуть, и его обнаружили бы в Германии.

Платить за квартиру было почти нечем, а перспективы работы выглядели весьма туманно; поэтому Гитлер снова начал срисовывать пейзажи с открыток, а Хойслер вставлял их в рамки и пробовал сбывать. Для местных дельцов они рисовали вывески в обмен на хлеб и молоко. Гитлер подумывал, не пойти ли на архитектурное отделение Мюнхенской академии художеств, но так и не подал прошения^[259]. Новая жизнь в Германии оказалась почти такой же, от которой он бежал из Вены. Встревоженной матери Рудольфа Хойслера он писал, что все будет хорошо:

При всех возможных усилиях найти более или менее приличное место здесь для него будет не так трудно, даже проще. В Германской империи, с ее пятьюдесятью городами по сто тысяч жителей в каждом и активной торговлей по всему миру, гораздо больше возможностей устроиться, чем в Австрии. Я уверен, ему не стоит жалеть, что он оказался здесь, даже если он не сможет пробиться, ведь в Австрии ему пришлось бы еще хуже. Но я не думаю, что так случится ^[260][261].

Оптимизм столь же не был свойственен Францу-Фердинанду, как и Адольфу Гитлеру, но к весне 1913 г. время, казалось, начало работать на наследника. Недуги добивали и без того слабое здоровье Франца-Иосифа. Во время последнего обострения дворцовые бюллетени с просьбами о молитвах напомнили подданным, что даже император смертен. На ближайшей от Конопиште станции под всеми парами стоял поезд, готовый умчать эрцгерцога в Вену, чтобы он принял корону Габсбургов^[262].

Молитвы сотворили чудо. Сверх всяких ожиданий, Франц-Иосиф пошел на поправку. Одна из венских газет серьезно утверждала, что восьмидесятитрехлетний император заставил себя выздороветь усилием воли, «так как очень хотел досадить племяннику и насколько возможно отсрочить его вступление на престол»^[263]. Но все-таки и друзья, и враги осознавали, что уже совсем скоро императором будет Франц-Фердинанд.

В ожидании этого немецкий император Вильгельм II тщательно выстраивал дружбу с эрцгерцогом, женой эрцгерцога и даже с их детьми. Мужчины очень сблизились. Франц-Фердинанд ценил Вильгельма за то, что он дал стране двадцать пять лет мира и процветания, но боялся его несерьезного отношения к военным вопросам^[264]. Вильгельм настолько любил изображать солдата, что по нескольку раз в день переодевался в форму разных полков, которую иногда сам и разрабатывал^[265]. Император Германии испытывал восторг от военных экзерсисов, салютов, маршеобразной музыки, всего, в чем отражалась слава главнокомандующего великой страны. Военные побрякушки льстили его ненасытному, но уязвимому самолюбию. Франц-Фердинанд опасался, что в момент слабости Вильгельм передаст в руки генералов всю политическую ответственность, а вместе с ней и судьбы своей империи^[266].

Всю жизнь эрцгерцога учили военному делу. Как и Франц-Иосиф, он считал армию самым надежным инструментом для соединения разных этнических групп своей многонациональной империи. Но Франц-Фердинанд, в отличие от Вильгельма, не доверял своим генералам слепо. Война была делом генералов, а мир, политика, предотвращение войны – обязанностью императоров, в особенности императоров дома Габсбургов. Одной из причин ненависти Гитлера к правящей династии было как раз стремление Габсбургов к миру^[267].

Гитлер считал, что львиная отвага, с которой император и его наследник защищали мир, была на самом деле циничной попыткой защитить свое привилегированное положение в то время, как влияние и положение австрийских немцев неуклонно ослабевало и ухудшалось. Он внушил себе, что немецкий народ только тогда займет достойное место под солнцем, когда молот войны вдребезги разобьет многонациональную империю Габсбургов^[268]. Событие меньшее, чем война, было шагом к уничтожению расы. Одна лишь мысль, что в «объединенной» армии Франца-Иосифа придется служить бок о бок с не-немцами, подтолкнула Гитлера к решению бежать из Вены^[269].

Конрад фон Гетцендорф, как и Адольф Гитлер, страстно желал войны. В 1913 г. он разработал двадцать пять отдельных предложений по ведению войны с реальными или условными противниками и даже с союзниками империи^[270]. Последней и, наверное, самой отчаянной попыткой стал телефонный звонок в Конопиште на праздник Рождества. Знаменитый своим темпераментом эрцгерцог взорвался и, заслышав голос генерала, бросил трубку^[271].

Франц-Фердинанд не верил, что с оружием XX века возможны «быстрые победоносные» войны былых времен. Фон Гетцендорфу он говорил прямо: «Внешний мир для нас… это мое исповедание веры, для которого я готов работать и бороться всю жизнь!»^[272] Генералу и его «партии войны» было ясно, что, пока Франц-Фердинанд жив, войны не будет.

В начале 1914 г. Франц-Фердинанд как никогда сильно стремился к миру ^[273]. Это была совершенно непопулярная позиция; ее разделяла лишь жена эрцгерцога герцогиня Гогенберг. Даже среди критиков она наконец завоевала репутацию глубоко верующей женщины, верной супруги, любящей матери, но далеко не во всем соответствовала привычному стандарту австрийской женщины образца 1914 г.^[274]. Герцогиня была хорошо начитана, много ездила по разным странам, говорила на нескольких языках. Ее отец всю жизнь был дипломатом, двоюродная сестра, графиня Берта фон Зутнер, основывала «бюро мира» по всей Европе, и герцогиня имела совершенно особый взгляд на мир, который в ее времена могли понять очень и очень немногие. Ее давняя подруга, американка Мария Лонгворт Сторер, жена посла США в Австро-Венгрии, писала: «Эрцгерцог Франц-Фердинанд был прямо-таки очарован не только необычной красотой своей жены, но и ее блестящим умом, пламенной христианской верой, цельностью натуры»^[275].

В циничной патриархальной атмосфере габсбургского двора один из помощников эрцгерцога с сожалением заметил: «Этот счастливый брак, образцовый сам по себе, бросает довольно сомнительный отсвет на Франца-Фердинанда»^[276].

Во время кризиса из-за аннексии Боснии и Герцеговины эрцгерцог попросил жену передать его военным советникам ее мнение: кризис необходимо разрешить мирно. Его требование и ее действия не остались незамеченными в Вене, Берлине и Риме. Передавали, будто папа Пий X, признанный знаток брачных и духовных вопросов, сказал: «Эрцгерцог смотрит на все глазами своей жены»^[277]. Это был отнюдь не комплимент.

Эрцгерцог дружил с Вильгельмом II, однако его волновала политическая изоляция Австрии и ее военная зависимость от Германии. После визита в Россию и встреч с царем Николаем II Франц-Фердинанд велел дипломатам и личным друзьям «рассказывать всем и каждому, что он друг России и ее правителя. Австрийские и российские солдаты никогда еще не сходились в битве, и он бы первый назвал себя подлецом, если бы все изменилось по одному его слову»^[278].

Миротворческая деятельность Франца-Фердинанда нисколько не увеличила его популярность в Вене. Гетцендорф и публично, и в частных разговорах агитировал за войну, а офицеры в элегантных мундирах фланировали по Рингштрассе или сидели в переполненных кафе и разглагольствовали о грядущих битвах. Чтобы стать политически влиятельной фигурой и добиться признания жены обществом, эрцгерцог стал действовать по личным дипломатическим каналам. В 1912 г. они с герцогиней как частные лица посетили цветочную выставку в английском Челси. Он надеялся, что двери в Букингемский дворец им откроет дружба с герцогом Портлендским, с которым они вместе охотились и который был спонсором этой выставки. Герцог был родственником британской королевской семьи и влиятельным членом Тайного совета при правительстве. Поездка оказалась успешной и в общественном, и в частном отношении. Пара получила приглашение в следующем году приехать на охоту и нанести визит королю Георгу V и королеве Марии^[279].

К неудовольствию габсбургского двора, в 1913 г. в Лондоне герцога и герцогиню приветствовала восторженная публика, а в Виндзорский замок их везли в королевском экипаже. Король и королева были очарованы своими гостями и решили в будущем году приехать к ним в Австрию. Королева Мария записала в дневнике: «Она влияла и влияет благотворно во всех отношениях. Те наши знакомые, которые знали его раньше, отметили сильные перемены к лучшему»^[280].

Когда эрцгерцог и герцогиня вернулись в Конопиште, пришло одно долгожданное приглашение. Император Франц-Иосиф выразил желание познакомиться с тремя детьми счастливых родителей. Франц-Фердинанд должен был вместо императора присутствовать на заутрене в Императорской капелле. Ночевать семья должна была во дворце Хофбург. В тот же день принцессу Софию, принца Максимилиана и принца Эрнста должны были впервые представлять их двоюродному дедушке.

Император уже не посещал заседания кабинета, армейские маневры и даже охоту. Эрцгерцогу казалось, что пала еще одна преграда между его семьей и троном. Но это было не так. Дети очень расстроились, что их не пригласили ни на одну из утренних церемоний.

Дочь София решила исправить положение. Она уговорила гувернантку разрешить ей разбудить братьев пораньше и привести их на высокий пустой балкон, обращенный к капелле. С этого удобного наблюдательного пункта они, оставаясь незамеченными, увидят отца и все, что будет происходить, а потом тихонько вернутся в свои комнаты и начнут собираться на аудиенцию к императору.

София подняла братьев еще затемно, и прямо в пижамах вся троица темными дворцовыми коридорами пробралась на балкон. Оттуда им было видно все, но их самих никто не видел. Громкие звуки органа, молитвы на латинском языке, запах ладана и воска, ангельские голоса Венского хора мальчиков заглушали тихие восторженные шепотки детей, сверху наблюдавших за отцом.

Вид сверху и сама таинственная обстановка навсегда остались для них сказочным воспоминанием. Когда все закончилось и дети на цыпочках шли со своего тайного наблюдательного пункта, закрыв за собой тяжелую деревянную дверь балкона, вдруг послышалось тихое шарканье. Сутулая фигура, похожая на привидение, подняла склоненную голову и медленно появилась из сумрака. Они увидели сморщенное лицо, знакомое по тысячам портретов. Перед ними стоял император Франц-Иосиф собственной персоной.

София, Максимилиан и Эрнст завизжали и рванули по коридору к себе. Родителям они не сказали ни слова. Приближалось время аудиенции у императора, и принцесса потом вспоминала, что чуть не падала в обморок от напряжения и страха.

Она, братья, мать, не замечавшая ничего вокруг, и величавый отец медленно поднялись по главной лестнице дворца и оказались в бело-золотом вестибюле. Там нужно было нервно ждать под взглядами гвардейцев в великолепной форме, стоявших с церемониальными саблями на изготовку. Когда София вошла в приемную залу, то увидела волшебное преображение своего двоюродного деда. Перед ней был не тот дряхлый господин, который всего несколько часов назад шаркал по дворцовому коридору, а его императорское и апостолическое королевское величество Божией милостью, император Австрийский, король Венгерский и обладатель множества других титулов, которые она не могла даже запомнить.

Франц-Иосиф знал, как произвести впечатление и заставить трепетать. Он стоял навытяжку, как молодой юнкер, в полной форме фельдмаршала Австрии. Синий мундир выгодно оттенял бледно-голубые глаза. Прямая, стальная спина, белые волосы, знаменитые закрученные вверх длинные усы, подкрахмаленные черные брюки с красными лампасами делали его похожим на самого Бога.

Герцогиня Гогенберг присела в реверансе. Эрцгерцог склонил голову и формально представил каждого своего ребенка. Через несколько мгновений раздался твердый насмешливый голос императора: «А мы уже познакомились утром». Спокойный Франц-Фердинанд пришел в легкое замешательство и нахмурился, когда император спросил: «Почему твои дети меня боятся?» Неловкое молчание прервала дочь эрцгерцога, отважно выступив вперед. Она сделала глубокий вдох и предельно логично для двенадцатилетней девочки осторожно рассказала, что случилось утром.

Император подался вперед. Он внимательно выслушал Софию, и на его губах промелькнула еле заметная улыбка. На мгновение он показался чуть ли не обыкновенным человеком. Потом много лет дети Франца-Фердинанда смеялись от души, вспоминая две эти встречи – одну подготовленную, другую нечаянную – со своим двоюродным дедом. Мать осторожно потрогала свою брошь-овечку, отец отшутился, и это спасло их от наказания. Проживи он дольше, дворец Хофбург стал бы их домом, но больше они ни разу не ночевали в императорской резиденции^[281].

В январе того же, 1914 года Адольф Гитлер свел не очень-то приятное знакомство с габсбургской бюрократией. Полиция Мюнхена известила власти Линца, что разыскиваемый ими дезертир находится в их городе^[282]. Побег из Вены не помог австрийцу-уклонисту. Длинная рука «неразделимой и неделимой» армии императора Франца-Иосифа достала его и в Германии. Взбудораженный Гитлер был тут же арестован по обвинению в «пребывании за пределами Австрии с целью уклонения от прохождения военной службы»^[283] и получил приказ немедленно вернуться обратно.

7. Судьба

Я совершенно точно это знаю. Через несколько месяцев я буду убит.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд

…Подробное освещение каждого шага эрцгерцога и его жены было… игрой с огнем, настоящим вызовом судьбе.

Адъютант Франца-Фердинанда в Сараево

Адольфу Гитлеру было по-настоящему страшно и даже жутко, но все-таки он быстро обрел хладнокровие, уверенность в себе и надменность. Через день после ареста он потребовал встречи с генеральным консулом Австрии в Мюнхене и сразу после нее обратился с трехстраничным письмом в муниципальный совет Линца, четко изложив суть дела: «В отношении своего отказа от призыва на военную службу осенью 1909 г. должен заявить: то время было для меня необыкновенно горестным. Я был молод, неопытен, не получал никакой финансовой помощи и тем более о ней не просил. Без поддержки, полагаясь лишь на собственные силы, я трудился, получая лишь несколько крон, а то и центов в день, которых не всегда хватало заплатить за ночлег. Целых два года у меня не было других спутников, кроме тоски, нужды и постоянного голода. Что такое молодость, я не знал. Даже и теперь, через пять лет, у меня на пальцах, руках и ногах остались следы шрамов. И все-таки я вспоминаю те дни не без определенного удовольствия. Несмотря на опасные искушения, часто в сомнительном окружении, я сумел сохранить свое имя незапятнанным, не имел проблем с законом, совесть моя была чиста – кроме одного случая, о котором я никогда не забывал, а именно об отказе от призыва на военную службу. Это единственное, за что я чувствую ответственность. Представляется, что умеренных размеров штраф был бы достаточным наказанием; нечего и говорить, что я готов заплатить его»^[284].

Гитлер как хамелеон приспосабливался к любой аудитории: об этом свидетельствует не только тон письма, но и тот факт, что при встрече с генеральным консулом Австрии он заручился еще и рекомендацией. Габсбургский чиновник написал: «Представляется, что Гитлер вполне заслуживает снисхождения… ввиду его сложных жизненных обстоятельств и крайней бедности, вы вполне можете разрешить ему призываться в Зальцбурге»^[285].

Обращение генерального консула увенчалось успехом и избавило Гитлера от унизительного возвращения в родной город под надзор полиции. 5 февраля 1914 г. в сказочном городе музыки и Моцарта все сошло для него удачно. Медицинским освидетельствованием было установлено, что Гитлер «негоден к несению боевой либо вспомогательной службы, физически ослаблен, неспособен к ношению оружия»^[286]. Теперь он свободно мог отправляться в свою приемную страну, Германию, а там, как он был уверен, его ждала совершенно особая участь^[287].

По возвращении в Мюнхен оказалось, что Рудольф Хойслер съехал из комнаты, где они жили вместе^[288]. Он больше не мог по целым ночам бодрствовать, слушая нескончаемые монологи Гитлера о политике, которые тот произносил с особой помпой. Попыток изучать искусство и архитектуру будущий фюрер больше не делал. Снова одинокий, но неутомимый Адольф принялся за поиски новой жизненной цели и новой аудитории.

Рекламу Францу-Фердинанду сделала статья в London Times^[289]. Самая влиятельная газета Англии представила эрцгерцога и эрцгерцогиню людьми, нетрадиционными для своего общественного класса и положения членов правящего дома. Эрцгерцог, если только не был в отъезде, начинал и заканчивал каждый свой день в детской. Казалось, для него нет больше счастья, чем, сидя на полу, играть с сыновьями и дочерью. В статье особо отмечалось, что София сама ходила за детьми, когда они были больны, и лично укладывала их спать. Одна из немногих сторонниц Габсбургов, Стефания, жена кронпринца Рудольфа, не удивилась, что такие мелочи заслужили упоминания в газете, а лишь горько заметила: «В те времена не слишком ценили радости семейной жизни»^[290].

В марте 1914 г. Гогенберги приехали в свое любимое место отдыха – замок Мирамаре на побережье Адриатики. Он и сейчас осторожно жмется к зубчатым утесам, которые как будто вот-вот вытолкнут его в море. В 1864 г. Мирамаре построил Максимилиан Габсбург, дядя Франца-Фердинанда. Именно отсюда они с женой Шарлоттой отправились на пароходе в Мексику, где стали императором и императрицей. Через три года мечты о Мексиканской империи рассыпались в прах: императора расстрелял взвод солдат, а Шарлотта потеряла рассудок^[291]. Каждое помещение белого замка с тяжеловесными готическими интерьерами напоминало о трагической судьбе этой пары^[292]. Сын эрцгерцога Максимилиан был назван в память погибшего дяди, которого никогда не видел. И все-таки, несмотря на эту горестную страницу, Мирамаре был местом упоительно беззаботного отдыха для семьи Франца-Фердинанда. Герцогиня Гогенберг встретила здесь свой последний, сорок шестой день рождения.

Дни проходили в купании в бодряще прохладных водах и морских прогулках под парусом, которые длились до самого заката. По вечерам дети с карманными фонариками исследовали огромные залы, могучие лестницы и темные коридоры Мирамаре – электричества в замке не было. Для автомобильных поездок вдоль побережья и пикников у самого моря не жалели времени. Военный советник эрцгерцога предупреждал, что это небезопасно, но тот со смехом ответил: «Вы, конечно, по-своему правы, но нельзя же все время жить под стеклом. Наша жизнь всегда в опасности. Остается только уповать на Господа»^[293].

В Мирамаре их посетил германский император Вильгельм II. Небольшой катер доставил его на берег с роскошной императорской яхты «Метеор». Фоном ей служили два немецких военных крейсера, множество австрийских военных судов и город Триест. Бортовые орудия стреляли, колокола громко звонили, корабельные дудки оглушительно свистели, когда император величественно ступил на причал замка. В его свите были немецкие и австрийские адмиралы, многочисленные адъютанты и любимые таксы – Вадль и Гексль. Детей Гогенбергов император огорошил признанием, что гораздо больше любит путешествовать с собаками, чем с семьей^[294]. Но, несмотря на необычных спутников, страсть к переодеванию в разную военную форму по нескольку раз в день и громоподобный голос, он очень хорошо обращался с семьей эрцгерцога. Дочь Франца-Фердинанда София вспоминала, что, где бы императоры ни появлялись вместе, он был очень приятным. Вильгельм пообещал, что в июне приедет к ним в Конопиште^[295].

Лето для эрцгерцога и его семьи было временем частной жизни. Ее прерывали только военные маневры в Боснии, которые должны были состояться после июньского визита Вильгельма. В августе прошлого года император Франц-Иосиф назначил Франца-Фердинанда инспектором армии. Уже восемнадцать лет этот пост никто не занимал^[296]. В обязанности эрцгерцога входила и поездка в Боснию, беспокойную провинцию с дурной славой, область, которую он никогда не хотел видеть в составе империи^[297].

Вероятно, жаркая, как погода, политическая обстановка в Боснии и Герцеговине не давала эрцгерцогу покоя. У провинций была протяженная граница с Сербией, рассадником терроризма и террористов, которых поддерживало правительство. Сербы много веков прожили под иностранным владычеством, почти не скрывая и ненависти к Габсбургам, и отвращения к их экспансии на Балканы^[298]. Весной в Вене Франц-Фердинанд пригласил на обед своего племянника эрцгерцога Карла и его жену Зиту. Она навсегда запомнила тот вечер и через много лет рассказывала:

В начале мая 1914 г. мы с мужем были в Вене, и вот как-то вечером позвонил дядя Франц и пригласил нас к ужину во дворец Бельведер. Это была встреча в семейном кругу, и мы были единственными гостями. Все шло хорошо – и даже довольно непринужденно – до тех пор, пока тетя София не повела детей спать… Когда София ушла, чтобы уложить в постели детей, наследник вдруг обернулся к моему мужу и сказал: «Должен сказать вам кое-что, только быстро, чтобы не услышала ваша тетка… Я совершенно точно это знаю. Через несколько месяцев я буду убит… Я оставил для тебя в своем сейфе кое-какие бумаги… они предназначаются только тебе, после моей смерти забери их… быть может, они будут тебе полезны»^[299].

Муж Зиты горячо возразил, что это, конечно, жестокая шутка, но эрцгерцог гнул свою линию: «Крипта в Артштеттене уже закончена. Похороните меня там»^[300]. В этот момент вернулась герцогиня, и разговор оборвался. Супругам больше не представился случай остаться с Францем-Фердинандом один на один и как следует расспросить его^[301].

В июне 1914 г., одном из самых великолепных, по многочисленным воспоминаниям, огромные розовые сады Конопиште зацвели точно к приезду германского императора. Вместе с таксами Вильгельм привез адмирала Альфреда фон Тирпица, основателя военного флота страны. Со времен кругосветного плавания, совершенного Францем-Фердинандом в молодые годы, он любил море так же сильно, как адмирал любил розы. Эрцгерцог лично сопроводил императора и адмирала в самую большую ванную комнату замка. Она была расположена высоко, и оттуда он по-хозяйски показывал им свой любимый вид на розовый сад^[302].

Всегда, кроме, конечно, официальных приемов, дети Гогенбергов садились за стол с матерью и отцом^[303]. В таких случаях вместе с родителями они встречали гостей, а потом шли обедать с гувернером. Визит Вильгельма II был особым случаем, и, после целого дня среди сильного аромата роз, мягкого ветерка, великолепной погоды, тринадцатилетняя дочь эрцгерцога София получила особое приглашение^[304]. Ей разрешили вместе со взрослыми присутствовать на прощальном обеде в честь императора. Герцогиню Гогенберг под руку вел Вильгельм, а эрцгерцог предложил руку своей гордой дочери. Они вошли в столовую в сопровождении адмирала и двух десятков гостей. Из членов семьи была только сестра герцогини Генриетта Хотек, любимая всеми Гогенбергами.

Столовая сияла вечерними туалетами, костюмами, парадными формами. Девять блюд, приготовленные из всего, чем изобиловали сады и охотничьи угодья Конопиште, раскатистый голос германского императора, глубокий басовитый смех эрцгерцога, звуки, волны и ритм музыки, приглушенные разговоры друзей и соседей делали вечер сказочным.

Принцесса София Гогенберг запомнила все его мельчайшие подробности. Ей очень хотелось остановить время, но это было не в ее власти. Вильгельм II, адмирал Тирпиц и две императорские таксы скоро должны были возвращаться к себе в Берлин. Первый в ее жизни настоящий взрослый ужин, на котором она присутствовала вместе с родителями, оказался последним. Эрцгерцог и герцогиня через несколько дней уезжали в Боснию^[305].

Уже весной сербские националисты, террористы и анархисты даже в далеком Чикаго знали, что эрцгерцог едет в Сараево, главный город Боснии. До сих пор неясно, как им стало известно об этом раньше, чем Вена сделала соответствующее официальное объявление. Одна сербская газета писала: «Если наследник престола отправляется в Сербию, то должен знать, что поплатится за это… Сербы, беритесь за любое оружие: кинжалы, ружья, бомбы, динамит. К отмщению; смерть династии Габсбургов!»^[306]

Антиавстрийская пропаганда на Балканах, пожалуй, никогда не была яростнее, чем перед визитом эрцгерцога. В православных церквях раздавались листовки, в которых католичку герцогиню Гогенберг изображали «отпетой шлюхой из Богемии». Газеты заходились в истерике: «Вон отсюда, собака Эсте ^[307] и весь мерзкий богемский род!»^[308] В балканских кофейнях только и говорили, что о покушении. Агенты австрийской контрразведки ходили рядом с известными и неизвестными террористами, но ничего не докладывали о необычной деятельности или необходимости особых мер безопасности во время приезда эрцгерцога.

Франц-Фердинанд выезжал из Конопиште необычно спокойным, даже подавленным. Утром он передал ключи от своего стола во дворце Бельведер Францу Яначеку, когда-то личному дворецкому, теперь же управляющему всем поместьем, и распорядился: если он не вернется, ключи передать племяннику Карлу^[309].

Яначек провел рядом с эрцгерцогом много лет, но он был не просто слугой или хранителем Конопиште, а тенью эрцгерцога, его доверенным человеком; именно он в 1901 г. первым взял на руки новорожденную принцессу Софию^[310]. В тот день Франц-Фердинанд сделал Яначеку сюрприз, вручив ему золотые часы за многолетнюю верную службу, и удивил его просьбой не оставлять жену и детей, если с ним что-нибудь случится^[311]. Яначек беспрекословно согласился.

В Богемии у эрцгерцога было еще одно поместье – Хлумец, где Гогенберги провели несколько дней перед Сараево. Старший сын Максимилиан сдавал школьные экзамены неподалеку, в Вене. Последнее утро семьи ничем не отличалось от множества других. Все сходили к заутрене, потом легко позавтракали. Франц-Фердинанд взял двенадцатилетнего Макса, и они долго катались по поместью. Принцесса София и принц Эрнст остались с матерью. День был самый обыкновенный, вот только потом он больше никогда не повторился^[312].

За обедом о поездке в Боснию не говорили, но вдруг у эрцгерцога вырвалось: «Я генерал-инспектор вооруженных сил Австро-Венгрии! Моя обязанность – ехать в Сараево. Солдаты не поймут, почему меня там нет»^[313]. Он как будто спорил сам с собой. Воцарилась гнетущая тишина. Но неловкий момент прошел, мрачное настроение наследника улетучилось, и трапеза продолжилась.

Только потом дети узнали, что родителям очень не хотелось ехать. Франц-Фердинанд признавался другу: «Это не великий секрет. Не удивлюсь, если там меня поджидают сербские пули»^[314]. За собственную жизнь он не боялся, но оставлять детей без отца было страшно. Герцогиня призналась в своих опасениях духовнику, но сказала: «Если есть хоть какая-то опасность, мое место рядом с мужем»^[315]. Житель Конопиште писал потом: «Думаю, бедная женщина тысячу раз предчувствовала грядущую катастрофу»^[316].

Не один раз эрцгерцог грозился, что не приедет. Его адъютант барон Альберт фон Маргутти вспоминал: «Вся поездка от начала до конца была ему противна»^[317]. Как обычно, на маневрах отрабатывалась подготовка армии к развертыванию во время войны. Но войска в Боснии уже два раза успешно прошли мобилизацию и хорошо показали себя во время недавних кризисов в этой стране.

Со дня свадьбы здоровье Франца-Фердинанда было просто отменным, но незадолго перед поездкой у него обнаружили астму. Личный врач эрцгерцога опасался, что климат Боснии не пойдет ему на пользу. Эрцгерцогиня Зита вспоминала:

Эрцгерцог воспользовался сильнейшей жарой в Боснии как поводом, чтобы не присутствовать на маневрах. Обычно он сам решал, куда поедет, и у него получалось склонить на свою сторону старого императора… Но тогда он так не сделал, хотя поездка была из самых обычных. Император оставил окончательное решение за эрцгерцогом, но ясно дал понять, что желает ее. Это желание, особенно в связи с военными вопросами, выросло до размеров приказа. Сейчас остается только удивляться, что поездка в Сараево оказалась единственной, которую эрцгерцог совершал не по своей воле^[318].

Чтобы побудить эрцгерцога ехать, Франц-Иосиф совершил немыслимое и отменил давнишний запрет для герцогини Гогенберг участвовать в официальных обязанностях ее мужа^[319]. Посещения Румынии, Германии и Англии считались частными делами правящих домов, но теперь все было по-другому. Решение императора потрясло всех. Он отступил от правила, которое сам же строго навязывал четырнадцать лет, заставив своего упрямого племянника отправиться в район, где воевали с незапамятных времен. В первый и последний раз Франц-Иосиф разрешил паре вместе появиться на публике.

В Боснии и Герцеговине герцогиня, которую эрцгерцог называл своей лучшей сиделкой, могла бы лично следить за его здоровьем. Кроме того, она намеревалась посетить благотворительные организации в Сараево, которым покровительствовала несколько лет. Эрцгерцог же считал Софию своим счастливым талисманом и чувствовал себя гораздо увереннее, когда она была рядом.

Поездка давала Францу-Фердинанду возможность покончить со скандальным делом Редля, сменив начальника штаба своей армии. Он приказал возложить командование маневрами на трех генералов. Гетцендорф верно догадался, что Франц-Фердинанд, не теряя времени, ищет, кем бы его заменить^[320]. Совсем недавно генерал с эрцгерцогом сильно повздорили, потому что Гетцендорф ратовал за войну против Сербии^[321]. Теперь они разговаривали, только если иначе было нельзя.

Все спланировали очень тщательно; не подумали лишь о безопасности. Пятьдесят тысяч жителей Сараево имели все возможности разглядеть своих высокопоставленных гостей. Глава протокольной службы Франца-Иосифа князь Альфред Монтенуэво опубликовал список мероприятий, которые эрцгерцог и герцогиня должны были посетить вместе и по отдельности. Впервые дворец Хофбург так открыто говорил о поездке Франца-Фердинанда^[322]. Плакаты, развешанные по всему городу, извещали публику о маршруте автомобильного кортежа и призывали оказывать гостеприимство:

Граждане! Его Императорское и Королевское Высочество, благословенный наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд почтит наш город своим блистательным визитом. Наши глубочайшие чувства сыновней благодарности, преданности, любви и верности… позволяют выказать великую радость по поводу августейшего визита, особенно на тех улицах, по которым проследует Его Высочество: Железнодорожная, Мастажбек, набережная Аппель, улица Франца-Иосифа, улица Принца Рудольфа^[323].

Адъютант Франца-Фердинанда барон Маргутти был настороже. Он чувствовал, что подробное освещение «каждого шага эрцгерцога и его жены было… игрой с огнем, настоящим вызовом судьбе»^[324]. В маневрах рядом с Сараево участвовало двадцать тысяч человек, но для защиты пары не выделили ни одного. Военный губернатор Боснии Оскар Потиорек утверждал, что сараевского полицейского корпуса из ста двадцати человек будет вполне достаточно; при этом прямого контроля над ним у него не было^[325]. Эту обязанность исполнял его старый политический соперник доктор Леон Билански, габсбургский бюрократ и личный друг императора, но венская контора доктора была почти в тысяча трехстах километрах от Сараево.

Через день после обнародования маршрута кортежа эрцгерцога с Билански встретился Йован Йованович – министр по делам Сербии в Вене. Один открыто предупредил другого, что визит эрцгерцога в Сараево, намеченный на 28 июня, может быть опасен для жизни последнего. Это был не только праздник святого Вита, славянского божества войны, но и 525-я годовщина битвы при Косово^[326]. В самый черный день своей истории Сербия на пять веков подпала под владычество Османской Турции. Единственным героем, спасшимся в этом разгроме, был серб, который сумел убить командующего исламской армией завоевателей^[327].

Лишь недавно православные сербы получили независимость от своих мусульманских угнетателей с юга. Теперь они чувствовали, что с запада на них все сильнее давят католики. Йован Йованович предупредил, что визит в день памяти битвы при Косово сербы воспримут как прямую провокацию.

Билански был человек занятой и нетерпеливый. Ему было некогда напоминать, что каждый должен исполнять свои обязанности, а полиция должна охранять Франца-Фердинанда^[328]. Любезно прощаясь с сербским министром и возвращаясь к бумагам, он бросил дежурную фразу: «Будем надеяться, что ничего не случится»^[329].

8. Неумолимый рок

Но тут 28 июня 1914 г. в Сараеве раздался выстрел, который за одну-единственную секунду разбил на тысячу кусков, как пустой глиняный горшок, тот, казалось, надежный мир творческого разума, где мы воспитывались и выросли, – мир, давший нам приют.

Стефан Цвейг

Никто не услышал криков епископа: ни спавшие слуги, ни садовники, ни повара, ни мать и ни гости, которые приехали к нему на день рождения. Сто девятнадцать комнат за стенами его спальни в епископском дворце австро-венгерского Гроссвардена были темны и тихи на рассвете 28 июня 1914 г.

Сегодня этот город называется Орадя и находится в Румынии, но тогда вот уже сто пятьдесят лет он располагался в пределах центральноевропейской империи Габсбургов. Крики эхом отразились от стен спальной и повисли в воздухе. И за стенами дворца, и в парке все было спокойно. Никто не пошевелился и в соседних домах стилей барокко и модерн, выкрашенных в бледные оттенки розового, зеленого и синего. Пышные городские церкви и синагоги, неторопливая река, недалекие трансильванские Карпаты – все спало. Часы на самом высоком здании города показывали половину четвертого утра, но только епископ заметил, сколько было времени. Те, кто еще помнил старинные местные легенды и сказания, говорили, что это час дьявола, когда приподнимается тонкая завеса между миром людей и миром нечистых и силы зла вырываются на волю.

Из-за июньского дождя закрыли все окна дворца; их было триста шестьдесят пять, по числу дней в году. Великолепное здание было уменьшенной копией венского Бельведера, где жил друг и бывший ученик епископа эрцгерцог Франц-Фердинанд. Епископ Йозеф Ланьи закричал оттого, что увидел во сне: эрцгерцога и его жену сегодня утром должны были застрелить^[330].

Епископ Ланьи не был суеверен. Шел 1914 год. Телефоны, электричество, автомобили и аэропланы делали жизнь все лучше и безопаснее. Назавтра ему исполнялось сорок шесть лет, без малого восемь из которых Ланьи уже был епископом. В иерархии католической церкви, где никто не выдвигается слишком рано или слишком быстро, он взлетел стремительно, как метеор. Большинство, в том числе и сам Ланьи, не могли и помыслить, что такой привычный мир вот-вот рухнет. Высокопоставленный церковный иерарх был консервативен, но шел в ногу с веком, не боялся ни темноты, ни ночных страхов, ни будущего. Ланьи не припоминал, когда в последний раз просыпался или кричал от кошмарного сновидения, но сегодня он увидел такое, от чего дрожал и плакал.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд, его жена София и их маленькие дети были близкими епископу людьми. Много лет он был у них своим человеком, жил в их доме, исполнял обязанности священника. Он крестил двоих детей пары, радовался благополучному появлению на свет третьего, хоронил еще одного сына, мертворожденного. Он не знал другой более счастливой, любящей семьи и другого мужчины, в такой полной мере обладавшего всеми качествами своего пола. Епископ Ланьи был убежден, что будущее Европы зависело от этого принца мира, который должен был вот-вот стать австрийским императором^[331].

Для епископа этот человек был из когорты незаменимых, гарантом мира и единства Европы. А теперь он опасался за эрцгерцога, его семью и всю Европу. Ланьи шагал по комнате, вглядывался через окно в темноту. Его все время трясло. Наконец, чтобы хоть как-то успокоиться, он присел за маленький письменный стол и подробно записал, что ему приснилось:

Я подхожу к своему столу, хочу просмотреть почту. Сверху лежит конверт с черной траурной каймой, запечатанный черной печатью с гербом эрцгерцога. Я сразу же узнаю почерк. Вскрываю конверт и в верхней части листа вижу перед собой как бы небесно-голубую открытку: какая-то улица, узкая аллея, Их Высочества едут в автомобиле, лицом к ним сидит генерал, рядом с шофером – офицер. По обеим сторонам улицы радостная толпа, из нее выступают вперед два молодых человека и стреляют в Их Высочеств…

Письмо из конверта с траурной каймой гласило:

Уважаемый доктор Ланьи!

Настоящим уведомляю Вас, что сегодня я вместе с женой паду жертвой политического убийства. Вверяясь Вашим благочестивым молитвам и принося себя в жертву, мы просим Вас в будущем, как и теперь, проявлять любовь и безграничную преданность нашим бедным детям.

С сердечным приветом, Ваш Эрцгерцог Франц,

Сараево, 28 июня 1914 года. 3 ч. 30 мин. утра^[332].

Ланьи никогда ничего подобного не снилось – ни в детстве, ни в семинарские годы, ни тем более во взрослом возрасте. Через два часа слуга, вошедший разбудить епископа, увидел его на коленях за молитвой, перебиравшим четки. Ланьи попросил мать и других своих гостей присоединиться к нему в капелле, где отслужил мессу за эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогиню. Закончив ее, он рассказал всем о том, что ему приснилось, зарисовал место убийства, автомобиль, который въезжает на узкую улицу, места, где стоят убийцы, и прочие подробности. Но даже после этого Ланьи не мог отделаться от своего кошмарного сновидения. Он вернулся к себе и засел за письмо к брату Эдуарду, священнику-иезуиту, подробно описал сновидение и приложил его набросок^[333].

Через девять часов после того, как епископ Ланьи проснулся от собственного крика, почти в пятиста километрах южнее дворца шестеро террористов дожидались появления открытого автомобиля с Францем-Фердинандом и его женой. Четверо серьезно и молча смотрели, как он проезжает. Пятый бросил бомбу, но эрцгерцог успел отклонить ее рукой. Взрыв позади машины ранил двадцать человек. Поднялась страшная паника, но наследник с женой сохраняли полнейшее самообладание. Франц-Фердинанд осмотрел раненых, сказал: «Я так и думал»^[334] – и даже пошутил, что пойманный бомбометатель, наверное, получит медаль в Вене и место в правительстве^[335]. Никто не рассмеялся в ответ.

Поездку в Сараево плохие предзнаменования омрачили еще до того, как эрцгерцог с герцогиней выехали из Конопиште. Не успел поезд Вильгельма II отойти от станции, чтобы доставить императора обратно в Берлин, прямо над ними взвилась стая черных воронов, что было совершенно необычно для этого времени года. Пораженный Франц-Фердинанд негромко сказал: «Вороны – плохая примета для нашего дома!» Незадолго до своей трагической гибели кронпринц Рудольф видел их по дороге в Майерлинг^[336].

Только они попрощались с детьми в Хлумеце, как загорелась ось вагона, который должен был везти их в Вену. Эрцгерцог отметил, как обычно, саркастически: «Хорошенькое начало… Сначала загорается вагон, потом чуть не прихлопывают в Сараево… Для полного счастья не хватает только взрыва котлов на корабле!» Мало того, в ночном поезде на Триест пропало электричество и ехать пришлось при свечах. По сумрачному вагону плясали призрачные тени, и эрцгерцог сыпал колкостями: «Какое странное освещение… Я чувствую себя как в склепе. Сначала полыхает мой собственный вагон, а теперь и запасной меня не жалует»^[337].

После неудачного покушения бомбометателя арестовали, раненых отправили в больницу, и автомобильный кортеж Франца-Фердинанда двинулся к красно-желто-оранжевой городской ратуше, кирпичному зданию в мавританском стиле. Жена эрцгерцога взяла его под руку, и они медленно поднялись по лестнице к ожидавшему наверху приветственному комитету. Герцогиня была бледна как полотно, лицо же эрцгерцога краснотой соперничало с лампасами его брюк. Было ясно, что власти Сараево находятся в блаженном неведении и о бомбе, и о раненых, и о попытке убийства^[338].

Церемонию на улице никто не отменял. Под теплым ослепительным солнцем терпеливая толпа стояла на расстоянии вытянутой руки от прибывшей пары. Мэр начал: «Ваше Императорское Высочество, этот благословенный приезд переполняет наши сердца радостью…»

Франц-Фердинанд взорвался: «Господин мэр, что толку в ваших речах? Я приехал в Сараево, а в меня тут бомбы швыряют. Безобразие!»^[339]

Герцогиня Гогенберг осторожно тронула мужа за рукав мундира, прошептала ему несколько слов, он глубоко вздохнул и произнес: «Хорошо, продолжайте»^[340].

Сконфуженный мэр заговорил: «Наши сердца переполнены радостью… Все жители города Сараево искренне счастливы… От всей души приветствуем блестящий приезд Ваших Высочеств»^[341].

Листы речи, которую должен был произнести эрцгерцог, все были в пятнах крови его раненого адъютанта. Он, однако, спокойно прочел их и добавил от себя, что теплый прием в городской ратуше доказал верность подданных и их радость, «что покушение не удалось»^[342].

Шестой, последний, убийца терпеливо ждал. Автомобиль эрцгерцога отъехал от здания ратуши, миновал два небольших квартала, повернул в узкую улицу, названную в честь дяди эрцгерцога, Франца-Иосифа. В тишине хлопнули два выстрела. Герцогиня подалась вперед, закрывая мужа. Первая пуля вошла в живот ей, вторая повредила шейную артерию эрцгерцога. Выстрелы оказались роковыми. Оба истекали кровью, но Франц-Фердинанд шептал жене: «София, София, держись. Ты должна жить ради детей»^[343].

Мужа и жены не стало с разницей в несколько минут.

Это случилось ровно через четырнадцать лет после того дня, как наследник австрийского престола подписал обет отречения, добившись разрешения на брак. Когда слух об убийстве разнесся по городу, колокола католических и православных церквей траурно зазвонили, а муэдзины затянули мусульманский призыв на поминальную молитву. Намерение убийц свершилось, и в Сербию полетела условная телеграмма из четырех простых слов: «Обе лошади проданы удачно»^[344].

Реакция на новость из Сараево столько же сказала о людях, узнавших об убийстве, как и само это убийство. Когда адъютант доложил императору Францу-Иосифу о страшной гибели племянника и его жены, тот молча постоял несколько мгновений, а потом воскликнул: «Ужасно! С Всемогущим не поспоришь… Высшая сила восстановила порядок, который я сам уже не могу поддерживать»^[345].

Самый высокопоставленный солдат Австрии, начальник штаба Конрад фон Гетцендорф, немедля написал своей любовнице Виргинии фон Райненгауз, что это политическое убийство может развязать страшную войну, а значит, пока внимание католической Австрии будет занято, она успеет развестись с мужем и стать его женой. Всепоглощающая страсть и война слились в нем воедино. Счастливый Гетцендорф закончил так: «Слава Богу! Я ждал этого целых восемь лет! Уж теперь ты точно не скажешь “нет”. Теперь ты согласишься выйти за меня?»^[346]

Чуть ли не весь мир узнал о событиях в Сараево раньше, чем трое осиротевших детей Гогенбергов. Барон Андреас фон Морси, адъютант эрцгерцога, позвонил в Хлумец доктору Отто Становски, их воспитателю. Чех-священник обедал с детьми, когда его позвали к телефону и Морси сказал: «Пожалуйста, сообщите нашим дорогим детям как можно осторожнее, что высокопоставленные лица пали от руки жестокого убийцы»^[347]. Барон позвонил еще и Генриетте Хотек, тетке детей, которая проживала в Праге, и она тут же выехала в Хлумец^[348].

У доктора Становски болела мать. Он не сразу вернулся за стол, и они стали шептаться, что, наверное, ей стало хуже. Когда он вошел бледный как полотно, в комнате стало тихо. Несколько бесконечных минут он не смотрел на них и не говорил ни слова. Дети понимали, что случилось нечто страшное, но доктор Становски не мог подобрать слов и рассказать, что он узнал. Обед закончился в напряженном молчании. Через семьдесят лет принцесса София Гогенберг сказала внуку: «Тогда мы сели за стол детьми, а встали взрослыми. Детство оборвалось разом»^[349].

Приехала заплаканная Генриетта Хотек, но ни она, ни воспитатель все никак не находили в себе сил сказать детям правду^[350]. Сначала они узнали, что родители заболели; потом – что произошло несчастье и за них нужно молиться. Шли часы, и Хлумецем все сильнее завладевали неопределенность, плохое предчувствие и страх. Наконец тринадцатилетняя София расплакалась и закричала, что ей все ясно – родители умерли. Двенадцатилетний Максимилиан глухо застонал. Десятилетнего Эрнста затрясло. Дети жались друг к другу, но у взрослых недоставало сил сказать им о смерти родителей.

Ночь прошла в слезах и молитвах, и наконец утром из Вены приехала эрцгерцогиня Мария-Тереза, любимая мачеха Франца-Фердинанда, и объяснила им все. Потом принцесса София откровенно сказала ей: «А знаете, даже хорошо, что мама погибла вместе с папой. Если бы он умер, а мама нет, она сошла бы с ума»^[351]. Император Германии Вильгельм II, очень привязанный к детям Франца-Фердинанда, отправил им трогательную телеграмму:

Мы с трудом находим слова, чтобы сказать вам, милые дети, как сильна скорбь в нашем сердце, когда мы думаем о вас и вашем неутешном горе. Лишь две недели назад мы проводили счастливые часы с вашими родителями, а теперь слышим о страшной печали, которая сейчас владеет вами. Пусть Господь Бог защитит вас и даст силы перенести этот удар. Родители будут благословлять вас с небес^[352].

Английская королева Мария записала в дневнике:

Ужасная трагедия бедного эрцгерцога и его жены стала для нас страшным ударом… мы были искренне привязаны к обоим… думаю, это даже хорошо, что муж и жена погибли вместе, ведь теперь положение их детей станет менее сложным^[353].

Ее сын Эдуард, принц Уэльский, двадцати одного года от роду, находясь в закрытом учебном офицерском лагере, записал: «Понятия не имею о том, что происходит во внешнем мире, кроме того, что застрелили австрийского эрцгерцога и его жену. Думаю, это сильно взбудоражило Германию»^[354]. Он был прав. А в это время в Вене совсем другие чувства будоражили сердце и разум императора Франца-Иосифа. Его любимая дочь, эрцгерцогиня Мария-Валерия, писала в дневнике:

Я нашла папа́ на удивление свежим. Конечно, он был тронут и со слезами на глазах говорил о бедных детях; но уже раньше я узнала, что для него лично это не стало ударом. Больше того, за целый час разговора, который сегодня ни разу не прервался, он единственный раз вспомнил об этом, когда я заметила, что Карл (новый наследник престола), конечно, сделает все хорошо, и тогда он ответил серьезно и твердо: «Меня это совсем не волнует»^[355].

Он лил слезы над судьбой осиротевших детей своего племянника, но не послал ни телеграммы, ни письменного соболезнования, вообще ничем не поддержал их^[356]. По его распоряжению во дворце Бельведер немедленно закрылись все административные учреждения наследника престола. Все официальные бумаги эрцгерцога, все его военные документы были изъяты и на пятьдесят лет отправлены в архив. Эрцгерцог Карл отпер было личный стол Франца-Фердинанда, чтобы найти важные для себя бумаги, но не нашел ничего^[357]. Франц-Иосиф со своей мощной бюрократией не сделали лишь одного – не издали приказ о расследовании недостатков работы службы безопасности в Сараево.

Узнав о гибели Франца-Фердинанда, традиционалисты империи Габсбургов вздохнули с облегчением. Посол Соединенных Штатов Америки писал государственному секретарю Дженнингсу Брайану: «Весть о гибели кронпринца была принята спокойно… Выражается отвращение к жестокому убийству, но в целом ощущение такое, что разрешилась очень трудная проблема»^[358]. Он, скорее всего, имел в виду императора и его двор, а не каждого жителя империи. Граф Альфонс Клари отразил мнение многих в письме к британской принцессе и реформатору Дейзи, принцессе Плесской:

Я пишу Вам со страшной болью в сердце и слезами на глазах, слезами горя и ужасной ярости. Какая жалость – он, наше будущее, наш глава, сильный человек, на которого мы возлагали все свои надежды, наш спаситель после стольких лет правления ни шатко, ни валко; и вдруг его нет! Жена его тоже убита; а ведь в ее жизни была одна только любовь, она была рядом с ним во всякой опасности и умерла, защищая его своим телом. Они прожили благородную жизнь в любви, и с содроганием думается о трех их детях, которые все ждут домой своих родителей, детей, которые познали всю полноту настоящего семейного счастья; теперь они совершенно одни, о них некому заботиться, некому их любить, некому защищать от жизненных тягот, которые непременно и скоро на них обрушатся… Все мы в большом, неутешном горе^[359].

Вену охватили подозрения, что секретные агенты Австрии или Германии подстроили убийство или умыли руки и допустили его^[360]. Домыслы о том, что именно сгубило эрцгерцога, прекратились, как только правительство Габсбургов обвинило во всем правительство Сербии. Слухи о войне заглушали любые вопросы о провале служб безопасности в Сараево.

Эрцгерцогиня Мария-Тереза и родственники со стороны Хотеков повезли детей Гогенберг в Вену хоронить родителей. Там их встречали тысячи школьников, но из семейства Габсбургов не было никого. Одна венская газета предложила маленьким жителям города в знак сочувствия выстроиться вдоль улиц, по которым будут проезжать осиротевшие дети наследника престола. Последний раз они направлялись во дворец Бельведер, и дети Вены встречали их печальным молчанием^[361].

Большой венок от детей, сделанный из белых роз, поставили между родительскими гробами в Императорской капелле дворца Хофбург^[362]. Белые цветы традиционно символизировали мир. Их прислали император Германии Вильгельм II, британские король Георг V и королева Мария, президент Вудро Вильсон и другие главы государств. Франц-Иосиф и его дочери не прислали ничего. Цветы от Габсбургов прислали только эрцгерцог Карл с Зитой и вдова кронпринца Рудольфа Стефания^[363]. До самой своей смерти она была убеждена, что загадочная смерть Рудольфа и случившееся через четверть века убийство в Сараево – дело тайных сил в правительстве Франца-Иосифа^[364].

Многие национальные меньшинства, угнетаемые в Австрии, видели во Франце-Фердинанде своего единственного защитника и покровителя. На ленте траурного букета от румын, самого многочисленного национального меньшинства Венгрии, была красноречивая надпись: «Нашей последней надежде с глубочайшей преданностью»^[365].

Пятьдесят тысяч человек терпеливо ждали целую ночь, чтобы проститься с убитой парой, которая покоилась в Императорской капелле. Утром большинству не разрешили присутствовать на пятнадцатиминутной поминальной службе, которую днем посетила императорская семья. Детей Гогенберг на нее не пригласили. Те, кто все-таки попали в капеллу, увидели два совершенно одинаковых гроба, окруженные множеством горящих свечей. Но гроб эрцгерцога стоял на шесть метров выше гроба его жены: двор так и не признал, что она Габсбург^[366].

Ближе к ночи гробы отвезли на ту самую железнодорожную станцию, с которой Адольф Гитлер когда-то уехал в Вену. Их поставили в грузовой вагон, чтобы отвезти в замок Артштеттен для погребения. Габсбурги, дети Гогенберг и их родственники Хотеки ехали в отдельных экипажах. Дворцовый протокол предписывал, чтобы дети Франца-Фердинанда находились отдельно от членов правящего дома. В Артштеттене католическую заупокойную мессу отслужил епископ Йозеф Ланьи, которого потом до конца жизни преследовали воспоминания о страшном провидческом сне^[367].

После похорон в Артштеттене к императору во дворец вызвали полковника Карла Бардольфа, который ездил в Сараево с эрцгерцогом и герцогиней и видел их убийство. Франц-Иосиф особо спросил о том моменте, когда был застрелен его племянник: «Как вел себя эрцгерцог?» Полковник отвечал: «Как солдат, ваше величество». Император заметил: «Этого и следовало ожидать от Его императорского высочества. – помолчал и поинтересовался: – А как прошли маневры?»^[368] Он не задал ни одного вопроса о герцогине Гогенберг, погибшей защищая собой мужа от пули убийцы.

Австрийский аристократ принц Людвиг Виндишграц писал:

Меня возмущало, что теперь каждый осел мог пинать мертвого льва… Не успели его положить в гроб, как все его протеже, креатуры, друзья и сотрудники полетели со своих постов и назначений. Придворная клика и военная камарилья, которых наследник, что называется, не видел в упор, устранили решительно всех. Именно с тех пор старая система утвердилась окончательно и бесповоротно до самой смерти Франца-Иосифа^[369].

Граф Отто Чернин, последний министр иностранных дел Австро-Венгрии, друг и сосед эрцгерцога и герцогини, видел, что надвигается крушение мира, и писал:

Многие вздохнули с облегчением, услышав о смерти Франца-Фердинанда. При дворе в Вене, в будапештском свете больше радовались, чем горевали… Никто не мог и подумать, что гибель этого сильного человека повлияет на всех, затянет в мировую катастрофу^[370].

Адольф Гитлер ликовал, узнав об убийстве; он был уверен, что война теперь не за горами. Он был убежден, что война вознесет Германию над всеми государствами, сделает немецкий народ господствующим на всей планете, сметет империю Габсбургов^[371].

9. Тупое оцепенение

Никогда не любил я так сильно наш Старый Свет, как в эти годы накануне Первой мировой войны, никогда так не надеялся на единство Европы, никогда не верил в ее будущее так, как в ту пору, когда нам мерещилась заря новой эры. А на самом деле это было зарево уже приближающегося мирового пожара.

Стефан Цвейг

…Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц-Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие ^[372].

Владимир Ильич Ленин – Максиму Горькому, январь 1913 г.

Смерть эрцгерцога Франца-Фердинанда сокрушила партию мира, которую он возглавлял, и отдала все карты в руки партии войны, которой он противостоял. Политические и военные ястребы Австрии не мешкая воспользовались его убийством и развязали войну, которой он так не хотел. После смерти эрцгерцога даже многие из самых верных его сторонников поддались урагану эмоций.

23 июля 1914 г. граф Альфонс Клари писал Дейзи, принцессе Плесской:

Мы проводим ужасные дни в тягостном ожидании, и никто не знает, чего именно мы ждем. Я надеюсь – войны, потому что нельзя дольше жить с этим абсцессом в боку, который все растет и отравляет нам день за днем; лучше вскрыть его теперь, немедля, а там посмотрим, сумеем ли мы пережить операцию… Говорить о будущем, кажется, слишком рано сейчас, потому что и в нашей стране, и, похоже, во всей Европе оно буквально висит на волоске… Мы потеряли великого руководителя, человека мира. Вслед за ним придет человек войны^[373].

В тот день, когда Клари писал это, посол Австрии предъявил Сербии ультиматум – родная страна Франца-Фердинанда бросала обвинение убийцам. Расчет делался скорее на военный, чем на дипломатический ответ. Среди требований были закрытие сербских газет, недружественных монархии Габсбургов, смещение и арест политических и военных руководителей, враждебных Австрии, фактический запрет независимого юридического расследования убийства, прекращение деятельности всех клубов, организаций, групп, заклейменных Веной «террористическими» ^[374].

Один молодой английский политик, узнав о содержании ультиматума, сказал жене, что «столь наглых документов такого рода еще никто не создавал… Не понимаю, неужели эти глупцы – короли с императорами – не могут собраться, проявить государственный ум и спасти мир от ада; но нет, все мы впадаем в какое-то тупое оцепенение»^[375]. Политика звали Уинстон Черчилль.

У дочери Франца-Фердинанда, принцессы Софии Гогенберг, перед предъявлением ультиматума был день рождения. До конца жизни она не помнила, как встретила свою очередную годовщину. Через четыре дня, месяц спустя после убийства в Сараево, Франц-Иосиф объявил Сербии войну^[376]. Он не желал вооруженного конфликта, но еще сильнее не хотел терять лицо. Без Франца-Фердинанда ему не хватило решимости, и он поддержал человека, которого презирал, и развязал войну, которой опасался. Победителем вышел генерал Конрад фон Гетцендорф и его партия.

Германский кайзер Вильгельм II уверенно предсказывал: «Царь не встанет на сторону убийц монархов»^[377]. Он ошибся. Как и опасался Франц-Фердинанд, Россия немедленно поднялась на защиту Сербии. Лев Троцкий, живший тогда в Вене, потом описал, что творилось в тот день на улицах столицы империи Габсбургов:

Я ходил по главным улицам знакомого города и на великолепной Рингштрассе наблюдал необыкновенно большое скопление народа… В людях пылала надежда… Началось нечто совсем новое, неординарное. Будущее сулило перемены. Вот только какие – к лучшему или к худшему?^[378]

Империя Габсбургов и Германия оказались в состоянии войны с Сербией и Россией. Как человек, русский царь Николай II искренне страдал; отдавая приказ о мобилизации, он сказал своему правительству: «Подумайте об ответственности, которую вы советуете мне принять! Подумайте о том, что дело идет о посылке тысяч и тысяч людей на смерть!» ^[379][380] Император Германии Вильгельм II отозвался о своем кузене-царе: «Царь не предатель, но он слабый человек. Слабость – не предательство, но выполняет все его функции»^[381]. Он мог сказать это и о себе.

Объявление войны Австро-Венгрия сделала на пятнадцати языках, лишний раз подчеркнув многонациональность своей армии. Союзная России Франция быстро объявила войну Германии. За ней то же самое сделала Англия, и, естественно, ее колонии по всему миру. Первая мировая война началась. Адольф Гитлер жил тогда в Мюнхене и потом вспоминал, что его охватил бурный энтузиазм. Пять лет он старательно уклонялся от службы в австрийской армии, но теперь немедленно пошел в армию Баварии.

Тем временем в семье Габсбургов разворачивалась война другого рода – за будущее сирот Франца-Фердинанда. Генриетта Хотек, их незамужняя тетка, переехала в Конопиште, к детям. Граф Ярослав Тун, муж другой тетки, Марии Хотек, предложил взять на себя их юридические и финансовые дела. Управляющий поместьем их отца Франц Яначек продолжал вести хозяйство в Конопиште. Но кредиторы тут же начали требовать заплатить все долги эрцгерцога. Деньги быстро стали проблемой^[382].

Обет отречения, подписанный эрцгерцогом в 1900 г., позволил ему вступить в брак, причем жена и дети оказывались исключительно на его содержании. Завещательные распоряжения предстояло улаживать еще очень долго, но в любом случае его сыновья и дочь не могли наследовать ни гроша из семейного состояния Габсбургов или Эсте. На бумаге Франц-Фердинанд обладал значительным состоянием, а на деле – всего лишь небольшими имениями. Его сироты могли унаследовать дома отца и прилегавшие участки, но не получали никаких средств на их содержание^[383]. Император полагал, что убийство племянника, которого он ненавидел, и жены племянника, которая ему не нравилась, ничего не меняло в финансовых обязательствах перед малознакомыми ему сиротами.

После событий в Сараево правительство Франца-Иосифа даже отказалось оплачивать вскрытие и бальзамирование тел эрцгерцога и герцогини. Чиновники утверждали, что теперь у них нет никаких финансовых обязательств перед погибшим наследником, его морганатической супругой и их семьей. Граф Тун настаивал, что Франц-Фердинанд погиб при исполнении служебных обязанностей, бальзамировщик же «исполнял обязанности австрийского государственного медицинского чиновника… Безусловно, его труд должен быть оплачен»^[384]. Но двор Габсбургов так и не оплатил счет на сумму в 400 долларов. Долги стремительно росли, и графу Туну пришлось продать охотничий домик эрцгерцога в Альпах и даже драгоценности герцогини Гогенберг. Императора не тронули обращения опекунов детей с просьбами о финансовой помощи. Если уж он отказался оплачивать вскрытие своего застреленного наследника, с чего бы он вдруг взялся помогать его детям?^[385]

Мария-Тереза, их бабушка по линии Габсбургов, твердо вознамерилась решить этот вопрос. Она грозилась заявить во всеуслышание, что продаст все, что имеет, для обеспечения своих осиротевших внуков^[386]. Габсбургский двор тщательно выстраивал образ императора – заботливого отца своих подданных. Многие полагали, что именно этот образ, а не армия поддерживал жизнь в его рассыпавшемся государстве. Угроза Марии-Терезы подействовала. Франц-Иосиф пусть со скрипом, но согласился выплачивать сиротам ежегодное содержание. Эрцгерцог Карл сделал встречное предложение: «А может, лучше выделить им собственность?»^[387] Он знал, что Франц-Фердинанд не хотел, чтобы его дети зависели от габсбургского двора. Император согласился с Карлом и без лишнего шума перевел на имя детей Гогенберг пятьдесят тысяч акров богатой лесом и полезными ископаемыми земли в горной Штирии^[388]. В других обстоятельствах престарелый монарх упорно сопротивлялся бы угрозам Марии-Терезы и просьбам своего пятого, и последнего, наследника. Но летом 1914 г. ему нужно было все сочувствие, которое только можно было выжать из убийства Франца-Фердинанда: ведь он привел свою страну к войне.

«Маленькая победоносная война» генерала Конрада фон Гетцендорфа началась для Габсбургов неудачно. Через две недели после нападения на Сербию, потеряв убитыми пятьдесят тысяч человек, армия неумелого генерал-губернатора Оскара Потиорека понесла тяжелое поражение и была отброшена обратно в Боснию. После наступления русских на севере ^[389] министр военных дел Австрии заявил, что война против Сербии приобрела «второстепенное значение»^[390]. На русском фронте близ города Лемберг, нынешнего украинского Львова, потери армий Гетцендорфа составили четыреста тысяч человек. Разрушительная война, которой так боялся Франц-Фердинанд, стала реальностью, да еще на два фронта.

Гетцендорф писал тогда: «Будь главнокомандующим Франц-Фердинанд, он расстрелял бы меня после Лемберга»^[391]. Этот город был родиной полковника Альфреда Редля, шпиона, который, продавая военные секреты России, подкосил армию собственной империи. Последний австрийский министр иностранных дел писал в воспоминаниях: «Нам можно было свободно выбрать способ собственной гибели, и мы выбрали самый ужасный»^[392]. На востоке был полный хаос и бойня, на западе, где создалась тупиковая ситуация, тоже никого не щадили. Начальник главного штаба немецкой армии Гельмут фон Мольтке, такой же ярый сторонник войны, как и его друг Конрад фон Гетцендорф, через полтора месяца после ее начала слег с тяжелым нервным срывом. Кронпринц Германии Вильгельм был откровенен в интервью американской газете: «Несомненно, это самая глупая, самая бессмысленная и самая ненужная война наших дней»^[393]. Кайзер Вильгельм II сделал сыну выговор за то, что тот сказал правду.

Солдатам, офицерам, мирным жителям было за что ненавидеть войну. Адольфу Гитлеру, напротив, многое в ней нравилось. Он быстро дослужился до ефрейтора, добровольно вызвался исполнять опасные обязанности полкового курьера, а к декабрю 1914 г. успел получить Железный крест второго класса за храбрость. Своей мюнхенской квартирной хозяйке он писал об этой награде: «Это был счастливейший день моей жизни. Правда, погибли большинство моих товарищей, достойных этой награды так же, как я… Четыре дня мы были в жесточайшем бою, и сейчас я могу с гордостью утверждать, что наш полк сражался геройски. В первый же день мы лишились почти всех офицеров… И все равно разбили англичан… Нас осталось всего сорок два… Все это время мне приходилось рисковать своей жизнью, каждый день глядя прямо в лицо смерти»^[394].

В Конопиште были слышны лишь выстрелы охотничьих ружей Макса и Эрнста. Близ дома Гогенбергов не гремели бои, но о войне никто не забывал. В списках убитых, раненых и пропавших без вести нередко встречались фамилии офицеров, служивших при их отце. Земли и охотничьи угодья поместья обеспечивали всем, но питались в замке спартански просто в знак солидарности с жертвами, приносимыми на далеких полях сражений^[395].

В ответ на сочувственные письма и телеграммы принцесса София сделала короткое заявление, опубликованное по всему миру: «Мы искренне тронуты всеобщим сочувствием и молитвами. Прошу, не переставайте молиться за наших родителей и за нас»^[396]. Одно из писем выделялось среди остальных. Его написал пятидесятипятилетний священник-иезуит, отец Антон Пунтигам, который совершал последние таинства католической церкви над их родителями. Он возглавлял сараевские благотворительные общества, находившиеся под покровительством герцогини Гогенберг. За день до гибели она посетила детские дома, которыми руководил священник, и передала им пять тысяч долларов золотом. Это было последнее, что герцогиня сделала для детей Боснии^[397].

Эрцгерцогиня Мария-Тереза пригласила священника в Вену, где он произнес проповедь, представив эрцгерцога и герцогиню католическими мучениками; эта проповедь стала потом широко известна. Пунтигам имел особенную связь с сиротами Гогенберг. Он был знаком с Неделько Чабриновичем, девятнадцатилетним террористом, кинувшим бомбу в их родителей. Тщедушный, но говорливый Кабринович как-то пришел в детский приют Пунтигама и завел со священником разговор, которого тот никогда не забыл^[398]. На суде в Сараево Чабринович признавал: он и не думал, что политическое убийство развяжет мировую войну; в это время в зале было слышно, как перестреливались сражавшиеся армии. Свое эмоциональное выступление он закончил на высокой ноте: «Хочу сказать еще кое-что… Конечно, мы хотели стать героями, и все-таки мы сожалеем о случившемся, потому что не знали, что покойный Франц-Фердинанд был отцом семейства. Нас очень тронуло то, что он сказал жене: “София, держись. Ты должна жить ради детей”. Думайте о нас все что угодно, но мы не преступники. От своего имени и от имени своих товарищей я прошу детей покойного наследника престола о прощении. Пусть суд покарает нас, как ему угодно. Мы не преступники, мы идеалисты, нами руководили благородные чувства. Мы любили наш народ»^[399].

Отец Пунтигам поверил Чабриновичу. Он написал детям Гогенберг и попросил их, следуя примеру Христа, написать сербскому террористу, что они его прощают. Принцесса София перечитала письмо священника не раз и не два, поговорила с тетей Генриеттой, дядей Туном и бабушкой Габсбург. Пришлось даже советоваться с законниками-иезуитами: граф Тун опасался, что любой ответ детей Чабриновичу может стать предлогом для прошения о помиловании. Опекуны Софии позволили ей самой решить, что делать. Она написала письмо и попросила братьев подписать его. Максимилиан поставил свою подпись, Эрнст отказался^[400].

И через много лет эта история оставалась светлым проблеском в мрачных воспоминаниях о том периоде ее жизни. Она никогда не раскаивалась в своем решении, считая, что именно тогда почувствовала, что оживает после гибели родителей. Иезуитское начальство Пунтигама запретило ему передавать письмо, но он ослушался. Священник написал Софии, что сумел уговорить охранников, зашел в камеру Чабриновича и зачитал ему письмо. Слушая его, Неделько разрыдался и сказал, что готов понести любое наказание, потому что письмо спасло его душу^[401].

В Линц, Вену и Мюнхен Адольф Гитлер писал пространные послания тем, кого считал друзьями, но за все четыре военных года не получил ни одного ответа. Его сослуживец писал: «Ко всем приходили посылки и письма из дома. Абсолютно ко всем, кроме Гитлера. Почему-то Гитлер не получил ни единого письма!»^[402] Зимой Гитлер написал мюнхенскому знакомому, делясь мыслями, чувствами и желаниями, чтобы Германия очистилась войной: «Те из нас, кто будет иметь счастье снова увидеть родину, увидят ее чистой, менее подверженной иностранным влияниям, так что каждодневные жертвы, страдания сотен тысяч и потоки крови, которые день за днем льются здесь в борьбе с целым миром, враждебным нам, не только сокрушат внешних врагов Германии; нет, наш внутренний интернационализм тоже падет. Это будет куда важнее, чем любые территориальные завоевания»^[403]. Шло уже второе лето войны, и даже Гитлер чувствовал, до чего его вымотали кровь, грязь и бои, потому что хозяйке своей квартиры в Мюнхене он писал: «Энтузиазм мало-помалу остыл, а на смену буйной радости пришел смертный страх. Сейчас каждый переживает борьбу между инстинктом самосохранения и необходимостью выполнять свои обязанности»^[404].

7 июля 1916 г. в газете New York Times вышла статья «Австрийские мальчики молятся за мир. Сын убитого эрцгерцога создает лигу из четырнадцати тысяч участников». В этой статье, перепечатанной потом другими изданиями, говорилось:

Из Вены получено сообщение, что принц Максимилиан Гогенберг, сын убитого эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника австрийского престола, основал «Молодежную ассоциацию молитв за скорый и благоприятный мир». Ассоциация уже насчитывает четырнадцать тысяч членов… Принцу всего четырнадцать лет, и в этом огромном деле ему, скорее всего, очень много помогают, особенно в высших официальных кругах. Организация или скорее объявление о том, что она существует, сильно воздействовало на чувства австрийцев… Эта новость подтверждает то, что давно уже известно: не секрет, что австрийцы устали от конфликта, в котором они так сильно пострадали^[405].

Дети формально поздравляли императора с днем рождения, но этим и ограничивались их контакты с «высшими официальными кругами» при дворе Габсбургов. Неофициально за лигой, скорее всего, стояли эрцгерцогиня Мария-Тереза, эрцгерцог Карл и эрцгерцогиня Зита^[406]. Мария-Тереза патронировала медицинских сестер и уход за ранеными в венских госпиталях и, естественно, была против войны. Карл с Зитой с ужасом и отвращением говорили о жертвах и кровопролитии из-за грубых ошибок начальника штаба армии Гетцендорфа на полях сражений^[407].

Будущий император, императрица и бабушка сирот Гогенберг хотели, чтобы стремление Австрии к миру стало известным. Мария-Тереза решила, что лучше всего это сделать через газеты большой нейтральной страны, например Соединенных Штатов, а старший сын Франца-Фердинанда лучше всех сумеет об этом рассказать^[408]. Как и четыре предыдущих наследника императора Франца-Иосифа, Карл был, к сожалению, отстранен от принятия гражданских и военных решений в Австрии. 16 ноября 1916 г. все резко изменилось^[409].

После шестидесятисемилетнего правления его императорское величество Франц-Иосиф скончался во дворце Шенбрунн, там же, где появился на свет восемьдесят семь лет назад. В некотором смысле он никогда не покидал его давящих стен.

Карл Габсбург постарался как можно скорее завоевать титул императора мира. В первой же своей речи он заявил: «Я сделаю все, что в моей власти, чтобы покончить с ужасами и жертвами войны как можно раньше и восстановить благословенный мир, как только это позволят честь, интересы наших союзников и сотрудничество с нашими противниками»^[410]. Детям Гогенберг и миллионам других людей мир вдруг показался возможным. Двадцатидевятилетний император вызвал многих отставленных советников Франца-Фердинанда обратно в Вену^[411]. И новый премьер-министр, и новый министр иностранных дел входили в ближний круг покойного эрцгерцога во дворце Бельведер.

К крайнему неудовольствию австрийской партии войны и Адольфа Гитлера, фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф был отправлен в отставку. Его грубейшие ошибки привели к страшной бойне, но это не помешало Гитлеру впоследствии назвать Гетцендорфа умнейшим командующим Первой мировой войны. Карл послал своего нового министра иностранных дел на встречу с кайзером, чтобы тот ответил на простой вопрос: «Мы будем держаться до последнего, до падения монархии, но объясните мне, в чем тут выгода?»^[412] В Берлине Адольфа Гитлера поместили в госпиталь Красного Креста на лечение раны в бедре. Его потрясло то, что он там увидел: бедность и кучка людей, агитирующих за мир, которых он считал негодяями^[413]. Для Гитлера Карл был не меньшим негодяем.

Австрийский император мира не забыл детей Франца-Фердинанда. Он пожаловал Максимилиана наследным титулом герцога Гогенберга. Именно этого титула Франц-Фердинанд желал для своего сына и очень надеялся, что тот его получит^[414]. Император и Зита горячо поддержали планы отца Пунтигама построить в Сараево церковь Искупления в память Франца-Фердинанда и его жены, а также молодежный приют имени герцогини Гогенберг^[415]. Прямо напротив места убийства уже возводили большой мемориал, который хотели открыть к третьей годовщине гибели супружеской пары. Пунтигам пригласил троих детей на церемонию 28 июня 1917 г. София поблагодарила его, но отказалась за себя саму и за братьев^[416].

Эрцгерцогиня Мария-Тереза упорно продолжала обеспечивать будущее осиротевших детей своего приемного сына. Она написала германскому императору и напомнила, что когда-то он сделал Францу-Фердинанду предложение. Вильгельм высказался в том смысле, что старший сын эрцгерцога Максимилиан был бы идеальным кандидатом на титул герцога издавна спорной территории – Лотарингии. Франц-Фердинанд тогда отказался, но его мачеха посчитала, что передача Лотарингии под управление Максимилиана может принести мир в область, за которую много веков дрались Франция и Германия. Вильгельм ответил Марии-Терезе, что согласен, только, по его мнению, время для мирных переговоров еще не пришло. На самом деле отношения между Австрией и ее союзницей Германией вскоре ухудшились, и очень серьезно^[417].

В 1917 г. в войну вступили Соединенные Штаты Америки; одной из причин стала развязанная немцами так называемая неограниченная подводная война, против которой резко выступали император Карл и Зита ^[418]. Но император Германии уже не слушал австрийских союзников. Как и опасался Франц-Фердинанд, кайзер стал заложником своих генералов. Карл лично обратился к Вильгельму II с просьбой о мире: «Мы сражаемся против нового противника… международной революции, сильнейшим союзником которой является повсеместный голод. Я очень прошу Вас не пренебрегать этим важнейшим и зловещим аспектом и подумать о том, что быстрое завершение войны, даже ценой больших жертв, позволит нам успешно противостоять всем потрясениям»^[419]. Но генералы убедили Вильгельма, что победа уже близка, и он отверг горячую просьбу Карла.

Сбывался еще один прогноз Франца-Фердинанда. Война, которой он так опасался, принесла с собой революции. Царь Николай II в 1917 г. отрекся от российского престола, но это не спасло ни его самого, ни семью. Бывший император вместе с женой и пятью детьми приняли жестокую смерть от революционного правительства 17 июля 1918 г. Она глубоко тронула и напугала детей Гогенберг^[420]. Их отец лично знал и любил царя и царицу. Младшая дочь Николая Анастасия была одних лет с Софией, убитый наследник престола Алексей – сверстником Максимилиана.

Политическая смута и революции поразили не только Россию. 28 октября 1918 г. почти в пятидесяти километрах от Конопиште Чешский национальный совет провозгласил независимость от Австро-Венгерской империи. Тысячи чехов прошли маршем по Праге к Вацлавской площади, где отметили это событие. Люди рвали, портили, сжигали портреты Габсбургов, флаги, плакаты, государственную символику. Через три дня в Будапеште солдаты Красной гвардии ворвались в дом премьер-министра Венгрии и расстреляли его на глазах у всей семьи. Многонациональная империя Габсбургов перестала существовать^[421].

Отто фон Бисмарк, величайший государственный деятель Германии XIX века, изрек однажды: «Спокойствие в Австро-Венгрии – залог европейского равновесия»^[422]. Две мировые войны подряд, расизм и этнические чистки, развязанные Гитлером, полувековое коммунистическое господство в Центральной и Восточной Европе дали Уинстону Черчиллю основание сделать вывод, что канцлер был прав.

В последние дни Первой мировой войны сербские войска все-таки взяли Сараево. После четырех лет боев самопровозглашенный глава местной администрации приветствовал армию от имени убийц Франца-Фердинанда. Солдаты обнаружили груды кирпичей и строительных материалов для церкви Искупления и молодежного приюта, задуманных отцом Пунтигамом. На строительство собрали девятьсот сорок тысяч крон (восемь миллионов долларов в современных ценах), но даже не начали его. Наоборот, немедленно снесли красивый гранитный памятник погибшим эрцгерцогу и герцогине, поставленный совсем недавно^[423]. Наступали тяжелые годы, и не кирпичи и цемент, а жизнь детей Гогенберг становилась мемориалом памяти их родителей.

Через пять дней после падения Сараево Германия сдалась. 11 ноября 1918 г. было подписано перемирие. Это был день рождения начальника главного штаба армии Конрада фон Гетцендорфа. На войне он потерял двух сыновей, на его глазах рухнула империя, которой он служил; но после отставки он обосновался в австрийском курортном городке Клагенфурт с бывшей любовницей, а теперь супругой. Как он и надеялся, война позволила ему жениться на Джине фон Райнингхаус. Ее бывший муж становился опекуном их шести детей.

Бастовавшие рабочие и лишившиеся иллюзий солдаты заполонили улицы Берлина и Вены. Кайзер Вильгельм II вместе с кронпринцем отреклись от престола и бежали в нейтральную Голландию. Император Карл не стал отрекаться, но подписал обязательство не участвовать ни в каких государственных делах^[424]. Первый раз за две тысячи лет в Европе не было ни одного императора. Сироты Гогенберг и их опекуны оказались в полной изоляции и одиночестве. Свое последнее публичное выступление последний император из Габсбургов закончил словами: «Лишь внутренний мир может исцелить раны этой войны»^[425]. «Внутреннего мира» не было ни в Конопиште, ни в Адольфе Гитлере, временно ослепшем после газовой атаки. Незадолго до этого он получил Железный крест первого класса из рук своего батальонного командира, еврея Гуго Гутмана. В представлении к награждению Гитлера показали героем войны: «За хладнокровие, личную храбрость и постоянную готовность к самопожертвованию»^[426]. Всю жизнь потом он гордо носил эту награду. Гитлер узнал о безоговорочной капитуляции Германии, когда лечился в военном госпитале от последствий газовой атаки. Новость настолько поразила его, что на какое-то время он опять ослеп. С трудом восстанавливая зрение, свыкаясь с мыслью о поражении Германии, он обрушивал свой гнев на евреев и марксистов.

Через много лет Гитлер писал, что после этого он и пошел в политику. Кайзера он уже не обожал, марксисты опротивели ему еще больше, а ненависть к евреям стала еще яростнее. Гитлер заявил, что пример Вильгельма II показывает, как один плохой монарх может уничтожить всю династию.

10. Изгнанники

В жизни все происходит не так, совсем не так, как хочется.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд

Я родился… в большой и могучей империи, в монархии Габсбургов, но не стоит искать ее на карте: она стерта бесследно.

Стефан Цвейг

Газеты и в Праге, и во вновь созданном государстве Чехословакия выискивали подлецов и козлов отпущения, чтобы взвалить на них вину за все смерти, разрушения и поражение в войне. Погибший «австрийский» эрцгерцог и его жена-чешка оказались самыми удобными мишенями. Заголовки, статьи, карикатуры и колонки издевались над богатством убитых, их аристократическим происхождением, дружбой с эмигрировавшим германским императором. Защитников у Франца-Фердинанда и Софии не нашлось^[427].

Новое руководство страны быстро сообразило, как поступить с огромными земельными угодьями и их владельцами-аристократами. Конопиште получило статус «охраняемого государством»^[428]. Вскоре в поместье прибыли чиновники и принялись составлять опись имущества. Каждая голова скота, сельскохозяйственное орудие, предмет мебели, картина, произведение искусства и даже домашние животные были учтены и внесены в каталоги. Государственная полиция и детективы искали в Конопиште звуконепроницаемый кабинет, где Франц-Фердинанд с германским императором якобы разрабатывали военные планы. Его, конечно, так и не нашли^[429].

В жизни трех подростков Гогенберг все было по-прежнему неопределенно. Через четыре года после гибели эрцгерцога его завещание вступило в силу, и шестнадцатилетний Максимилиан сделался законным владельцем Конопиште. Четырнадцатилетнему Эрнсту достался Хлумец. Семнадцатилетняя София должна была получать ежегодный доход от обоих поместий. Предполагалось, что она выйдет замуж и поселится в доме мужа, поэтому недвижимости она не получила^[430]. Местные суды и международные договоры не принесли им спокойствия.

Бывали дни и вечера, когда не работали телефонные линии, отрезая их от соседей, друзей и родственников. Сторожа говорили, что жулики и воры с каждым днем все наглее орудуют в садах и парках. Граф Тун и владельцы всех крупных поместий оборонялись от толп местных мародеров и вернувшихся с фронта солдат, вооруженных и настроенных против помещиков и аристократов^[431].

В марте 1919 г. постоянные угрозы вынудили императора Карла с семьей бежать в Швейцарию^[432]. Тетя Генриетта заверяла трех своих подопечных, что все будет хорошо. Но роились слухи о революции и беспорядках, грабили дома, везде жизнь висела на волоске. Ни один хозяин не был уверен, что мародеры не выкинут его из поместья или не прикончат. Отовсюду управляющие докладывали, что разбегаются полевые рабочие и домашняя прислуга. Франц Яначек и почти все, кто работал в Конопиште, не покидали детей-сирот^[433].

В середине апреля приехал дальний родственник, который некогда охотился вместе с Францем-Фердинандом. Красивый двадцатишестилетний граф Фридрих фон Ностиц-Ринек был героем войны. Семья и друзья называли его Фриц. Он признался Софии, Максимилиану и Эрнсту, что все время думал о них, вернувшись с фронта, и хотел убедиться, что они в безопасности. Все дети, особенно София, оценили его поступок. Приезд родственника принес ей, братьям и тетке успокоение и дружеское тепло^[434].

С самого детства София вела дневник, но из тех горестных времен она читала и перечитывала всего одну страницу – ту, где описывала радушный прием графа. Она попросила его сделать запись в гостевой книге, которую еще ее родители завели для почетных гостей Конопиште. Тогда никто и представить не мог, что Фриц фон Ностиц-Ринек станет последним гостем замка^[435].

Как раз в это время к ним нагрянула чешская полиция и сообщила, что находиться в замке стало опасно. Вновь избранный президент страны Томаш Масарик приказал всем немедленно выехать, пока не будет гарантирована безопасность. Несмотря на то что творилось вокруг, приказ оставить Конопиште стал настоящим ударом. Власти пообещали, что, как только местность будет очищена от вооруженных грабителей, им позволят вернуться обратно^[436].

София ничего не сказала младшим братьям, но тут же вспомнила о судьбе царя и его семьи, погибших в русской революции. Страшные рассказы о русских аристократах, ставших жертвами кровавой охоты, все время появлялись в газетах. София очень старалась не показывать ни эмоций, ни страха своим чешским «защитникам»^[437].

Каждому из сирот Гогенбергов позволили ехать с одним маленьким чемоданом со сменой белья и одежды и школьными учебниками. Нельзя было брать ни сувениров, ни личных вещей, ни семейных фотографий, ни фотоальбомов. Под бдительным надзором охранников дети и тетя Генриетта тщательно отбирали вещи. Когда кто-то из полицейских офицеров ненадолго отвернулся, София сунула дневник к себе в сумку. Максимилиан попробовал сходить в свою комнату за фотографией родителей, но его вернули^[438].

Детей заверили, что правительство сохранит Конопиште и Хлумец в целости и сохранности, что никто ничего не украдет, не повредит и не уничтожит. Когда они выезжали из замка, стало ясно, что это не просто отъезд. Полиция осмотрела их вещи. У Софии нашли дневник, но разрешили взять его с собой^[439].

Фриц Ностиц-Ринек сопровождал детей, пока они благополучно не добрались до своего дяди Туна. Замок Конопиште, спасенный и любовно восстановленный их отцом, перешел в собственность государства. Дети потом сменили немало мест жительства, но Конопиште навсегда остался для них родным домом^[440]. Недолго задержавшись у родственников Тунов, они уехали в Вену, к эрцгерцогине Марии-Терезе, своей бабушке по линии Габсбургов, а от нее в Артштеттен, где долго и напрасно ждали, когда их пригласят обратно^[441].

Франц-Фердинанд отремонтировал и обновил Артштеттен, увенчав семь его высоких башен куполами-луковицами, похожими на те, которые он видел на православных соборах. С восточной стороны самым знаменитым соседом замка было бенедиктинское аббатство в Мельке. Западнее располагалось любимое место паломничества их родителей, часовня Марии Теферль. Вместительная капелла самого Артштеттена служила церковью для соседней деревни. Рядом с ее алтарем были могилы их матери и отца^[442].

На деревенской площади стоял памятник убитым в Первую мировую войну солдатам. Как и на многих других каменных и деревянных памятниках и в Австрии, и во всем мире, на нем были написаны имена павших. Первыми шли имена эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг^[443]. Замок был хорош и удобен, но с ним не было связано ни одного счастливого воспоминания, как с Конопиште.

Через полтора года после перемирия Европа утратила иллюзии. Адольф Гитлер все еще служил в остатках немецкой армии. У него не было ни другого дома, ни другого места для оттачивания политических навыков. Сначала он охранял российских военнопленных и железнодорожную станцию в Мюнхене, а потом был отобран для обучения политической агитации и публичным выступлениям. Преуспев и в том и в другом, Гитлер получил приказ наблюдать за революционной деятельностью в армии и вне ее^[444].

В один из пивных залов Мюнхена, на собрание крошечной Немецкой рабочей партии Германии, Гитлера отправили с указаниями: держаться как можно неприметнее, одеться в гражданское, обратить внимание на любую революционную пропаганду и незаметно исчезнуть. Он повел себя совершенно иначе. Его разъярил какой-то высоколобый профессор, ратовавший за союз немецкой Баварии и Австрии. Гитлер буквально взорвался: он атаковал словами, высмеивал, издевался, унижал оратора и заставил-таки его замолчать. Бывал он и в других местах, где проводились партийные собрания, в том числе и в огромном Хофбройхаусе. Там он произнес пламенную речь перед более чем сотней внимательных слушателей. В секретном полицейском отчете особо отметили его «выдающиеся ораторские способности»^[445].

Такая реакция стала настоящим сюрпризом для Гитлера^[446]. Через три дня он официально вступил в эту маленькую партию, ставшую своеобразным политическим клапаном для его ярости, расизма, ораторских навыков^[447]. Потом он писал, что с 1919 по 1923 год он ни о чем, кроме революции, не думал^[448].

Адольф Гитлер был уверен, что партия пригодится для возрождения Германии и ее сплочения против политических и военных недругов^[449]. Вскоре она стала называться Национал-социалистической рабочей партией Германии, а Гитлер заделался там главным оратором и 24 февраля 1920 г. в Хофбройхаусе представил ее политическую платформу. Ему с восторгом внимали две тысячи человек. Любой из живших в Вене в одно время с Гитлером без труда узнал бы его излюбленные темы. Но он буквально воспламенился, когда заговорил об объединенной Германии, апеллируя к скрытым страхам, предубеждениям и стремлениям своих слушателей. Гитлер призывал вместе с ним идти к великой Германии, чьими гражданами могут стать только люди немецкой крови^[450].

Гитлер и не думал скрывать свой ярый антисемитизм, несмотря на то что евреями были его друзья в венском мужском общежитии, командир, наградивший его Железным крестом, врач, который ходил за его умиравшей матерью^[451]. И в конце концов он обрел благодарную аудиторию. В марте, демобилизовавшись из армии, он с головой ушел в работу в партии, которая стала широко известна под названием нацистской. В то время почти никто в Германии и уж точно никто в Англии и слыхом не слыхивал об Адольфе Гитлере.

Но об осиротевших детях Франца-Фердинанда слышали точно.

Герцога Портлендского (Уильяма Кавендиша Бентинка) не оставила равнодушным весть об их изгнании из Конопиште. Сначала он думал, что это всего лишь бюрократическая ошибка, но в то же время опасался, не отомстили ли Габсбургам таким образом. Герцог Портлендский написал чехословацкому президенту Масарику: «Прямой секвестр дома и поместья в Конопиште был незаконен ввиду морганатического брака эрцгерцога»^[452]. Президент ответил лично: «Собственность, о которой идет речь, была отобрана для предотвращения ущерба, который могут принести жители окружающей местности… по миновании опасности дети эрцгерцога смогут возобновить владение домом и тем, что в нем находится… поместье же будет приобретено государством с выгодой для детей»^[453].

Письмо Масарика посулило сиротам зыбкую надежду, но в последние дни жизни Гогенбергов в Конопиште произошло нечто более определенное и радостное. София и Ностиц-Ринек вступили в переписку и так, по переписке, влюбились друг в друга^[454].

Через полтора года после изгнания София, Макс и Эрнст вернулись в Чехословакию, но не к себе домой. В 1920 г. в Квассице, поместье дяди Туна, отпраздновали свадьбу Софии и Фрица. Они с мужем стали владельцами большого особняка в Праге, загородных поместий и домов. Максимилиану и Эрнсту было разрешено присутствовать на церемонии, но потом они должны были немедленно уехать из страны. Новобрачная осталась в Чехословакии и начала новую, семейную жизнь^[455].

До свадьбы Софии с тетей Генриеттой разрешили съездить в Конопиште, где они надеялись найти какие-нибудь материнские платья, чтобы принарядить Софию на торжество. Возвращение оказалось болезненным. Прежние слуги все так же работали в поместье и встретили их очень тепло, а вот суровые охранники не спускали с них глаз. Софии не разрешили даже потрогать ни одну вещь ее родителей. Сокровищ семьи больше не было на своих местах. Кое-что вообще пропало^[456]. И за Софией, и за теткой бдительно следили, но по наспех нацарапанным запискам и перешептыванию с бывшим поваром она поняла, что семейство президента Масарика орудовало в их доме, как на складе. Его жена, урожденная американка, разгуливала по парку в шубе герцогини Гогенберг. Его дочь позаимствовала седло и аксессуары для верховой езды, принадлежавшие Софии. Это было последнее, что подарили ей родители. Единственная дочь Франца-Фердинанда увозила из дома своего детства только пару собственных туфель, немного белья, но ни одной материнской вещи^[457].

Трое Гогенбергов не разлучались с самого рождения. Свадьба Софии означала, что теперь их разделят мили, границы и государственная бюрократия. София могла навещать братьев в Артштеттене, но недружественное чехословацкое правительство как могло затрудняло их поездки в Чехословакию. На ее свадебный день легла тень печали^[458].

Софии никогда не нравились ее свадебные фотографии, где улыбался только один граф Тун. Эрнст унаследовал волнистые светлые волосы своих габсбургских родственников и сделался рослым красавцем. Он был гибок, крепок, но смотрел сердито и невесело. Максимилиан, темноволосый и похожий на мать, как будто удивлялся. София, теперь уже ниже своих младших братьев, расцвела и стала статной темноволосой красавицей, но на ее лице не было радости^[459].

За несколько недель до свадьбы Софии Гогенберг покончил с собой принц Иоахим Прусский, младший сын эмигрировавшего германского императора^[460]. Шептались, что он не сумел пережить неопределенность своего будущего. Отчаяние охватило не одного только принца. Никто в Европе не знал, чего ждать от будущего. Экономическая нестабильность и политический хаос были, казалось, везде.

Из трех детей эрцгерцога Франца-Фердинанда только у дочери ненадолго сбылись мечты. Она вышла за мужчину, которого любила, одних с ней глубокой веры, взглядов и интересов. Они поселились пусть не в стране, но все-таки в местах, где родились. У ее мужа были большие поместья северо-западнее Праги, и они могли жить безбедно. Фриц охотился на землях, много веков принадлежавших его аристократической семье, и они с женой радовались своей простой и здоровой жизни на лоне природы^[461].

В большом барочном пражском особняке Ностиц-Ринеков хранилось пятнадцать тысяч редких книг, в том числе и подлинные рукописи Николая Коперника. Особняк стоял на Мальтийской площади рядом с Пражским градом, а значит, вся культура, театры и музыка города были к их услугам. Семья Фрица покровительствовала Шопену и Моцарту. Она построила городской оперный театр, где состоялась премьера знаменитой оперы Моцарта «Дон Жуан». Прошло время, и теперь три сына и дочь замкнули семейный круг^[462].

Если жизнь Софии Гогенберг уподобить какой-нибудь из любимых ею симфоний, то можно сказать, что ее детство прошло в темпе спокойного аллегро – быстро, радостно, живо, но мирно. Вторая, сумрачная после Сараево часть походила на летаргически медленное адажио. Стремительная и радостная жизнь молодой жены и матери летела в ритме аллегро или скерцо, но вышла на неожиданную коду, стремительный и скорый финал.

В 1921 г. чешское правительство приняло закон о конфискации крупнейших поместий страны, перераспределении земельных угодий и лишении аристократии старинных титулов. Они все-таки остались в ходу, но конфискация была очень строгой. София и Фриц сохранили свои загородные дома в Фалькенау и Генрихгруне, но окрестные земли отобрали у них одним росчерком пера^[463].

Максимилиану и Эрнсту Гогенбергам повезло меньше. У них конфисковали Конопиште и Хлумец со всеми зданиями и землями. О Чехословакии теперь остались одни воспоминания. Президент Масарик не сдержал ни одного своего обещания, будто забыв о настойчивых просьбах герцога Портлендского и данных ему письменных заверениях^[464].

Масарик ссылался на положение Версальского договора, которое разрешало изъятие «всякой собственности короны, а также частной собственности членов бывшего правящего дома Австро-Венгрии»^[465]. Граф Тун немедленно подал в суд, оспаривая конфискацию собственности Гогенбергов. Он утверждал, что ни родственники Габсбурги, ни государство никогда не признавали детей эрцгерцога законными членами правящего дома^[466].

Обет отречения, подписанный в 1900 г., отделил еще не рожденных детей Франца-Фердинанда от императорского семейства. В 1914 г., после убийства эрцгерцога, его сыновья стали владельцами Конопиште и Хлумеца, купленных на собственные деньги и никогда не принадлежавших короне. Право наследования пражский суд подтвердил в 1916 г., за два года до подписания Сен-Жерменского договора, за три – до того дня, когда Софию с братьями выгнали из их дома, и за четыре – до того, как международное соглашение получило законную силу^[467].

Через восемь лет после гибели Франца-Фердинанда чехословацкое правительство присвоило «габсбургскую» собственность его детей Гогенбергов. В чехословацких судах граф Тун проиграл и передал свое дело в Объединенный репарационный комитет в Гааге. Комитет заявил, что не уполномочен толковать договор, подписанием которого завершилась война. Тун еще несколько раз подавал в суд от имени Макса и Эрнста, но им так и не вернули ни домов, ни прилегавших к ним земель и ничего не компенсировали. Братья Софии сохранили свои земельные участки в Австрии. Но потеря Конопиште и Хлумеца лишала их будущего, возможности хозяйничать в своих поместьях и воспитывать детей в краю своей молодости – Богемии^[468].

У сыновей Франца-Фердинанда было множество возможностей и искушений. Они были молодыми, красивыми, неженатыми принцами с большой семейной историей и небольшими обязанностями. О скандальных выходках, романах, браках, разводах, незаконных детях и политических промахах новых и старых представителей правящих домов охотно писали все газеты. Максимилиан и Эрнст Гогенберги отказались идти этим путем^[469].

Эрнст, младший, усердно грыз гранит науки. Пройдя полный курс лесоводства и сельского хозяйства он наконец нашел себя и после учебы обосновался в сельской местности Австрии, севернее Граца. Там, в уединенной красоте Штирии, на земле, доставшейся его семье при вмешательстве императора Карла, он начал исцеляться от ран Сараево^[470].

Максимилиан избрал другой путь. Ближе к двадцати годам он впервые провел политическое собрание в маленькой австрийской гостинице и, тщательно подбирая слова, объявил о своих планах восстановления в стране конституционной монархии и предложения его двоюродному брату, императору Карлу, занять свободный трон Габсбургов^[471]. Дело предстояло нелегкое. Жесткая послевоенная конституция Австрии отобрала у Габсбургов все, поставила вне закона императора Карла и его наследников, запретив им возвращаться на родину. О притязаниях на трон, участии в политической жизни, дворцах, землях, поместьях не шло и речи^[472]. Собрание, организованное Максимилианом Гогенбергом, было тихим, спокойным, совсем непохожим на помпезные политические митинги Адольфа Гитлера в мюнхенском Хофбройхаусе. В нем участвовали всего двадцать шесть человек. Одним из них был Эрнст, но именно после этого собрания Гогенберги и Адольф Гитлер пошли на лобовое столкновение^[473].

11. Златоуст среди демагогов

Диктаторы теперь в моде, и, вполне возможно, в ближайшем будущем мы в Англии тоже захотим чего-то подобного.

Эдуард, принц Уэльский

Угроза насилия, гражданской войны и поход на Рим тысяч итальянских фашистов закончились тем, что их вождь, тридцатидевятилетний Бенито Муссолини, в 1922 г. стал премьер-министром Италии^[474]. Через год Адольф Гитлер с двумя тысячами сторонников попробовал так же двинуться на Мюнхен ^[475]. Попытка не удалась, а его арестовали за государственную измену^[476].

На суде Гитлер выставил себя патриотом, а не предателем. Путч предстал попыткой избавить Германию от коммунистов и подлых изменников, которые ударили стране в спину и специально проиграли войну, чтобы захватить власть: «Тем, кто предал нашу страну в 1918 г., даже исключительной меры наказания будет мало!»^[477] Гитлер защищался на удивление ловко и хитроумно и, по сути дела, сам судил послевоенное правительство Германии ^[478].

Отбыв двести шестьдесят четыре дня из своего пятилетнего срока, Гитлер вышел из тюрьмы гораздо более знаменитым и популярным, чем был, когда вошел в нее. В день освобождения торговая палата Мюнхена, желая получить в его лице защитника своих прибылей, подарила ему новый «мерседес»^[479]. Следующие десять лет он превращал нацистскую партию в крупнейшую политическую силу, с которой Германия не смогла не считаться. В воображении он рисовал себе Германский рейх расово чистым, однородным, во всем противоположным терпимой, всеохватной, многонациональной империи Габсбургов. Гитлер был не просто политическим деятелем, жаждавшим перемен.

В Чехословакии началась кампания за возврат старинной Богемии к монархическим корням, и одним из возможных кандидатов в будущие короли стал принц Максимилиан Гогенберг. Красивые черты лица и немалое обаяние говорили о его высоком происхождении, но он не желал выпячивать ни свое положение, ни состояние, ни ум. Как и мать, он говорил спокойно, одевался опрятно, и всякая мелочь была у него на своем месте. Он держался прямо, никогда и нигде не опаздывал, был джентльменом с головы до ног. Старший сын эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг имел все задатки искусного дипломата, превосходного юриста, отличного шахматиста. Его теплые карие глаза смотрели дружелюбно, мужественное лицо умело скрывало подлинные мысли и чувства, и эти качества очень пригодились ему потом, в тяжелые дни жизни. Макс быстро и дипломатично отказался от всех связей и притязаний в чехословацкой политике; но из-за подозрений, что они все-таки есть, братьям Гогенбергам было очень трудно навещать сестру в Праге^[480].

София Ностиц-Ринек поддерживала связь с братьями: они переписывались, перезванивались, встречались в Австрии^[481]. Ее счастливая семейная жизнь побудила эрцгерцогиню Марию-Терезу, бабушку по линии Габсбургов, принять на себя хлопотные обязанности свахи. Эрнст мягко отклонял все ее намеки. Мир в его беспокойной душе наступил лишь через несколько лет уединенной жизни в гористой Штирии, среди лесов и озер. Когда он выбирался из своего кокона, скромная натура и по-мальчишески приятная внешность привлекали сильных, красивых женщин, готовых взять на себя все заботы о нем. Эрнсту это было очень приятно, но он не спешил променять радости холостяцкой жизни на семейное блаженство^[482].

Тогда Мария-Тереза энергично принялась искать девушку, подходящую для Максимилиана. Союзницу она обрела в своей подруге молодости, принцессе Марии Лобковиц Вальдбург-Вольфегг^[483]. Два года тщательно организованных свиданий внука эрцгерцогини и внучки принцессы принесли желанные плоды^[484]. Через несколько недель после того, как Макс получил степень юриста в Грацском университете, венская газета сообщила в номере от 2 июля 1926 г.: «Доктор Максимилиан фон Гогенберг, старший сын эрцгерцога Франца-Фердинанда Австрийского, убитого в Сараево в июне 1914 г., помолвлен сегодня с графиней Элизабет Вальдбург-Вольфегг»^[485]. От Сараево некуда было деваться. Даже объявление о свадьбе Максимилиана не обошлось без упоминания о трагической участи его отца.

Элизабет Вальдбург-Вольфегг происходила из старинной семьи, но стены ее родового гнезда в Южной Германии – замка-крепости, построенного еще в XII веке, – не сумели защитить от жестокостей века двадцатого. Два ее брата погибли в Первой мировой войне. После заключения брака доктора Гогенберга и его супругу в Австрии титуловали герцогом и герцогиней Гогенбергами и, как правило, сразу вспоминали Сараево.

16 ноября 1926 г. бракосочетание Макса и Элизабет дало Гогенбергам шанс встретиться. София и Фриц Ностиц-Ринеки приехали в Германию на праздничную церемонию. Эрнст был шафером своего двадцатичетырехлетнего брата. Свадьба Максимилиана и его невесты, которой исполнился двадцать один год, стала для его сестры одним из самых чудесных воспоминаний; она получила горячо любимую золовку и фотографии, которыми наконец-то можно было любоваться^[486].

Для медового месяца Максимилиан выбрал Лекейтио, маленькую рыбацкую деревню на северо-восточном побережье Испании. Именно там проживала в эмиграции и без средств к существованию тридцатиоднолетняя вдова – бывшая императрица Зита^[487].

Дважды в 1921 г. император Карл пробовал восстановить свою власть в Венгрии. Дважды у него это не получилось. Они с Зитой оказались за три тысячи двести километров от родных мест, на Мадейре, скалистом острове в Атлантике, близ африканских берегов. За несколько месяцев воспаление легких, изнурение и разбитое сердце свели тридцативосьмилетнего императора в могилу^[488]. Эта трагическая судьба как будто олицетворяла всю хрупкость жизни и смерти в XX веке. Разом прекратились все попытки Макса вернуть Карла на трон.

Но у Карла и Зиты было восемь детей, в том числе пятеро сыновей^[489]. Поэтому за визитом в Лекейтио стояло больше, чем просто любопытство: Макс хотел понять, можно ли рассчитывать на какого-нибудь из двоюродных братьев как на будущего монарха. Под конец своего правления Карл, последний император Австрии из династии Габсбургов, предложил федерализацию многонациональной Австро-Венгерской империи в границах, предложенных еще отцом Макса, но было уже слишком поздно. Миллионы погибших, межэтнические столкновения, рост национализма похоронили все надежды на объединение народов Центральной Европы. До своей преждевременной смерти Карл опасался, что Австрия и Центральная Европа окажутся в опасном политическом вакууме, который заполнят сильные Германия и Россия^[490]. Он даже набросал проект нейтральной Дунайской федерации, которая бы объединяла, защищала и охраняла свои народы.

В год своей свадьбы Максимилиан хотел установить связь с человеком, который разделял взгляды его отца. Поездка к вдове императора и ее старшему сыну Отто удовлетворила эту потребность. А кроме того, в его жизни впервые появилось ощущение цели^[491].

В 1929 г. в Нью-Йорке обвалился рынок ценных бумаг, вслед за которым в Вене рухнул Creditanstalt Bank, принадлежавший Ротшильдам. Великая депрессия полностью изменила политическое и экономическое пространство Европы, не пощадив никого. Бенедиктинское аббатство Мельк, расположенное по соседству с Артштеттеном, продало Йельскому университету свою Библию, напечатанную Гутенбергом в 1455 г. В Вене апартаменты в опустевшем дворце Франца-Иосифа Шенбрунн сдавались, чтобы оплатить их содержание. Жилье для семьи из пяти человек предлагалось по цене семь долларов в месяц. Желающих было немного^[492].

Членов бывших правящих домов не миновала финансовая катастрофа. Эрцгерцогиня Мария-Тереза попробовала без лишнего шума продать семейные драгоценности. Самой знаменитой из них было ожерелье из бриллиантов в 263 карата, подаренное Наполеоном своей второй жене, императрице Марии-Луизе Габсбург, когда она родила ему сына. Заявленная стоимость составляла 450 тысяч долларов. В Нью-Йорке его предложили за сто тысяч, а продали за шестьдесят. Обедневший племянник Марии-Терезы Леопольд Габсбург и два его партнера сговорились, утверждая, что расходы составили 53 730 долларов. Бабушка Гогенбергов затребовала ожерелье назад и добилась ареста и заключения в тюрьму за мошенничество собственного внучатого племянника, эрцгерцога из рода Габсбургов^[493].

Тяжелые времена омрачали настроение. Страны Европы жаждали появления вождя, спасителя, диктатора, избавителя от экономических и политических бед ^[494]. Гитлер искренне верил, что он и есть такой человек. Он говорил лишь по-немецки, но обладал исключительным языковым чутьем, способностью облекать в звуки бессловесный эмоциональный язык своих слушателей.

После 1924 г. состоятельные промышленники тайно финансировали восхождение Гитлера к власти. За это он негласно пообещал уничтожить популярную тогда коммунистическую партию, стереть с лица земли все профсоюзы страны, обеспечить своим благодетелям неслыханные прибыли^[495]. Безработным он сулил полную занятость, забытым – уважение. Гитлер говорил о необходимости возобновления призывов на военную службу, перевооружения, восстановления мощи и престижа страны. Он завораживал, как сирена, и в его речах аристократам слышалось, что и они сами, и двор Германской империи еще могут стать властителями европейского общества. Ветераны проигранной войны видели в нем своего.

Однако сильнее всего Гитлер притягивал молодежь. В своих зажигательных речах он рисовал им портрет вождей нового поколения: полных энергии, сильных, харизматичных. Двум третям его сторонников не было еще и сорока лет^[496].

У Адольфа Гитлера были и финансовая поддержка, и сотни тысяч последователей, но претворить свои взгляды в жизнь он не мог без легитимности и политического могущества. И он их получил от уважаемого всеми президента страны Пауля фон Гинденбурга, в Первую мировую войну популярного начальника Генерального штаба Германии. В 1933 г. восьмидесятишестилетний президент назначил Гитлера рейхсканцлером, признав этим факт его растущей популярности ^[497]. Выше него в правительстве стоял теперь только Гинденбург. Новый сорокатрехлетний канцлер Германии заговорил о приверженности политике мира: «Хотя все мы очень любим армию»^[498]. Многие тогда поставили его слова под сомнение.

Генерал Эрих Людендорф, который десять лет назад вместе с Гитлером участвовал в неудавшемся путче, обвинил Гинденбурга в том, что он «отдал наше священное отечество в руки одного из величайших демагогов всех времен. Мое предсказание самое мрачное: этот проклятый человек ввергнет рейх в пропасть и причинит нашей нации невообразимые страдания». Закончил он свое предостережение словами: «За это будущие поколения проклянут вас на вашей же могиле»^[499]. На посту рейхсканцлера Гитлер первым делом передал «наилучшие пожелания братскому немецкому народу Австрии»^[500]. Австрия никогда не уходила из его головы, сердца и планов.

Чтобы «преодолеть экономическую катастрофу» и искоренить «предательство и измену», Гитлер быстро убедил рейхстаг принять закон о предоставлении ему чрезвычайных, почти диктаторских полномочий^[501]. Попали под запрет профсоюзы, а книги еврейских авторов и других «врагов государства» публично сжигались на кострах. Шеф полиции Мюнхена Генрих Гиммлер (глава печально известных охранных отрядов СС) открыл первый в стране концентрационный лагерь для политических заключенных. Дахау, названный так по имени близлежащей живописной деревни, быстро заполнился руководителями разных союзов и организаций.

Гитлер, не теряя времени, вплотную занялся Австрией. Каждый гражданин Германии, который ехал туда, должен был заплатить сбор в одну тысячу рейхсмарок: расчет был на подрыв процветавшей туристической индустрии соседней страны^[502]. Цинично применив библейское правило «кесарю – кесарево», Гитлер срочно нейтрализовал церковные круги Германии, политическое влияние которых было очень значительным. В годовщину сараевского убийства, 28 июня 1933 г., независимые лютеранские церкви Германии были соединены в «протестантскую Рейхскирхе» во главе с ярым нацистом епископом Людвигом Мюллером. Первым делом он тщательно проверил всех лютеранских пасторов на «политическую благонадежность», то есть на то, что они признают принцип «превосходства арийской расы»^[503].

Через месяц государственный секретарь Ватикана Эудженио Пачелли подписал конкордат с вице-канцлером Германии Францем фон Папеном. По-фаустовски коварная сделка устраняла католическую церковь от участия в политике страны и обсуждения вопросов социальной справедливости. В соответствии с принципом строгого отделения церкви от государства на откуп Ватикану были отданы все духовные, неполитические темы^[504].

Не прошло и года, как фон Папен, обаятельный немецкий аристократ-католик, не обремененный моральным компасом, стал послом Германии в Австрии. Его задачей была обработка австрийских нацистов, с тем чтобы они свергли свое правительство. Дипломатические умения Эудженио Пачелли (1876–1958) были вознаграждены еще в его земной жизни. Через пять лет он был избран папой Пием XII.

Адольф Гитлер хорошо понимал разочарование, страхи и мечты низших слоев общества. На улицах Вены, в бесплатных столовых, в убежищах для бездомных его окружали отверженные. Они сопровождали его в окопах Первой мировой войны и в тяжелые времена поражения. Он был не понаслышке знаком с переживаниями и тревогами, с душевными волнениями тех, кто оказался на обочине жизни. Пойдя в политику, он без обиняков заговорил о том, о чем многие не смели и думать. И они вознаградили Гитлера, сделав его самым могущественным человеком, наверное, самой культурной, грамотной и образованной страны на Земле.

Американская журналистка Дороти Томпсон взяла интервью у Гитлера и назвала его «гением агитации»^[505]. Она писала: «Это настоящий Златоуст среди демагогов. Если не вникать в то, что он говорит сегодня, и назавтра прочесть сухой газетный отчет, мы поймем, что говорил он в основном сущую ерунду»^[506].

Она предупреждала читателей: «Вы должны понимать, кто его слушатели: это маленькие люди, придавленные ощущением собственной ничтожности… Патриотизм – дешевейший способ самовозвышения. Человек кругом в долгах, в жизни его сплошные неудачи – не важно, утверждает Гитлер, ведь он принадлежит к РАСЕ… “Все, что не раса, – мусор!” – одно из его излюбленных восклицаний. Он говорит: “Немцы – высшая раса, и им судьбой предначертано завоевать весь мир”»^[507]. Себя Гитлер выставлял сильным голосом тех, кто его не имеет. Сторонники любили его за то, что он верно оценивал чувства, которые они держали в себе, за то, что он, казалось, любит, уважает и защищает их.

А еще Гитлер как по волшебству притягивал к себе многих аристократов. Живший в эмиграции германский император Вильгельм II и три его сына видели в нем союзника в возвращении их на трон^[508]. Кронпринц Вильгельм принимал Гитлера у себя дома, а в 1930 г. его младшие братья, принцы Август-Вильгельм и Оскар, не таясь вступили в партию нацистов^[509]. Принц Август представлял Гитлера восторженным толпам, а за закрытыми дверями знакомил с ним состоятельных монархистов^[510]. Треть представителей родовой знати Германии стали членами нацистской партии. Остальные оказывали молчаливую поддержку.

Но, к крайней досаде и раздражению Гитлера, эмигрант Отто Габсбург и братья Гогенберги в Австрии открыто высказывались против него, проклинали его партию, принижая и развенчивая махровый расизм, который он так рвался узаконить.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд четверть века дожидался очереди, чтобы стать императором, и умер, не достигнув цели. Гитлер ждал 599 дней. Германия упала прямо в его нетерпеливо протянутые руки, когда в августе 1934 г. скончался президент Пауль фон Гинденбург.

Экономические неурядицы и сильнейший страх коммунистических революций закончился тем, что в Португалии, Испании, Польше, Греции и Румынии установились диктатуры, подобные итальянской и немецкой. В Британии Эдуард, принц Уэльский, заметил, обращаясь к немецкому принцу: «Диктаторы теперь в моде, и, вполне возможно, в ближайшем будущем мы в Англии тоже захотим чего-то подобного»^[511]. Джозеф П. Кеннеди, посол США в Великобритании, говорил президенту Рузвельту, что Соединенным Штатам, возможно, следует принять «под какими-либо другими названиями основные черты фашистского государства»^[512]. Кеннеди допускал, что Америка могла бы «взять на вооружение методы тоталитаризма»^[513], чтобы сражаться с тоталитаризмом и побороть его. Рузвельт не согласился.

Джордж Мессерсмит, американский дипломат, а в прошлом учитель из Пенсильвании, жил тогда в Берлине и разделял точку зрения Габсбургов, Гогенбергов и немногих других. Он писал:

Я хотел бы, чтобы люди у нас дома поняли, насколько усиливается сейчас военный дух в Германии. Если это правительство останется у власти еще год и будет продолжать в том же духе, оно надолго сделает Германию опасностью для мира во всем мире. За немногими исключениями, члены нынешнего правительства имеют умонастроения, которые ни вы, ни я не в состоянии постичь. Некоторые из них чистые психопаты, и им определенно требуется медицинская помощь^[514].

Мессерсмит вскоре стал послом США в Вене. Он не питал иллюзий относительно антисемитизма Гитлера и его планов на Австрию^[515]. В 1925 г. Гитлер писал о том, что, по его мнению, разрушение Австрии спасет германизм. Максимилиан Гогенберг не считал слова Гитлера пустопорожней риторикой, фантазиями или выдумками. Он полагал, что Гитлера нужно остановить, а сделать это может лишь один человек – Отто Габсбург, старший сын императора Карла. С одобрения Отто Максимилиан организовал, а потом и возглавил политический союз христианских социалистов, молодых идеалистов, консервативных католиков, церковников, бывших аристократов и евреев, назвав его «Железное кольцо»^[516]. Союз должен был предложить Австрии Отто Габсбурга как альтернативу Адольфу Гитлеру^[517]. Эрнст и София негласно поддерживали деятельность своего брата^[518].

Когда Отто исполнилось восемнадцать лет, совет австрийского города Ампасса избрал бывшего кронпринца своим почетным гражданином. В этом возрасте Франц-Иосиф стал императором Австрии, Виктория – королевой Великобритании, а Вильгельмина, в то время наиболее популярная правительница Европы, – королевой Нидерландов. За следующие четыре года полторы тысячи австрийских городов провозгласили себя «императорскими населенными пунктами». Тень Гитлера становилась все больше, но и движение за реставрацию монархии тоже росло. 28 сентября 1933 г. одна австрийская газета писала:

Через герцога Макса [фон Гогенберга], сына кронпринца Франца-Фердинанда, убитого в Сараево в 1914 году, эрцгерцог Отто [претендент из семьи Габсбургов на австрийский трон] принял почетное гражданство городов Хайн, Мамау и Рагельсдорф, которые поклялись в верности претенденту в надежде, что вскоре он станет правителем… Герцог фон Гогенберг направил мэрам трех городов письма за подписью «Отто в изгнании» о том, что эмиграция тяжела вдвойне, когда его родина героически сражается за существование, отражая злобные и грубые нападки. Эрцгерцог Отто осудил нацистское движение и выразил уверенность, что существующий режим отменит принятые в революционный период несправедливые законы против Габсбургов. Он полагает, что недалек тот день, когда с Божьей помощью сильной рукой он поведет отечество в счастливое, стабильное и великое будущее.

Адольф Гитлер вовсе не собирался позволять ни Отто, ни другому Габсбургу претендовать на австрийский престол. В откровенной беседе с югославским министром он признался в безграничной ненависти к Габсбургам и упомянул, что его любимую мать похоронили в австрийской земле. Для него допустить, чтобы Австрией снова правила эта «династия дегенератов», было все равно что плюнуть на ее могилу^[519].

Фюрер твердо вознамерился объединить Германию и Австрию под своим руководством и весьма недвусмысленно заявил об этом в «Майн Кампф». Свою книгу он начал писать в немецкой тюрьме, куда попал после неудачной попытки переворота, а закончил в маленьком доме в баварских горах, окруженном с трех сторон Австрийскими Альпами. В девятнадцати километрах оттуда виднелся Зальцбург. На гонорары Гитлер потом купил этот дом и быстро перестроил его, развернув фасадом к Австрии^[520].

Много лет потом его расширяли, перестраивали, обновляли, пока не сделали самой известной и зловещей политической резиденцией в мире. Официально дом назывался Бергхоф, но журналисты переименовали его в «Орлиное гнездо», потому что стоял он высоко над облаками. Самой известной его особенностью были окна от пола до потолка, из которых открывались волшебные виды на окружающие леса, озера и горы. Гитлер, неудавшийся художник и архитектор, обратил их в сторону своей родины. Лени Рифеншталь, самая известная немецкая женщина-кинорежиссер, его любимица, побывала в Бергхофе дважды. Расположение дома и виды наполнили ее благоговением. В последний раз она приехала туда перед войной, и тогда Гитлер сказал ей: «Посмотрите – вон там Австрия. Каждый день, когда я приезжаю сюда, я смотрю в ту сторону и прошу Всевышнего дать мне дожить до того дня, когда Австрия и Германия соединятся в одном Германском рейхе. Вот почему я купил его: только отсюда мне видно и Германию, и Австрию»^[521].

12. Ужасы надвигаются

Реставрация Габсбургов в течение года – решенный вопрос.

Заголовок в New York Times, 28 октября 1934 г.

То, что случится с Австрией, случится и с вами… И вы тоже падете жертвой. Нацисты вас сомнут.

Максимилиан Гогенберг – Бенито Муссолини

Европа была накануне борьбы Давида и Голиафа. Посол США Джордж Мессерсмит заметил это, когда прибыл в маленькую Австрию представляться ее еще более маленькому канцлеру Дольфусу. Они познакомились после заседания кабинета министров. Посол увидел крошечного человечка, который «суетливо бегал, вытряхивая пепел из пепельниц». Дольфус, ростом всего полтора метра, смущенно улыбнулся и сказал: «Ну вот, застигли канцлера за уборкой»^[522]. Американец и австриец быстро подружились.

Энгельберт Дольфус был убежденным монархистом, твердо намеренным не допустить, чтобы его страну запугали изнутри или снаружи. Когда австрийские нацисты и коммунисты спровоцировали вспышку насилия, он ввел военное положение и запретил обе партии. Вместе с большинством своего кабинета Дольфус считал молодого Отто Габсбурга лучшим оборонительным оружием против нацистов. И в большом, и в малом канцлер тщательно способствовал реставрации дома Габсбургов. Их гимн снова стал национальным, а австрийскую армию одели в форму старой императорской гвардии. Ветеранов поощряли носить военные награды с изображениями Франца-Иосифа и императора Карла. Открытки с портретами Отто Габсбурга с успехом продавались по всей стране^[523]. Журнал Time писал, что Отто мог бы покончить с расколом в австрийской политике, став «той фигурой, вокруг которой сплотились бы все… значительной фигурой, которая отвлекла бы легковерную молодежь от Адольфа Гитлера»^[524].

Австрия вместе с соседкой Германией и большинством промышленно развитых стран в 1930 г. оказалась в глубоком финансовом кризисе. Каждый третий рабочий лишился места. Каждая пятая семейная ферма продавалась за долги. Только туристический сектор еще подавал слабые признаки жизни, но грабительский сбор, который Гитлер наложил на немцев, ездивших в Австрию, и ему угрожал экономическим коллапсом. Энгельберт Дольфус, Максимилиан Гогенберг и тысячи других людей надеялись, что Габсбург может спасти страну.

Но нежданно-негаданно помощь пришла от другого принца.

Эдуард, его королевское высочество принц Уэльский, красавец, сын короля Георга V и королевы Марии Английской, был наследником престола самой уважаемой и сильной монархии на Земле. В тридцатые годы он был, несомненно, популярнее всех своих сверстников из других правящих домов; и Европа, и мир видели в нем настоящего сказочного принца. Он очень любил живописные горы Австрии, ее чистые, как хрусталь, озера и сказочно красивые города, поэтому предпочитал отдыхать именно здесь, а вслед за ним издалека, порой даже из Америки, тянулись богатые туристы. В середине тридцатых годов он почти единолично спас австрийский туризм. Когда он приехал вместе с Бесси Уоллис Уорфилд Симпсон, своей любовницей-американкой, и ее рогатым, но снисходительным мужем, тут как тут оказалась и американская пресса^[525].

В венских кофейнях и американских газетах смаковалась любая сплетня о каждом передвижении несвятой троицы. Только в британской прессе глухо упоминалось, что визит Эдуарда был «неофициальным, с целью отдыха»^[526]. Официальное сообщение невольно вышло ироничным. Занятия самого завидного холостяка в мире приятно отвлекали от удручающих экономических и политических новостей, но задавали работу МИ-6, британской службе разведки^[527].

Британский принц любил Адольфа Гитлера, несмотря на то что по всей Германии фюрер жег книги, преследовал политических противников, распространял антисемитизм. Наследнику престола конституционной монархии запрещалось высказываться на политические темы, но однажды он все-таки воскликнул: «Не нам вмешиваться во внутренние дела Германии, (идет ли речь) о евреях или чем-то еще»^[528].

Миссис Симпсон добавляла проблем. Британская разведка опасалась, что эта дама работает на нацистскую Германию. Посол Мессерсмит быстро вошел в ближний круг Эдуарда и решил, что она «обаятельна и умна»^[529]. Он не был наивен. Путь к сердцу Эдуарда лежал через его любовницу.

14 июля 1934 г., сразу же после тридцать третьего дня рождения Софии Ностиц-Ринек, Энгельберт Дольфус пал жертвой неудачного государственного переворота, организованного нацистами. В своей конторе он лежал с двумя пулями в шее, медленно истекая кровью рядом с дворцом Хофбург. Его убийцы не позвали к нему ни врача, ни священника, хотя он просил об этом. Через три четверти века сын Максимилиана Георг, австрийский дипломат, вспоминал о том, что тогда чувствовал:

То было мое первое политическое воспоминание, полнейший и страшный шок: этого хорошего человека убили. Он был предан своей родине, старался ее спасти. Мы очень им восхищались, потому что он взял страну в свои сильные руки. Он не боялся, не боялись и мы. Пока он был жив, мы чувствовали себя в безопасности^[530].

За день до гибели Дольфус сказал заместителю мэра Вены Карлу Винтеру, что, по его мнению, Австрию спасло бы только скорейшее восстановление конституционной монархии с Отто Габсбургом во главе^[531]. Пришедший после Дольфуса Курт Шушниг, тоже монархист, был поклонником Франца-Фердинанда и его сына Макса. В мемуарах Шушниг рассказывал, что ему, тогда шестнадцатилетнему школьнику, запомнилось о сараевском убийстве. После смерти Дольфуса ощущение «неимоверной катастрофы», скорее всего, испытывал не только он один: «Мы, австрийские мальчишки, привыкли смотреть на эрцгерцога Франца-Фердинанда как на живое воплощение своих патриотических надежд… никто не мог и представить себе, что стрясется потом. Реорганизация и консолидация страны, концепция сильной Австрии… с его именем ассоциировалась надежда»^[532].

Убийство австрийского канцлера как будто вернуло Гогенбергов в кошмар сараевских дней. На похороны Дольфуса пришло полмиллиона австрийцев. Нацистов-убийц быстро поймали, допросили и казнили. Эмоции кипели так, что одного из раненых убийц несли на виселицу на носилках. Страна стояла на грани хаоса^[533].

Шушниг не отличался последовательностью своего предшественника. Но и он искал союзников в борьбе против поднимавшего голову нацизма. Барон Габриэль Апор, который работал в Министерстве иностранных дел Венгрии, пришел к тому же заключению, но с «габсбургским» уклоном. Он писал: «Становилось все понятнее, что Австрии и Венгрии придется снова спать друг с другом… и, возможно, в постель им нужно будет пригласить и Габсбургов»^[534]. С этим соглашались в Чехословакии многие, но только не министр иностранных дел страны. Эдуард Бенеш, ненавистник всего габсбургского, скорее обрадовался бы растворению Австрии в Германии, чем реставрации Габсбургов. Его заявления подобно ушату ледяной воды остудили настроения в стране. Чехословакия и Венгрия отступились от Австрии.

В дни убийства Дольфуса лишь один зарубежный руководитель предложил Австрии помощь. Через несколько минут после известия о попытке нацистского переворота Бенито Муссолини объявил мобилизацию итальянской армии. Он отправил войска на австро-итальянскую границу, угрожая отразить любое наступление немцев на Австрию. Гитлер быстро пошел на попятную. Мессерсмит писал, что в Европе Муссолини был «единственным главой государства, который не питал иллюзий насчет Гитлера»^[535]. В начале тридцатых годов Бенито Муссолини казался самым гуманным из диктаторов, называл Марка Твена своим любимым писателем, а «Майн Кампф» Гитлера – «скучным кирпичом». Во время покушения жена и дети Дольфуса гостили на его адриатической вилле. Муссолини лично, со слезами на глазах сообщил им о разыгравшейся трагедии. Момент, выбранный для попытки переворота, он расценил как личное и политическое оскорбление.

Некоторое время Муссолини был самым могущественным диктатором в Европе, уважаемым и обожаемым многими. На общественной сцене только он один громко обличал антисемитизм Гитлера. В широко разрекламированном, громокипящем интервью американскому публицисту Корнелиусу Вандербильту-младшему Муссолини говорил: «Мир! Вот мой девиз… Вечный мир… Другая мировая война? Чепуха! Пока Муссолини жив, никакой войны в Европе не будет»^[536]. Многие верили ему. По сравнению с нацистским диктатором Адольфом Гитлером в Германии и коммунистическим диктатором Иосифом Сталиным, правившим в Советском Союзе, итальянец казался единственной надеждой Австрии, самым крепким ее союзником.

В качестве своего личного представителя Шушниг мог бы послать любого дипломата, но он выбрал Максимилиана Гогенберга – человека, которого Адольф Гитлер, Отто Габсбург и многие австрийцы считали главной фигурой движения за реставрацию Габсбургов. Он хотел не только гарантий, что страна может рассчитывать на лояльность Муссолини, но и разъяснения позиции диктатора по вопросу реставрации^[537]. Шушниг, возможно, надеялся, что визит родственника Отто в Рим положительно повлияет на ответ. Муссолини и итальянская монархия мирно сосуществовали друг с другом. В частной беседе лидер фашистов как-то признался, что к власти приходят с одними людьми, а правят уже с совершенно другими.

Муссолини не только клятвенно обещал всемерно поддерживать независимость Австрии, но, к облегчению Макса, совсем не возражал против Габсбурга на троне. Диктатор сказал ему, что Отто мог бы стать превосходным конституционным монархом, и даже предлагал сосватать неженатого принца из рода Габсбургов и дочь итальянской королевской пары^[538].

Заручившись поддержкой канцлера Шушнига и Бенито Муссолини, Максимилиан удвоил усилия по возврату своего двоюродного брата на трон Австрии, а может быть, и Венгрии. 28 октября 1934 г. редакционная статья в New York Times вышла под заголовком «Реставрация Габсбургов в течение года – решенный вопрос». Граф Антон Шиграи, лидер венгерских монархистов, говорил в конфиденциальной беседе: «Реставрация Габсбургов вышла из области теории и стала насущным вопросом практической политики… Только великое государство, где различные расы живут в равенстве, дает возможность мира; и только институт монархии может гарантировать, что этот мир будет вечным»^[539].

Ноябрьская статья в New York Times и ее заголовок запечатлели быстрое развитие событий: «Вена празднует день рождения Отто – Монархисты служат обедни в честь “императора” – Муссолини, очевидно, одобряет реставрацию».

Двадцать второй день рождения эрцгерцога Отто монархисты Вены отпраздновали с невиданным доселе размахом… В торжественном собрании… участвовало свыше двух тысяч человек, в том числе жена канцлера Курта Шушнига, а его председателем был герцог Макс Гогенберг. Герцог сказал: «…Недалеко то время, когда эрцгерцог Отто вернется в свою страну…» Барон Виснер заявил: «Одним из величайших триумфов легитимности стало одобрение реставрации премьером Муссолини, что подтверждается заявлением, напечатанным в основанной им газете Popolo d’Italia»^[540].

Максимилиан еще раз обратился к семи тысячам монархистов, дал интервью Англо-американской ассоциации прессы. Тысячам людей пришлось отказать за недостатком места. Двести тысяч австрийцев прислали поздравления молодому наследнику престола Габсбургов. В тот же вечер бывший фельдмаршал в форме Императорской армии обратился к евреям – ветеранам войны, которые чествовали Отто в синагоге Вены. Новости из Германии добавляли празднествам размаха. Там со всех военных памятников убирали еврейские фамилии^[541].

Летом следующего года австрийский парламент принял закон о частичном возврате собственности Габсбургов, конфискованной у них в 1919 г. В переговорах об этом интересы своих родственников представлял Максимилиан Гогенберг. Дворцы Хофбург и Шенбрунн остались в собственности государства, но остальные дома и поместья возвращались семье^[542]. Адольф Гитлер и многие другие внимательно следили за Максом в полной уверенности, что он законным путем ведет дело к возвращению Отто. Министр иностранных дел Австрии отвечал критикам: «Закон о восстановлении права собственности Габсбургов стал всего лишь актом справедливости и никак не связан с вопросом реставрации монархии»^[543]. Ему мало кто верил и в Берлине, и в Вене. В ноябре того же года в Греции прошел плебисцит о возращении монархии, и «за» высказалось подавляющее большинство: 1 491 992 человека против 43 454^[544].

Закон, о котором вел переговоры Макс, позволял Габсбургам «вернуться в Австрию в качестве частных лиц»^[545]. Многие воспользовались этой возможностью, но только не Отто и не бывшая императрица Зита. Они дожидались особого приглашения. Шушниг дважды тайно встречался с Отто во Франции и недвусмысленно обещал «провести реставрацию как можно скорее в будущем году… даже если это в конце концов приведет к серьезным осложнениям в Европе»^[546]. Он добавил, что на любую попытку Германии аннексировать Австрию страна ответит силой^[547].

Впоследствии Отто писал о роли своего родственника в тех событиях:

Основной фигурой был Макс Гогенберг. Он развил бурную деятельность, проводил встречу за встречей, часто навещал нас. Он был одним из наших главных связующих звеньев с правительством, особенно при обсуждении возможности моего возвращения в Австрию. Он был безусловно предан, был прекрасным оратором, умел сводить между собой даже заклятых врагов^[548].

Зимой 1935/36 года туристическая и лыжная индустрия страны страдала от недостатка снега и отсутствия принца Уэльского. В начале 1936 г. умирал британский король Георг V, и Эдуард отменил свой отдых в Австрии. Многие ожидали, что популярный принц вот-вот станет еще более популярным монархом. А король Георг испытывал в этом сомнения даже на смертном одре и печально предсказывал: «Меня не станет, и мальчик через год себя погубит»^[549].

Король, безусловно, знал своего сына, но немногие могли бы тогда представить себе, что скандал в королевском семействе, затянувший наследника престола, его любовницу и ее мужа-рогоносца, самым драматическим образом скажется на австрийских монархистах. В Вене доверие к ним было очень высоким. Правительство организовало целую серию зимних балов во дворце Хофбург, в которых заметное участие принимали и члены семьи Габсбургов. Триумфальный успех эрцгерцога Евгения затмил даже появление президента республики. Принцесса Илеана Румынская, жена эрцгерцога Габсбурга, блистала в тиаре из бриллиантов и сапфиров, принадлежавшей когда-то российской императрице^[550]. Многие пары, беззаботно кружась под мелодии венских вальсов, ожидали, что хозяином следующего венского зимнего бального сезона станет император Отто Габсбург.

В самой середине беспокойного десятилетия Эрнст, принц-холостяк из рода Гогенбергов, ушел в тихую гавань жизни без политики. Об этом написали все газеты Европы. Под заголовком «Принц Эрнст фон Гогенберг, сын покойного эрцгерцога Франца-Фердинанда, и его невеста-англичанка мисс Мэйзи Вуд» газета Illustrated London News сообщила читателям о помолвке австрийского принца с девушкой, отец которой был британским дипломатом, служившим в Вене, а мать – венгерской графиней^[551].

Эрнсту было тридцать два года. Как раз в этом возрасте его мать вышла замуж. Как и Макс, он отрастил усы «под Франца-Фердинанда». Своей несколько тяжеловатой фигурой он напоминал их отца в молодости. Будущая жена Эрнста, лучезарная двадцатичетырехлетняя Мария-Тереза Вуд, была названа в честь самой знаменитой императрицы из династии Габсбургов. Правда, вместо этого величественного имени жизнерадостную, земную графиню почти все называли Мэйзи. Она бегло говорила на родном языке своей матери-аристократки, венгерском, прекрасно, без акцента, на английском, языке своего отца-дипломата, но с немецким была едва знакома. Страдая серьезным нарушением слуха, девушка научилась мастерски читать по губам^[552].

Свадьба должна была состояться недалеко от дворца Бельведер, в красивой церкви Карлскирхе на площади Карлсплац. Много лет тому назад именно этот очаровательный вид украшал первую открытку, посланную Адольфом Гитлером из Вены. Свадебный день стал для семьи Гогенбергов драгоценным воспоминанием; потом долгие годы войны и заточения надолго разлучили их. И, как на все в Австрии в 1936 г., на эту свадьбу смотрели через политические очки.

Карлскирхе издавна была связана с Габсбургами. Гостями на свадьбе были члены древних аристократических родов Австро-Венгрии, дипломаты, политические деятели со всей страны. Многие увидели в этом жест общественной поддержки Гогенбергов за их верность Габсбургам и работу по реставрации монархии^[553].

Свадьба получилась радостная, но политическая обстановка портилась на глазах. Канцлер Шушниг отослал Макса обратно в Италию. Муссолини все время твердил, что будет на стороне Австрии, но трудная военная кампания в Восточной Африке вынудила сменить приоритеты ^[554]. Теперь его манили национализм, колониализм, расизм. Заголовок в New York Times гласил: «Эфиопия обречена… Италия берет на себя бремя белых в последней самоуправляемой африканской стране»^[555].

После вторжения в Эфиопию Муссолини писал об отце Макса, что Франц-Фердинанд не учитывал мощь «расового самосознания», а его заветной мечтой был сплав из рас. Кроме того, Муссолини переосмыслил свои отношения с Австрией и Германией. Призыв Гитлера к «вечному господству белой расы во всем мире» вдруг привлек его ^[556][557]. На частной встрече в Риме Муссолини объявил о внезапной перемене сердечной склонности любимице Гитлера Лени Рифеншталь: «Передайте своему фюреру, что я очень верю в него и его предназначение». Ее смутили эти слова – ведь публично он всегда говорил, что поддерживает Австрию, – и она спросила: «А не будет ли у вас проблем с Гитлером из-за Австрии?» Он сердито ответил: «Можете сказать фюреру – что бы ни случилось с Австрией, я не буду вмешиваться в ее внутренние дела»^[558]. Вернувшись в Берлин, Рифеншталь передала Гитлеру этот разговор.

Последний раз Максимилиан Гогенберг и Бенито Муссолини встречались в Палаццо Венеция, ренессансном дворце XV века, бывшем австрийском посольстве. С его балкона велеречивый Муссолини любил обращаться к восторженным толпам. Рядом были руины Римского форума, где бывшие друзья и союзники убили Юлия Цезаря, и двухтысячелетнее еврейское гетто. Евреев Рима, так же как их австрийских соседей, вскоре предали. В конце самого длинного коридора дворца Муссолини оборудовал свою частную канцелярию. Посетители должны были пройти его весь, под громкое эхо собственных шагов, отражавшееся от мраморных полов и стен. Такого массивного деревянного стола, как у Муссолини, Макс ни у кого больше не видел. Теплота прежних встреч итальянского диктатора и австрийского герцога как будто испарилась. Атмосфера стала заметно холоднее, разговор – короче, а его окончание – жестче. Под шум плотного римского уличного движения Максимилиан предупредил Муссолини:

Мы – маленькая страна, остаток великой империи, но то, что случится с Австрией, случится и с вами. Здесь, в самом сердце Рима, где вы работаете сейчас, будет маршировать германская армия. Над этим самым дворцом, где мы сейчас с вами беседуем, будут развеваться германские знамена. Точно так же, как никто не помогает нам сегодня, никто не поможет вам завтра. И вы тоже падете жертвой. Нацисты вас сомнут^[559].

13. Одна кровь – одно государство

В своей величайшей трагедии Гёте говорит нам, что Фауст расстался со свободой своей души, как только произнес: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Джон Ф. Кеннеди

В 1936 г. самой большой новостью, занимавшей почти все умы и сердца, была вовсе не ось Берлин – Рим, о создании которой осенью объявили Гитлер и Муссолини. Королевское семейство Англии, а вместе с ним и всю страну сотрясал грандиозный скандал. Американский журналист Х. Л. Менкен назвал его «самой сенсационной новостью со времен Воскресения Христа»^[560]. Через триста двадцать семь дней после того, как принц Уэльский стал британским королем, он отрекся от престола, чтобы жениться на своей любовнице^[561]. Его твердая решимость взять в жены миссис Симпсон, дважды разведенную американку, оба бывших мужа которой были еще живы, обернулась конституционным кризисом, романтической, фантастической сказкой для тех, кто верил в сказки, и кошмаром для монархистов. Дипломат Гарольд Николсон и другие представители британского высшего общества волновались, как бы он не подорвал веру в королей^[562]. Для австрийских монархистов страшным стал тот момент, когда заварилась эта каша. Они усиленно рекламировали своего принца крови как спасителя нации, а неблагоразумная романтическая история молодого короля Англии бросила мрачную тень на институт монархии.

Стэнли Болдуин, премьер-министр страны, прямо заявил Эдуарду: «Король как глава Британской империи имеет обязательство выбрать себе королеву, точно соответствующую обязательствам ее положения. Монархию символизируют именно король и королева, а не только один король. Если королю угодно спать со шлюхой, так это его частное дело, но империя должна быть уверена, что королевой он ее не сделает»^[563]. Эдуарду такая прямота пришлась не по вкусу.

К немалому смущению Гогенбергов, Уинстон Черчилль и другие сторонники Эдуарда указывали на морганатический брак Франца-Фердинанда и Софии Хотек как на возможный вариант выхода из кризиса. Тогда Эдуард стал бы королем, а его жена – принцессой-консортом, но ни в коем случае не королевой^[564]. Британское правительство и англиканская церковь отклонили это предложение, заявив, что миссис Симпсон – не ровня герцогине Гогенберг.

Причиной была не только сложная история ее брачной жизни; британская разведка не сомневалась, что миссис Симпсон если и не шпионка, то уж точно пешка в руках нацистов. Но, видимо, пешку они выбрали не ту. Разочарованный Адольф Гитлер написал своему послу в Лондоне: «Король лишился трона, и теперь в Англии нет человека, готового играть с нами»^[565].

Отрекшись 10 декабря 1936 г., бывший монарх мог бы удалиться куда пожелает, но он предпочел улететь в Австрию и там дожидаться окончания развода миссис Симпсон. На целых четыре месяца он поселился в отдаленном сельском доме барона Эжена Ротшильда, о чем кричали заголовки всех газет и журналов. Жена барона, Китти, тоже разведенная американка, приятельствовала с миссис Симпсон. К крайнему удивлению хозяина и хозяйки, Эдуард частенько пересматривал кинохронику торжеств в честь «бриллиантового юбилея» императора Франца-Иосифа. Казалось, старые кадры отвлекали и успокаивали принца. В дружеских беседах он признавался, что досаждала ему лишь неподцензурная американская пресса, которая в свое время первой раструбила о его связи с миссис Симпсон. Бывший король наивно жаловался: «Это американские газетчики загнали меня сюда»^[566].

Баронесса Ротшильд вскоре посетила американского посла Мессерсмита и пожаловалась, что орды репортеров «лезут на стены, болтаются по саду, даже подсматривают в окна»^[567]. Посол провел беседу с аккредитованными американскими корреспондентами. Но они были только каплей в море неистовых журналистов, осаждавших Эдуарда, который после отречения снова стал герцогом Виндзорским^[568].

Как только миссис Симпсон получила развод, герцог покинул Австрию на поезде «Восточный экспресс». Пара заключила брак во Франции, в красивом шале, арендованном у Шарля Бедо, франкоамериканского бизнесмена, арестованного потом за сотрудничество с нацистами и умершего в заключении. Брак позволил Уоллис стать герцогиней. К великой досаде Макса Гогенберга и других монархистов, для своего медового месяца самые знаменитые новобрачные в мире выбрали Австрию. Прежде, однако, они совершили короткую, но широко разрекламированную романтическую поездку в Венецию, где Бенито Муссолини оказал им по-настоящему королевские почести^[569].

С Виндзорами прибыли десятки журналистов, двести шестьдесят шесть чемоданов и саквояжей, Дадли Фоксвуд (единственный слуга-британец, сохранивший верность Эдуарду), два керн-терьера и детективы из Скотленд-Ярда, приставленные не только для охраны, но и для наблюдения^[570]. О каждом шаге пары извещали заголовки газет. Только они оказались в Австрии, как посол Мессерсмит пригласил сорокадвухлетнего герцога к обеду и описал его как «упрямого недоразвитого мальчика, кажущегося при этом человеком глубокого ума и широких интересов»^[571].

Осенью 1937 г. этот мальчик, бывший король Англии, вместе с женой отправился в гитлеровскую Германию. Когда-то сказочный принц, почти единолично спасший туристическую экономику Австрии, теперь обнимал диктатора, который делал все, чтобы ее уничтожить. Ярчайшие нацистские «светила» Герман Геринг, Генрих Гиммлер, Рудольф Гесс и Йозеф Геббельс развлекали пару в поездках по всей стране. Самым печально знаменитым событием вояжа британских изгнанников стало широко разрекламированное свидание с Гитлером в его баварской резиденции «Орлиное гнездо». Там диктатор и герцог Виндзорский почти час проговорили один на один. Герцогиня в это время пила чай с заместителем фюрера по партии Рудольфом Гессом^[572]. Подробные репортажи об их поездке придавали нацистскому режиму видимость законности. Но Ральф Уиграм, служащий британского дипломатического ведомства, писал, что поведение Эдуарда угрожало «забить огромный гвоздь в крышку гроба монархии»^[573]. Австрийские монархисты рвали и метали. Герцог и герцогиня Виндзорские рассказывали друзьям, что хотят сначала пожить в Австрии, а потом уже навсегда обосноваться в Англии; но история рассудила иначе.

Осенью скончался первый президент Чехословакии Томаш Масарик. Для большинства жителей страны он был любимым отцом, величайшим ее патриотом. Но только не для Софии Ностиц-Ринек, сестры Максимилиана и Эрнста Гогенбергов. Она любила Чехословакию, древнюю землю Богемии, где она родилась. Лоскутное одеяло национальностей делало ее уменьшенной копией некогда могущественной Австро-Венгерской империи. Никаких теплых чувств к президенту Масарику она не испытывала. В тяжелейшие зимы депрессии они с Фрицем помогали его правительству, устраивая бесплатные столовые в Праге; но она не забывала, что это он выкурил их, осиротевших, из Конопиште^[574].

За пределами маленькой страны смерть Масарика почти никто не заметил. Но для Адольфа Гитлера уход президента имел большое значение. Не стало единственного человека, который наверняка спас бы Чехословакию от нацистской Германии ^[575]. Через два месяца после смерти Масарика Гитлер провел в Берлине секретное совещание, где заявил представителям военных и правительственных кругов, что целью должен стать одновременный и немедленный захват Чехословакии и Австрии и что исход будет зависеть от степени внезапности и быстроты действий^[576]. Для Гитлера Чехословакия была не меньшим «расовым недоразумением», чем Габсбургская империя времен его юности.

В гигантской библиотеке Масарика насчитывалось несколько тысяч книг, но на столе у бывшего профессора лежали только две. Одной был «Фауст» Гёте – история ученого, который в погоне за знанием и земными наслаждениями заключил договор с дьяволом. Многие считали это произведение ценнейшим вкладом Германии в мировую литературу. Другой была «Майн Кампф» Адольфа Гитлера^[577]. Реалист Масарик не питал иллюзий ни о Гитлере, ни о Германии, которую тот переделал по своему образу и подобию.

Каждая из этих книг по-своему отразила трагедию Европы XX века. В приближавшейся войне погибли родной дом Гёте во Франкфурте, его музей, красивые старинные улицы, по которым он ходил, весь его зажиточный район да и большая часть города, где он жил и работал. Почти вся Европа разделила эту судьбу.

Гитлер открыто и подробно высказал свои надежды на войны, завоевания и порабощение тех, кого считал низшей расой. Ни один известный истории душегуб или массовый убийца никогда еще так нагло не похвалялся на весь мир своими планами. Гитлер заявлял, что вся Европа будет управляться немецкой «расой господ», а остальные будут низведены до положения союзников Германии или ее рабов. На первой же странице он утверждал, что первой завоюет Австрию.

К середине тридцатых годов Гитлер уже не был расистским автором книги, которую многие купили, но так и не прочли. Он стал опасно могущественным диктатором одной из крупнейших стран Европы и собирался претворять свои расистские бредни в реальность. Фантазии Гитлера разрастались как раковые метастазы, угрожая миллионам ни в чем не повинных людей.

В ответ Максимилиан Гогенберг сделал нечто такое, для чего ни у кого в Австрии не нашлось ни мужества, ни дерзости, ни положения. В двадцатую годовщину сараевского убийства, 28 июля 1937 года, он публично высказался о гибели своих родителей. Как и Гитлер, Макс верил в силу слов. Своей трибуной он избрал не чешское или австрийское издание, а французский журнал, который читали два с половиной миллиона человек, крупнейшее общественно-политическое издание в Европе^[578]. Для дискредитации Германии Максу нужна была самая большая аудитория. Он писал:

[Франц-Фердинанд] предвидел образование федерального объединения всех национальных групп, составлявших Австро-Венгерскую империю, и оптимальный учет интересов каждой нации в непростых проблемах Дунайского региона… Но такой союз национальных групп, управляемый из Вены, угрожал бы интересам определенных кругов, которые вынашивали проекты аннексии и завоеваний. Планы моего отца смущали их, и, чтобы предотвратить их выполнение, они вооружили в Сараево тех мерзавцев, которые подняли руку на мир, как огня боявшийся любой резни^[579].

Главный тезис его статьи вызвал яростные споры во всей Европе, особенно в Австрии и Германии: «Этот проект очень волновал Берлин и подтолкнул тайную полицию Германии к тесному сотрудничеству с заговорщиками и подготовке сараевского убийства»^[580].

Было не совсем ясно, говорил ли герцог Гогенберг о коварстве германской и сербской тайной полиции или обвинял высокопоставленных лиц и правительства одной или обеих стран в подготовке убийства его отца, но эти слова вызвали сильнейший антигерманский отклик по всей Австрии. В статье Максимилиан писал, что как раз в то время Гитлер призывал к аншлюсу, к аннексии Австрии Германией.

Слова Макса разъярили Гитлера, нацистское руководство и австрийских нацистов, которых становилось все больше^[581]. Вскоре даже спортивные соревнования получили отчетливый политический привкус. На венском стадионе вспыхнула потасовка перед футбольным матчем Австрия – Италия, когда игрок австрийской сборной «показал своим противникам нос и его сбил с ног один из итальянских игроков… Четыре итальянца получили тяжелые травмы»^[582]. Бенито Муссолини в ответ выставил австрийскую футбольную команду с соревнований на кубок Центральной Европы, которые проводились в Италии^[583].

Напряжение росло, и призывы Гитлера к расовой чистоте и германскому национализму достигли в конце концов крошечного горного городка Радмер, где тихо проживал Эрнст с женой и новорожденным сыном. Американский посол Мессерсмит сообщал об активизации нацистов в Штирии, Верхней Австрии и Каринтии, где герцог и герцогиня Виндзорские проводили медовый месяц^[584]. Приветствия «Хайль Гитлер» и публичная поддержка нацистов вынудили канцлера Шушнига приказать местным властям подавлять там малейшие проявления деятельности нацистов. Пронацистские настроения некоторых ближайших соседей Эрнста убедили его возглавить силы местной антинацистской самообороны^[585]. София Ностиц-Ринек жила в самом центре чехословацкого «лоскутного одеяла» из чехов, словаков, венгров, поляков и немцев и тоже понимала, насколько опасна риторика Гитлера.

Но не все были столь прозорливы. В октябре 1937 г. британский премьер-министр Невилл Чемберлен уговорил Эдуарда Галифакса, своего министра иностранных дел, начать «свободные, неформальные встречи с руководством нацистов»^[586].

Максимилиан писал Софии, что опасается коварства нацистов, но тогда же, осенью, Чемберлен в письме к сестре упоминал о своих «далеко идущих планах умиротворения Европы и Азии и окончательного контроля безумной гонки вооружений»^[587]. Вернувшись из Берлина в Лондон, лорд Галифакс записал: «Национализм и расизм – две страшные силы, но я не сказал бы, что какая-то из них неестественна или аморальна»^[588].

София вспоминала, что в предвоенные годы все время молилась о чуде. В Праге множество церквей, и она часто посещала их, но больше всего любила кармелитскую церковь Богородицы Торжествующей, совсем недалеко от ее дома на Мальтийской площади^[589]. Там хранилась легендарная статуя Пражского Иисуса-младенца. Многие католики обращались к нему в надежде на чудо. София была одной из них.

Знаменитая статуя была для ее семьи особенной. Папа Лев XIII мастерски убедил Франца-Иосифа дать разрешение на брак ее родителей. Статую и церковь он сделал местом паломничества католиков. За триста лет до того небольшую деревянную статую Иисуса-младенца подарило церкви семейство Лобковиц, друзья Гогенбергов, бывшие владельцы Конопиште^[590].

В церкви София молилась за всю семью, в особенности за Эрнста. Самому младшему Гогенбергу достался в наследство горячий нрав отца, а не дипломатические таланты матери. Сестра боялась, как бы австрийские нацисты, наглея все больше, не спровоцировали взрыв. Именно это и случилось в январе 1938 г., в один из его редких наездов в Австрию^[591].

Сбор, который граждане Германии должны были платить за отпуск в Австрии, подрубал на корню ее туризм. Большая свастика из электрических лампочек в окне немецкого туристического бюро привлекла внимание Эрнста. За несколько секунд он зонтиком разнес окно вдребезги, а потом расколотил саму свастику и выставленные рядом портреты Гитлера. На место происшествия прибыла полиция. Чтобы не арестовывать принца Гогенберга за вандализм и нарушение общественного порядка, от него потребовали принести личные извинения германскому послу Францу фон Папену. Об инциденте посол немедленно сообщил в Берлин^[592].

Через месяц, в феврале, Гитлер пригласил канцлера Шушнига в свою баварскую резиденцию «Орлиное гнездо», откуда открывался вид на Австрию. Канцлеру было обещано, что «при любом ходе переговоров они ни в коем случае не изменят австро-германских отношений к невыгоде Австрии и не ухудшат ее положения»^[593]. За этими словами последовал десятичасовой, по-актерски разыгранный словесный натиск на Шушнига и его страну. Гитлер оскорблял, кричал, издевался, чтобы потрясти и деморализовать выдержанного, как джентльмен, австрийского канцлера со спокойным и негромким голосом^[594]. Фюрер требовал, чтобы Шушниг разрешил нацистской партии действовать законно и открыто, объявил амнистию заключенным в тюрьму нацистским террористам, включил руководителя нацистов в состав правительства, установил более тесные экономические и политические связи с Германией. Он орал, что его требования должны быть приняты незамедлительно, а не то Австрию силой присоединят к немецкому рейху^[595]. Британский посол в Вене сообщал, что на встрече «Гитлер неистовствовал как сумасшедший»^[596].

Потрясенный до глубины души Шушниг вернулся в Вену, помышляя об отставке, но не смог найти ни одного желающего и умеющего противостоять вождю нацистов. Он обращался к мэру Вены – монархисту по убеждениям, бывшему начальнику полиции города, государственному секретарю по общественной безопасности, к другим открытым оппонентам Гитлера. Все до единого отказались. Предложение он делал и Максимилиану Гогенбергу, Габсбургу, который не был Габсбургом^[597]. Верность семье предопределила его ответ.

Герцог Гогенберг сказал Шушнигу, что возглавить Австрию может его двоюродный брат Отто, который эмигрантом проживал тогда в Бельгии. Отто было всего двадцать пять лет, но в его возрасте Франц-Иосиф уже семь лет как был императором. Канцлер верил в реставрацию монархии, но его как будто парализовало стремительное развитие событий. Отто направил Шушнигу письмо, убеждая его не идти больше ни на какие уступки, и сделал канцлеру любопытное предложение:

В этот грозный час сильнейшей опасности, если Вы ощущаете неспособность противостоять дальнейшему давлению… я прошу Вас, какая бы ни сложилась ситуация, передать мне пост канцлера. Я не требую реставрации монархии… Я призываю Вас только передать мне этот пост, чтобы мы могли воспользоваться возможными выгодами от формальной реставрации монархии, и притом без всяких изменений в конституции и без всякого нового признания… Я действую так, потому что считаю своей обязанностью, когда Австрия в опасности… победить или умереть вместе со своей страной^[598].

Его предложение прогремело колоколом на фоне оглушительного молчания герцога Виндзорского, проживавшего в изгнании во Франции. Полная безответственность герцога в то время, когда друзья в Австрии боялись за свою жизнь, еще больше навредила его и так уже подорванной репутации.

Прямое предложение, сделанное двоюродным братом Гогенберга, казалось, даст Шушнигу возможность храбро говорить во весь голос, чего он не делал ни до, ни после. Он отверг его, несмотря даже на то, что нацистские террористы уже начали сеять хаос, кидая бомбы или угрожая ими, и, в свою очередь, призвал к проведению общенационального плебисцита, чтобы люди решили сами, сохранит ли страна свободу и независимость или будет поглощена нацистской Германией. Датой было выбрано 13 марта 1938 г., канун мартовских ид.

Адольф Гитлер был твердо намерен ни под каким видом не допустить голосования. Два корпуса Восьмой армии Германии выдвинулись к границам Австрии, ожидая приказа к наступлению. Операцию по вторжению в Австрию Гитлер назвал кодовым словом «Отто», именем человека, который, как он боялся, может свести на нет устремления всей его жизни^[599].

Многие в Чехословакии по наивности думали, что смертельная угроза, стоявшая у самого порога, все-таки не перешагнет границ страны. София и Фриц Ностиц-Ринек были не из таких. Дата плебисцита становилась все ближе, и она созванивалась с братьями каждый день. Если бы правительство канцлера Шушнига сдалось и пустило гитлеровскую армию в Австрию, ни одному Гогенбергу было бы несдобровать^[600].

За два дня до плебисцита Шушниг объявил, что обратится к нации по радио. Посол США в Лондоне Джозеф Кеннеди телеграфировал президенту Франклину Рузвельту: «Беседы с различными правительственными чиновниками зарубежных государств… показали, что они считают обстановку в Центральной Европе исключительно острой, но, как сказал сегодня утром посол Франции, вряд ли что-то случится, кроме того, что Шушниг в конце концов спасует»^[601]. Оценка Кеннеди оказалась верной. В 2 часа 45 минут того же дня Шушниг втайне решил уступить требованиям Гитлера, а в это время по всей Вене из репродукторов раздавался государственный гимн.

Это обращение, всего за двое суток до намеченной даты, насторожило многих австрийцев, и они заподозрили худшее. Толпы в панике кинулись на Венский вокзал, чтобы успеть на поезд, который в 11:15 отправлялся в Прагу. Пришлось даже подать дополнительный состав, чтобы спасти вокзал от разгрома^[602]. У Гогенбергов были свои планы. Если бы Гитлер двинулся на Австрию, Эрнст с семьей укрылись бы в британском посольстве. Отец Мэйзи, дипломат, обеспечил бы им там убежище. Макс договорился, что такси без номеров отвезет его семью в Чехословакию. Они собрали чемоданы и пораньше отправили детей в постель^[603].

Канцлер Шушниг зачитал свое радиообращение из той же самой канцелярии, в которой убили Энгельберта Дольфуса. Начав со слов «Мужчины и женщины Австрии, сегодня мы оказались в сложной и переломной для нашей страны ситуации»^[604], он за несколько минут подчинился всем требованиям Гитлера, отменил референдум и отправил в отставку правительство. Австрийцам предлагалось мирно принять немецкую аннексию. «Мы покоряемся силе, потому что решительно настроены ни в коем случае не проливать кровь. Вооруженные силы получили приказ не оказывать никакого сопротивления в случае вторжения немецкой армии»^[605]. В конце Шушниг сказал не традиционное «Боже, храни Австрию», а «Боже, защити Австрию». После его обращения зазвучала «Неоконченная симфония» Шуберта. Почти тут же свастики и немецкие флаги появились во всей Вене, городах и деревнях страны^[606]. Для австрийских нацистов и их сторонников наступило время торжествовать победу. Для противников нацистов, среди которых были и Гогенберги, обращение канцлера прозвучало смертным приговором^[607].

14. Шабаш ведьм

…Нас обманывало как раз милое нашим сердцам чувство – всеобщий оптимизм, ибо каждый верил, что в последнюю минуту противник все же струсит.

Стефан Цвейг

София с мужем Фрицем прослушали радиообращение канцлера Шушнига. Когда оно закончилось, чешский диктор призвал слушателей к спокойствию, заверил, что армия не мобилизуется, и воззвал к народному единству. Потом зазвучала «Неоконченная симфония» Шуберта, и тут же раздался телефонный звонок. Из Австрии звонил Макс. Разговор оказался коротким. Он сообщил Софии, что они немедленно выезжают в Прагу, надеясь успеть, пока не закрыли все границы. Для большинства европейцев Вторая мировая война началась через полтора года после аншлюса Австрии. Для Гогенбергов и других противников Гитлера она разразилась вечером 11 марта 1938 г.^[608].

И для них, и для Австрии времени оставалось все меньше. Максимилиан с семьей ехал по извилистым, пустынным дорогам; за рулем машины, доверху набитой вещами, сидел незнакомый с маршрутом водитель, а в ней самой – двое взволнованных взрослых и пятеро сонных детей. Они старались пропускать знакомые городки и деревни, где торжествовали нацисты, но каждый такой объезд увеличивал время пути. Пока они мчались к границе, Муссолини в 10 часов 25 минут вечера позвонил из Рима в Берлин и заверил, что полностью поддерживает аншлюс. Гитлер ответил: «Передайте Муссолини, что я никогда, никогда, никогда этого не забуду! Если ему когда-нибудь понадобится помощь или он окажется в опасности, пусть не сомневается: я буду рядом, что бы ни случилось, даже если весь мир ополчится против него»^[609]. Сбылись оба предсказания, но тот телефонный разговор диктаторов решил участь и Австрии, и Бенито Муссолини.

Перед самым рассветом Максимилиан Гогенберг с семьей добрались до чешской границы. Она была открыта; но вместо пограничников ее охраняли сторонники нацистов, опьяненные властью и пивом. Макс вышел с беззаботным видом самого обыкновенного отпускника и ожидал, что его задержат. Но хмельные нацисты пропустили машину, не проверив даже паспортов. Он не мог поверить, что им так повезло^[610].

Чехи оказались гораздо строже и начали прямо с оскорблений: «Хотели Гитлера, вот теперь и живите с ним! Валите обратно в Австрию, к своему Гитлеру!» До свободы было рукой подать, но на спокойные просьбы Макса отвечали громкими отказами. Его жена Элизабет вспоминала потом, что еле дышала, слушая разговор мужа с чешскими пограничниками. Они убежали из Австрии, но Чехословакия закрыла свои границы. Им не разрешали попасть в страну своего детства. Когда оскорбления стали совсем уж непереносимыми, Элизабет прошептала Максу: «Ничего не выйдет. Нужно возвращаться в Артштеттен». Долгая обратная дорога прошла в тягостном молчании^[611].

12 марта 1938 г., в три минуты первого ночи, немцы вошли в Австрию. Макс со своим измотанным семейством вернулся домой, позвонил Софии и прошептал пароль, о котором они условились заранее: три французских слова Il est ici – «Он здесь». Потом телефон замолчал. Сбежать не получилось^[612].

Гитлер прилетел из Берлина в Мюнхен, а уже оттуда проследовал на машине в австрийский Браунау-ам-Инн. Родной город приветствовал его звоном церковных колоколов и радостными криками. Следующая остановка была в Линце, где прошло его детство. Там он подписал «Закон о воссоединении Австрии с Германской империей» и дал эксклюзивное интервью лондонской Daily Mail, сказав репортеру: «Подождите немного – и увидите, что я сделаю для Австрии… сами убедитесь, насколько лучше и счастливее заживет ее народ»^[613].

Тысячам своих горячих сторонников Гитлер заявил: «Если Провидению было угодно однажды увести меня отсюда и сделать фюрером Германского рейха, значит, оно возложило на меня миссию, а миссия эта может быть только одна – возвысить мое дорогое отечество до Германского рейха»^[614]. Возликовали даже те, кто не мог слышать его слов, и те, кто помнил его угрюмым юнцом.

Рано утром того дня, когда Германия вторглась в Австрию, Эрнст с семьей приехал в Артштеттен. Уже через несколько минут после обращения Шушнига сердитая толпа окружила их дом в Радмере. Соседи, с которыми Эрнст прожил бок о бок не один год, мужчины и женщины, которые у него работали, выкрикивали нацистские лозунги и стреляли из ружей в воздух. В дом летели камни, угрозы, злые обещания. Один из зачинщиков, управляющий поместьем Эрнста, ревел: «Теперь здесь все наше! С сегодняшнего дня мы ваши хозяева!»^[615]

Такое творилось по всей Австрии – на фермах, в больших и малых городах. Горничные и рабочие-сезонники, официанты и официантки, дворецкие и шоферы, даже уборщицы, которые годами лишь молчаливо исполняли приказания, стали вдруг мощнейшей силой. Несколько слов, сказанных новым хозяевам страны нацистам, – и к утру целой семьи как не бывало^[616].

Поняв, что вопли у дома ни к чему ни привели, толпа ушла во тьму, отмечать рождение новой Австрии. Эрнст, опасаясь того, что может твориться в столице, добрался до Артштеттена кружными путями. Они с Максом решили, что вместе с женами и детьми отправятся в Вену и будут держать совет с отцом Мэйзи, британским дипломатом. А вдруг он поможет им всем бежать из страны?^[617]

Вторым кошмарным путешествием за сутки стали восемьдесят километров от Артштеттена до Вены. Сначала они просто не узнали ее. Еще вчера на каждом флагштоке и общественном здании реяли красно-белые флаги Австрийской республики. Теперь чуть ли не на всех уличных фонарях, деревьях, окнах и балконах торчала нацистская свастика^[618]. Этот символ был даже на нарукавных повязках уличных регулировщиков. Американский радиожурналист Уильям Л. Ширер рассказал, во что превратился город:

Я вышел из метро на Карлсплац и оказался в истерически настроенной, вопящей толпе нацистов, которая направлялась в сторону центра. Такие озверелые лица я уже видел раньше – на партийных сборищах в Нюрнберге… А полицейские, которые всего несколько часов назад на моих глазах без труда разогнали небольшую толпу нацистов, теперь стояли в стороне и усмехались ^[619][620].

Гогенберги молча ехали в центр города, мимо огромного дворца Хофбург и опустевшего Шенбрунна, бывшей резиденции Франца-Иосифа. Некоторые улицы как будто вымерли. На других неистовые толпы вышвыривали евреев из их домов, магазинов, контор. Над отдельными людьми и маленькими группами просто издевались, заставляя соскребать со стен надписи и рисунки в поддержку Шушнига, которые появились всего несколько дней назад^[621]. Эдвард Марроу, только что прибыв из Берлина, сделал об этом репортаж для радио CBS: «Молодые штурмовики разъезжают повсюду в легковых машинах и грузовиках, поют и швыряют в толпу апельсины. Почти у каждого здания стоит вооруженная охрана… Пока еще много людей по всей Рингштрассе, много людей у самых больших гостиниц… в воздухе как будто разлито ожидание: каждый ждет и размышляет, куда и в какое время прибудет господин Гитлер»^[622].

Австрийский писатель Стефан Цвейг с отвращением писал о страшной атмосфере, охватившей тогда Вену: «Все, что прежде мерещилось болезненно-грязному, безудержно злобствующему воображению по ночам, бесчинствовало теперь среди бела дня»^[623]. Карл Цукерман, уехавший из страны сценарист фильма «Голубой ангел» с Марлен Дитрих, назвал эйфорию и разнузданную ненависть венцев «неописуемым шабашем ведьм»^[624].

Машины с немецкими номерами встречали радостными криками, с австрийскими – безразличием. По всему городу творились ужасы, и никто не обращал внимания на Гогенбергов, когда они молча ехали мимо Карлскирхе, где венчались Макс и Мэйзи, и дворца Бельведер, где Макс появился на свет^[625].

Добравшись наконец до британского посольства, Эрнст с семьей быстро вошли внутрь. Максимилиан и Элизабет с пятью сыновьями от одного года до десяти лет перешли через улицу и по крутой лестнице поднялись в квартиру тестя и тещи Эрнста. Окна закрыли тяжелыми шторами. И через семьдесят лет Георг Гогенберг, которому в 1938 г. было девять лет, вспоминал, как часами смотрел на эти шторы и ждал хоть какого-нибудь известия из посольства^[626].

В Праге София молилась, чтобы узнать хоть что-нибудь о братьях. Новости из Вены приходили безостановочно, но не было ничего ни о Максе, ни об Эрнсте. А то, что она узнавала, заставляло волноваться все сильнее и сильнее. Курт Шушниг сидел под домашним арестом во дворце Бельведер^[627]. Новый канцлер Австрии Артур Зейсс-Инкварт поклялся в верности нацистской партии. Ручным канцлером он пробыл всего двое суток, но все же успел напакостить Гогенбергам^[628].

Бельгийское, французское и венгерское посольства предоставляли политическое убежище сотням беженцев, помогая им быстро исчезнуть из страны. Но в первые часы немецкой оккупации, пока еще не наступила определенность, Зейсс-Инкварт посетил лишь одно посольство и имел разговор лишь с одним послом – британцем Майклом Паларетом^[629]. Вена и Лондон провели телефонные переговоры и обменялись телеграммами. Премьер-министр Чемберлен приказал не выдавать выездной визы принцу Эрнсту Гогенбергу и немедленно выставить его с семьей из посольства. Новое правительство Австрии заклеймило Эрнста и Максимилиана Гогенбергов «врагами государства». На календаре было 14 марта 1938 г. – первый день рождения младшего сына Эрнста, в крещении Франца-Фердинанда-Максимилиана Гогенберга^[630].

Остолбеневший отец Мэйзи молча смотрел, как дочь, Эрнст и их маленький сын обреченно перешли улицу, чтобы попасть в его квартиру. Им больше некуда было деваться. Осталось только рискнуть: весь расчет был на то, что гестапо не арестует Эрнста в доме британского дипломата. Задумка Максимилиана и Элизабет была более дерзкой. Они перебрались на Рингштрассе, в самый шикарный пятизвездочный отель Вены – «Империал». Макс полагал, что там, в известном всем месте, их точно не посмеют арестовать. Когда-то это был городской дворец правящего дома Вюртембергов, близких родственников Гогенбергов. Управлял отелем друг семьи. Макс и не подозревал, что отель, на котором он остановил свой выбор, облюбовал себе и Адольф Гитлер^[631]. Не успело семейство распаковать чемоданы, как пришла новость, что Гитлер тоже будет жить здесь. Пока автомобильный кортеж вождя нацистов медленно приближался к Вене, Макс с семьей перебрался не в столь заметное место^[632].

Гитлер ехал в город по той же дороге, что и Гогенберги два дня назад. Пражское радио сообщало о сотнях, а потом и тысячах австрийцев, встречавших его нацистским приветствием. Лени Рифеншталь вспоминала сцену, похожую на массовое помешательство: «В почти религиозном экстазе они тянули руки навстречу Гитлеру. Пожилые мужчины и женщины плакали от радости. Просто трудно себе представить, каким было всеобщее ликование»^[633].

София и Фриц не могли поверить тому, что слышали. Не имея новостей о братьях, София нервно ходила из дома в церковь Богородицы Торжествующей и обратно. В один из тех страшных часов, когда сыновья Франца-Фердинанда скрывались в Вене, а его дочь молилась в Праге, Адольф Гитлер проехал замок Артштеттен, где покоились их убитые родители. Миклош Хорти, диктатор Венгрии, печально знаменитый сотрудничеством с нацистами, в воспоминаниях высказался вполне определенно: «Два выстрела в Сараево стали первыми выстрелами Первой мировой войны, а та породила еще более смертоносную Вторую»^[634]. И действительно, отзвуки сараевских выстрелов вскоре услышал весь мир. Погибли миллионы, и среди них немало австрийцев, приветствовавших человека, от которого с негодованием отвернулись бы, а то и вовсе не заметили еще несколько лет назад, если бы встретили его на тех же самых венских улицах.

Тем временем кавалькада Гитлера наконец добралась до предместий Вены и дворца Шенбрунн. Парки дворца были ему прекрасно знакомы. Здесь, на скамейке, Гитлер мечтал, как когда-нибудь «высшая раса» – немецкий народ – сметет с лица земли остатки «нечистокровной» многонациональной империи Габсбургов^[635]. Через двадцать пять лет перезвон церковных колоколов и тысячи радостных венцев доказывали ему, что день этот недалек. Архиепископ Иннитцер, кардинал Венский, воодушевленно приветствовал Гитлера и писал в открытом письме к своей пастве: «Католикам Венского прихода следует по воскресеньям возносить благодарность Господу Нашему за бескровный поворот к величайшей политической перемене». Он поставил в конце «Хайль Гитлер» и немедля отправился в отель «Империал» лично засвидетельствовать свое почтение фюреру^[636].

Вскоре после рождения Франца-Фердинанда император Франц-Иосиф снес каменные стены, которые почти шесть веков укрывали Вену от иноземных завоевателей. На месте средневековых укреплений пролегли широкие улицы, зеленые бульвары, дорожки для верховой езды и пеших прогулок. Парки и цветущие сады принесли горожанам солнечный свет и массу свежего воздуха. Самый известный бульвар города, проложенный в три ряда, Рингштрассе, проходил там, где земляные валы некогда охраняли покой столицы империи Габсбургов.

Гитлер медленно ехал в тени двойного ряда лип, посаженных здесь еще в самом начале правления Франца-Иосифа. Красно-белые знамена и черные свастики сделали фасад отеля «Империал» похожим на капище нацистов. Гитлер переночевал там, а утром отправился на городскую Площадь героев. Почти семьсот тысяч венцев уже с нетерпением ждали, когда он обратится к ним с балкона дворца Хофбург, увешанного нацистской символикой^[637].

В это время в южной части города стук в дверь прервал спокойный завтрак семьи Эрнста: гестапо явилось арестовывать его. Ему сообщили, чтобы он не пытался сопротивляться или бежать, иначе выследят и убьют его брата. Эрнст спокойно ушел из дома. Когда Максимилиан узнал об этом, то немедленно покинул свое убежище и тоже сдался. Он знал, что Эрнст скорее умрет, чем выдаст, где находится брат с семьей. Элизабет почти не слышала, что он сказал на прощание: казалось, от исступленного крика сотен тысяч венцев дрожали стены и дребезжали стекла дома, где они укрылись^[638]. Вождь нацистов должен был говорить с балкона дворца Хофбург, построенного в 1913 г. для Франца-Фердинанда, который, однако, там ни разу не был. Первым выступал новый, пронацистски настроенный канцлер Артур Зейсс-Инкварт, гордо сдавая Гитлеру и страну, и самого себя: «Как высшее должностное лицо федерального государства Австрия, докладываю моему фюреру и рейхсканцлеру о полном подчинении воле немецкого народа и его фюрера. Отныне Австрия – провинция Германского рейха… Мой фюрер! Куда бы ни привела дорога, мы пойдем за вами!»^[639]

Перед тем как Гитлер начал свою речь к землякам-австрийцам, два маленьких мальчика преподнесли ему цветы, перевязанные лентой с надписью: «Судетские немцы Чехословакии приветствуют фюрера»^[640]. Этот подарок вызвал одну из его редких в тот день улыбок.

В выпуске новостей диктор Пражского радио ни словом не упомянул ни о ленте, ни о смысле надписи, но мало кто в Чехословакии и за ее пределами сомневался, какая страна падет следующей жертвой Гитлера. В Судетской области проживало три с половиной миллиона человек немецкого происхождения; а Гитлер давно уже поклялся вернуть всех европейских немцев в свой рейх.

Герман Геринг, ближайший сторонник Гитлера, твердил, что никакая опасность Чехословакии не грозит. Через несколько дней после аншлюса Австрии в чехословацком воздушном пространстве появился немецкий самолет и разбросал листовки: «Передавайте всем в Праге привет от Гитлера»^[641]. В сентябре того же, 1938 г. Геринг разразился в Нюрнберге громовой речью против чехов, которые якобы порабощают судетских немцев при поддержке русских и евреев^[642].

Сразу после аншлюса Австрии посол США в Великобритании Джозеф Кеннеди, главный демократ в правительстве Рузвельта, прозорливо написал, что ждет Чехословакию: «Ян Масарик, министр иностранных дел и сын прежнего президента, дал мне понять, что его страна вступит в сделку с Германией, скорее всего, невыгодную… о каком-либо сопротивлении Германии речь вообще не идет»^[643]. Съездив в Германию, бывший президент США, республиканец Герберт Гувер удостоился овации на заседании Ассоциации внешней политики в Нью-Йорке. Восторженным слушателям он заявил: «Нас ничуть не должна волновать форма правления, которую вырабатывают себе другие народы, избирая свою судьбу»^[644]. Американских политиков из обеих партий нисколько не интересовало, что происходит в Европе.

После аншлюса настроение у Гитлера было на редкость хорошее. Он победителем прокатился по всей Австрии, заехав в Грац, Клагенфурт, Инсбрук и Зальцбург, а потом вернулся в Линц. В Клагенфурте он навестил своего школьного учителя, который был уже на покое, того самого ненавистника Габсбургов, доктора Леонарда Петша^[645]. Восхищение Гитлера «этим старым господином» ничуть не уменьшилось с годами^[646].

Август Кубичек, когда-то сосед Гитлера по комнате, теперь был мелким служащим и жил с женой и тремя сыновьями в Верхней Австрии. В 1933 г. он написал Гитлеру, узнав, что тот назначен канцлером Германии. Друг времен его линцского детства откликнулся быстро:

…Я очень хотел бы, когда закончится период моей самой тяжелой борьбы, лично воскресить в памяти те самые замечательные годы моей жизни. Возможно, ты сможешь навестить меня. С наилучшими пожеланиями тебе и твоей матушке и памятуя о нашей старой дружбе остаюсь

Твой Адольф Гитлер ^[647][648].

Только в 1938 г., вскоре после аншлюса, два друга встретились наконец в Линце. Гитлер тепло приветствовал Кубичека и с ходу вызвался оплатить образование его трем сыновьям, признавшись:

Я буду финансировать образование троих ваших сыновей, Кубичек… Мне не нравится, когда молодые одаренные люди вынуждены идти по тому пути, который проделали мы. Вы знаете, каково нам было в Вене. Потом для меня настали самые тяжелые времена, после того как наши пути разошлись. Нельзя позволять, чтобы юный талант пропал из-за нужды. Если я лично могу помочь, я сделаю это, пусть это будут ваши дети, Кубичек! ^[649][650].

Врач Эдуард Блох, еврей, который ухаживал за умиравшей матерью Гитлера, тогда же написал ему, прося помочь эмигрировать в Соединенные Штаты. Гитлер приказал гестапо оказать содействие в переселении в Нью-Йорк тому, кого он называл «благородным евреем». Там семидесятитрехлетний Блох и умер в 1945 г.^[651].

Двум офицерам-евреям, сослуживцам Гитлера по Западному фронту, – Гуго Гутману и Эрнсту Гессу – он тоже предложил свое покровительство. С помощью гестапо Гутман уехал в Америку и обосновался в Сент-Луисе (штат Миссури), где был значительный процент немецкого населения^[652]. Генрих Гиммлер лично направил письменный приказ нацистскому руководству в Дюссельдорф, где проживал Гесс, чтобы последний получал «всяческие свободу и защиту, согласно пожеланиям фюрера»^[653]. Как и у его кумира Карла Люгера, антисемитизм у Гитлера был избирательным.

А вот для Максимилиана и Эрнста Гогенбергов не делалось никаких исключений. Гитлер и Йозеф Геббельс, министр народного просвещения и пропаганды, обсуждали судьбу сыновей Франца-Фердинанда, возвращаясь в Берлин на поезде. Гестапо не могло заставить замолчать Отто Габсбурга, который так и жил в эмиграции в Бельгии, но арестовало руководителей движения за реставрацию монархии Габсбургов в Австрии. Для Гитлера «Гогенберг» означало «Габсбург». Только Гогенберги были даже хуже, потому что родились от славянской матери. Завтракая в вагоне-ресторане, отделанном красным деревом, Гитлер злорадно вычеркнул из жизни Макса и Эрнста, сказав Геббельсу: «Они ничего не стоят и ни за что нельзя позволить им вернуться… Избавимся же от этого старого хлама»^[654].

15. Противоборство

Восьмидесятитрехлетняя эрцгерцогиня Мария-Тереза Габсбург была из древнего португальского рода Браганса, давшего миру королев Великобритании и Испании, двух императоров Бразилии и пятнадцать поколений португальского правящего дома. Она никогда не робела перед Габсбургами, не спасовала и перед Гитлером. Девиз ее семьи – «Браганса не дрожат» – помог ей пережить все семейные распри, убийства, революции и войны^[655].

Уже через несколько часов после ареста Эрнста и Макса Гогенбергов их жены отправились за советом к ней – старейшине всего семейства.

Большинство сверстниц Марии-Терезы жили в тени сильных отцов, мужей, братьев. Происхождение предназначало ее для королевского брачного ложа; но весь свой ум, силу и женское обаяние ей предстояло употребить на борьбу за выживание в мире мужчин. Женщин многих поколений Браганса и Габсбургов она наставительно учила делать то же самое. В 1938 г. пришла очередь Элизабет и Мэйзи Гогенберг. В предстоявшей схватке с Адольфом Гитлером и его гестапо им очень нужны были мудрость, опыт и сообразительность Марии-Терезы^[656].

Она дала три совета: «Никогда не сдаваться. Никогда не показывать, что страшно. Договариваться лично и только с самыми вышестоящими»^[657]. Именно так эрцгерцогиня поступала, поддержав решение Франца-Фердинанда жениться на графине Софии Хотек и взяв в союзники самого папу Льва XIII против самого императора Франца-Иосифа^[658]. В то время, когда женщины держали совет в величественном дворце Марии-Терезы на Фаворитенштрассе, Макс и Эрнст встретились в камере венской тюрьмы. Вскоре там же оказались мэр Вены и государственный секретарь по общественной безопасности. Как и Максимилиан, несколько недель назад они чуть было не заняли пост канцлера Австрии, а теперь оказались пленниками Адольфа Гитлера. За несколько дней до аншлюса опросы общественного мнения показывали, что подавляющее большинство австрийцев собирались голосовать против аннексии. Немецкий генерал Альфред Йодль записал в дневнике, что нацисты опасались, как бы плебисцит «не дал сильнейший козырь в руки монархистов»^[659].

Ранним утром следующего дня Элизабет и Мэйзи появились в штаб-квартире венского гестапо. У каждой была своя роль. Пока герцогиня Элизабет Гогенберг держала речь, Мэйзи, умело читая по губам, разузнала, где находится кабинет Эрнста Кальтенбруннера, уроженца Австрии и шефа местного гестапо^[660]. Именно так нацистов изображали в Голливуде: это был высокий, смуглый верзила с лицом, испещренным оспинами и шрамами; небольшими, глубоко посаженными глазками он буравил своих собеседников. До аншлюса правоохранительные органы Австрии три раза арестовывали его за участие в заговорах и государственную измену. Теперь тридцатичетырехлетний нацист, которого некоторые называли гориллой, обеспечивал государственную безопасность страны^[661].

В то немыслимо напряженное утро консервативно, но модно одетые женщины улучили момент, проскользнули мимо нескольких постов охраны и внезапно появились в личном кабинете Кальтенбруннера. Последовал горячий разговор; они требовали объяснений, за что арестовали их мужей. В чем их обвиняли? Когда их можно будет увидеть? А самое главное: в какой именно день и час их освободят? Застигнутый врасплох нацист удивился настолько, что приказал вывести женщин из здания. Это были, пожалуй, единственные гражданки Австрии, которых вышвырнули из жуткого венского гестапо^[662].

В статье, опубликованной 23 марта 1938 г. в New York Times, сообщалось, что аресты идут по всей Австрии. «Список самый пестрый: виднейшие монархисты, католики, социалисты, коммунисты и лидеры крестьянского движения». Заголовок гласил: «Принцы Габсбурги арестованы австрийскими нацистами», а сама статья сопровождалась большими фотографиями «принца Эрнста Гогенберга» и «принца Макса Гогенберга». Во второй статье подробностей было уже больше. «Особая охранная структура Гитлера, – сообщала Das Schwarze Korps ^[663], – заключила их под стражу и выражает презрение их семьям и им лично»^[664].

На следующий день заголовок в New York Times был таков: «Чистки в университетах – ограничений для евреев становится все больше». Евреи, будучи «не-арийцами», теряли работу, но страдали не они одни. Два католика, один – лауреат Нобелевской премии по медицине Отто Лёви, другой – по физике – Виктор Франк Гесс ^[665], были в два счета уволены со своих университетских кафедр. Одного за другим арестовывали министров и действовавшего, и прошлых правительств^[666].

В то же утро Элизабет и Мэйзи снова появились в штаб-квартире гестапо. Кальтенбруннер отказывался их принимать, но женщины упорно ходили к нему каждый день. Мимо них на допросы водили сотни безмолвных, протестовавших, избитых, рыдавших, напуганных узников. Среди них была и дочь Зигмунда Фрейда Анна. Ее потом освободили, но ее восьмидесятидвухлетний легендарный отец, сам тогда находившийся под домашним арестом в Вене, твердо решил уехать из Австрии. Кое-кто уже опоздал. Многие арестованные исчезли навсегда^[667].

26 марта 1938 г. жены, в который уже раз придя в гестапо, узнали, что их мужей в городе нет. Больше им не сказали ничего. Не теряя ни минуты, обе кинулись на Фаворитенштрассе, в резиденцию Марии-Терезы. Она посоветовала подниматься выше по инстанциям. Через несколько часов отец Мэйзи, капитан Джордж Джарвис Вуд, буквально выполнил то, что она сказала, и вылетел в Лондон, надеясь, что британское Министерство иностранных дел поможет ему в розысках братьев^[668].

После полудня в Берлине произошло событие, которое вскоре повлияло и на Гогенбергов, и на Чехословакию, и на всю Европу. Гитлер закончил разработку планов аннексии Судетской области, а вслед за ней остальной территории страны, в том числе и Праги^[669]. По указаниям из Берлина в Судетской области заполыхали «народные» мятежи. Крупные буквы заголовка в New York Times гласили: «Чехи получили удар по автономии; Италия, Франция и Британия готовы поддержать любую схему сохранения мира»^[670]. Более мелким шрифтом сообщалось, что Судетская немецкая партия потребовала немедленного объявления независимости и объединения с Германией^[671].

В Вене женщины семьи Гогенберг сутками писали письма в официальные инстанции Австрии и Германии, спрашивая, где искать своих пропавших мужей. 14 апреля 1938 г. их усилия были вознаграждены. Мэйзи ответил тридцатисемилетний шеф германской полиции и министр внутренних дел, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Среди многих его обязанностей был и надзор за гестапо. Он сообщил ей, что аресты были вызваны «ужасным поведением» обоих мужчин, с 1934 г. действовавших против нацистов: «Ваш супруг, принц Эрнст Гогенберг, вместе со своим братом содержится в концентрационном лагере Дахау. Наравне с другими заключенными, содержащимися под стражей с целью защиты, с ними там будут обращаться справедливо, без всякой угрозы жизни»^[672]. Незадолго до этого он ездил в Дахау и сказал австрийцам: «Знайте, что с сегодняшнего дня вы находитесь под стражей для обеспечения безопасности; это значит, я обещаю вам самую надежную защиту»^[673].

Тщательно проверенные цензурой письма Максимилиана и Эрнста, с немецкими почтовыми штемпелями, подтвердили их местопребывание. Были арестованы тысячи австрийцев. Сотни вышли на свободу, остальных убили. Мало кто чувствовал себя в безопасности, но нашелся человек, который предложил помощь Гогенбергам. Австриец, барон Вильгельм фон Кеттелер, секретарь Франца фон Папена, вышел на связь с Элизабет и Мэйзи и сообщил, что для них самих и детей он может получить выездную визу в Швейцарию^[674]. Женщины отказались, опасаясь, что если уедут из Австрии, то больше никогда не увидят мужей. Вскоре после этого труп Кеттелера выловили из Дуная. Сообщали, что с начала аншлюса в Австрии покончили с собой семь тысяч человек, в основном евреев. Кеттелер был католиком, а значит, не мог наложить на себя руки. Избитый, вспученный труп сильно пах хлороформом: им воспользовались, чтобы заглушить крики жертвы. Все стало ясно без слов. Гогенбергам некому было помогать^[675].

Графиня Роза фон Лоньяи Вуд, мать Мэйзи, откровенно переговорила со своим старым другом послом фон Папеном. Он заверил ее, что арест зятя был «злосчастной ошибкой», которую он немедленно исправит. Но, прознав, что Гогенбергов арестовали по личному указанию Гитлера, он больше никогда не говорил с миссис Вуд^[676].

В родовом замке Вюртемберг мать Элизабет, Мария Лобковиц, принцесса Вальдбург, взяла дело в свои руки и велела шоферу готовить ее большой «Майбах» к длинной поездке. Черно-желтая машина, в династических цветах Вальдбургов и Габсбургов, проехала сто восемьдесят пять километров до ворот Дахау. Там принцесса потребовала свидания с зятем, герцогом Максимилианом фон Гогенбергом, и принцем Эрнстом, его братом, но получила вежливый отказ. Только когда к машине подошел комендант Дахау Ганс Лориц и уважительно напомнил принцессе, что ей не разрешено находиться на территории лагеря, а с Максом и Эрнстом разговаривать нет возможности, она вынуждена была ретироваться^[677]. По иронии судьбы обоих братьев регулярно гоняли по парадному плацу, где над ними всячески издевались высокопоставленные нацисты, когда приезжали в лагерь^[678].

Известия о том, как с ними обращаются, просачивались в европейские столицы. К делу подключились множество влиятельных людей, среди которых были папа римский, государственный секретарь Ватикана, король и королева Швеции, герцог Люксембургский. Даже жены Невилла Чемберлена и Эдуарда Галифакса, премьер-министра и министра иностранных дел Великобритании, пытались помочь, но получили грубый отказ^[679].

Отто Габсбург съездил из своего бельгийского изгнания в Лондон, чтобы спросить генерального консула британского дипломатического корпуса: «Как же возможно, что сыновья Франца-Фердинанда содержатся в немецком концентрационном лагере, а английское правительство бездействует?»^[680] Дипломат ничего не ответил. Тогда Отто вышел на королеву Великобритании Марию, вдову короля Георга V и мать герцога Виндзорского. Она попросила британских дипломатов обратиться напрямую к Герману Герингу. Британский посол спросил: «Кто приказывал отправить Максимилиана и Эрнста Гогенбергов в Дахау?» На этот вопрос он не получил прямого ответа, но Геринг сказал ему: «Принцам нужно оставаться там как можно дольше. Они садисты, как и их отец. Если бы Вы знали то, что знаем мы, то поняли бы, что мы ничего не можем для них сделать»^[681]. Королеве Марии, которая знала Франца-Фердинанда и любила его как человека, показалось, что мир сошел с ума.

Нацисты разграбили дома Гогенбергов в Артштеттене и Радмере. Соседей пригласили присоединиться, и они не отказались. Огромные земельные угодья и имущество были конфискованы, банковские счета и финансовые активы – отобраны. София попробовала уговорить своих золовок приехать в Прагу; но и в Чехословакии было уже опасно^[682]. Евреи бежали из страны тысячами. Власти ввели военное положение. Демонстрации в поддержку нацистов и антисемитизм захлестывали деревни, большие и маленькие города^[683].

Старые друзья семейства Гогенберг вступили в нацистскую партию или негласно с ней сотрудничали. Почти все от страха держали язык за зубами; но Элизабет и Мэйзи отважно боролись за освобождение своих мужей. В конце концов Элизабет сообщили, что некий нацистский чиновник из Берлина встретится с ней в отеле «Империал», когда в следующий раз приедет в Вену. Человеком, которого Гитлер выбрал для обсуждения дела Гогенбергов с женой Макса, был Герман Геринг.

В нацистской Германии только у фюрера было больше власти, престижа и влияния. Вскоре после ареста братьев Гогенберг престарелый эрцгерцог Иосиф-Фердинанд, тоже Габсбург, был арестован гестапо и отправлен в Дахау. Брат и сестра Геринга, жившие в Австрии, просили оказать им любезность и освободить далекого от политики ветерана Первой мировой войны. Вскоре старика выпустили, но шок и психологическая травма от пережитого ускорили его смерть. История Иосифа-Фердинанда вселяла в Элизабет Гогенберг и надежду, и страх^[684].

Как всегда, на утреннюю встречу с Герингом она прибыла заблаговременно. Он заставил ее ждать. Час шел за часом, а она все сидела в оживленном вестибюле, под яркими хрустальными люстрами, в окружении мраморных статуй, глядя на шикарную парадную лестницу. В середине дня очень вежливый и почтительный офицер люфтваффе пригласил ее наверх ^[685]. Вслед за ним она вошла в отдельный лифт, поднялась на два этажа, прошла по длинному коридору и опустилась на стул рядом с апартаментами Геринга, где и провела еще почти полдня. С утра она ничего не ела и не пила. Наконец ее пригласили в салон, где вот-вот должно было начаться какое-то совещание.

Почти все большое роскошное помещение занимал огромный пустой стол. Помощник Геринга ходил по апартаментам, открывая и закрывая двери, как будто искал, но не мог найти своего шефа. И вдруг, как по команде, с балкона в комнату энергично вошел сорокапятилетний Геринг. Он был не в обычной военной форме, а в элегантном, ослепительно-белом гражданском костюме. Даже шляпа, носки и туфли тоже были белыми.

Возможно, чтобы еще больше подчеркнуть необычность ситуации, в глаз он вдел монокль, а на руку – перстень-печатку; ни того ни другого она не видела ни на его фотографиях, ни в кинохронике. Ей он показался похожим на статиста из венской оперетты. Если бы он не был известен полным отсутствием чувства юмора, она бы, наверное, улыбнулась^[686].

Обратившись к ней «герцогиня Гогенберг», он предложил ей сесть, потом и сам уселся за стол, повернул свой стул от нее, оказавшись к ней спиной, и принялся спокойно играть моноклем. Она смотрела на него, ожидая, когда молчание прервется. Наконец Геринг произнес: «Мне известно, что вы пришли просить за двоих. Я много думал о вашей просьбе, но до сих пор в нерешительности. Что лучше – все оттянуть, продержать их еще несколько лет там, где они сейчас, а потом убить или сразу повесить?»^[687]

Он долго ждал ее ответа. Она молчала. Геринг обернулся кругом, оказался с ней лицом к лицу, и обрушил на нее поток вопросов, как будто он был следователь, а она – преступница. Она почти ничего не запомнила до тех пор, пока он не спросил: «Как можете Вы защищать Эрнста Гогенберга, ведь он возглавлял местную самооборону, пытал и жег прогермански настроенных австрийцев? Ваш зять поджаривал хороших национал-социалистов в своем замке!» На это Элизабет Гогенберг произнесла: «Не сомневаюсь – даже Вы сами в это не верите». Ее холодный тон тут же заставил его замолчать^[688].

С этого момента вопросы начала задавать уже она. Герцогиня поинтересовалась у Геринга, как ей растить пятерых мальчиков, которые все родились от немецкой матери, отец которых арестован без предъявления обвинений, которых лишили дома и всего имущества? Горячий спор длился больше часа. В конце этого словесного противоборства он сказал ей: «Выше голову, немецкая женщина. Пишите свои письма, и все будет хорошо»^[689].

У Элизабет Гогенберг было такое чувство, будто она, не моргая, посмотрела в лицо самому дьяволу. Ее муж и зять оставались в Дахау. Но герцогиню уведомили, что она может вернуться в замок Артштеттен. Отец помог деньгами, и она с пятью детьми сняла небольшое помещение в собственном доме^[690].

Когда она убедилась, что учитель местной школы был ярым нацистом, то отослала в Вюртемберг к своим родителям двоих старших сыновей: одиннадцатилетнего Франца и десятилетнего Георга. Элизабет чувствовала, что в Германии подозрений и наблюдения будет меньше, а значит, там им будет безопаснее. В австрийских школах нацисты пропагандировали расизм гораздо назойливее, чем в сельской Германии. В сельской школе Вюртемберга нацистские учителя, ученики и пропаганда были куда менее активными. Кроме того, в большом хозяйстве становилось на два рта меньше; но больше всего она хотела, чтобы мальчики оказались под благотворным влиянием деда^[691].

Никого в Вюртемберге не уважали так, как отца Элизабет Гогенберг – принца Максимилиана IV Вальдбурга, который и не думал скрывать своего презрения к Адольфу Гитлеру. В его замке, расположенном на одном из самых высоких холмов города, можно было без всяких помех слушать швейцарское радио и узнавать о том, что творится в Германии. Хозяин был глуховат, поэтому включал приемник на всю мощь, так что в курсе последних событий была и вся округа. Но принца так любили, что никто, даже гестапо, не отваживался попросить его сделать радио потише^[692].

Элизабет ввязывалась не во всякую схватку. Как только она вернулась в Артштеттен, ей стали настойчиво предлагать вступить в местную женскую нацистскую организацию. Она упорно отказывалась, но к ней заходили с другой стороны: бродячие торговцы стучались в дверь и настырно навязывали бюсты Гитлера и Геринга; покупая их, человек доказывал свою лояльность к Германскому рейху. Чтобы отделаться, жена Макса однажды согласилась купить два маленьких бюста. Перед тем как спрятать их с глаз долой, она заметила, что бюсты полые, а Геринг был изображен без монокля, который он крутил во время их беседы в отеле «Империал». Продавцы нацистской символики, однако, не оставляли ее в покое, и тогда она написала на них жалобу. Герцогиня Гогенберг оказалась, наверное, единственным человеком в Австрии, у которого хватило на это смелости, но все получилось. Больше к ней никто не приходил^[693].

Сначала она говорила младшим сыновьям, что папа уехал далеко-далеко, потом – что они вместе с дядей находятся в немецком лагере. Узники Дахау каждые две недели могли отправлять домой открытки. Цензура так тщательно проверяла их, что мальчики и не догадывались, откуда им пишут.

После аншлюса под стражу были заключены двадцать тысяч австрийцев. Наиболее «опасных» отправили в Дахау. Маркс и Эрнст стяжали своеобразную славу: они оказались там первыми «преступниками» – австрийцами^[694]. Через четыре дня к ним присоединились сто пятьдесят три земляка. В мае прибыли еще сто двадцать человек^[695]. Австрийцы содержались отдельно от других заключенных, но обращались с ними так же жестоко.

Журналист, бывший узник Дахау, писал потом: «Среди них было два посла, три министра, один государственный секретарь, один старший судья, один государственный обвинитель, мэр Вены, один генерал, один полковник, три майора, два университетских профессора, несколько высших полицейских чинов, два известных в Вене юриста, множество знаменитых журналистов и писателей»^[696]. Еще один выживший вспоминал: «Глядя на них, было чуть ли не стыдно осознавать, что сам ты свободен»^[697].

Только через несколько лет семья Макса и Эрнста узнала (и не от них самих, а от других), каким ужасом стал для них Дахау. Охранники с хлыстами из бычьей кожи, с нашивками в виде черепа и перекрещенных костей издевательски обращались к ним «Ваши императорские величества»^[698]. Братьев сфотографировали, сняли с них одежду, голыми отправили к цирюльнику, обрили головы и усы, поставили под ледяной душ и выдали полосатые лагерные робы и деревянные башмаки. Дальше они заполнили анкеты с вопросами о возрасте, дате рождения, вероисповедании, роде занятий, родителях, если они живы. Особенно интересовало охранников, где, когда и как умерли их отец и мать^[699].

Ни одного из братьев официально ни в чем не обвиняли. Но герцог Гогенберг, заключенный номер 13742, носил на своей робе зеленый треугольник – знак «задержанного под стражей для обеспечения безопасности». Принц Эрнст, заключенный номер 13741, попал в категорию «политических преступников» за нападение на венское представительство немецкого туристического бюро. «Антинемецкое поведение» принесло ему красный знак террориста^[700]. Всю зиму Эрнст убирал снег от дверей штаб-квартиры СС, посыпал песком и пеплом дорожки, по которым ходили офицеры гестапо^[701]. Это было жуткой пародией на то, что когда-то Гитлер разгребал снег перед отелем «Империал», готовясь к встрече членов правящего дома империи Габсбургов.

Братьям поручили чистить отхожие места; они все время убирали и вывозили нечистоты из вечно переполненных лагерных туалетов. Для работы им выдали только черпак^[702]. Очевидец писал: «Их впрягали в повозку с нечистотами, точно вьючную скотину. Погонщик из уголовных немилосердно хлестал их, гоня от одной уборной к другой: они накладывали экскременты в корзины и везли их на свалку»^[703]. Другой свидетель вспоминал:

Вскоре стали поговаривать, что это сыновья Франца-Фердинанда, убитого в Сараево. В повозке была чуть ли не тонна дерьма. Эсэсовцы остановили их, начали насмехаться. Потом кто-то подобрал плоский камень, братьев заставили наклониться над кучей и швырнули в нее камень так, что он забрызгал их лица экскрементами^[704].

После войны узник Дахау Леопольд Фигль, такой же, как и они, «политический преступник», писал, что видел сам, как братья Гогенберг заполняли отходами человеческой жизнедеятельности, тащили и опустошали свою двухколесную повозку:

Лишенные всех титулов и званий, видя перед собой смерть ежедневно, ежечасно, они переживали немыслимое унижение не с высокомерной гордостью представителей «расы господ», а с непоколебимым, суровым достоинством наследников древнего рода, которым судьбой было предназначено служить и править… Они делили с нами каждый кусок, каждый глоток воды и были самыми приятными из наших товарищей^[705].

А вот еще одно свидетельство:

В них было спокойное, радостное, удивительное достоинство, неистребимое чувство юмора, нерушимая солидарность. Система стравливала людей, заставляла одних смотреть на других свысока, но Гогенберги ясно давали понять, что они делать этого не будут^[706].

Братья выполняли все приказы своих гестаповских мучителей. Вернее сказать, все, кроме одного. Они решительно отказывались ненавидеть людей, бывших с ними в заключении, в том числе и евреев. 10 ноября 1938 г. в Германии и Австрии были разгромлены еврейские синагоги, дома и лавки. Это произошло печально известной «Хрустальной ночью», или «Ночью разбитых витрин», но бесчинства продолжились и днем. Полицейские, пожарные, соседи стояли поодаль и только смотрели, как выгорали дотла шестьдесят две австрийские синагоги, как громили еврейские кладбища, как налетали на еврейских мужчин, женщин и детей, как их избивали и грабили^[707].

Шесть тысяч австрийских евреев отправили потом в Дахау. Охрана с каким-то особым злорадством издевалась над ними, мучила, убивала. Если человек пересекал черту, проведенную в пыли, или не надевал лагерную кепку, его расстреливали на месте. Порой охранники срывали головной убор с какого-нибудь еврея и швыряли его в запретную зону, а это означало немедленную гибель несчастного. В лагере шептались, что так поступили с престарелым евреем, некогда знаменитым комиком. Эрнст тут же подпрыгнул, поймал шляпу и вернул ее остолбеневшему владельцу. Охранник прицелился, но не стал стрелять^[708].

Максимилиан уважал многих сотоварищей-узников: евреев и Свидетелей Иеговы за искреннюю веру; легионеров Иностранного легиона за стоическое мужество в телесных страданиях, коммунистов и республиканцев за силу политических убеждений^[709]. Каждый человек, в том числе и Макс, находил способы спокойно противостоять нацистам. Как-то после длинного рабочего дня Макс складывал инструменты в большой деревянный ящик и вдруг услышал, что к нему кто-то бежит. Из-за угла вылетел перепуганный цыганенок. Они взглянули друг на друга, Макс тут же открыл ящик, мальчишка запрыгнул в него, а Макс опустил тяжелую крышку и закрыл ее на амбарный замок. Вскоре мимо пролетел разъяренный охранник с видом охотничьей собаки, которая потеряла след. Макс слышал, как тот изрыгал ругательства и клялся, что наутро убьет цыганенка.

В тот же вечер Макс выскользнул из барака (а это каралось расстрелом на месте), пробрался через весь лагерь, отпер замок и откинул тяжелую крышку. Цыганенок выпрыгнул из ящика и исчез в темноте. Весь следующий день Макс раздумывал, не выполнил ли охранник своего обещания и не убил ли мальчика. Он, может быть, подарил цыганенку несколько лишних часов жизни, но и это было достижение. Именно такие небольшие победы делали жизнь в Дахау переносимой^[710].

16. Сделка с дьяволом

Как ужасно, фантасмагорично, невероятно, что здесь нам придется рыть окопы и примерять противогазы из-за ссоры в далекой стране, о которой мы решительно ничего не знаем.

Британский премьер-министр Невилл Чемберлен о Чехословакии

София Ностиц-Ринек не теряла веры ни в себя, ни в то, чем она занималась. Узнав, что братьев отправили в Дахау, она тут же решила, что возьмет на себя переговоры с Генрихом Гиммлером об их освобождении^[711]. Как и ее габсбургская бабушка, она твердо верила в силу прямой личной дипломатии. Чехословацкие, австрийские и немецкие друзья пришли в ужас. Все притихли, опасаясь длинных рук нацистов^[712].

Не испугалась только старая, преданная ей горничная. У этой горничной была подруга, служившая в семействе Гиммлеров; она-то и попробовала свести чешскую графиню и немецкого нациста, но для встречи не нашлось ни места, ни времени^[713]. Тогда графиня решила отправиться в Берлин, в штаб-квартиру гестапо. Она ехала одна.

Ехать из Чехословакии в столицу нацистов тогда было опасно, особенно если твои братья томились в Дахау. Гитлер чуть ли не каждый день все сильнее грозил пражскому правительству, а адрес, нужный Софии, – Принц-Альбрехтштрассе, 8, – был самым страшным во всем Берлине^[714].

Штаб-квартира службы безопасности рейха занимала целый квартал. В подвале проводились допросы и пытки. На этажах расположились ведомства, отвечавшие за Дахау и другие концентрационные лагеря. С самого верха бывшего музея и школы искусств на город мрачно взирала канцелярия Генриха Гиммлера, а рядом расположился его помощник Рейнхард Гейдрих.

Почти все жители нацистской Германии в 1938 г. старались быть как можно незаметнее. Но только не графиня Ностиц-Ринек^[715]. Она ходила и ходила на Принц-Альбрехтштрассе, 8, добиваясь приема у Гиммлера, Гейдриха или их заместителей. Безупречно одетая, всегда точная чешская графиня стала завсегдатаем в вестибюле штаб-квартиры. Секретарши, охранники и даже младшие офицеры гестапо сочувственно шептали: «Приходите завтра», «Ну, может быть, послезавтра». Гиммлер и его непосредственные подчиненные старательно избегали ее^[716].

Заканчивалось время, когда гражданин Чехословакии мог свободно въехать в нацистскую Германию^[717]. В сентябре Адольф Гитлер дал интервью London Daily Mail и откровенно рассказал о своих взглядах на расы и будущее этой республики^[718]. Осенью того же года американский дипломат Джордж Кеннан прибыл в Прагу и записал:

Прага просто не могла быть краше, чем в том сентябре, когда ее безопасность повисла на тончайшем волоске. Барочные башни – нереальные, эфемерные – мирно парили в ярко-синем осеннем небе, по которому медленно плыли редкие облачка… И очень редко, а может, и совсем никогда сказочный облик этого города так не походил на музей, никогда не был так далек от суровой действительности, как в те странные дни^[719].

Президент Эдуард Бенеш вверил судьбу своей страны военному союзу с Францией, совершенно по-детски уповал на Англию и ничуть не сомневался, что Советский Союз Иосифа Сталина не бросит Чехословакию в беде. Он ошибся и в первом, и во втором, и в третьем случае ^[720]. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен встретился с Гитлером в Берхтесгадене, и там они предрешили будущее страны, даже не пригласив ее на переговоры. Стремление британца к миру любой ценой было столь же откровенным, как изображение лежащей обнаженной женщины на картине итальянского Возрождения, висевшей на стене позади участников. Очевидец писал: «Это несколько походило на сцену из “Алисы в Стране чудес”: пили чай, как ненормальные, сидя за круглым столом в комнате с огромным окном, обращенным в сторону Австрии»^[721]. Так Чехословакию и предали – между итальянской обнаженной с одной стороны и Австрией – с другой. Единственной реакцией на свидание в Берхтесгадене была редакционная карикатура в Washington Post: скелет пальцем переводил стрелку часов с 1938 года обратно в 1914-й^[722].

Вечером 21 сентября 1938 г. громкоговорители известили всю Прагу, что Франция и Англия согласились на раздел Чехословацкой республики. Большая часть военных заводов, почти вся промышленная база, треть граждан и земельных угодий отходили к гитлеровской Германии. Сообщение заканчивалось словами: «Такого еще не бывало в истории. Друзья и союзники навязали нам условия, какие обычно диктуют поверженному врагу»^[723].

Ошарашенные пражане толпились на улицах, не веря своим ушам. Встал транспорт. Почти все молчали. Кое-кто плакал. Слышались патриотические песни, но грустные, чуть ли не похоронные. Везде появились государственные флаги. Два дня все улицы и Вацлавская площадь были полны людей. Немецкие газеты писали о «красном бунте в Праге». Но это были поминки по стране, на которые пришли полмиллиона человек^[724]. 1 октября 1938 г. войска Гитлера вошли в Судетскую область. В частном разговоре Франклин Рузвельт назвал это «вооруженным налетом», публично же не проронил ни слова^[725].

Джордж Кеннан сообщал, что, как только в стране появились немцы, «остановились поезда. Перестали летать самолеты. Приграничные станции перестали существовать»^[726]. Фалькенау и Генрихгрун, поместья Ностиц-Ринеков, расположенные северо-западнее Праги, оказались теперь в самой глубинке Судетского края. Страну как будто парализовало. Чешским немцам, лояльным республике, некуда было податься. Один очевидец сетовал:

Немцы, ненавидевшие нацизм, были вынуждены оставаться на месте… Многие из успевших бежать и обратиться за английской визой получали отказ. Британцы, трубя на всех углах, что имеют силы помочь усеченному государству, не предоставляли ни убежища, ни безопасности его гражданам, оказавшимся под угрозой^[727].

Прервалось телефонное, телеграфное и почтовое сообщение; прекратились и поездки Софии в Вену. Ее контакты с родной семьей в Австрии стали почти невозможны^[728]. Все поверили, что остатки Чехословакии обречены на скорый конец. В западню попали не только чешские немцы. Еврей, беженец из Вены, писал, что из Праги удирали так, будто к городу приближалась чума; но эмигрантов поневоле никто нигде не ждал^[729].

Из Лондона американский посол Джозеф Кеннеди писал государственному секретарю Корделлу Халлу: «Лорд Галифакс несколько раз повторил, что они дают указания всем и каждому не произносить больше никаких речей о чешско-немецкой ситуации… уже и так сказано все, что следовало сказать. Галифакс и Чемберлен твердо уверены, что молчание с их стороны и надежда с нашей принесут самые достойные плоды»^[730]. Посол Кеннеди, ярый изоляционист и противник войны, согласился. Его сын Джон, тогда студент колледжа, а потом президент Соединенных Штатов, отправился в Прагу, опросил несколько десятков чехов и предсказал, что последняя часть разрезанной, выпотрошенной страны сдастся нацистам без всякого сопротивления.

Через месяц после аннексии Судетов Венгрия потребовала возврата ее территорий, отобранных Чехословакией после Первой мировой войны. Чтобы разрешить спор, Гитлер попросил Муссолини о встрече. Местом ее проведения был выбран Бельведер. Дворцов в городе были сотни, в Третьем рейхе и фашистской Италии – тысячи, но именно Бельведер, бывший дом Франца-Фердинанда, где родился Максимилиан, имел для Гитлера особое значение. Он признавался Генриетте фон Ширах, что, живя в молодости в Вене и подвизаясь художником, из всех дворцов Габсбургов он рисовал только его. Именно в нем Гитлер чаще всего подписывал договоры и заключал военные союзы^[731].

Слухи о войне снова пугали Европу, и в это время старый друг Франца-Фердинанда герцог Портлендский выпустил свои воспоминания. Вот что он писал о сараевском убийстве:

В своей бессмысленности оно было преступно и трагично. Невыразимо печально, что Англия так и не увидела, как всходит на престол этот выдающийся принц из дома Габсбургов. Разве крепкая и мирная власть в регионе Дунайского бассейна не стала бы сегодня решающим преимуществом? Этот благородный принц был истинным европейцем, и то, что мы видим сейчас, когда уже слишком поздно, ему было ясно уже тогда. Воздадим же должное его памяти: нельзя не признать, что, будь он теперь среди нас, многое было бы совершенно иначе^[732].

Через пять месяцев после захвата Судетской области и год после аншлюса армии Гитлера заглотили остаток Чехословакии. Нацисты, снежный буран и мартовские иды нагрянули в Прагу одновременно. Джон Кеннеди оказался прав: страна, правительство и военные сдались без единого выстрела. Гитлер триумфально ввел армию в очередную покоренную европейскую столицу, но Прага встретила его совсем не так, как Вена. Никто радостно не кричал на улицах, не салютовал фашистским приветствием; на пустынных улицах царило холодное молчание^[733].

Первым делом Гитлер объявил, что государства Чехословакия больше не существует, а потом осмотрел город с высоты тысячелетнего Пражского града. Древние королевства Богемии и Моравии он объявил протекторатами Германии. Ночью он спал в кровати Томаша Масарика, а через два дня улетел в Вену и снова остановился в отеле «Империал»^[734]. Исчезновение единственной в Центральной Европе подлинной демократии официальные круги встретили глухим молчанием. Руководители Англии и Франции надеялись, что, пожертвовав Чехословакией, можно будет избежать войны ^[735]. Отто Габсбург не смолчал. Его гневная отповедь появилась в журнале Time: «Я решительно осуждаю грубую силу, с которой Германия подчинила себе Богемию и Моравию. Я осуждаю военную оккупацию Словакии германской армией»^[736]. Центральная Европа поняла, что теперь о мире можно забыть. Церкви в соседних Польше и Румынии заполнили люди, а правительства этих стран начали готовиться к войне.

Через четыре дня после захвата Судетской области президент Эдуард Бенеш подал в отставку. Чехословакия переживала тяжелейший в своей двадцатилетней истории кризис, а он заявил: «Я остаюсь тем, чем был всегда: убежденным демократом. Именно поэтому я ухожу. Глубоко убежден: лучше не мешать новому созвездию, которое восходит сейчас над Европой»^[737]. Бенеш попросил министров выполнять свои обязанности и оставаться на постах. Его сменил Эмиль Гаха, человек слабого здоровья, которого еще раньше, после встречи с Германом Герингом, сразил сердечный приступ. С пепельно-серым лицом, похожим на маску смерти, он умолял сограждан покориться судьбе. Из пражских громкоговорителей на горожан лились уговоры спокойно заниматься своими делами и быть «хорошими чехами и хорошими немцами»^[738].

София Гогенберг Ностиц-Ринек была и австрийкой, и чешкой, но Адольф Гитлер повелел, чтобы и она, и ее семья теперь стали немцами. В один миг у нее отобрали и прошлое, и будущее. Второй раз она ощутила сиротство: в 1914 г. убили ее родителей, а в 1938-м украли национальность и страну^[739].

Гестаповцы, не теряя времени, нагрянули в дом дочери Франца-Фердинанда. Особняк Ностиц-Ринеков обыскали от чердака до подвала, а четырех детей поместили под домашний арест. Софию и Фрица увезли в солидное здание банка на противоположном конце Праги, приспособленное под штаб-квартиру гитлеровской тайной полиции. Допрос шел несколько часов, но Фриц, стойкий сорокапятилетний отставной офицер Австрийской императорской армии, доказал свою несгибаемость. София тоже не дала себя запугать. Она, не дрогнув в Берлине, не оробела и в Праге. В конце концов мужа и жену отпустили, но теперь гестапо не спускало с них глаз.

Американский дипломат Джордж Кеннан писал, что чехи оказались перед выбором: сотрудничать со злом или совершить геройское самоубийство^[740]. Гестапо вернулось в дом Ностиц-Ринеков и предложило Софии и Фрицу почти то же самое. Фрица позвали в его собственную библиотеку и объявили: или он поступает в силы местной самообороны вермахта, или в гестапо. Альтернативой и для него, и для семьи было тюремное заключение^[741].

Покойный отец Фрица был верным гражданином Чехословакии, но одновременно и главой всех судетских чехов немецкого происхождения. Привлечение его сына к работе с нацистами стало бы популярной мерой в Судетской области, поставило бы его в подчиненное положение и под самое пристальное наблюдение. Это была горестная капитуляция. Как только Фриц вступил в силы самообороны вермахта, он сам, София и вся их семья стали ценными заложниками^[742].

Чехи, которые сумели уехать, подкупить чиновников и вырваться из страны, перебраться через занесенные снегом поля и горные перевалы, обрекали на тюремное заключение и гибель родных и знакомых, оставшихся в стране. У Йозефа Корбела, чешского дипломата, бежавшего с женой и дочерью, двадцать пять членов семьи были арестованы и погибли в концентрационных лагерях^[743]. Его дочь Мадлен Олбрайт стала первой женщиной в истории США, занявшей пост государственного секретаря.

София поддержала мужа в этой сделке с дьяволом, надеясь на спасение Макса и Эрнста. Она тут же списалась с Генрихом Гиммлером и потребовала, чтобы братьев освободили из Дахау под ручательство ее мужа. После долгих проволочек ей сообщили, что Гитлер и Геринг наложили вето на ее обращение, а Эрнста к тому же назвали «осквернителем нацистской символики»^[744].

Прагу как будто поместили в чистилище. Страх, немота, преследования и самоубийства стали обычными приметами жизни. Объявленных негражданами евреев и цыган тысячами отправляли в Терезиенштадт, старинную судетскую крепость, названную в честь одной из габсбургских императриц. Там встретил свой конец убийца Франца-Фердинанда. Десять тысяч детей навсегда исчезли за ее воротами^[745].

Нацисты быстро пошли войной на чешскую культуру. Жгли книги; радиопередачи проверяла цензура; закрыли газеты, театры и даже Пражскую национальную оперу. Из музеев и университетских библиотек изымали картины, гобелены, рукописи, книги. Регалии древних королей Богемии отправили в Берлин, а родовые особняки Лобковицев, Штархембергов, Кински и других старинных семейств нещадно ограбили^[746].

Конопиште, где родилась София Ностиц-Ринек и где когда-то жил Франц-Фердинанд, человек, которого нацисты называли не иначе как «декадент», стал одной из их первых целей^[747]. Правительство Чехословакии заботливо сохраняло его как музей. Кроме мелочей, которые разобрали на сувениры семья президента Масарика и чешские чиновники, интерьер остался почти таким же, как в тот день, когда Софию с братьями выставили из замка^[748]. Все изменилось в мгновение ока. Конопиште лишился произведений искусства, восточных ковров, мейсенского фарфора, бесценных антиков, десятков семейных портретов предков Габсбургов и Хотеков, сотен семейных фотографий в серебряных рамках. Всю библиотеку герцогини Гогенберг упаковали в сорок два деревянных ящика и вывезли из страны. Ложки, вилки и ножи переплавили, чтобы извлечь из них золото и серебро, но величественную столовую и все, что в ней было, оставили для приема особо почетных гостей^[749].

Прославленная коллекция средневекового оружия, принадлежавшая Францу-Фердинанду, попала во вновь созданный в Праге военно-исторический музей вермахта, закрытый для широкой публики. Это была временная экспозиция, потому что Адольф Гитлер собирался выстроить постоянное здание в Линце. Коллекция огнестрельного оружия, собранная эрцгерцогом, имела историческое значение; ее отправили в Берлин, в Императорский охотничий музей. Военные полотна и прочие произведения искусства времен военной службы эрцгерцога передавались на условиях «бессрочного владения» в клубы, конторы, общежития и дома чиновников гестапо^[750]. Мебель из Конопиште приберегали для дома вновь назначенного заместителя имперского наместника в протекторате Богемия и Моравия Рейнхарда Гейдриха^[751]. Замок и земли, где родилась София Ностиц-Ринек, были превращены в учебный центр гестапо.

Адольф Гитлер гордо называл Гейдриха «человек с железным сердцем». Высокий, светловолосый, голубоглазый, именно он подтолкнул Гитлера переступить черту: он был нацистским богом смерти, ответственным за геноцид миллионов евреев^[752]. Гейдрих пообещал Гитлеру: «Мы германизируем чешское отребье»^[753]. Даже его заместитель Вальтер Шелленберг говорил: «Не ведая никаких угрызений совести, руководствуясь холодным как лед разумом, он (Гейдрих) способен был довести несправедливость до степени чрезвычайной жестокости. Пытки и убийства были его повседневным занятием» ^[754][755].

В частной жизни Гейдрих был образцово-показательным семьянином, верным мужем своей жены Лины, которая и втянула его в нацистскую партию, хорошим отцом для их троих маленьких детей. Они жили в пригороде Праги, в прекрасном замке, конфискованном у Фердинанда и Адели Блох-Бауэр, знаменитой «женщины в золотом» с картины Густава Климта. Фрау Гейдрих кичливо обставилась мебелью и дорогими вещами из ограбленного Конопиште^[756]. На семейство рабски трудились узники соседних концентрационных лагерей Терезиенштадт и Освенцим, и Лина похвалялась друзьям, что живет в сказочном замке как принцесса. Сказка разом оборвалась, когда ее мужа, по прозвищу «пражский мясник», убили чешские эмигранты, засланные в страну Эдуардом Бенешем и его правительством в изгнании^[757].

Генрих Гиммлер лил слезы, узнав о смерти своего любимого заместителя; Гитлер сетовал, что его некем заменить, и грозился выслать из страны всех не-немцев, но распорядился арестовать, пытать и уничтожить пять тысяч чехов^[758]. Поселок Лидице близ Праги сровняли с землей, всех мужчин расстреляли, женщин и детей отправили в концентрационные лагеря. На помпезных государственных похоронах в Берлине Гиммлер выступил с прочувствованной речью^[759]. Наступило царство ужаса, и Прага из чистилища попала прямо в нацистский ад. София, Фриц и их друзья-чехи старались жить как можно неприметнее^[760].

На пятидесятый день рождения Гитлер сделал себе подарок – четырехчасовой военный парад в Берлине. Едва живой президент Чехословакии Гаха мрачно стоял рядом с ним. Вечером Гитлер разоткровенничался в близком кругу: «Господа, сегодня закончились первые полвека моей жизни… Теперь я на вершине своих жизненных сил, и ни у одного немца не хватит ни сил, ни авторитета, чтобы достичь намеченных мной целей»^[761]. Через неделю в радиопередаче, которую транслировали по всей Германии, линцский мечтатель рассказывал о себе и своих достижениях^[762]. Циники шутили, что это воззвание Гитлера к миру.

Через четыре месяца, 1 сентября 1939 г., Германия напала на Польшу, а Британия и Франция объявили войну Третьему рейху. Как только Гитлер осознал, что началась Вторая мировая война ^[763], то, к удивлению подчиненных, впал в несвойственное ему спокойствие. Долгое гнетущее молчание действовало на нервы всем присутствовавшим. Прервав его, Гитлер обернулся к своему министру иностранных дел Иоахиму Риббентропу и спросил: «И что теперь?»^[764]

17. Одиннадцатая заповедь

Все бледные кони Апокалипсиса пронеслись через мою жизнь – революция и голод, инфляция и террор, эпидемии и эмиграция.

Стефан Цвейг

Уповай на Бога. Но даже не пытайся понять Его.

Эрцгерцогиня Мария-Тереза Габсбург

В тот месяц, когда началась Вторая мировая война, Макса и Эрнста Гогенбергов вместе с почти тысячей заключенных перевели в концентрационный лагерь Флоссенбюрг в горах Баварии. Дахау временно понадобился для обучения военных. Флоссенбюрг построили чуть ли не напротив Фалькенау, одного из судетских поместий Фрица; их разделял только горный перевал. В лагере содержались уголовники со стажем, и они очень негостеприимно встретили политических заключенных, коммунистов, гомосексуалов, Свидетелей Иеговы и других «противников режима», доставленных из Дахау^[765].

Узники Флоссенбюрга работали или на соседнем авиастроительном заводе, или в глубоких гранитных каменоломнях. Для гигантских строительных проектов Гитлера постоянно требовались камень и кирпич. Эрнст и Макс и здесь чистили нужники, но теперь уже без черпака и тележки. Отходы человеческой жизнедеятельности из переполненных уборных они выгребали голыми руками^[766]. Сыновей Франца-Фердинанда старались унизить особенно изощренно.

В том году холода наступили рано, с ледяными дождями, обильными снегопадами и температурой порой до минус сорока. Зима 1940 г. стала самой холодной и длинной в истории Европы. Во Флоссенбюрге вспыхнула эпидемия дизентерии и брюшного тифа. Зараза распространялась так быстро, что охранников вывели за колючую проволоку, на внешний периметр. Там они грелись у костров и ждали, когда внутри все перемрут^[767].

Эрнст, Макс и политический заключенный из Вены по имени Фридрих Митмайер, семидесяти одного года, ходили за больными и умиравшими. В лагере почти не осталось ни еды, ни медикаментов. Пережженный древесный уголь использовался для обеззараживания. Тем, кто от слабости не мог питаться сам, вливали в рот отвар мерзлой травы, по ложке за раз. Мертвых хоронили в братских могилах, выкопанных огородными вилами. Когда весной охранники снова вошли в лагерь, то с отвращением обнаружили там живых. Счет смертям шел на тысячи; но и газеты, и журнал Time сообщали о кончине лишь одного заключенного – принца Эрнста Гогенберга.

А Эрнст был жив, вот только его семья несколько месяцев не знала об этом^[768].

Горстка политических заключенных, выживших во Флоссенбюрге, вернулась в Дахау. К удивлению Макса, ему приказали написать автобиографию. Он вообразил, что скоро его ждет суд, а значит, такой документ может сильно навредить. Ни один заключенный в Дахау не делал ничего подобного. После целого дня изнурительной работы, почти без света, в окружении спавших сокамерников он тщательно воссоздавал свою жизнь на бумаге^[769].

Взвешивая и подбирая каждое слово, он с умением юриста покрывал страницу за страницей в общем точными, но самыми общими сведениями, следя, чтобы они ни в коем случае не сослужили ему дурную службу. Это походило на обдуманный шахматный поединок, своего рода забаву, игру ума. Он писал, как ездил в Германию, как видел там упитанный, здоровый скот, фермы, содержавшиеся в образцовом порядке, вежливых людей, чистые улицы. Все было или хорошо, или очень хорошо. О политике не говорилось ни слова, о чем-либо мало-мальски важном даже не упоминалось. Автобиография стала актом его пассивного мятежа. Он решил доконать своих мучителей смертельной скукой^[770].

Наконец стерильно чистое жизнеописание было окончено, и через некоторое время его автора вызвали к коменданту лагеря. Там Макс узнал, что если не подпишет документ о неразглашении всего, что он видел, слышал и перенес в Дахау и Флоссенбюрге, то проведет всю оставшуюся жизнь под домашним арестом в Артштеттене. Эрнст оставался в Дахау^[771].

Нацисты не могли выдумать более иезуитской манипуляции. Оставить младшего брата в лагере было хуже, чем получить смертный приговор. Макс знал, что без Эрнста не пережил бы своих мучений^[772]. Правда, брат уверял, что его тоже скоро выпустят, но в это верилось с трудом. Его содержали как террориста, и этот ярлык делал свое черное дело. Эрнст как бы перестал существовать.

Максимилиану Гогенбергу, пожалуй, никогда не было так одиноко, как в поезде «Мюнхен – Вена». Когда он неожиданно объявился в Артштеттене, собственная семья его не узнала^[773]. Элизабет спросила об Эрнсте. После долгой паузы Макс шепотом произнес: «Когда я уезжал, он был жив». Младшие сыновья обрадовались ему; у них были одинаковые обязательные стрижки с зачесанными налево, как у фюрера, челками и красивая форма движения Гитлерюгенд. Возвращение оказалось и сладким, и горьким^[774].

Макс был угнетен. Домашний арест ограничил его мир лишь несколькими тесными комнатами в Артштеттене, но мысленно он все время был с Эрнстом в Дахау^[775]. Раз в неделю он ходил отмечаться в местной штаб-квартире гестапо и докладывал, с кем виделся или разговаривал и о чем была беседа. Он жаловался Элизабет, что от него ждут самооговора^[776]. Каждый раз в памяти всплывали Дахау и Флоссенбюрг. Брат сидел в Дахау, зять-чех служил в самообороне вермахта на Восточном фронте, два старших сына жили в Германии, а двух младших насильно засунули в Гитлерюгенд, и казалось, что от нацистов никуда не скрыться.

Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Люксембург, Бельгия и Франция легли под пяту гитлеровских армий^[777]. В ноябре 1941 г. союзницей Германии стала Венгрия, некогда составлявшая половину империи Габсбургов. Договор об этом Гитлер подписал в венском дворце Бельведер. Несколькими неделями ранее в том же дворце это сделала Болгария. Венская газета Neues Wiener Tagblatt трубила о начале нового «межконтинентального порядка»^[778].

Когда войска Германии вторглись в Бельгию, воздушный десант высадился в нескольких километрах от дома, где проживали в изгнании императрица Зита и восемь ее детей. Родственники Габсбургов из бельгийской королевской семьи предупредили их, и Зита с шестью младшими срочно выехала в Португалию. Два старших сына, Отто и Карл, отправились в Брюссель, потом в Париж. Там они помогали получать въездные визы в Испанию и Португалию и спасли от наступавших нацистов почти двенадцать тысяч австрийских евреев-беженцев, весь бельгийский кабинет и королевскую семью Люксембурга^[779]. Люфтваффе бомбило замок, где в изгнании жили Габсбурги, но точность бомбардировки была небольшой. Семья воссоединилась в Португалии и получила убежище в Соединенных Штатах. Отто подружился с президентом Рузвельтом и убедил его признать Австрию первой жертвой Гитлера, а не рьяной его союзницей^[780].

Альберт Шпеер, любимый архитектор Гитлера, вспоминал, что 28 июня 1940 г. фюрер ненадолго приезжал в Париж. Распорядилась ли так судьба, специально было задумано или совпало, но это была очередная годовщина сараевского убийства 1914 г. и подписания Версальского мирного договора в 1918 г. Гитлер осмотрел здание Парижской оперы, Эйфелеву башню, другие достопримечательности и, по воспоминаниям Шпеера, признался: «Увидеть Париж было мечтой всей моей жизни. Не могу выразить словами, как я счастлив, что сегодня эта мечта осуществилась»^[781]. Архитектор писал:

…И я даже немного пожалел его: три часа в Париже, первый и единственный визит, сделали счастливым человека, находившегося на вершине своего триумфа. Во время экскурсии Гитлер заговорил о параде победы в Париже, однако после беседы с адъютантами… решил от этой идеи отказаться… [и позже сказал]: «Я не настроен на победный парад. Война еще не закончена» ^[782][783].

Гитлер сказал Шпееру, что парад нужно планировать на 1950 г., когда все войны останутся в прошлом^[784]. В день, когда он был в Париже, люфтваффе бомбило Гернси и Джерси, Нормандские острова в проливе Ла-Манш, принадлежавшие Великобритании. Вскоре немцы оккупировали их, а через несколько недель вторглись в Югославию и Грецию.

Югославия сопротивлялась всего четырнадцать дней. Когда немецкие войска вошли в Сараево, то обнаружили там великолепный подарок к пятьдесят второму дню рождения Гитлера. На пышной церемонии, заснятой для потомства на кинопленку, они преподнесли фюреру мемориальную доску с места убийства Франца-Фердинанда. Репортаж крутили в выпусках новостей по всей оккупированной Европе^[785]. В самом его конце показывали радостного Гитлера, державшего доску в руках. Он лучше всех понимал, что это убийство открыло ему путь к власти и войнам на уничтожение целых рас.

В новостях снова замелькал дворец Бельведер. Правительство побежденной Югославии было вызвано в Вену на подписание договора со своими завоевателями-нацистами. Румынский дипломат Рауль Босси запомнил, что появлению Гитлера в круглом Китайском зале предшествовали три громких удара. Этим сигналом пользовались когда-то при дворе Габсбургов, извещая о выходе императора^[786]. Потом состоялся банкет, о котором Босси писал: «Тени эрцгерцога Франца-Фердинанда д’Эсте, последнего хозяина дворца, и его потомков, должно быть, трясло тогда от возмущения, и, наверное, они вздрогнули еще раз при виде Гитлера; он, никогда не евший мяса, тщательно резал ножом поданные ему овощи… стояла мертвая тишина… Обед походил на поминальный, а не на парадный»^[787].

Весной 1940 г. Максимилиана Гогенберга вызвали в местное отделение гестапо и сообщили, что один из его сыновей прогуливает собрания Гитлерюгенда, обязательные для посещения. Макса предупредили, чтобы он следил за мальчиком, иначе это будет делать гестапо^[788]. Из Вены пришло известие, что сильно ухудшилось здоровье бабушки Габсбургов Марии-Терезы. После нескольких настойчивых обращений к офицерам гестапо Максу разрешили к ней съездить. Эта поездка спасла и его разум, и его душу.

Макс поехал не один, а с четырехлетним сыном Петером. Младшему отпрыску Гогенбергов мать строго-настрого наказала быть хорошим мальчиком, сидеть тихо, вести себя спокойно и помалкивать. От той поездки у Петера осталось два воспоминания. Первое – перед величественным домом на Фаворитенштрассе, точно перед замком, возвышались две въездные башни. Второе – грелка на чайник. Она стояла на письменном столе между отцом и бабушкой, но никакого чая никто как будто и не думал подавать^[789].

Взрослые негромко разговаривали, а Петер в упор смотрел на грелку и не слышал ни единого слова. Когда свидание подходило к концу, бабушка спросила внука, не хочется ли ему чего-нибудь. Он ответил, что ему непонятно, зачем на столе стоит грелка, если чая все равно нет. Она приподняла грелку, и мальчик увидел под ней телефон. Потом она осторожно вернула грелку на место и прошептала: «Так они нас не подслушают!» Мария-Тереза Браганса-Габсбург не собиралась укрощать свое чувство юмора в угоду нацистам^[790].

Те, кто не были знакомы с ее острым умом, а знали только историю жизни, называли эрцгерцогиню меланхолическим украшением двора Габсбургов. Ее отец был очень хорош собой и некогда правил Португалией, но умер в изгнании, без гроша. Сама она была третьей, несчастной, женой Карла-Людвига, младшего брата императора Франца-Иосифа. Придворные уверяли, что любимым развлечением Карла-Людвига были издевательства над всеми женщинами, на которых он был женат. Вот и она прожила много лет в атмосфере презрения и словесных оскорблений, но ее чувство юмора ничуть от этого не пострадало^[791].

Петер навсегда запомнил свидание с прабабушкой, настоящей дамой былых времен. Она научила его находить смешное в разных нелепостях жизни и даже под грелкой для чайника. А Максу та встреча помогла снова обрести контроль над своей жизнью. Прощальные слова Марии-Терезы походили на одиннадцатую заповедь: «Уповай на Бога. Но даже не пытайся понять Его». Она сказала, что, если он хочет сохранить здравый ум и пережить врагов, ничего важнее этого нет^[792]. После встречи в доме на Фаворитенштрассе Макс воспрянул духом. Еженедельно посещая местное отделение гестапо, он озадачивал следователей, предъявляя им все более подробные списки вещей, пропавших, украденных или изуродованных в Артштеттене. Пользуясь своими профессиональными навыками юриста и дипломата, он путал карты нацистских бюрократов и на юридическом языке вежливо, но твердо переводил разговор на реституцию (возмещение ущерба)^[793].

В Рождество 1941 г. у них с Элизабет родился шестой ребенок, мальчик, которого назвали Герхард^[794]. За то, что Элизабет подарила рейху очередного представителя «высшей расы», нацистская партия наградила ее медалью «Почетный серебряный крест немецкой матери». На блестящем сине-белом медальоне поверх креста красовались свастика и факсимильная подпись Адольфа Гитлера. Она отказалась надевать эту награду^[795].

В Вюртемберге ее мать, у которой было двенадцать детей, несколько запоздало, но все-таки тоже представили к награде за выполнение материнского долга перед отечеством. Отец Элизабет, принц Максимилиан Вальдбург, решительно отказался от нее, заявив властям: «Моя жена не корова, чтобы получать медали от нацистов!» Сказать такое мало у кого хватало духа^[796].

За неделю до двадцать третьей годовщины сараевского убийства Германия внезапно напала на Советский Союз ^[797]. Еще в канун Нового года Адольф Гитлер писал Сталину: «Желаю Вам лично благополучия, а народу дружественного Советского Союза процветания». Сталин отвечал: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»^[798].

Неожиданное вторжение и быстрое отступление армий СССР ввергли миллионы людей в отчаяние. Среди них был и самый популярный писатель Австрии – Стефан Цвейг. Он отправился в Англию, оттуда перебрался в Америку и наконец обосновался в Бразилии. Тоскуя по родине, он поселился в Петрополисе, небольшом городке в горах, тесно связанном с историей Австрии. Его назвали в честь бразильского дядюшки эрцгерцогини Марии-Терезы, мать которого, принцесса из рода Габсбургов, родилась в Вене^[799]. Немецкая архитектура городка, готический собор, горная местность напоминали Цвейгу Австрию.

Двадцать два государства Европы, Северной Африки и Ближнего Востока оказались под властью нацистов. Не сдавались лишь Англия на западе и Советский Союз на востоке. Казалось, еще чуть-чуть – и нацисты победят безоговорочно. Мысль о Европе, объединенной под сапогом Адольфа Гитлера, заставила Цвейга и его жену покончить жизнь самоубийством. За два дня до этого он закончил работу над своей последней книгой – «Вчерашний мир», своего рода предсмертной запиской на четырех сотнях страниц. Прощаясь, он писал:

Один только я был очевидцем двух величайших войн человечества и встретил каждую из них на разных фронтах: одну – на германском, другую – на антигерманском. До войны я познал высшую степень индивидуальной свободы и затем – самую низшую за несколько сотен лет; меня восхваляли и клеймили, я был свободен и подневолен, богат и беден. Все бледные кони Апокалипсиса пронеслись сквозь мою жизнь – революция и голод, инфляция и террор, эпидемии и эмиграция; на моих глазах росли и распространяли свое влияние такие массовые идеологии, как фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России и прежде всего эта смертельная чума – национализм, который загубил расцвет нашей европейской культуры. Я оказался беззащитным, бессильным свидетелем невероятного падения человечества в, казалось бы, уже давно забытые времена варварства^[800].

Цвейг капитулировал перед пессимизмом, и его поступок отразил угнетенное, подавленное состояние, которое переживали тогда многие; однако другой немецкий писатель-эмигрант Томас Манн писал: «Ему ни в коем случае не нужно было доставлять нацистам эту радость»^[801]. А вот Гогенберги совершенно иначе отнеслись к появлению в Австрии советской Красной армии. Для Макса она была вестницей надежды. Он был убежден, что Гитлер повторил промах Наполеона, пойдя войной на страну, завоевать которую невозможно в принципе. После Дахау ночные кошмары мучили его все реже. Эрнст отказывался верить в первые бодрые рапорты нацистов о стремительном наступлении, но он боялся не дожить до их провала. Но для Софии наступил настоящий ужас^[802]. Чехословацкие колледжи и университеты были закрыты, а студентов «немецкого» происхождения начали срочно призывать в гитлеровскую армию. Через несколько дней получили повестки сыновья Фрица и Софии: двадцатилетний Эрвин и восемнадцатилетний Франц. Ее старшие мальчики из школьников сразу стали солдатами, пушечным мясом для нацистской военной машины^[803].

18. Апокалипсис

Ужасно жить в ежедневном, ежечасном страхе. Никогда не знать, что будет дальше. Хотеть высказаться против зла, что, по идее, было бы правильно, но знать, что высказаться – значит поставить под удар все и всех, что ты любишь. Не знаю, как они это делали. То было время бесконечного страха.

Герхард, младший сын Максимилиана и Элизабет Гогенбергов

После трехмесячной военной подготовки и двух месяцев в немецком военном училище Эрвина и Франца Ностиц-Ринеков отправили в Нижнюю Саксонию, в город Мюнстер, знакомиться со всеми премудростями танковой войны. Через тридцать лет после смерти Франца-Фердинанда два его старших внука стали лейтенантами и получили под свою команду танковые подразделения в войне на Восточном фронте, против страны, с которой эрцгерцог предупреждал Австрию ни в коем случае не воевать^[804].

28 июня 1942 г., в очередную годовщину сараевского убийства, Гитлер приказал своим танковым войскам, находившимся в Советском Союзе, повернуть на юг, в направлении Сталинграда^[805]. Это была роковая ошибка. Через полгода немецкие и советские армии сошлись в смертельной схватке на тысячекилометровой линии фронта между Балтийским и Черным морем. Сталинградская битва продолжалась 164 дня, изменив судьбу Адольфа Гитлера, его войны, Гогенбергов, да и всего мира. Красная армия остановила и уничтожила армии Германии. Сын Макса Гогенберга Георг, тогда пятнадцатилетний подросток, потом вспоминал:

В самом начале, когда брали верх немцы, почти каждый в Австрии представлял себе войну как некое чудо. Большинство полагало, что победы Гитлера были грандиозными актами возмездия за 1918 год. После же Сталинграда, чуть ли не наутро, многие поняли, что они, оказывается, все время были против нацистов. Люди вдруг вспомнили, что они австрийцы, а не немцы^[806].

Два сына Софии выжили в сталинградской катастрофе. Родственники, друзья, одноклассники, восемьсот тысяч офицеров и солдат – нет^[807]. Советский Союз потерял миллион человек. Огромные армии Сталина, не теряя времени, начали теснить на запад сильно потрепанные войска Гитлера. Эрвин и Франц, вместе с миллионами других, оказались между двумя величайшими вершителями судеб в истории.

По-сталинградски суровую зимнюю стужу быстро почувствовали в немецкой Силезии, на нынешнем северо-западе Польши. Именно там оказались Мэйзи Гогенберг и ее маленький сын. Силезия находилась прямо на пути советских армий, которые, круша врага, шли на Берлин^[808].

За несколько дней до начала войны родителей Мэйзи отозвали в Лондон. Мать умоляла ее поехать с ними, но Мэйзи наотрез отказалась оставить Эрнста^[809]. Она не до конца понимала, в какой опасности оказались ее родные. Глава семейства, капитан Джордж Джарвис Вуд, был тайным агентом МИ-6, службы внешней разведки Великобритании. Пытаясь освободить Эрнста, жена и дочь невольно вредили секретной работе отца^[810].

Только капитан и миссис Вуд уехали из Австрии, как Фриц Ностиц-Ринек отправился в Вену. Он перевез Мэйзи с маленьким сыном сначала в Прагу, потом в отдаленное поместье в Судетах и, наконец, на север Германии, в Силезию, где оставил у графа и графини Шаффгош, дальних родственников Гогенбергов^[811].

Эта семья числилась среди самых состоятельных промышленников Германии и ее крупнейших землевладельцев. Как и отец герцогини Гогенберг в Вюртемберге, некоторые немцы были неприкосновенны даже в гитлеровском Третьем рейхе. Их величественный замок с одной стороны защищал древний ров, с другой – частный пруд; а самой надежной оказалась нерушимая стена богатства и привилегий. Но Мэйзи Гогенберг там было одиноко и страшно. Она растила маленького сына без отца, жила в едва знакомой семье, в стране, которая бросила в застенок ее мужа, говорила на языке, в котором не была особенно сильна, и из-за усиливавшейся глухоты все прилежнее училась читать по губам^[812].

Эрнста перевели уже в третий концентрационный лагерь, Заксенхаузен-Ораниенбург, в тридцати пяти километрах севернее Берлина. Он был очень похож на Дахау, только охранялся гораздо строже. Заксенхаузен окружали высокая каменная стена, забор из проволоки с пропущенным по ней током и лютые сторожевые собаки. На сторожевых вышках несла дозор вооруженная до зубов охрана. Здесь никогда не бывало темно. Яркий свет круглосуточно заливал все изнутри и снаружи^[813].

По приказу Генриха Гиммлера администрация всех концентрационных лагерей рейха переместилась туда. Туда же упрятали многих важных заключенных. Канцлер Австрии Курт Шушниг, лютеранский пастор Мартин Нимёллер, внук Отто фон Бисмарка, последний кронпринц Баварии, бывшие премьер-министры Испании и Франции, захваченные в плен польские и советские генералы содержались в полнейшей изоляции. Там погибли старший сын Иосифа Сталина Яков и множество других мучеников^[814]. Мэйзи, из страха, что у Эрнста не хватит сил дольше оставаться в застенках, стала еще упорнее бороться за его освобождение^[815]. Она изо всех сил старалась не быть никому обузой и пошла работать в местные детские ясли, чтобы иметь деньги на бумагу и марки для своих бесчисленных писем. По подсказке графа Шаффгоша за содействием она обратилась к главе дрезденского гестапо Удо Густаву фон Войршу, уроженцу Силезии. Через какое-то время он ответил ей извинениями, что ничем не может помочь. Эрнст содержался в заключении по приказу, исходившему из «высочайших инстанций Германии»^[816]. Мэйзи поняла, что это обтекаемое выражение обозначает Гиммлера, Геринга и самого Гитлера. Теперь она только уповала, что кто-нибудь из них проявит благоразумие или великодушие и освободит Эрнста.

Армии Гитлера отступали все дальше и дальше, и немецкая солидарность, и семья Шаффгош все сильнее трещали по швам. Мэйзи узнала, что племянник графа чуть ли не первым поддержал Гитлера. Его родной брат этого не сделал. Мало того – этот самый брат в Берлине женился на дочери известного банкира-еврея и вместе с ней переехал в Силезию. Когда Гитлер возвысился, брат-нацист предупредил семью, что его золовке-еврейке угрожает опасность, и предложил переправить ее в нейтральную Швейцарию через южную германию и Австрию. Они сели в поезд вдвоем, но ее больше никто не увидел^[817].

Никто так и не узнал, что он сделал: выдал ли ее гестапо или сбросил с поезда. Старейшие аристократические семьи, в том числе и его собственная, перестали с ним общаться. В иерархии нацистской партии он поднялся очень высоко, среди своих же сделался изгоем^[818].

Весной 1943 г. графиня Шаффгош сидела за обедом в отеле «Метрополь» вместе со своим престарелым двоюродным братом. Каждый вечер он появлялся там с женой, друзьями и членами семьи и, по многолетней привычке, приглашал к столу проходивших мимо офицеров. Однажды подслеповатый Шаффгош не узнал своего родственника – того самого нациста, у которого пропала золовка, – и радушно спросил: «Не присоединитесь ли к нам?»^[819] За столом все почувствовали себя очень неловко, но ни у кого не хватило смелости встать и уйти.

Высокопоставленный нацист, так долго ходивший в изгоях, был только рад приглашению и к концу обеда великодушно предложил своим сотрапезникам в любое время обращаться к нему. Заговорила только графиня Шаффгош: она попросила его помощи в освобождении принца Эрнста Гогенберга из Заксенхаузена. Нацист скоро собирался обратно в столицу и обещал сделать все, что в его силах. Ему никто не поверил, но графиня кинулась домой и убедила Мэйзи написать очередное письмо^[820].

На пути к Генриху Гиммлеру было не миновать Эрнста Кальтенбруннера, главу Имперской службы безопасности. Это имя было знакомо Мэйзи. Именно он сразу после аншлюса вышвырнул их с Элизабет из своей канцелярии. Недолго думая Мэйзи написала ему. Германская армия отступала на всех фронтах, и поэтому ответ был более или менее сердечный: если она обратится напрямую к Генриху Гиммлеру, он передаст ее прошение^[821].

Через некоторое время в замок Шаффгош наведались два гестаповца. Мэйзи испугалась худшего, но ей сообщили, что мужа скоро освободят, вернут в Вену, и передали его первое после ареста письмо, не проверенное цензурой. Оно заканчивалось словами: «Каждый день, каждый час думаю о тебе… Обнимаю, целую тысячу раз»^[822].

Мэйзи так и не узнала, что именно побудило Генриха Гиммлера все-таки подписать распоряжение об освобождении: тень ли Сталинграда, влияние ли нациста – родственника графини Шаффгош, внутренние ли склоки нацистской бюрократии, пятилетняя ли борьба женщин Гогенберг или ощущение, что на шее все крепче затягивается веревка^[823].

Она поблагодарила графа и графиню, быстро собрала вещи и покинула пристанище, в котором вместе с сыном пережила почти всю войну. Через несколько месяцев наступавшая Красная армия разграбила и сожгла великолепный замок, граф Шаффгош скончался, а его семья рассеялась по миру^[824].

В Вене Мэйзи поджидала телеграмма из Берлина, помеченная штемпелем 12 апреля 1943 г.: «Прибываю утром 13-го, вокзал Франца-Иосифа, поездом 8.45. Целую, обнимаю, Эрнст»^[825]. Через пять мрачных лет в аду гестапо Эрнст, похожий на привидение, медленно вышел из вагона. Мэйзи остолбенело смотрела на исхудавшего, как скелет, тридцатидевятилетнего мужа. Здоровье Эрнста было подорвано, он получил сердечную болезнь, а его дух надломился. Лишь слабые отблески чувства юмора напоминали, каким он был^[826]. Далеко не сразу Эрнст нашел общий язык со своим шестилетним сыном, долго привыкал к огням и шумам. Он очень хотел поселиться в деревне, но ему было запрещено выезжать из Вены, где он по многу часов работал на военном заводе. Постоянное наблюдение, которое установили над ним нацисты, и напряжение от жизни в большом городе забирали его последние силы^[827].

По субботам Эрнст был обязан отмечаться в штаб-квартире гестапо, у Бальдура фон Шираха, рейхсгубернатора Вены, и подробно рассказывать, чем занимался на прошедшей неделе. По условиям освобождения ему было запрещено общаться с бывшими узниками концлагерей и с людьми, объявленными нацистами «врагами государства». Эрнсту нельзя было ни видеться, ни переписываться, ни встречаться с собственным братом Максом. Оба потеряли всякую связь с сестрой и ее семьей, жившими в Праге, а она, в свою очередь, не имела вестей о сыновьях, сражавшихся где-то на Восточном фронте. Никто точно не знал, кто жив, а кто – нет^[828].

В феврале 1944 г. смерть забрала восьмидесятивосьмилетнюю бабушку Гогенбергов. Ее хоронила старая и молодая Вена, пришли даже нацисты в высоких чинах, Макс и Эрнст с женами, но по условиям освобождения им нельзя было по-братски общаться друг с другом. Бабушку Габсбург хоронили по государственному церемониалу, но к Максу и Эрнсту не подошел почти никто из присутствовавших, даже старые друзья.

Через восемнадцать дней Мэйзи родила второго сына. В честь отца его назвали Эрнстом, но радовалась семья недолго. Неделю спустя ВВС Америки и Великобритании начали круглосуточно бомбить Вену^[829]. В седьмую годовщину аншлюса налет был самым сильным за всю войну. Отто Габсбург умолял президента Рузвельта остановить ковровые бомбардировки, но не получил ответа. Балкон дворца Хофбург, с которого Гитлер витийствовал перед тремястами тысячами радостных венцев, превратился в груду битого кирпича. В Венском зоопарке погибли две тысячи животных. Сильно пострадали дворец Бельведер, Испанская школа верховой езды, Императорские конюшни, Художественный музей и Художественная академия^[830].

Дотла сгорели всемирно известный «Бургтеатр» и железнодорожный вокзал, с которого для Гитлера началась Вена. Двадцать процентов города было полностью разрушено, не стало 87 000 зданий, в том числе дома Марии-Терезы и всего района, прилегавшего к улице Фаворитенштрассе, но она этого уже не видела^[831]. Ее похоронили в простом городском склепе капуцинов, рядом с покойным мужем, двумя его предыдущими женами, восемнадцатью императрицами и двенадцатью императорами из династии Габсбургов, в том числе и самим Францем-Иосифом^[832].

В Праге средневековые улочки, башни, мосты и замки пока еще не страдали от войны. Но с запада к городу подходили американские войска под командованием генерала Джорджа Паттона, а с востока наступали советские армии 1-го Украинского фронта под командованием маршала И. С. Конева. София твердила младшим сыну и дочери, что все будет хорошо, но было непонятно, кто из союзников возьмет город первым и что будет потом. Фриц вместе с местными силами самообороны получили приказ оборонять Прагу до последнего человека. За несколько месяцев до этого в Варшаве подавили восстание против немецких оккупантов. Были убиты двести тысяч мужчин, женщин и детей, а саму древнюю столицу Польши сровняли с землей^[833].

Всю оставшуюся жизнь Софии вспоминался февраль, лишь только речь заходила о войне. С тех пор для нее в этот месяц время текло по-другому: самый короткий в году, он казался ей самым длинным. Война и смерть навсегда переплелись с уходом бабушки в феврале 1944 г. и гибелью сына Франца в феврале 1945 г. в Польше. Крохотная деревня, где он умер, называлась Софиенберг^[834].

В официальном извещении о том, что самый кроткий из четырех ее детей был убит на Восточном фронте, говорилось: «Ваш сын погиб за фюрера и отечество»^[835]. Эти слова ее не успокоили. Франц-Ассизи-Максимилиан Ностиц-Ринек умер через три недели после того, как ему исполнилось двадцать два года. Ее первенец был где-то далеко, на Восточном фронте, но София не знала, среди живых он или среди мертвых^[836].

В Берлине бредовые идеи Адольфа Гитлера мешали любым попыткам спасти Германию от разгрома. В 1941 г., через несколько дней после нападения Японии на Пёрл-Харбор, он объявил войну Соединенным Штатам, обозвав их «не более чем мешаниной иммигрантов из разных стран и рас»^[837]. Теперь на западе союзные войска во главе с американцами, столь же разнообразные, как и страна, из которой они пришли, громили немцев. На востоке армии славян и других этнических групп, презрительно отнесенных нацистами к низшей расе, уничтожали солдат гитлеровской высшей расы.

Адольф Гитлер пообещал, что в конце войны обнесет рейх стеной, чтобы люди других национальностей не могли в него проникнуть^[838]. Но никакие стены уже не могли спасти нацистскую Германию. Гитлер приказывал держаться на всех фронтах, но, точно в детских фантазиях о ковбоях и индейцах, воспринимал наступавшие советские войска как «краснокожих»^[839]. Для подъема морального духа солдат, бившихся на слабевшем Восточном фронте, он приказал отправить туда триста тысяч экземпляров побасенок Карла Мая о Диком Западе. Но было уже не до чтения – каждому хотелось только спасти свою жизнь^[840].

Бальдур фон Ширах отправился из Вены в Берлин, надеясь убедить фюрера, что войну «так или иначе» нужно заканчивать^[841]. Мэр Вены получил решительный отказ, но все-таки его предложение ненадолго вернуло Гитлера к реальности. После разговора Гитлер повернулся к своему помощнику и сказал: «Интересно, как он себе это представляет? Он, как и я, точно знает, что выхода нет. Разве что мне пустить себе пулю в лоб…»^[842]

19. «Вся страна как будто оказалась под властью заклятия…»

Не могу понять, как все это могло произойти. Вполне достаточно, чтобы перестать верить в Бога.

Ева Браун, последнее письмо подруге, написанное из бункера Адольфа Гитлера

20 июля 1944 г. Гитлер пережил покушение в «Волчьем логове», своей ставке в Восточной Пруссии. От взрыва спрятанной в портфеле бомбы получили ранения двадцать человек. Трое погибли, Гитлер уцелел. Заговор возглавляли прусские аристократы, проверенные кадровые военные из его Генерального штаба. Они планировали убрать фюрера, захватить власть и покончить с войной^[843]. Под арест попали семь тысяч подозреваемых. Пять тысяч офицеров, аристократов, промышленников, преподавателей, министров, религиозных деятелей были расстреляны, повешены или обезглавлены^[844].

После этого паранойя Гитлера еще больше усилилась, а физическое и умственное состояние стало заметно хуже. Он все чаще срывался на тех, кто не мог или не умел исполнить его приказаний. Военная катастрофа придвинулась вплотную, и Генрих Гиммлер принялся искать утешение в астрологии, нумерологии и религии. Своему другу он признавался: «Да, меня считают грубым язычником, но в глубине души я человек, верующий в Господа Бога и Провидение. В прошлом году я опять научился верить в чудеса. То, что фюрер спасся двадцатого числа – это чудо»^[845]. Герман Геринг в чудеса не верил и пристрастился к морфию^[846].

19 марта 1945 г. в официальной нацистской газете Völkischer Beobachter Гитлер опубликовал приказ военным и гражданским лицам: разрушать и уничтожать все, чем может воспользоваться враг, – инфраструктуру, фабрики, жилые дома, продовольственные объекты. Фактически он требовал от Германии покончить самоубийством. «Ни один немецкий амбар с зерном не должен кормить врага, ни один немецкий рот не должен давать ему сведений, ни одна немецкая рука – предлагать помощь. Каждый мост должен быть разрушен, каждая дорога заблокирована»^[847].

Уже два месяца тому назад Гитлер удалился на 17 метров под землей, в свой берлинский бункер площадью около 278 квадратных метров. «Действительности было запрещено появляться» в бункере, а своим спутникам Гитлер заявил: «Имейте в виду: предателем будет любой, кто скажет хоть кому-нибудь, что война проиграна, с соответствующими последствиями и для него самого, и для его семьи. Я не посмотрю ни на звание, ни на престиж»^[848].

Это распоряжение не касалось только самого Гитлера. Он часами винил то евреев за то, что они развязали войну, то своих генералов и союзников за то, что они ее проиграли. Мало-помалу его перестали слушать все, кроме льстецов и слепых фанатиков, еще веривших в его бред. Он вещал: «Мы никогда не капитулируем. Никогда. Может быть, мы все исчезнем, но заберем с собой весь мир»^[849]. Его сожительница Ева Браун в последнем письме, отправленном из бункера лучшей подруге, писала: «Не могу понять, как все это могло произойти. Вполне достаточно, чтобы перестать верить в Бога»^[850].

Гитлер, детской мечтой которого было сделаться архитектором и перестроить свой родной город Линц, стал архитектором смерти, уничтожая все и всех, к чему прикасался. При этом о Линце он никогда не забывал и даже приказал, чтобы из рейхсканцелярии в бункер доставили модель этого города^[851]. Очевидец вспоминал:

В любое время, днем ли, ночью, как только выдавалась свободная минута, он садился перед моделью и смотрел на нее, как на Землю обетованную, в которую когда-нибудь попадет^[852].

В конце жизни Гитлер часто возвращался мыслями в Вену своей молодости. На последней встрече с Бальдуром фон Ширахом его гнев и антисемитизм быстро сменились ностальгическими воспоминаниями. Своим изнуренным слушателям он говорил: «После 1918 г. средний венец дошел до крайней бедности. Но до войны все было чудесно: никогда не забуду грандиозных спектаклей Венской оперы, женщин, сверкавших драгоценностями и туалетами. В 1922 г. я снова отправился в Оперу, и что же я там увидел! На тех местах, которые занимали раньше люди старой культуры, сидели теперь еврейские выскочки; женщины нарочно тянули руки, чтобы выставить напоказ свои украшения, – зрелище душераздирающее! До этого я никогда и никого не видел в императорской ложе. Похоже, император Франц-Иосиф не был особо музыкален. Я никогда не любил Габсбургов, но вид этого сброда, добравшегося даже до императорской ложи, был отвратителен, и от гнева я просто вышел из себя»^[853].

Как и предсказывал фон Ширах, так или иначе война приближалась к концу. Воздушные бомбардировки уничтожали все новые и новые районы Германии, поэтому Макс и Элизабет увезли двух своих старших сыновей из Вюртемберга. Франца, Георга и самого старшего сына Альбрехта отправили подальше от глаз местных нацистов, в венскую гимназию Штубенбастай. Вскоре Франц вернулся в Вюртемберг, скрываясь от призыва. Георг, которому тогда было пятнадцать лет, потом вспоминал:

Мы точно знали, кто нацист, а кто – нет, но со всеми учениками и преподавателями надо было вести себя очень осмотрительно. Казалось, было ясно, кому можно доверять, но полной уверенности все равно не было. Из-за постоянных бомбардировок до 1945 г. мы часто меняли школы, но радовались, что живы – столько вокруг было разрушений и смерти. Отец все время учил нас, как важно смеяться. Он порой говорил: «Уметь смеяться – значит уметь оставаться в своем уме». Смех был для нас как воздух. Только когда мы очень боялись, смеяться было трудно, поэтому мы изо всех сил старались не очень бояться^[854].

Георг и Альбрехт никогда не знали точно, идти ли им в школу: стоит ли она на том же самом месте, а может, ее уже разбомбили или закрыли. И вот 29 марта 1945 г. в класс вошел старый-престарый нацист и сделал объявление: так как советские войска уже в пригородах Вены, настала очередь школьников защищать свое отечество. Им было приказано вступить или в вермахт, или в гестапо. В самом конце войны сыновья Макса и Элизабет оказались перед тем же выбором, который их дяде Фрицу пришлось сделать в самом ее начале^[855].

До Пасхи оставалось три дня: это был Великий четверг, когда церковь вспоминает Тайную вечерю Иисуса Христа. И Георг, и Альбрехт не знали, доживут ли до великого праздника. Братья вступили в вермахт, получили лопаты и приказ рыть траншеи на улицах города. К концу дня они побросали инструменты и отправились в долгий путь домой, в Артштеттен, решив между собой, что или спасутся, или умрут вместе, как члены одной семьи^[856].

Деревня Артштеттен гудела от слухов, что нацисты убивают и режут всех подряд. Максимилиан получил приказ явиться в комендатуру гестапо, и притом один. Вместо него в гестапо отправилась Элизабет и потребовала, чтобы ей сообщили цель встречи. Яростный спор закончился тем, что комендант отказался обсуждать этот вопрос, а Элизабет – покинуть здание^[857].

Но все-таки они достигли компромисса. Макс встретился с женой коменданта на улице, вдали от гестапо. Она сообщила, что и его, и многих других видных австрийцев собираются убить. Он немедленно скрылся. И через много лет Элизабет не могла бы сказать, спасал ли комендант Максимилиана или планировал его убить и работала ли его жена на него или против. Страх, героизм и предательство были повсюду^[858].

О наступающей Красной армии шла дурная слава мародеров. Принцесса Илеана Румынская, замок которой стоял как раз на ее пути, впоследствии писала: «Советская армия была подобна татарским ордам Чингисхана. С пугающей, нечеловеческой простотой они тыкали своими ружьями в вещь, которая им нравилась, и забирали ее себе… Грабили и богатых, и бедных. Правил, отличающих одного человека от другого, у них не было никаких»^[859].

Как только немецкие войска отступили, Макс вернулся домой и вместе с женой и детьми дождался прихода Красной армии. Ее солдаты считались варварами, но Макс и Элизабет приветствовали их как освободителей. Его отношение к коммунистам смягчили те политические заключенные, с которыми он познакомился в Дахау и Флоссенбюрге и которых высоко оценил. Макс считал: не важно, каковы политические воззрения, важно, каков человек^[860]. Его репутация гораздо важнее.

Кое-что из их имущества, еще сохранившегося в Артштеттене, тут же присвоили себе советские солдаты; при этом и к Максу, и к его семье они относились с грубоватым почтением. Гогенберги родились во дворцах. Большинство тех, кто теперь за ними присматривал, родились крестьянами, но враг и у тех и у других был общий – Адольф Гитлер. Сын Макса, Георг, потом говорил, что его отец был, пожалуй, единственным герцогом в истории Советского Союза, которого уважали коммунисты^[861].

Советские войска вступили в Вену на следующий день после Пасхи, и прием им был оказан очень разный. Некоторые немецкие части кидались в ожесточенные рукопашные схватки. Некоторые бежали. Люди гибли тысячами. Советские солдаты Сталина заняли город, где не было ни воды, ни газа, ни электричества и почти никакого продовольствия^[862].

Невероятно, но Эрнст Гогенберг, как и его молодые племянники, был призван в силы местной самообороны вермахта и получил приказ защищать Вену. Как и все, он немедля дезертировал. В день, когда Красная армия вступила в город, они с Мэйзи сидели в квартире и ждали, что с ними сделают – убьют или освободят. Сыновья уже были в безопасной Верхней Австрии, но сам Эрнст никуда двинуться не мог. У него было больное сердце, а нужное лекарство продавалось только на венском черном рынке. Но и рынок еле дышал под натиском советских войск^[863].

Когда усилился обстрел района, где жили Гогенберги, они выбежали из своей квартиры буквально в чем были. Везде стреляли и грабили. Советские и немецкие части, дезертиры, мародеры, насильники дрались друг с другом и каждым встречным. Привратник дома заметил Мэйзи и был уже готов спрятать их, но их обнаружили советские военные, и пришлось опрометью кинуться дальше^[864].

Две недели Эрнст и Мэйзи бегали, прятались, укрывались и снова бегали, пока не оказались в переполненном подвале. Там не было света и почти не было воздуха, но только это забитое людьми помещение спасало от жестокости наверху. Когда пожар, бушевавший в Вене, стих, люди запаниковали: тяжелая дверь, которая укрыла их, стала теперь непреодолимой преградой^[865].

Эрнст нашел пролом в обрушенной стене подвала. Они выбрались наружу и опять побежали. На них градом сыпались горящие головни и пепел. Дым ел глаза, мешал дышать. В конце концов они вернулись в свою разграбленную квартиру, где их неласково встретили солдаты и пьяные дезертиры. Мэйзи потом говорила, что они все время боялись и каждую минуту ждали гибели^[866].

Как только представилась возможность выехать из Вены, они отправились как можно дальше от Красной армии. Сначала ехали на поезде, потом на грузовике, потом шли пешком через горные перевалы и через несколько недель радостно воссоединились с двумя своими детьми. С помощью британских солдат Эрнст и Мэйзи с сыновьями перешли границу Австрии и крошечного нейтрального государства Лихтенштейн. Там правил двоюродный брат Гогенбергов принц Франц-Иосиф II. Только тогда Эрнст получил необходимую медицинскую помощь^[867].

Весна 1945 г. в Праге выдалась удивительно красивой, но в голубом небе было неспокойно. Над замком Конопиште разыгрался один из последних воздушных боев Второй мировой войны. Американские бомбардировщики B-17 были атакованы реактивными «мессершмиттами», одним из последних видов нацистского «вундерваффе», или чудо-оружия. Один В-17 разбился, девять членов его экипажа попали в плен и были доставлены в Конопиште для допроса. Все понимали, что до конца войны остались считаные дни, но 19 апреля офицеры гестапо выстрелами в голову убили девятерых американцев. Их похоронили в братской могиле неподалеку от замка^[868].

Через четыре дня в горящем, разрушенном Берлине Генрих Гиммлер встретился со шведским дипломатом, графом Фольке Бернадотом. Гиммлер горько сказал: «Должен признать, Германия разбита», но потом его мрачное настроение стало чуть получше^[869]. Он заверил Бернадота: в поражении обвинят предателей, воткнувших Гитлеру нож в спину; точно так же поступили с кайзером в Первую мировую войну. Гиммлер не сомневался, что о Гитлере сложат легенды. Шведский дипломат слушал его в мрачном молчании, ведь нацисты предсказывали, что Гитлер войдет в историю как величайший из немцев^[870].

Не один Гиммлер верил, что репутация Гитлера переживет поражение Германии. На последнем совещании с высшим командным составом своей армии художник-неудачник из Линца упорно продолжал винить в провале всех вокруг, только не себя. «Если немецкий народ проиграет войну, он докажет, что недостоин меня!»^[871] – выкрикнул он, не уточняя, имелись ли в виду семь миллионов немецких солдат и мирных жителей, погибших в войне, или те, кто выжил и увидел последствия поражения. Как и граф Бернадот на встрече с Гиммлером, собеседники фюрера молчали. Как-то Гитлер сказал своему личному пилоту, что на его могиле можно будет написать: «Он пал жертвой своих генералов»^[872]. Европа, но только не Гитлер, была виновата и в его падении, и в войне, и в поражении, и в разрухе, и в смертях. Приказ, отданный Гитлером своей таявшей армии 15 апреля, был как будто отзвуком всех его навязчивых, бредовых идей: «Любой, кто прикажет вам отступать… будет немедленно заключен под стражу, а при необходимости расстрелян на месте, независимо от звания. Если каждый солдат на Восточном фронте будет исполнять свои обязанности в ближайшие дни и недели, яростное наступление азиатов будет сломлено, точно так же как, несмотря ни на что, враг не сумеет вторгнуться к нам с запада. Берлин останется немецким. Вена снова станет немецкой»^[873].

На следующий день началась Берлинская наступательная операция Красной армии. Советские войска окружили город. Гитлер продолжал издавать приказы своим уже не существовавшим армиям, но их некому было выполнять. 20 апреля ему исполнилось пятьдесят шесть лет, и он в последний раз вышел из своего бункера, чтобы наградить Железными крестами мальчишек, оборонявших Берлин. Вечером того дня советская артиллерия безжалостно обстреляла город, и вскоре им овладела Красная армия. Ранним утром 29 апреля Гитлер узнал о поимке и расстреле Бенито Муссолини с любовницей^[874]. Их тела, изуродованные, избитые, изрешеченные пулями, были доставлены в Милан и в знак презрения подвешены вверх ногами на главной площади города. Через несколько часов после этого Гитлер решил привести в порядок личные дела. Он заключил брак со своей сожительницей Евой Браун и продиктовал завещание, в котором обвинил евреев в развязывании войны, а Германа Геринга и Генриха Гиммлера назвал предателями за то, что они секретно, за его спиной, начали переговоры об ее окончании. Оба были смещены со всех постов в правительстве и нацистской партии.

Даже при очевидном поражении Гитлер не терял оптимизма и заявлял, что в немецкую историю посеяно семя, которое однажды взойдет и возродит национал-социалистическое движение в объединенной стране^[875]. И перед самой смертью Гитлер все искал аудиторию, достойную его и его расистской идеологии. Его последние слова были о будущих поколениях, в которых, как он надеялся, у него найдутся последователи^[876].

Адольф Гитлер и Ева Браун покончили с собой 30 апреля 1945 г., рядом с фотографией его матери. В некоторых районах Германии и Северной Европы это канун Вальпургиевой ночи, древней языческой церемонии изгнания чертей, ведьм и привидений перед наступлением весны. По христианскому календарю это был праздник святой Вальпурги, которая прославилась способностью изгонять дьявола из одержимых^[877].

1 мая 1945 г. радио Гамбурга сообщило, что Гитлер геройски погиб, защищая отечество от завоевателей-большевиков. Газеты разнесли эту «новость» по всему миру. Заголовок в Philadelphia Inquirer гласил: «Нацистское радио сообщило, что фюрер погиб, сражаясь с русскими»^[878]. Через неделю Германия безоговорочно капитулировала ^[879].

Журналистка Дороти Томпсон, которая перед войной взяла интервью у Гитлера, узнала о его смерти, когда была в древнем Иерусалиме. 7 мая 1945 года она написала в газете St. Louis Post Dispatch:

Настояв на том, чтобы страна продолжала сражаться еще несколько месяцев после своего очевидного поражения, он разрушил Германию до основания, сделав ее выжженным полем без правительства, коммуникаций и продовольствия… Зло, которое он сотворил, переживает его… Злейший враг еврейства сейчас повергнут, а его страна буквально стерта с лица земли, но семена ненависти, посеянные им по всему миру, еще долго будут приносить плоды… Корень нацизма – безудержный национализм, возвышающий нацию до уровня Бога, и пока нет признаков, что такой национализм идет на убыль; и, хотя нацизм – это царство террора, терроризм никуда не делся со смертью Гитлера. Таким образом, наша цивилизация, победив, сталкивается с кризисом, который пока не ослабел^[880].

Другая статья в той же газете сообщала о разрушении «Орлиного гнезда», знаменитой горной резиденции с видом на Австрию. Передавали слова жителя соседней деревни: «Никто не верит, что Гитлер умер»^[881]. До конца жизни многие немцы и австрийцы отказывались верить правде о его самоубийстве, его военных преступлениях или о холокосте^[882].

Брунгильда Помзель была самой обыкновенной немкой своего поколения, только работа у нее во время войны была не совсем обыкновенная. Она работала секретарем рейхсминистра народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса и в момент самоубийства Гитлера находилась в бункере. Помзель писала под диктовку Геббельса, переписывала материалы для его личного дневника, в том числе письма с личными, политическими и военными наблюдениями. В иные дни единственная дневниковая запись достигала восьмидесяти пяти машинописных страниц.

Фрау Помзель была знакома с Адольфом Гитлером, Евой Браун, Германом Герингом, Генрихом Гиммлером, Альбертом Шпеером да и вообще со всем высшим руководством нацистской Германии. Она умерла в сто шесть лет, в 2017 г., а перед смертью, оглядываясь на прожитую жизнь, говорила:

Я не сказала бы, что в чем-то виновна; разве что обвинить весь немецкий народ, что он позволил тому правительству взять власть. Таковы были все мы; и я тоже… Вся страна как будто оказалась под властью заклятия… Я никогда не интересовалась политикой… Я понимаю, сегодня нам никто не верит – думают, что нам все было известно. А мы ничего не знали, все было засекречено. Мы поверили. Мы приняли все за чистую монету. Все выглядело так правдоподобно. Но я только печатала на машинке, и все. Я понятия не имела, что вокруг происходило. Я знала очень, очень мало» ^[883][884].

20. Призраки и патриоты

…Я содрогаюсь при мысли о том, что происходит в реальной жизни с миллионами людей и что произойдет с ними, когда планету поразит голод… От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес. По ту сторону занавеса все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы – Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София… что ведет к массовым изгнаниям миллионов немцев в прискорбных и невиданных масштабах ^[885].

Уинстон Черчилль, речь в Вестминстерском колледже, Фултон, штат Миссури

Господь сказал: «Мне отмщение, Я воздам» ^[886]. Они искренне в это верили и учили нас: у всех один судья, он выше всех нас, выше нацистов, и этот судья – не мы.

Георг Гогенберг

Фалькенау, судетское поместье Софии и Фрица Ностиц-Ринеков, 8 мая 1945 г. стало местом одного из последних европейских сражений Второй мировой войны ^[887][888]. Солдаты генерала Джорджа Паттона вступили в перестрелку с немцами-охранниками построенного там исправительно-трудового лагеря. Американцы не хотели умирать в последние часы войны; но кое-кто из немцев предпочел бы смерть, чем мир без Гитлера^[889]. Закаленные боями ветераны Паттона дрались в Северной Африке и Сицилии, высаживались на пляже «Омаха» в «День Д», выстояли в Арденнской операции, так называемой «Битве на выступе». В том последнем сражении погибло немало сыновей и внуков иммигрантов в Америку, которых так презирал Адольф Гитлер. Они нашли свою смерть далеко от родных домов, освобождая тысячу больных, умиравших женщин-узниц в Судетской области Чехословакии.

За четыре дня до этого чешские партизаны в Праге напали на отступавшие из города немецкие части. Немцы решили, что скорее сдадутся американцам на западе, чем наступавшим с востока советским войскам. Беспорядочные стычки на городских улицах задержали их уход на несколько часов, но все-таки они успели соединиться с сорокатысячным контингентом немцев и сложить оружие перед американцами. Через несколько дней пленных передали советским войскам. Союзники согласились вернуть немецких солдат, которые сражались на Восточном фронте против Красной армии. Сталин жаждал взять реванш за миллионы людей, погубленных нацистами^[890].

В Праге Фриц наконец-то снял с себя форму вермахта. Чехословакия была оккупирована нацистами шесть лет, была предана собственным президентом, правительством, армией и, чтобы выжить, стала страной коллаборационистов. Чехи, пережившие оккупацию вместе с Фрицем, ни в чем его не обвиняли и не упрекали. Пока не было чувства, что все позади. И он, и София ничего не знали о сыне, служившем в немецкой армии. А Эрвин был намного ближе к дому, чем они себе представляли. 8 мая, когда американцы и немцы бились насмерть при Фалькенау, когда закончилась война в Европе, Эрвин со своим бронетанковым дивизионом сдался американцам в ста десяти километрах севернее Праги. После этого его быстро передали в ближайшую советскую часть и отправили в советский исправительно-трудовой лагерь^[891].

Гибель одного сына на фронте, исчезновение другого где-то в бескрайнем Советском Союзе было слишком тяжело перенести. Когда София и Фриц узнали, что Макс, Эрнст и их семьи живы, они принялись горячо просить Бога о еще одном чуде для их семьи – благополучном возвращении Эрвина^[892].

Бывший президент Чехословакии Эдуард Бенеш, эмигрировавший еще семь лет назад, возвращался в страну, желая отмщения и настраиваясь отнюдь не благодушно. Возможно, стремясь отвлечь внимание от своего провального руководства страной, Бенеш объявил, что намерен «раз и навсегда… покончить с немецкой проблемой в республике»^[893].

За год до этого Гарольд Николсон, член британского парламента, узнал о планах Бенеша по послевоенному устройству Чехословакии и кратко изложил их в своем дневнике. Это была смесь политики этнических чисток, скопированной у Адольфа Гитлера, и коллективизации земель, позаимствованной у Советского Союза. Ян Масарик, сын первого президента страны и будущий министр иностранных дел в правительстве Бенеша, говорил Николсону:

Чехословакия станет соседкой России и поэтому должна хорошо с ней ладить. Это будет означать некоторую переориентацию внутренней политики в направлении государственного социализма и национализации шахт и лесов… Правительство обязано выслать большинство «плохих» немцев, но вполне готово оставить «хороших», если эти «хорошие» станут добропорядочными чехословацкими гражданами^[894].

С окончанием войны позиции Бенеша укрепились. Новый министр юстиции Чехословакии заявил: «Хороших немцев нет, есть только плохие, и даже хуже, чем плохие. Они – злокачественная опухоль в нашем теле»^[895]. Степень злобы тех дней отразилась в словах проповеди главы чешских католиков: «Раз в тысячу лет у нас появилась возможность свести счеты с немцами, воплощением зла, к которым неприменима заповедь «“возлюби ближнего своего”»^[896].

Гитлеровская политика этнических чисток теперь обернулась против «расы господ»^[897]. 28 октября 1946 г. Бенеш предложил «окончательно решить германский вопрос», заявив, что всех «судетских» немцев нужно изгнать из Чехословакии^[898]. Его программа «ресловакизации» предусматривала лишение гражданства лиц немецкого происхождения, конфискацию их домов, ферм, активов, выдворение из страны^[899]. Чтобы этнических немцев было легче опознать, они получили приказ нашить большую букву N на верхнюю одежду^[900]. Любому чеху было ясно – перед ним немец. С родины выслали чуть ли не каждого третьего, в целом более трех миллионов граждан^[901].

Бенеш осуществил одно из крупнейших в XX веке вынужденных переселений народов ^[902]. В списке «судетских немцев», подлежавших высылке, были и «коллаборационист» Оскар Шиндлер, который во время холокоста спас 1200 евреев, и София и Фриц Ностиц-Ринеки со своими детьми^[903].

Еще до войны Фриц записал все свое имущество на имя жены, в надежде сохранить его для семьи. Это не помогло. Все, что у них было, конфисковали. Против их воли Гитлер лишил их чешского гражданства и сделал гражданами Германского рейха. Бенеш отказался его вернуть^[904]. Он стал как бы орудием гитлеровской вендетты, проклятием, тяготевшим над ними.

Фриц очень переживал, что семью выслали из-за того, что он служил в немецкой армии, но новое правительство Чехословакии сделало ему неожиданное предложение: если он разведется со своей «габсбургской» женой, то сохранит гражданство, активы и сможет вести в Чехословакии жизнь, которой много веков наслаждались и его предки, и он сам. Кроме того, графа заверили, что по суду он получит все права опеки над своими несовершеннолетними детьми^[905].

Правительственные чиновники, совсем как Адольф Гитлер и нацисты, неизменно называли его тридцатипятилетнюю жену «принцессой Габсбург»^[906]. Фриц сказал Софии: совершенно понятно, что бюрократы Бенеша не могли ни понять, кем были они с женой, ни увидеть разницы между Габсбургом и Гогенбергом^[907]. Он сообщил правительству, что семейство Ностиц-Ринек в полном составе покинет Чехословакию^[908].

В официальном документе о высылке указывались точная дата и время отъезда, как будто они выезжали из отеля, который уже готовился принять других гостей. Простыни, наволочки, полотенца и все необходимое в домашнем хозяйстве предстояло купить, кровати – заправить, кастрюли, горшки, сковородки – отдраить и вымыть и даже в мыльницы положить новое мыло. Правительственные инспекторы должны были принять дом, убедиться, что в него можно заселить новых жильцов, и только после этого семья могла получить пропуск на безопасную депортацию^[909]. Бандиты нападали на тысячи людей, не получивших таких пропусков, убивали и избивали их, но чешская полиция закрывала на это глаза^[910].

Каждому члену семьи разрешили взять с собой лишь небольшую сумку; много лет назад София получила такой же приказ, когда ее выселяли из Конопиште. Второй раз в жизни она лишалась и дома, и родины. София не взяла с собой почти ничего, кроме семейных фотографий и памятных вещиц своих отсутствующих сыновей. Самое трудное в расставании с домом, церковью, окрестностями и городом, которые он так любила, было уехать без Эрвина и Франца^[911].

Семье Софии, как и миллионам других чехословацких граждан немецкого происхождения, не сообщили, куда их отправляют. Многие из тех, кого держали в бывших тюрьмах или концлагерях, страдали от жестокого обращения, погибали там или кончали с собой^[912]. Слухи были самые разные. В одном месте Софии сказали, будто их везут в Дахау, в другом – что будут держать в концлагере Терезиенштадт, там же, где умер убийца ее родителей. В конце концов их вместе с другими депортированными разместили по грузовикам и отвезли в лагерь для интернированных близ Карлсбада – нынешних Карловых Вар^[913].

Чешский город, почти в ста тридцати километрах северо-западнее Праги, получил свое название в честь императора из династии Габсбургов, правившего в XIV веке. Горячие источники и архитектура стиля модерн сделали его излюбленным местом отдыха Бетховена, Шопена, Гёте, Гоголя и даже Зигмунда Фрейда и императора Франца-Иосифа. В более счастливые времена семья Софии проезжала здесь, направляясь в свои деревенские имения, а теперь город был пуст^[914]. Почти всех жителей депортировали из-за их немецких корней. Из Брно, третьего по величине города страны, выслали двадцать три тысячи человек. Шесть тысяч умерли при «эвакуации»^[915].

Обычно из Праги в Карлсбад добирались за три часа. Теперь, по разбитым войной дорогам, с остановками, со всяческими притеснениями – без воды, еды, санитарных остановок, – ехали два дня. Софии и ее семье хотелось есть, пить и спать. Тогда они еще не знали, что, перед тем как военнопленного Эрвина отправили в Советский Союз, он содержался в местной городской тюрьме^[916].

Этнические и политические линии разлома, обозначившиеся в Чехословакии, пролегли по всей Европе. Берлин, Вена, почти весь континент были разделены на советскую, американскую, британскую и французскую зоны оккупации. Места отправки беженцев часто устанавливались произвольно и не подлежали изменению. Восемьсот тысяч чехов были отправлены в Восточную Германию, в советскую зону, откуда уже не вернулись^[917]. В другом полушарии, выступая с речью в небольшом колледже штата Миссури, Уинстон Черчилль употребил известное выражение о железном занавесе, опустившемся над странами Европы^[918]. Некоторые районы Австрии, в том числе и Артштеттен, и бо́льшая часть Восточной Европы вошли в советскую зону военной и политической оккупации.

Вскоре Артштеттен сделался популярным среди офицеров, партийных деятелей и даже рядовых советских солдат, которым было любопытно увидеть место, где когда-то жил эрцгерцог Франц-Фердинанд. Элизабет поневоле заделалась экскурсоводом. Она рассказывала о симпатиях эрцгерцога к России, о его стремлении к миру, о семейных историях, связанных с картинами, которые еще сохранились в замке^[919].

Один портрет никогда никому не показывали. Он неприметно висел в самом дальнем углу коридора, по которому почти никто не ходил. Это было изображение Александры, последней российской императрицы, супруги Николая II, императора и самодержца всероссийского. Когда в 1902 г. Франц-Фердинанд был с визитом в Санкт-Петербурге, Николай показал ему несколько портретов жены и спросил, какой из них понравился ему больше. Именно его император и подарил эрцгерцогу при расставании^[920].

Как-то раз по коридору проходил советский офицер, увидел запылившийся портрет и спросил, откуда он здесь. Элизабет попробовала было ответить, что это полузабытая эрцгерцогиня Габсбург, но офицер нахмурился и сердито возразил: «Какая еще эрцгерцогиня! Советский офицер узнает российскую императрицу!» Свои слова он сопроводил иронической улыбкой. Помня о том, что сама царица, вся ее семья и почти вся аристократия страны были убиты в годы большевистской революции, герцогиня не мешкая спрятала портрет на чердаке. Все десять лет, пока Австрия находилась под советским контролем, он не видел дневного света^[921].

У советских солдат и офицеров был и другой повод заглянуть в Артштеттен: они могли поиграть с детьми Гогенбергов. Они с удовольствием сажали младших на плечи, заучивали немецкие слова, учили детей русским выражениям. Многие признавались, что тоскуют по своим оставшимся дома сыновьям и дочерям^[922].

Отношения сложились вполне дружеские, но советские оккупационные власти не могли победить голод, недоедание и истощение, которые, как и предсказывал Черчилль, неизбежно наступили после войны ^[923]. Разрушенные фермы, суровые зимы, летние засухи, неурожаи зерновых уменьшили запасы производства продуктов питания до уровня, небывалого с лета убийства Франца-Фердинанда. Некоторые говорили, что это – прощальный подарок Гитлера^[924].

Голод был вечным спутником Артштеттена. Элизабет Гогенберг подавала личный пример и не жаловалась ни на недостаток еды, ни на ее однообразие. Только через много лет она открыла свои истинные чувства. Когда на стол ставили определенные блюда, она улыбалась и вежливо, но твердо произносила: «Благодарю вас. Я больше этого не хочу!» До конца жизни она не отступила от своего «черного списка» жалких послевоенных ухищрений кулинарии^[925].

Стук в дверь, раздавшийся однажды в Артштеттене, разрешил загадку Дахау. Стучал тот самый цыганенок, теперь уже молодой человек, которого Макс прятал от охранника в ящике для инструментов. Он появился вместе со всей семьей и за спасение своей жизни привез Максу большого гуся. Сказав несколько слов, цыган с семейством быстро исчез, но неожиданный подарок стал для Гогенбергов настоящим деликатесом; так хорошо они не ели с довоенных времен^[926].

Австрийский консул в Карлсбаде наконец разрешил Софии с семьей вернуться под ответственность Максимилиана. К ее удивлению, брат стал старостой деревни Артштеттен. Советская администрация назначила именно его, потому что он, один из немногих австрийцев, не сотрудничал с нацистами. Со временем его бы переизбрали сами жители, но советские военные и гражданские власти держали ситуацию под строгим контролем^[927]. София и Фриц воспользовались тем, что оказались в советской зоне оккупации Германии, и попросили помощи в розысках Эрвина. Обещаний было множество, но их сын был всего лишь одним из миллионов. Даже Сталин не знал точно, где, сколько и каких заключенных содержалось в исправительно-трудовых лагерях.

Леопольд Фигль, который вместе с Максом и Эрнстом был узником Дахау, стал теперь канцлером Австрии. Пользуясь своим влиянием, он делал попытки найти и освободить Эрвина, но не сумел преодолеть бюрократические лабиринты сталинских тюрем. Никто не знал наверняка, жив Эрвин или мертв. София и Фриц молились, писали письма, кидались к каждому, кто мог хоть что-нибудь сообщить. Ничего не получалось, но они не теряли надежды^[928].

Одна семья все-таки воссоединилась, когда Эрнст, Мэйзи и два их сына вернулись в Артштеттен. Почти никто не плакал, а вот смеха было много. Пробыв пять лет в заключении, Эрнст сумел сохранить остроту ума. Он выглядел глубоким стариком, здоровье его так и не поправилось, но он находил в себе силы шутить над своим хилым телом и поддразнивать всех окружающих.

Мэйзи в душе горевала о времени, которое нельзя уже было наверстать, но вся семья радовалась, что собралась теперь вместе^[929]. Через шестьдесят лет после воссоединения Гогенбергов Герхард, младший сын Максимилиана и Элизабет, вспоминал:

Они собрались вместе; это был драгоценный дар судьбы, и никто не собирался растрачивать его на нытье и жалобы. Они искренне любили друг друга и, даже пережив войну, не потеряли почти никого из семьи. Их поколение не привыкло жаловаться. Иногда они без всякой горечи и сетований вспоминали о том, что с ними случилось или что у них было. Вспоминаю, что, говоря о прошлом, они неизменно подшучивали над собой и земляками-австрийцами^[930].

Любимая шутка Гогенбергов была о патриотах и призраках аншлюса. Несколько лет многие австрийцы с необычайной гордостью вспоминали о том, что видели триумфальный въезд Гитлера в Вену. Они превосходили самих себя, рассказывая, как радостными криками встречали автомобиль Гитлера или как слушали его речь, которую он произносил с балкона дворца Хофбург. Они не жалели слов, описывая, где стояли, что именно из сказанного растрогало их до слез, как волшебно было все, что они видели и слышали в тот исторический день, в который посчастливилось жить и им.

А потом вдруг всех как ветром сдуло.

Когда стало ясно, что Гитлер проигрывает войну, никто старался не вспоминать, что был тогда в Вене. Никто будто и не слышал исторической речи и даже не знал о том, что она произносилась. Выждав паузу, Максимилиан или Эрнст сухо добавляли: «Прямо город призраков какой-то!» После чего следовал взрыв хохота^[931].

Они-то точно знали, где были в тот день, когда Гитлеру радовались почти четверть миллиона австрийцев. Гестапо арестовало Эрнста в квартире его тестя. Макс за закрытыми дверями и дребезжавшими стеклами прощался с Элизабет и детьми. Никто из них и не мог слышать фюрера: оглушительные ликующие крики неслись с площади Героев, сотрясая Вену да и всю Европу. Спустя какой-нибудь час Макс встретился с братом в тюрьме^[932]. Об этом говорилось без всякой горечи. Сын Макса Георг вспоминал, что, когда семья сходилась вместе, все веселились, как будто в венском кабаре:

У них сохранилось чувство юмора и твердая вера. Вне всяких сомнений, они верили в высшие силы, в то, что те помогли им выжить. Даже в самые мрачные времена они могли смеяться. А вслед за ними смеялись и их дети. Это было лучшее лекарство, великий дар неба. В своей жизни они часто видели, к чему приводит месть, и не хотели никому мстить. Господь сказал: «Мне отмщение, Я воздам». Они искренне в это верили и учили нас: у всех один судья, он выше всех нас, выше нацистов, и этот судья – не мы^[933].

Вендетту предоставили другим. Осенью 1945 г. державы – победительницы во Второй мировой войне собрались в Нюрнберге, чтобы судить побежденных. Фамилии многих подсудимых были знакомы Гогенбергам. Артур Зейсс-Инкварт, который отдал приказ арестовать Макса и Эрнста сразу же после аншлюса, и Эрнст Кальтенбруннер, который сначала посадил, а потом помог освободить Эрнста, были признаны виновными в преступлениях против человечества. Обоих казнили через повешение^[934].

Бальдур фон Ширах и Альберт Шпеер, единственные руководители нацистов, свидетельствовавшие против Гитлера, были приговорены к двадцати годам тюремного заключения каждый^[935]. Шираха, который в двадцать четыре года возглавил Гитлерюгенд, в Нюрнберге разоблачили как убийцу целого поколения детей. На посту рейхсгубернатора Вены он отправил в Освенцим шестьдесят пять тысяч евреев, проживавших в городе. На суде он признал: «Я отложил мораль в сторону и, вооружившись вместо нее ложной верой в фюрера, принял участие в этой акции. Я сделал это и не могу отменить уже сделанное… Это был самый всеохватный и дьявольский геноцид, когда-либо совершенный человеком… Адольф Гитлер отдал приказ… Гитлер совместно с Гиммлером развязали это преступление против человечества, которое еще много веков будет пятном на нашей истории»^[936]. За два десятилетия, проведенных в тюрьме, Ширах отсидел меньше одного дня за каждого из тех евреев. На его могильной плите написано: «Я был одним из вас».

Генрих Гиммлер, трусливо отказавшийся встретиться с Софией лицом к лицу, письменно подтвердивший Мэйзи, что Макс попал в Дахау, подпись которого через шесть лет сообщила ей, что Эрнста освободят, покончил с собой через несколько часов после ареста. Герман Геринг, который вынудил Элизабет Гогенберг бежать из отеля «Империал», не терял высокомерия и невозмутимости. Он назвал Шираха и Ширера предателями, утверждал, что вообще ничего не знал о холокосте. Геринг был приговорен к смерти за развязывание и ведение агрессивной войны и преступления против человечества. За два часа до приведения приговора в исполнение Геринг покончил жизнь самоубийством, приняв яд^[937]. Его тело кремировали в Дахау, пепел отвезли на грузовике к ближайшей речке и сбросили туда^[938].

Густав Крупп, состоятельный оружейник, который снабжал Германию оружием и в Первую, и во Вторую мировые войны, был признан в Нюрнберге военным преступником, но не пошел под суд. Его спасли неважное умственное и физическое состояние, а может статься, и богатство. Крупп строил подводные лодки для кайзера Вильгельма, помогал в финансировании выборов 1933 г., когда Гитлер пришел к власти, а оружие для Гитлера на его оружейных заводах делали узники концентрационных лагерей. Он мирно умер в своей постели в замке Блюнбах. Австрийский замок в Тирольских Альпах некогда принадлежал эрцгерцогу Францу-Фердинанду, но семья продала его по сходной цене, чтобы заплатить его долги после Сараево^[939].

Многие нацисты ушли из жизни, не увидев плодов своего дьявольского труда, но Эдуард Бенеш со своими пособниками воплотил в жизнь мечту Гитлера об этнической чистоте. Несмотря на геноцид, холокост, многомилионные жертвы среди гражданского населения, депортация этнических «немцев» из Чехословакии, Румынии, Венгрии не только увеличила население Германии, но и сделала его более однородным. После Второй мировой войны немцы и другие европейцы вдруг увидели, что живут в странах, гораздо менее этнически и религиозно разнообразных, чем во все предыдущие века^[940]. Адольф Гитлер со своими нацистами сильно пошатнул мечту Габсбургов об объединении Европы под эгидой многонациональной империи.

А тем временем Гогенберги отказывались жить в прошлом, пока были не готовы распрощаться с габсбургскими мечтами своего отца.

21. Молитвы услышанные и неуслышанные

Этой войны никогда бы не было, если бы мы под влиянием Америки и современных веяний не изгнали из Австрии Габсбургов, а из Германии Гогенцоллернов, тем самым дав гитлеровскому монстру выползти из своей клетки и занять пустующие троны ^[941].

Уинстон Черчилль

…Я надеюсь, не возьму на себя слишком много, если прозвучит и мой голос.

Максимилиан Гогенберг

В дни своего первого послевоенного отдыха Максимилиан и Элизабет отправились в Рим на аудиенцию с папой Пием XII, в миру Эудженио Пачелли. Это был их духовный и личный долг. На посту государственного секретаря Ватикана Пачелли старался освободить братьев Гогенбергов из Дахау. Они хотели поблагодарить его. Но папа, воспользовавшись моментом, сам поблагодарил их за противостояние нацистам во времена, когда этого не делала даже католическая церковь. Макс показал Элизабет древние развалины и современный Рим, в том числе и Палаццо Венеция, место своего последнего свидания с Муссолини. С его шаткого балкона Муссолини в 1940 г. объявил войну Англии и Франции. Сбылись все предсказания Макса о судьбе итальянского диктатора^[942].

Австрийское правительство после войны присвоило всю собственность нацистов, нацисты же перед войной присвоили всю собственность Гогенбергов; Эрнст был вынужден подать в суд, чтобы вернуть себе родовой дом и поместья^[943]. Разбирательство закончилось успешно, и он снова стал владельцем любимого им Радмера, окрестных лесов и гор. Треть всей земли отошла сестре. Она, Фриц и дети переехали в небольшой дом близ горной деревни Айзенэрц, совсем рядом с домом Эрнста и Мэйзи. София заполнила весь дом семейными фотографиями, а свои дни и ночи – розысками Эрвина. В глубине души она надеялась, что ее первенец все-таки жив^[944].

В феврале 1948 г. коммунистический переворот сверг правительство Чехословакии. Президента Бенеша коммунистические союзники переиграли точно так же, как раньше нацисты. Через две недели министр иностранных дел Ян Масарик был найден мертвым под окнами своей квартиры в Пражском граде. Сын первого президента страны либо покончил с собой, либо был убит. Эдуард Бенеш вышел в отставку и тихо скончался^[945]. Были потушены последние искры некогда яркого костра чехословацкой демократии.

В апреле того же года узники фашистских концлагерей попросили Макса и Эрнста приехать в Дахау на встречу с ними. Возникли планы сделать пустой лагерь мемориалом холокоста. Оба брата согласились, удивив этим семьи и друзей. С людьми, которые были в заключении вместе с ними, они чувствовали родство, почти духовное братство. Через десять лет после ареста и лишения свободы Макс и Эрнст вернулись в первый в Германии концентрационный лагерь. Свободные теперь братья шли рядом по дорожкам, молча думая о чем-то своем. Домашним они не рассказывали ничего, но для обоих эта поездка явно стала целительной^[946].

Но больше никаких воссоединений не случилось. Для Софии Ностиц-Ринек война продолжалась, потому что ее сын так и оставался в заключении где-то на бескрайних просторах Советского Союза. Закончилась она, когда Софию письменно известили о гибели Эрвина в украинском лагере 11 сентября 1949 г. Семья разыскивала его целых пять лет, а умер он в двадцать восемь. Никаких подробностей больше не было^[947].

Через год к ней пришел неожиданный гость – человек, который только что освободился из украинского лагеря, где умер Эрвин. Он добрался сначала до Чехословакии, потом до Артштеттена и, наконец, до Айзенэрца. Его нары были по соседству с нарами Эрвина, и он передал Софии, что в последние часы жизни ее сына вера не оставила его. До последнего вздоха он молился, перебирая четки^[948].

Этот дар судьбы позволил Софии жить дальше. Ее гость ничего не сказал ни о страшных условиях трудового лагеря, где они оказались, ни о тяжелых физических работах, которые они там выполняли, ни о жестоких охранниках, ни о суровых украинских зимах. Он просто хотел, чтобы она знала: ее сын, хороший человек, умер не в одиночестве. Эрвин ушел с верой в душе и другом рядом. Это принесло Софии успокоение и мир. Потом, думая о смерти сына, София всегда вспоминала приход того человека как чудо^[949].

Алоиз, единственный оставшийся в живых сын Софии, женился на своей родственнице из семьи Вальдбургов. Младшего сына они назвали Эрвин-Франц – в честь братьев Алоиза, погибших на войнах Гитлера. Всю свою послевоенную жизнь он помогал семьям искать могилы отцов, братьев, сыновей, чтобы перезахоронить их поближе к дому. Могил своих братьев Алоиз так и не нашел, но сумел принести покой другим горевавшим семьям.

У Софии родных могил рядом не было, и она по-своему почтила память своих погибших сыновей. В два отдельных конверта она сложила детские рисунки и школьные тетрадки, которые забрала с собой, уезжая из Чехословакии, все письма, которые они ей написали, и последние фотографии каждого в форме призывника немецкой армии. В пакет Франца она вложила официальное извещение: «Ваш сын погиб за фюрера и отечество». Для нее это были пустые слова, но в своей короткой жизни он успел побывать солдатом. Последним в пакете был перевязанный ниткой листок с цитатой из Библии: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Потеряв двоих сыновей, София сохранила веру и ни секунды не сомневалась, что они встретятся в лучшем мире^[950].

Над могилами своих родителей в Артштеттене Максимилиан приказал вырезать два креста. Крест над могилой Франца-Фердинанда предназначался для первого внука эрцгерцога, Эрвина-Максимилиана-Франца Ностиц-Ринека. Над могилой герцогини Гогенберг был крест для Франца-Ассизи-Фридриха-Эрнста Ностиц-Ринека^[951].

В марте 1954 г. сорокадевятилетний Эрнст Гогенберг поехал в Грац, родной город своего отца, на встречу с бывшими узниками Дахау. Накануне вечером он, в приподнятом настроении, остановился в отеле «Штейнергоф». А ночью его унес обширный инфаркт. Максимилиан со своим сыном Петером были в Вене, куда им позвонили и сообщили эту ужасную новость. Он привез тело Эрнста в замок Артштеттен и похоронил рядом с убитыми родителями. Младший из детей эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг ушел первым. Гитлер и его Третий рейх собирали все новые жертвы^[952].

О смерти Эрнста сообщили газеты и журналы всего мира, в том числе New York Times и журнал Time. Под заголовком «Сын Франца-Фердинанда» одна из крупнейших венских газет писала:

Для членов его семьи было истинным счастьем, что он был в их жизни, а для него – то, что он успел пожить с двумя своими детьми. И имя его, и вся жизнь были символами сараевского шока и трагедии. Тяжелые годы в концентрационном лагере не прошли даром для его сердца, и оно остановилось, когда он не достиг еще и пятидесяти лет. Сильный ум и великодушие этого благородного человека не сломили годы боли и страданий^[953].

Все еще живые Гогенберги приехали в Артштеттен, чтобы попрощаться с ним. Заупокойная месса прошла в церкви, где сорок лет назад похоронили эрцгерцога и герцогиню. На гробницах родителей Гогенбергов были вырезаны львы, агнцы, голуби мира – символы их любви. Прошли четыре десятилетия и две мировые войны. София, Максимилиан и Эрнст выросли, создали свои семьи. У них появились дети. Умерли и они. А теперь Эрнст навечно соединился в Артштеттене с родителями.

Католическая заупокойная месса и литургические молитвы были теми же самыми, которые служились в 1914 г. Для могилы Эрнста Гогенберга семья выбрала эпитафию из шести слов: «Он был верным и честным австрийцем»^[954].

Потом, когда София Ностиц-Ринек думала о похоронах Эрнста в Артштеттене, то, скорее всего, вспоминала следующее поколение Гогенбергов, которое присутствовало на них. Это были уже взрослые люди. Ее младшая дочь была замужней женщиной двадцати пяти лет и ожидала первенца^[955].

В год смерти Эрнста не стало и Франца Яначека; порвалась еще одна связь с прошлым. Он служил у Гогенбергов уже тогда, когда сестры и двух братьев еще не было на свете. После того как умер Эрнст, не стало двух старших сыновей и Франца Яначека, выросли и обзавелись собственными детьми молодые Гогенберги, дочь Франца-Фердинанда, наверное, чувствовала себя гораздо старше своих пятидесяти трех лет.

Через девять месяцев после похорон Эрнста Советский Союз наконец согласился прекратить свой десятилетний контроль над Австрией. После этого Москва еще тридцать пять лет сохраняла власть над Восточной Европой, в том числе и Чехословакией; но обретенный суверенитет дал Австрии и Гогенбергам второй шанс^[956].

Государственный договор 1955 г., восстановивший суверенитет Австрии, был подписан во дворце Бельведер бывшим канцлером Леопольдом Фиглем. Когда-то, подобно Максу и Эрнсту Гогенбергам, нацисты объявили его врагом государства, а Адольф Гитлер посадил в тюрьму за государственную измену.

По мнению Софии Ностиц-Ринек и Максимилиана Гогенберга, дворец Бельведер как нельзя лучше подходил для этого исторического события. Их мать и отец всегда любили его, и Эрнст очень обрадовался бы, что договор подписывает бывший узник Дахау. Их младшему брату всегда нравились и Леопольд Фигль, и дворец, где прошло почти все их счастливое детство. После подписания договора Бельведер больше не ассоциировался с Адольфом Гитлером.

Как только Гогенберги освободились от строгого надзора СССР, Элизабет и Максимилиан удивили своих сыновей тем, что снесли в Артштеттене две стены, за которыми оказалась тайная комната. Еще до войны часть коридора отгородили досками и заштукатурили. Получилась кладовая для бесценных картин, мебели, фамильных ценностей. Пока в Артштеттене квартировали то нацистские, то русские войска, младшие Гогенберги понятия не имели о кладовой. День, когда все сокровища увидели дневной свет, они всегда потом называли «вторым Рождеством»^[957].

Среди наспех упакованных произведений искусства была и коллекция керамических овечек, которых Франц-Фердинанд дарил супруге все тринадцать лет брака. Когда София Ностиц-Ринек узнала, что все они нашлись в целости и сохранности, для нее это стало самой радостной новостью^[958].

Гогенбергов окружало прошлое, они соприкасались с ним почти ежедневно, а вот их детей уже мало волновало, что было до их появления на свет. Георг Гогенберг вспоминал, что как-то раз, прогуливаясь с отцом, испытал нечто вроде озарения. Он рассказал об этом только своей матери и много лет не делился больше ни с кем:

Мы часто прогуливались в садах дворца Бельведер, потому что они были ближе всего к нашей венской квартире. Отец порою шутил, что мы переместились всего на пятьсот метров: в нынешнюю квартиру из своего бывшего дома – Бельведера. Я знал, что когда-то давно он там жил. Это был просто жизненный факт, и ребенком я никогда особенно о нем не задумывался. Однажды он указал на какое-то окно и произнес: «Вон спальня моей матери; я в ней родился». Было очень трогательно и здорово думать, что там он появился на свет и его детство прошло в таком красивом дворце.

И вдруг прошлое стало и реальным, и нереальным. До меня мало-помалу начало доходить, как много в своей жизни потерял он и как мало – я. Он был там, где появился на свет, но, так сказать, вне того, что когда-то знал. Все перевернулось с ног на голову, изменилось до неузнаваемости. Сначала кто-то, потом никто – как же это было ужасно. Все было не так, как представлялось вначале, но он как будто этого не чувствовал. За эти годы у меня не раз была возможность зайти в Бельведер. Была она и у моего отца, но он так и не побывал во дворце, где родился^[959].

Максимилиан Гогенберг вспомнил, что общественная жизнь есть и за околицей деревни Артштеттен. Он заявил: «Моя семья живет в Австрии вот уже семьсот лет, поэтому, надеюсь, не возьму на себя слишком много, если и мой голос прозвучит в обсуждении важнейших вопросов жизни моей родной страны»^[960]. На его решение повлияла, помимо прочего, запомнившаяся ему надпись на воротах мемориала Дахау: «Пусть память о тех, кто томился здесь в 1933–1945 годах, объединит живущих в защите мира и свободы и в уважении человеческого достоинства».

Их с Элизабет поездка в Рим тоже сыграла свою роль. По личному разрешению папы Пия XII Макс увидел знаменитое на весь мир ватиканское собрание нарисованных географических карт. Рассматривая изображения Европы, он громко сетовал на политические границы, разделяющие континент. Тихий смотритель спокойно возразил, что это сделали политические и религиозные руководители и они же должны объединить его. В его словах прозвучала та же мысль, что и в надписи в Дахау. Макс считал, что никто лучше Отто Габсбурга не сумеет претворить ее в жизнь, но для начала нужно было вернуть двоюродного брата в Австрию^[961].

После войны Отто Габсбург ненадолго приезжал, но французские оккупационные власти депортировали его^[962]. Конституция страны, принятая в 1919 г., гласила: «Членам дома Габсбургов запрещается въезд в страну, если они не откажутся от своей принадлежности к дому и связанных с ней притязаний на суверенитет и не объявят себя лояльными к Республике гражданами»^[963]. Несправедливое требование отказа от собственной семьи, боль оттого, что патриота считают врагом государства, одиночество вдали от собственной страны много говорили о пережитом Гогенбергами. Макс сделал вторую попытку положить конец эмиграции своего двоюродного брата^[964].

Тоска по славному прошлому, память о ранах, полученных в годы аншлюса, и десяти годах коммунистического контроля хранились глубоко в австрийской душе. Макс полагал, что, если представится возможность, единственное в своем роде положение Отто Габсбурга позволит ему оздоровить и объединить страну подобно Елизавете II, недавно коронованной в Великобритании ^[965][966]. Для многих австрийцев наследник дома Габсбургов, заняв свободный престол, стал бы мостом из прошлого в будущее; но прошлое разные люди видели по-разному. Отто рано начал предупреждать об опасной деятельности Гитлера, открыто осуждал ее, помогал и евреям, и другим людям спастись от нацистов, защищал Австрию, ставшую их первой жертвой, и все это делало его героем для многих. Но для союзников нацистов, сторонников аншлюса, коллаборационистов, людей, отрицавших холокост, он был врагом, неприятным напоминанием о прошлом^[967].

Макс проехал по всей Австрии, агитируя за реставрацию конституционной монархии, однако обнаружил, что ненависть не умерла вместе с Гитлером. Ярость и презрение, обращенные некогда к евреям, теперь направлялись на него и его родственников Габсбургов. Его оскорбляли, придирались к характеру, угрожали расправой, но он не сдавался^[968]. Не раз его цель казалась недостижимой. Федеральный канцлер страны Юлиус Рааб открыто высказывался за восстановление Отто в гражданстве. Словесная война кипела в парламенте и на страницах газет. Министр внутренних дел Оскар Хельмер уверял Макса, что большинство австрийцев его поддерживают, но сердитое громогласное меньшинство завело решение вопроса в тупик^[969].

В конце 1961 г. Отто Габсбург попросил закончить всякую деятельность по реставрации конституционной монархии. После сорока трех лет, проведенных за рубежом, он отказался от всех притязаний на престол и попросил разрешения вернуться в Австрию обычным гражданином. Как и опасался Макс, несмотря на значительную поддержку общественности, противники возвращения Отто чинили ему всяческие препятствия^[970]. Бывший кронпринц заявил, что вынужден будет обратиться в австрийский суд.

Измотанный, разочарованный, подавленный Макс вернулся в Артштеттен, чтобы спокойно, в кругу семьи встретить Рождество. 8 января 1962 г. у Софии Ностиц-Ринек раздался телефонный звонок. Ее брат, пятидесяти девяти лет, перенес сильнейший сердечный приступ и на следующий день умер^[971]. Смерть Максимилиана Гогенберга сделала то, чего он ждал от Отто Габсбурга. Австрия ненадолго объединилась.

Очередь из желавших проститься с ним в Артштеттене растянулась на двадцать девять километров. Аристократы стояли рядом с социалистами. Атеисты и агностики шли вместе с католическими священниками, монахами, епископами. Евреи из Дахау, Рима, Свидетели Иеговы молились за его душу. Больше тысячи человек, которым не хватило скамей в церкви, тихо стояли на улице под дождем, слушая заупокойную мессу. Родственники из других правящих домов приехали из Люксембурга и Лихтенштейна. Эрцгерцог Губерт Сальватор, внук императора Франца-Иосифа, представлял императорскую семью Габсбургов. Отто фон Габсбург просил правительство разрешить присутствовать и ему, но получил отказ^[972]. Все живые тогда Гогенберги были на похоронах, но все равно сестре Макса, Софии, было, наверное, очень одиноко.

Журналисты рассказывали обо всех перипетиях, взлетах и падениях его жизни. Консервативная венская Weiner Presse писала: «Это был Габсбург, которому не разрешали быть Габсбургом; вместо этого он стал первым в Австрии узником концентрационного лагеря. Сегодня закончилась жизнь, начавшаяся в 1902 г. во дворце Бельведер»^[973]. Даже антимонархистская социалистическая газета воздавала Гогенбергам должное:

У них были все основания стать правящим домом. Но они предпочли не воскрешать мертвого. Старый дом Габсбургов перестал существовать, и именно поэтому они вышли на его защиту. Это не помешало им оставаться добропорядочными гражданами республики… Убеждения их были монархическими, но они жили, подчиняясь требованиям закона^[974].

Еще одна газета писала:

Сегодня мы вместе с узниками концентрационных лагерей говорим последнее «прости» Максимилиану Гогенбергу… Точно так же, как его родители пали первыми жертвами Первой мировой войны, их сыновья стали первыми политическими узниками Дахау. Всю свою жизнь он (Максимилиан) хранил верность не только своему дому и семье, но и родной Австрии. Память о нем навсегда сохранится в наших сердцах^[975].

Через четыре года после смерти Максимилиана конституционный суд Австрии восстановил Отто Габсбурга в гражданстве. Спустя почти полвека после ссылки кузен Гогенбергов получил законное право въехать в собственную страну. София Ностиц-Ринек радостно встретила своего двоюродного брата^[976].

22. Подвиг добрый

Важны не раны, которые наносит нам жизнь, а то, как мы к ним относимся.

София Ностиц-Ринек

Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил.

2 Тим. 4:7

В 1981 г. дочь эрцгерцога Франца-Фердинанда, пережившая младших братьев, двоих из четверых детей, и мужа Фрица, с которым она тридцать пять лет состояла в браке, решила навестить Чехословакию^[977]. С ней ехали сын Алоиз, его жена и дети. Сады в их бывших имениях Фалькенау и Генрихгрюн одичали, а дома обветшали. Над парадным входом дома в Фалькенау еще виднелся почти разрушенный герб Ностиц-Ринеков. В доме на Мальтийской площади Праги работало теперь Министерство культуры Чешской Республики. Иногда там давали концерты. Некогда всемирно известной библиотеки не стало, но ее полки не пустовали. Теперь их занимали книги библиотеки Национального музея^[978].

София с семьей прошла давно знакомым ей путем до церкви Богородицы Торжествующей. Там она показала внукам знаменитую статую Пражского Иисуса-младенца, поставила свечи и помолилась за живых и мертвых. Потом все поехали за тридцать километров от Праги, в замок Конопиште, дисциплинированно купили билеты и вошли в дом, где она когда-то родилась. Никто не узнал бывшую принцессу, которая в большой группе туристов медленно шла по замку^[979].

Монотонный голос торопил людей из зала в зал; экскурсовод рассказывал всякие небылицы об эрцгерцоге, Гогенбергах и Конопиште. София шепотом опровергала своим родным почти все. Ложь о собственном дедушке взбесила Алоиза, но София точно так же, как когда-то ее мать, осторожно поглаживала его руку и успокаивала тихой улыбкой^[980]. Поездка удалась. Она смогла рассказать правду о своих родителях и истории Гогенбергов следующему поколению семьи. Правда была ей исключительно важна.

Когда Фриц умер, София перебралась в Зальцбург, поближе к родственникам, в том числе и вдове Макса Элизабет. Они рассказывали друг другу о детях и внуках, подшучивали сами над собой, смеялись. О печальных, темных временах почти не говорили, но именно они в первую очередь интересовали настырных журналистов. Газетчики, писатели, историки брали у Софии интервью, после которых уже Элизабет приставала к ней: «Что ты все говоришь с ними и говоришь? Ведь все равно ничего этого не печатают. Твои слова перевирают, а пишут только то, что сами хотят»^[981]. София неизменно отвечала: «Правду еще никто не рассказал. Может быть, в следующем интервью все напечатают»^[982].

Когда ее внук поступил на юридический факультет в Зальцбурге, то поселился у бабушки^[983]. Через тридцать лет граф Гутсфервальтунг Ностиц-Ринек очень живо вспоминал, как они жили:

Бабушка много рассказывала о своей молодости, родителях, вообще о своей жизни… При этом я не припомню, чтобы она хоть о ком-нибудь отозвалась плохо: ни о сербах, которые убили ее родителей, ни о чехах, которые два раза отобрали у нее дом, ни о немцах, которые забрали двух ее сыновей умирать на войне, чужой для них… Прожить такую, как у нее, жизнь без всякой горечи – лучшего примера для подражания у нас не было…

Она вечно что-нибудь делала, и ей было не до ненависти. Она очень любила музыку и спорт. Она любила природу, сады, любила бывать на свежем воздухе, а больше всего любила смеяться… Самое мое любимое воспоминание о ней – ее смех. Она смеялась совершенно как девчонка.

Помню, как-то я проснулся в два часа ночи в своей маленькой комнате наверху и услышал, что у нее работает телевизор. Я подумал, что такого не может быть. Со сном у бабушки всегда был полный порядок. Я потихоньку спустился вниз и увидел, что она сидит и смотрит хоккей. В два часа ночи она смотрела, как чехи играют против канадцев. Она очень любила хоккей, возможно, потому, что девочкой играла в него с отцом в Санкт-Морице. Любила она и футбол. Один раз мы разговаривали, когда чехи играли с немцами. Болела она всегда за чехов, хотя как раз они два раза отбирали у нее дом.

Не сказал бы, что она ненавидела Германию, но она никогда никакую ее спортивную команду не поддерживала. На долю поколения моей бабушки выпало столько потерь, столько трагедий, но она умела находить в жизни и веселье, и красоту, и радость, и смех, и доброту. На прикроватном столике у нее всегда стояла фотография: за несколько минут до смерти мои прабабушка и прадедушка в Сараево садятся в автомобиль. На обороте она написала: «Последние шаги моих любимых родителей перед убийством 28 июня 1914 года». Это был неожиданный и жестокий конец счастливой жизни ее самой и ее братьев.

Такие раны никогда не залечиваются, но бабушка научила нас, что они не должны разрушать человека. Важны не раны, которые наносит нам жизнь, а то, как мы к ним относимся^[984].

Через два года три старейшие женщины семейства: София, графиня Ностиц-Ринек, восьмидесяти одного года, Элизабет, вдовствующая герцогиня Гогенберг, семидесяти восьми лет, и Мэйзи, вдова Эрнста, семидесяти трех лет, – отправились в Артштеттен, куда вся семья съехалась на свадьбу. Дочь Максимилиана, принцесса София Гогенберг, выходила замуж за бельгийского барона Жана де Подесту. Она была тезкой своей тетки Софии и крестной дочерью жены Макса Элизабет. Этот праздник оказался одним из последних, на котором все три замечательные родственницы собрались вместе^[985].

Мэйзи, графиня Мария-Тереза Вуд Гогенберг, скончалась в своем доме в Радмере в 1985 г. Со здоровьем у нее было неважно с тех пор, как в пятьдесят один год умер ее сын Фердинанд, с молодости прикованный к инвалидному креслу. Из женщин своего поколения Гогенбергов она была самой младшей, но ушла первой. Мэйзи вернулась в Артштеттен в последний раз и упокоилась в капелле рядом с Эрнстом^[986].

Вдова Макса Элизабет умерла через пятьдесят пять лет после аншлюса, и ее тело доставили в Артштеттен. Одинаковые гробницы четырех Гогенбергов – Максимилиана и Элизабет, Эрнста и Мэйзи – стоят рядом, вместе после смерти, как вместе они были при жизни. Могилы эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг находятся лишь в нескольких шагах от них.

В очередную годовщину аншлюса, в 1989 г., закончилась и жизнь бывшей императрицы Зиты Габсбург. Двести членов королевских домов из ближних и дальних стран присутствовали на ее пышных похоронах в Вене; среди них были и Гогенберги. О смерти Зиты сообщали СМИ всего мира. Газета The St. Louis Post-Dispatch писала:

Императрица Зита, 97 лет, была похоронена в семейном склепе Габсбургов вблизи церкви капуцинов после заупокойной службы в соборе Святого Стефана. Молитвы читались на нескольких языках обширной когда-то империи: немецком, венгерском, чешском, словенском, польском и итальянском… Прямую телевизионную трансляцию похорон вели государственное телевидение коммунистической Венгрии и компании пяти европейских стран… Империя Габсбургов снова стала популярной, не только из-за своего славного прошлого, но и потому, что в ее существовании видят политический урок как для Центральной Европы – ведь с распадом империи она почти не знала спокойной жизни, – так и для Европы Западной, ищущей новые формы многосторонних политических организаций^[987].

Прошло пять месяцев, и сын Зиты Отто через Панъевропейский союз, одно из старейших европейских общественных объединений, организовал акцию «Панъевропейский пикник». Его участники встретились на австро-венгерской границе близ венгерского города Шопрон. Их попросили взять с собой еду, вино и кусачки для колючей проволоки. В половине третьего дня старые пограничные ворота открылись. Толпы жителей Восточной Европы устремились в Австрию^[988].

София Ностиц-Ринек прожила долгую жизнь и успела увидеть, как почти все мечты ее отца осуществились, а кошмары ее собственной жизни остались в прошлом. В 1989 г. «бархатная революция» мирно покончила с коммунистическим режимом в Чехословакии. Новый президент Вацлав Гавел публично извинился за высылку судетских «немцев» из страны^[989].

Коммунистические режимы рушились по всей Европе. В Польше движение «Солидарность» сумело вытеснить коммунистов из власти. К концу декабря революцией закончилось сорокадвухлетнее правление коммунистов в Румынии. Дыры в «железном занавесе», проделанные на «Панъевропейском пикнике», привели к падению Берлинской стены, началу объединения Германии, призывам к единству Европы ^[990][991].

Последний октябрь в жизни Софии во всей Австрии выдался очень холодным. Стужа напоминала, что зима не за горами. Она всегда старалась жить в настоящем. Той осенью, перебравшись к дочери, она все чаще и чаще вспоминала прошлое. Но в нем не было ни Адольфа Гитлера, ни фашистов, ни войн, разразившихся после Сараево^[992]. Все это не задержалось в ее душе. Не было в ней старинных замков и дворцов, где она жила когда-то. Теперь они стали музеями, исчезли с лица земли или разрушились. Опустели и затихли Дахау и другие концентрационные лагеря, где томились в заключении ее братья. Поле битвы в Польше, где погиб один из ее сыновей, заросло травой и совсем слилось с ландшафтом. Советский ГУЛАГ, где другой ее сын был похоронен в безымянной могиле, уже давно исчез со всех карт. Эти реальные места не беспокоили ее память и не являлись во снах. В ее душе жили мужчины и женщины – те, которых любила она и которые любили ее^[993]. Ее внук так вспоминал о своей бабушке:

На долю поколения моей бабушки выпало столько потерь, столько трагедий, но оно умело находить в жизни и веселье, и красоту, и радость, и смех, и доброту, даже в самом конце своей жизни. Она видела, как время смело почти все, но никогда не падала духом. Думаю, что то поколение было живо верой и верностью, чувством юмора и глубокой преданностью своей семье. Это наследие давало ей силы выживать. Для нее не было ничего важнее ее веры, ее религии. Она нисколько не сомневалась, что когда-то воссоединится с любимыми людьми. Ее способность выносить все безумства жизни и не сгибаться под ударами судьбы шла от веры и от семьи^[994].

В жизни Софии Ностиц-Ринек было много знаменательных дат. Некоторые она очень любила, некоторые были слишком печальны или болезненны. 28 октября она особенно ненавидела. В тот день в 1914 г. Гаврило Принципу было предъявлено обвинение в убийстве ее родителей, а через четыре года Чехословакия объявила о независимости от Австро-Венгерской империи. 28 октября 1945 г. Эдуард Бенеш объявил политику этнических чисток. В тот день сама София и ее семья вместе с миллионами чехов и немцев узнали, что их выселят из своих домов. 27 октября 1990 г., в канун очередной годовщины этих событий, восьмидесятилетняя дочь эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг спокойно умерла во сне^[995].

Ее похоронили не в замке Артштеттен вместе с родителями, братьями и золовками, а в семейном склепе ее зятя в австрийской деревне Танхойзер. София и Фриц, прожившие вместе пятьдесят три года, лежали теперь рядом. На буклете с текстом заупокойной мессы, который раздавали всем пришедшим сказать ей последнее «прости», было две фотографии. На одной она улыбалась, окруженная любимыми ею цветами. На другой была статуя Пражского Иисуса-младенца из пражской церкви Богородицы Торжествующей. Она сама выбрала молитву и любимую цитату из Библии для этого буклета. Обе они лучше всего соответствуют прожитой ею жизни. «Я теперь с Господом. Меня больше нет, но моя любовь к тебе не умрет. На небесах я буду любить тебя так же, как на земле… Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил»^[996].

23. Судьба одного семейства

Сараево, Конопиште, годы правления Гитлера бросали на него все более сильную тень.

Принцесса София Гогенберг де Потеста о своем отце

Когда мы читаем в учебниках имена, то не видим за ними реальных людей. Но ведь они жили, и до сих пор они влияют на нас.

Принц Герхард Гогенберг

После смерти Максимилиана Гогенберга в 1962 г. герцогский титул перешел к его старшему сыну Францу. В 1956 г. он женился на принцессе Елизавете, дочери великой герцогини Люксембургской и племяннице императрицы Зиты. На их пышном венчании в тысячелетнем католическом кафедральном соборе Брюсселя присутствовали члены семьи, друзья и родственники из правящих домов всей Европы. От отца Францу достались мужская красота, обаяние и живость ума; от тети Софии – любовь к музыке и культуре; от дяди Эрнста – нестандартное мышление, любовь к природе и неуемная активность. А еще, вместе со своим поколением, он получил в наследство травму Сараево, Адольфа Гитлера и десятилетие коммунистического владычества^[997].

После смерти отца Франц узнал один семейный секрет. Всю жизнь Максимилиан Гогенберг тосковал о доме своего детства – Конопиште. Экземпляры его частных писем документально зафиксировали, как он боролся за возврат брату, сестре и себе самому хотя бы чего-то из старинного замка^[998].

В 1945 г. Макс подумал, что его молитвы, наверное, услышаны. Художественные шедевры, награбленные Адольфом Гитлером по всей Европе, обнаружили в соляных шахтах Альтаузее южнее Зальцбурга. Макса как будто озарило, и он стал внимательно следить за этой историей. Кроме знаменитой «Мадонны из Брюгге» работы Микеланджело, «Гентского алтаря» Яна ван Эйка, шедевров Вермеера, Гитлер спрятал еще сорок ящиков с предметами искусства из Конопиште^[999].

Максимилиан написал множество писем во все военные инстанции, которые потом назвали «спасителями памятников», с просьбами вернуть семейные портреты, картины, фотоальбомы и книги из частной библиотеки своей матери. Это наследство Франц-Фердинанд и герцогиня Гогенберг хотели бы передать своим детям, внукам и правнукам, которых им, может быть, и не суждено было увидеть^[1000].

Он писал красноречиво и прочувствованно, без озлобленности, горечи и самовозвеличивания, но ему всякий раз отвечали отказом. Со временем все сокровища Гогенбергов, найденные в горах Австрии, были возвращены Чехословакии^[1001]. В 1947 г. Конопиште снова открыли, но уже как музей^[1002]. В завещании Максимилиан просил сына сделать все, что тот сможет, но вернуть семье Конопиште вместе со всеми произведениями искусства. При жизни отец никому ничего об этом не говорил ни прямо, ни намеком. Шокированный Франц, чувствуя на себе бремя ответственности, решил отправиться в Чехословакию и посетить замок отцовской мечты^[1003].

Франц Гогенберг как будто съездил в мир прошлого, который отец всегда скрывал от него и от которого никуда не мог деться. Вернувшись в Австрию, Франц сказал братьям: «Теперь я решительно не понимаю отца»^[1004]. В голове у Франца не укладывалось, как это человек, потерявший любящих и любимых родителей, полнейшую безопасность, крепко спаянную семью, гнездо в Конопиште, переживший арест, публичное унижение, гитлеровские концентрационные лагеря, всю жизнь ни на кого не гневался и не горевал. Отец никогда не говорил ни о потерях, ни о ранах, но они болели в душе его сына Франца. Съездив в Конопиште, он стал другим. Младшая дочь Франца София объясняла это так:

Отец был неистощимым шутником. Он страстно любил искусство и природу, но был при этом чувствителен, в чем-то даже хрупок. С годами Сараево, Конопиште, годы правления Гитлера бросали на него все более сильную тень. Он чувствовал, что распался бы как личность, потеряв столько же, сколько отец. Эта тяжелая правда начала буквально преследовать его^[1005].

Франц много раз потом приезжал в замок. Но в 1977 г. он умер от сердечного приступа, не дожив и до пятидесяти лет. Этого никто не ждал, и, когда он был жив, никто из следующего поколения семьи с ним не ездил. Только когда пал коммунизм, младшая дочь Франца, принцесса София, и ее муж, барон Жан де Потеста, наконец-то посетили Конопиште. Софию назвали в честь двоюродной бабушки, родившейся здесь, но она не ожидала, что вид дома заставит ее расчувствоваться, и вспоминала через много лет:

Я не ожидала, что меня что-нибудь тронет. Я не чувствовала никаких связей с этим домом, вроде бы просто зданием из кирпича и камней, но меня поджидал сюрприз. Любовь явственно ощущалась в каждой комнате. Прошло много лет, но она никуда не исчезла. Это было гнездо, настоящее семейное гнездо, где хранилась память об отце, матери и детях, которые жили здесь и любили друг друга. Даже нацистские убийцы и грабители, даже слепая ненависть Гитлера к нашей семье не смогли изгнать отсюда дух любви^[1006].

Принцесса София потом приехала в Конопиште с тремя своими детьми. Они были примерно тех же лет, что и сироты Франца-Фердинанда – София, Макс и Эрнст, – когда их выселили из замка. Именно после этой поездки она решила попытаться вернуть Конопиште семье. Многолетние юридические битвы в местных, государственных и международных судах закончились тем, что на все свои требования она получила отказ. Но в 2013 г. она сказала:

Важна борьба сама по себе. Совсем необязательно, что будет какой-то результат. Важно, чтобы люди знали правду. Важно, чтобы все знали, что случилось, что было сделано, как было сделано. Если у меня не получится, продолжит кто-нибудь из следующего поколения, ведь в конечном счете это борьба за правду и справедливость^[1007].

28 июня 2014 г. четыре поколения семьи Гогенбергов собрались в австрийском замке Артштеттен. Сотая годовщина сараевского убийства свела вместе потомков эрцгерцога Франца-Фердинанда, его любимой жены, герцогини Гогенберг, и их кузенов Габсбургов. Они рассказывали семейные истории, делились воспоминаниями, хохотали. Молодые и старые присутствовали на поминальной мессе в базилике Марии Теферль, которую служил их родственник – кардинал Христофор Шенборн, архиепископ Венский^[1008].

В базилике находится мемориал павшим в двух мировых войнах. Внимательный посетитель может заметить гравюру с изображением эрцгерцога и герцогини Гогенберг, склонивших головы в молитве; она неприметно вставлена в один из оконных витражей^[1009]. Пока пути членов семьи не разошлись, возносились молитвы за мир, за любимых живых и мертвых. Гогенберги приехали сюда не горевать, а благодарить основателей своей семьи и ту любовь, которая дала им возможность появиться на свет^[1010].

Георг Гогенберг, ставший, как и его отец, Максимилиан, австрийским дипломатом, веселил родню и гостей рассказами из долгого опыта своей работы. Истории были очень веселые, но за ними стоял не один призрак прошлого. Так, когда он служил в Аргентине, среди его коллег были и пронацистски настроенные австрийцы, которые покинули страну после войны, и австрийцы, которые еще до войны бежали от нацистов, и австрийские и чешские родственники, которые сумели спастись от нацистов в военные годы. Как он выразился, чтобы разобраться со всеми австрийцами Аргентины, потребовалась сила в один Гогенберг^[1011].

Однажды в Венеции, на большом приеме, Георг стоял на балконе, а рядом маленький мальчик упрямо старался заглянуть через перила. Дипломат поднял его на руки, чтобы вместе полюбоваться Большим каналом. Из зала приемов выскочила дама, рванула ребенка из его рук и быстро скрылась среди гостей. Он никак не мог понять, что случилось, пока какой-то гость шепотом не объяснил ему, что дама – из сербской королевской семьи, а мальчик – ее сын. Она, похоже, вообразила, что внук эрцгерцога Франца-Фердинанда вот-вот отомстит за сараевское убийство, сбросив с балкона маленького сербского принца. Георг признался, что даже не сразу сообразил – сердиться ему на эту даму или смеяться. Он был Гогенберг и поэтому рассмеялся; но он был и дипломат, поэтому смеялся так, чтобы никто не услышал^[1012].

Любимый рассказ Герхарда Гогенберга, брата Георга, был о случайном знакомстве с герцогом и герцогиней Виндзорскими. Как-то на Мальте, на званом обеде, герцог оказался соседом герцогини по столу. Она непринужденно болтала то по-английски, то по-немецки и вдруг, поняв, кто он такой, запнулась на середине предложения. Ее туалет, манеры, украшения были безупречны. Он взглянул через стол на герцога Виндзорского. В тяжелейшие для своей страны времена герцог отрекся от английского престола, чтобы жениться на женщине, которая сейчас беззаботно трещала рядом с ним.

Герхард поразился, насколько физически и человечески мелок оказался бывший король. Казалось, они с герцогиней всю свою взрослую жизнь только и делали, что блистали на званых вечерах и уклонялись от всяческих обязанностей. В соседней гавани стояли суда все еще могущественного Средиземноморского флота Великобритании, и гостям их было хорошо видно. А когда-то каждый матрос, адмирал, солдат Британской империи приветствовал герцога как Эдуарда VIII, Божией милостью короля Соединенного Королевства Великобритании, Ирландии и заморских британских доминионов, защитника веры, императора Индии^[1013].

Капитан Джордж Джервис Вуд, отец Мэйзи Гогенберг, все годы Второй мировой войны прослужил адъютантом герцога. Об этой паре как о людях и членах королевской семьи он во всю жизнь не проронил ни слова, и это уже само по себе было весьма красноречиво^[1014]. Знавшие Эдуарда говорили об этом «сказочном принце», что в лучшие времена он бывал самым лучшим, а в худшие – самым худшим^[1015]. Герхард не мог не видеть контраста между любовными историями герцога и герцогини и своей собственной семьи.

Последним дипломатическим назначением Георга Гогенберга была должность посла Австрии в Ватикане, где он быстро подружился с папой Иоанном Павлом II. У них оказалось много общего. Отец папы, капитан австро-венгерской армии, назвал своего сына Каролем (польский вариант имени Карл) в честь последнего императора из династии Габсбургов. В 2004 г. папа приблизил покойного императора к статусу католического святого. За добродетельную жизнь и миротворческую деятельность для окончания Первой мировой войны католическая церковь причислила Карла к лику блаженных. Пятьдесят тысяч человек по всей Центральной Европе ликовали, смотря прямую телевизионную трансляцию этого события с площади Святого Петра. Посол Гогенберг, его семья и родственники Габсбурги тоже были там^[1016]. Эрцгерцог Франц-Фердинанд был крестным отцом Карла. После смерти беспутного отца Карла он стал опекуном будущего императора и его младшего брата. Тогда основатель династии Гогенбергов заявил: «Я изо всех сил постараюсь вырастить их хорошими христианами, австрийцами и Габсбургами»^[1017]. У него получилось. Оглядываясь на историю своей замечательной семьи, посол Гогенберг сказал:

Очень полезно задумываться об истории, справедливости, о жизни. Теперь, в отставке от дипломатической службы, я смотрю на все другими глазами. У моего деда, Франца-Фердинанда, была нелегкая жизнь. Жизнь моих родителей легкой тоже не назовешь. Они не достигли всего, чего хотели. С нашим поколением будет точно так же, а вот на следующее поколение всегда есть надежда^[1018].

А совсем недавно, в ветреный день, сидя в маленьком уличном кафе напротив собора Святого Стефана, о прошлом, настоящем и будущем своей семьи высказался принц Герхард Гогенберг, младший внук эрцгерцога Франца-Фердинанда:

Несколько лет назад я гостил в Южной Австрии, у своей хорошей подруги, которая недавно овдовела. Она пригласила меня остаться на обед и спросила, не буду ли я против, если с нами будет ее внук. Конечно, я согласился. Пока мы сидели за столом, этот молодой человек, вообще-то очень приятный и воспитанный, буквально не сводил с меня глаз. Сам он не сказал почти не слова, наблюдая за всем, что я делал. Когда он вышел, моя подруга объяснила, что ее внук лично хотел убедиться, что такие, как я, еще существуют. Он не мог поверить, что только что увидел внука Франца-Фердинанда, человека из учебников истории, убитого в 1914 г. Это было очень забавно. Когда мы читаем в учебниках имена, то не видим за ними реальных людей. Но ведь они жили, и до сих пор они влияют на нас. Мало кто отдает себе отчет, что наша семья существует и сейчас, но… она существует. История Австрии и история нашей семьи – это история настоящих людей и настоящих чудес. Мы всегда верили в чудеса и всегда будем в них верить. Мы пережили Сараево, пережили две войны после него. Мы пережили Гитлера и фашистов, Сталина и коммунистов. Мы пережили весь XX век. Так как же нам не верить в чудеса?^[1019]

Слова благодарности

Создание книг – это уединенный труд, но создание научно-популярных книг больше похоже на игру в команде. Вместе со мной этот путь прошли многие люди. Я говорю «спасибо» вам всем: друзья, библиотекари, историки, архивисты и все те в Соединенных Штатах, Австрии, Бельгии, Боснии и Герцеговине, Англии, Люксембурге и Германии, кто оказывал маленькую и большую помощь, чтобы рассказать эту историю.

История этой книги началась, еще когда я был совсем маленьким. Мама познакомила меня с Куртом фон Шушнигом, профессором политологии в Университете Сент-Луиса. Она рассказала мне, что этот тихий, немногословный человек когда-то был канцлером Австрии, был арестован Адольфом Гитлером, пережил заключение в немецком концентрационном лагере Дахау. Тогда я еще не знал ни что такое канцлер, ни что такое концентрационный лагерь, ни где находятся Австрия и Германия, ни кто такой Адольф Гитлер, но это знакомство на всю жизнь пробудило во мне любознательность и охоту задавать вопросы. Любознательность и привела меня к этой книге.

Молодым преподавателем я побывал и в немецком Дахау, и в Имперском военном музее Австрии. Я узнал об убийстве Франца-Фердинанда в 1914 г. – единственном случае в истории, когда политическое убийство зажгло пламя мировой войны. Его последние слова: «София, держись. Ты должна жить ради детей» – запали мне в душу. Я подумал: что же стало с их детьми? Похоже, этого никто не знал.

Ответ на этот вопрос я начал узнавать только в 2007 г. Тогда в New York Times вышла статья «Принцесса и наследник Франца-Фердинанда борются за отмену закона и возврат замка», и она привлекла мое внимание. Я вступил в переписку с принцессой Софией Гогенберг де Потеста Люксембургской, правнучкой эрцгерцога Франца-Фердинанда.

В 2011 г., когда я руководил программой гендерных и женских исследований Альпийско-Адриатического университета в Клагенфурте, мы с принцессой встретились. Она представила меня своему дяде, принцу Герхарду Гогенбергу; самому младшему из ныне живущих внуку эрцгерцога, своему кузену графу Фрицу Ностиц-Ринеку, а также его королевскому высочеству Георгу, герцогу Гогенбергу. Потом уже они познакомили меня с другими членами семейств Гогенбергов, Ностиц-Ринеков и Габсбургов. Без них всех эта книга никогда бы не появилась.

Моя жена Мэри Джо Харвуд была рядом все то долгое время, пока я занимался исследованиями и писал книгу. Без ее терпения и поддержки у меня ничего бы не получилось. Диана Дэй и Мерри Зильстра прилежно и неутомимо читали черновики, давали бесценные советы, предлагали свои соображения и поощряли меня. Хизер Пейнтер в Соединенных Штатах, Германии, Австрии, Англии и Германии неутомимо работала с материалом и помогала изо всех сил. Глубокая благодарность Жанне Норберг, первому редактору моей первой книги: она научила меня писать, а ее благосклонная дружба не раз спасала мне жизнь.

И наконец, спасибо моему представителю Рите Розенкранц и редактору Diversion Books Киту Уолмену за то, что они так же сильно, как я, поверили в эту историю. Библиография

On Masaryk: Texts in English & German. Novak, Josef, ed. Amsterdam: Rodori, 1988.

Diaries & Letters of Harold Nicolson: 1939–1945. Vol II. Nicolson, Nigel, ed. New York: Atheneum, 1967.

Agnew, Hugh. The Czechs and the Lands of the Bohemian Crown. Stanford: Hoover Institution Press, 2004.

Aichelburg, Wladimir. Erherzog Franz Ferdinand von Osterreich – Este und Artstetten. Verlagsburo Mag. Johann Lebner Ges.m.b. Wien, 2000.

Albright, Madeline. Prague Winter – A Personal Story of Remembrance & War, 1937–1948. New York: Harper Collins, 2012.

Alexander, Prince Regent, H.R.H. Serbia’s Part in the War. Vol. I: The Rampart Against Pan-Germanism. London: Simkin, Marshall & Hamilton, 1918.

Allen, Martin. Hidden Agenda: How the Duke of Windsor Betrayed the Allies. New York: M. Evans & Company, 2002, 189.

Ambrose, Steven. The Wild Blue: The Men and Boys Who Flew the B 24s Over Germany. New York: Simon & Schuster, 2002.

Angry Aristocrats // London Daily Telegraph. 6 July 1914.

Arco-Zinneberg, Graf Ulrich. Meine Reise um die Erde: 100 Jahre Weltreise des Thronfolgers. Marbach, 1993.

Aronson, Theo. The Crowns in Conflict. Manchester, New Hampshire: Salem House Publishers, 1986.

Asprey, Robert. The Panther’s Feast. New York: G. P. Putnam’s Sons, 1959.

Austrian Throne Support for Otto // New York Times. 24 September 1933.

Baeta, Juergen, and John-Thor Dahlburg. Mourning Millions: EU Leaders Mark WWI Centennial. AP: The Big Story.

Beatty, Jack. The Lost History of 1914: Reconsidering the Year the Great War Began. New York: Walker Books, 2012.

Bernadotte, Count Folke. Last Days of the Reich: October 1944 – May 1945. London: Frontline Books, 2009.

Bestenreiner, Erkia. Franz Ferdinand un Sophie von Hohenberg Verboten Liebe am Kaiserhof. Zurich: Piper Taschenbuch, 2005.

Bloch, Eduard. My Patient Adolf Hitler: A Memoir of Hitler’s Jewish Physician // The Journal of Historical Review, May – June 1994. Vol. 14. № 3, 27–35.

Bogle, James, and Joanna Bogle. A Heart for Europe – The Lives of Emperor Charles & Empress Zita of Austria-Hungary. Herfordshire: Gracewing, 1990.

Bossy, Raoul. Recollections of a Romanian Diplomat: Diaries and Memories. Vol. II. Stanford: Hoover Institute Press, 2003.

Bostridge, Mark. The Fateful Year: England 1914. London: Penguin Books, 2014.

Boys in Austria Praying for Peace // New York Times. 8 July 1916.

Brook-Shepherd, Gordon. Archduke of Sarajevo: The Romance & Tragedy of Franz Ferdinand of Austria. Boston: Little, Brown and Company, 1984.

_____. The Austrians – A Thousand-Year Odyssey. New York: Carroll & Graf, Publishers, 1996.

_____. The Last Habsburg. New York: Weybright & Talley, 1968, 214.

_____. Royal Sunset: The European Dynasties and the Great War. Garden City: Doubleday & Company, 1987.

_____. Uncle of Europe: The Social and Diplomatic Life of King Edward VII. Harcourt, Brace & Javanovich, 1976.

_____. Uncrowned Emperor, The Life & Times of Otto von Hapsburg. London: Hambeldon & London, 2003.

Brooks, Tim. Ferdinand Porsche – Famed for First Hybrid, Beetle, and Link with Hitler. More Motoring, The National, 12 February 2012.

Brown, Mark. Blood Swept Lands: The Story Behind the Tower of London Poppies Tribute // Guardian. Sunday, 28 December 2014.

Brown-Scott, James. War Between Austria-Hungary and the United States // American Journal of International Law. Vol 12. Oxford: Oxford University Press, 1918.

Brožovsky, Miroslav. Konopiste Chateau, Prague, The Institute for the Care of Historic Monuments of Central Bohemia of Prague, 1995.

Brunhilde Pomsel, Aide to Goebbels and Witness of Nazi Fall, Dies at 106 // New York Times. 31 January 2017, A26.

Burns, John F. Remembering World War I in the Conflict’s Flash Point: The Vienna Philharmonic Recalls World War I in Sarajevo //New York Times Online.

Camilla Attends WWI Candlelight Vigil at Westminster Abbey // Royal Insight. 5 August 2014.

Carney, Matthew. Hiroshima Marks 69th Anniversary of Atomic Bombing // India Today Online.

Carruthers, Bob. Private Hitler’s War: 1914–1918. Barnsley: Sword & Pen Books Ltd, 2014.

Carvajal, Doreen and Alison Smale. Looted by Nazis, and Returned, Art Is Back in Wrong Hands // New York Times. 16 July 2016, C 1.

Cassels, Lavender. The Archduke and the Assassin: Sarajevo, June 28th, 1914. New York: Dorset Press, 1984.

Cavendish-Bentinck, William. Me, Women, and Things – Memories of the Duke of Portland. London: Faber & Faber, 1938.

Charles of Austria Dies of Pneumonia in Exile on Madeira //New York Times. 2 April 1922.

Churchill, Winston. The Sinews of Peace // Westminster College Lecture, Fulton, Missouri, 5 March 1946.

_____. The World Crisis 1911–1914. London: Thornton Butterworth Ltd., 1923.

Clare, Georg. Last Waltz in Vienna: The Rise & Destruction of a Family 1842–1942. New York: Holt, Rinehart & Winston, 1980.

Clark, Christopher. The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914. London: Penguin, 2012.

Cooke, Alistair. Six Men. New York: Alfred Knopf, 1977.

Cornwell, John. Hitler’s Pope: The Secret History of Pius XII. New York: Viking, 1999.

Court Rejects Complaint of Franz Ferdinand d’Este Heiress // Prague Daily Monitor, 15 April 2011.

Crankshaw, Edward. The Fall of the House of Habsburg. London: Longmans, 1963, 285.

Cruickshank, Charles. The German Occupation of the Channel Islands. The Guernsey Press, 1975.

Cultural Attaché (name withheld upon request). Phone Interview. Austrian Embassy. Washington, DC: 26 June 2014.

Curtis, Richard, Ben Elton, and Rowan Atkinson. Blackadder: The Whole Damn Dynasty: 1485–1917. Westminster: Penguin Books, 2000.

Czernin, Count Ottokar. In the World War. Lexington: Forgotten Books, 2013.

Dacre, Nigel. 100 years Ago Today: Archduke Franz Ferdinand Assassinated // Centenary News. 6 June 2014.

Dallek, Robert. Franklin D. Roosevelt & American Foreign Policy 1932–1945. Oxford: Oxford University Press, 1995. 2nd printing.

Dederich, Mario. The Face of Evil. Drexel Hill Press, 2009.

Dedijer, Vladimir. Road to Sarajevo. New York: Simon and Schuster, 1966.

Delaforce, Patrick. Adolf Hitler: The Curious and Macabre Anecdotes. London: Fonthill, 2012.

Descendant of WWI’s Archduke Franz Ferdinand Seeks Czech Castle // Deutsche Press Agentur. 6 April 2006.

Douglas, R. M. Orderly & Humane: The Expulsion of the Germans After the Second World War. New Haven: Yale University Press, 2012.

Eade, Philip. Prince Philip: The Turbulent Life of the Man Who Married Queen Elizabeth II. New York: Henry Holt and Company, 2011.

Edsel, Robert M. The Monuments Men: Allied Heroes, Nazi Thieves, and the Greatest Treasure Hunt in History. New York: Center Street, 2009.

Eisner, Peter. The Pope’s Last Crusade: How an American Jesuit Helped Pope Pius XI’s Campaign to Stop Hitler. New York: William Morrow, 2013.

Evans, Richard J. The Coming of the Third Reich. New York: Penguin Press, 2004.

Fallodon, Viscount Grey of. Twenty-Five Years, 1892–1916. Vol. II. New York: Frederick A Stokes Company, 1925.

The First!: The Story of the 1st Infantry Division (GI Stories). Paris: Stars & Stripes, 1944–1945.

Feigl, Erich. Zita de Hapsbourg: Memoirses d’un Empire Disparu. Buckinghamshire, England: Criterion Publishing, 1991.

Fest, Joachim. Hitler. New York: Harcourt, Brace, and Jovanovich, 1974.

The Fighting First. U. S. Army Film, Department of the Army, A War Department Official Film, public domain, AVA 107VBN 1, 1946.

Former European Enemies Mark Centennial of World War I Beginning // Associated Press. 4 August 2014.

Fuller Falkenau, Samuel and Emil Weiss. The Big Red One – The Last Battle. Film: Michkan World Productions, 2009.

Gady, Franz-Stefan. The Scandalous Love Affair That Started World War I // National Interest. 22 August 2014.

Gareth, Russell. The Emperors: How Europe’s Rulers Were Destroyed by the First World War. Gloucestershire: Amberly Publishing, 2014.

Gaillon, Eloise, and Jeffrey Post. An Examination of the Napoleon Diamond Necklace // Gems & Gemology Magazine, 2007.

Geddyr, G.E.R. Restoration of Monarchy Within Year Predicted //New York Times, 21 November 1934.

Gerd, Höller. Franz Ferdinand von Österrecich-Este. Graz, 1982.

Gilbert, Martin. The First World War – A Complete History. New York: Henry Holt & Company, 1994.

_____, and Richard Gott. The Appeasers. Boston: Houghton Mifflin, 1963.

Gini, Al, and Ronald Green. Ten Virtues of Outstanding Leaders. Oxford: Wiley-Blackwell, 2013, 92.

Gooch, John. Mussolini and His Generals: The Armed Forces and Fascist Foreign Policy 1922–1940. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Grace Communion International. The Protestant Church in Hitler’s Germany and the Barmen Declaration.

Gunther, John. Inside Europe: 1940 War Edition. New York: Harper & Brothers, 1940.

Habsburg, Christian, H.I.R.H. Lecture: Otto von Habsburg – A Long & Courageous Life in the Service of Europe. St. Mary Mother of God Church: Washington, DC. 22 October 2011.

_____. Interview with author. Washington, DC. 21 October 2011.

Habsburg Princes Arrested by Austrian Nazis // New York Times. 23 March 1938, 38, col. 1.

Hall, Alan. The Single Jew that Hitler wanted to save // Daily Mail, 5 July 2012.

Hamann, Brigitte. Bertha von Suttner: A Life for Peace. Syracuse, New York: Syracuse University Press, 1996.

_____. Hitler’s Edeljude. Das Leben des Armenarrztes Eduard Bloch. Munich: Piper Verlag, 2008, 427.

_____. Hitler: Portrait of the Tyrant as a Young Man. London: Taurus Parke, 2010.

Haslip, Joan. The Lonely Empress: Elizabeth of Austria. London: Phoenix, 2000.

Hastings, Max. Catastrophe 1914: Europe Goes to War. New York: Knopf, 2013.

Hauner, Milan. Hitler: A Chronology of his Life and Time. Basintoke: Palgrave Macmillan, 2008.

Hayman, Ronald. Hitler & Geli. New York: Bloomsbury, 1997.

Hébert, John. The Map That Named America: Library Acquired 1507 \Waldseemüllen Map of the World // Library of Congress Information Bulletin. Vol 62, No. 9. September 2003.

Higham, Charles. The Duchess of Windsor: The Secret Life. New York: McGraw Hill, 1988.

Hitler Is Dead. Nazi Radio Reports Fuehrer Killed Fighting Russians // Philadelphia Inquirer. 1 May 1945.

Hoffmann, Heinrich. Hitler As I Saw Him, Records of His Personal Photographer, Herbig. 1974.

Hohenberg, Georg Duke of. Interview with author. Vienna. 30 June 2011.

Hohenberg, Prince Gerhard of. Interview with author. 30 March 2011. Klagenfurt, Austria, 9 April 2011; Vienna, Austria, 18 May 2011, Maria Tafael, Artstetten.

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta. Interview with author. 30 March 2011, Klagenfurt, Austria; 13 July 2011, Brussels, Belgium; 15 March 2013, Brussels, Belgium; 22 March 2013, Brussels, Belgium. Email: 29 January 2013; 22 December 2014.

Höller, Gerd. Franz Ferdinand von Östterreich. Graz, 1982.

Holzer, Hans. The Habsburg Curse. Garden City: Doubleday & Company, 1973.

Horthy, Admiral Nicholas. Memoirs (annotated by Andrew L. Simon). Safety Harbor: Simon Publications, 2000.

Hutchinson, James Lee. The Boys in the B-17: 8th Air Force Combat Stories of World War II. Bloomington: AuthorHouse, 2011.

Ileana, Princess of Romania. I Live Again. New York: Rinehart & Company, 1951.

Illies, Florian. 1913 – The Year Before the Storm. Trans. Shaun Whiteside and Jamie Lee Searle. Brooklyn & London: Melville House, 2013.

Italy Back Serbia’s Accession to EU // European Post. 25 May 2015, 1.

Jászi, Oscar. The Dissolution of the Habsburg Monarchy. Chicago: University of Chicago Press, 1971.

John Paul II, Pope. Gift and Mystery: On the Fiftieth Anniversary of My Priestly Ordination. New York: Doubleday, 1996.

Johnston, William M. The Austrian Mind – An Intellectual & Social History 1848–1938. Berkley: University of California Press, 1972.

Jones, J. Sydney. Hitler in Vienna; Clues to the Future. New York: Cooper Square Press, 2002.

Judah, Tim. Sarajevo’s Memories // The Economist: Intelligent Life. Jan. – Feb. 2014.

Kanter, Trudi. Some Girls, Some Hats and Hitler: A True Story. Great Britain: Virago Press, 2012.

Kaplan, Robert D. Balkan Ghosts: A Journey Through History. New York: St. Martin’s Press, 1993.

Kellerhoff, Sven Felix. Wie Hitler seinen jüdischen Kompaniechef schüzte // Die Welt, 7 July 2012.

Kennan, George. Sketches of Life. New York: Pantheon Books, 1968.

Kennedy, John F. John F. Kennedy Library and Museum Archives, Diary European Trip, 8 July 1937.

_____. Honors Thesis: Appeasement at Munich. 128–129, 11 March 2014.

Kershaw, Alex. The Envoy: The Epic Rescue of the Last Jews of Europe in the Desperate Closing Months of World War II. Philadelphia: DaCapo Press, 2010.

Kershaw, Ian. Hitler: 1889–1936 Hubris. New York: W. W. Norton, 1999.

_____. Hitler: A Biography. New York: W. W. Norton, 2008.

Kiegard, Karl von. Frederick Wilhelm Exclusive Interview with the United Press International. 20 November 1914.

King, Greg, and Sue Woolmans. The Assassination of the Archduke: Sarajevo 1914 and the Romance That Changed the World. New York: St. Martin’s Press, 2013.

Kogon, Eugen. The Theory and Practice of Hell: The German Concentration Camps and the Theory Behind Them. New York: Berkley, 1980.

Kroeger, Alix. Sarajevo Reinstalls Memorials to the Past // BBC News, 29 June 2011.

Kubizek, August. The Young Hitler I Knew: The Definitive Inside Look at the Artist Who Became a Monster. Yorkshire: Arcade Publishing, 2011.

Kürenberg, Joachim von. The Kaiser, A Life of Wilhelm II, Last Emperor of Germany. New York: Simon & Schuster, 1955.

Kurlander, Eric. The Perils of Discursive “Balkanization” Petronilla Ehrenpreis, Krieg und Fridenszible in Diskurs. H-Net Reviews in the Humanities & Social Studies, February 2007.

LaFore, Laurence. The Long Fuse: An Interpretation of the Origins of World War I. Philadelphia & New York: Lippincott, 1965.

Lamar, Cecil. Wilhelm II. Vol. II. Emperor and Exile 1900–1941. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1996.

Lansdale, Maria Horner. Vienna and the Viennese. Philadelphia: Henry T. Coates and Co., 1902.

Larisch, Countess Marie. My Past: Reminiscences of the Courts of Austria and Bavaria. New York: The Knickerbocker Press, 1913.

Lebert, Stephen, and Norbert Lebert. My Father’s Keeper: Children of Nazi Leaders: An Intimate History of Damage and Denial. Trans. Julian Evans. Little Brown & Company, Boston, 2001.

Lengyel, Emil. And All Her Paths Were Peace: The Life of Bertha von Suttner. Nashville: Thomas Nelson, 1973.

Levine, Don Isaac. Letters from the Kaiser to the Czar: Copied from Government Achieves in Petrograd. New York: Frederick A. Stokes Company, 1920.

Lillie, Sophie. Was Einmal War Handbuch der Enteigneten. Wien: Kunstsammlungen, 2003.

Linsboth, Christina. Two Rulers in an “Automobile”, World and Worlds of the Habsburgs, A Schloss Schonbrunn Kulturand und Betreibsges, m. b.H. project, Wien 2007–2008.

Longerich, Peter. Heinrich Himmler: A Life. New York: Oxford University Press, 2012.

Longo, James McMurtry. Isabel Orleans-Braganza: The Brazilian Princess Who Freed the Slaves. Jefferson: McFarland, 2008.

Lower, Wendy. Hitler’s Furies: German Women in the Nazi Killing Fields. Boston: Houghton Mifflin Harcourt, 2013.

MacDonogh, Giles. 1938 Hitler’s Gamble. New York: Basic Books, 2009.

MacMillan, Margaret. The War That Ended Peace. New York: Random House, 2014.

Mack Smith, Denis. Mussolini: A Biography. New York: Vintage Books, 1982.

Mager, Hugo. Elizabeth Grand Duchess of Russia. New York: Carroll & Graf, 1999.

Marek, George R. The Eagles Die: Franz Joseph, Elisabeth, and Their Austria. London: Hart-David, MacGibbon, 1975.

Mason, Paul. The European Dream is in Danger: Prepare for another rude awakening // Guardian, 24 May 2011.

Maximilian von Hohenberg to Marry. 8 July 1926. Royal Musings: Royal Musings News and Commentaries About the Reigning Royal Houses and the Former European Monarchies as Well.

May, Arthur J. The Passing of the Habsburg Monarchy 1914–1918. Vol. I. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1968.

McCullough, David. Truman. New York: Simon & Schuster, 1992.

McGuigan, Dorothy Gies. The Habsburgs: The Personal Lives of a Royal Family That Made History for Six Centuries. New York: Doubleday and Company, 1966.

McMeekin, Sean. July 1914: Countdown to War. New York: Basic Books, 2012.

Menzies, John. Keynote Address. US Centennial Commission Meeting & Public Programs. National World War I Museum at Liberty Memorial. Kansas City, Missouri. 27 June 2014.

Messersmith, G. S. The Papers of G. S. Messersmith. University of Delaware. 23 February 1935, 7 October 1935, 18 January 1935, 30 November 1936, 6 December 1936, 23 February 1937.

Messner, Johannes Fr. Dollfuss: An Austrian Patriot. Norfolk: Gates of Vienna Books, 2004.

Meysels, Lucien. Die Verhinderte Dynastie: Erzherzog Franz Ferdinand un das Haus Hohenberg. Vienna: Molden, 2000.

Middlemas, Keith. Baldwin – A Biography. London: Wiedenfeld & Nicolson, 1969.

Millard, Frank. The Palace and the Bunker: Royal Resistance to Hitler. Gloucestershire: The History Press, 2012.

Moorhead, Caroline. A Train in Winter. New York: Harper, 2011.

Muhstein, Anka. His Exile Was Intolerable // The New York Review of Books, 8 May 2014.

Nagorski, Andrew. Hitlerland: American Eyewitnesses to the Nazi Rise to Power. New York: Simon & Schuster, 2012.

Neef, Christian. Stolen Triumph: Russia Revisits Pivotal Role in World War I // Spiegel Online, International.

Nickolich, Jessica, and James Hurley. Franz Ferdinand.

Nicoll, Father Leo A. S. J. Anton Puntigam S. J.: Leben un Wirken eines Jesuiten in Bosnien. Diss. Vienna: University of Vienna, 1970.

_____. Correspondence with author. 25 May 2011.

Nicolson, Harold. Diaries and Letters: 1930–1939. London: Atheneum, 1966.

Nobel Peace Prize 2012. NobelMedia 2014. Nobelprize.org.

Nostitz-Rieneck, Count Gutsverwaltung. Interview with author. Schloss Geyregg, Eisenerz, Austria. 1 July 2011.

O’Connor, Richard. The Cactus Throne: The Tragedy of Maximilian and Carlotta. New York: G. P. Putnam’s Sons, 1971.

Olson, Lynne. Last Hope Island: Britain. Occupied Europe, and the Brotherhood That Helped Turn the Tide of War. New York: Random House, 2017.

_____. Those Angry Days: Roosevelt, Lindbergh, and America’s Fight Over World War II, 1939–1941. New York: Random House, 2013.

_____. Troublesome Young Men. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2007.

Overy, Richard. Goering: Hitler’s Iron Lion. New York: Taurus Books, 2012.

Paces, Cynthia. Prague Panoramas: National Memory and Sacred Space in the Twentieth Century. Pittsburgh: University of Pittsburgh, 2009.

Painter, Heather. Correspondence with Albert Knoll, Dachau Archives. Re: Zugangsnummernbuch. 29 November 2011.

Pauli, Hertha. The Secret of Sarajevo. London: Collins Clear-Type Press, 1966.

Penfield, Frederick Courtland, United States Ambassador to Austria Hungry. Correspondence with Secretary of State. National Archives at College Park Maryland. National Archives Microfilm Publications. Records of the Departmentof State to Internal Affairs of Austria-Hungary 1910–1929, microfilm 295. 20 July 1914.

_____. United States Department of State // Papers Relating to the Foreign Relations of the United States, 1917. College Park Maryland: National Archives Microfilm Publications, Microcopy No. 695. Supplement 2, The World War. 30 June 1914.

Persico, Joseph. Edward R Murrow: An American Original. New York: McGraw Hill, 1988.

Personalities of the Week – Prince Ernst von Hohenberg // Illustrated London News. 25 April 1936, 7–24.

Petropoulos, Jonathan. Royals and the Reich: The Princes von Hessen in Nazi Germany. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Pitts, David. Jack and Lem: The Untold Story of an Extraordinary Friendship. New York: Carroll & Graf, 2007.

Pless, Princess Daisy of. What I Left Unsaid. Ed. Desmond Chapman-Huston. New York: E. P. Dutton & Co., 1936.

Pope Beatified Last Emperor of Austria // New York Times International Edition. 4 October 2004.

Pope Much Depressed – Spends a Long Time in Prayer // New York Times. 29 June 1914, 1.

Pope-Hennessy, James. Queen Mary 1867–1953. New York: Knopf, 1960.

Portland, Duke of. Letter to Thomas Masaryk. 2 August 1919.

Powell-Spring, Blanche. A Visit to Castle Miramar // New York Times, 5 March 1925.

Prague Post. Deneken, Ludwig von, 21 September 2009.

Princess Stephanie H. R.H. I Was to Be Empress. London: Nicholson & Watson, 1937.

Radziwill, Princess Catherine. The Austrian Court from Within. New York: Frederick Stokes, 1916.

Range, Peter Ross. 1924: The Year That Made Hitler. New York: Little, Brown & Company, 2016.

Rasmussen, Fred. King Gave Up Throne for Love of Baltimore Girl: Sixty Years Ago Edward VII Abdicated to Marry Girl Born on Biddle Street // Baltimore Sun, 15 December 1996.

Remak, Joachim. Sarajevo, The Story of a Political Murder. New York: Criterion, 1959.

Restoration of Habsburg’s Within Year Predicted // New York Times. 28 October 1934.

Ricks, Thomas E. Churchill and Orwell: The Fight for Freedoms. New York: Penguin Press, 2017.

Riefenstahl, Leni. A Memoir. New York: St. Martin’s Press, 1992.

Rissell, Herbert J. From Hitler’s Oppression to American Liberty. Mustang: Tate Publishing, 2015.

Roberts, Kenneth L. Europe’s Morning After. New York: Harper & Bros, 1921.

Royal Funeral Brings Attack on Hofburg’s Cerberus // New York Times, Section Magazine, SM1. 12 July 1914.

Russell, Gareth. The Emperors: How Europe’s Rulers Were Destroyed by the First World War. London: Amberley, 2014.

Ryan, Cornelius. The Last Battle: The Classic History of the Battle for Berlin. New York: Simon & Schuster, 1966.

Ryback, Timothy W. Hitler’s Private Library: The Books That Shaped His Life. London: Vintage Books, 2010.

Savich, Carl. Sarajevo 1941 // Serianna.

Sayers, Janet. Mothers of Psychoanalysis: Helen Deutsch, Karen Horney, Anna Freud, Melanie Klein. New York: W. W. Norton & Company, 1991.

Schad, Martha. Hitler’s Spy Princess: The Extraordinary Life of Stephanie von Hohenlohe. Gloucestershire: Sutton Publishing, 2004.

Schindler, John. Disaster on the Drina: The Austro-Hungarian Army in Serbia, 1914 // War in History, 9 (2).

Schmitt, Bernadotte E. The Coming of the War 1914, Vol. I. New York: Howard Fertig, 1966.

Scholler, Christiana. Wilkommen im Schloss Artstetten, 2001.

Scott, James Brown. War Between Austria-Hungary & the United States // American Journal of International Law, Vol 12. Oxford: Oxford University Press, 1918.

Sebba, Anne. That Woman: The Life of Wallis Simpson Duchess of Windsor. New York: St. Martin’s Press, 2013.

Sebestyen, Victor. 1946: The Making of the Modern World. New York: Vintage Books, 1914.

Sempa, Francis. The Bloodiest Century // American Diplomacy, Foreign Service Dispatches and Periodic Reports on U. S. Foreign Policy. January 2004.

Seton-Watson, R. W. A History of the Czechs & Slovaks. New York: Hutchinson & Company, 1943.

Seton-Watson, R. Artstetten Archives.

Sforza, Carlos. Makers of Modern Europe. London: Elkin Matthew & Marrot, 1930.

Shapiro, Ari. A Century Ago in Sarajevo: A Plot, a Farce, and a Fateful Shot // NPR.org.

Sheehan, Vincent. Not Peace but a Sword. New York: Doubleday, 1939.

Shirer, William. Berlin Diary: The Journal of a Correspondent 1934–1941. Knopf, 1942.

Smart, Victor. Holocaust Education & Archive Research Team.

Smith, Amanda. Hostage to Fortune – The Letters of Joseph P. Kennedy. New York: Viking, 2011.

Smith, Craig S. Princess & Heir of Franz Ferdinand Fights to Repeal a Law and Gain a Castle // New York Times, 19 February 2007.

Smith, Denis Mack. Mussolini: A Biography. New York: Vintage Books, 1983.

Smith, J. D. One Morning in Sarajevo: June 28, 1914. London: Weidenfeld & Nicolson, 2008.

Sondhaus, Lawrence. Franz Conrad von Hotzendorf: Architect of the Apocalypse. Boston: Humanities Press, 2000.

Special Correspondent. Bishop Lanyi’s Death Recalls “War Vision” // New York Times, 18 October 1931.

St. Louis Post Dispatch. Editorial page. 7 April 1989, 3.

Starhemberg, Prince Ernst Rudiger. Between Hitler and Mussolini. New York: Harper & Brothers, 1942.

Stiller, Jessie. George S. Messersmith: Diplomat of Democracy. Chapel Hill: University of NC Press, 2011.

Stoessinger, John. Why Nations Go to War. Boston: Cengage Wadsworth, 2011.

Storer, Maria Longworth. The Recent Tragedy in Bosnia: In Memoriam: A Personal Recollection of the Archduke Franz Ferdinand and His Wife, the Duchess of Hohenberg // Catholic World. Vol. 99, August 1914, № 593.

Taylor, A.J.P. The Struggle for Mastery in Europe 1848–1918. New York: Oxford, 1954.

Taylor, Edmond. The Fall of the Dynasties: The Collapse of the Old Order, 1905–1922. Garden City, New York: Doubleday & Co., 1963.

Thiele, Johannes. Crown Prince Rudolph 1858–1889: Myth and Truth. Vienna: Christian Brandstätter Verlag, 2008.

Thompson, Dorothy. I Saw Hitler. New York: Farrar & Rinehart, 1932.

Tolstoy, Nikolai. Consider a Monarchy, America // New York Times, 6 November 2016, 11.

Trevor-Roper, Hugh. The Last Days of Hitler, 7th edition. London: Pan Books, 2012.

Trosclair, Wade. The Limits and Conceptions of Austrianness: The Bohemian-German Press During Franz Joseph’s Jubilee in 1908. Dissertation, Central European Nationalism Studies Program. Budapest, Hungary, 2013.

Two Shots Fired 100 Years Ago Today Swept the World Toward War // Wall Street Journal Online.

University Purge Pushed – Restrictions of Jews Increased // New York Times, 31 March 1938, 3, col. 6.

Unowsky, Daniel. The Pomp and Politics of Patriotism: Imperial Celebrations in Habsburg, Austria 1848–1916. West Lafayette, Indiana: Purdue University Press, 2005.

Unterreiner, Katrine. Emperor Franz Joseph 1830–1916: Myth & Truth. Wien: Christian Brandstatter Verlag, 2006.

Vanderbilt, Cornelius. Farewell to Fifth Avenue. New York: Simon & Schuster, 1935.

Vienna Celebrates Birthday of Otto // New York Times. 21 November 1934, 1, col. 2.

Vienna Monarchist Report on Progress // New York Times. 7 February 1935, 8, col. 3.

Viktoria Luise. The Kaiser’s Daughter, Memoirs of H.R.I Princess of Prussia. Englewood Cliff: Prentice-Hall, 1977.

Villahermosa, Gilberto. Lost Interview with Herman Goering, The Reich Marshall’s Revelations // World War II Magazine, September 2006.

Von Mensdorff-Pouilly-Dietrichstein, Count Albert. Count von Mensdorff; Austro-Hungarian Envoy to London Before 1914 // New York Times, 18 June 1945.

Von Muller, George Alexander. The Kaiser and His Court. New York: Harcourt, Brace & World, 1959.

Von Schuschnigg, Kurt. Kurt von Schuschnigg Manuscript Collections, 1932–1978. St. Louis University Libraries, Special Collections. MSS 693.3.35 Folder 35.

_____. Kurt von Schuschnigg Manuscript Collections, 1932–1978. St. Louis University. Folder 28 MSS 69.3.28.

_____. My Austria. New York: Knopf, 1937.

_____, and Janet von Schuschnigg. When Hitler Took Austria: A Memoir of Heroic Faith by the Chancellor’s Son. San Francisco: Ignatius Press, 2008.

Von Wiegard, Karl. Frederick Wilhelm Exclusive Interview with United Press // United Press. 20 November 1914.

Vovk, Justin. Imperial Requiem: Four Royal Women and the Fall of the Empresses. University L. L. C. Bloomington, 2012.

Vysny, Paul. Neo-Slavism and the Czechs 1898–1914. Cambridge: Cambridge University Press, 1977.

Waite, Robert G. L. The Psychopathic God Adolf Hitler. New York: Basic Books, 1976.

Walker, Andrew. Profile: Edward VIII // BBC News Broadcast. 29 January 2003.

Washburn, Albert Henry. Envoy Extraordinary and Minister Plenipotentiary to Frank Kellogg, US Secretary of State. May 6–7, 1927. Microfilm #1387. Records of the Department of State Relating to the Internal Affairs of Austria-Hungry and Austria 1910–1927. National Archives Microfilm Publications, National Archives at College Park, College Park, MD.

Watson, Greig. Could Franz Ferdinand Welbeck Gun Accident Have Halted WWI? // BBC News, 25 November 1913. November 2013.

Weber, Thomas. Hitler’s First World War. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Welzler, Luis. Correspondence with author. 18 August 2013.

West, Rebecca. Black Lamb and Grey Falcon. New York: Viking Press, 1941.

Weyr, Thomas. The Setting of the Pearl: Vienna Under Hitler. Oxford: Oxford University Press, 2005.

Whittle, Tyler. The Last Kaiser: A Biography of Wilhelm II German Emperor and King of Prussia. New York: Times Books, 1997.

Winder, Simon. If Franz Ferdinand Had Lived // New York Times Online: Op Ed. 27 June 2014.

Windisch-Grätz, Prince Ludwig. My Memoir. Boston: Houghton-Mifflin Company, 1924.

Zámecnik, Stanislav. That Was Dachau, 1933–1945. Paris: Collection Documents, 2004.

Ziegler, Philip. King Edward VIII. New York: Knopf, 1991.

Zweig, Stefan. The World of Yesterday: Memoirs of a European. London: Pushkin Press, 2009, 213.

Основные места проведения исследования

Alpen-Adria-Universität-Library-Klagenfurt, Austria / Библиотека Альпийско-Адриатического университета, Клагенфурт, Австрия

British Library, London, United Kingdom / Британская библиотека, Лондон, Великобритания

Castello di Mirmare, Trieste, Italy / Замок Мирамаре, Триест, Италия

Dachau Concentration Camp Memorial, Munich, Germany / Мемориал концентрационного лагеря Дахау, Мюнхен, Германия

Edinburgh Napier University Library, Edinburgh, Scotland / Библиотека университета им. Непера, Эдинбург, Шотландия

Franklin D. Roosevelt Presidential Library and Museum, Hyde Park, New York / Президентская библиотека-музей Франклина Рузвельта, Гайд-парк, Нью-Йорк

Hillman Library, University of Pittsburgh, Pittsburgh, PA / Библиотека Хиллмана, Питтсбугский университет, Питтсбург, Пенсильвания

Hitler Story Bunker, Berlin, Germany / Исторический бункер Гитлера, Берлин, Германия

Imperial War Museum (Heeresgeschichtliches), Vienna, Austria / Военно-исторический музей, Вена, Австрия

Imperial War Museum, London, United Kingdom / Имперский военный музей, Лондон, Великобритания

Jewish Holocaust Memorial Museum, Vienna, Austria / Мемориал памяти жертв холокоста, Вена, Австрия

Jewish Museum, Berlin, Germany / Еврейский музей, Берлин, Германия

John F. Kennedy Presidential Library and Museum, Boston, Massachusetts / Президентская библиотека-музей Джона Кеннеди, Бостон, Массачусетс

Konopiste Castle Museum Benésov, Czech Republic / Замок-музей Конопиште, Бенешов, Чехия

Library of Congress, Washington, DC / Библиотека конгресса, Вашингтон, США

National Archives and Research Administration, College Park, MD / Национальное управление архивов и документации, Колледж-парк, Мэриленд

National World War I Museum and Memorial, Kansas City, MO / Музей Первой мировой войны, Канзас-Сити, Миссури

Pius XII Library, St. Louis University, St. Louis, Missouri / Библиотека Пия XII, Сент-Луисский университет, Сент-Луис, Миссури

Schloss Artstetten Museum, Artstetten, Austria / Замок-музей Артштеттен, Артштеттен, Австрия

Sarajevo 1878–1918 Museum, Sarajevo, Bosnia-Herzegovina / Музей «Сараево в 1878–1918 годах», Сараево, Босния и Герцеговина

Sigmund Freud Museum, Vienna, Austria / Музей Зигмунда Фрейда, Вена, Австрия

St. Louis Mercantile Library, University of Missouri – St. Louis / Библиотека компании «Сент-Луис Мекантайл», университет Миссури, Сент-Луис

United States Holocaust Memorial Museum, Washington, DC / Мемориальный музей холокоста, Вашингтон, США

U. Grant Miller Library, Washington and Jefferson College, Washington, PA / Библиотека У. Гранта Миллера, Колледж Вашингтона и Джефферсона, Вашингтон, Пенсильвания

Universitäts bibliotheck der Vetmeduni Vienna, Austria / Университетская библиотека Ветмедуни, Австрия Иллюстрации

Максимилиан и Эрнст Гогенберги, несломленные сыновья Франца-Фердинанда, – заключенные Дахау, в двадцать четвертую годовщину убийства их родителей. Фотографии сделаны нацистскими пропагандистами 28 июня 1938 г. © BArch, Bild 152–21–30 / Friedrich Franz Bauer… and BArch, Bild 152–1–35 / Friedrich Franz Bauer

Открытка 1903 г. с изображением выезда Франца-Фердинанда и его жены Софии из их венского дворца Бельведер. Впоследствии именно там Адольф Гитлер любил восхвалять «новый межконтинентальный порядок». Из собрания автора

Над десятилетним сыном Франца-Фердинанда, принцем Эрнстом Гогенбергом, в семье подтрунивали: «Красавец ты наш!». © Library of Congress, Washington, DC

Принцу Максимилиану Гогенбергу было двенадцать лет, когда убили его родителей. © Library of Congress, Washington, DC

В 1914 г. принцесса София Гогенберг с братьями стали самыми знаменитыми сиротами в мире. Тогда ей было тринадцать лет. © Library of Congress, Washington, DC

Неофициальная фотография эрцгерцога с семьей. Он терпеть не мог ходить в военной форме и стойко сопротивлялся любым попыткам втянуть Австрию в войну. Из собрания автора

Официальная фотография эрцгерцога Франца-Фердинанда, его супруги герцогини Гогенберг и детей. Из собрания автора

За несколько минут до убийства эрцгерцог с герцогиней принимали почести в мэрии Сараево. В тот день они уже пережили одно неудачное покушение. Перед поездкой Франц-Фердинанд признался племяннику: «Я совершенно точно это знаю. Через несколько месяцев я буду убит». Из собрания автора

Пропагандистская открытка, выпущенная после убийства. На самом деле гроб морганатической жены эрцгерцога в императорской часовне поставили чуть ниже его гроба, а не так, как на этом романтическом рисунке. Герцогиня погибла, защищая жизнь своего мужа, но более низкое положение ее гроба не оставляло сомнений в том, что при чопорном дворе Габсбургов она так и осталась чужой. Из собрания автора

Открытка в память убитых наследника австро-венгерского престола и его жены. Это событие стало «спусковым крючком» мировой войны. Из собрания автора

Считается, что этот снимок, сделанный в Мюнхене, запечатлел молодого Адольфа Гитлера, восторженно приветствовавшего объявление Германией войны 3 августа 1914 г. Он ликовал, узнав об убийстве Франца-Фердинанда, потому что был уверен: грядущие события разрушат многонациональную империю Габсбургов и сделают Германию-победительницу самой сильной страной в мире. © Glasshouse Images / Alamy Stock Photo

Сыновья Франца-Фердинанда Максимилиан и Эрнст Гогенберги со своими женами Элизабет и Мэйзи в 1937 г. Для многих австрийцев, в том числе и Адольфа Гитлера, Гогенберги стали главными противниками захвата Австрии нацистами. © Scherl / Sueddeutsche Zeitung Photo

12 марта 1938 г. ликующий Адольф Гитлер вернулся покорить город, который когда-то покорил его. Первыми двумя австрийцами, которых гестапо должно было арестовать, депортировать из страны и заключить в Дахау, стали антинацистски настроенные сыновья Франца-Фердинанда. © BArch, Bild 146–1985–03083–10 / o.Ang

Гитлер выступает перед почти миллионом восторженных венцев с балкона дворца Габсбургов. На заднем плане – здание мэрии Вены, где его кумир, антисемит Карл Люгер, будучи мэром, некогда взвинчивал весь город своей исполненной ненависти риторикой. © BArch, Bild 183–1987–0922–500 / o.Ang

Графиня Мария-Тереза Вуд (в семье Мэйзи) со своим мужем принцем Эрнстом Гогенбергом. Она умела читать по губам, и это очень пригодилось ей в долгой борьбе с гестапо за освобождение мужа из нацистских застенков. © Imagno / Austrian Archives / Sueddeutsche Zeitung Photo

Приемная мать Франца-Фердинанда, эрцгерцогиня Мария-Тереза Браганса, «меланхолическое украшение двора Габсбургов». Она бесстрашно защищала Франца-Фердинанда, а потом и его осиротевших детей с дней императора Франца-Иосифа до мрачных ночей Адольфа Гитлера. Своему внуку Максимилиану Гогенбергу она говорила: «Уповай на Бога. Но даже не пытайся понять Его». Из собрания автора

Дочь Франца-Фердинанда, девятнадцатилетняя принцесса София Гогенберг с братьями – Максимилианом, семнадцати лет, и Эрнстом, шестнадцати лет, – и опекуном графом Туном в свой свадебный день сентября 1920 г. Кажется, радуется только граф Тун. Из собрания Фридриха фон Ностиц-Ринека

Адольф Гитлер в пятьдесят второй день рождения получает в подарок мемориальную доску из Сараево, с места убийства Франца-Фердинанда. Это убийство позволило Гитлеру подняться к вершинам власти. © Bayerische Staatsbibliothek Munchen / Bildarchiv

Памятник аншлюсу, установленный в австрийском Клагенфурте, символизирует австрийский народ, раздавленный каблуком нацистов в 1938 г. Из собрания автора

Герцог Максимилиан Гогенберг с внучкой, принцессой Софией, и ее няней. 1960 г., крестины. «Со следующим поколением всегда приходит надежда». Из собрания принцессы Софии Гогенберг де Потеста

Примечания

1

Toland, John. Adolf Hitler, 454. Doubleday & Company. Garden City, 1976.

Вернуться

2

Weyr, Thomas. The Setting of the Pearl: Vienna Under Hitler, 32. Oxford University Press, Oxford, 2005.

Вернуться

3

MacDonogh, Giles. 1938: Hitler’s Gamble, 72. Random House, New York, 2009.

Вернуться

4

Toland, 455.

Вернуться

5

Ibid.

Вернуться

6

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

7

Ibid.

Вернуться

8

Ibid.

Вернуться

9

Bloch, Eduard. My Patient Adolf Hitler: A Memoir of Hitler’s Jewish Physician // The Journal of Historical Review, May – June 1994. Vol. 14. № 3, 27–35.

Вернуться

10

Kellerhoff, Sven Felix. Wie Hitler seinen jüdischen Kompaniechef schützte // Die Welt, 7 July 2012; Weber, Thomas. Hitler’s First War, 344. Oxford University Press, Oxford, 2010.

Вернуться

11

Habsburg Princes Arrested by Austrian Nazis // New York Times, 23 March 1938, 38. Col. 1.

Вернуться

12

Whittle, Tyler. The Last Kaiser: A Biography of Wilhelm II German Emperor and King of Prussia, 129. Times Books, New York, 1977. Будущий король Эдуард VII писал своей матери королеве Виктории: премьер-министр Солсбери «не сомневается, что бедный Рудольф… был убит».

Вернуться

13

Brook-Shepherd, Gordon. Uncrowned Emperor: The Life and Times of Otto von Habsburg, 16. Hambledon and London, London, 2003.

Вернуться

14

Ibid.

Вернуться

15

Zweig, Stefan. The World of Yesterday: Memoirs of a European, 239. Ttranslated from German by Anthea Bell. Pushkin Press, London, 2009.

Вернуться

16

Цит. по: Цвейг С. Вчерашний мир. [Воспоминания европейца] / Пер. с нем. Г. Кагана; Предисл. Д. Затонского. М.: Радуга, 1991. – Здесь и далее, если не указано иное, прим. науч. ред.

Вернуться

17

Ibid.

Вернуться

18

Pauli, Hertha. The Secret of Sarajevo: The Story of Franz Ferdinand and Sophie, 44. Collins. London, 1966.

Вернуться

19

Ibid, 43–44.

Вернуться

20

 Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг). Даже германская императрица Фредерика, мать будущего кайзера, сказала одному австрийскому дипломату: «Вы не можете себе представить, до чего мне нравится ваш симпатичный, остроумный и элегантный кронпринц Рудольф, особенно по сравнению с моим неуклюжим, неотесанным Вильгельмом!» Kürenberg. The Kaiser, 7.

Вернуться

21

Pauli, 29.

Вернуться

22

Ibid.

Вернуться

23

Kubizek, August. The Young Hitler I Knew: The Definitive Inside Look at the Artist Who Became a Monster, 44–45/52. Translated by Geoffrey Brooks. Pen & Sword Books, Yorkshire, 2019.

Вернуться

24

McGuigan, Dorothy Gies. The Habsburgs: The Personal Lives of a Royal Family that Made History for Six Centuries, 388. Doubleday and Company, New York, 1966.

Вернуться

25

Ibid.

Вернуться

26

Unterreiner, Katrin. Emperor Franz Joseph 1830–1916: Myth and Truth, 28. Christian Brandstatter Verlag, 2006.

Вернуться

27

Kubizek, 52–53.

Вернуться

28

Ibid., 56.

Вернуться

29

Jones, J. Sydney. Hitler in Vienna 1907–1913: Clues to the Future, 193, 25. Cooper Square Press, New York, 2002.

Вернуться

30

Delaforce, Patrick. Adolf Hitler: The Curious and Macabre Anecdotes, 11. Fonthill Ltd., London, 2012.

Вернуться

31

Kubizek, 226.

Вернуться

32

Автор, по-видимому, не причисляет к европейским Британскую и Российскую империи, которые в начале XX века превосходили Австро-Венгрию Габсбургов в отношении числа входивших в них народностей.

Вернуться

33

Ibid.

Вернуться

34

Brožouský, Miroslav. Konopiste Chateau, 35. The Institute for the Care of Historic Monuments of Central Bohemia in Prague, 1995.

Вернуться

35

Kubizek, 226.

Вернуться

36

Jászi, Oscar. The Dissolution of the Habsburg Monarchy, 32–33. Chicago, University of Chicago Press, 1971.

Вернуться

37

Marek, George R. The Eagles Die: Franz Joseph, Elisabeth, and Their Austria, 4. Harper and Row, New York, 1974.

Вернуться

38

Brook-Shepherd, Gordon. Archduke of Sarajevo: The Romance and Tragedy of Franz Ferdinand of Austria, 290. Little, Brown & Company, Boston, 1984.

Вернуться

39

Jones, 7.

Вернуться

40

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера, 1904–1940 / Пер. Л. А. Карловой. М.: Центрполиграф, 2009/2011. Гл. 10.

Вернуться

41

Kubizek, 114.

Вернуться

42

Marek, 39.

Вернуться

43

Kubizek, 226.

Вернуться

44

Охота во все времена была привилегией монархов, и вряд ли последний российский император убил на охоте меньше зверей и птиц. Более того, рубеж XIX и XX веков стал временем особой популярности тропической охоты в колониальных владениях европейских держав.

Вернуться

45

Aichelburg, Wladimir. Erzherzog Franz Ferdinand von Österreich – Este und Artstetten, 19. Verlagsbüro Mag. Johann Lehner Ges.m.b., Wien, 2000.

Вернуться

46

Storer, Maria Longworth. The Recent Bosnian Tragedy: A Personal Recollection of the Archduke Franz Ferdinand and his Wife, the Duchess of Hohenberg, 674–678. Catholic World. Vol. 99, August 1914, № 593.

Вернуться

47

Brook-Shepherd, Gordon. Archduke of Sarajevo, 290–291.

Вернуться

48

Pauli, 200.

Вернуться

49

Viktoria Luise, The Kaiser’s Daughter: Memoirs of H.R.I. Princess of Prussia, 12–13. Englewood Cliff, Prentice-Hall, 1977.

Вернуться

50

Cavendish-Bentinck, William. Men, Women, and Things: Memories of the Duke of Portland, 394. Faber & Faber, London, 1938.

Вернуться

51

Вечером того дня, когда была объявлена война, французский посол в Германии сказал английскому послу: «Сегодня вечером в Берлине трое жалеют о том, что началась война: Вы, я и кайзер Вильгельм». См.: Whittle. The Last Kaiser, 271.

Вернуться

52

Ibid., 158–159.

Вернуться

53

Jones, 1.

Вернуться

54

Ibid., 2.

Вернуться

55

Illies, Florian. (translated by Shaun Whiteside and Jamie Lee Searle) 1913 – The Year Before the Storm, 27. Melville House, Brooklyn, 2013.

Вернуться

56

Brooks, Tim. Ferdinand Porsche – Famed for First Hybrid, Beetle, and Link with Hitler // 1, The National, February 12, 2012.

Вернуться

57

Horthy, Nicholas Admiral. Memoirs, 52–53. Simon Publications, Safety Harbor, 2000.

Вернуться

58

Linsboth, Christina. Two Rulers in an Automobile // World and Worlds of the Habsburgs. A Schloss Schonbrunn Kulturand und Betreibsges, m. b.H. project, Wien, 2007–2008.

Вернуться

59

Lansdale, Maria Horner. Vienna and the Viennese, 279. Henry Coates & Company, Philadelphia, 1902. Кайзер Вильгельм II, император Германии и самый большой сноб среди королей и императоров, признавал двор Габсбургов самым пышным во всей Европе.

Вернуться

60

Kurlander, Eric. The Perils of Discursive “Balkanization” Petronilla Ehrenpreis, Krieg und Fridenszible im Diskurs, H-Net Reviews in the Humanities & Social Studies, February 2007.

Вернуться

61

Illies, 27.

Вернуться

62

Jones, 6.

Вернуться

63

Ibid., 3.

Вернуться

64

Hamann, Brigitte. Hitler: Portrait of the Tyrant as a Young Man, 26. Taurus Park, London, 2010.

Вернуться

65

Ibid., 8.

Вернуться

66

Jones, 248.

Вернуться

67

Ibid., 3.

Вернуться

68

Cawthorne, Nigel. Hitler: The Psychiatric Files: The Madness of the Führer, 20. Arcturus Publishing Ltd., London, 2016.

Вернуться

69

Hamann, 304–305.

Вернуться

70

Ibid., 326.

Вернуться

71

Bloch, 3.

Вернуться

72

Kubizek, 183.

Вернуться

73

Ibid., 49.

Вернуться

74

Ibid., 30–31.

Вернуться

75

Ibid., 148.

Вернуться

76

Ibid., 145.

Вернуться

77

Ibid., 150.

Вернуться

78

Ibid., 150–151.

Вернуться

79

Ibid., 153.

Вернуться

80

Ibid., 157.

Вернуться

81

Ibid.

Вернуться

82

Ibid.

Вернуться

83

Ibid., 160.

Вернуться

84

Ibid., 52.

Вернуться

85

Ibid., 157.

Вернуться

86

Ibid., 234.

Вернуться

87

Ibid.

Вернуться

88

Ibid., 204.

Вернуться

89

Ibid., 205.

Вернуться

90

Ibid.

Вернуться

91

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто… Гл. 16.

Вернуться

92

The Austrian Emperor’s Jubilee // 712, The Japan Weekly Mail. Vol. 49, June 20, 1908.

Вернуться

93

Ibid.

Вернуться

94

Автор не принимает в расчет правил этикета и обстоятельств встречи монархов. Во время празднования юбилея вспоминать гильотину по меньшей мере бестактно.

Вернуться

95

Ibid.

Вернуться

96

Ibid.

Вернуться

97

Trosclair, Wade. The Limits and Conceptions of Austrianness: The Bohemian-German Press During Franz Joseph’s Jubilee in 1908, 14. Dissertation, Central European University Nationalism Studies Program, Budapest, Hungary, 2013.

Вернуться

98

Unowsky, Daniel L. The Pomp and Politics of Patriotism: Imperial Celebrations in Habsburg Austria 1848–1916, 141, 144. Purdue University Press, West Lafayette, Indiana, 2005.

Вернуться

99

Trosclair, 13.

Вернуться

100

Unowsky, 141–144.

Вернуться

101

Hamann, 321.

Вернуться

102

Kubizek, 229.

Вернуться

103

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто… Гл. 23.

Вернуться

104

Ibid.

Вернуться

105

Pauli, 196.

Вернуться

106

Ibid., 126. Франц-Фердинанд был не слишком высокого мнения о собственных родственниках; впрочем, это было взаимно. В частных беседах он называл большинство из них «тупицами» и выражался примерно так: «Они глупы и тупы, если прямо не сказать чокнутые!» См.: Kürenberg, 277.

Вернуться

107

Ibid., 96–97, 100.

Вернуться

108

Ibid., 83.

Вернуться

109

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг). Императрица Елизавета, сама уроженка Баварии, однажды без обиняков заявила императору Францу-Иосифу: «Ну наконец-то не родственный брак! Радуйся, что в семью в кои-то веки раз вливается свежая кровь, не испанская и не баварская». См.: Kürenberg. The Kaiser, 272. Францу-Иосифу была нужна не свежая кровь, а голубая. Правильный подбор супруга он считал династической обязанностью.

Вернуться

110

Stephanie of Belgium, Princess. H.R.H., I Was to Be Empress, 153. Ivor Nicholson & Watson, London, 1937. Франц-Фердинанд был близким другом его родственника, кронпринца Рудольфа, дружил со Стефанией, и ему было больно видеть, что она несчастлива в браке. Видимо, Стефания была единственным членом семьи Габсбургов, еще более непопулярным, чем Франц-Фердинанд.

Вернуться

111

Hamann, Brigitte. Bertha von Suttner: A Life for Peace, Translated by Ann Dubsky, 233. Syracuse University Press, 1996.

Вернуться

112

Unterreiner, Katrin. Emperor Franz Joseph, 1830–1916: Myth and Truth, 88. Christian Brandstätter Verlag, Wien, 2006.

Вернуться

113

Pauli, 216–217.

Вернуться

114

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

115

Pauli, 143.

Вернуться

116

Ibid.

Вернуться

117

Kubizek, 226.

Вернуться

118

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

119

Unowsky, 141.

Вернуться

120

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

121

Kubizek, 207.

Вернуться

122

Ibid.

Вернуться

123

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто… Гл. 23.

Вернуться

124

Ibid., 229.

Вернуться

125

Ibid., 230.

Вернуться

126

Ibid.

Вернуться

127

Ibid., 232–233.

Вернуться

128

Ibid., 234.

Вернуться

129

Jones, 99–101.

Вернуться

130

Строго говоря, Австро-Венгрия имела на это формальное основание: она получила право на аннексию Боснии и Герцоговины еще по Берлинскому договору 1878 г., которым в дипломатическом отношении завершилась очередная русско-турецкая война.

Вернуться

131

Ibid.

Вернуться

132

Hamann. Hitler, 103–104.

Вернуться

133

Pauli, 228–229.

Вернуться

134

Ibid., 254.

Вернуться

135

Нужно помнить, что в начале XX века Российская империя включала в свой состав Польшу и территории нынешних Украины, Белоруссии и прибалтийских государств.

Вернуться

136

После поражения России в русско-японской войне вероятность ее военного вмешательства в защиту Боснии и Герцоговины была минимальна, что прекрасно понимало правительство Франца-Иосифа. Недаром царское правительство ограничилось исключительно дипломатическими демаршами. Российская армия к войне была просто не готова.

Вернуться

137

Ibid.

Вернуться

138

Cassels, 90.

Вернуться

139

Ibid.

Вернуться

140

Ibid.

Вернуться

141

Ibid.

Вернуться

142

Levine, Don Isaac. Letters from the Kaiser to the Czar, 222–226. Frederick A. Stokes Company, New York, 1920.

Вернуться

143

Kubizek, 240.

Вернуться

144

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто… Гл. 16.

Вернуться

145

Ibid., 163.

Вернуться

146

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

147

Unowsky.

Вернуться

148

Ibid.

Вернуться

149

Ibid.

Вернуться

150

Trosclair, 14.

Вернуться

151

Ibid.

Вернуться

152

Jones, 126–127.

Вернуться

153

Ibid., 127.

Вернуться

154

Hamann, 153.

Вернуться

155

Jones, 135.

Вернуться

156

Ibid.

Вернуться

157

Hamann, 155.

Вернуться

158

Toland, 455.

Вернуться

159

Ibid.

Вернуться

160

Ibid.

Вернуться

161

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

162

Ibid.

Вернуться

163

Ibid.

Вернуться

164

Ibid.

Вернуться

165

Ibid.

Вернуться

166

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

167

Brook-Shepherd, 93.

Вернуться

168

Ibid.

Вернуться

169

Ibid., 109–110.

Вернуться

170

Ibid.

Вернуться

171

В рассказе древнеримского писателя Апиона раб Андрокл бежал в пустыню от жестокого хозяина и там излечил от занозы страдающего льва. Они подружились. Когда их поймали и отправили на арену цирка сражаться друг с другом, лев стал ласкаться к ногам Андрокла. Император Тиберий даровал обоим свободу. Рассказ вряд ли достоверен. В 1912 г. Бернард Шоу написал пьесу «Андрокл и лев».

Вернуться

172

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

173

Ibid.

Вернуться

174

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

175

Pauli, 51.

Вернуться

176

Ibid.

Вернуться

177

Ibid., 57.

Вернуться

178

Ibid.

Вернуться

179

Taylor, A.J.P. The Struggle for Mastery in Europe 1848–1918, 494. Oxford, 1954.

Вернуться

180

Brook-Shepherd. Archduke of Sarajevo, 109.

Вернуться

181

Ibid., 183–186.

Вернуться

182

Viktoria Luise, 12–13.

Вернуться

183

Brook-Shepherd, 168.

Вернуться

184

Brook-Shepherd, Gordon. Uncle of Europe: The Social and Diplomatic Life of King Edward VII, 261. Harcourt, Brace & Jovanovich, 1976.

Вернуться

185

Pauli, 126.

Вернуться

186

Pauli, 154.

Вернуться

187

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

188

Bloch.

Вернуться

189

Ibid.

Вернуться

190

Delaforce, 214–215.

Вернуться

191

Ryback, Timothy W. Hitler’s Private Library: The Books that Shaped his Life, xi, xii, xiii, Vintage Books, London, 2010.

Вернуться

192

«Итак, преобразило солнце Йорка / В благое лето зиму наших смут» (пер. Михаила Донского); «Здесь нынче солнце Йорка злую зиму / В ликующее лето превратило» (пер. Анны Радловой).

Вернуться

193

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

194

Ibid.

Вернуться

195

Pauli, 215.

Вернуться

196

Arco-Zinneberg, Graf Ulrich. Meine Reise un die Erde, 100. Jahre Weltreise de Thronfolgers, 33. Verlag J & Sandler, J. H. Donau, 1993.

Вернуться

197

Pauli, 120.

Вернуться

198

Brook-Shepherd, 115.

Вернуться

199

Ibid., 64.

Вернуться

200

Thiele, Johannes. Crown Prince Rudolph 1858–1889: Myth and Truth, 40–45. Translated by Martin Kelsey. Christian Brandstätter Verlag, Vienna, 2008.

Вернуться

201

Hamann, 41.

Вернуться

202

Ibid., 158–159.

Вернуться

203

Hanisch, 272. В Линце, где прошли детские годы Гитлера, на чехов и коммунистов всегда смотрели так же косо, как на священников-иезуитов, потому что и те и другие были образованы и имели политическое влияние. В автобиографии Альберт Шпеер писал: «Гитлер рассказывал ему, как начал осознавать, что такое раса, еще ребенком, когда невзлюбил своих одноклассников-чехов в Линце. Уже тогда он пришел к выводу, что чехам нужно запретить иммиграцию в немецкую Австрию». См: Шпеер А. Третий рейх изнутри… Гл. 7.

Вернуться

204

Hamann, 29.

Вернуться

205

Hanisch, 272.

Вернуться

206

Ibid., 240.

Вернуться

207

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг). Франц-Фердинанд почти не помнил своей биологической матери, принцессы Марии-Аннунциаты. Эрцгерцогиня Мария-Тереза заменила мальчику родную мать, когда тому было семь лет, и с тех пор стала для него «настоящей» матерью, «дорогой мамочкой».

Вернуться

208

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста). По натуре Франц-Фердинанд был интровертом, но на публике должен был изображать из себя экстроверта. По современной классификации его, скорее всего, отнесли бы к ученикам с гиперактивным расстройством.

Вернуться

209

Kubizek, 179.

Вернуться

210

Hamann, 11. Гитлер читал запоем. Как многие немецкие и австрийские дети, он обожал романы Карла Мая об американском Западе, хотя их автор никогда в Америке не был и ни разу не видел живого ковбоя или индейца.

Вернуться

211

Как можно убедиться из этого перечня, Гитлер не читал серьезных книг по экономике, социологии, праву. Его самообразование ни в коей мере нельзя назвать систематическим.

Вернуться

212

Kubizek, 181.

Вернуться

213

Hanisch, 298.

Вернуться

214

Hamann, 91.

Вернуться

215

Hanisch, 271.

Вернуться

216

Illies, 91.

Вернуться

217

Hanisch, 242.

Вернуться

218

Ibid.

Вернуться

219

Hamann, 240–243.

Вернуться

220

Ibid., 246.

Вернуться

221

Ibid., 248.

Вернуться

222

Ibid., 240.

Вернуться

223

Ibid., 252.

Вернуться

224

Ibid., 304–305.

Вернуться

225

Ibid., 285. Потом Гитлер не раз прибегал к техникам и темам Шенерера и Люгера в своих речах перед нацистской партией, на съездах и в программах.

Вернуться

226

Ibid., 241–243.

Вернуться

227

Ibid., 277.

Вернуться

228

Ibid., 286.

Вернуться

229

Ibid., 323–324.

Вернуться

230

Ibid., 327. О своей избирательной дружбе с евреями сам Люгер говорил так: «Мне виднее, кто еврей». Гитлер также делал исключения из своего антисемитизма, когда ему это было удобно. Он разрешил евреям – врачу своей матери и командирам на Первой мировой войне – спокойно уехать в Америку, а кроме того, в резиденции «Орлиное гнездо» часто гостила молодая девушка Бергардина Ниенау, у которой бабушка была еврейкой. Она называла его «дядя Адольф». Мартин Борман прекратил эти визиты, так что Гитлер даже пожаловался: «Есть же люди, которые умеют испортить мне всякую радость!» См.: Hoffman, 166.

Вернуться

231

Ibid., 286.

Вернуться

232

Jones, 11.

Вернуться

233

Czernin, Ottokar Count. In the World War, 50. Cassel & Company, London, 1919.

Вернуться

234

Ibid.

Вернуться

235

Pauli, 149.

Вернуться

236

Jones, 153–154.

Вернуться

237

Hamann, 171.

Вернуться

238

Bloch, Hamann, 62.

Вернуться

239

Hamann, 173.

Вернуться

240

Ibid., 380.

Вернуться

241

Hauner, 8.

Вернуться

242

Hamann, 62.

Вернуться

243

Ibid., 393, 395.

Вернуться

244

Ibid., 395.

Вернуться

245

Hamann, 395–396.

Вернуться

246

Ibid., 398.

Вернуться

247

Asprey, Robert. The Panther’s Feast, 260. G. P. Putnam’s Sons, New York, 1959.

Вернуться

248

Jones, 244.

Вернуться

249

Asprey, 263.

Вернуться

250

Ibid., 262.

Вернуться

251

Ibid., 278–279.

Вернуться

252

Ibid., 279–280.

Вернуться

253

Ibid., 280.

Вернуться

254

Ibid., 293.

Вернуться

255

Ibid., 287–288.

Вернуться

256

Taylor, A.J.P., 496.

Вернуться

257

Clark, Christopher. The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914, 102–103. Penguin, London, 2012.

Вернуться

258

Hamann, 394.

Вернуться

259

Jones, 251–252.

Вернуться

260

Цит. по: Гаманн, Бригитта. Гитлер в Вене. Портрет диктатора в молодости. М.: Ad Marginem, 2016.

Вернуться

261

Hamann, 399.

Вернуться

262

Pauli, 242–243.

Вернуться

263

Ibid.

Вернуться

264

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

265

 Carter, Miranda. George, Nicholas, and Wilhelm: Three Royal Cousins and the Road to War, 101. Alfred A. Knopf, New York, 2009.

Вернуться

266

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

267

Cassels, 126. Австрийский премьер-министр Курт фон Шторх, сторонник партии войны Конрада фон Гетцендорфа, утверждал в своих воспоминаниях: «Не сомневаюсь… что если бы Франц-Фердинанд вступил на престол в убеждении, что какой-либо другой союз окажется выгоднее для Австро-Венгрии, он без всяких угрызений совести отвернулся бы от Германии и ее кайзера». Сам Шторх в 1916 г. пал жертвой убийства.

Вернуться

268

Hamann, 402.

Вернуться

269

Ibid., 393–394.

Вернуться

270

Bostridge, Mark. The Fateful Year: England 1914, 168. Penguin Books, London, 2014.

Вернуться

271

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

272

Ibid.

Вернуться

273

В то время на Балканах бушевали войны – Первая Балканская в 1912, Вторая – в 1913 г. Австро-Венгрия, Германия и Российская империя стояли за спиной их участников, имея свои интересы на полуострове.

Вернуться

274

Pauli, 247.

Вернуться

275

Storer, Maria Longworth, 674–675.

Вернуться

276

Pauli, 247.

Вернуться

277

Ibid., 193.

Вернуться

278

Ibid., 222.

Вернуться

279

Brook-Shepherd. Royal Sunset: The European Dynasties and the Great War, 274. Doubleday, Garden City, 1987.

Вернуться

280

Ibid.

Вернуться

281

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

282

Hauner, 11. Этого не терпели ни в Австрии, ни в Германии. Государства-соседи разыскивали, арестовывали и выдавали друг другу своих уклонистов.

Вернуться

283

Ibid.

Вернуться

284

Jones, 321.

Вернуться

285

Hauner, 11. Гитлер явно обладал врожденной способностью очаровывать людей, привлекать на свою сторону и даже вызывать их сочувствие, когда они были ему нужны.

Вернуться

286

Ibid., 12.

Вернуться

287

Jones, 228. Гитлер бывал очень суеверным и, подобно Францу-Фердинанду, верил в неотвратимость судьбы.

Вернуться

288

Hamann, 191.

Вернуться

289

Illies, 149.

Вернуться

290

Stephanie, 153.

Вернуться

291

O’Connor, Richard. The Cactus Throne: The Tragedy of Maximilian and Carlotta, 329, 275–276. Замок ассоциируется с большими трагедиями, но, несмотря на это, ничуть не мрачен, а буквально лучится теплотой.

Вернуться

292

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

293

Pauli.

Вернуться

294

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

295

Ibid.

Вернуться

296

Illies, 178.

Вернуться

297

Brook-Shepherd, 222.

Вернуться

298

Ibid., 235.

Вернуться

299

Ibid.

Вернуться

300

Ibid.

Вернуться

301

Ibid.

Вернуться

302

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

303

Ibid.

Вернуться

304

Ibid.

Вернуться

305

Ibid.

Вернуться

306

Cassels, Lavender. The Archduke and the Assassin; Sarajevo June 28, 1914, 161. Dorset Press, New York, 1984.

Вернуться

307

Отсылка к владению замком Конопиште, унаследованному Францем-Фердинандом от Фердинанда д’Эсте.

Вернуться

308

Brook-Shepherd. Archduke of Sarajevo, 221; Gerd, Höller. Franz Ferdinand von Österrecich-Este, Graz, 1982.

Вернуться

309

Dedijer, Vladimir. The Road to Sarajevo, 165. Simon & Schuster, New York, 1966.

Вернуться

310

Brook-Shepherd, 104.

Вернуться

311

Dedijer, 165, 262. Simon & Schuster, New York, 1966.

Вернуться

312

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

313

Brook-Shepherd, 233.

Вернуться

314

MacMillan, Margaret. The War That Ended Peace: The Road to 1914, 550. Random House, New York, 2013.

Вернуться

315

Pauli, 276.

Вернуться

316

Czernin, 46.

Вернуться

317

Pauli, 268.

Вернуться

318

Brook-Shepherd, 269.

Вернуться

319

Pauli, 265.

Вернуться

320

Clark, 117.

Вернуться

321

Pauli, 283.

Вернуться

322

Ibid., 275.

Вернуться

323

Cassells, 144.

Вернуться

324

McMeekin, 5.

Вернуться

325

Ibid.

Вернуться

326

Pauli, 270. Билански и военный губернатор Боснии Оскар Потиорек были политическими соперниками и одновременно противниками Франца-Фердинанда. Билански считался союзником и «конфидентом» консервативной бюрократии из окружения императора Франца-Иосифа. Трижды эрцгерцог мешал продвижению Потиорека по службе в армии, потому что считал его пустопорожним болтуном и бездельником. Его катастрофическая деятельность в годы Первой мировой войны подтвердила худшие предположения Франца-Фердинанда.

Вернуться

327

Ibid.

Вернуться

328

Ibid.

Вернуться

329

Ibid.

Вернуться

330

Bishops Lanyi’s Death Recalls ‘Death Vision’ // Special Correspondent, New York Times. October 18, 1931.

Вернуться

331

Ibid.

Вернуться

332

Ibid.

Вернуться

333

Ibid. Это один из наиболее задокументированных примеров так называемого экстрасенсорного восприятия. Тот факт, что Ланьи был епископом и о своем сне рассказал как устно, так и письменно еще до того, как все произошло в действительности, сделало этот сон таким знаменитым.

Вернуться

334

Smith, D. J. One Morning in Sarajevo: June 28, 1914, Weidenfeld & Nicolson, London, 2008.

Вернуться

335

Brook Shepherd. AofS, 248–249.

Вернуться

336

Kürenberg, 280.

Вернуться

337

Remak, 139. Франц-Фердинанд был знаменит (некоторые сказали бы, что печально знаменит) своим черным юмором.

Вернуться

338

Ibid.

Вернуться

339

Cassels, 178.

Вернуться

340

Ibid., 251. Ребекка Уэст в книге «Черная овечка и серый сокол» (Black Lamb and Grey Falcon) писала о знакомстве с мужчиной, который еще мальчиком видел, как Франца-Фердинанда принимали в городской ратуше Сараево. Он рассказывал: «Мы не могли оторвать глаз от эрцгерцога… стояла тишина… нам было страшно, потому что каждый знал: как только эрцгерцог выйдет отсюда, его точно убьют. Не то чтобы нам об этом сказали… мы просто знали, что один человек бросит бомбу, другой бросит бомбу, а потом и третий, если у тех ничего не получится. Говорю вам: у всех, кто там собрался, было очень странное ощущение». См.: P. 332–333.

Вернуться

341

Ibid.

Вернуться

342

Ibid.

Вернуться

343

Ibid.

Вернуться

344

Ibid.

Вернуться

345

Pauli, 288. Иштван Тиса, премьер-министр Венгрии, тоже видел десницу Господню в убийстве эрцгерцога. Через четыре года и он пал жертвой убийства.

Вернуться

346

Gady, Franz-Stefan. The Scandalous Affair That Started World War I // The National Interest, A Quarterly Journal of International Affairs and Diplomacy, May – June 2014.

Вернуться

347

Pauli, 288.

Вернуться

348

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

349

Ibid. Ностиц-Ринеки и Гогенберги несколько по-разному рассказывают о том, что происходило в первые трагические часы после убийства их прабабушки и прадедушки. Возможно, это объясняется замешательством, шоком и болью от происшедшего. Обе семьи сходятся в том, что детям очень путано рассказывали о том, что случилось с их родителями в Сараево, и только на следующий день они узнали о гибели отца и матери.

Вернуться

350

Ibid.

Вернуться

351

Ibid.

Вернуться

352

Brook-Shepherd, 253.

Вернуться

353

Pope-Hennessy, James. Queen Mary 1867–1953, 483. Knopf, New York, 1960.

Вернуться

354

Ziegler, Phillip. King Edward VIII, 42. Knopf, New York, 1991. Даже в молодые годы Эдуард, принц Уэльский, казалось, считал себя немцем в той же степени, если не больше, что и англичанином.

Вернуться

355

Aronson, Theo. Crowns in Conflict, 101. Salem Publishers, Manchester, 1986. Вильгельму наконец по-настоящему понравился Франц-Фердинанд, и он стал доверять ему.

Вернуться

356

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

357

Pauli, 289. Это подтвердилось в беседе, которая состоялась у меня с его высочеством эрцгерцогом Кристианом Габсбургом в Вашингтоне 21 октября 2011 г.

Вернуться

358

Penfield, Frederick Courtland. United States Ambassador to Austria-Hungary, United States Department of State Papers Relating to the Foreign Affairs of the United States, June 30, 1914, National Archives Microfilm Publications, Microfilm № 695, Supplement 2, 1917, The World War.

Вернуться

359

Daisy, Princess of Pless. What I Left Unsaid, 145. Cassel & Company, London, 1936. Молодые аристократы и другие представители того поколения, например Курт Шушниг, были благосклоннее к Францу-Фердинанду, чем более старшие традиционалисты.

Вернуться

360

McMeekin, Sean. July 1914: Countdown to War, Basic Books, 28. New York, 2014.

Вернуться

361

Brook-Shepherd, 264.

Вернуться

362

Ibid.

Вернуться

363

Artstetten Museum, May 18, 2011. Ленточки с цветов можно увидеть в Артштеттене.

Вернуться

364

Pauli, 273.

Вернуться

365

Beatty, 190.

Вернуться

366

Lafore, Laurence. The Long Fuse: An Interpretation of the Origins of the World War, 208. J. B. Lippincott, 1965.

Вернуться

367

Pauli, 294.

Вернуться

368

Remak, Joachim. Sarajevo: The Story of a Political Murder, 265. Criterion, New York, 1959.

Вернуться

369

Windisch-Grätz, Prince Ludwig. My Memoir, 49–50. Houghton Mifflin Company, Boston, 1924.

Вернуться

370

Czernin, 49.

Вернуться

371

Франц-Иосиф смотрел на свою империю иначе, чем Адольф Гитлер. Но и тот и другой признавали ее уникальную роль в Европе. Император писал: «Австро-Венгерская монархия – вовсе не хитроумное искусственное образование, но абсолютно необходимое условие нынешнего и будущего существования своих народов. Она дает пристанище тем нациям Центральной Европы, которые, не имея общего дома, были бы обречены на жалкую, беспокойную жизнь рядом с более сильными соседями; тогда как вместе они сами могут оказаться внушительной силой». См.: Kürenberg, 440.

Вернуться

372

Цит. по: Полное собрание сочинений. М.: Издательство политической литературы, 1970. Т. 48.

Вернуться

373

Pless, 146–147.

Вернуться

374

Более существенным было, однако, другое требование Австро-Венгрии – допустить к работе на территории Сербии государственные службы Австро-Венгерской империи для прекращения любой антиавстрийской деятельности.

Вернуться

375

Churchill, Winston. The World Crisis 1911–1914, 192. Thornton Butterworth Limited, London, 1923.

Вернуться

376

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

377

Alexander, H.R.H. Prince Regent. Serbia’s Part in the War Vol.1: The Rampart Against Pan-Germanism, 122. Simpkin, Marshall & Hamilton, London, 1918.

Вернуться

378

Beatty, 184.

Вернуться

379

Цит. по: Палеолог Ш. М. Царская Россия во время мировой войны. М.: Директ-Медиа, 2014.

Вернуться

380

Mager, Hugo. Elizabeth: Grand Duchess of Russia, 269. Carroll & Graf Publishers, New York, 1998.

Вернуться

381

Cowles, Virginia. The Last Tsar, 70. Putnam, New York, 1977.

Вернуться

382

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

383

Ibid.

Вернуться

384

Time Magazine. Yugoslavia: Embalmments, March 29, 1920.

Вернуться

385

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

386

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

387

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек). Из всех Габсбургов и придворных только эрцгерцог Карл и бабушка Гогенбергов эрцгерцогиня Мария-Тереза защищали интересы сирот Франца-Фердинанда.

Вернуться

388

Ibid.

Вернуться

389

Имеется в виду Галицийская битва, в ходе которой войска русского Юго-Западного фронта захватили всю Восточную Галицию, почти всю Буковину и осадили Перемышль. Австро-венгерская армия потеряла 400 тысяч человек и больше не могла действовать самостоятельно. Боевые действия продолжались силами германской армии.

Вернуться

390

Alexander, 122.

Вернуться

391

Sondhaus, Lawrence. Franz Conrad von Hötzendorf: Architect of the Apocalypse, 168. Humanities Press, Boston, 2000. Вскоре после того, как во Второй мировой войне армия Гитлера внезапно напала на Советский Союз, он назвал Гетцендорфа «самым умным командующим Первой мировой войны».

Вернуться

392

Czernin, 33.

Вернуться

393

Kiegard, Karl von. Frederick Wilhelm Exclusive Interview with the United Press // United Press International, November 20, 1914.

Вернуться

394

Hauner, 121. Гитлеру очень нравилось служить в армии, он находил упоение боя и страшным, и радостным. Он воевал в немецкой армии на Западном фронте, а Август Кубичек, друг его юности и сосед по венской комнате, – в австрийской армии на Восточном. Рудольф Хойслер, вместе с которым он жил в Мюнхене, тоже служил в армии Франца-Иосифа.

Вернуться

395

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

396

King, Greg, and Sue Woolmans. The Assassination of the Archduke: Sarajevo 1914 and the Romance That Changed the World, 257. St. Martin’s Press, New York, 2013.

Вернуться

397

Nicoll, Leo S. J., and Anton Puntigam S. J. Leven un Wirken eines Jesuisen in Bosnien, 102. Dissertation, University of Vienna, 1970. Correspondence with author May 25, 2011. Пунтигам писал, что герцогиня Гогенберг становилась матерью каждого знакомого ей ребенка. В момент убийства она держала в руках цветы, подаренные девочкой-мусульманкой из Сараево; герцогиня заметила, что девочка напоминает ей дочь.

Вернуться

398

Ibid. Маленький, щуплый, похожий на птенца Неделько Чабринович вел себя кротко и дружелюбно, что противоречило его бурной натуре.

Вернуться

399

Ibid.

Вернуться

400

Ibid.

Вернуться

401

Ibid.

Вернуться

402

Carruthers, Bob. Private Hitler’s War 1914–1918, 78. Pen & Sword Books, Barnsley, 2014.

Вернуться

403

Hauner, 13.

Вернуться

404

Ibid., 13–14.

Вернуться

405

New York Times, July 8, 1916.

Вернуться

406

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста). Эрцгерцогиня Мария-Тереза сначала поддерживала войну и очень разгневалась, когда Австрии объявила войну Италия, родина матери Франца-Фердинанда. Вместе с двумя сестрами она даже наняла подводную лодку для атак на итальянский флот, но та затонула (без жертв), так и не выполнив своего задания. Временно эрцгерцогиню исключили из дома Габсбургов.

Вернуться

407

Russell, Gareth. The Emperors: How Europe’s Rulers Were Destroyed by the First World War, 164. Amberley Publishing, Gloucestershire, 2015.

Вернуться

408

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста), 22 марта 2013 г.

Вернуться

409

Brook-Shepherd. The Last Habsburg, 49. Weybright and Talley, New York, 1968. Франц-Фердинанд как-то пожаловался: «Я должен ждать, а сообщают мне меньше, чем любому мальчишке на побегушках в Шенбрунне. Я похож на наследника родового имения, который должен спокойно смотреть, как нечестный управляющий обкрадывает и обманывает дряхлого владельца». См.: Kürenberg, 278.

Вернуться

410

Vovk, Justin. Imperial Requiem: Four Royal Women and the Fall of the Age of Empresses, 324. University L. L. C. Bloomington, 2012.

Вернуться

411

Ibid.

Вернуться

412

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

413

Hauner, 14.

Вернуться

414

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

415

Nicoll, March 22, 2013.

Вернуться

416

Ibid. Многие считали Пунтигама дремучим невеждой, но он был по-детски непосредственен в вопросах веры, милосердия и снисходительности к другим, в том числе к приемной матери Франца-Фердинанда эрцгерцогине Марии-Терезе и двум из трех детей эрцгерцога.

Вернуться

417

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

418

В 1917 г. из войны фактически вышла Россия, где в ходе Февральской революции пало самодержавие. Начавшийся революционный хаос привел к Великой Октябрьской социалистической революции, в результате которой власть перешла к большевикам во главе с В. И. Лениным. 3 марта 1918 г. Советская Россия официально вышла из Первой мировой войны, подписав сепаратный мирный договор с Германией и Австро-Венгрией в Брест-Литовске.

Вернуться

419

Vovk, 324.

Вернуться

420

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

421

Gilbert, Martin. The First World War: A Complete History, 491. Henry Holt & Company, New York, 1994.

Вернуться

422

Kürenberg, 230.

Вернуться

423

Nicoll correspondence. После войны Пунтигам оказался единственным католическим священником, высланным из Боснии. Средства, собранные на памятники в Сараево, но так и не израсходованные, отдали в конце концов католической церкви. После процесса над убийцами, проходившего в Сараево, Пунтигаму достался пистолет, из которого Принцип застрелил эрцгерцога и герцогиню. Он отдал оружие ордену иезуитов, а себе оставил окровавленную рубашку Франца-Фердинанда, почитая ее священной реликвией эрцгерцога, погибшего мученической смертью. Местонахождение рубашки в настоящее время неизвестно.

Вернуться

424

Gady.

Вернуться

425

Brook-Shepherd. The Last Habsburg, 219.

Вернуться

426

Hauner, 15.

Вернуться

427

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

428

Ibid.

Вернуться

429

Ibid.

Вернуться

430

Ibid. Впоследствии София унаследовала треть всех земель своих братьев.

Вернуться

431

Ibid.

Вернуться

432

Brook-Shepherd. The Last Habsburg, 234.

Вернуться

433

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек). До своей смерти в начале 1950-х годов Франц Яначек верой и правдой служил семейству. Он всегда решительно отказывался писать воспоминания и ничего не рассказывал о Франце-Фердинанде и его детях.

Вернуться

434

Ibid.

Вернуться

435

Ibid.

Вернуться

436

Ibid.

Вернуться

437

Ibid.

Вернуться

438

King, Greg, and Sue Woolmans, 257.

Вернуться

439

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

440

King, Woolmans, 257.

Вернуться

441

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

442

Ibid. Место захоронения эрцгерцога и герцогини в замке-музее Артштеттен сейчас открыто для посетителей.

Вернуться

443

Pauli, 303.

Вернуться

444

Hauner, 17–18.

Вернуться

445

Ibid., 18. Служа в армии, Гитлер обучался ораторскому мастерству (Ronald Hayman. Hitler & Geli. P. 58–59).

Вернуться

446

Гитлера с трудом слушали его соседи по комнате и обитатели ночлежек для бездомных, а теперь он получал исключительно восторженные отклики на свои выступления.

Вернуться

447

Hauner, 18.

Вернуться

448

Range, Peter Ross. 1924: The Year That Made Hitler, 117. Little, Brown & Company, New York, 2016.

Вернуться

449

Hauner, 19. Гитлер не сомневался, что Австрии нужна совершенно новая политическая сила, но, лишь вступив в Мюнхене в небольшую Немецкую рабочую партию, он смог подчинить своей воле настоящую политическую партию.

Вернуться

450

Ibid., 20. С самых первых дней Гитлер строил свое восхождение к власти на антисемитизме, яростном неприятии иммиграции и постоянных отсылках к национализму.

Вернуться

451

Ibid., 18, 21.

Вернуться

452

Cavendish, William Duke of Portland (Уильям Кавендиш, герцог Портлендский). Письмо к Томашу Масарику, 2 августа 1919 г., Артштеттен.

Вернуться

453

Ibid.

Вернуться

454

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

455

Ibid.

Вернуться

456

Ibid.

Вернуться

457

Ibid.

Вернуться

458

Ibid.

Вернуться

459

Ibid.

Вернуться

460

MacDonogh, Giles. The Last Kaiser: The Life of Wilhelm II, 327. Whittle, New York, 1977.

Вернуться

461

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

462

Ibid.

Вернуться

463

Ibid.

Вернуться

464

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

465

Ibid.

Вернуться

466

Ibid.

Вернуться

467

Ibid.

Вернуться

468

Ibid. Эрнст, самый младший из сирот, после Сараево стал, пожалуй, и самым ранимым.

Вернуться

469

Ibid.

Вернуться

470

Special Correspondent New York Times. Vienna Monarchist Report on Progress, 8. February 7, 1935.

Вернуться

471

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

472

Ibid.

Вернуться

473

Ibid.

Вернуться

474

Mack Smith, Denis. Mussolini: A Biography, 56–57. Vintage Books, New York, 1982.

Вернуться

475

Попытка Гитлера получила известность под названием Пивного путча.

Вернуться

476

Kershaw, Ian. Hitler: 1889–1936: Hubris, 211. W. W. Norton & Company, New York, 1999.

Вернуться

477

Hauner, 47.

Вернуться

478

В действительности бессвязные выступления Гитлера сошли ему с рук только благодаря высокопоставленным покровителям из финансовых и политических кругов Германии, которые финансировали НСДАП и ее фюрера.

Вернуться

479

Ibid., 50.

Вернуться

480

Royal Musings: News and Commentaries About the Reigning Royal Houses and the Former European Monarchies as Well, Maximilian von Hohenberg to Wed, July 8, 1926. Статья сообщала не только о его помолвке: «В августе прошлого года монархисты Чехословакии вынашивали планы смены государственного устройства страны с республиканского на монархическое и возведения Максимилиана на престол».

Вернуться

481

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

482

Ibid.

Вернуться

483

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста). Эрцгерцогиня Мария-Тереза уже имела опыт сватовства: она познакомила Карла Габсбурга с его будущей женой Зитой; в этом браке, одном из немногих счастливых в семействе Габсбургов, родилось восемь детей.

Вернуться

484

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

485

Royal Musings, July 8, 1926.

Вернуться

486

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

487

Ibid. Верность Гогенбергов Карлу и Зите, своим родственникам Габсбургам, разительно отличалась от отношения других членов семьи, отвернувшихся от них после падения монархии в 1918 г.

Вернуться

488

В статье New York Times о смерти императора Карла говорилось: «Карл Австрийский умер в эмиграции от пневмонии… Вена в глубокой печали… После получения известия о смерти опустели кафе, а улицы заполнили толпы опечаленных людей… Карл был демократом… сопротивлялся доминированию Германии и стремился к сепаратному миру… Кайзер не доверял Карлу».

Вернуться

489

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

490

Schofield, 93.

Вернуться

491

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

492

Roberts, Kenneth L. Europe’s Morning After, 174. Harper & Brothers, New York, 1921. После 1918 г. экономика Австрии так полностью и не восстановилась.

Вернуться

493

Gaillon, Eloise, and Jeffrey Post. An Examination of the Napoleon Diamond Necklace // 353, Gems & Gemology Magazine, 2007. Ожерелье Наполеона, принадлежавшее эрцгерцогине Марии-Терезе, хранится в настоящее время в коллекции Смитсоновского общества в Вашингтоне.

Вернуться

494

Далеко не все в Европе, в том числе Германии, ждали вождя-спасителя. Неустойчивость настроений избирателей проявилась и в том, что накануне прихода к власти нацистов НСДАП получила гораздо меньше кресел в Рейхстаге, чем раньше.

Вернуться

495

Smith, Howard K. Last Train from Berlin: An Eyewitness Account of Germany at War, 340. Knopf, New York, 1942. Книга Смита представляет собой любопытное свидетельство очевидца о жизни нацистской Германии до 1941 г.

Вернуться

496

Lower, Wendy. Hitler’s Furies: German Women in the Nazi Killing Fields, Houghton Mifflin Harcourt, Boston, 2013.

Вернуться

497

Автор обходит молчанием лоббирование кандидатуры Гитлера в глазах Гинденбурга финансистами через фон Папена и Ю. Шахта, будущего рейхсминистра финансов.

Вернуться

498

Hauner, 89.

Вернуться

499

Ibid.

Вернуться

500

Ibid.

Вернуться

501

Ibid.

Вернуться

502

Ibid.

Вернуться

503

Grace Communion International, The Protestant Church in Hitler’s Germany and the Barmen Declaration, 1.

Вернуться

504

Cornwell, John. Hitler’s Pope: The Secret History of Pius XII, Viking, New York, 1999. Отдельные католики и лютеране отважно высказывались против Гитлера. Среди них были Климент Август, католический епископ Мюнстера, и лютеранский священник Мартин Нимёллер.

Вернуться

505

Thompson, Dorothy. I Saw Hitler, 29, 32. Farrar & Rinehart, New York, 1932.

Вернуться

506

Ibid.

Вернуться

507

Ibid.

Вернуться

508

Lamar, Cecil. Wilhelm II Vol II: Emperor and Exile, 1900–1941, 325, 331. University of North Carolina Press, Chapel Hill, 1996.

Вернуться

509

Petropoulos, Jonathan. Royals and the Reich: The Princes von Hessen in Nazi Germany, 3. Oxford University Press, Oxford, 2008.

Вернуться

510

Lamar, Cecil. Wilhelm II Vol II: Emperor and Exile, 1900–1941, 331.

Вернуться

511

Olson, Lynne. Troublesome Young Men, 66. Farrar, Straus and Giroux, New York, 2007.

Вернуться

512

Ricks, Thomas E. Churchill & Orwell: The Fight for Freedoms, 86. Penguin Press, New York, 2017.

Вернуться

513

Messersmith, G. S. The Papers of G. S. Messersmith, February 23, 1935, University of Delaware, Box 4, F30.

Вернуться

514

Stiller, Jesse. George S. Messersmith: Diplomat of Democracy, 56. University of North Carolina Press, Chapel Hill, 1987.

Вернуться

515

Ibid.

Вернуться

516

Schofield, Victoria. Witness to History: The Life of John Wheeler Bennett, 93. Yale University Press, New Haven, 2012.

Вернуться

517

Ibid.

Вернуться

518

Ibid.

Вернуться

519

Franklin D. Roosevelt Presidential Library and Museum. National Archives and Records, Documents papers 1933–1945. Memorandum on Austrian Situation, Box 23, 3.

Вернуться

520

Riefenstahl, 210.

Вернуться

521

Ibid.

Вернуться

522

Messersmith Papers, February 23, 1935.

Вернуться

523

Clare, George. Last Waltz in Vienna: The Rise and Destruction of a Family, 1842–1942, 127. Holt, Rinehart and Winston, New York, 1980.

Вернуться

524

Millard, 136.

Вернуться

525

В книге Алистера Кука «Шесть человек» (Six Men), напечатанной в 1977 г., утверждается, что американские журналы Time и News Review иногда приходили в Англию «с двумя-тремя вырванными страницами»: это английская цензура не давала публике читать новости об Эдварде и миссис Симпсон.

Вернуться

526

Zeigler, Philip. King Edward VIII, 182. Knopf, New York, 1991.

Вернуться

527

Sebba, 217.

Вернуться

528

Ibid.

Вернуться

529

Messersmith Papers, December 6, 1936.

Вернуться

530

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

531

Millard, 137.

Вернуться

532

Schuschnigg, Kurt. My Austria, 20–21. Knopf, New York, 1938.

Вернуться

533

Messersmith Papers, January 18, 1935.

Вернуться

534

Ibid.

Вернуться

535

Ibid.

Вернуться

536

Vanderbilt Jr., Cornelius. Farewell to Fifth Avenue, 174, Simon & Schuster, New York, 1935.

Вернуться

537

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

538

Brook-Shepherd. Uncrowned Emperor, 84.

Вернуться

539

Geddyr, G.E.R. Restoration of Habsburg’s Within Year Predicted // New York Times, 1. November 21, 1934.

Вернуться

540

Vienna Celebrates Birthday of Otto // New York Times, 1. November 21, 1934.

Вернуться

541

Ibid.

Вернуться

542

Messersmith Papers, October 7, 1935.

Вернуться

543

Ibid.

Вернуться

544

Eade, Philip. Prince Philip: The Turbulent Life of the Man Who Married Queen Elisabeth II, 104. Henry Holt and Company, New York, 2011.

Вернуться

545

Messersmith Papers, October 7, 1935.

Вернуться

546

Brook-Shepherd, 103.

Вернуться

547

Ibid., 104.

Вернуться

548

Ibid.

Вернуться

549

Middlemas, Keith, and John Barnes. Baldwin: A Biography, 34. Weidenfield & Nicolson, London, 1969.

Вернуться

550

Ileana, Princess of Romania – Archduchess of Austria. I Live Again, 20. Rinehart & Co., New York, 1951.

Вернуться

551

Illustrated London News, Personalities of the Week: Ernst von Hohenberg, 7. April 25, 1936.

Вернуться

552

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста), 25 марта 2011 г.

Вернуться

553

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

554

Муссолини сменил приоритеты в первую очередь из-за того, что дипломатическую поддержку итальянской кампании в Эфиопии оказали не США, Великобритания или Франция, а нацистская Германия. Гитлеровское правительство воспользовалось международной изоляцией Италии как для приобретения союзника в Европе, так и для решения проблемы аншлюса (присоединения) Австрии.

Вернуться

555

New York Times, February 18, 1935, 4E.

Вернуться

556

Муссолини привлекла возрождаемая военная мощь Германии и ее явная поддержка его эфиопской авантюры. Смена риторики дуче объясняется его стремлением договориться с Гитлером.

Вернуться

557

Hauner, 112. Нетерпимость, расизм и планы Гитлера вовсе не были секретом для тех, кто не закрывал глаз на действительность.

Вернуться

558

Riefenstahl, 183–184.

Вернуться

559

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

560

Gunther, John. Inside Europe, 297.

Вернуться

561

Rasmussen, Fred. King Gave up His Throne for Love of Baltimore Girl: Sixty Years Ago Edward VIII Abdicated to Marry… Wallis Warfield Simpson // Baltimore Sun, December 15, 1996.

Вернуться

562

Nicolson, Harold. Diaries and Letters: 1930–1939, Atheneum, London, 1966.

Вернуться

563

Smith, Amanda. Hostage to Fortune: The Letters of Joseph P. Kennedy, 261. Viking, New York, 2011.

Вернуться

564

Schad, Martha. Hitler’s Spy Princess: The Extraordinary Life of Stephanie von Hohenlohe, 63. Sutton Publishing, Gloucestershire, 2004.

Вернуться

565

Hauner, 118. Уверенность Гитлера в короле Эдуарде VII говорит сама за себя.

Вернуться

566

Messersmith Papers, December 6, 1936.

Вернуться

567

Ibid.

Вернуться

568

Sebba, 194.

Вернуться

569

Ibid.

Вернуться

570

Ibid.

Вернуться

571

Messersmith Papers, February 23, 1937.

Вернуться

572

Sebba, 216.

Вернуться

573

Ibid., 201.

Вернуться

574

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

575

Чехословакии не оказали поддержки ни Англия с Францией, гарантировавшие ее целостность и границы, ни Польша, отказавшаяся пропустить советские войска через свою территорию в 1938 г. Иными словами, единственной страной, которая действительно могла остановить присоединение Чехословакии к Рейху, был Советский Союз. У Чехословакии не было возможностей уцелеть в очередном переделе Европы.

Вернуться

576

Hauner, 125.

Вернуться

577

Albright, Madeline. Prague Winter: A Personal Story of Remembrance and War 1937–1948, 53. Harper Collins, 2012.

Вернуться

578

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

579

Ibid.

Вернуться

580

Ibid.

Вернуться

581

Ibid.

Вернуться

582

Mussolini Expels Austrian Soccer Team // New York Times, July 12, 1937.

Вернуться

583

Ibid.

Вернуться

584

Messersmith Papers, November 30, 1936.

Вернуться

585

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

586

Gini, Al, and Ronald Green. Ten Virtues of Outstanding Leaders, 92. Wiley-Blackwell, Malden, 2013.

Вернуться

587

Ibid., 92. Лорд Галифакс сказал немецкому дипломату: «[Он] хотел бы увидеть кульминацию своей работы: фюрер въезжает в Лондон рядом с английским королем, и его радостными криками приветствует английский народ» (Gilbert, Gott. The Appeasers. P. 132).

Вернуться

588

Ibid.

Вернуться

589

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек). До сих пор пражская церковь Богородицы Торжествующей остается популярным местом паломничества католиков.

Вернуться

590

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

591

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

592

Ibid.

Вернуться

593

Documents on British Foreign Policy 1919–1939, 2/19, no 50.

Вернуться

594

Hauner, 127.

Вернуться

595

Schuschnigg, Kurt von, and Janet von Schuschnigg. When Hitler Took Austria: A Memoir of Heroic Faith by the Chancellor’s Son, 88–89. Ignatius Press, San Francisco, 2012.

Вернуться

596

MacDonogh, 22.

Вернуться

597

Documents on British Foreign Policy 1919–1939, 2/19, № 50; Meysels.

Вернуться

598

Brook-Shepherd. The Austrians: A Thousand Year History, 311. Carroll & Graf, New York, 1996.

Вернуться

599

Ibid., 304.

Вернуться

600

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

601

Smith, 240, 241. Общеизвестный изоляционизм посла Кеннеди тяготел и над ним, и над его сыновьями всю его оставшуюся жизнь.

Вернуться

602

Weyr, 38–39.

Вернуться

603

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

604

Schuschnigg. My Austria, 221.

Вернуться

605

Ibid.

Вернуться

606

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

607

Ibid.

Вернуться

608

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

609

Hauner, 128.

Вернуться

610

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

611

Ibid.

Вернуться

612

Ibid.

Вернуться

613

Hauner, 128.

Вернуться

614

Ibid.

Вернуться

615

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

616

Kanter, Heidi. Some Girls, Some Hats and Hitler: A True Story, 43–44. Virago Press, London, 2012. В этой книге речь идет о страхах и травле, пережитых венскими евреями в 1938 г.

Вернуться

617

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

618

Ibid.

Вернуться

619

Цит. по: Ширер У. Взлет и падение Третьего рейха / С предисловием и под ред. О. А. Ржешевского. М.: Воениздат, 1991. Т. 1. Гл. 11.

Вернуться

620

Shirer, William. Berlin Diary: The Journey of a Foreign Correspondent, 78–79. Knopf, New York, 1941.

Вернуться

621

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

622

Perisco, Joseph. Edward R. Murrow: An American Original, 136–137. McGraw Hill, New York, 1998.

Вернуться

623

Ibid.

Вернуться

624

Weyr, 27–28.

Вернуться

625

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

626

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

627

Schuschnigg, 111.

Вернуться

628

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

629

Millard, 149.

Вернуться

630

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

631

Ibid. Управляющего отелем «Империал» гестапо вскоре арестовало и посадило в тюрьму.

Вернуться

632

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

633

Riefenstahl, 221.

Вернуться

634

Horthy.

Вернуться

635

Illies, 18.

Вернуться

636

MacDonogh, 64–65.

Вернуться

637

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

638

Ibid.

Вернуться

639

Shirer, 337. В архиве бывшего канцлера, находящемся сейчас в библиотеке Сент-Луисского университета, сохранились все 1938 выпусков самого популярного еженедельного журнала Австрии. Обложки, фотографии и материалы хорошо передают внезапность аншлюса. За несколько недель перед ним темами были Шушниг, патриотические собрания, дети с австрийскими флажками в руках. В неделю аншлюса главным героем стал Артур Зейсс-Инкварт. На следующей неделе журнал вышел с портретом Гитлера на обложке, а весь выпуск был посвящен его триумфальному въезду в Вену и речи, произнесенной им с балкона дворца Хофбург перед семьюстами тысячами ликовавших венцев.

Вернуться

640

Albright, 77.

Вернуться

641

Ibid.

Вернуться

642

Toland, John. Adolf Hitler, 455. Doubleday & Company, Garden City, 1976.

Вернуться

643

Smith.

Вернуться

644

Smith, Richard Norton. An Uncommon Man: The Triumph of Herbert Hoover, 258. High Plains Company, Simon & Schuster, New York, 1984.

Вернуться

645

Hauner, 129.

Вернуться

646

Ibid.

Вернуться

647

Цит. по: Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто… Гл. 25.

Вернуться

648

Hauner, 130–131.

Вернуться

649

Там же.

Вернуться

650

Ibid.

Вернуться

651

Hamann, Brigette. Hitler’s Edeljude. Das Leben des Armenarrztes Eduard Bloch, 427. Piper Verlag, Munich, 2008. Гитлер называл доктора Блоха «благородным евреем».

Вернуться

652

Weber, Thomas. Hitler’s First World War, 344. Oxford University Press, Oxford, 2010; Fest, Joachim. Hitler, 13. Harcourt, Brace, and Jovanovich, New York, 1974.

Вернуться

653

Hall, Alan. The Single Jew That Hitler Wanted to Save // Daily Mail, July 2, 2012.

Вернуться

654

MacDonogh, 124.

Вернуться

655

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

656

Ibid.

Вернуться

657

Ibid.

Вернуться

658

Ibid.

Вернуться

659

MacDonogh, 35.

Вернуться

660

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

661

Kershaw, Alex, 72.

Вернуться

662

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

663

Das Schwarze Korps («Черный корпус») – официальный печатный орган СС.

Вернуться

664

Habsburg Princes Arrested by Austrian Nazis // New York Times, 1, March 23, 1938.

Вернуться

665

Другой нобелевский лауреат по физике – Эрвин Шрёдингер – был атеистом, но тоже покинул Австрию из-за аншлюса.

Вернуться

666

University Purge Pushed – Restrictions of Jews Increased // New York Times, 3, March 31, 1938. Некоторые австрийские евреи сумели убежать, но из тех, кто не смог этого сделать, семь тысяч покончили с собой. См.: Gunther J. Inside Europe, 110.

Вернуться

667

Sayers, Janet. Mothers of Psychoanalysis: Helen Deutsch, Karen Harney, Anna Freud, Melanie Klein, 166. William Norton & Company, New York, 1991.

Вернуться

668

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

669

Hauner, 129.

Вернуться

670

Czechs See Blow to Autonomy: Italy, France and Britain Are Ready to Support Any Scheme to Keep Peace // New York Times, 1, March 31, 1938.

Вернуться

671

Ibid.

Вернуться

672

Millard, 153. Генрих Гиммлер, тщедушный книжник, бюрократ-расист, так же сильно, как и Адольф Гитлер, любил немецкую мифологию и ненавидел евреев. Питер Лонгрич в биографии Гиммлера писал, что его герой делил людей на две категории: человек (все немцы) и недочеловек (все остальные). См.: Peter Longerich, 265.

Вернуться

673

Zámečnik, Stanislav. That was Dachau 1933–1945 (translated by Derek B. Paton), 16. Foundation international de Dachau le cherche midi, Paris, 2004.

Вернуться

674

Ibid.

Вернуться

675

Ibid.

Вернуться

676

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

677

Ibid.

Вернуться

678

Millard, 152.

Вернуться

679

Gilbert, Gott, 126.

Вернуться

680

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг). Во время заточения братьев Гогенбергов в Дахау его начальником был Ганс Лориц, за исключительную жестокость уволенный Гитлером с этого поста в июле 1939 г. После войны он был арестован и в 1946 г. покончил с собой.

Вернуться

681

Ibid.

Вернуться

682

Ibid.

Вернуться

683

MacDonogh, 53–57.

Вернуться

684

Ibid. Геринг тщательно спланировал аншлюс, в том числе и конфискацию имущества австрийских евреев. На посту председателя рейхстага он заявил: «Если бы Бог задумал сотворить всех людей равными, он не создал бы рас». См.: Goering: Hitler’s Iron Knight, 61–62.

Вернуться

685

Геринг был начальником люфтваффе.

Вернуться

686

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

687

Ibid.

Вернуться

688

Ibid.

Вернуться

689

Ibid.

Вернуться

690

Ibid.

Вернуться

691

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

692

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

693

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

694

OuSArchiv Document Id 4094964 / OuSArchiv Document Id 11741977, KZ-Gedenskätte Dachau, 85221 Dachau, Alt, Römerstr, 75.

Вернуться

695

MacDonogh, 118–120.

Вернуться

696

Ibid.

Вернуться

697

Ibid.

Вернуться

698

Millard, 152.

Вернуться

699

Dachau correspondence.

Вернуться

700

Ibid.

Вернуться

701

Millard, 152.

Вернуться

702

Ibid.

Вернуться

703

Ibid.

Вернуться

704

Ibid.

Вернуться

705

Ibid.

Вернуться

706

Pauli, 305.

Вернуться

707

Ibid. Австрийско-еврейский журналист Теодор Герцль, признанный отцом сионизма как политического движения, большую часть своей жизни прожил в Вене. В 1897 г. он предсказал: «Люди позволят венскому сброду запугать себя и выдадут всех евреев. Тогда вы увидите, что взвинченная толпа способна на все… Они нас убьют».

Вернуться

708

MacDonogh, 268–273.

Вернуться

709

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

710

Meysel, Lucian O. Die verhinderte Dynastie: Erherzog Franz Ferdinand und das Haus Hohenberg, 172. Molden, Wien, 2000.

Вернуться

711

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

712

Ibid.

Вернуться

713

Ibid.

Вернуться

714

Ibid.

Вернуться

715

Ibid.

Вернуться

716

Ibid.

Вернуться

717

Ibid.

Вернуться

718

Allies Give in to Hitler, Sudetens Attack Czechs // Fort Myers News-Press, 1, Monday, September 19, 1938.

Вернуться

719

Kennan, George. Letters of George Kennan. Чехи сдались перед угрозами Гитлера.

Вернуться

720

Советский Союз был готов оказать военную помощь Чехословакии, но вмешалось правительство Польши: у СССР и Чехословакии не было общей границы, а Польша и Румыния не разрешили проезд советских войск через свою территорию. 21 сентября нарком иностранных дел М. М. Литвинов, выступая в Лиге Наций, подтвердил, что СССР готов оказать военную помощь Чехословакии. Мюнхенский сговор Гитлера, Муссолини, Чемберлена (премьер-министра Великобритании) и Даладье (премьер-министра Франции) состоялся 29–30 сентября 1938 г. Его результатом, помимо усиления Германии и уничтожения Чехословакии, стала политическая изоляция СССР.

Вернуться

721

Gilbert, Martin, and Richard Gott. The Appeasers: The Decline of Democracy from Hitler’s Rise to Chamberlain’s Downfall, 144. Houghton Mifflin, New York, 1963.

Вернуться

722

Gaddis, John Lewis. George F. Kennan: An American Life, 120. Penguin Books, London, 2012.

Вернуться

723

Sheean, Vincent. Not Peace but a Sword, 276. Doubleday, Doran, and Company, New York, 1939.

Вернуться

724

Kennan, George. Sketches of my Life, 4–5. Pantheon Books, New York, 1968.

Вернуться

725

Ibid.

Вернуться

726

Ibid.

Вернуться

727

Martin, Gott, 151.

Вернуться

728

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

729

Kanter, 143.

Вернуться

730

Smith, 247. Посол Кеннеди ушел со своего поста, потому что якобы симпатизировал нацистам. Обвинения оказались несправедливыми, но он действительно был ярым изоляционистом, не желая, чтобы его сыновья сражались и гибли в Европе. Его первенец, Джозеф Кеннеди-младший, через четыре года погиб на войне, против которой рьяно выступал его отец. Джон Кеннеди использовал свои наблюдения над политикой «умиротворения» как материал для дипломной работы, защищенной в Гарварде и впоследствии опубликованной под названием «Почему спала Англия?». Джордж Кеннан считал сына посла «невежественным выскочкой». Прошло двадцать пять лет, и президент Джон Фицджеральд Кеннеди назначил Джона Кеннана послом в Югославию.

Вернуться

731

Hamann, 197. Когда Гитлер жил в Вене, из всех ее дворцов он нарисовал только один Бельведер. Это был акварельный рисунок, сделанный в то время, когда там жил эрцгерцог Франц-Фердинанд со своей семьей.

Вернуться

732

Portland, Duke of, Cavendish-Bentinck (герцог Портлендский, Кавендиш Бентинк), 328.

Вернуться

733

Gaddis, 127.

Вернуться

734

Nagorski, Andrew. Hitlerland – American Eyewitnesses to the Nazi Rise to Power, 258. Simon & Schuster, New York, 2012.

Вернуться

735

Мюнхенское соглашение о сдаче Судетов и, шире, Чехословакии нацистам подписали Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье. Советский Союз не участвовал в «умиротворении нацистов», а, напротив, пытался создать систему коллективной безопасности в Европе, но встретил неприятие со стороны Великобритании и Франции.

Вернуться

736

Millard, 141.

Вернуться

737

Sheheen, Vincent. Not Peace but a Sword, 276. Doubleday, New York, 1939. До наших дней наследие Бенеша вызывает неоднозначное отношение в Чешской Республике.

Вернуться

738

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

739

Ibid. Католический священник одной из церквей, где молилась София Гогенберг, убеждал свою паству «перестать верить в доброту рода человеческого, а искать утешения в справедливом, непреклонном и строгом Господе Боге». Цит. по: Gaddis. George F. Kennan: An American Life, 122.

Вернуться

740

Ibid.

Вернуться

741

Nixon, Guy. Finding Your Native American Ancestors, 183. Xlibis Corp., Bloomington, 2012.

Вернуться

742

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

743

Albright, 281–282.

Вернуться

744

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

745

Albright, 281–282.

Вернуться

746

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

747

Ibid.

Вернуться

748

Ibid.

Вернуться

749

Ibid.

Вернуться

750

Ibid.

Вернуться

751

Ibid.

Вернуться

752

Dederichs, Mario R. Heydrich: The Face of Evil, 43. Casemate, Drexel Hill, 2009. Ненависть Гитлера к чехам не ослабевала с годами.

Вернуться

753

Ibid.

Вернуться

754

Цит. в пер. Т. Гармаш.

Вернуться

755

Ibid.

Вернуться

756

Bennett, Magnus. Heir to Stolen Jewish Property Foiled by Czech Restitution Law // Jewish Telegraphic Agency, Inc., 2001.

Вернуться

757

Olson, 239–241; Brožovwskŷ, Miroslav, 22. Лина фон Остен-Гейндрих стала членом нацистской партии в 1929 г. (партийный билет № 1 201 380). Своего будущего мужа Рейнхарда она убедила вступить в нее в 1931 г., когда оба оказались на выступлении Гитлера. До своей смерти в 1985 г. она защищала супруга, что не помешало ей написать книгу «Жизнь с военным преступником» (Leben mit einem Kriegsverbrecher) – возможно, такое название дал редактор или финансист. 28 марта 2011 г. газета The Daily Mail писала: «Сын ненавистного нацистского руководителя глубоко возмущен сообщением, будто хочет реставрировать замок, где обретался “пражский мясник”. На свое обращение он получил отказ».

Вернуться

758

Horvitz, Leslie Ann, and Christopher Catherwood. Encyclopedia of War Crimes and Genocide, 200. New York, 2006. Paces, Cynthia. Prague Panoramas National Memory Sacred Space in the Twentieth Century, University of Pittsburgh, Pittsburgh, 2009.

Вернуться

759

Ibid.

Вернуться

760

Ibid.

Вернуться

761

Hauner, 134.

Вернуться

762

Ibid.

Вернуться

763

Из текста может сложиться впечатление, будто Гитлер не представлял себе, к каким результатам приведет нападение Германии на Польшу. Это не так. Его заявления о том, что он не хочет войн, – пустая демагогия. Гитлер осознанно развязал Вторую мировую войну.

Вернуться

764

Ibid. Возможно, смысл вопроса Гитлера был таков: он считал, что снова переиграет своих оппонентов и сумеет достичь своих целей без войны.

Вернуться

765

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

766

Millard, 155.

Вернуться

767

Ibid.

Вернуться

768

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

769

Ibid.

Вернуться

770

Ibid.

Вернуться

771

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

772

Ibid.

Вернуться

773

Ibid.

Вернуться

774

Ibid.

Вернуться

775

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

776

Ibid.

Вернуться

777

Weyr, 175.

Вернуться

778

Millard, 142.

Вернуться

779

Habsburg, HRIH Archduke Christian. Otto von Habsburg, A Long and Courageous Life in the Service to Europe // St. Mary’s Mother of God Church, Washington, DC, October 22, 2011. Герцог Виндзорский, живя во французском изгнании, тоже наведался в Париж. У Картье он заказал подарок для герцогини – брошь из бриллиантов, сапфиров, изумрудов и рубинов – и требовал гарантий, что получит ее до того, как город сдадут немцам. К его великой радости, так и произошло.

Вернуться

780

Ibid.

Вернуться

781

Speer, Albert. Inside the Third Reich (translated by Richard and Clara Winston), 172. Simon & Schuster, New York, 1970. Похоже, что в каждый период своей жизни Гитлер мог «дружить» лишь с одним человеком. Архитектор Шпеер выполнял функцию «друга» Гитлера вплоть до 1945 г.

Вернуться

782

Цит. по: Шпеер А. Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 / Пер. С. В. Лисогорского. М: Центрполиграф, 2005. Гл. 12.

Вернуться

783

Ibid.

Вернуться

784

Ibid.

Вернуться

785

Savich, Carl. Sarajevo 1941 // Serianna.com. October 24, 2014.

Вернуться

786

Bossy, Raoul V. Recollections of a Romanian Diplomat: Diaries and Memories. Vol II, 401, Ed. by G. H. Bossy & M. A. Bossy, Hoover Institute Press, Stanford, 2003.

Вернуться

787

Ibid.

Вернуться

788

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

789

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

790

Ibid.

Вернуться

791

Radziwill, 172.

Вернуться

792

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

793

Ibid.

Вернуться

794

Ibid.

Вернуться

795

Ibid.

Вернуться

796

Ibid.

Вернуться

797

Это произошло 22 июня 1941 г.

Вернуться

798

Delaforce, 165.

Вернуться

799

Longo, James McMurtry. Isabel Orleans-Braganza: The Brazilian Princess Who Freed the Slaves, 1. McFarland, Jefferson, 2008. Австрийское архитектурное влияние на Петрополис уникально для Бразилии и неожиданно для гостей города, незнакомых с его историей.

Вернуться

800

Zweig, xiv.

Вернуться

801

Muhlstein, Anka. New York Review of Books, 1, May 8, 2014.

Вернуться

802

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

803

Ibid.

Вернуться

804

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

805

Ibid.

Вернуться

806

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

807

Ibid.

Вернуться

808

Ibid.

Вернуться

809

Ibid.

Вернуться

810

Ibid.

Вернуться

811

Ibid.

Вернуться

812

Ibid.

Вернуться

813

Ibid.

Вернуться

814

Millard, 13, 104.

Вернуться

815

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

816

Hauner, 199.

Вернуться

817

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

818

Ibid.

Вернуться

819

Ibid.

Вернуться

820

Ibid.

Вернуться

821

Ibid.

Вернуться

822

Millard, 155.

Вернуться

823

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

824

Ibid.

Вернуться

825

Ibid.

Вернуться

826

Ibid.

Вернуться

827

Ibid.

Вернуться

828

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

829

Ambrose, Stephen E. The Wild Blue Yonder: The Men and Boys Who Flew the B-24s Over Germany, 102–220. Simon and Schuster, New York, 2002.

Вернуться

830

Ibid.

Вернуться

831

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

832

Ibid.

Вернуться

833

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

834

Ibid.; Olson, 369–370.

Вернуться

835

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

836

Ibid.

Вернуться

837

Speer, 121.

Вернуться

838

Trevor-Roper, Hugh. The Last Days of Hitler, 26–31. Pan Books, London, 1995.

Вернуться

839

Jones, 326.

Вернуться

840

Hamann, 384.

Вернуться

841

Hauner, 188.

Вернуться

842

Ibid.

Вернуться

843

Hansen, Randall. Disobeying Hitler: German Resistance After Valkyrie, 25. Oxford University Press, Oxford, 2014.

Вернуться

844

Ibid., 60–72.

Вернуться

845

Trevor-Roper, 33, 166.

Вернуться

846

Ibid., 139.

Вернуться

847

Hansen, 1–2.

Вернуться

848

Speer, 423.

Вернуться

849

Toland, 872.

Вернуться

850

Hauner, 199.

Вернуться

851

Hamann, 3.

Вернуться

852

Ibid.

Вернуться

853

Toland, 877. Гитлер вспоминал об одном из немногих наездов в Вену до своего триумфального возвращения туда в 1938 г.

Вернуться

854

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

855

Ibid.

Вернуться

856

Ibid.

Вернуться

857

Ibid.

Вернуться

858

Ibid.

Вернуться

859

Ileana, Princess, 216–217. Принцесса Илеана в конце концов перебралась в США, приняла монашество и основала православный женский монастырь в Элвуде, штат Пенсильвания, где и похоронена. В Румынии она унаследовала Бран, традиционно ассоциирующийся с романом Брэма Стокера «Дракула». В 2006 г. замок перешел в собственность ее сына.

Вернуться

860

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

861

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

862

Ibid.

Вернуться

863

Ibid.

Вернуться

864

Ibid.

Вернуться

865

Ibid.

Вернуться

866

Ibid.

Вернуться

867

Мать принца Франца-Иосифа II Лихтенштейнского, эрцгерцогиня Елизавета-Амалия Габсбург, приходилась самой младшей сестрой Францу-Фердинанду. Принц Франц-Иосиф II стал единственным главой государства, который после войны отказался возвратить немецких солдат в Советский Союз и спас несколько тысяч человек от заключения и смерти.

Вернуться

868

Hutchinson, James Lee. The Boys in B 7 8th Air Force.

Вернуться

869

Bernadotte, Count Folke. Last Days of the Reich: The Diary of Count Folke Bernadotte, October 1944 – May 1945, 115. Frontline Books, London, 2009. Одна немка всю жизнь твердо верила в Гитлера и Генриха Гиммлера. Это была Гудрун Бурвиц, дочь Гиммлера, скончавшаяся в 88 лет в июне 2018 г. И свои, и чужие называли ее «нацистской принцессой», а сама она сохранила «сказочные» воспоминания, как ездила в Дахау, когда ей было двенадцать лет.

Вернуться

870

Hauner, 206.

Вернуться

871

Ibid.

Вернуться

872

Ryan, Cornelius. The Last Battle: The Classic History of the Battle for Berlin, 362–363. Simon & Schuster, New York, 1966.

Вернуться

873

Ibid.

Вернуться

874

Toland, 888. Смерть Муссолини, похоже, стала для Гитлера сигналом, что конец приближается.

Вернуться

875

Ibid., 879, 888. В последние месяцы войны, на немецком фронте неподалеку от Рейна, Альберт Шпеер вместе с простыми немцами ночью попал под обстрел. В темноте он прислушивался к разговорам. Вера в Гитлера была незыблема, хотя рейх рушился прямо на глазах, но никто не сомневался, что Гитлер все понимает и сумеет «сотворить чудо и спасти их из этого труднейшего положения». См.: Hugh Trevor-Roper, 72.

Вернуться

876

Ibid.

Вернуться

877

Вальпургиева ночь упоминается во втором акте «Фауста» Гёте, романе Брэма Стокера «Дракула», пьесе Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?». За тридцать один год до самоубийства Адольфа Гитлера епископу Ланьи приснилось убийство Франца-Фердинанда.

Вернуться

878

Hitler Is Dead, Nazi Radio Reports Fuehrer Killed Fighting Russians // Hitler is Dead Nazi radio reports Führer killed fighting Russians: Philadelphia Inquirer, 1.

Вернуться

879

Договор о безоговорочной капитуляции Германии был подписан дважды: 7 мая в Вормсе и 8 мая, по требованию И. В. Сталина, в Берлине; второе подписание имело место поздним вечером, поэтому в СССР о капитуляции объявили 9 мая. Этот день стал Днем Победы в СССР и его правопреемнице Российской Федерации, а также в Республике Беларусь.

Вернуться

880

Thompson, Joseph. The Evil That Men Do Lives After Them // St. Louis Post Dispatch, 5B.

Вернуться

881

Lochner, Louis. The End of Hitler’s Mountain Hideout // St. Louis Post Dispatch, 1B.

Вернуться

882

Rissell, Herbert J. Interview, November 7, 2016. Герберт Риссель вместе с братом были членами Гитлерюгенда. Его воспоминания о последних днях войны и шоке от самоубийства Гитлера рисуют картину одновременно и изоляции, и отрицания виновности населения Германии во время и после войны. Риссель переехал в США и проживал в Пенсильвании, 30, 2017. См.: A German Life // New York Times, December 22, 2017.

Вернуться

883

Брунгильде Помзель вполне можно и нужно не верить. Ни одна машинистка в аппарате Рейхсвера не могла не получать значительного объема достоверной информации в силу своего положения.

Вернуться

884

Joseph Goebbels’ Secretary, Brunhilde Pomsel, Dies Aged 106 // Guardian, January 2017.

Вернуться

885

Цит. по: Фултонская речь, 1946 год // Дилетант, 08.10.2017.

Вернуться

886

Рим. 12:19.

Вернуться

887

Последним сражением в Европе стала операция 1-го Украинского фронта по взятию Праги, начавшаяся 6 мая 1945 г. Там сопротивление нацистов было сломлено лишь 11 мая.

Вернуться

888

Fuller, Samuel. Faukenau Vision de I’Lmpossible. The Big Red One – The Last Battle film, Michkan World Productions, 2009. В фильме приводятся свидетельства очевидца о последнем европейском сражении Второй мировой войны.

Вернуться

889

Ibid.

Вернуться

890

Ibid.

Вернуться

891

Ibid.

Вернуться

892

Ibid.

Вернуться

893

Sebestyen, Victor. 1946: The Making of the Modern World, 129–130. Vintage Books, New York, 2014.

Вернуться

894

Nicolson, Harold. Diaries and Letters of Harold Nicolson, Vol. II, 392. Atheneum, New York, 1967.

Вернуться

895

Ibid.

Вернуться

896

Ibid., 131.

Вернуться

897

Ibid., 131.

Вернуться

898

Douglass, R. M. Orderly and Humane: The Expulsion of the Germans After the Second World War, 1. Yale University Press, New Haven, 2012.

Вернуться

899

Sebestyen, 131.

Вернуться

900

Douglass, 1.

Вернуться

901

Ibid., 101.

Вернуться

902

Масштабы вынужденного переселения в Третьем рейхе были значительно больше. Раскулачивание в СССР, не считая депортации поволжских немцев, крымских татар, чеченцев и ряда других народов в годы Великой Отечественной войны, а также организации массового труда заключенных в ГУЛАГе, затронуло не менее трех миллионов человек.

Вернуться

903

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

904

Ibid.

Вернуться

905

Deneken, Ludwig von. Prague Post, September 21, 2009.

Вернуться

906

Ibid.

Вернуться

907

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек). Члены чехословацкого правительства настаивали, что София Гогенберг была из Габсбургов.

Вернуться

908

Ibid.

Вернуться

909

Ibid.

Вернуться

910

Douglass.

Вернуться

911

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

912

Sebestyen, 131–133.

Вернуться

913

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

914

Ibid.

Вернуться

915

Douglass, 3, 5.

Вернуться

916

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

917

Douglass.

Вернуться

918

Churchill, Winston. The Sinews of Peace // Westminster College, Fulton, Missouri, March 5, 1946. Церковь, выстроенная Кристофером Реном и погибшая в бомбардировках Лондона, была потом воссоздана в кампусе Вестминстерского колледжа, штат Миссури, в память знаменитой речи, которую Черчилль произнес именно там.

Вернуться

919

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

920

Ibid. Этот портрет российской императрицы Александры Федоровны сейчас находится в Артштеттене, в частном доме принцессы Анны Гогенберг.

Вернуться

921

Ibid.

Вернуться

922

Ibid.

Вернуться

923

Черчилль в данном случае ни при чем. Война закончилась в мае 1945 г., и проблемы снабжения начались тогда же. Первая зима – 1945/46 года – тоже началась раньше, чем бывший британский премьер-министр выступил в Фултоне. Черчилль просто озвучивал то, что и без него было известно. Его Фултонская речь прославилась прежде всего официальным объявлением о расколе мира и фактически военном противостоянии двух систем.

Вернуться

924

Ibid.

Вернуться

925

Ibid.

Вернуться

926

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

927

Ibid.

Вернуться

928

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

929

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

930

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

931

Ibid. Чувство юмора остается одной из самых характерных черт Гогенбергов, но по сути эта история правдива.

Вернуться

932

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг). Лени Рифеншталь в воспоминаниях писала, как жители Инсбрука встречали Гитлера: «Инсбрукцы жили как во сне. В почти религиозном экстазе они тянули руки навстречу Гитлеру. Пожилые мужчины и женщины плакали от радости. Просто трудно себе представить, каким было всеобщее ликование» (Memoirs, 221).

Вернуться

933

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

934

Ibid.

Вернуться

935

Smart, Victor. Holocaust Education & Archive Research Team, 2008, www.HolocaustResearchProject.org.

Вернуться

936

Ibid. Отец Бальдура фон Шираха был немецким аристократом, а мать – представительницей высших кругов американского общества; двое ее предков были среди подписавших Декларацию независимости. Свой антисемитизм он возводил к переполненной ненавистью книге Генри Форда «Международное еврейство». Много лет Ширах возглавлял Гитлерюгенд. Скончался в 1994 г.

Вернуться

937

Ibid.

Вернуться

938

Ibid.

Вернуться

939

Густав Крупп скончался в 1950 г. в замке Блюнбах. Его сын Арндт, последний из Круппов, умер там же в 1968 г. Густав приобрел поместье в 1917 г. В 1979 г. Арндт предложил поселиться в нем бежавшему шаху Ирана, который находился при смерти. В 1988 г. замок купил Фридрих Кох, старший из братьев Кохов, известных в Америке своим богатством и активной политической деятельностью консервативного толка.

Вернуться

940

Sebestyen, 140.

Вернуться

941

Цит. по: Черчилль У. Изречения и размышления. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014.

Вернуться

942

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

943

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

944

Ibid.

Вернуться

945

Ibid.

Вернуться

946

Ibid.

Вернуться

947

Ibid.

Вернуться

948

Ibid.

Вернуться

949

Ibid.

Вернуться

950

Ibid.

Вернуться

951

Ibid.

Вернуться

952

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

953

Time Magazine, March 22, 1954, Vol. LXIII, 23.

Вернуться

954

Pauli, 308.

Вернуться

955

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

956

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

957

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

958

Ibid. Принцесса Анна (Анита) Гогенберг хранит коллекцию керамических овечек в стеклянной витрине у себя дома в Артштеттене.

Вернуться

959

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

960

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

961

Ibid.

Вернуться

962

Millard, 146.

Вернуться

963

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

964

Ibid.

Вернуться

965

Елизавета II была коронована в 1952 г.

Вернуться

966

Ibid. Макс обнаружил, что в некоторых районах Австрии возрождаются неонацистские группировки. Город Клагенфурт в земле Каринтия, куда любимый учитель Гитлера удалился на заслуженный отдых, заработал репутацию «Эльдорадо для бывших нацистов». В книге «Призраки Балкан» Роберт Каплан пишет: «Пропорционально своему размеру Каринтия дала больше охранников лагерей смерти, чем любая другая область Германии или Австрии» (P. xxv).

Вернуться

967

Ibid.

Вернуться

968

Ibid.

Вернуться

969

Ibid.

Вернуться

970

Ibid.

Вернуться

971

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

972

Ibid.

Вернуться

973

Pauli, 307–308.

Вернуться

974

Millard, 156.

Вернуться

975

Pauli, 307–308.

Вернуться

976

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

977

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

978

Ibid.

Вернуться

979

Ibid.

Вернуться

980

Ibid.

Вернуться

981

Ibid.

Вернуться

982

Ibid.

Вернуться

983

Ibid.

Вернуться

984

Ibid.

Вернуться

985

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

986

Hohenberg, Princess Anita (принцесса Анна (Анита) Гогенберг).

Вернуться

987

St. Louis Post Dispatch, April 7, 1989, editorial, 3.

Вернуться

988

Habsburg, H.R.I.H Christian, October 22, 2011. 1 июля 2011 г. мы с женой обедали с директором Центра исследований и образования в области мира Университета Клагенфурта (Австрия), когда телефонный звонок известил нас, что умер Отто Габсбург. На следующий день в центре города окна были завешаны черным траурным крепом.

Вернуться

989

Ibid.

Вернуться

990

Крушение социалистического блока и падение «железного занавеса», то есть окончание «холодной войны», были вызваны системным кризисом Советского Союза, уже не имевшего сил противостоять капиталистическим странам Запада во главе с США.

Вернуться

991

Ibid.

Вернуться

992

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

993

Ibid.

Вернуться

994

Ibid.

Вернуться

995

Ibid.

Вернуться

996

Ibid.

Вернуться

997

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста).

Вернуться

998

Ibid.

Вернуться

999

Edsel, Robert M. The Monuments Men: Allied Heroes, Nazi Thieves, and the Greatest Treasure Hunt in History, 305–306. Center Street Hachette Book Group, New York, 2009. Также о сокровищах, обнаруженных в шахтах Альт-Аусзее, см.: Robert G. L. Waite. The Psychopathic God Adolf Hitler, 67.

Вернуться

1000

Hohenberg, Princess Sophie de Potesta (принцесса София Гогенберг де Потеста). Ирония судьбы: жена Бальдура фон Шираха и вдова Германа Геринга пробовали вернуть себе, а не законным владельцам-евреям произведения искусства, украденные их мужьями у еврейских семей во время войны. В большинстве случаев у них это получалось. См: Doreen Carajai and Allison Smale. Looted by Nazis, and Returned, Art is Back in Wrong Hands // New York Times.

Вернуться

1001

Ibid.

Вернуться

1002

Ibid.

Вернуться

1003

Ibid.

Вернуться

1004

Ibid.

Вернуться

1005

Ibid.

Вернуться

1006

Ibid.

Вернуться

1007

Ibid.

Вернуться

1008

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

1009

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

1010

Nostiz-Rieneck, Count (граф Ностиц-Ринек).

Вернуться

1011

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

1012

Ibid.

Вернуться

1013

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться

1014

Ibid.

Вернуться

1015

Cooke, Alistair. Six Men, 82. Секретарь Эдуарда писал: «Король напоминал мальчика из сказки, у которого были все таланты, кроме души». The Houston Chronicle писала о герцоге и герцогине: «У этих людей ощущение истории начиналось и заканчивалось на них самих».

Вернуться

1016

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

1017

Brook-Shepherd. Uncrowned Emperor, 216.

Вернуться

1018

Hohenberg, Georg Duke of (герцог Георг Гогенберг).

Вернуться

1019

Hohenberg, Prince Gerhard (принц Герхард Гогенберг).

Вернуться