© Лев Ганкин, текст

© Радиостанция «Серебряный дождь», логотип на обложке

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Предисловие

26 июля 2020 года я пришёл в студию «Серебряного дождя», записал программу о британской группе Stereolab (основанная на ней глава, разумеется, вошла и в эту книгу), после чего сказал: «Спасибо всем за внимание! Шесть сезонов „Хождения по звукам“ позади; классно, что мы были друг у друга. Меня зовут Лев Ганкин, счастливого всем августа – и не только».

Это финальное «и не только» было намёком: в следующий раз мы встретимся в эфире нескоро. Я уже знал, что это последний выпуск проекта – и, конечно, не удержался от исторической рифмы: история программы «Хождение по звукам» на «Серебряном дожде» началась в далёком 2014-м с выпуска про легенд краут-рока, немецкую группу Can, а заканчивается эфиром об их, возможно, самых талантливых британских последователях. Между ними поместилось ещё триста с лишним радиопередач о бесконечно разнообразной музыке – героями «Хождения по звукам» были кассовые поп-звёзды и забытые самородки, гитарные виртуозы и электронные визионеры, уверенные в себе рэперы и тонкие, хрупкие фолк-певцы и певицы, чья музыка только что не растворяется в воздухе. Происходили они не только из Великобритании и США, но и из Франции, Германии, Италии, Швеции, Японии, Турции, Индонезии, Новой Зеландии, Латинской Америки, Африки и даже – изредка – из России (впрочем, о моих сложных отношениях с местной поп- и рок-сценой я писал в первом томе книги и, пожалуй, не буду повторяться).

Для меня «Хождение по звукам» – это прежде всего история совершенно внезапного совпадения личных творческих импульсов с чаяниями довольно большого количества людей. Признаюсь в страшном грехе: я никогда не был благодарным слушателем радио – хоть и проработал на нём большую часть взрослой жизни. Как говорилось в старом анекдоте, «чукча не читатель, а писатель» – вот и я всегда любил бывать по ту сторону микрофона, но плохо понимал, что делать по эту сторону, в роли «радиослушателя Льва из Москвы». Связано это было с тем, что большинство популярных радиовещательных форматов не отвечали моему запросу: так, музыка в ротации чаще всего звучит примерно одна и та же и без комментариев (максимум, с короткой подводкой линейного ведущего, объявляющего название песни и имя автора). Мне же хотелось, во-первых, всё время слушать что-то новое, пусть даже сложное, непонятное, не приходящееся с ходу по душе, во-вторых, узнавать о музыке неизвестные прежде подробности и, в-третьих, размышлять о ней, анализировать её. С этой целью я и придумал «Хождение по звукам» – программу, где, с одной стороны, звучали бы принципиально разные песни (каждый следующий выпуск не должен ничем напоминать предыдущий), а с другой – происходила бы попытка их интерпретации. Лишённая визуального измерения, абстрактная по своей природе, музыка – идеальный триггер для мыслительной активности, и хотя я уважаю тех, кто слушает её на правах звукового фона (расслабляющего или, наоборот, фокусирующего), но сам никогда не смогу их понять.

Я так и говорил в эфире, не таясь: «„Хождение по звукам“ – это програма для тех, кто любит слушать музыку и думать о ней». И вдруг выяснилось, что этих людей совсем немало – настолько, что из первоначального аутсайдерского слота (23:00 в четверг – как вечер понедельника в клубе) эфиры переехали в воскресный прайм-тайм, а потом возникла идея выпустить книгу на основе лучших выпусков, которая с тех пор выдержала уже два тиража… С каждым новым достижением такого рода мне лишь яростнее хотелось протереть глаза: неужели всё это происходит на самом деле? Неужели то, что казалось мне не более чем удовлетворением личной потребности, действительно нужно кому-то ещё?

45 самых интересных, по мнению автора, выпусков «Хождения по звукам» в 2019 году вошли в одноимённую книгу, однако уже после этого, по моим внутренним ощущениям, программа по-настоящему вступила в фазу расцвета. Поэтому ниже вы прочтёте ещё 33 истории о музыке и музыкантах, в которых биографические подробности, как это заведено, тесно переплетены с анализом песен – их звучания, композиции, структуры и смысла. По обыкновению, мне не близки иерархии – поэтому среди героев этой книги есть и исполнители, которых все знают и любят (например, The Beatles, Morphine или The Smashing Pumpkins), и эксцентричные герои андеграунда (например, Magma, Ник Дрейк или Burial). Рядом друг с дружкой – статьи о легендах 1960-х (The Mamas & The Papas или Creedence Clearwater Revival) и о хитмейкерах наших дней (M.I.A. или Билли Айлиш). Гитарный рок соседствует с электронной музыкой и хип-хопом погоняет, а фанк, брит-поп и диско пристроились тут же, сбоку, на облучке.

Само собой, как и первый том «Хождения по звукам», эта книга – тоже не рок-энциклопедия и не путеводитель по главным записям прошлого и настоящего: материал эфиров отбирался исключительно исходя из того, насколько яркой и интересной получилась соответствующая программа. Тем не менее, несколько долгих «висяков» (или «гештальтов», в зависимости от того, какой тезаурус вам ближе – криминальный или психологический) здесь всё же удалось закрыть: так, в начале последнего сезона «Хождения по звукам» я наконец-то сподобился записать спецпроект из пяти программ о группе The Beatles – он вошёл в книгу целиком. Чуть позже случился и ещё один тематический месячник, посвящённый стадионным героям современности – из него отбор для книги прошли выпуски о Билли Айлиш и Twenty One Pilots (а Эду Ширану и ансамблю Imagine Dragons повезло меньше – им придётся удовольствоваться аудиовариантом).

Тем не менее, даже собрав воедино главы из двух книг «Хождение по звукам», вы получите на выходе лишь хронику существования конкретной программы – но не исчерпывающую картину развития популярной музыки за последние семьдесят лет. Однако возможна ли вообще такая картина – вопрос открытый: жанр популярной песни за отчётный период диверсифицировался так, что любая попытка изложить его совокупную историю обречена на неполноту. Этот том не ставит перед собой подобной задачи: перед вами просто несколько в меру увлекательных рассказов о музыке, о людях, которые её сочиняли и исполняли, и об эпохе, которая так или иначе отражалась в их записях. По традиции, каждой главе соответствует короткий плейлист из треков, звучавших в эфире «Хождения по звукам»; лучший способ воспринимать представленную в книге информацию – делать это под музыку.

Оформляя алфавитный указатель для книги, я столкнулся с неожиданной трудностью: оказывается, в этом томе «Хождения по звукам» – сразу два Дрейка! Один, Ник Дрейк, – печальный британский фолк-трубадур из 1960-х, автор пронзительных, поэтичных песен под гитару; другой просто Дрейк (или Drake) – звезда заокеанского хип-хопа и R&B XXI века, мастер вирусных видео и покоритель соцсетей.

Мне нравится думать о том, что путь, пройденный популярной музыкой (а значит, и программой «Хождение по звукам» за шесть лет её существования), это путь от Дрейка до Дрейка. Давайте пройдём его ещё разок.

Глава 1. Осталось совсем недолго

THE BEATLES. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. I SAW HER STANDING THERE

2. LOVE ME DO

3. TWIST AND SHOUT

4. THERE’S A PLACE

5. PLEASE PLEASE ME

6. SHE LOVES YOU

7. ALL MY LOVING

8. I WANT TO HOLD YOUR HAND

9. YOU’VE REALLY GOT A HOLD ON ME

10. IT WON’T BE LONG

11. CAN’T BUY ME LOVE

Казалось бы, если и есть в мировой популярной музыке артисты, с которыми всё кристально ясно – это группа The Beatles. The Beatles – это азы, это альфа и омега. Многочисленные книги, интернет-сайты, а также блоги энтузиастов давно документировали не только каждую сыгранную группой ноту, но и каждый прожитый ею день, буквально в режиме старинных советских отчётов о жизнедеятельности космонавтов на станции «Мир»: «в шесть часов тридцать пять минут космонавт позавтракал». Можно ли в этих условиях сказать о битлах что-то новое? Ведь это ансамбль, с которого современная поп-музыка в том виде, в котором мы её знаем и любим, собственно, когда-то и началась…

Или нет? Или не началась? Или и не думала начинаться?

На самом деле чем известнее, чем легендарнее артист, тем больше разных нарративов роится вокруг него. Вот и с битлами: в одном дискурсе они – основа основ, новаторы, революционеры и гении. А в другом – просто удачливые ребята, понахватавшиеся отовсюду разнообразной музыкальной премудрости и успешно это монетизировавшие. С одной точки зрения The Beatles – это, можно сказать, вечный эталон: с ними сравнивают прочих музыкантов, причём, как правило, не в пользу последних. С другой – битлы, наоборот, разбавили настоящий, подлинный рок-н-ролл гигантским количеством талой водицы, погасили его революционный импульс, присвоили его завоевания и параллельно, как пишут в умных книжках, коммодифицировали его – то есть превратили в коммерческий товар. В этой и следующих четырёх главах мы попробуем понять, кто тут прав и где здесь истина.

Начать, вероятно, нужно с «I Saw Her Standing There» – первой песни с первого же альбома группы, открывающейся знаменитой строчкой «well she was just seventeen», «ей было всего семнадцать лет». К строчке этой я ещё вернусь чуть ниже, а пока лишь обращу внимание на занятную историческую рифму: в первой строчке первой же песни с первого же альбома ещё одной хорошей британской группы, только лет на сорок помоложе, тоже пелось о девушке, которой было семнадцать: «Jacqueline was seventeen, working on a desk», – очевидно, ностальгически отсылая к битлам, сообщал нам фронтмен Franz Ferdinand Алекс Капранос.

А может быть, начать стоит с «Love Me Do», первого сингла The Beatles? Именно во время прослушивания этой композиции у Джорджа Мартина, продюсера и аранжировщика со звукозаписывающего лейбла EMI, которого часто называют «пятым битлом», впервые возникло ощущение: из этих молодых людей может что-то получиться. Правда, игра на ударных Ринго Старра ему поначалу не очень приглянулась, поэтому в канонической версии трека мы слышим не совсем привычный состав: за установкой – профессиональный студийный сессионщик Энди Уайт, а несчастный Ринго в расстроенных чувствах бьёт в такт малому барабану всего-навсего в ручной бубен. Впрочем, для фанатов скажу, что существуют и другие версии «Love Me Do» – например, в сборнике «Past Masters» песня опубликована всё-таки с барабанной партией Ринго, а на одной из битловских «Антологий» присутствует совсем экзотический вариант: ранний дубль, записанный в другой студии, в котором стучит доисторический битловский ударник Пит Бест! И делает это, кстати, ужасно: к Ринго у некоторых критиков возникают вопросы по части исполнительской техники (не слишком обоснованные, но об этом – опять-таки ниже), однако по сравнению с Питом Бестом это очевидным образом небо и земля.

Что же зацепило Джорджа Мартина в «Love Me Do»? Чтобы ответить на этот вопрос, надо, наверное, немножко погрузиться в контекст и понять, что представляет из себя британская поп-музыка в начале 1960-х. Есть мнение, что совсем ничего не представляет, но с ним я, кстати, решительно не согласен – например, любимой песней Маргарет Тэтчер был инструментал «Telstar» Джо Мика, записанный группой The Tornadoes в 1962-м, то есть тогда же, когда юные битлы корпели над «Love Me Do», и это тот редкий случай, когда с железной леди можно согласиться: это в самом деле чудесный ранний образец «космической» поп-музыки. Но одно, наверное, можно утверждать с довольно твёрдой уверенностью: британская поп-музыка начала 1960-х почти безальтернативно была гладкой, прилизанной. И «Telstar» – тоже прилизанный трек, с красивой мелодией, сыгранной под ровный ритм на некоем причудливом протосинтезаторе.

А теперь вернёмся к «Love Me Do» – это же просто-таки образец музыкальной сырости! Два аккорда – даже не три, как обычно, а ещё меньше; третий лишь мимолётно возникает в средней части. Жёсткое, приблюзованное вибрато губной гармошки. Бодрые мальчишеские голоса с обаятельной хрипотцой, не испорченные никаким студийным постпродакшном. Элементарный бит. Элементарная гармония – вся целиком на открытых квинтах, не тяготеющих определённо ни к минору, ни к мажору. Словом, есть в этой записи какая-то примитивная, первобытная энергия, которой очень недоставало коммерческой поп-музыке той эпохи. И ещё лучше её, пожалуй, слышно в композиции «Twist and Shout», в оригинале принадлежавшей американскому ритм-энд-блюзовому ансамблю The Isley Brothers – это был последний трек, записанный битлами для их дебютного лонгплея «Please Please Me».

В том, что великая группа The Beatles играет каверы, нет ничего из ряда вон выходящего – наоборот, по меркам поп-музыки начала 1960-х куда более удивительно было то, что они сочиняли и исполняли собственные песни. Вообще-то это была редкость – существовали профессиональные сонграйтеры, зарабатывавшие этим делом на жизнь, а прерогативой собственно артистов, появляющихся на публике, как правило, оставалось лишь живое и студийное исполнение выданного им материала. Но битлы с первых дней варьировали свои и чужие композиции в сетлистах в примерно равной пропорции, а чужие, кроме того, как видно на примере «Twist and Shout», запросто присваивали себе – разве узнаешь в этой громокипящей, спетой на разрыв аорты версии изящный легкомысленный оригинал The Isley Brothers? Песню, кстати, записали с единственного дубля – простуженный Джон Леннон после её исполнения окончательно лишился голоса, и, в общем, слушая трек, нетрудно понять, как так произошло.

К слову, и эта история тоже может кое-что рассказать нам о The Beatles: они не прикидывались, они были равны себе. Да, положим, в 1962-м никто не дал бы им ждать, пока Джон выздоровеет, и бронировать другие студийные часы, но его простуженный хрип в «Twist and Shout» – хорошая метафора общей установки битлов на честность. Или даже не на честность – это, наверное, неправильное слово: на том же альбоме «Please Please Me» была композиция «Anna», кавер на трек чернокожего певца Артура Александера, в котором Джон совершенно неискренне убеждает лирическую героиню в том, что её счастье для него важнее, чем его собственное (в своих отношениях с женщинами, и прежде всего с женой Синтией, он явно придерживался иных взглядов). Но вот естественность, натуральность – это, пожалуй, то, что и впрямь отличало битлов, всех четверых.

Её может проиллюстрировать, например, ещё один, незаслуженно менее известный, даже недооценённый фрагмент альбома «Please Please Me»: композиция «There’s a Place». «Есть место, куда я могу пойти, когда мне грустно и настроение на нуле, и это моё сердце, в котором я никогда не остаюсь один», – поёт в ней Леннон; из 2019 года текст кажется довольно наивным, но на фоне сфабрикованной коммерческой поп-музыки с её запрограммированными эмоциями – вот у нас песня о любви, а вот песня о разлуке, а вот песня о том, как классно держаться за руки, а вот песня о милых простых радостях – это просто поток свежего воздуха! По крайней мере, так он воспринимался тинейджерами в 1963-м – наконец-то кто-то говорил с ними на одном языке. И вот, собственно, главное, то, к чему я вёл всё это время: The Beatles принесли в популярную музыку и большой, широкоформатный шоу-бизнес абсолютно новый язык. Знаете, с чего начались их отношения с Джорджем Мартином? С того, что они сыграли на прослушивании перед ним и его коллегами из EMI свой сет – включавший «Love Me Do» и другие треки, – после чего продюсер собрал их вокруг себя и толкнул небольшую речь: что ему понравилось, а что не очень, и что, на его взгляд, стоило исправить. «А вам что-нибудь не понравилось?» – спросил он в конце своего выступления. И тут слово внезапно взял самый юный из битлов, Джордж Харрисон, и ответил: «Ну, для начала, – ваш галстук». После чего музыканты закатились от хохота, и к ним не сразу, а через небольшую паузу, но присоединился и сам носитель галстука, Мартин, быстро сообразивший, что этих людей бессмысленно и даже вредно учить хорошим манерам.

Это хороший и яркий образ: «музыка без галстука» – именно так битлов и воспринимали в начале 1960-х, когда прочая поп-музыка, казалось, наоборот, была застёгнута на все пуговицы. Вспомним вновь строчку «well she was just seventeen», с которой открывается их официальная альбомная дискография – что в ней особенного? Во-первых, жаргонное well – творчество The Beatles, таким образом, начинается с просторечного «ну» или даже «ну типа»; с сохранением регистра и интонации эту фразу можно было бы перевести на русский как «ну типа ей было семнадцать лет»… И следующая строчка, от Джона Леннона: «if you know what I mean», «если ты понимаешь, о чём я»; как вам такой намёк?! Да, мы понимаем, о чём он – и в «старом» мире, с его фасадом старательно конструируемой и тщательно контролируемой невинности, это ещё какая трещина: он же явно не о том, что семнадцатилетнюю лирическую героиню можно взять за руку и пойти с ней гулять по городу! Кстати, в оригинальном тексте авторства Пола Маккартни строчка была другой – «never been a beauty queen»: то есть ей было 17 лет, и королевой красоты её не назовёшь – совсем другая, намного более скучная и неинтересная эмоция. Но тут как раз в первый, но далеко не в последний раз в дело вступила уникальная химия между Ленноном и Маккартни, их способность улучшать придумки друг друга: первый подогнал для песни, преимущественно сочинённой вторым, куда более дерзкий и захватывающий вариант сюжетного развития. То есть в сухом остатке – песни «I Saw Her Standing There», а также «Love Me Do», вновь с жаргонным выражением в заголовке (финальное усилительное «do!» – явно не из учебника хороших манер и классического ораторского искусства), были музыкой нового типа даже не потому, что они как-либо особенно необычны гармонически или ритмически. А потому что их авторы говорили со слушателями не свысока, не несли им разумное, доброе и вечное по сочинённой кем-то заранее инструкции – но просто использовали тот же самый язык, что и их аудитория, и брались за интересующие её темы: в том числе пели, например, о сексе или об одиночестве и депрессии. И оттого и попали в нерв времени так, как не удалось больше никому.

Занятно, что в США битлы проникли как раз с довольно травоядной композицией – «I Want to Hold Your Hand». В её заголовке используется именно тот образ, который в предыдущем абзаце я противопоставлял более привычному для группы даже на самом раннем этапе аутентичному реализму: «я хочу держать тебя за руку», без фривольных иннуэндо. Как ни парадоксально, именно относительная «прилизанность» месседжа обеспечила треку громкий успех за океаном – Америка была страной, во-первых, существенно более пуританских нравов, чем Великобритания, а во-вторых, с более развитым и крепко стоящим на ногах шоу-бизнесом, которому до поры до времени хватало сил сопротивляться свежему ветру из-за океана. Но тут словно бы с глаз упали шоры – и началось именно то, что мы видим на многочисленных архивных видеозаписях: полчища фанаток, лишающихся при виде кумиров чувств и нижнего белья, и так далее.

Отметить здесь, видимо, необходимо два момента: во-первых, момент сексуального раскрепощения. Явление The Beatles, а вслед за ними и прочих групп «британского вторжения» в США – это мощнейшее психологическое потрясение. Подростки 1960-х, особенно как раз девушки-фанатки, несли на себе гнёт не только собственных не реализованных по причине косного, стремительно устаревающего общественного договора желаний и грёз, но и, не побоюсь этих слов, пары столетий точно такой же нереализованности. Их мамы, бабушки и прабабушки, воспитанные в рамках суровой протестантской этики, точно так же «держали всё в себе» – и вот наконец появилась возможность выплеснуть эти вековые фрустрации, избавиться от них. И ничего особенного битлам для этого делать не пришлось – они просто воплотили иной, новый, свежий, свободный и обаятельный модус поведения на публике: со своими жаргонизмами в песнях, с пресс-конференциями, на которых музыканты шутили наперебой («Как вы нашли Америку?» – спросил у них журналист; «Повернули налево около Гренландии» – ответил Леннон). И, конечно, с самой своей музыкой. Этого хватило сполна.

А во-вторых, битлы привезли в Америку её собственную музыку, вернули Америке американское! Там ведь уже была своя, свободная и яркая молодёжная музыка, с которой, однако, до «британского вторжения» многое складывалось не так, как до́лжно. С одной стороны, я имею в виду записи, например, Элвиса Пресли, первого ленноновского кумира, который в 1957 году в своём дебютном альбоме выдал настоящий сгусток той самой свежей, молодой, яркой и сексуальной энергии, но затем был довольно оперативно приручён шоу-бизнесом и превращён в сфабрикованного артиста. А с другой стороны, я говорю о гигантском массиве выдающихся песен афроамериканской поп-музыки, выпускавшейся прежде всего на лейбле Motown. С ней была другая проблема – Америка рубежа 1950–60-х всё ещё оставалась довольно жёстко сегрегированной страной, записи эти проходили под вывеской race music («расовая музыка» – так даже назывался соответствующий хит-парад в журнале «Биллборд»), и предполагалось, что белой аудитории слушать их немножко западло. В Англии же подобного дискурса просто не было – поскольку не было долгой истории работорговли. И пластинки, например, замечательного Смоки Робинсона во главе группы The Miracles (битлы ярко перепоют его «You’ve Really Got a Hold on Me» во втором альбоме «With the Beatles») поступали на местный рынок вперемешку с записями Элвиса и остальных.

А The Beatles, разумеется, слушали их и мотали на ус – к слову, вы же ещё не забыли, что Джорджу Мартину не понравилась партия ударных Ринго Старра в «Love Me Do»? Это, конечно, отчасти связано с тем, что барабанщик на тот момент был всего две недели как принят в группу и, наверное, просто ещё не успел выработать с остальными ту самую химию совместного творчества. Но была и другая причина: в британской поп-музыке считалось, что бочка – бас-барабан – должна непременно точно попадать в бас-гитару. А в афроамериканском R&B или ритм-энд-блюзе это было необязательно – наоборот, специфический грув этой музыки рождался как раз из-за лёгких расхождений между элементами ритм-секции. И Ринго просто воспроизводил сценарий своих любимых импортных пластинок – однако потребовалось время для того, чтобы окружающие научились это ценить.

Одна из ярчайших песен The Beatles раннего периода – вечнозелёный хит «She Loves You», с которым связана смешная история: один из звукоинженеров записи совершил то, что сейчас назвали бы пранком – он послал трек Дику Роу с фирмы Decca, не указав авторство и предложив подписать молодых и талантливых музыкантов. Пранк заключался в том, что Дик Роу когда-то уже отказал битлам: «Гитарные группы выходят из моды, мистер Эпстайн», – сказал он их менеджеру Брайану Эпстайну, и с тех пор этот случай часто приводят в пример как образец глупости и недальновидности. Но я хотел бы немножко заступиться за Дика Роу: вы послушайте внимательно, с чем группа The Beatles к нему пришла в январе 1962-го, благо все эти треки доступны на первой битловской «Антологии». Какой-то безжизненный набор кавер-версий, включая, например, «Besame Mucho», и пара абсолютно эмбриональных, неярких оригиналов Леннона – Маккартни. Признайтесь честно, вы бы клюнули? Вот и я не уверен. А «She Loves You» Дику Роу очень понравилась, да вот только The Beatles к тому времени уже были связаны контрактом с EMI/Parlophone.

Подытоживая же первую «битловскую» главу этой книги, коротко остановлюсь на главном. Несомненно, The Beatles воплощали абсолютно новый тип артистов, с новой, невиданной прежде в поп-музыке манерой поведения и с новым языком, опять-таки ранее не звучавшим по радио и на ТВ. Несомненно, они черпали вдохновение из американской музыки, которая в самой Америке была задвинута на обочину, и таким образом, вывели её в мейнстрим. И третий важный момент: The Beatles были группой. Не харизматичным музыкантом с безликим аккомпанирующим составом, как это было принято – а набором индивидуальностей. И уже в «Love Me Do» это подчёркнуто: один лидер – Леннон – исполняет ключевую для этой песни партию губной гармошки, а другой, Маккартни, поёт вот это обаятельное «love me do» на стоп-тайме, в кульминационные моменты трека. Логичнее было бы раскручивать эти таланты по отдельности – и, вероятно, состричь с них таким образом вдвое больше денежек, – но The Beatles были вообще ни разу не про логику. В чём мы не преминем убедиться в следующих главах.

Глава 2. На помощь!

THE BEATLES. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. A HARD DAY’S NIGHT

2. I’LL BE BACK

3. THINGS WE SAID TODAY

4. I’M A LOSER

5. HELP

6. YOU’VE GOT TO HIDE YOUR LOVE AWAY

7. SHE’S A WOMAN

8. I’VE JUST SEEN A FACE

9. I NEED YOU

10. TICKET TO RIDE

11. YESTERDAY

Самая культовая часть битловской песни «A Hard Day’s Night» – не бодрый куплет в исполнении Джона Леннона и даже не эффектный минорный бридж, который поёт Пол Маккартни, поскольку Джону на него слегка недоставало вокального диапазона, а аккорд, с которого стартует и сама эта композиция, и весь одноимённый ей альбом. Вокруг него сломано немало копий: существует даже грандиозное исследование, в котором он анализируется с помощью математической операции под названием «преобразование Фурье»! Гармония аккорда – неопределённая: разные инструменты тут играют будто бы в разных тональностях. И битлы таким образом вдруг берут и занимают заметное место в ряду великих новаторов музыкальной гармонии: таких, как Рихард Вагнер с его «Тристан-аккордом» или Игорь Стравинский с «аккордом Петрушки».

Впрочем, если бы дело ограничивалось, так сказать, вопросами сухой музыкальной науки, то и чёрт бы с ним. Но мы недооцениваем – а может быть, просто не всегда осознаём – выразительные свойства гармонии в музыке. А ведь это не такая уж и отвлечённая абстракция: наоборот, от того, как гармонически выстроена пьеса, прямо зависит наше её восприятие. Не зря же, в конце концов, европейская классическая гармония называется функциональной – хотя связано это с тем, что у разных ступеней звукоряда в ней есть свои функции, велик соблазн прочитать этот термин буквально: да, гармония действительно работает, функционирует, и от того, как в музыке меняются аккорды, мы впадаем в разные состояния – например, нетерпеливого ожидания или, наоборот, расслабленного комфорта. Так вот, устройство первого аккорда в «A Hard Day’s Night» таково, что в нём словно бы сочетается сразу несколько так называемых доминантных аккордов, каждый из которых по законам функциональной гармонии жаждет разрешения в тонику. И этим счастливым разрешением в итоге оказывается и конкретная песня The Beatles, которая с него стартует, и вся пластинка, постепенно разворачивающаяся затем. Что, разумеется, усиливает её эмоциональный эффект.

Если «A Hard Day’s Night» – это старт, то песня «I’ll Be Back» (нет, это не только бессмертный панчлайн кинематографического Терминатора) – наоборот, финиш, тоже весьма примечательный с точки зрения своего внутреннего устройства. В «I’ll Be Back» не до конца понятно, где куплет, где припев, а где так называемая middle-eight – рок-н-ролльный эквивалент побочной темы в классической музыке. К тому же песня довольно непредсказуемо блуждает из мажора в минор и обратно – да и настроение у неё принципиально иное, нежели в открывающем пластинку треке. Это, разумеется, неспроста: дело в том, что вся первая половина альбома «A Hard Day’s Night» состоит из песен, задействованных в одноимённом фильме, первом киноопыте The Beatles. И фильм этот, при всей своей находчивости, никоим образом не порывает со стереотипами начала 1960-х о том, как должно выглядеть поп-музыкальное видео: это чистый энтертейнмент, весёлый и беззаботный. Он отлично вписывался в планы менеджера Брайана Эпстайна, незадолго до того наконец сумевшего раскрутить группу The Beatles в США – как вписывались в них и, например, аккуратные одинаковые причёски музыкантов: на рынок даже выбросили соответствующие парики, которые каждый мог купить – и стать немножко битлом.

А вот на второй стороне сосредоточены песни, не имевшие к фильму никакого отношения. Творческие искания самих битлов – прежде всего Леннона и Маккартни, – наоборот, чем дальше, тем меньше соответствовали их сфабрикованным образам. Первый, к примеру, в 1964-м выпустил свою первую книжку – «In His Own Write», сборник абсурдистской поэзии, прозы и сюрреалистских карандашных рисунков; книжное приложение газеты Times откликнулись на него рецензией, в которой порекомендовало купить его всем, кто «опасается за богатство литературного английского языка и специфически британского воображения». Прямо скажем, это не то, чего привычно было ожидать от солиста популярной бит-группы.

Второй же между делом превращался в сонграйтера с абсолютно непредсказуемым творческим почерком, впитывавшего, как губка, предельно разнообразные сторонние влияния и изобретательно с ними работавшего. В «A Hard Day’s Night» в итоге вошли три фактически его сольные композиции, и все принципиально разные: задорный танцевальный боевик «Can’t Buy Me Love», романтическая баллада «And I Love Her» и одна из моих любимых песен у ранних The Beatles, решительно не поддающаяся классификации «Things We Said Today». Лучшие поп-песни – те, в которых есть некий внутренний конфликт, например, волнующее, будоражащее несоответствие формы и содержания, и последняя как раз принадлежит к их числу. С точки зрения текста это бесконечно оптимистичный трек, посвящённый большой маккартниевской любви 1960-х, актрисе Джейн Эшер. С точки зрения музыки – меланхолическая полуакустика в глубоком миноре: нежная, терпкая и печальная.

В связи с альбомом «A Hard Day’s Night», думается, необходимо отметить ещё две вещи. Во-первых, на этой пластинке тринадцать песен, и все – собственного сочинения. В предыдущих релизах The Beatles соотношение было примерно 50 на 50, а тут всё – своё, родное. Не стоит недооценивать это обстоятельство: это сейчас мы привыкли к тому, что от рок-группы требуется сочинять собственный материал, иначе она вроде как и разговора особо не заслуживает; чужие же песни поют разве что представители самой расхожей коммерческой поп-музыки, «продюсерские проекты» (это словосочетание в обозначенном дискурсе, разумеется, произносится только что не презрительно сплёвывая). Однако в битловские времена всё было не так – наоборот, Элвис Пресли, допустим, за всю жизнь не сочинил и полдесятка песен, что не помешало ему стать и долгое время оставаться суперзвездой. Фиксация на авторстве в поп-музыке начинается с The Beatles; нет, конечно, они были в этом не одиноки, но как самый популярный ансамбль своей эпохи они были нужны для легитимации тренда. Грубо говоря, если битлы так делают, значит, так можно и нужно – и постепенным переходом от исполнителей к авторам-исполнителям мы, несомненно, обязаны во многом именно им.

И второй момент – «Can’t Buy Me Love» это, кажется, первый из прозвучавших в наших программах о The Beatles треков, в котором поёт только один участник группы: Пол Маккартни. Начиная с «A Hard Day’s Night» творческое партнёрство Маккартни и Леннона, увековеченное в традиционной двойной подписи всех сочинённых кем-либо из них битловских песен, примечательным образом переформатируется. Оно превращается в порой дружеское, а порой и довольно ревнивое соперничество; каждый из музыкантов осознаёт свои собственные сильные стороны и таланты, отличные от талантов коллеги. Композиции с дебютной пластинки «Please Please Me» создавались по принципу эдакого творческого пинг-понга – причём оба автора находились по одну сторону стола, это был матч в парном разряде, они отбивали мячики по очереди (см. пример песни «I Saw Her Standing There»). В дальнейшем принцип пинг-понга сохранялся, но теперь Леннон и Маккартни играли за разные команды, друг против друга. И в процессе добивались порой совершенно поразительных розыгрышей и комбинаций.

Так какова же специфика творчества одного и другого? Вот, пожалуйста, «I’m a Loser», один из самых интересных треков со следующего за «A Hard Day’s Night» битловского альбома «Beatles for Sale». «Although I laugh and I act like a clown, beneath this mask I am wearing a frown», – поёт Джон, то есть в приблизительном переводе на русский: «хоть я смеюсь и веду себя как клоун, под этой маской прячется грусть». Искренне, поэтично и достаточно небанально для поп-певца первой половины 1960-х – не говоря о том, что сама эмоция трека («Я лузер», «Я в проигрыше») плохо сочетается с эстетикой беззаботной лёгкости, которую The Beatles, отчасти по наущению Брайана Эпстайна, транслировали в мир на своих концертах, телевизионных шоу и пресс-конференциях. Леннон, стало быть, уже в 1964-м оформляется в статусе апологета искренности, поэта, не стесняющегося прямо и честно говорить о делах сердечных. Это во многом следствие знакомства битлов с Бобом Диланом – группа летала на американские гастроли не только для того, чтобы купаться в лучах обожания поклонников, но и чтобы заводить полезные контакты, и одним из таких контактов в том же 1964-м оказался Дилан, столь же непримиримый сторонник авторского подхода к музыке, что и битлы; они быстро нашли общий язык.

Но вот какая интересная штука – Джону самому от всей этой «новой искренности», как сейчас бы сказали, в середине 1960-х ещё явно немножко неловко. И потому горький, страдальческий текст «I’m a Loser» помещён в оболочку такого иронического кантри, с абсолютно карикатурным – и, кстати, не характерным для Леннона – сползанием вокальной партии вниз на целую квинту в конце каждой фразы. А следующий его выстраданный шедевр, «Help», заглавная песня с пятого по счёту битловского альбома, со строчками «помоги мне, я падаю, я так ценю то, что ты рядом, помоги мне снова встать на ноги», вначале была воспринята всего лишь как часть саундтрека к очередному в меру дурацкому битловскому фильму, невинной комедии положений – более того, как явствует из первой посмертной «Антологии» группы, Джон объявлял трек на концертах с шутками-прибаутками и прочим кривлянием. Психологически – очень понятная ситуация: поп-музыка ещё не привыкла так раскрываться, Леннон был одним из первых, кто на это пошёл, ему было страшно, юмор здесь – объяснимая защитная реакция.

Итак, амплуа Леннона с середины 1960-х – это амплуа честного и проникновенного поэта, у которого что в сердце, то и на бумаге. Этот фокус на слове – и на чувстве, за этим словом стоящем, – привёл к тому, что с мелодической точки зрения Джон в The Beatles стал основным минималистом. Если вы проанализируете мелодии его песен, то увидите, что большинство из них пляшут вокруг двух-трёх соседних нот. А иногда хватает и одной – как раз в «Help» именно такой случай, строчки всего куплета как бы топчутся на одном месте, а гармония постепенно меняется вокруг них. Это логично – потому что естественно, потому что похоже на человеческую речь. Мы с вами и говорим – с точки зрения высоты тонов – именно так: ровно, иногда отступая на четверть или полтона вверх или вниз, но не более того. Джон, таким образом, во всём натурален – в стихах, в музыке, в поведении.

А что же Пол Маккартни? Это удивительно – и, наверное, это отчасти и объясняет магию The Beatles, – но тут всё с точностью до наоборот! Пол человек искусства до мозга костей. Джон про внутри, Пол про снаружи; Джон про настоящее, Пол про выдуманное; Джон про содержание, Пол про форму; Джон про себя, Пол про кого угодно, но только не про себя. Это не значит, что у него нет внутренней жизни и чувств – есть, и ещё как; только мы об этом почти ничего не знаем. Джон Леннон рядом с нами, он родной, понятный и близкий – хотя относительно мало успел и был убит в далёком 1980-м. Пол Маккартни физически, к счастью, рядом с нами до сих пор, да и музыки он успел сделать существенно больше, но он совсем не понятный и совсем не родной. Вот такой парадокс.

Зато едва ли не каждый его трек уникален с чисто музыкальной точки зрения и содержит какой-нибудь маленький эксперимент, остроумный лёгкий кунштюк. Возьмите любую, даже не самую раскрученную композицию – например, «She’s a Woman», несправедливо «отцепленную» от альбома «Beatles for Sale». Где у Леннона были мелодии на одной-двух нотах, у Маккартни – широкие скачки за пределы октавы. Где у Леннона понятный и простой кантри-рок, у Маккартни – чёрт знает что, какой-то искорёженный блюз с нестандартной ритмикой: переслушайте песню ещё разок внимательно, и вы услышите, что в начале гитара вроде начинала отбивать сильные доли, но потом, когда в дело вступила ритм-секция, и прежде всего бас самого Пола, эти сильные доли внезапно оказались слабыми. И при всём при том композиция, по многочисленным свидетельствам, была сочинена прямо в студии, за полчаса или около того!

Или вот – песня «I’ve Just Seen a Face»: вступление со звуками испанской гитары и дальше энергичный, бодрый акустический шаффл в комплекте с настоящей скороговоркой в вокальной партии; нравится нам это или нет, но такого мы точно ещё не слышали. И это заставляет нас пока вскользь, но уже здесь упомянуть ещё кое-что важное для этой истории: каждый следующий альбом The Beatles – да что там, иногда даже каждая следующая песня внутри альбома The Beatles звучала непохоже на предыдущую. Что, между прочим, для поп-музыки того периода было, опять-таки, совсем не характерно – подразумевалось, наоборот, что у артиста был свой отличительный стиль, которого ему надлежало придерживаться, иначе его новую пластинку никто не захочет покупать. И нашу сегодняшнюю частую претензию к той или иной записи – дескать, неплохо, конечно, но сплошные повторения, мы всё это уже раньше слышали – человек из 1950-х или из начала 1960-х годов бы просто не понял. «Это ведь как раз хорошо, что мы всё это уже раньше слышали!» – возразил бы он. С группы The Beatles и некоторых их современников эта диспозиция начинает довольно стремительно меняться.

Ну и ещё одно – о чём потом просто не будет повода сказать. 1964-й и 1965-й годы – это пик битломании. Альбом «Beatles for Sale» ансамбль записывал между делом, в промежутках между бесконечными гастролями – может быть, именно поэтому, кстати, там не так много ярких оригинальных композиций, как в окружающих его записях. Все эти хорошо знакомые каждому аудио- и видеозаписи – на которых где-то издалека слышно, как битлы поют, но куда громче оказывается истерический визг поклонниц – относятся именно к этому времени. Тут надо кое-что понимать: концертные площадки 1960-х с их скромным аппаратом были никоим образом не рассчитаны на такой масштаб популярности. Люди, обеспечивавшие аншлаги на их концертах в США в середине десятилетия, почти не слышали музыки. Они шли за другим – за возможностью живьём увидеть кумиров-небожителей, пусть и издалека, за шансом испытать уникальное ощущение коллективного оргиастического экстаза, причём одновременно самого разного свойства: культурного, социального, сексуального. И вот этот феномен, – конечно, совсем новый для поп-музыки и поп-культуры в целом. А развился он после битлов с ужасающей силой: приведу лишь один пример – когда в середине 1990-х распался бойз-бэнд Take That, в Великобритании даже запустили специальную линию телефона доверия, на которой с теми, кто не знал, как и зачем теперь жить, работали профессиональные психологи.

Что же до 1965 года и альбома «Help», то с этим периодом и с этой записью в истории The Beatles связано ещё два знаменательных события. Во-первых, именно здесь свою вторую в жизни и первую заслуживающую внимания песню написал и исполнил третий битл – Джордж Харрисон. Она называлась «I Need You» и ярко свидетельствовала: мир группы постепенно переставал вращаться только вокруг Джона и Пола, из биполярного он потихоньку становился многополярным.

И второе – в этом альбоме содержалась песня «Yesterday», до сих пор удерживающая звание самой «кавероёмкой» в истории: именно её максимальное количество раз перепевали другие артисты. Она же – как известно, песня о яичнице, ведь рабочий вариант текста выглядел так: «scrambled eggs // oh my baby how I love your legs // not as much as I love scrambled eggs» («яичница // о детка, как мне нравятся твои ножки // но яичница мне нравится ещё больше»).

Для многих «Yesterday» – это не более чем очередная сладкая маккартниевская баллада, в сочинении которых он преуспел ещё во времена «A Hard Day’s Night», где была, например, по-своему не менее замечательная песня «And I Love Her». И трудно спорить с тем, что «Yesterday» действительно логично смотрится в этом ряду. Но есть нюансы.

Так, например, это первая битловская песня, в записи которой три четверти участников группы не принимали никакого участия. Ни Леннона, ни Харрисона, ни Ринго Старра вы в ней не услышите. Это яркий симптом: у ранних The Beatles определяющим было именно групповое, коллективное начало. Дальше, как и было сказано, Джон и Пол стали чаще творить по отдельности, и вот – веха: трек, в котором один из музыкантов группы обходится вовсе без посторонней помощи.

Но, впрочем, не совсем. Верно, ни одного из битлов, кроме Маккартни, тут нет – зато есть струнный квартет, нанятый Джорджем Мартином. И это ещё одна веха, а может быть, и сразу две. Во-первых, для самого Мартина: он, таким образом, впервые превращается из продюсера, который просит музыкантов переиграть неудачный дубль и иногда предлагает дописать пару наложений или чуть-чуть изменить партию, в соавтора The Beatles, в того самого «пятого битла» – именно так Мартина часто афористически называют в источниках.

А во-вторых, для группы, которая с этого момента начинает в полной мере осознавать возможности звукозаписывающей студии. Понимать, что это не просто место, куда ты приносишь песни, которые поёшь на концертах, и устраиваешь своеобразный дополнительный «концерт без зрителей», чтобы их записать. А что это полноценный, с позволения сказать, work space. В котором можно делать то, о чём на концерте или ещё где-либо и помыслить нельзя. Трудно переоценить значение этого открытия для истории The Beatles – и для поп-музыки в целом.

Глава 3. Завтра никогда не узнает

THE BEATLES. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. DRIVE MY CAR

2. DAY TRIPPER

3. NORWEGIAN WOOD

4. IN MY LIFE

5. WE CAN WORK IT OUT

6. GIRL

7. TOMORROW NEVER KNOWS

8. ELEANOR RIGBY

9. I WANT TO TELL YOU

10. PAPERBACK WRITER

11. FOR NO ONE

Глупо скрывать: именно здесь в рассказе о The Beatles начинается всё самое интересное. Конечно, ранние битлы по-своему прекрасны, и, если уж на то пошло, альбом «A Hard Day’s Night» лично у меня точно входит в топ-5 их полноформатных записей. Но всё же представим себе, например, что на пластинке «Help» их история бы закончилась – как бы мы сегодня воспринимали группу в этом случае? Вряд ли полвека спустя у неё был бы такой уникальный статус – и такая практически безупречная репутация. И вряд ли, например, гуру контркультуры 1960-х, писатель, психолог и экспериментатор Тимоти Лири, сказал бы, что «The Beatles – это мутанты! Прототипы эволюционных агентов, посланных Богом и наделённых таинственной силой для создания новой расы – юных смеющихся свободных граждан; мудрейшие, святейшие, эффективнейшие аватары, которых когда-либо порождала человеческая цивилизация».

Ладно, Лири был известным любителем сочной гиперболы – оттого, наверное, за ним и пошли тысячи людей в психоделически-наркотические трипы во второй половине 1960-х. Но тем не менее, именно с материала этой главы для многих начинаются настоящие The Beatles – не «продюсерский проект», а уникальный авторский коллектив; не улыбчивые дуралеи в одинаковых костюмчиках, а визионеры и новаторы; не сочинители бодрых песенок на потребу публике, а… ээээ… сочинители не только бодрых песенок на потребу публике; простите, я тут немножко замялся и едва не утонул в собственных противопоставлениях. На самом деле, само собой разумеется, предчувствие всего этого было в их музыке и раньше. И новаторство – несомненное. И авторство – очень остро ощущаемое. И бодрость – безусловная; да и не только бодрость, а довольно широкая палитра эмоциональных состояний. Но с 1965 года и конкретно с альбома «Rubber Soul», переходной пластинки от «ранних битлов» к «зрелым битлам», всё это получает стремительное ускорение. The Beatles улетают в космос – ну или, может быть, не улетают, а просто уезжают на автомобиле: как поётся в песне «Drive My Car», би-бип, би-бип, йееее!

О многом в связи с битлами уже говорилось выше: и о музыке, и о текстах, и о социальном статусе группы, и об их мерчандайзинге, и о внешнем виде, и о стиле поведения. А вот об обложках их альбомов ещё не было сказано ни слова – самое время исправить это упущение, тем более что именно в 1965-м по этой части произошло несколько очень интересных событий. Первые пять пластинок группы были оформлены более или менее никак: некоторые конверты получались более стильными – как, например, нуарное оформление пластинки «With the Beatles», – а некоторые менее, но в целом, слушатели ещё до выхода альбомов примерно могли себе представить, во что они будут упакованы. С обложек на них наверняка должны были глядеть четыре узнаваемые физиономии, разве что иногда, как в случае с альбомом «A Hard Day’s Night», они оказывались «размножены» в оформлении, поскольку пластинка мыслилась саундтреком к фильму, и такое художественное решение обыгрывало принцип кинематографической раскадровки.

В 1965-м и в первой половине 1966 года всё меняется: выходят две очень необычные с точки зрения дизайна пластинки. Сначала «Rubber Soul»: битлы на его обложке сняты с непривычного, искажающего пропорции ракурса, а в верхнем углу конверта располагаются странные, пузатые, «мультяшные» буквы кроваво-красного цвета. То есть сама графика текста – а также структура центрального изображения – начинает причудливо отступать от привычных канонов. А потом в Америке издаётся пластинка под названием «Yesterday and Today» – типичный штатовский вариант: там битловские записи выходили не в оригинальном британском виде, а с перетасованным трек-листом и под другими названиями, поэтому в «Yesterday and Today» вошли песни с «Help», «Rubber Soul», сопутствующих им синглов и даже пара уже готовых композиций с будущего седьмого битловского альбома «Revolver». Но главное тут, конечно, не список песен, а обложка с фотографией работы Роберта Уитакера, на которой традиционно улыбающиеся битлы были запечатлены посреди кусков сырого мяса и страшноватых изуродованных кукол с отломанными частями тела.

Сказать, что релиз произвёл эффект разорвавшейся бомбы – это ничего не сказать. Считалось, что Пол Маккартни был большим энтузиастом именно этой фотосессии. Говорили также, что это метафорический комментарий битлов к войне во Вьетнаме. Существовала и более приземлённая версия: что с помощью butcher cover – «обложка мясника», именно так её стали называть – группа жаловалась на то, как с её записями обходятся в Америке, выпуская их не в задуманном музыкантами виде, а меняя порядок песен местами и вообще всячески их коверкая и насилуя; глагол to butcher something по-английски именно это и означает. Так или иначе, продавалась пластинка в «обложке мясника» ровно один день, после чего весь первый тираж в 750 тысяч экземпляров отозвали по многочисленным жалобам. Дальше лейбл Capitol наклеил на отозванные экземпляры пластинки новую, невинную обложку и выпустил их обратно в продажу – все последующие допечатки, разумеется, делались уже без страшной картинки. Всё это привело к тому, что сегодня первый тираж «Yesterday and Today» – важный и ценный объект коллекционирования. Для тех, кто хочет иметь у себя дома настоящий артефакт, расскажу, что экземпляры first state, то есть дословно «первого состояния», которые успели выкупить до того, как тираж был отозван, стоят баснословных денег – десятки тысяч долларов. Экземпляры second state подешевле, но тоже заметно ударят по карману – это те, где butcher cover заклеен невинной обложкой: отличить их от более поздних тиражей можно по просвечивающему в правой части конверта чёрному свитеру Ринго Старра с оригинальной скандальной фотографии. И, наконец, существует множество копий, которые называются third state – это вариант, в котором первая обложка была заклеена, а потом покупатели пластинки с переменным успехом пытались её отклеить и посмотреть на первый вариант, подвергнутый цензуре.

На этом коллекционерская пятиминутка закрывается – пора возвращаться к размышлениям об искусстве. О чём нам говорят и конверт «Rubber Soul» с диковинными буквами, и тем более обложка «Yesterday and Today» с фотографией, из-за которой битлы, кстати, впервые поссорились с Джорджем Мартином – респектабельному джентльмену казалось, что это апофеоз дурного вкуса? Понятно, о чём – группе The Beatles просто-напросто стало скучно. Им захотелось новых ощущений – и в музыке это тоже очень хорошо слышно.

Так, Джордж Харрисон сочинил для альбома «Rubber Soul» целых две композиции – на тот момент его рекорд, – но самый знаменитый его вклад в звучание пластинки содержится в ленноновской песне «Norwegian Wood»: Джордж здесь дублирует гитарную партию на экзотическом индийском музыкальном инструменте под названием ситар. Много лет спустя Виктор Цой напишет об этом песню «Ситар играл»: «Джордж Харрисон, который очень любил деньги, послушал мантры и заторчал, купил билет на пароход и уехал в Дели, и в ушах его всё время ситар играл». На самом деле пройдёт время, пока Джордж окажется в Индии, да и с Рави Шанкаром, гуру индийской классической музыки, тоже упоминаемым в песне Цоя, он познакомится лишь год спустя – но можно простить Виктору Робертовичу определённые исторические неточности. Это же, в конце концов, поэзия, а не школьный урок. Что же до ситара, то его и другие индийские инструменты Харрисон впервые услышал на съёмках битловского фильма «Help»: одна из сцен там происходила в индийском ресторане.

Итак, ситар – пусть партия этого инструмента в «Norwegian Wood» и носит довольно примитивный характер – стал симптомом открытия битлами новых инструментальных и стилевых горизонтов. Почему стилевых – потому что ситар – это не просто новая краска, за ним встаёт огромная многовековая традиция индийской музыки, с её совершенно отличным от западной подходом к самому музыкальному искусству: например, с осознанием ценности композиторского и исполнительского процесса, а не только его результатов. Индийская рага, если кто не знает, это не произведение в западном смысле слова – она существует только здесь и сейчас, в реальном времени, и её смысл непосредственно в процессе исполнения. А кроме того, мелодическая основа индийской музыки тоже совсем другая – в частности, в ней используется так называемый дроун, одна-единственная гипнотизирующая нота, звучащая фоном всю дорогу. Битлы, таким образом, открывают для себя возможность существования музыки, принципиально иначе устроенной, чем всё то, к чему они привыкли.

Впрочем, и с просто новыми инструментальными красками в песнях The Beatles 1965 года и далее всё оказывается в полном порядке. Возьмите, к примеру, «In My Life» с соло на почти что барочном клавесине в средней части – большой привет Баху и Скарлатти! На самом деле это чуть ускоренное студийными средствами электропиано, на котором играет Джордж Мартин, но делает он это, кстати, с очень грамотной орнаментикой, со всеми этими трелями и форшлагами, которые так важны для музыки барокко – ничего другого от человека, обладавшего профессиональным музыкальным образованием (в отличие от не знавших нотной грамоты битлов), и ожидать не приходилось.

После струнного квартета в «Yesterday», «In My Life» – это второй случай прямого вклада Мартина в битловскую музыку; но, впрочем, примечателен трек не только этим. Возможно, его текст – не поэтический шедевр, но вслушайтесь в то, о чём он: по крайней мере, его первый куплет – это такое ностальгическое воспоминание о прошлом. А в рабочем варианте всю дорогу просто было перечисление разных локаций в Ливерпуле – включая, кстати, Пенни-Лейн, так что этот топоним мог впервые возникнуть в битловском творчестве ещё за два года до того, как это произошло в реальности.

Это – вновь маркер охватившей The Beatles скуки: им явно стало тесно в формате предсказуемых песенок о любви, сколь бы обаятельным и жизненным ни был в них их язык. Хотя и «In My Life», конечно, тоже песня о любви – но она по крайней мере явно стремится преодолеть этот ригидный формат. Подсчитано – конечно, не мною, а дотошными исследователями, – что из 76 оригинальных композиций битлов, записанных с 1962 по 1965-й год 74 (то есть 97 %) были о любви. И по контрасту – из 120 композиций, сочинённых музыкантами между 1966 и 1970 годом, лишь 38 (то есть 32 %) оказались на эту тему. Это очень яркая и «говорящая» статистика.

Которая сообщает нам и ещё кое о чём: к альбому «Rubber Soul» и дальше The Beatles явно стали ощущать, так сказать, давление снизу, от своих собственных последователей. Какая главная британская песня 1965 года? Да простят меня почитатели творчества Леннона – Маккартни и примкнувшего к ним Джорджа Харрисона, но далеко не факт, что она принадлежит именно их перу, и ретроспективно это хорошо чувствуется. Даже если не брать американцев – прежде всего Боба Дилана с его революционными альбомами «Bringing It All Back Home» и «Highway 61 Revisited», – всё равно, вспомните хотя бы, например, «My Generation» группы The Who. Одна из самых ранних – и самых ярких – попыток сменить оптику внутри бит-музыки: проанализировать, если хотите, собственное поколение. То есть что получалось? Да, The Beatles придумали новый язык, с их подачи поп-музыка стала общаться со слушателями не с помощью постылых формул, а просто и естественно. Но помните знаменитую фразу якобинца Дантона о том, что «революция пожирает своих детей»? Вслед за битлами очень быстро пришли другие – готовые бросать себе ещё более дерзкие вызовы, ещё менее скованные соображениями приличий и «формата»… В этом контексте просто-напросто требовалось двигаться вперёд – чтобы тебя не смела тобою же поднятая волна.

Спорный тезис, но величие группы становится по-настоящему очевидным именно в этот момент – когда выяснилось, что они не просто готовы двигаться вперёд, а вновь, во второй раз за несколько лет, обогнать всех остальных. В августе 1966 года по радио впервые прозвучала композиция под названием «Tomorrow Never Knows» – и у всех, кто её услышал, тотчас же отвисла челюсть: ничего подобного им раньше встречать не доводилось. Я рискну сказать, что именно этот трек – и, конечно, в целом альбом «Revolver», на котором он был записан – делит дискографию наших героев на до и после. Поэтому давайте разберёмся с ним поподробнее.

Во-первых, перед нами произведение в жанре звукового коллажа, чем-то напоминающего точно такой же, но изобразительно-фотографический коллаж на обложке «Revolver». Напомню, что при записи «Yesterday» The Beatles впервые открыли для себя инструментальные возможности звукозаписывающей студии, поняли, что это теперь work space – не место, куда ты приходишь записать готовую композицию, а лаборатория, игровая площадка. В «Tomorrow Never Knows» этот процесс завершён. Песня собрана по кирпичикам из всего, что плохо лежало: например, зацикленных звуковых петель, которые Пол Маккартни склеивал у себя дома в порядке эксперимента, вдохновившись опытами академических композиторов-авангардистов вроде Эдгара Вареза и Карлхайнца Штокхаузена – тоже, кстати, удивительные источники вдохновения для поп-группы, правда? Или из пущенных задом наперёд гитарных партий – самый яркий такой эпизод с плёнкой, прокрученной в обратную сторону, можно найти в другой песне с диска «Revolver», «I’m Only Sleeping», но и в «Tomorrow Never Knows» приём тоже был пущен в ход. То, как писали барабаны и вокал, я даже не буду подробно пересказывать – упомяну лишь, что Джон Леннон хотел, чтобы его голос в последнем куплете звучал, как хор тибетских монахов на вершине горы. Получилось ли создать такой эффект – перефразируя плохие советские тексты, судить тебе, дорогой читатель.

Далее: инструментальная и мелодическая основа песни – это тот самый восточный дроун – тибетские монахи неслучайно пришли Леннону в голову. Эта музыка не движется от начала к концу, а бесконечно пребывает в одном состоянии. В идеале ещё и гармония не должна меняться – у The Beatles пока не так, но шаг к этому сделан. Соответственно, гитары звучат как ситары, а барабаны – как восточный инструмент табла.

Ну и в-третьих, текст: «расслабься, отключи свой разум и плыви вниз по течению»; «отложи все свои мысли, сдайся на милость пустоты»; «прислушайся к цветам своих снов»; «ты сможешь понять внутренний смысл всего» – так звучат произвольно взятые строчки песни «Tomorrow Never Knows». Очевидно, перед нами манифест зарождающейся психоделической культуры, и неспроста именно в промежутке между альбомами «Rubber Soul» и «Revolver» в США образовалась коммуна в Хейт-Эшбери и возник термин «хиппи». Строго говоря, из нашего циничного времени вся эта белиберда про открытие чакр кажется не менее наивной, чем ранние битловские песенки о любви, но для тех, кто жил в 1960-е, контраст, конечно, ощущался разительным: от «I Want to Hold Your Hand» до «Tomorrow Never Knows» за какие-то два с небольшим года.

По сравнению с «Tomorrow Never Knows», шедевром Джона Леннона, главная композиция Пола Маккартни с альбома «Revolver», «Eleanor Rigby», кажется совсем другой по композиции и по содержанию: для Пола это чуть ли не первое в карьере высказывание в жанре character study, такая яркая портретная зарисовка – дальше у него такого будет много и в The Beatles, и в сольном творчестве. Струнный квартет имени Джорджа Мартина, с которым мы познакомились в «Yesterday», переезжает сюда, разрастается до октета и на этот раз вытесняет всё остальное разом – в партитуре нет ни одного инструмента, хоть сколько-нибудь связанного с поп- и рок-традицией. Текст «Eleanor Rigby» – такой, я бы сказал, реалистический кинематограф: сухое, сдержанное, цепляющее бытописание; ничего общего с ленноновским мистицизмом.

Но есть ли между «Eleanor Rigby» и «Tomorrow Never Knows», наоборот, что-либо общее? По-моему, ещё как. Моя любимая строчка из песни Маккартни: «wearing a face that she keeps at the jar by the door», «с выражением лица, которое она хранит в сундуке у двери». Помимо того, что это просто очень крутой образ – опровергающий стереотип о том, что Пол, в отличие от Джона, не был талантливым поэтом, – очевидно, о чём тут речь: замкнутый британский политес не предполагал демонстрации чувств. И если героиня находится в отчаянии – а именно так дело обстоит с Элинор Ригби, – то это отчаяние она может демонстрировать только дома в одиночестве; уходя же, она вынуждена свои естественные чувства и соответствующее им выражение лица оставить у двери – на публике ей надлежит играть определённую социальную роль.

При чём же тут «Tomorrow Never Knows»? Да притом, что вся психоделическая хиппистская философия была как раз про естественность, натуральность, про освобождение от условностей, в том числе социальных. Не нужно играть роли – нужно просто жить, по возможности отключившись от постылого материалистического мира. И многие песни с альбома «Revolver» именно об этом – это относится и к «Tomorrow Never Knows», и к «Eleanor Rigby». Героиня последней оказалась на это неспособна – и умерла, а на её похороны никто не пришёл. Кстати, много ли вы можете вспомнить поп-песен до 1966 года, в которых бы так говорилось о смерти? Что-то мне подсказывает, что с этим возникнут проблемы.

В сущности, об альбоме «Revolver» можно было бы написать отдельную главу – а то и отдельную книгу (к слову, таковые существуют: например, «Revolver: How The Beatles Reimagined Rock ‘n’ Roll» Роберта Родригеза или сборник «Every Sound There Is: The Beatles’ „Revolver“ and the Transformation of Rock and Roll» под редакцией Расселла Ризинга). У меня здесь и сейчас такой возможности нет, поэтому просто расскажу, чем эта пластинка так ценна для меня лично – тем, что в каждой из четырнадцати песен здесь что-то происходит. Вот смотрите: «Taxman» – вероятно, первый симптом постепенной политизации битлов, нелестная оценка британского налогового законодательства от Джорджа Харрисона плюс поразительное, жалящее гитарное соло, одно из лучших во всём битловском творчестве. «Eleanor Rigby» – см. выше. «I’m Only Sleeping» – блистательная ленноновская ода сну с пущенными задом наперёд гитарами. «Love You To» – Харрисон впервые по-настоящему глубоко ныряет в индийскую традицию. «Here, There and Everywhere» – из самых мелодичных баллад Маккартни, оставшаяся в его репертуаре и в постбитловскую эпоху. «Yellow Submarine» – первая детская песенка в дискографии The Beatles, к тому же с Ринго Старром у микрофона, что всегда радует. «She Said She Said» – будто по контрасту с предыдущим треком не что иное как документация наркотического кислотного трипа (c «травкой» битлов познакомил Боб Дилан ещё в 1964-м, но тут уже явно имеется в виду кое-что посильнее). «Good Day Sunshine» – просто идеальный манифест беззаботной лёгкости. «And Your Bird Can Sing» – бесконечно изобретательные вокальные гармонии и задвоенные гитарные партии. «For No One» – маленький печальный шедевр с блистательной партией валторны в исполнении Алана Сивила. «Doctor Robert» – вновь смелое обращение к психоделически-наркотической теме; «I Want to Tell You» – за одно диссонантное фортепиано в куплетах можно многое отдать. «Got to Get You In My Life» – The Beatles как брасс-бэнд, с мощной духовой секцией. Ну и «Tomorrow Never Knows» – её мы уже подробно проанализировали несколькими страницами ранее.

В августе 1966-го, вскоре после выхода «Revolver», битлы отправились в свой последний гастрольный тур – интересно при этом, что ни один трек с «Revolver» не звучал на концертах, хотя пластинка уже вышла в свет. Почему? Я думаю, что одна из причин – как раз в описанной мною эклектике альбома. Которую решительно невозможно было воспроизвести на сцене в режиме «дёшево и сердито» – а других режимов концертные технологии 1960-х, увы, не предлагали.

Ну а о том, почему группа прекратила выступать живьём, предлагаю поразмышлять уже в следующей главе.

Глава 4. Добро пожаловать на спектакль-бенефис мистера Кайта!

THE BEATLES. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. STRAWBERRY FIELDS FOREVER

2. PENNY LANE

3. BEING FOR THE BENEFIT OF MR. KITE

4. A DAY IN THE LIFE

5. WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS

6. SHE’S LEAVING HOME

7. I AM THE WALRUS

8. ALL YOU NEED IS LOVE

9. HELLO GOODBYE

Разговор о The Beatles в 1967-м нужно начинать с песен «Strawberry Fields Forever» и «Penny Lane» – хотя на долгоиграющей пластинке они были опубликованы лишь в конце года. Тем не менее, записаны обе были ещё до знаменитого альбома «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» и в феврале месяце вышли на сингле. Обе – всамделишная битловская классика психоделического периода, а «Strawberry Fields» – несомненно, одна из вершин Джона Леннона как композитора. Джордж Мартин назвал трек «симфонической поэмой, которую мог бы сочинить Дебюсси», и это неудивительно – бессменному битловскому продюсеру тут всерьёз было чем гордиться: духовые, струнные, ситар Харрисона, ускоренные и замедленные плёнки, электронная постобработка звучания ударных… Запись и аранжировка «Strawberry Fields Forever» заняла немыслимые 55 студийных часов, и композиция оказалась блистательной иллюстрацией того, как далеко могла зайти поп-музыка уже в 1966 году. Вот только способна она была на это только в студии – а на концертах битлы по-прежнему вынуждены были вести себя точно так же, как тремя годами ранее, то есть играть относительно простенькие композиции из своего репертуара под непрерывный и невыносимый визг фанатов, преимущественно женского пола. Просто представьте себе, насколько это должно быть обидно, если ты сам веришь в то, что ты современный Дебюсси.

Это – одна из причин, по которым битлы по итогам гастролей 1966 года приняли экстраординарное для поп-группы решение отказаться от какой-либо концертной деятельности. Но была и вторая причина – и это знаменитое ленноновское заявление о том, что «The Beatles популярнее Иисуса Христа». Сделано оно было в интервью одному из английских журналов и в секулярной Англии не произвело решительно никакого эффекта. Но когда цитату перепечатали американские медиа – что тут началось! Я всегда считал, что между Россией и США больше общего, чем может показаться на первый взгляд, особенно учитывая постоянное геополитическое противостояние этих стран. Вот и дискурс «оскорбления чувства верующих» в Америке в полный рост существовал и в 1960-е годы – и на группу ополчились все, кому не лень, особенно в консервативных южных штатах. Дошло до угроз со стороны ку-клукс-клана и ритуальных сожжений пластинок с альбомом «Revolver»; одно такое мероприятие устроила техасская радиостанция KLUE – по иронии судьбы, на следующий день в её трансляционную вышку ударила молния, и вещание пришлось прервать на несколько дней. По-видимому, Иисус на Леннона совсем не обиделся – а вот ритуальные костры в свою честь ему не понравились.

Тем не менее, репутация группы, недавно уже подпорченная обложкой сборника «Yesterday and Today», рисковала и вовсе опуститься ниже плинтуса – поэтому Брайан Эпстайн уговорил Леннона извиниться за неосторожные слова на первой же американской пресс-конференции The Beatles; музыкант вынужден был подчиниться, хотя сам не хотел этого делать и даже расплакался после своего выступления. В итоге сразу после концерта в Сан-Франциско 29 августа Джордж Харрисон поставил ультиматум: или группа прекращает гастролировать – что явно никому давно не доставляет удовольствия, – или он уходит. Эпстайну пришлось подчиниться, и The Beatles превратились в чисто студийный состав – что сказалось не только на звучании их песен, но и на их тематике.

Ключевая эмоция «Strawberry Fields Forever» и «Penny Lane» – ностальгическая: «Strawberry Fields» – это мир, увиденный через розовые очки детства (потому, наверное, и поля клубничные или земляничные, а не какие-нибудь ещё), а «Penny Lane» – экскурсия по родному Ливерпулю от Пола Маккартни. Причин тому, опять-таки, несколько. Во-первых, The Beatles прекратили гастролировать – и, следовательно, вернулись домой; их записи 1967 года вообще будут, я бы сказал, чисто английскими по духу во всех отношениях, даже невзирая на индийские ситары и прочие экзотические инструменты. Во-вторых, изнурённые бесконечными разъездами, а также проблемами в личной жизни – особенно у Джона с его несчастной женой Синтией, нежно любившей мужа, но категорически не устраивающей его интеллектуально, да и у Пола с Джейн Эшер тоже не всё было гладко, – битлы вдруг почувствовали себя… ну нет, не старыми, конечно, но, я бы сказал, усталыми. В этих условиях ностальгия – воспоминание о временах, когда все были юными, и всё было просто – это тот живительный источник сил, к которому так и хочется припасть. То есть психологически трогательная англомания «Penny Lane» вполне понятна.

И в-третьих, психоделия. Не только культурное, но и философское, и, я бы сказал, психосоциальное движение, захлестнувшее западный мир как раз в 1966–1967 годах – битлы примкнули к нему с большой охотой. Манифестировавшая себя в цветастых принтах, пёстрых дизайнах, в непредсказуемой музыке, в дауншифтинге и единении с природой, ну и, разумеется, в галлюциногенных трипах, психоделия несла, пожалуй, ровно один краеугольный, формообразующий посыл: освободись. Отринь всё наносное, пришлое, чуждое – будь естественным, будь собой.

Отсылка к детству – это прямая, конкретная реализация этого посыла. Потому что детство – это то время, когда, грубо говоря, на тебя ещё ничего не налипло. Когда ты не скован этикетом и умолчаниями взрослых, не связан необходимостью зарабатывать деньги и играть по чужим правилам… Не случайно хиппи называли себя «детьми цветов» – в этом словосочетании все обычно фокусируются на втором слове, но я призываю вас сделать ударение как раз на первом. И если вы послушаете знаковые пластинки 1967-го – хотя бы первый альбом Pink Floyd под управлением мятежного гения Сида Барретта, чтобы далеко не ходить, – то увидите, как ярко в них реализуется именно тема детства: со всеми этими психоделическими сказками матушки гусыни, с непосредственными песенками о гномах, котах и велосипедах. The Beatles в своём очередном долгоиграющем шедевре – «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band», вышедшем в мае 1967 года – тоже этого не избежали.

Одна из моих любимых песен с этой пластинки (хотя и предупрежу – это нешаблонный выбор) – «Being for the Benefit of Mr. Kite», психоделический цирк Леннона – Маккартни. Атмосфера пёстрого карнавала, присущая всей пластинке, здесь явлена особенно ярко: со всеми этими «уууу», «ааааа» и прочими плёночными спецэффектами от Джорджа Мартина, а также Джоном в роли эдакого абсурдистского конферансье. Думаю, не лишним будет сказать, что одним из его любимых писателей был Льюис Кэрролл, а критики ещё двумя годами ранее спрашивали у Леннона, почему в его песнях нигде не видать того абсурдного юмора, с которым была сделана его первая книга стихов и рисунков «In His Own Write»? Вот наконец и он – получите-распишитесь.

Весь «Сержант» проникнут атмосферой заразительной, весёлой детской игры. И цирковой номер про мистера Кайта – лишь один из примеров. «Lucy in the Sky Diamonds» – композиция, вдохновлённая детским рисунком ленноновского сына Джулиана. «When I’m Sixty Four» – милейший ретро-номер от Пола Маккартни, тоже, я бы сказал, для всех возрастов: как писали на коробках с настольными играми в моём детстве, «предназначено для игроков от 7 до 77 лет». Сама идея пластинки, придуманная Полом – что The Beatles как бы переоденутся, прикинутся другой группой, мифическим «оркестром одиноких сердец сержанта Пеппера», – чистой воды маскарад, игра с переодеваниями. Не случайно записи альбома предшествовал почти 15-минутный студийный джем под названием «Carnival of Light», который так до сих пор никто, кроме самых приближённых к битлам, и не слышал – Маккартни периодически хочет его издать, но остальные правообладатели накладывают вето. Говорят, там особо нечего слушать, но показательно само название – «carnival of light», «карнавал света». Психоделия par excellence, просто-таки квинтэссенция жанра.

Другая игра – в текстах многих песен, включая и «Being for the Benefit of Mr. Kite». Лирика трека была позаимствована Ленноном с антикварного плаката, действительно анонсирующего цирковую гастроль. Раз в музыкальном плане творчество битлов всё чаще напоминало своеобразный коллаж или ассамбляж, то почему со стихотворной стороной дела нужно было поступать иначе? Вовсе даже не нужно – и тексты The Beatles заполнились случайными аллитерациями, цитатами из самых непредсказуемых источников, шутками и отсылками, понятными лишь самим музыкантам, в общем, чёрт знает чем.

Например, историю, изложенную в одном из лучших битловских треков за всю историю, «A Day in the Life», Леннон позаимствовал из газетных статей: на одной полосе рассказывалось о гибели в автокатастрофе британского денди и бонвивана Тары Брауна, на другой – о дырах в асфальтовом полотне на дороге в Блэкберне. Наверное, в отрыве от музыки трудно представить себе, что из таких исходников может получиться песня невероятной пронзительности, красоты и изящества – но вышло именно так. В этой композиции сошлось всё, чем битлы к тому моменту могли поразить и увлечь: и ленноновский метод свободных ассоциаций в тексте; и мечтательная нездешность, психоделический эффект остранения (Джон явно смотрит на всё со стороны и немножко сверху, как будто он парит над местом автокатастрофы и над этими дурацкими дырами в Блэкберне); и хитроумная структура трека, в которой бодрый маккартниевский кусок в середине оттеняет ленноновскую меланхолию; и изобретательные ударные партии вечно недооценённого Ринго; и, наконец, безумные студийные эксперименты – The Beatles и Джордж Мартин наняли целый оркестр, после чего каждому музыканту было велено глиссандировать, то есть скользить по струнам своего инструмента от самой низкой к самой высокой ноте. Последнее – приём из арсенала композиторов-авангардистов типа Лучано Берио, Дьердя Лигети или Кшиштофа Пендерецкого; впрочем, к 1967-му то, что The Beatles такое умели, уже никого не удивляло.

«A Day in the Life» подытоживает альбом о сержанте Пеппере, а поскольку у альбома этого репутация концептуального – то есть такого, в котором все композиции по идее должны соединяться в некий общий нарратив, – то её, соответственно, и считают зачастую кульминацией этого самого нарратива, что, однако, ошибочно. На самом деле песня была сочинена одной из первых, когда ни о какой концепции ещё не было и речи. Да и концептуальность «Сержанта» многими справедливо оспаривается – помимо забавного пранка с вымышленной группой, в которую перевоплощаются битлы, и общей карнавальной атмосферы (которая в «A Day in the Life», впрочем, оказывается заметно приглушена), ничего общего между песнями с пластинки не обнаруживается.

Другое дело, что The Beatles теперь действительно мыслят – или пытаются мыслить – альбомами, а не отдельными композициями. В «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band», например, специально напечатали все тексты прямо на задней обложке, а ещё сделали двойной раскрывающийся конверт, чтобы влез весь задуманный группой дизайн. Обложка, опять-таки, сделана с задней мыслью, да ещё какой – это парад селебрити или музей восковых фигур; в список попали Боб Дилан и Марлон Брандо, композитор-авангардист Штокхаузен и маг-чернокнижник Алистер Кроули… А ещё сами битлы, причём в двух ипостасях: ранние болванчики в одинаковых костюмах и «современные», в пёстром психоделическом прикиде, в роли участников увековеченного в заголовке оркестра. Вспомним, что на раннем этапе в США пластинки группы выходили под другими названиями и с изменёнными трек-листами – начиная с «Revolver», это стало невозможно, немыслимо. Концептуальный или нет, альбом стал для The Beatles полноценным высказыванием – а не коллекцией разрозненных песенок. При производстве пластинок с записью «Сержанта» были даже специально упразднены или сделаны невидимыми пустые дорожки между композициями – чтобы слушатели вынуждены были внимать работе от начала до конца и не могли с лёгкостью поставить иглу своего проигрывателя на конкретную любимую песню.

Здесь, наверное, стоит на мгновение остановиться и подвести промежуточный итог – что такое The Beatles в середине 1967-го? И что такое поп-музыка в середине 1967-го? Во-первых, речь идёт о лете любви – не будем забывать, что ретроспективно этот период прозвали именно так. И хотя это словосочетание прежде всего относится к США, и даже конкретно к Калифорнии, его флюиды проникали и за океан: сингл «Strawberry Fields Forever» и «Penny Lane», а за ним и альбом «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» стали пиком психоделической культуры, ратовавшей за тотальное освобождение от всяческого регламента – и, в общем-то, добившейся своего. Как главная группа своего времени, битлы стали бенефициарами этой победы: они окончательно сместили внимание от отдельной песни к альбому как единому высказыванию; они зацепились за популярные в психоделическом мире галлюциногенные, сказочные образы детства – и нарисовали несколько фантастических звуковых картин (симфонических поэм!) в соответствующих цветах; они использовали звукозаписывающую студию как музыкальный инструмент, более того, как своего рода uber-инструмент, умеющий производить любой звук, который только можно себе вообразить. Они, наконец, отказавшись от гастролей, тем не менее, нашли иной способ присутствовать в жизни не только свингующего Лондона, но и всего мира – через яркие, в меру дурашливые, но обаятельные видеоролики, транслировавшиеся по телевидению что в США, что в Японии. Фактически это были одни из первых музыкальных клипов в истории: ещё в 1966-м таковые сняли на песни с сингла «Paperback Writer / Rain», а затем последовали и «Strawberry Fields Forever» с «Penny Lane», и другие композиции.

Не рискну утверждать, что The Beatles многое придумали – вот прямо взяли и придумали с нуля, – но, как и в начале 1960-х с американским ритм-энд-блюзом, они взяли то, что плохо лежало, и вывели на принципиально новый уровень, превратили это в магистральный стиль мировой молодёжной культуры. И главное – своим примером опять легитимизировали некую андеграунд-идею в мейнстриме. Эхо «Strawberry Fields» и «Сержанта» громко и мощно звучало в западной поп-музыке ещё как минимум года два – вплоть до времён фестиваля в Вудстоке.

А что же сами битлы? Их лето любви оказалось коротким – что по-своему логично: несмотря на обилие свободного времени, которое появилось у группы после отказа от концертов, музыканты, особенно неуёмный Маккартни, всегда «и жить торопились, и чувствовать спешили»; все, кто был с ними знаком, отмечали, что они существовали в состоянии перманентного «сейчас», мгновенно перелетали от одной мысли к другой, требовали исполнения собственных идей сразу, вынь-да-положь, и в целом, отличались весьма своеобразным ощущением времени. И это время и не думало замедляться. За год, прошедший с выхода альбома «Revolver», в жизни ансамбля произошло множество судьбоносных событий: Леннон, например, впервые познакомился с Йоко Оно – женщиной, которая изменит его жизнь. Кроме того, битлы встретили индийского религиозного гуру, мастера так называемой трансцендентальной медитации – Махариши Махеши Йоги – и подпали под его влияние. Разного рода восточные лечебные психологические и физические практики и без того входили в Европе и США в моду в рамках общего интереса психоделистов к чужому, незападному образу жизни, но The Beatles, по обыкновению, популяризировали все эти поветрия среди действительно широких слоёв населения. Если кто-то из вас, например, ходит пару раз в неделю на йогу, можете поблагодарить за это Джона, Пола, Джорджа и Ринго – без их пиара далеко не факт, что эта традиция получила бы в западном мире, а затем и в России такое распространение.

Однако настоящим водоразделом для героев этого текста стало 27 августа 1967-го – по трагическому совпадению действительно один из последних дней того бурного лета. Именно в этот день погиб от передозировки – а по другой, весьма правдоподобной версии, покончил с собой – менеджер The Beatles Брайан Эпстайн. В последний год жизни это был самый несчастный человек на свете: после прекращения концертной деятельности битлам он фактически оказался не нужен, и отношения они поддерживали, что называется, постольку поскольку. Не говоря о том, что Эпстайн был геем – что по тем временам требовалось скрывать и не афишировать, – более того, давно и, разумеется, безответно влюблённым в Джона Леннона, который со свойственной ему бытовой жестокостью не упускал возможности немного над ним поиздеваться. Это довольно трагическая история, и закончилась она тоже трагически. Финальный аккорд лета любви для The Beatles – в отличие от финального аккорда их песни «A Day in the Life», этого торжествующего оркестрового ми-мажора – оказался резким, неблагозвучным диссонансом.

Показателен первый трек, над которым группа стала работать после выбившей её из колеи смерти старого друга (а Эпстайн, конечно, был их другом – несмотря на жестокие шутки и охлаждение их отношений в 1967-м). Ещё один ленноновский шедевр, песню «I Am the Walrus», часто считают продолжением «Strawberry Fields Forever», своего рода второй серией того же сериала. И да, формально между ними много общего – и в тексте, напоминающем поток сознания, и в предельно затейливой аранжировке Джорджа Мартина, полной оркестровых звучностей и спецэффектов с магнитофонной плёнкой. Но при этом хоть убейте, мне всегда казалось, что атмосфера у трека совсем другая. Это, если хотите, «злой двойник» «Strawberry Fields»! И гармония тут какая-то неуютная, с этими спотыкающимися мажорными аккордами, и вокальная подача – не меланхолично-спокойная, а крикливая, почти панковская, да и даже текст с рефреном «I’m crying» («я плачу»). То есть по-прежнему психоделический абсурд, но окрашенный совсем в другие тона. Безмятежностью тут, по-моему, и не пахнет…

Песня «I Am the Walrus» вошла во второй битловский лонгплей 1967-го, «Magical Mystery Tour», с которым, однако, не всё так однозначно. В Англии пластинка вышла в необычном формате двойной короткометражки-EP и содержала всего шесть композиций, но в США сказали, что так нельзя, и издали полноценный альбом, дополнив шесть песен с британского релиза материалом современных ему синглов – в том числе, кстати, и сокрушительным дуплетом «Strawberry Fields Forever / Penny Lane». По звуку это, собственно, тот же «Сержант Пеппер» – минус концептуальная арка, свойственная той пластинке. В пандан к релизу был выпущен и одноимённый фильм, с треском провалившийся по горячим следам, более того, считающийся первой настоящей битловской неудачей, хотя на мой вкус это немного несправедливо: просто психоделическое дуракаваляние, которое всем так нравилось на пластинках группы, не выдержало переноса в визуальный формат.

Впрочем, у некоторых исследователей – например, Иэна Макдональда, автора довольно великой книги «Revolution in the Head» о битлах и вообще обо всей эпохе 1960-х – есть и следующая точка зрения: фильм «Magical Mystery Tour» – это поворотный момент в истории The Beatles, потому что именно здесь музыканты ослабили безупречный прежде контроль качества. Макдональд прямо связывает это с чрезмерным увлечением группы психоделическими практиками: дескать, если можно сочинять абсурдные тексты по мотивам газетных заметок, и вроде бы хорошо получается, то зачем тогда вообще напрягаться?

Об этом – а ещё о последних годах существования The Beatles и о причудах потребительской рецепции их музыки – расскажет следующая глава этой книги, последняя, посвящённая знаменитой ливерпульской четвёрке (но вовсе не последняя, в которой эта четвёрка будет упоминаться).

Глава 5. Долгая и извилистая дорога

THE BEATLES. ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HEY JUDE

2. REVOLUTION 1

3. GET BACK

4. GLASS ONION

5. OCTOPUS’ GARDEN

6. WHILE MY GUITAR GENTLY WEEPS

7. YOU NEVER GIVE ME YOUR MONEY

8. SOMETHING

9. I WANT YOU (SHE’S SO HEAVY)

10. OLD BROWN SHOE

11. THE LONG AND WINDING ROAD

Уместить в одну программу (и в одну главу) «Белый альбом», «Abbey Road», «Let It Be», да ещё и желательно синглы The Beatles финального периода – задача, кажущаяся практически невыполнимой. Впрочем, если оттолкнуться от точки зрения исследователя Иэна Макдональда – что 1968 год и далее в истории группы это период упадка, – то, может, не так и обидно пронестись по этому отрезку стремительным пунктиром. Но с другой стороны – он что, серьёзно? Упадок? «Белый альбом»? «Abbey Road»? С ума сошёл, что ли?

Будем, однако, справедливы к Макдональду – он свою точку зрения поясняет, и не без определённого риторического блеска. Главный тезис – битлы почти перестали работать как группа, а ведь именно это всегда, буквально с первых дней существования, и выделяло их из общего ряда. В «Белом альбоме» – грандиозном двойнике, изданном в 1968 году – содержится калейдоскоп из композиций Леннона, Маккартни, Харрисона и даже Ринго Старра (да-да, старина Ринго наконец-то сочинил песню), но все они как будто существуют по отдельности.

Настоящая групповая динамика чувствуется только в сингле «Hey Jude», предшествовавшем выходу пластинки. Леннон позже говорил, что это лучшая песня, которую когда-либо сочинил его друг-соперник Маккартни – и дело, кажется, не в том, что в первом варианте композиция была посвящена ленноновскому сыну Джулиану, а пелось там «Hey Jules» вместо устоявшегося позже «Jude». Нет, это в самом деле трек с такой, я бы сказал, мощнейшей объединительной энергией – из коды песни, по-моему, вырос весь стадионный рок. Кстати, об объединительной энергии: песню писали с оркестром, и солидным академическим музыкантам пришлось не только играть всю дорогу скучные четыре аккорда, но и подпевать и хлопать в ладоши в конце – за двойную плату все, кроме одного, видимо, самого радикально настроенного оркестранта, с лёгкостью на это согласились.

Но в «Белом альбоме», изданном через несколько месяцев после «Hey Jude», никакой объединительной энергии как не бывало. Материал для него битлы в основном сочиняли в Индии, в ашраме у Махариши Махеши Йоги, что, кстати, сказалось на звучании – так, высокий процент акустических и полуакустических песен на пластинке прямо связан с тем, что музыканты на протяжении долгого времени обходились без электричества. Однако если группа надеялась на ретрит и перезагрузку, то этим надеждам сбыться было не суждено. У Джона трещала по швам личная жизнь – он ещё не развёлся с женой Синтией, но уже крепко запал на Йоко Оно и ждал, что медитация решит все его проблемы в духе вышеупомянутого вечного битловского «вынь-да-положь» (этого, разумеется, не случилось). Ринго не нравилась индийская еда, а его супруге – крупные и страшные экзотические насекомые. В итоге барабанщик уехал первым, за ним последовал заскучавший Маккартни, а Джон и Джордж Харрисон покинули Махариши самыми последними, зато с большим скандалом: индийского гуру обвинили – судя по всему, напрасно и бездоказательно – в том, что он приставал к актрисе Миа Фэрроу. Песня Леннона «Sexy Sadie» поначалу называлась «Махариши» и содержала поток ругательств в адрес индийского мистика.

Парадоксально, но медитация не сблизила битлов, а отдалила друг от друга. И если Пол как самый крепко стоящий на ногах из всей группы оправился быстрее всех – он в «Белом альбоме» в итоге отвечает за всю веселуху, за «Back in the USSR», «Ob-La-Di, Ob-La-Da» и всё такое, – то смятение Леннона сквозит чуть ли не из каждого его трека. А кое-где его даже можно услышать в абсолютно буквальном смысле слова – например, в песне «Revolution 1».

1968-й – это прежде всего год массовых студенческих протестов, и Леннон чувствует необходимость высказаться на тему, что само по себе показательно: статус The Beatles таков, что им уже некомильфо упускать инфоповоды и делать вид, что они их не касаются. Собственно, это тоже что-то новенькое: у Элвиса Пресли или, там, Чака Берри никто не думал спрашивать, что они думают о том или ином злободневном политическом кейсе, но с битлов начинается представление о селебрити как о людях, чьё мнение интересно по самым разным вопросам, а не только профессиональным. Было замечено, что в ранние годы группа появлялась на ТВ в основном для того, чтобы сыграть несколько песен, а в последние годы жизни группы количество таких музыкальных фичеров с битловским участием резко уменьшилось, зато Леннон и Харрисон ходили, например, рассказывать о трансцендентальной медитации; Джона, кроме того, много спрашивали о политике и религии.

Так вот, реакцией на протесты стала песня «Revolution 1», вот только как реагировать, автор сам до конца не определился. В сингловой версии пелось: «But when you talk about destruction, don’t you know that you can count me out?» То есть – кейсам революционным я, может, и сочувствую, «но, когда дело доходит до насилия и беспорядков, на меня не рассчитывайте». За это Леннон получил на орехи от борцов за справедливость со всех сторон, и в альбомной версии спустя несколько месяцев спел иначе: «Don’t you know that you can count me out… in». То есть – на меня не рассчитывайте… или рассчитывайте… Я сам не знаю! Оставьте меня в покое!

Но никто, конечно, и не собирался оставлять его в покое. Публика муссировала его роман с Йоко Оно – когда они появились вместе в театре, ему кричали «Где твоя жена?», а вслед Йоко шипели «китаёза». Коллеги по The Beatles тоже не понимали этой обсессии: нет, сам роман-то сколько угодно, пожалуйста – у Маккартни, вон, тоже закончились отношения с долгоиграющей подругой Джейн Эшер и начались с его будущей спутницей жизни Линдой Истмен; но на репетиции-то зачем девицу с собой таскать?! Это было нарушением стародавнего битловского пакта, согласно которому жёны и девушки в студию не допускались – Леннон же не просто повсюду водил Йоко за собой, но однажды, например, установил для неё в студии кровать и поставил микрофон, чтобы она могла вмешиваться в процесс, когда хотела что-то сказать. И именно им с Йоко – и ещё Джорджу Харрисону – принадлежит самый спорный отрывок «Белого альбома»: звуковой коллаж «Revolution 9», который изначально представлял собой развёрнутую авангардистскую концовку обыкновенной «Revolution», но потом был, так сказать, выделен в отдельное производство.

Битлы в то время работали ещё и над песней «Get Back» (позже она войдёт в альбом «Let It Be»), и Леннон утверждал, что, когда группа записывала трек, Маккартни на словах «get back to where you once belonged» (что-то типа «возвращайся-ка к себе домой») всякий раз с намёком зыркал на японскую художницу. Возможно, ему это просто казалось – а может быть, и нет; в любом случае, The Beatles образца 1968-го и особенно 1969 года были тем ещё конспирологическим клубком. Внутри группы копились взаимные подозрения и обиды – а снаружи клубились теории одна безумнее другой. Все, наверное, знают про миф под кодовым названием «Пол мёртв»: что, дескать, Пол Маккартни погиб в 1966 году, и его заменили двойником. И на обложке «Сержанта Пеппера» находили «зашифрованные послания» на этот счёт, и в пущенных задом наперёд композициях The Beatles, и где только не. Леннон высмеял всю эту конспирологическую истерию в песне «Glass Onion» с «Белого альбома»: «well, here’s another clue for you all, the walrus was Paul!» («вот вам ещё одна зацепка, моржом [то есть героем уже знакомой нам песни „I Am the Walrus“] был Пол Маккартни!». Типичная ленноновская злая ирония – в комплекте со слегка нетрезвыми струнными в концовке, видимо, призванными символизировать озадаченность публики битловскими аллегориями и абсурдистскими шуточками.

Но вы знаете, ирония иронией, шутки шутками, но доподлинно известно, что, например, Чарльз Мэнсон, организатор чудовищной секты, совершившей, среди прочего, жестокое убийство пяти человек, включая беременную актрису Шэрон Тейт, в доме режиссёра Романа Полански, «слышал» в песнях The Beatles оправдания своим действиям и даже призывы к ним. Это, конечно, говорит только о его больном сознании – а ни в коем случае не о самих песнях, – но ещё и о том, как битлов воспринимали под занавес их совместной карьеры. Не как «просто музыкантов», а как божеств, носителей какой-то скрытой истины – с положительным или отрицательным знаком. Хотя, положа руку на сердце, какая скрытая истина может быть в песне под названием «Octopus’ Garden» («Сад осьминога»), которую исполняет Ринго Старр? Это его второй, последний – и несомненно, самый яркий сочинительский опыт в составе The Beatles.

Песенка про осьминога была включена в последнюю пластинку группы, «Abbey Road» – и нет, я ничего не путаю, просто хронология релизов здесь вновь, как это было и со «Strawberry Fields Forever» и «Penny Lane», не совпадает с хронологией записи. Дело было так – между «Белым альбомом» и «Abbey Road» уместилось аж три проекта. Во-первых, мультфильм «Yellow Submarine» (как это ни удивительно, возможно, лучшее, что битлы сделали в плане визуального искусства, вот только новых песен там, считай, не было – одни старые ауттейки). Во-вторых, легендарный концерт на крыше – последнее в истории живое выступление The Beatles для родственников, друзей и прессы. И в-третьих, студийные сессии для диска, который годом позже выйдет под названием «Let It Be». Однако на тот момент было решено его похоронить, оставить в запасниках, поскольку никто из битлов не был удовлетворён получившимся результатом – атмосфера в группе была на нуле, ничего не клеилось. Джордж Мартин был уверен, что The Beatles кончились, и даже впервые за все эти годы взялся поработать с другими артистами – например, с проектом Seatrain.

Но битлы не были бы битлами, если бы не решили закончить на мажорной ноте. А то, что они чувствовали приближение конца, не вызывает сомнений – каждый из музыкантов, кроме Пола Маккартни, уже хотя бы по одному разу успел либо пригрозить уходом из группы, либо даже по-настоящему уйти, как это произошло с Ринго во время записи «Белого альбома» (через две недели он благополучно вернулся назад). Последней каплей стали споры вокруг менеджерского контракта: музыканты понимали, что им нужен, грубо говоря, «новый Брайан Эпстайн», хотя бы для того, чтобы руководить созданным ими для публикации собственных записей лейблом Apple, но если Маккартни продвигал на этот пост кого-нибудь из родственников своей новоиспечённой супруги Линды Истмен, то остальные участники группы предпочитали – и в конечном счёте продавили – кандидатуру американского дельца Аллена Кляйна.

Однако несмотря на всё это, было решено сделать новую пластинку, отложив в сторону разногласия – атмосфера в студии во время записи «Abbey Road» была, по воспоминаниям свидетелей, деловой и вдохновенной, и даже Йоко Оно не портила картины. А на второй стороне альбома оказалась первая и последняя в битловской истории сюита – коллаж из разрозненных творческий идей Леннона – Маккартни, объединённых последним (разумеется, с помощью Джорджа Мартина) в превосходное звуковое полотно. Он стартовал с раздела «You Never Give Me Your Money»: мне всегда казалось, что в своей лучшей форме Пол Маккартни почти не имеет себе равных в поп-музыке по композиторской изобретательности – но когда к мелодическому дару добавляется ещё и реальное чувство (в данном случае, обида на коллег по группе и на Аллена Кляйна – «You Never Give Me Your Money»! – а ещё меланхолическое предчувствие скорого финала всего проекта The Beatles), тут уж просто можно тушить свет.

Впрочем, и остальные битлы действительно собрались для финишного рывка: например, Джордж Харрисон под занавес истории группы наконец-то оттяпал себе первую сторону сингла The Beatles. Прежде его сочинения безальтернативно отправлялись Джоном и Полом, смотревшими на более юного коллегу несколько свысока, на сторону B, но с неотразимой балладой «Something» это было бы преступлением – Леннон великодушно (и кажется, абсолютно искренне) отзывался о ней как о лучшей песне с альбома «Abbey Road». Кавер-версию же «Something» записал даже Фрэнк Синатра, человек совсем другого поколения и других творческих ориентиров – и заодно назвал её «лучшей песней о любви за последние пятьдесят лет».

Что же до Джона, то его и в этот период продолжали раздирать демоны: психологически, конечно, именно его песни с 1967-го по, скажем, 1971 год интереснее всего, что сочиняли и записывали остальные участники The Beatles, вместе взятые. Главным ленноновским хитом с «Abbey Road» в итоге стала открывающая «Come Together» – довольно интересная композиция с точки зрения её, так сказать, звуковой среды, с очень стильной приглушённой аранжировкой. В остальном, однако, ничего нового мы в ней не слышим: типичные словесные игры в тексте плюс, опять-таки, типичный для Леннона на этом этапе его карьеры социальный пафос: мир, пацифизм, единение – то, что началось в «Revolution 1», продолжилось в сольных треках типа «Give Peace a Chance» и затем вырулило уже после распада битлов на знаменитую «Imagine».

Но есть у него на альбоме и ещё один трек, и это, напротив, один из ярчайших битловских экспериментов, не сравнимый решительно ни с чем и при этом, в отличие, скажем, от «Revolution 9», полностью творчески состоятельный. Это «I Want You (She’s so Heavy)» – кажется, самая длинная песня The Beatles за всю историю, по крайней мере до тех пор, пока Пол Маккартни всё-таки не добьётся своего и не выпустит звуковой коллаж «Carnival of Light» 1967 года. Она целиком построена на монументальном и довольно сложном в ритмическом и гармоническом отношении риффе – в финале он повторяется пятнадцать раз подряд, обрастая шипением словно бы рассыпающейся в процессе плёнки; впрочем, вокальная часть внезапно как раз строится на прыгучем, почти латиноамериканском рисунке. В мелодии Джон экстравертен как никогда прежде (и кажется, как никогда затем) – вспомним, что во времена «Help» вокальные темы в его песнях ограничивались буквально двумя-тремя соседними нотами. Не было, похоже, просто-таки ничего, что Леннон не сделал бы ради Йоко – адресата мольбы «I Want You», – и змеиная мелодическая линия на полторы октавы, вплоть до низких нот, которые вообще еле-еле способен достичь голосовой диапазон Джона, это, возможно, самый поразительный подарок из всех, что он когда-либо ей сделал. Фактически это признание – я готов отказаться от себя для тебя, ни больше ни меньше. Все всегда говорят, что в песнях со своего первого сольного альбома «Plastic Ono Band» Леннон наиболее открыт, обнажён, порой до неловкости, до дискомфорта – но для меня именно этот трек всегда был и остаётся символом сокрушительной силы его чувства и, возможно, его высшим достижением как автора.

И, наверное, по-своему симптоматично, что именно он оказался самой последней песней, над которой все четверо участников группы The Beatles вместе работали в студии.

Дальнейшая история хорошо известна – существует почти что почасовая хроника последних битловских дней. Леннон был первым, кто заявил – внутри группы – о том, что собирается уходить. Потом его уговорили не афишировать эти планы. Потом Пол не без определённого вероломства первым выпустил официальное коммюнике, более того, побежал в студию поскорее записывать дебютный сольный альбом, обидевшись на то, что битлы и Аллен Кляйн решили выпустить сессии «Let It Be», не поставив его в известность и пригласив на должность продюсера Фила Спектора с его излюбленным приёмом «стены звука». Всё это – факты из хрестоматии, вряд ли заслуживающие очередного подробного пересказа.

Поэтому я хотел бы остановиться на кое-чем другом. The Beatles = шестидесятые. Не зря их творческая деятельность почти полностью поместилась именно в это десятилетие. Всё, что случилось с поп-культурой в это время, все тектонические сдвиги, которые в ней были, не обошли группу стороной. Некоторые из них сами битлы и запустили, к другим охотно присоединились и придали им ускорение. Ревизионисты, утверждающие, что The Beatles не представляли из себя ничего особенного, глубоко не правы – можно спорить, были ли они революционерами или же, наоборот, хитрыми конформистами; можно спорить, позитивно или нет сказалась на популярной музыке их деятельность, но то, что она оставила в ней глубочайший след, не вызывает сомнений.

История The Beatles – это длинная и извилистая дорога, «The Long and Winding Road», как называлась одна из песен с формально последнего (но на самом деле, как мы помним, предпоследнего по хронологии записи) альбома «Let It Be». Забавно, что именно к этому треку у написавшего его Пола Маккартни было больше всего претензий: взятый со стороны продюсер Фил Спектор утопил его в звучании струнных. Кто-то скажет: а что такого? The Beatles и раньше вовсю использовали струнные, в том числе и целый оркестр – вспомним «A Day in the Life» или «Hey Jude». Но есть одна загвоздка: этот оркестр у них всегда занимался чем-то странным: хлопал в ладоши или делал глиссандо от самой низкой до самой высокой ноты… В иных же песнях Джордж Мартин мудро ограничивался камерными струнными составами – квартетами да октетами, как в «Yesterday» или «Eleanor Rigby». Другими словами, барокко – да, академический авангард – да, но патетический оркестровый романтизм XIX века – категорическое нет; трудно представить себе культурную модель, которая отстояла бы дальше от битлов с их ощущением времени и пространства, с их фокусом на «здесь» и «сейчас».

Струнные же Фила Спектора – это именно оно: романтический стиль, унаследованный затем Голливудом; торжественный, статичный, обращённый в вечность. И «The Long and Winding Road» – образцовый пример. Битлам аранжировка не понравилась (много лет спустя будет издан альбом «Let It Be… Naked», очищенный от спекторовских наложений), но я думаю, что с их чувством юмора они бы оценили, что финалом их карьеры – и эпилогом этой главы – станет композиция, совсем для них не характерная. В этом есть какая-то правильная ирония.

Глава 6. Пора убираться отсюда

THE ANIMALS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HOUSE OF THE RISING SUN

2. DON’T LET ME BE MISUNDERSTOOD

3. I’M CRYING

4. BO DIDDLEY STORY

5. WE GOTTA GET OUT OF THIS PLACE

6. SAN FRANCISCAN NIGHTS

7. MONTEREY

8. YEAR OF THE GURU

9. SKY PILOT

10. OUTCAST

Знакомство большинства меломанов с группой The Animals начинается с песни «House of the Rising Sun». Это вполне естественно – хотя корни этой композиции уходят в далекое прошлое, и она традиционно описывается как «легендарный фолк-стандарт», есть ощущение, что легендарным ее сделал именно квинтет из недружелюбного, холодного, промышленного английского города Ньюкасла, догадавшийся записать свою версию в 1964 году. Ведь фолк-песен с похожим провенансом – тьма, но подавляющее большинство из них по сей день известны лишь специалистам. А «House of the Rising Sun» – живой образец современной популярной культуры: несколько лет назад свой вариант трека записала даже, например, модная инди-группа Alt-J, а в Новом Орлеане, где происходит действие композиции, несколько питейных заведений уже много лет ведут ожесточённый спор за то, чтобы считаться правопреемниками того самого увековеченного в ней публичного дома.

Чем же особенна версия The Animals, почему именно она вернула старинный фолк-гимн в актуальное культурное пространство? В первую очередь, вероятно, стоит отметить яркую клавишную аранжировку, не слишком характерную для поп-музыки первой половины 1960-х, главным инструментом которой всё же мыслилась электрогитара (справедливости ради, в «House of the Rising Sun» The Animals есть и яркие гитарные решения – например, стартовое арпеджио гитариста Хилтона Валентайна). Именно органиста Алана Прайса указали автором новой транскрипции песни, хотя, по воспоминаниям свидетелей, связано это было исключительно с тем, что все имена музыкантов The Animals не помещались на лейбл сорокапятки, и выбрали того, кто по алфавиту шёл первым – то есть человека по имени Алан. Впоследствии это привело к целому клубку взаимных обид – Прайс стал получать все авторские отчисления с продаж «House of the Rising Sun» и не спешил делиться ими с коллегами; неудивительно, что спустя всего год его попросили из The Animals на выход. Тем не менее, трудно отрицать, что пульсирующий органный фон – основная музыкальная краска в композиции; кстати, вопреки распространённому заблуждению, используется тут вовсе не орган Хаммонда, самый распространенный клавишный инструмент в рок-музыке 1960-х, а его более экономичный собрат Vox Continental с деревянной клавиатурой. Со своим упором на органное звучание ранние The Animals предвосхитили развитие рок-музыки во второй половине десятилетия и появление арт-роковых групп вроде Procol Harum или The Nice.

Далее – «House of the Rising Sun» в версии ансамбля поражала своей продолжительностью: это сейчас четыре с половиной минуты вполне стандартный хронометраж, а в 1964 году такое было в новинку, в Америке песню даже сократили для первого издания, хотя позже выпустили и в полноценной, можно сказать, «режиссёрской» версии. Наконец, третий маркер специфичности композиции The Animals – обращение к народному источнику; это, опять-таки, нечто довольно беспрецедентное для описываемого времени и места. Само по себе исполнение композиций не собственного сочинения как раз было в порядке вещей – в репертуаре тех же The Beatles или The Rolling Stones было множество каверов. Но вот откуда заимствовался материал – тут The Animals, такое ощущение, порой бывали даже изобретательнее, чем их более знаменитые соратники по так называемому «британскому вторжению».

Именно эта их изобретательность, нешаблонность – повод присмотреться к группе попристальнее (а то знакомство с ней часто начинается с «House of the Rising Sun» – и ею же и заканчивается). И послушать хотя бы другой, ничуть не менее яркий кавер The Animals – на «Don’t Let Me Be Misunderstood» Нины Симон. Записи этой выдающейся американской певицы и пианистки, героини первого тома «Хождения по звукам», вообще говоря, не были в фаворе у британских бит-групп, но вокалист Эрик Бёрдон позже признался, что музыканты The Animals влюбились в эту композицию сразу же, как только ее услышали. И их можно понять – причем дело не только в том, что песня в самом деле замечательная, но и в том, что страстная мольба Нины Симон (а также автора оригинальной композиции, композитора Хораса Отта, посвятившего песню девушке, с которой он незадолго до этого расстался, но мечтал вновь сойтись) как нельзя лучше подходила самому Эрику Бёрдону и его специфической вокальной манере.

Собственно, говоря The Animals, мы, при всём уважении к тому же органисту Алану Прайсу, подразумеваем прежде всего именно Бёрдона – он единственный, кто был в группе на всём протяжении её истории. Рискну сказать, что по состоянию на 1964 год Эрик был самым ярким вокалистом во всей британской бит-музыке – и характерно, что «House of the Rising Sun» стала первым хитом номер один в США времён британского вторжения, не принадлежавшим группе The Beatles. Обладатель мощнейших голосовых связок, Бёрдон брал, однако, не только чистой техникой, не только уровнем децибелов и широтой диапазона – главное, что он перенял от своих любимых американских блюзовых певцов, это предельную эмоциональность, страстность подачи. В будущем Джон Леннон освоит сходную манеру, но в 1964-м он ещё немного её стеснялся – мы могли видеть это на примере битловской песни «I’m a Loser». Бёрдон же, такое ощущение, каждый раз, когда он оказывается у микрофона, воспринимает как потенциально последний в жизни – и отдаётся процессу соответственно.

Неудивительно, кстати, что The Animals несколько отредактировали текст песни «House of the Rising Sun» – в большинстве версий он пелся от лица девушки, чья жизнь катится по наклонной после попадания в тот самый «дом восходящего солнца», и, скажем, Боб Дилан в своём варианте не стал ничего менять и благополучно спел строчку «этот дом испортил жизнь многим бедным девушкам и мне в том числе». Нормальная история – для Дилана композиция стала такой отвлечённой портретной зарисовкой, он пел её от чужого лица. Но Бёрдон так не умеет, в чём мы ещё убедимся ниже – ему важно пережить всё, пропустить через себя, провернуть текст через мясорубку собственных чувств и сердечных порывов. Поэтому Animals переделали фольклорный текст и на место «бедных девушек» пришли «бедные юноши» – «it’s been the ruin of many a poor boy, and God I know I’m one».

В этом контексте показательна и история, кажется, первого «оригинала» The Animals – то есть композиции собственного сочинения Эрика Бёрдона и Алана Прайса. Она называлась «I’m Crying» и многое сообщала об источниках вдохновения вокалиста и автора текста. Среди артистов, которых Бёрдон слушал в юности, находя в их музыке убежище от уныния и враждебности промозглого дождливого Ньюкасла, были, например, Теннесси Эрни Форд, исполнитель знаменитой песни «Sixteen Tons», о печальной судьбе американских шахтёров-угольщиков – это, конечно, прекрасно рифмовалось с атмосферой севера Англии. Или Джонни Рэй, известный своим почти карикатурно эмоциональным хитом «Cry» – другими словами, один из первых певцов-мужчин, не стеснявшихся проявления чувств, которые в патриархальные 1950-е годы ещё считались скорее вотчиной женщин. Поэтому симптоматично, что и бёрдоновская песня тоже – невзирая на лихой ритмический рисунок и вообще на танцевальный драйв – называется «I’m Crying» («Я плачу»). Как и было сказано, Эрик – пионер предельной искренности в британской поп-музыке, он просто не может иначе.

Ну а еще одна примечательная композиция The Animals раннего периода называется «The Story of Bo Diddley», и это совсем другая, но по-своему не менее интересная история, даже несмотря на то, что в музыкальном плане трек ничего особенно выдающегося из себя не представляет. Бо Дидли, если кто не в курсе, – это легендарный американский рок-н-ролльщик, придумавший (а точнее, видимо, адаптировавший из афро-кубинского источника) характерный ритмический рисунок: пам-па-пам-пам (пауза) пам-ПАМ; вы наверняка встречали его в записях многих артистов этой эпохи (классический пример – песня Бадди Холли «Not Fade Away», известная также в исполнении The Rolling Stones). Под этот бит Эрик Бёрдон в своей композиции фактически не поёт, а рассказывает, мелодекламирует некую историю, кульминацией которой становится вымышленная гастроль Бо Дидли в Ньюкасле: в числе прочего музыкант встречает самих The Animals, те спрашивают у него, как ему нравятся их версии его песен, а он сплёвывает и отвечает, мол, да ну, полная фигня. Вот такой забавный, самоироничный эпизод – редкий случай, когда Бёрдон демонстрирует чувство юмора, – но главное тут даже не это, а то, что вокалист Animals с ходу говорит: «это история Бо Дидли, а также всей рок-н-ролльной музыки». И действительно рассказывает и о скандале с взятками влиятельным диджеям (так называемая «пайола»), который подорвал здоровье оригинального американского рок-н-ролла 1950-х, и о молодых английских группах The Beatles и The Rolling Stones, которые возродили его дух уже в следующем десятилетии.

Почему это важно? Потому что это, кажется, первый образец того, как поп-музыка начинает осмыслять собственную историю. И Эрик Бёрдон оказывается тут не просто популярным певцом – но хроникёром того, что происходит вокруг, летописцем Нестором поп-сцены. В скором времени ему предстояло выступить в этой роли ещё раз.

В середине 1965 года в The Animals начали происходить тектонические сдвиги: ушел Алан Прайс (в известном фильме про Боба Дилана «Не оглядывайся» запечатлен неловкий момент – Дилан спрашивает у Прайса, как поживает его ансамбль, не зная, что тому только что сказали проваливать на все четыре стороны), а первый сингл, который музыканты записали без него, пророчески назывался «We Gotta Get Out of This Place», «Пора убираться отсюда». Впрочем, реализовал заявленный в этом заголовке план только Эрик Бёрдон: если осенью 1964-го The Animals летали в США в ранге развлекательной группы для подростков (каждому участнику ансамбля выдали по автомобилю с открытым верхом – и по топ-модели, чтобы красиво прокатиться из аэропорта в отель), то спустя два года фронтмен ансамбля вновь пересёк океан, но на сей раз для того, чтобы круто изменить свою жизнь и с головой погрузиться в психоделическую культуру. Уже по песне «The Bo Diddley Story» было понятно, что в роли вокалиста поп-группы ему было тесновато – требовалось нечто большее. И вышло так, что его устремления внезапно совпали, так сказать, с широким общественным дискурсом, ведь вторая половина 1960-х – время, когда поп-музыка обрела философскую глубину или, по крайней мере, попыталась это сделать и сама уверовала в то, что у неё получилось.

Альбом 1967 года новых The Animals – без Алана Прайса, Хилтона Валентайна или, например, басиста Чеса Чендлера, который в будущем превратится в успешного менеджера и станет работать с Джими Хендриксом и группой Slade, зато с Эриком Бёрдоном и набранными им в США местными музыкантами – назывался «Winds of Change»: если вы думали, что метафору «ветра перемен» в поп-музыке первой использовала группа Scorpions в песне о перестройке, то у меня для вас есть новости. Для Эрика Бёрдона этот самый ветер подул после того, как он побывал в Сан-Франциско, в знаменитой хиппи-коммуне Хейт-Эшбери, попробовал там кое-какие запрещённые вещества, и простому парню из Ньюкасла в итоге от всего этого основательно сорвало крышу. Трудно поверить, но на альбоме «Winds of Change» есть, например, песня «Good Times» о том, как вреден алкоголь, которым все упиваются в британских пабах – то ли дело галлюциногены! А другой трек, «San Franciscan Nights», начинается с декламации: «эта программа посвящена городу Сан-Франциско и его жителям, которые, возможно, сами не знают этого, но они прекрасны! Я призываю европейцев: покупайте билет авиакомпании „Транс-любовь“ и прилетайте сюда – тогда вы поймёте, о чём я пою».

В этом во всём, конечно, есть одна проблема: песни Эрика Бёрдона и новых The Animals хиппи-периода – это, если честно, набор самых постылых психоделических клише. Тем же битлам психоделическая культура действительно помогла расширить сознание и приоткрыть двери восприятия – Бёрдон же охотно стал её частью (кстати, он утверждает, что именно его Джон Леннон зашифровал в песне «I Am the Walrus», назвав «эггманом», человеком-яйцо), но ему психоделия, кажется, скорее нанесла вред, временно сбила его с пути. Заглавную композицию с альбома «Winds of Change», в которой Эрик вновь становится летописцем Нестором и занимается беспорядочным неймдроппингом – тут вам и Дюк Эллингтон, и Роберт Джонсон, и Чак Берри, и Рэй Чарльз, и битлы, и Дилан, и Хендрикс, и даже Фрэнк Заппа – под аккомпанемент беспорядочных партий индийского ситара, очень трудно в 2021 году воспринимать всерьёз. Единственное, что в ней интересно, – это, опять-таки, пересказ истории поп-музыки: вот так она, соответственно, воспринималась по горячим следам. Впрочем, вспомним о том, что музыка The Animals всегда цепляла искренностью и страстью – логично, что и в психоделическую авантюру Эрик Бёрдон просто обязан был нырнуть, что называется, с головой, всерьёз и надолго.

Так или иначе, в это время у The Animals всё же встречались и довольно яркие композиции, и одна из них – это, несомненно, «Monterey», песня, сочиненная по итогам участия группы в знаменитом хиппи-фестивале в Монтерее (предтече ещё более знаменитого Вудстока). Если закрыть глаза на очередные прекраснодушные гиперболы – «юные боги улыбались людям, музыка рождалась из любви, дети танцевали всю ночь и весь день, в Монтерее возникла новая религия», – то останется очень крепкий музыкальный трек: боевой, энергичный, со смелыми духовыми аранжировками. И это на самом деле неудивительно – инструменталисты вокруг Бёрдона всегда подбирались отличные: одно время в новой, американской версии The Animals на гитаре играл, например, не кто-нибудь, а молодой Энди Саммерс – тот самый, который много лет спустя станет ключевым участником трио The Police.

Занятно, что, хотя этот «просветлённый» психоделический период продлился у группы четыре альбома – от «Winds of Change» до двойного диска «Love Is», – есть ощущение, что на протяжении этих записей Эрик Бёрдон постепенно изживает самые наивные заблуждения. Так, например, в песне «Year of the Guru» с пластинки «Everyone Of Us» 1968 года он уже более трезво оценивает реальность и, в частности, довольно едко развенчивает мифы вокруг разнообразных психоделических гуру, которые тогда расплодились в огромном количестве – неужто предчувствовал трагедию секты Чарльза Мэнсона? Помимо прочего, композиция интересна тем, что внутри Бёрдон пускается в своеобразный проторэп.

В целом же история группы The Animals прекрасно рифмуется с названием этой книги – это действительно самое настоящее «хождение по звукам». В плейлисте к этой главе есть и фолк-рок, и бит-музыка времён британского вторжения, и блюз, и соул, и психоделический рок, и даже тот самый проторэп – а между тем после окончательного распада ансамбля Бёрдон будет играть ещё и фанк в качестве солиста мультирасовой группы War. Я иногда думаю о том, что его странная привычка создавать песни-хроники и упоминать в них коллег-музыкантов – поммо «The Bo Diddley Story» и «Winds of Change», можно назвать ещё и кавер-версию композиции «River Deep Mountain High» с вставленным в нее от широкой души оммажем Тине Тёрнер и Арете Франклин – происходит не от того, что он хотел примазаться к великим, а от того, что ему просто всё на свете было интересно. И это, конечно, главный бёрдоновский козырь. Да, увлекающаяся натура порой заводила его не туда, куда надо было, но с другой стороны, круто же, что человек никогда не стоял на месте, что у него как будто мелкая моторика была нарушена – всё время требовалось как-то дрыгаться. К слову, он лично дружил почти со всеми героями эпохи – и с Ленноном, и с Заппой, и с Джимом Моррисоном, и с Хендриксом; когда последнего не стало, то подруга Хендрикса – и, по совместительству, бывшая жена Бёрдона – именно Эрику первым делом и позвонила.

Для меня, признаться, в творчестве The Animals так и не нашлось ничего более яркого, чем ранние синглы типа того же «House of the Rising Sun» с неотразимым органом Алана Прайса, но и зрелый материал группы любопытен как минимум в качестве слепка эпохи. Условный альбом «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» для историка недостаточен – он демонстрирует только всё лучшее, что было в музыке второй половины 1960-х, а альбомы The Animals – и лучшее, и худшее; тем они и ценны.

Вряд ли, правда, группа после «House of the Rising Sun» была хоть в чём-то революционна – The Animals скорее догоняли, чем задавали тон. Впрочем, когда в 1976 году старинный состав воссоединился и записал диск с ироничным названием «Before We Were So Rudely Interrupted», («Перед тем как нас так грубо прервали»), это стало, наверное, одним из первых, если не самым первым примером реюниона заслуженного ансамбля – иные коллеги The Animals дожили до такого только в 1990-е или 2000-е. Так что где-то им всё-таки удалось вновь оказаться первыми – причём в самый неожиданный момент.

Глава 7. Калифорнийская мечта

THE MAMAS & THE PAPAS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. CALIFORNIA DREAMIN’

2. MONDAY MONDAY

3. CREEQUE ALLEY

4. STRAIGHT SHOOTER

5. DEDICATED TO THE ONE I LOVE

6. WORDS OF LOVE

7. I SAW HER AGAIN LAST NIGHT

8. TWELVE THIRTY

9. FOR THE LOVE OF IVY

10. DREAM A LITTLE DREAM OF ME

История американской группы The Mamas & The Papas по-своему парадоксальна, и то же самое касается и рецепции их музыки. Так, творчество ансамбля обычно ассоциируется с летом – и не просто с летом, а с одним совершенно конкретным летом: с так называемым калифорнийским Летом Любви 1967 года (так принято называть период расцвета психоделической контркультуры). В самом деле, The Mamas & The Papas были среди тех, кто озвучил этот период – их песни стали саундтреком эпохи хиппи и до сих пор коннотированы соответственно. Однако самая знаменитая – и, с позволения сказать, самая «калифорнийская» композиция ансамбля – проникнута вовсе не солнечным настроением. «All the leaves are brown, and the sky is grey», – гласят первые строчки песни «California Dreamin’»: листья пожухли, небо затянулось тучами, какое уж тут лето?

«California Dreamin’» присуще качество, которое на самом деле может быть только результатом счастливой случайности, этого никак не запланировать – все мельчайшие элементы здесь находятся именно там, где нужно, на своём идеальном месте. Это и акустическое вступление, которое подытоживает нестабильный, жаждущий разрешения аккорд – почти как тот знаменитый битловский, с которого начиналась песня «A Hard Day’s Night». Это и бэк-вокал, превращающий нехитрую, в общем-то, мелодию трека в захватывающий обмен репликами – то, что называется по-английски call and response, а по-русски, научным языком, «антифонным пением». Это и строчка «stopped into a church» в начале второго куплета, в которой единственный раз этот бэк-вокал внезапно исчезает – почему именно здесь? как это логически объяснить? Невозможно – такое, повторюсь, не придумывается намеренно, но делается только по наитию. Кстати, строчку эту основному автору песни, Джону Филлипсу, предложила его жена и соратница по группе The Mamas & The Papas Мишель, а тот долго сопротивлялся, потому что не хотел петь про церкви – в семь лет его сдали в военно-католическую школу (не спрашивайте у меня, что это за заведение такое, я как-то предпочёл не интересоваться подробностями) и надолго отвратили от всего, что связано с религией. Но в конечном счёте строчка осталась и, видите, оказалась чуть ли не самой запоминающейся во всей композиции.

Наконец, это, несомненно, и соло на флейте, причем на альтовой флейте, у которой более низкий регистр по сравнению с обыкновенной – оно замечательно работает на создание убедительной печально-прохладной, осенней атмосферы. Сам звук песни «California Dreamin’» оказывается настолько иллюстративным, пикториальным, что её именно за это полюбили кинематографисты – где только она не звучит, от «Форреста Гампа» до моего любимого фильма Вонга Кар-Вая «Чунгкингский экспресс». За это – и ещё за то, что трек, конечно, поставляется в комплекте со зрительским ассоциативным рядом: стоит ему зазвучать, как у каждого, кто смотрит кино, активизируются его собственные, личные эмоции и воспоминания. То есть это оказывается простым и почти безотказным способом зацепить зрителя, завладеть его вниманием.

Интересно, что и композиция «Monday Monday», другой, лишь немногим менее яркий отрывок первого альбома The Mamas & The Papas «If You Can Believe Your Eyes and Ears», изданного в феврале 1966 года, – тоже скорее грустная, чем веселая по настроению. Пожалуй, этот трек мог бы стать гимном всех тех из нас, кому приходится каждый понедельник уныло вставать по будильнику и плестись на работу – эмоция в нём примерно такая же, как и в песне со словами «им бы понедельники взять и отменить» из репертуара Андрея Миронова, с той разницей, что у «мам и пап», разумеется, напрочь отсутствует типичная для советской эстрады юмористическая приподнятость (и слава богу). Откуда же берется в песнях The Mamas & The Papas этот неожиданно тяжелый для поп-музыки середины 1960-х эмоциональный фон? Возможно, погружение в историю группы поможет дать ответ на этот вопрос.

Познакомимся с главными героями: это Джон и Мишель Филлипсы, уже упоминавшиеся выше, а также второй вокалист Дэнни Доэрти и вторая вокалистка Кэсс Эллиот – вторые они только в моём перечислении, на деле ту же Кэсс нередко, и не вполне безосновательно, считают главным центром притяжения в ансамбле. Джону Филлипсу уже тридцатник, но пару лет назад он бросил жену и двоих детей ради Мишель – на тот момент начинающей фотомодели, ещё даже не достигшей возраста согласия. Вместе с Доэрти они до образования The Mamas & The Papas играли в нескольких не хватавших звёзд с неба фолк-составах. Кэсс же – девушка с несколько другим бэкграундом: она пела на Бродвее и даже пробовалась в мюзикл «Я достану тебе это оптом», но уступила Барбре Стрейзанд, которая была на год младше; именно та роль в итоге принесёт Стрейзанд первую славу. The Mamas & The Papas притягивают Кэсс не столько эстетически или стилистически, сколько чувственно – она влюблена в Дэнни Доэрти и даже устраивается работать официанткой в клубы, где выступает ансамбль, чтобы почаще видеться. Правда, Доэрти игнорирует её знаки внимания – ему больше по душе не Кэсс, которую сегодня назвали бы иконой бодипозитива, а Мишель Филлипс, красотка, скажем так, более традиционного типа; в какой-то момент у них втайне от Джона Филлипса начинается роман, и вслед за этим история The Mamas & The Papas превращается уже в настоящую мыльную оперу с бурными ссорами и сценами ревности.

В общих чертах ранний период деятельности ансамбля документирован в композиции «Creeque Alley» – редком в 1960-е годы примере автобиографической песни-летописи, в которой рассказывается о том, как The Mamas & The Papas вылупились из скорлупы американской клубной фолк-сцены, а потом, предаваясь вольной каникулярной жизни на Виргинских островах (и злоупотребляя в процессе разного рода вредными веществами – это вообще было фоном почти всей творческой деятельности группы) решили отойти от фолк-звучания и попробовать вскочить на подножку поп-музыкального поезда, годом ранее пронёсшегося по стране усилиями The Beatles и других групп британского вторжения. «And no one’s getting fat except Mama Cass», «и никто не жиреет, кроме Мамы Кэсс», – поётся в рефрене; сегодня его, наверное, сочли бы оскорбительным, учитывая действительно крупную комплекцию певицы, однако здесь, очевидно, есть и дополнительный смысл – намёк на то, что у Кэсс у единственной была относительно успешная карьера до прихода в группу. Приход этот, кстати, случился не сразу: Джон Филлипс позволял девушке участвовать в репетициях, но упорно продолжал, как говорят спортивные функционеры, накладывать вето на полноценный трансфер. А дальше случился эпизод, о котором не раз вспоминала сама Кэсс – как будто бы однажды в клубе во время монтажа сцены ей на голову упала металлическая балка; певица потеряла сознание, а очнулась с существенно более широким вокальным диапазоном, чем тот, который был у неё раньше. И вроде бы именно после этого Филлипс сменил гнев на милость и принял её в состав своего проекта. Звучит красиво, но, как подозревают историки, вряд ли соответствует действительности – более вероятно, что в The Mamas & The Papas её сначала не брали из-за пышных форм и вообще нестандартной для поп-звезды внешности, а потом, когда всё-таки взяли, пришлось придумать более или менее правдоподобное обоснование: почему раньше нет, а теперь да.

Так откуда же взялся пессимистический эмоциональный фон песен The Mamas & The Papas, включая и «California Dreamin’»? Как кажется – из сочетания двух факторов. Во-первых, это сложные, запутанные, токсичные, как сегодня бы сказали, отношения внутри группы – захватывающее антифонное пение в главной песне ансамбля звучит как их метафора: этим людям, мягко говоря, было что сказать друг другу. А во-вторых, это некое, вроде бы совсем небольшое, но трагическое, безнадёжное несовпадение The Mamas & The Papas с окружающим их культурным контекстом. Вспомним основную эмоцию «California Dreamin’»: авторы песни застряли в промозглом Нью-Йорке и мечтают о калифорнийском лете – то же ностальгическое томление, транслированное здесь не только в тексте, но и в мелодии, и в аранжировке, характерно и для других ранних песен группы. Не в том ли дело, что эпоха, глашатаями которой предстояло стать «мамам и папам», всё никак не наступала? Главный парадокс в истории The Mamas & The Papas, похоже, обнаруживается именно в этой точке: они жили и творили в полном соответствии с духом Лета Любви, но за год-полтора до его наступления – когда же оно случилось, кривая развития проекта уже неуклонно пошла вниз.

Впрочем, Джону Филлипсу еще предстояло сочинить как минимум один безусловный контркультурный гимн – правда, не для собственной группы, а для стороннего автора: «If You Go to San Francisco» Скотта Маккензи, с хипповскими «правилами жизни» внутри – «если вы пойдёте в Сан-Франциско, не забудьте заплести в волосы цветочный венок». А кроме того, The Mamas & The Papas стояли у истоков одного из первых рок-фестивалей – легендарного Monterey Pop; группа, на тот момент не покидавшая верхних строчек хит-парадов, частично оплатила мероприятие и сама на нём выступила – по горькой иронии судьбы, это оказался один из последних их концертов. Значение фестиваля в Монтерее для американского, да и мирового рок-движения трудно переоценить – собственно, за вычетом Вудстока это, пожалуй, самый знаменитый контркультурный слёт эпохи, на котором запустилось сразу несколько славных карьер и который (самое главное!) помог всем участникам процесса осознать, что они являются частью какой-то большой социальной и культурной истории, а не просто патлатыми фриками с фенечками на запястьях.

Но, поскольку The Mamas & The Papas, как и было сказано, освоили хипповский контркультурный стиль жизни несколько раньше остальных, то и с его издержками они тоже неизбежно столкнулись самыми первыми. Их вышеупомянутый ретрит на Виргинских островах (место действия было выбрано после того, как Мишель Филлипс наугад ткнула в точку на карте США) являл собой коммунальную идиллию в лучших традициях психоделической эпохи, но худой мир внутри ансамбля уже там трещал по швам, а в дальнейшем всё становилось только хуже. Все четверо участников этой вроде бы невинной, даже немного старомодной, если посмотреть их видеоролики, поп-группы на долгие годы вперёд заработали себе наркозависимость. В случае с Мамой Кэсс дело осложнялось ещё и комплексами по поводу фигуры – она периодически сажала себя на диеты, связанные с почти полным голоданием, и расшатывала таким образом и без того довольно хрупкую психику. Между Джоном и Мишель Филлипс усиливался матримониальный разлад – оба охотно ходили налево, при этом отчаянно ревнуя друг друга. Джон, скажем, имел интрижку с актрисой Миа Фэрроу, отчего как-то раз на его пороге оказалась банда гангстеров, присланная законным мужем Фэрроу, Фрэнком Синатрой. Мишель же одновременно встречалась с Джином Кларком из The Byrds и с Дэнни Доэрти; для последнего Филлипс придумал изощрённое наказание за обман – сочинил песню «I Saw Her Again Last Night» со словами «я опять встречался с ней вчера вечером // и ты знаешь, что я не должен был этого делать // отбивать её у тебя – неправильно // если бы я мог, то никогда бы так не поступил»: Доэрти вынужден был петь ее на каждом концерте.

То есть видите, как получается – сначала The Mamas & The Papas жили томительным ожиданием Лета Любви, а когда оно наступило, сама группа уже переживала и личную, и творческую осень. И ладно бы речь шла только о вредным привычках и супружеской неверности – дело в том, что когда между музыкантами нет должной химии, это сразу сказывается на творческих результатах, а когда ты обдолбан с утра до вечера, тебе, кто бы что ни говорил, намного труднее сочинить шедевр. Поэтому уже третий и четвёртый альбомы ансамбля, несмотря на наличие в них нескольких замечательных песен, – это хроника прогрессирующего упадка, а после фестиваля в Монтерее группа сподобилась ещё лишь один раз появиться на сцене в полном составе. Да, настоящий трагический финал эпохи случится чуть позже, когда актриса Шэрон Тейт и её домочадцы будут жестоко убиты членами секты Чарльза Мэнсона, но недолговечность конктркультурной утопии 1960-х ещё раньше подчеркнёт и судьба The Mamas & The Papas, так и не повторивших ни творческий, ни коммерческий успех своих ранних хитов. Кстати, по некоторым свидетельствам, Джон Филлипс мог оказаться в том самом злополучном доме кинорежиссёра Романа Полански в ночь убийства Шэрон Тейт – его звали в гости, но он был слишком пьян, чтобы приехать. Получается, в тот раз вредная аддикция спасла ему жизнь – а Полански, к слову, какое-то время думал, что Филлипс всё и подстроил в отместку за его собственную короткую интрижку с Мишель, и даже однажды приставил музыканту кухонный нож к горлу: мол, признавайся! Признаваться, к счастью, было не в чем, но в суде над бандой Мэнсона показания давали и Джон Филлипс, и Кэсс Эллиот.

Моим любимым треком с последнего прижизненного альбома The Mamas & The Papas «The Papas & The Mamas» («посмертную» пластинку «People Like Us» 1971 года, выход которой был обусловлен исключительно контрактными обязательствами, предлагаю не принимать во внимание) всегда была и остаётся песня «Twelve Thirty», в которой, по-моему, хорошо слышно и ощущение предстоящего распада группы, и горечь от не оправдавшихся ожиданий. В начале 1969 года ансамбля не стало, и его участники разошлись кто куда: Мишель Уильямс, например, затеяла в меру успешную актёрскую карьеру, а её бывший муж Джон, с которым они к тому времени успели развестись, выпустил в меру успешный сольный альбом, впрочем, не получивший толкового продолжения – идеолог и фронтмен The Mamas & The Papas слишком глубоко погрузился в наркотический ступор, из которого он выйдет лишь в 1980-е годы. Спустя 20 лет после выхода песни «California Dreamin’» Джон и Мишель в один и тот же год опубликовали свои мемуары – по остроумному замечанию одного из журналистов, они читаются как конспекты судебных показаний в бракоразводном процессе.

Из четверых «мам и пап» самая яркая карьера сложилась у Кэсс Эллиот, что и неудивительно – исполнительски она определённо была одарена больше остальных. Увы, жизнь Кэсс оборвалась раньше всех: её не стало в 1974 году, она скончалась в Лондоне, в квартире музыканта Харри Нильссона – по зловещему совпадению, спустя несколько лет в этой же самой квартире умрёт барабанщик группы The Who Кит Мун. Официальной причиной смерти Эллиот была названа сердечная недостаточность – впрочем, папарацци успели углядеть рядом с кроватью, на которой нашли тело певицы, недоеденный сэндвич с ветчиной. По этой причине злые насмешки над телосложением Кэсс (подавилась хлебом! приняла смерть от бутерброда!), увы, не утихли и после её смерти.

Глава 8. Птицы, пчелы и обезьяны

THE MONKEES

ТРЕК-ЛИСТ:

1. THEME FROM THE MONKEES

2. I’LL BE TRUE TO YOU

3. I’M A BELIEVER

4. RANDY SCOUSE GIT

5. SHADES OF GRAY

6. LAST TRAIN TO CLARKSVILLE

7. DAILY NIGHTLY

8. DAYDREAM BELIEVER

9. CIRCLE SKY

10. PLEASANT VALLEY SUNDAY

11. LISTEN TO THE BAND

Интрига вокруг американской группы The Monkees заключается в том, что по ее поводу до сих пор нет сложившегося критического и слушательского консенсуса. Кто они такие – не более чем попсовики-затейники или всё-таки заслуживающие уважения музыканты? Смехотворные эпигоны – или талантливые артисты, которым просто не повезло с контекстом, в котором они существовали? Об этом интересно размышлять, слушая фоном песни The Monkees, которые, по крайней мере, абсолютно точно не способны никого оскорбить и никому испортить настроение, ведь создавались они с прямо противоположной целью: порадовать слушателей и развеселить. Даже самые яростные критики группы обычно сквозь зубы признают – уж с этой-то задачей ее музыка совершенно точно справляется на ура.

С формальной точки зрения в этой истории всё очевидно: The Monkees – это коммерческий проект, созданный в США в середине 1960-х, с тем чтобы повторить, а если вдруг получится, то и приумножить успех группы The Beatles. По образу и подобию битлов тут было сделано всё – подобраны музыкантские типажи, придумано зоологическое название с обязательной опечаткой внутри и так далее и тому подобное. Идея менеджера и видного деятеля шоу-бизнеса Дона Киршнера была простой, но по состоянию на 1966 год ещё относительно незаезженной – создать не просто продукт для тинейджеров, но мультимедийный продукт для тинейджеров, предлагающий не только слуховые, но и визуальные ощущения. Таким продуктом, разумеется, были битлы с их фильмами «A Hard Day’s Night» и «Help», но американцы с присущим им размахом задумали нечто большее – регулярное телевизионное шоу с музыкантами в роли актёров и ведущих. Или, наоборот, группу с актёрами и ведущими в роли музыкантов – это зависит от того, с какой стороны вы захотите на эту историю взглянуть. Кстати, Джон Леннон говорил, что старается не пропускать ни одного выпуска и что The Monkees – это лучшее телеразвлечение со времён братьев Маркс.

Сюжет шоу был несложен и понятен каждому – речь шла о группе, которая хочет быть как битлы. На роль условного Джона взяли техасца Майка Несмита, вроде бы похожего любителя шуток на грани фола, при этом с поэтичной душой – позже выяснится, что он и как музыкант представляет из себя больше всех остальных. В образ Маккартни вошёл единственный британец в составе – Дэйви Джонс; тот самый человек, из-за которого другой Дэвид Джонс в 1966 году решил сменить фамилию на Боуи – боялся, что иначе их станут путать. Как ни смешно, но американская телеаудитория впервые увидела Дэйви Джонса из The Monkees тогда же, когда и The Beatles: на легендарном телешоу Эда Салливана, запустившем в 1964-м в США волну битломании, показали фрагменты лондонской постановки диккенсовского «Оливера Твиста», где Джонс, на тот момент подающий надежды театральный артист, играл «ловкого плута» Джека Доукинса. В The Monkees ему, как правило, отдавались на откуп романтические медляки – такие, как песня «I’ll Be True to You» с первого альбома ансамбля.

Дальше, правда, точные параллели с битлами дают сбой, потому что условный барабанщик The Monkees Микки Доленс ещё и пел едва ли не лучше остальных, чего при всём уважении никогда нельзя было сказать о Ринго Старре. А Питер Торк был обозначен как исполнитель на клавишных, какового у The Beatles, строго говоря, просто не было – на них мог играть кто придётся. Торк попал в The Monkees по совету своего приятеля, Стивена Стиллза, который вроде как тоже проходил прослушивание, но не подошёл – разумеется, Стиллза мир вскоре узнает как участника группы Buffalo Springfield, потом трио Crosby, Stills & Nash, а затем и соло-артиста, обладателя большого количества престижных музыкальных наград.

Вообще, нужно понимать, что попадание в состав The Monkees для американских музыкантов и актёров в 1966 году было весьма желанным витком карьеры – на кастинги заявилось более четырехсот участников. Долгое время считалось, что среди них был даже Чарльз Мэнсон – тот самый, который потом окажется у руля кровавой секты, – но потом историки подняли архивы, и оказалось, что в обозначенное время Мэнсон мотал тюремный срок за очередное мелкое правонарушение и, соответственно, физически не мог находиться на прослушиваниях. Но так или иначе, попасть в The Monkees хотели все – другой вопрос: что делать дальше, уже оказавшись в группе? Для начала выяснилось, что ни сочинять песни, ни даже играть на инструментах не обязательно: Питер Торк – единственный участник ансамбля, который действительно в первом альбоме проекта хоть на чём-то сыграл. У Дона Киршнера и его лейбла были свои представления об организации процесса: песни должны были писать профессиональные композиторы, а исполнять – профессиональные сессионные музыканты. Тем более что в руках компании были сосредоточены все маркетинговые процессы – и как-то раз, находясь на гастролях, The Monkees были изумлены, узнав, что у них накануне вышел новый сингл, который бьёт все рекорды популярности; пришлось даже отправить гонца в близлежащий музыкальный магазин за экземпляром.

Речь шла о песне «I’m a Believer», и это действительно первая композиция группы, которую можно считать суперхитом – её автором был Нил Даймонд, а впоследствии её перепевали, например, Роберт Уайатт, с проникновенной версией, записанной вскоре после несчастного случая, который приковал его к инвалидному креслу. Или группа Smash Mouth – их версия наверняка памятна вам по мультфильму «Шрек». The Monkees, разумеется, тоже неплохо относились к треку – но чем дальше, тем больше их начинало напрягать их марионеточное положение: открывайте рты, а всё остальное мы сделаем за вас. Отношения с Доном Киршнером разладились – рассказывают, что Майк Несмит во время одной из ссор выбил кулаком не то окно, не то стекло в шкафу, который стоял в офисе компании RCA Victor, и сказал: на этом месте могла быть ваша голова.

В сущности, Киршнер не был исчадием ада – он просто смотрел, например, на то, как были организованы дела на лейбле Motown, а ещё был воспитан на поп-музыке дорок-н-ролльного образца и связан личной дружбой с многими сочинителями эстрадных песен, работавшими в знаменитом здании Brill Building на Бродвее… Но что в середине 1960-х еще было нормальным в мире R&B и высокой салонной эстрады, то уже никак не работало с белым рок-н-роллом, усвоившим битловские уроки свободы. Несмотря на то, что некоторые участники The Monkees, в сущности, плохо представляли себе, как играть на инструментах – Доленс учился барабанить по ходу участия в шоу, а Джонс и вовсе в большинстве случаев ограничивался отбиванием сильных долей на бубне, – они алкали творческой независимости и в конечном счёте получили её: с альбома «Headquarters», вышедшего в 1967 году, началась новая история.

Эта пластинка озвучивала второй сезон телевизионного шоу The Monkees, в котором музыканты тоже начали потихоньку уходить в самоволку – они, например, заставили продюсеров отказаться от набившего оскомину закадрового смеха, а ещё стали приглашать в гости разных хороших людей, вовсе не принадлежавших к миру чистого энтертейнмента, в том числе, например, Тима Бакли или Фрэнка Заппу. Словом, по-своему, с меньшим размахом и, конечно, менее ослепительным блеском, но The Monkees переживали тот же процесс, который несколькими годами ранее переживали и битлы – процесс превращения из сфабрикованного ансамбля в независимых творческих единиц (к слову, кивок в сторону The Beatles, с которыми участники проекта к тому времени уже были лично знакомы и даже дружны, обнаруживается в песне «Randy Scouse Git», сочиненной уже не приглашенными композиторами-профессионалами, а Микки Доленсом собственноручно: «four kings from EMI», «четыре короля из EMI» в тексте композиции – это, разумеется, именно ливерпульский квартет). 1967 год можно считать годом расцвета, годом максимального творческого всплеска героев этой главы – в конце концов, не зря же за 365 дней ансамбль успел выпустить аж три пластинки: ещё киршнеровскую «More of the Monkees», тот самый «Headquarters» и, наконец, в конце года диск под названием «Pisces, Aquarius, Capricorn & Jones Ltd.».

Последний обнаруживал чуткость The Monkees к веяниям времени, начиная с цветастой обложки в духе нового дизайнерского стиля и заканчивая музыкальным материалом, в который проникли определённые новшества. Так, «Daily Nightly» и «Star Collector» – кажется, первые песни в популярной музыке, в аранжировке которых на передний план выведен синтезатор Moog конструкции Роберта Муга, на тот момент свежая и чрезвычайно дорогостоящая новинка, которая затем даст продвинутой рок-музыке один из её излюбленных тембров. Благодаря телевизионным заработкам Микки Доленс не испытывал недостатка в деньгах и потому смог купить один из двадцати первых экземпляров этого музыкального инструмента (другие в основном разошлись по университетам и консерваториям). В целом же влияние психоделической культуры – «Оркестра одиноких сердец сержанта Пеппера», калифорнийских экспериментов и прочего – тут чувствуется очень отчётливо. Даже в астрологическом названии альбома ощущается стремление музыкантов перенестись в какие-то иные миры – кстати, если вам интересно, почему пластинка называется «Рыбы, водолей, козерог и Джонс», то ответ прост: нет, Дэйви Джонс не забыл свой знак зодиака, просто он тоже козерог, более того, он родился в один день с Майком Несмитом, только с разницей в три года. Видимо, The Monkees решили, что «козерог и ещё один козерог» прозвучит глупо.

Причины такого разворота нетрудно понять: в июне 1967-го Микки Доленс и Питер Торк были среди нескольких десятков тысяч человек, посетивших легендарный фестиваль в Монтерее, и с интересом наблюдали там окончательное оформление контркультуры. В одночасье то, чем ранее занимались они сами, стало казаться неинтересным, «пыльной вчерашкой», по выражению моих друзей и коллег из мира культурной журналистики. Особенно круто смотрелся и звучал молодой афроамериканский гитарист по имени Джими Хендрикс – восхитившись его перформансом, The Monkees пригласили его на разогрев собственных гастролей. Однако вышел конфуз: подростковая аудитория группы освистывала виртуозного рок-музыканта, желая поскорее увидеть своих любимцев, каждый из которых в плане инструментальных талантов уж точно в подмётки Хендриксу не годился.

Таким образом, старый мир невинных музыкальных развлечений столкнулся с новым миром психоделических экспериментов, и The Monkees оказались символами постылого уходящего порядка – хоть и сами совсем не были рады этой роли. Контркультурная пресса – я включаю в это множество в том числе и респектабельные журналы типа Rolling Stone, возникшие, тем не менее, в те же годы и на той же поляне, что и недолговечные психоделические информационные листки, – полоскала The Monkees за то, что они ненастоящие, не гнушаются петь чужие песни и даже на инструментах до недавнего времени не играли; отголоски этого дискурса хорошо слышны в медийном поле до сих пор. Музыканты обижались и не могли понять, что им делать – то ли продолжать обслуживать верную аудиторию, которую они, однако, явно творчески и идейно переросли, то ли полностью порвать с ней, рискнув теперь ориентироваться на новых слушателей, которые, впрочем, не факт что с лёгкостью и готовностью признают их своими.

В 1968 году The Monkees выпустили два альбома: в первом из них («The Birds, The Bees & The Monkees») содержался их последний большой хит, сделанный по старинным лекалам – чужое авторство, вокал Дэйви Джонса, тяготевшего к балладам и мюзик-холлу, оптимистичный месседж и явный коммерческий расчёт. По странному совпадению, песня называлась почти так же, как первый и главный хит группы годичной давности – «Daydream Believer».

Интереснее, однако, второй альбом – с обманчиво простым названием «Head», даже без артикля. К моменту его записи телекомпания NBC закрыла шоу, которое вели наши герои – в новой культурной ситуации оно было неактуальным, да и сами The Monkees потеряли к нему интерес. Тем не менее, привыкшие к тому, что у их творческой деятельности есть и визуальное измерение, музыканты решили ввязаться в абсолютно сумасшедший проект – контркультурного артхаусного фильма, сценарий для которого писал не кто-нибудь, а Джек Николсон. Именно фильм-то и назывался «Head», и это, конечно, чрезвычайно занимательный документ эпохи – с абсурдистскими, кажущимися случайными диалогами, а также положительно странными режиссёрскими и операторскими решениями. Чтобы хоть немножко оценить масштаб всеобщего офигения, представьте себе, ну скажем, группу «На-На» или Влада Топалова и Сергея Лазарева, которые пойдут сниматься к Звягинцеву или, ещё лучше, Александру Сокурову. Вот как-то так новый проект The Monkees и выглядел. В одном из отрывков саундтрека The Monkees саркастически пели: «hey hey, we are the Monkees, you know we’re here to please, a manufactured image with no philosophies» («хей-хей, мы The Monkees, мы тут, чтобы порадовать вас, сфабрикованные идолы без какой-либо философии»). Как пишут в таких случаях в интернете, уровень самоиронии – Бог.

Разумеется, затею не понял никто. Группа попала в безвыходное положение: поклонники её телевизионного шоу не оценили «Head», потому что это был натурально разворот на 180 градусов с точки зрения визуального и тематического контента, а снобская артхаусная публика брезгливо морщилась от одного словосочетания The Monkees – и потому тоже окатила фильм и сопровождавший его альбом презрением. Как это часто бывает, потребовалось время, чтобы мир смог взглянуть на запись без предубеждений – сейчас диковинный коллаж из песен группы и отрывков из фильма, составленный, кстати, как раз Джеком Николсоном, безусловно, принадлежит к культовым артефактам эпохи. Не все его фрагменты состарились одинаково хорошо – кое-что явно относится к типичным психоделическим эксцессам, – но некоторые, например, «Circle Sky» с хроматической гитарной партией или «The Porpoise Song», определённо заслуживают места в любом сборнике лучших произведений ансамбля.

Альбомом «Head» заканчивается активная фаза существования The Monkees, которые, как теперь уже ясно, может быть, и метили когда-то в новых битлов, но в итоге написали свою собственную, неповторимую историю. Дальше группа стала потихоньку терять участников: сначала отвалился Питер Торк, потом Майкл Несмит тоже решил, что лучше попробует себя в сольном творчестве. В дискографии ансамбля в конце 1960-х и в 1970-е было ещё три альбома, но в целом это была уже зона коды, упадка.

Так какова же история группы The Monkees? Это может показаться странным в контексте медийных образов участников ансамбля – весёлых балбесов, развлекающих аудиторию шутками, прибаутками и песенками, – но я бы назвал её трагической. Это история четырёх человек, искусственно объединённых друг с другом, вынужденных отрабатывать чужую повестку, плясать под чужую дудку – в самом прямом смысле слова! – и отчаянно пытающихся изменить это положение вещей. А потом им наконец удаётся это сделать, доказать себе и другим, что они и сами чего-то стоят – и в этот момент на них обрушивается очередной удар: ранние The Monkees были нужны хотя бы своей прикормленной телеаудитории, зрелые оказались не нужны никому. Более того, группе до сих пор приходится отвечать за то, в чём она, вообще говоря, не виновата – за всю концепцию поп-музыкальных «фабрик звёзд», которую они невольно запустили, за всю ту «попсу», которая в характерном ожесточённом рок-дискурсе как будто бы не даёт «настоящей музыке» пробиться к слушателям (разумеется, оба этих выражения – и «попса», и «настоящая музыка» – здесь необходимо взять в кавычки, обозначив условность, надуманность самого этого разделения). С далёкого 1991 года The Monkees имеют право войти в Зал славы рок-н-ролла, однако так до сих пор и не приняты в его ряды – поговаривают, что вето раз за разом накладывает лично Янн Веннер, создатель этой институции и, видимо, приверженец стопроцентно рокистской идеологии.

Впрочем, к счастью, есть и хорошие новости. Когда в 2016-м году произошёл очередной реюнион The Monkees – их было несколько на протяжении последних полувека, – то в сочинении и записи песен для альбома «Good Times» приняла участие целая сборная команда звёзд: и Ноэль Галлахер (Oasis), и Пол Уэллер (The Jam, Style Council), и Энди Партридж (XTC), и Риверс Куомо (Weezer). Все эти люди, очевидно, не испытывают к ансамблю никакой антипатии – напротив, им ничуть не стыдно признать влияние The Monkees на их собственное творчество, они готовы отдать группе дань уважения. Какового уважения герои этой главы, конечно, заслуживают, вне зависимости от того, удалось им создать хотя бы одну песню примерного среднебитловского уровня или нет.

Одна из последних песен Майкла Несмита, сочинённая для The Monkees в 1960-е, называлась «Listen to the Band» – к этому времени Несмит уже увлёкся кантри-роком, который затем станет записывать соло. Месседж, заключённый в заголовок композиции, кажется мне как нельзя лучше подходящим для завершения этой главы: listen to the band, послушайте группу – беспристрастно и непредвзято.

Глава 9. Восход кровавой луны

CREEDENCE CLEARWATER REVIVAL

ТРЕК-ЛИСТ:

1. WHO’LL STOP THE RAIN

2. FORTUNATE SON

3. WORKING MAN

4. SUZIE Q

5. PROUD MARY

6. BORN IN THE BAYOU

7. RUN THROUGH THE JUNGLE

8. HAVE YOU EVER SEEN THE RAIN?

9. GREEN RIVER

10. BAD MOON RISING

Группу Creedence Clearwater Revival несложно датировать по названию – более того, угадать и место, и время её образования. Конечно, это Калифорния второй половины 1960-х – именно там были распространены длинные, слегка бесформенные, не всегда полностью осмысленные заголовки, такие как Jefferson Airplane, Big Brother & the Holding Company или Strawberry Alarm Clock. Согласитесь, словосочетание Creedence Clearwater Revival – дословно что-то вроде «Возрождения чистой воды Криденса» – отлично вписывается в этот ряд, и немудрено, что проект, подобным образом озаглавленный, появился по соседству с Сан-Франциско – в небольшом калифорнийском городке Эль-Cеррито. Другое дело, что с этого, в общем, контркультурные реквизиты наших героев начинаются – и этим же и заканчиваются; как будет показано в этой главе, эти люди были слеплены из совсем другого теста, чем большинство их современников и географических соседей. И это, мне кажется, одна из самых интересных деталей во всей их истории – представьте себе сами: у вас под боком происходит настоящий тектонический сдвиг, все сходят с ума, жизнь бьёт ключом, а вы сторонитесь общей движухи и упорно, упрямо возделываете свой собственный сад. Как? Зачем? Почему?

Мне всегда казалась очень показательной история отношений Creedence с фестивалем в Вудстоке (согласно апокрифу, их популярная песня «Who’ll Stop the Rain» была написана буквально на следующий день после выступления на этом легендарном мероприятии, где группе в самом деле пришлось играть под проливным дождём). Если коротко, то отношения эти не сложились: несмотря на то что Creedence одними из первых согласились приехать на фестиваль, опыт оказался для них довольно травмирующим – сетка концертов сдвинулась, сет сопровождало большое количество технических проблем, а выступавшие прямо перед ними Grateful Dead, по издевательскому замечанию лидера и фронтмена Creedence Джона Фогерти, так успешно усыпили всю аудиторию, что, когда Фогерти и компания наконец вышли на сцену, они увидели тысячи безжизненных тел, неподвижно распластанных в грязи. Всё происходящее так не понравилось музыканту, что он наложил вето на издание лайва группы на Вудстоке в каком-либо виде – вы не услышите Creedence Clearwater Revival ни на оригинальной двухдисковой пластинке, выпущенной по итогам фестиваля, ни в её расширенной версии, и на DVD наши герои тоже не попали. Гнев на милость Фогерти сменил только в 2019 году – спустя 50 лет после описываемых событий отдельный живой альбом Creedence «Live at Woodstock» наконец вышел в свет.

Честно говоря, послушав его, я так и не нашёл там ничего криминального. Штука в том, что долгие годы Фогерти говорил: мол, выступление ансамбля на Вудстоке не соответствовало высоким профессиональным стандартам – проще говоря, это был неудачный концерт. Но понять, что же именно пошло не так, по опубликованным в конечном счёте записям довольно сложно – наоборот, сет кажется весьма мощным и вдохновенным. Есть ощущение, что лидера Creedence раздражало не столько конкретное исполнение его песен в конкретную августовскую ночь 1969 года, сколько сам Вудсток как феномен – он не очень хотел ассоциироваться с этим контркультурным разгулом. Музыка ансамбля зиждилась на совсем других опорах – причём это касается и формы, и содержания.

О содержании многое может рассказать композиция «Fortunate Son», да и весь содержащий её альбом «Willy and the Poor Boys», один из самых высоко ценимых у Creedence – он вышел в свет как раз в 1969-м. Заголовок пластинки, казалось бы, обыгрывает идею, похожую на «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» The Beatles – реальная музыкальная группа прикидывается неким вымышленным ансамблем. Но если там был праздничный цветастый сказочный оркестр – вспомните пёстро одетых битлов на обложке, – то здесь это «Вилли и бедняки», воображаемый кантри-квартет из самого сердца провинциальной одноэтажной Америки: вместо барочных клавесинов и флейт – губная гармошка, раздолбанная старая гитара да стиральная доска. Песня «Fortunate Son» явно и бесспорно социально заряжена – «I ain’t no senator’s son», голосит Джон Фогерти: я не какой-нибудь сенаторский сынок! Нет, я простой работяга, представитель социальной группы «голубые воротнички» – а значит, я как раз из тех, кого родная страна вот уже почти полтора десятка лет посылает во Вьетнам на правах пушечного мяса, пока более везучие дети аристократии косят от призыва, получают хорошее образование и занимаются большим бизнесом. Creedence – убежденные популисты, но не в том смысле, в котором мы употребляем это слово по отношению к политикам-демагогам, а в том, в котором оно используется, например, в контексте творчества выдающегося американского академического композитора Аарона Копленда, автора «Фанфар для простого человека» и других сочинений самого демократического свойства. Не случайно самая первая песня Джона Фогерти, появившаяся на альбомах группы, называлась «Working Man», «Работяга» – она идёт дебютном диске под вторым номером, сразу вслед за кавером «I Put a Spell on You» Скримин Джея Хокинса. А впоследствии ансамбль запишет ещё и композицию, озаглавленную «Wrote a Song for Everyone», то есть «Сочинил песню для всех и каждого». Бывает искусство снобистское, ориентированное на избранных, а бывает – популистское, обращённое ко всем; творчество Creedence именно таково.

И, конечно, в этом первая точка, в которой они безнадежно расходятся с современным им психоделическим роком, тем самым, который пережил пик развития сначала в 1967-м в Сан-Франциско, а потом два года спустя на Вудстоке. То была история довольно эксклюзивная – ты либо с нами, либо нет; ты либо достиг просветления или хотя бы стремишься к этому, либо остаёшься в тисках косного, рутинного существования. Не случайно обложки альбомов тех же Grateful Dead напоминали изощрённые шифровки для посвящённых, а музыка порывала с коммерческой песенной формой и уходила в пространство чистого самовыражения, в долгие инструментальные экскурсии без начала и конца. Характерно, что Creedence Clearwater Revival тоже дебютировали весьма развёрнутой композицией – их первым хитовым синглом стала песня «Suzie Q» на восемь с лишним минут звучания, которую пришлось разбить на две части, чтобы выпустить, соответственно, на первой и второй стороне сорокапятки. Но есть нюанс – во-первых, это было сознательное решение Джона Фогерти и менеджмента его лейбла Fantasy Records: все понимали, что подобные эксперименты в то время были в цене, и с конъюнктурным цинизмом востребовали соответствующую музыкальную форму; Джон говорил об этом в интервью прямым текстом. А во-вторых, трек не был сочинён музыкантами Creedence: «Suzie Q» – это кавер-версия композиции, прославленной ещё в конце 1950-х годов Дейлом Хокинсом, хитмейкером эпохи рокабилли. То есть Creedence Clearwater Revival готовы играть в психоделические игры, записывать долгие медитативные песни, как бы расширяющие сознание – или, по крайней мере, расширяющие представление о том, что такое поп-музыкальный сингл, – но они делают это на сугубо традиционном фундаменте.

В этом контексте мгновенно начинает играть новыми красками слово «revival» из заголовка ансамбля. Вообще-то название Creedence Clearwater Revival – это не более чем инсайдерская шутка, даже целый набор инсайдерских шуток: слово «creedence» – слегка изменённое имя друга музыкантов, Креденса Ньюболла; «clearwater» – цитата из рекламы пива; «revival» – отсылка к тому, что проект прерывал существование на время, которое Джон Фогерти и барабанщик Даг Клиффорд вынуждены были провести на армейской службе, и говоря о ривайвле, возрождении, музыканты как бы выражали надежду на то, что их дела после долгой паузы вновь пойдут в гору. Тем не менее, конечно, ретроспективно очень хочется трактовать этот последний кусочек заголовка ансамбля по-иному, ведь, как показывает пример «Suzie Q», Creedence одними из первых, если не самыми первыми, занялись своего рода возрождением рок-традиции рубежа 1950–60-х, возрождением американской популярной музыки добитловского периода! До того, как в 1964-м The Beatles выступили на шоу Эда Салливана и запустили маховик так называемого британского вторжения, в США была мощная корневая кантри-, блюзовая и рокабилли-сцена, целиком и полностью самостийная, не испытавшая никаких европейских влияний. И именно к ней отсылало творчество Джона Фогерти и компании как на музыкальном, так и на тематическом уровне.

Вот, скажем, «Born in the Bayou», один из самых известных треков группы. «Рожденный…» – где? Что это за «bayou» такое? О, это довольно важный образ для американской поп-музыки, и не просто американской, а конкретно для поп-музыки юга США. Как ни удивительно, но по-русски «bayou» так и будет – «байу», и я не удержусь от того, чтобы с небольшими купюрами привести здесь определение из Википедии: «Байу – это река, рукав, старица или иной вялотекущий водоём в дельте или же в аллювиальной долине реки. Имеет крайне медленное течение, склонна к заилению и заболачиванию в межень, но вновь очищается от наносов в половодье. Приблизительно соответствует русскому понятию „ерик“ (например, в дельте Волги). Флора и фауна байу имеет следующие виды: болотный кипарис, различные кувшинки, раки, аллигаторы, лягушки, змеи, болотные черепахи, в приморских регионах (дельта Миссисипи) также креветки».

Вот в каких декорациях, по его собственным словам, рождён Джон Фогерти – и немудрено, что саунд Creedence Clearwater Revival часто обозначают термином swamp rock, дословно «болотный рок». Болота и байу – это местность в дельте реки Миссисипи, что в штате Луизиана, откуда, в общем, пошло довольно большое количество американской музыки: и новоорлеанский джаз, и так называемый дельта-блюз, и жанр кейджун, своеобразное креольское кантри, и многое другое. Именно в этих традициях черпают вдохновение Creedence, и немудрено, что в их творчестве находят своё воплощение многие приметы корневой, нетронутой цивилизацией американской культуры – например, суеверия. Строчка «chasing down the hoodoo» из песни «Born in the Bayou» именно об этом, hoodoo – это порча, сглаз и иное колдовство и ведовство. Кстати, некоторые суеверия свойственны и самому Джону Фогерти: так, например, он всегда настаивает на том, чтобы стирать, уничтожать плёнки с неизданным материалом. По одной из версий, ему кажется, что неопубликованные песни будут приходить к нему по ночам подобно призракам! Впрочем, есть и более реалистическое объяснение этой странной практики: «Посмотрите, – говорил Джон в одном из интервью, – что происходит с Джими Хендриксом, какое количество отборного дерьма издано под его именем после его смерти! Я точно не хочу, чтобы мои неудачные дубли и забракованные записи стали достоянием общественности».

То есть Creedence – певцы не только рабочего класса, но и американского Юга во всей его мистической мощи и во всей его блюзовой стати. Есть, правда, и тут один нюанс – если «голубых воротничков» Джон Фогерти воспевал, что называется, со знанием дела, ведь он и сам происходил из бедной семьи и из небольшого рабочего городка, то с дельтой Миссисипи есть небольшая сложность – город Эль-Серрито, в котором на самом деле вырос музыкант и в котором функционировала группа Creedence Clearwater Revival, находится от Луизианы на расстоянии примерно трех тысяч километров. Байу и болота для Фогерти – не более чем миф; я не нашёл информации о том, бывал ли он в молодости в Луизиане, но, например, соседний штат Миссисипи Джон впервые посетил лишь в 1990 году, спустя почти двадцать лет после того, как его основной музыкальный проект, так ярко воспевший эти места и их неповторимую ауру, прекратил существование.

Парадоксально, но в этом, мне кажется, – большая ценность Фогерти и Creedence. При всём уважении, если бы речь шла просто о ребятах, что называется, от сохи, это было бы скучновато с точки зрения сюжета. А так получается, что в истории группы есть мощная нестыковка, несоответствие между желаемым и действительным. Выросший на Мадди Уотерсе, Хаулин Вулфе, Карле Перкинсе и Дейле Хокинсе, Джон Фогерти рисовал в своих песнях некий идеальный, воображаемый, помстившийся ему юг Америки – и тем самым преодолевал грань между фотографией и живописью, между документальным бытописанием и по-настоящему ярким, изобретательным творчеством. Эль-Серрито – вполне заметное место на музыкальной карте США: этот город воспели в песне «Pleasant Valley Sunday» герои предыдущей главы этой книги, группа The Monkees, а много лет спустя в одном из его районов выстроит свою звукозаписывающую студию Metallica. Но главные его уроженцы, Джон Фогерти и его коллеги, устремляли свои взоры совсем в другие пейзажи. У них вообще не очень сложилось с родной Калифорнией – большой фанат бейсбола, как стало понятно после его сольного хита «Centerfield», Фогерти, тем не менее, болеет не за Сан-Франциско Джайентс и не за Окленд Атлетикс, а вовсе даже за Нью-Йорк Янкис, команду с противоположного побережья.

Наверное, рассказ о Creedence Clearwater Revival будет неполным без хотя бы короткого упоминания правовых неприятностей, с которыми группа столкнулась после распада. Действительно, когда в 1972-м, выпустив напоследок провальный диск «Mardi Gras», музыканты разошлись кто куда, выяснилось, что Джон Фогерти должен ещё аж восемь альбомов лейблу Fantasy Records, которым руководил хваткий делец Сол Заентц. В итоге, чтобы освободиться от этой долговой кабалы, музыкант продал Заентцу права на свои уже опубликованные песни, а сам перестал исполнять их даже на концертах, опасаясь, что ему придёт счёт от лейбла. Заентц же тотчас принялся довольно активно зарабатывать на композициях Creedence – пихать их, например, в фильмы и рекламные ролики («На каждый шедевр типа „Форреста Гампа“, – сетовал позже Фогерти, – приходилось десять совершенно отвратительных картин или рекламных джинглов, куда, будь моя воля, наши песни не попали бы ни за что».) Параллельно Джон вусмерть рассорился и с бывшими коллегами по группе – кроме разве что родного брата, ритм-гитариста Тома Фогерти, который, к сожалению, рано ушел из жизни. А вот ритм-секция – барабанщик Клиффорд и басист Стью Кук – не разговаривают с Джоном с 1980-х, он даже не позволил им сыграть на церемонии инаугурации Creedence в Зале славы рок-н-ролла. Правда, воспротивиться гастролям их проекта Creedence Clearwater Revisited, исполняющим старые хиты группы, у Фогерти не получилось – суд счёл, что он не имеет на это права.

Всё это рисует не самый приятный, но, видимо, довольно реалистичный портрет Джона Фогерти – безнадёжного упрямца, сутяги и склочника. Но, с другой стороны, та же самая сила характера, которая в зрелые годы заставила его сражаться с бывшими коллегами и жадными музыкальными издателями, – она же позволила ему и состояться как оригинальному артисту, причём в стилистически чуждом, чтобы не сказать враждебном окружении: повторюсь, Калифорния 1960-х – это по всем статьям максимально неподходящее место для группы типа Creedence. То есть всё как обычно: наши силы – одновременно наши слабости, жизнь не чёрно-белая, одни и те же качества помогают и мешают в разных ситуациях. Группа Creedence Clearwater Revival просуществовала совсем недолго – всего-то пять лет, – но в эти пять лет им в самом деле было мало равных, в том числе и по творческой плодовитости. По стечению обстоятельств, музыканты так и не дождались хита номер один в американском чарте, зато их синглы аж пять раз достигали в хит-параде второго места. К слову, если вам попадутся сорокапятки ансамбля, берите, не глядя: Фогерти всегда был известен фанатичным перфекционизмом, так что слабые и случайные бисайды – это не про него; на синглах Creedence настоящие хиты записаны как на первой, так и на второй стороне.

В Зал славы же группу вводил Брюс Спрингстин, еще один выдающийся музыкант-популист – в самом лучшем смысле этого слова. Именно ему принадлежит и самая трезвая оценка группы Creedence Clearwater Revival: «Нет, они не были самыми модными. Они просто были самыми лучшими».

Глава 10. Под бой городских часов

НИК ДРЕЙК

ТРЕК-ЛИСТ:

1. TIME HAS TOLD ME

2. RIVER MAN

3. FRUIT TREE

4. HAZEY JANE II

5. NORTHERN SKY

6. AT THE CHIME OF THE CITY CLOCK

7. PINK MOON

8. THINGS BEHIND THE SUN

9. PLACE TO BE

10. FROM THE MORNING

Первый альбом (а следовательно, и официальная дискография) британского певца и гитариста конца 1960-х годов Ника Дрейка начинается с песни «Time Has Told Me», довольно ярко демонстрирующей масштаб влияния автора на популярную музыку последующих поколений – скажем, из строчки «a troubled cure for a troubled mind» (что-то вроде «многострадального лекарства для многострадальной души») некто Роберт Смит позаимствовал название для своей собственной группы The Cure. Прилагательное «troubled» описывает Ника Дрейка идеально: современный онлайн-словарь даёт следующие варианты его перевода – «беспокойный, измученный проблемами, незадачливый, неблагополучный, трудный, многострадальный, смятенный, тревожный, сложный, страдающий психическими расстройствами, асоциальный». В самом деле, у артиста был непростой характер и непростая жизнь, к тому же оборвавшаяся внезапно и безвременно – в 1974 году его нашли мёртвым в его комнате в родительском доме; музыкант умер от передозировки лекарств, которые ему выписал психиатр – до сих пор неизвестно, была ли это трагическая случайность или намеренное самоубийство. На момент смерти Нику было 26 лет, то есть он не дожил даже до так называемого «клуба 27», в который входят Курт Кобейн, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Эми Уайнхаус и другие. Отсюда трагический флёр, которым навсегда осталось окутано его творчество – образ непонятого гения, который покинул этот мир, осознав свою неспособность с ним сродниться, согласитесь, чрезвычайно романтически привлекателен.

К этому образу мы ещё вернёмся ниже, а пока продолжим знакомство с творчеством музыканта, причём в кои-то веки последовательно, в хронологическом порядке. Вслед за «Time Has Told Me» включаем «River Man», вторую композицию с того же самого дебютного альбома Дрейка – что ж, по двум трекам уже можно сделать кое-какие выводы. В лирике обоих находят убедительные отсылки к Уильяму Блейку, Вордсворту и другим поэтам так называемой «озёрной школы», и сам Ник Дрейк тоже похож на грустного поэта-романтика – поначалу даже подмывает назвать его британским аналогом, например, Леонарда Коэна, другого шестидесятнического стихотворца, как-то раз взявшего в руки гитару и запевшего. Но сразу очевидна и разница между ними, прежде всего стилистическая: Коэн – битник, Дрейк – мистик, Коэн плоть от плоти XX века и его концептов, включая, например, сексуальную свободу, Дрейк же будто из какой-то другой эпохи, и ни один из его биографов так и не смог сказать наверняка, была ли у него вообще какая-то романтическая и сексуальная жизнь – ходили слухи про роман с французской певицей Франсуазой Арди, но, по всей видимости, даже если он и был, то так и остался платоническим.

И главное: Леонард Коэн всегда настаивал, что он поэт, просто по совместительству играющий на гитаре – про свой голос, например, он шутил, что его диапазон составляет три ноты. Ник Дрейк – прежде всего именно музыкант; оцените, как «Time Has Told Me» и «River Man» прихотливо модулируют из минора в мажор и обратно! Они нетривиальны и гармонически, и метрически – последняя, скажем, решена в своеобразных, слегка аритмичных 5/4. При жизни было известно, что песни Дрейка трудно сыграть, потому что, подобно некоторым другим артистам того поколения, он много экспериментировал с гитарным строем, по-особому настраивая струны перед каждой композицией – отсюда все эти странные аккордные последовательности. Старому другу Дрейка, Роберту Кирби, который отвечал в первом альбоме нашего героя за струнные аранжировки, пришлось попотеть, чтобы «снять» дрейковские гармонии и объяснить скрипачам и виолончелистам, что им нужно под это сыграть.

Работу Кирби особенно хорошо слышно в таких треках, как «Fruit Tree» – в честь него позже назовут первый большой бокс-сет Дрейка. Постфактум в этой композиции легко различить зловещие намёки: «forgotten while you’re here, remembered for a while, a much updated ruin of an outdated style», «забытый при жизни, лишь ненадолго оставшийся в памяти, слегка осовремененная руина устаревшего стиля» – о ком это он, как не о себе? И про стиль всё вроде бы верно: бардовская песня пополам с барочными струнными – прямо скажем, не модный в конце 1960-х хард-рок; ну а насчёт «забытого при жизни» это кажется прямо-таки пугающим пророчеством. Как, к слову, пророчеством кажется и название первой пластинки Ника Дрейка: «Five Leaves Left», «Осталось пять листьев». Музыканта не станет спустя почти ровно пять лет после её издания.

То есть вырисовывается очень стройная, красивая, романтически-мрачная картинка – печальный поэт, предсказавший собственную трагическую судьбу. Вот только, по воспоминаниям современников, уж на момент записи альбома «Five Leaves Left» Ник Дрейк точно не был таким уж печальным – наоборот, он мечтал о славе, спал и видел, как творчество сделает его знаменитым! В октябре 1969 года, вскоре после выхода пластинки, он отправил письмо в Кембридж своему научному руководителю – мол, извини, я не буду доучиваться и получать диплом университета, меня ждут великие дела на музыкальном поприще. И хотя тот пытался убедить артиста в том, что это опрометчивое решение, а родители, с которыми он всегда был близок, советовали, как и раньше, совмещать музыку с учёбой, Дрейк остался непреклонен – потому что чувствовал, что мир вот-вот повернётся к нему лицом и он сможет зарабатывать на жизнь творчеством. Более того, вторая пластинка музыканта получила название «Bryter Layter» – намёк на штамп из телевизионных прогнозов погоды: сейчас пасмурно, но дальше небо прояснится, it will be brighter later. То есть, другими словами, устойчивый образ Ника Дрейка – посмертная маска, которую на него надели почитатели, – вполне вероятно, не вполне соответствовал действительности; в нём немало наших проекций, сделанных задним числом.

При этом глупо спорить с тем, что при жизни Дрейк не был популярным музыкантом. Это сегодня его песни звучат на свадьбе Брэда Питта и Дженнифер Энистон, Питт озвучивает документалку об артисте и рассматривает возможность сыграть его в байопике, а неймдроппингом Ника занимаются Элтон Джон, Кейт Буш, Red Hot Chili Peppers, The Cardigans и еще десятки звезд из самых разных стилистических пространств. В 1960-е и начале 1970-х его карьера, можно сказать, не сложилась, хотя ему оказывал всестороннюю поддержку и продюсер Джо Бойд, работавший в числе прочего с ранними Pink Floyd, и Крис Блэкуэлл, директор крупной фирмы Island, которая даже положила Дрейку небольшую ежемесячную зарплату, несмотря на то что прибыли его записи почти не приносили. Творчество музыканта обладало способностью увлечь, едва ли не загипнотизировать людей, которые что-то понимали в музыке – так произошло, например, с Джоном Кейлом, композитором, виолончелистом, продюсером и участником, на секундочку, группы The Velvet Underground. Кейл оказался в Лондоне аккурат во время записи альбома Дрейка «Bryter Layter» и с ходу выразил желание стать его продюсером – в итоге он поработал с двумя треками: «Fly» и «Northern Sky».

Почему же песни Ника Дрейка, при всей их поэтической красоте, при всей нетривиальности и прихотливости гармоний, при всём их объективном музыкантском качестве, не находили отклика у широкой публики? В значительной степени это, безусловно, связано с характером музыканта. Я не зря описал его английским словом «troubled» во всей его семантической полноте, которое использовалось в первой же песне с первого же его альбома. В 1960-е любому артисту, если он хотел достичь успеха, недостаточно было просто приходить иногда в студию и перебирать там струны гитары – шоу-бизнес той эпохи был устроен очень просто: для того, чтобы о тебе помнили, чтобы тебя любили и выделяли, необходимо было как-то напоминать о себе, то есть, другими словами, давать концерты и ездить на гастроли. Это группа The Beatles могла отказаться от концертов – ведь они уже были канонизированы, они уже были в статусе небожителей, главных поп-музыкальных звёзд всего мира и потому могли себе такое позволить. Для музыкантов вроде Ника Дрейка подобное было невозможно – им требовалось выступать.

И тут-то и возникли проблемы, причём фатальные, не имеющие решения. Ник был интровертом – его знакомые вспоминали, что он и в дружеской компании предпочитал помалкивать, а ещё всегда уходил со всех тусовок и вечеринок самым первым, потому что начинал тяготиться шумным обществом. Немудрено, что он катастрофически не умел вести себя на сцене – замыкался в себе и не произносил ни слова между песнями, а сами песни играл, можно сказать, по учебнику, как вызубренный урок: если, скажем, в студийной версии было несколько тактов с соло на скрипке или виолончели, то Дрейк просто оставлял их пустыми, то есть играл аккомпанирующую гитарную партию, а на месте соло ничего не было. Это, как вы догадываетесь, нельзя было назвать выигрышной стратегией – а ещё больше дело усложняло то, что, как и было сказано, в многих треках музыкант использовал сложные альтернативные гитарные настройки. При этом денег (и лошадиных сил) на то, чтобы возить с собой несколько заранее должным образом настроенных инструментов у него не было – поэтому между треками на концерте возникали мучительные молчаливые паузы по несколько минут, когда артист, явно чувствующий себя не в своей тарелке, перестраивал гитару. Кончилось тем, что в июне 1970-го, ещё до выпуска «Bryter Layter», Ник Дрейк последний раз сыграл живьём в технологическом колледже Юэлл Каунти на разогреве у Ральфа Мактелла. Тот концерт он не закончил – а встал прямо в середине уже знакомой нам композиции «Fruit Tree» и навсегда ушёл со сцены.

История Ника Дрейка после прекращения концертной деятельности – это история постепенного обрывания всех возможных социальных связей. Мы помним, например, какие стильные оркестровки были у его песен во времена альбома «Five Leaves Left», мы помним и аранжировки Джона Кейла для «Northern Sky». Пусть музыкант и не любил выступать живьём, но в студии во время записи его пластинок всё время находился кто-то ещё – звукорежиссёры, продюсеры, аранжировщики, друзья и коллеги. Третий же и последний альбом Дрейка, «Pink Moon», появившийся в продаже в 1972 году, был записан иначе – Джо Бойд к тому времени уже уехал на родину в США, а никого, кто занял бы в жизни артиста его место (не только продюсера, но и старшего друга и наставника), не нашлось. Свои новые песни Ник решил записывать сам, воспользовавшись помощью лишь одного человека – звукорежиссёра Джона Вуда. Для фирмы Island он к тому времени уже окончательно стал скорее проблемным активом, чем автором, на которого можно всерьёз делать ставку, поэтому ему даже не стали оплачивать студийное время – Вуд по старой памяти согласился поработать за так, но только ночью, когда студия не занята другими исполнителями.

Сейчас на сайте Rateyourmusic.com, где сами пользователи интернета, простые меломаны, оценивают те или иные пластинки, «Pink Moon», альбом, ставший своего рода музыкальной эпитафией Дрейка, находится на втором месте среди всех записей 1972 года, уступая по популярности и по средней оценке только альбому Дэвида Боуи «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars». Буду честен – с точки зрения выразительной силы песен дебют «Five Leaves Left» всегда казался и до сих пор кажется мне удачнее. Но у «Pink Moon» действительно особая, отдельная аура – вот это уже в самом деле запись человека, который, кажется, всё про себя понял: про себя – и про мир, в котором его угораздило существовать. Джон Вуд вспоминал, что был поражён двумя вещами – тем, что песен Ника хватило всего на 26 минут записи, и тем, что он наотрез отказался как-либо их расцвечивать и аранжировывать, а оставил, так сказать, в чистом виде. Но если считать пластинку самым искренним и самым выстраданным высказыванием музыканта, то это как раз логично – тут уже не до инструментальных рюшечек и оркестровых финтифлюшечек; всё прямо, честно и всерьёз.

В этом контексте, конечно, так и просится на язык вот какая мысль: «Pink Moon» – это же во многом предвосхищение так называемого бедрум-попа, всей той концепции кустарной, домашней звукозаписи, которая получила широкое распространение в XXI веке, в эпоху персональных компьютеров и интернета, а особенно, кстати, востребована оказалась уже в наши дни, когда весь мир ушёл на карантин и самоизоляцию. Да, Дрейк записывал свои песни в профессиональной студии, но идеологически это ничем не отличалось от принципов bedroom recording – здесь всё столь же минималистично, а главное, общение между артистом и слушателем осуществляется максимально прямо, без посредников в виде продюсеров, аранжировщиков и прочего обслуживающего персонала. Ник поёт нам песни – и мы слышим их так, как будто и сами находимся в лондонской студии ночью 1972 года; они не устарели, потому что и изначально не принадлежали никакому конкретному времени – только конкретному автору, выразившему в них всё, что он хотел выразить.

Жить этому автору на момент описываемых событий уже оставалось немногим более двух лет. Его контракт с Island Records закончился, продлевать его ни одна сторона не стала. Ник Дрейк покинул британскую музыку примерно так же, как это в те же годы сделал другой troubled musician, другой автор-визионер, Сид Барретт, первый фронтмен группы Pink Floyd. Их психические проблемы были, насколько можно судить, совсем разного толка – но в обоих случаях они поставили крест на ярких творческих карьерах. Правда, Барретт прожил ещё три с лишним десятка лет – неузнаваемым, не заинтересованным в том, чтобы вспоминать былое. А Ник Дрейк сгорел быстрее.

Но знаете, коль скоро эта глава начиналась с первой песни с первого альбома Дрейка, то логично подытожить её, наоборот, последней композицией с его последнего альбома. Подытожить – и вновь задуматься о том, заслуженна ли посмертная репутация музыканта как чуть ли не провозвестника дарк-фолка. Песня называется «From the Morning»: «посмотри вокруг, – поёт музыкант, – вглядись в эту бесконечную летнюю ночь, а с утра – иди, играй в игру, в которую научился играть». Грусть и меланхолия? Да, конечно. Мрак, безнадёга и пессимизм? Ничуть.

Глава 11. Иллюзии в соль мажоре

ELECTRIC LIGHT ORCHESTRA

1. LIVIN’ THING

2. TURN TO STONE

3. EVIL WOMAN

4. LOOK AT ME NOW

5. SHOWDOWN

6. ILLUSIONS IN G MAJOR

7. CAN’T GET IT OUT OF MY HEAD

8. MR. BLUE SKY

9. DON’T BRING ME DOWN

10. TELEPHONE LINE

11. YOURS TRULY, 2095

Группа Electric Light Orchestra (или просто ELO), помимо прочих своих достоинств, имела еще одно, очень редкое: они сочиняли хорошую музыку для радио. Не случайно песня под названием «Mr. Radio» содержалась уже в самом их первом – кстати говоря, в целом довольно некоммерческом альбоме.

Допускаю, что мысль это неочевидная, особенно из уст профессионального радийщика, поэтому тотчас же ее разверну. Смотрите: на радио – в том числе на радио «Серебряный дождь» – несомненно, звучит огромное количество прекрасной музыки. Но механизм её появления в ротациях очень прост: есть хорошая песня, её в процессе регулярного мониторинга новинок находит программный директор, ставит в эфир, и все довольны. Это, как говорится, ситуация здорового человека.

Однако бывает и другая музыка: та, что намеренно записывается под тот или иной радиоформат. И вот это уже скорее ситуация курильщика, и с этой музыкой у меня традиционно возникают проблемы – я вижу за ней трезвый расчёт и не вижу вдохновения, я слышу в ней манипуляцию и не чувствую в ней души. Так вот, герои этой главы как раз из немногих, кто опровергает этот закон: в свой золотой период это был насквозь коммерческий проект, заточенный под хит-парады и радиоротации, да в сущности, никто этого особо и не скрывал – и тем не менее, таланта там было такое количество, что он как бы нивелировал эту вроде бы неприятную расчётливость, позволял с лёгкостью закрыть на неё глаза.

Временем наивысшего коммерческого (и, вероятно, артистического) расцвета Electric Light Orchestra стала вторая половина 1970-х годов – когда у ансамбля вышли такие хиты, как «Livin’ Thing» или «Turn to Stone». Первый из них режиссёр Пол Томас Андерсон много лет спустя мечтал задействовать в своём фильме «Ночи в стиле буги», посвящённом порноиндустрии 1970-х; были некоторые опасения, что Джефф Линн, автор песни и лидер Electric Light Orchestra, наложит на идею вето, но музыкант оказался с юмором, посмотрел съёмку, в которой предполагалось использовать «Livin’ Thing», присвистнул и дал добро. Ну а насколько трек ассоциируется с порноиндустрией – чёрт его знает, в оригинале, конечно, всё было куда более романтично и травоядно, но, с другой стороны, в аранжировке уже еле-еле, но всё-таки ощущается предвосхищение диско, правда? Стиля, который проявит себя в полный рост в более поздних работах группы – и который, с другой стороны, из всех музыкальных направлений 1970-х как раз больше всего ассоциируется с разнузданным эротизмом. Так что Пол Томас Андерсон, очевидно, просто ретроспективно домыслил за Electric Light Orchestra то, что сами музыканты в 1976 году, возможно, еще не осознавали – просто принюхивались к духу времени и поворачивали головы в нужную сторону.

То же касается и «Turn to Stone», кстати, одной их любимых песен самого Джеффа Линна во всей дискографии ELO. Ритм тут мягкий, софт-роковый – не прямая диско-бочка, которую ансамбль освоит позже, – а вот струнные аранжированы и, я бы даже сказал, организованы очень похоже на то, как они будут организованы на диско-пластинках. И это позволяет наконец-то упомянуть то, в чём герои этой главы были безусловными новаторами – они ведь в самом деле не зря назвались оркестром. С самого начала – а это 1970-й год, и об этих временах я ещё вспомню чуть ниже – в группе, помимо стандартных для рок-музыки инструментов (гитар, баса, клавишных, ударных) очень активно использовались струнные: специальные люди, полноценные участники проекта, играли на скрипках, альтах и виолончелях, а Джефф Линн ещё и обрамлял весь этот околосимфонический карнавал партиями меллотрона, неповоротливого, но теплокровного по звучанию протосинтезатора, основанного на движении магнитных лент и способного воспроизвести множество оркестровых звучностей. Разумеется, Electric Light Orchestra были далеко не первыми, кто впустил струнную группу в поп- и рок-музыку. Но мало кто, во-первых, оставался в этом настолько последователен, а во-вторых, добился столь гармоничного синтеза симфонической музыки с рок-н-роллом.

Интересно, что в творчестве Electric Light Orchestra есть несколько примеров прямолинейного сочетания классики и рока – например, кавер на «Roll Over Beethoven» Чака Берри, в который вставлены цитаты из Пятой симфонии, собственно, Бетховена. Или трек «Rockaria» (уже собственного сочинения): буги-вуги в нём монтируется с оперными ариями. На бумаге всё это звучит занятно, но, если честно, у меня есть ощущение, что именно эти образцы творчества группы устарели быстрее прочих – и кажутся сейчас уже не более чем примерами отборного семидесятнического китча. А вот более тонкая комбинация оркестрового и поп- и рок-звучания в песнях вроде «Evil Woman» в самом деле вызывает восхищение. Эту композицию семплировали Daft Punk в треке «Face to Face», и это лишь один – но очень яркий – пример влияния, которое ELO оказали на музыкантов будущего. Казалось бы, где рок-оркестр 1970-х, а где французский хаус-дуэт рубежа тысячелетий: могут ли эти реальности пересекаться? Ответ – категорическое да: в беззаботном, теплолюбивом постдиско многих хитов Daft Punk словно обретает вторую жизнь жизнеутверждающий саунд Джеффа Линна и компании.

Но по песне «Evil Woman» несложно понять и другое – кто же оказал максимально влияние на самих Electric Light Orchestra. Не зря тут есть строчка «There’s a hole in my head where the rain comes in» – прямая аллюзия на композицию «Fixing a Hole» с альбома «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» группы The Beatles. Именно наследниками битлов мнили себя «оркестранты», причём с первых дней существования: возьмите, скажем, трек «Look at Me Now» с самого первого альбома ELO 1970 года – чем не апдейт «Eleanor Rigby»? Слог «I» перед титульной строчкой звучит почти неотличимо от маккартниевского «ah [look at all the lonely people]». Честно говоря, есть даже ощущение определенного эпигонства, хоть трек сам по себе и ничуть не плох; впрочем, это простительно, учитывая, что на раннем этапе Electric Light Orchestra ещё не были хит-машиной, в каковую они превратятся во второй половине 1970-х. В проекте тогда было двоевластие – помимо Джеффа Линна, важную роль играл и другой, по-своему не менее замечательный сонграйтер Рой Вуд, с которым они вместе покинули для образования нового ансамбля свою предыдущую, весьма успешную (и настоятельно рекомендуемую к прослушиванию) группу The Move. И в общем, никто толком не понимал, как будет выглядеть вся эта задуманная симфо-роковая история – отсюда и некоторый разброд, метания, сопутствовавшие ELO в те времена. Опять же, вспомним, как выглядел поп-музыкальный пейзаж эпохи – только что внезапно развалилась Самая Главная Группа В Мире; неминуемо вставал вопрос, кто будет наследником? И разные музыканты, кто более осторожно, а кто и довольно дерзко, начинали примеривать на себя эту роль.

Интересное, что к усилиям Electric Light Orchestra в этом отношении не остались равнодушны сами битлы: так, Джон Леннон говорил об их композиции «Showdown», что, если бы ливерпульская четвёрка не разошлась кто куда, вероятно, по состоянию на 1973 год она звучала бы именно так. А с Джорджем Харрисоном музыканты и вовсе сдружились: настолько, что в конце 1980-х Джефф Линн образует совместно с ним звёздный ансамбль Travelling Wilburys (в него также входили Боб Дилан, Рой Орбисон и Том Петти), а ещё выступит продюсером посмертной битловской композиции «Free as a Bird». Думаю, по мелодическим талантам Линн – один из немногих, кого в самом деле можно упомянуть через запятую с участниками The Beatles; разница лишь в том, что Леннон и Маккартни задавали тренды, а он всё же чаще предпочитал им следовать. Хотя таланты эти, что примечательно, проявились у него не сразу – родной отец музыканта даже в 1973-м журил своего сына за то, что тот не может сочинить ни одной песни, которую хотелось бы напеть.

Обидевшись, Линн сел за фортепиано и создал «Can’t Get It Out of My Head»: один из несомненных шедевров ансамбля и композицию – простите, открою вам маленький личный секрет, – которую я чуть ли не больше всего на свете люблю петь в караоке. Вышла в свет она на великолепном альбоме «Eldorado», возможно, первом по-настоящему, от начала и до конца успешном высказывании Electric Light Orchestra в альбомном формате – предыдущие записи всё-таки выезжали на яркости отдельных песен. Но вот интересный момент: «Eldorado» занял двенадцатое место в американском чарте – и, хотите верьте, хотите нет, вообще не попал в хит-парад на родине группы! А критики в Англии писали о досадном упрощении звучания. Какая ирония: в 1974-м британская рок-пресса, очевидно, предпочитала мудрёный прогрессивный рок, с которым ELO флиртовали ранее, ярчайшему в мелодическом отношении поп-звучанию – просто перевёрнутый мир!

Так или иначе, здесь и далее наши герои окончательно и бесповоротно превращаются в группу, ориентированную в основном на США – и на тамошнее радио. Единственное место в Англии, где их и в конце 1970-х продолжали любить и ценить, – это Бирмингем, родной город Джеффа Линна; местная футбольная команда даже сделала композицию «Mr. Blue Sky» своим неофициальным гимном. В остальном же ансамбль стал прежде всего американской сенсацией: в США оказались востребованы альбомы «Face the Music», «A New World Record» и особенно двойник «Out of the Blue». В честь последнего на легендарном бульваре Сансет в Лос-Анджелесе воздвигли на тот момент самый дорогостоящий в Америке рекламный билборд, а гастроли Electric Light Orchestra по новому свету сопровождались грандиозным шоу, в котором был задействован огромный бутафорский космический корабль.

Кстати, о космосе – научная фантастика и технологический шик во времена альбома «Out of the Blue» стали вообще активно проникать в саунд и образ группы, а от оркестров Джефф Линн со товарищи, напротив, стали потихоньку уставать. Вот и в «Mr. Blue Sky» хорошо слышен в числе прочего голос, пропущенный через вокодер – свидетельство постепенного освоения музыкантами новых звуковых реальностей (хотя по мелодике трек всё ещё выполнен в знакомой, яркой и мелодичной постбитловской манере). Как сильно позже рассказывал Линн: «Первые три раза симфонический оркестр – это очень круто. Ты приходишь и говоришь: что у нас сегодня? Вау, струнные! Но после этого ты уже в такой же ситуации обычно скажешь: что у нас сегодня? Струнные?! О нет, как мне надоели эти чёртовы струнные!»

Ярким маркером полной переориентации проекта на иное звучание стал трек, подытоживавший альбом «Discovery» 1979 года – он назывался «Don’t Bring Me Down». Дальше случился сначала саундтрек к провальному фильму «Ксанаду», а затем и последний по-настоящему значительный альбом ELO – чрезвычайно популярный в СССР и России диск под названием «Time». Интересно, что, вопреки вроде бы упрощённым аранжировкам и музыкальным структурам, а также вопреки всем веяниям времени, «Time» был, по сути, концептуальной пластинкой – вполне в духе «Eldorado» и, может быть, даже более убедительной с точки зрения сюжета и образного ряда. И это притом, что тема роботов, кажется, только у Kraftwerk за последние сорок лет так и не устарела – а когда Джефф Линн поёт «я встретил кое-кого, кто очень похож на тебя, она двигается, как ты, и говорит, как ты, только она – IBM!», это в 2021 году звучит довольно потешно. Однако в реальности впечатления от самой пластинки такие фрагменты нисколько не портят и, возможно, даже добавляют ей некоего ностальгического обаяния.

Ну и к вопросу о влияниях – мне всегда казалось, что некоторые отрывки «Time» явным образом предвосхищают, в частности, творчество Pet Shop Boys, с их сочетанием электромеханического звука и тех самых щемящих мелодий, которые Линн ничуть не разучился сочинять, а Нил Теннант и Крис Лоу как раз через несколько лет научатся. Правда, по песне, с какого-то перепугу ставшей главным коммерческим хитом пластинки («Hold Me Tight»), этого, пожалуй, не скажешь, а вот по менее очевидным ее отрывкам, таким как композиция «Yours Truly, 2095», – запросто.

Глава 12. Заклание агнца на Бродвее

GENESIS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. I CAN’T DANCE

2. I KNOW WHAT I LIKE (IN YOUR WARDROBE)

3. HAROLD THE BARREL

4. WILLOW FARM

5. DANCING WITH THE MOONLIT KNIGHT

6. THE LAMB LIES DOWN ON BROADWAY

7. FOLLOW YOU FOLLOW ME

8. TURN IT ON AGAIN

9. MAMA

10. LAND OF CONFUSION

11. THAT’S ALL

Мало кому из артистов первого классик-рокового призыва удалось не растерять формы (и популярности) в эпоху постпанка и далее. Наряду с Дэвидом Боуи, Pink Floyd или Queen (хотя те явились на сцену чуть позже) необходимо назвать и Genesis – британскую группу, которая в 1970-е входила в число лидеров прогрессив-рока (он же прог-рок), а в 1980-е и 1990-е, редуцировавшись до трио, превратилась в хитмейкеров и стадионных звёзд. Первое представление о ранней итерации Genesis может дать трек «I Know What I Like (In Your Wardrobe)» с вокалом Питера Гэбриэла, тогда как один из самых запоминающихся отрывков из зрелой дискографии группы – это «I Can’t Dance», где у микрофона, разумеется, уже никакой не Гэбриэл, а Фил Коллинз. К слову, в «I Know What I Like» мы его тоже слышали – но, так сказать, по первому месту прописки, а именно: за ударной установкой. Вообще, конечно, странно называть музыканта его статуса недооценённым – но всё же именно это и хочется сделать: во-первых, Коллинза незаслуженно мало знают именно как барабанщика, а между тем в этой роли он был чрезвычайно изобретателен. А во-вторых, став поп-иконой в эпоху MTV, он неизбежно слился в сознании меломанов, считающих себя «продвинутыми», с серой массой мейнстрима – в действительности же его и в это время как минимум не покинуло специфически английское самоироническое чувство юмора. «Я не умею петь, не умею танцевать, просто стою здесь и торгую собой», – поёт музыкант в «I Can’t Dance».

Впрочем, задача этой главы – не реабилитация Фила Коллинза (хотя ей тоже, по моему глубокому убеждению, стоило бы заняться), а обзор довольно удивительной карьеры его главной в жизни группы. Конечно, с ранними Genesis нелегко обходиться в рамках радиоэфира в воскресный прайм-тайм – самые яркие их композиции первой половины 1970-х годов длились по 7–8 минут, а то и по 20 с лишним. Кроме того, восприятие их в отрывках и фрагментах, за редким исключением, совсем не поощряется: прогрессив-рок имел в виду прежде всего возвысить рок-музыку до уровня музыки классической и использовал для этого некоторые её приёмы. Ну а симфонию XIX века, как известно, негоже слушать урывками – это законченное произведение. Поэтому трек-лист, которым предуведомлена эта глава, носит несколько компромиссный характер: многие композиции раннего периода истории Genesis пришлось включить в него не потому, что они самые лучшие, а потому что они просто-напросто относительно лаконичны по форме. Это относится, скажем, к песне «Harold the Barrel» – обаятельной, но, наверное, несколько необязательной виньетке с альбома «Nursery Cryme» 1971 года: именно к этой пластинке сложился тот состав ансамбля, который постфактум принято считать классическим.

Костяком Genesis стали трое выпускников одной и той же школы-интерната Чартерхаус в английском графстве Суррей: певец Питер Гэбриэл, клавишник Тони Бэнкс и басист и гитарист Майк Резерфорд, а присоединились к ним барабанщик Фил Коллинз и ещё один гитарист Стив Хэккет. Последнего приняли в группу, прочитав его объявление в журнале, которое гласило буквально следующее: «Ищу коллектив восприимчивых музыкантов, желающих выходить за пределы косных существующих музыкальных форм» – по-моему, яркая деталь, показывающая, как страшно далеки от народа были ранние Genesis, да и вообще прог-рокеры в целом. С Коллинзом получилось смешнее: кастинг барабанщиков проходил в доме у родителей Питера Гэбриэла, Фил в ожидании своей очереди плавал в бассейне, слышал разговоры музыкантов на тему того, что им нравится, а что нет в игре других соискателей, мотал на ус, и когда дошло дело до прослушивания, уже отлично знал, как надо стучать, чтобы произвести впечатление. И это тоже показательная история – во-первых, про находчивость Коллинза, а во-вторых, про антураж, в котором существовали Genesis: в эпоху панк-рока их нередко будут обвинять в том, что они, мол, не рабочий класс, а какие-то вшивые аристократы, а значит, не могут играть подлинную и аутентичную рок-музыку (Гэбриэл на это ответит, что у Джо Страммера из группы The Clash бэкграунд точно такой же – просто он предпочитает об этом не вспоминать).

Целую сторону пластинки «Foxtrot», первого из трех шедевров, записанных классическим квинтетом Genesis, занимала сюита под названием «Supper’s Ready» («Ужин готов») – своего рода абсурдистская версия апокалипсиса в исполнении Питера Гэбриэла и его ансамбля. К счастью, несмотря на свои неумеренные амбиции, Genesis всё же и в 1970-е существовали в пространстве обыкновенного шоу-бизнеса и иногда вынуждены были играть по его правилам – например, выпускать синглы. В итоге раздел сюиты под названием «Willow Farm» сами музыканты и вырезали для того, чтобы поместить на бисайд сорокапятки «Watcher of the Skies» – видимо, решили, что от фрагментарного восприятия он пострадает меньше остальных. И действительно, «Willow Farm» вполне работает как отдельная композиция, по которой к тому же хорошо слышно, чем именно прежде всего цепляла в то время группа: конечно, невероятным гэбриэловским артистизмом. За одну трех- или четырехминутную песню или даже часть песни он успевал прожить как бы несколько жизней, прикинуться сразу несколькими героями, высказаться от лица нескольких персонажей. В захватывающих кривляниях фронтмена Genesis – простите, не могу назвать это иначе, но поверьте, характеристика в моих устах сугубо положительная – мне всегда чудилось что-то льюис-кэрроловское: Траляля и Труляля, Мартовский Заяц и Белый Кролик, Чеширский Кот и все-все-все. Как тут не вспомнить вступление к «I Know What I Like (In Your Wardrobe)» с эксцентричной скороговоркой «bum di dum di dum», – может быть, как-то так и хрюкотали зелюки из «Алисы в стране чудес»?

Сюда же – и то, что 20-минутный магнум-опус Genesis назывался «Ужин готов»; у их соратников по прог-року, например, группы Yes, такие вещи обычно бывали озаглавлены не в пример более пафосно – например, «Пробуждение» или «У врат безумия». А к библейским темам группа в «Supper’s Ready», кстати, обратилась не впервые: в конце концов, самый первый альбом Genesis назывался «From Genesis to Revelation», дословно «От книги бытия к откровению». Увы, именно по этой причине он и провалился в продаже – продавцы магазинов читали заголовок и отправляли его на полку с религиозной музыкой. В итоге от ансамбля отказался лейбл Decca, и сейчас часто говорят, что Decca в своей истории упустила две выдающиеся группы – Genesis были вторыми по счёту, а первыми, конечно, The Beatles, о чём в этой книге рассказывают соответствующие главы.

К 1972 году с тех пор успело утечь много воды – о Genesis уже знали практически все, а на гастролях Питер Гэбриэл придумал сюрприз в том числе и для своих коллег по ансамблю: спел одну из песен в лисьем костюме, который позаимствовал у своей первой жены Джилл. Это положило старт целой традиции: фронтмен менял по несколько диковинных нарядов за одно выступление, включая совершенно безумные – например, костюм так называемого Слиппермэна, персонажа диска «The Lamb Lies Down on Broadway», гигантское бесформенное пупырчатое нечто. Фил Коллинз конкретно этот прикид своего коллеги терпеть не мог, и надо сказать, что выглядит он и правда страхолюдно, но зато пресса, прежде равнодушная, теперь обратила на Genesis внимание, и к следующим гастролям удалось выбить из организаторов гонорар вдвое выше предыдущего. Ну а альбом «The Lamb Lies Down on Broadway» стал классикой рока 1970-х, одной из самых масштабных концептуальных пластинок своей эпохи, наряду с «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars» Дэвида Боуи или «The Wall» Pink Floyd. Пластинка, целиком придуманная Гэбриэлом, рассказывала путаную историю лирического героя, пуэрториканца по имени Раэл, который странствует по Нью-Йорку и попадает в разные фантастические, часто жутковатые ситуации.

И именно здесь происходит первое потрясение – устав от прог-рока, от натянутых отношений с соратниками и от группового творчества как такового, Питер Гэбриэл покидает Genesis. Чтобы представить себе, какой это был удар, задумайтесь, например, что было бы, если бы Фредди Меркьюри ушёл из Queen, или Роберт Плант из Led Zeppelin, или, скажем, Мик Джаггер из The Rolling Stones. Группа объявила кастинг на нового вокалиста, прослушав несколько сотен соискателей, – и всем чего-то не хватало; винить их, к слову, не приходится: заменить Питера Гэбриэла – это не жук лапкой потрогал. Вёл кастинг Фил Коллинз, и прежде обеспечивавший в песнях Genesis бэк-вокал прямо из-за ударной установки, и в какой-то момент его первая жена, канадская актриса Андреа Берторелли, предложила – раз никто не подходит, может, ты и станешь певцом? Поначалу эта идея тоже никому не понравилась, и Genesis даже раздумывали, не перейти ли к сочинению полностью инструментальной музыки, но в итоге стало понятно, что что-то в ней есть – и Коллинз занял место у микрофона.

С его вкладом обычно связывают переориентацию группы с прогрессив-рока на более прямолинейную поп-музыку, хотя первую для Genesis композицию, попавшую в топ-10, сочинил не он, а Майк Резерфорд. Она называлась «Follow You Follow Me», и ко времени её издания в составе не было уже не только Питера Гэбриэла, но и гитариста Стива Хэккета, а альбом, на котором она вышла в свет, носил говорящее название «And Then They Were Three» («…И тогда их осталось трое»). Главные коммерческие успехи Genesis связаны именно с форматом трио – и нетрудно понять, почему: та же «Follow You Follow Me» была, в сущности, абсолютно коммерческой романтической балладой, чрезвычайно далеко ушедшей от фантасмагорических прогрессив-роковых сюит, которыми музыканты занимались ещё несколько лет назад. Хотя, как это ни удивительно, переключение группы в «хитовый» режим поначалу поняли и приняли далеко не все: на концертах тура в поддержку альбома «Abacab» 1981 года музыкантов освистывали, как только они принимались играть новые, по преимуществу вполне прямолинейные песни. То есть аудитория больше хотела слышать материал с таких записей, как «Foxtrot», «Selling England by the Pound» и «The Lamb Lies Down on Broadway» (сложные гармонии, нечетные размеры, неожиданные смены темпа и прочий прог-рок), чем песни вроде «No Reply At All» или «Me and Sarah Jane» (про любовь, размер 4/4, куплеты с припевами и прочий поп).

Велик соблазн интерпретировать этот факт ревизионистски: мол, видите, какой тогда хороший вкус был у публики – не то что потом!… Вот какие люди были – любили Настоящее Искусство и чуяли за версту, когда хорошие музыканты решали продать душу Большому Бизнесу! Но в действительности дело, конечно, абсолютно не в этом (да и поп-роковые песни Genesis по профессиональному качеству уж точно ничуть не уступали эпическим прог-роковым композициям). Дело лишь в том, что дискурс «старое лучше нового» (он же «а поставьте, пожалуйста, на радио мою любимую песню, под которую я потерял невинность много лет назад») оказывается в пространстве поп-музыки сильнее всего – даже другого, казалось, бы незыблемого, мощного, фундаментального дискурса «простое лучше сложного». Да, простое (для восприятия), безусловно, продаётся намного лучше сложного – и история коммерческого успеха Genesis это в итоге благополучно доказала, – но если простое оказывается новым и пока незнакомым, а сложное старым и выученным наизусть, то тут возможны довольно нетривиальные варианты.

Ну а ещё одна интересная закономерность заключается в том, что карьера Genesis – и в этом они как раз существенно отличаются от Дэвида Боуи – была практически лишена резких переломов. От прогрессив-рока «The Lamb Lies Down on Broadway» они перешли к поп-хитам 1980-х не в одночасье, а через серию как бы промежуточных остановок. И чтобы это доказать и выявить, вероятно, стоит коротко пробежаться по всей их дискографии, наметив в ней основные точки бифуркации, перекрёстки и узловые этапы.

Итак, начался творческий путь группы Genesis во второй половине 1960-х с полуакустических песен, часть которых вошла в самый первый альбом «From Genesis to Revelation», тот самый, которые многие принимали за пластинку духовной музыки. На тот момент с группой пытался работать известный продюсер Джонатан Кинг, но счастья это никому не принесло. Второй период в истории ансамбля – это переходный альбом «Trespass», затем приход Фила Коллинза и Стива Хэккета и классические записи вплоть до 1974 года, когда в свет вышел двойник «The Lamb Lies Down on Broadway»; в этот период ансамбль фокусируется на сложной, непредсказуемой музыке, обычно называемой прог-роком. Чтобы этот перечень не выглядел сухим пересказом Википедии, упомяну об одной своей слабости – мне всегда нравилось, когда историю, скажем, какого-либо временного периода (а то и человечества в целом!) рассказывают через историю вещей: в конце концов, где бы мы были без вещей? И в таком случае важнейшая веха для Genesis в первой половине 1970-х – это тот момент, когда клавишник Тони Бэнкс купил у группы King Crimson инструмент под названием «меллотрон»: такой диковинный старинный протосинтезатор с неповоротливыми магнитными лентами внутри. Без него немыслимо звучание классического прог-рока, и у Genesis он слышен в множестве самых ярких композиций – например, в развёрнутом вступлении к «Watcher in the Skies» или в великолепной многочастной «Dancing with the Moonlit Knight».

Третий период в творчестве группы – это пластинки, записанные квартетом после ухода вокалиста Питера Гэбриэла и с Филом Коллинзом у микрофона: всё ещё прогрессив-роковые по саунду, но чуть попроще и помягче. Они назывались «A Trick of the Tail» и «Wind and Wuthering». Затем проект покидает ещё и Стив Хэккет, группа превращается в трио, и с 1978 года начинается очередной этап – Genesis как производители поп-хитов. Однако, хотя саунд ансамбля и дрейфует всё дальше в сторону электропопа, никакой резкой смены ориентиров не происходит – рудименты старых времён в записях Genesis можно было слышать ещё долго. Для примера возьмите, например, композицию «Turn It On Again» с альбома «Duke»: да, это, в сущности, не что иное как синтипоп-шлягер с явным «нововолновым» звучанием, но с размером тут явно творится что-то не то – перед нами не привычные 4/4, а странный, неровный, чередующийся в разных тактах рисунок.

Тем не менее, если и тут пытаться выделить некую важную символическую «вещественную» веху, то вот она: в начале 1980-х Фил Коллинз впервые принёс на репетицию ансамбля драм-машину (успешно опробовав её предварительно в третьем, одноимённом альбоме своего друга и экс-партнёра по Genesis Питера Гэбриэла – в частности, в открывающей его песне «Intruder»). Кто-то, наверное, сочтёт, что для барабанщика использование драм-машины – это практически предательство профессии, но на самом деле всё совсем не так: программировать это устройство можно на разные размеры и ритмические рисунки, а эстетический выигрыш от использования драм-машины в умелых руках намного превышает какие-то возможные репутационные потери: то же самое касается и прочих, более поздних музыкально-технических новинок вроде автотюна.

Именно после освоения драм-машины музыка Genesis окончательно приобретает тот синтетический лоск, который отличает её записи «коммерческого периода». Пожалуй, мой любимый альбом, записанной этой версией альбома, – это пластинка с самым неизобретательным названием на свете: представьте себе, в 1983-м, на пятнадцатом году существования, музыканты вдруг взяли и издали одноимённый релиз, «Genesis». Стартовал он, к слову, как раз с эффектного рисунка драм-машины, на который затем накладывались смурные синтезаторы Тони Бэнкса и эмоциональная вокальная партия Коллинза – так звучала композиция с, опять-таки, на редкость безыскусным названием «Mama».

В этой стилистике Genesis с минимальными девиациями проработали целое десятилетие, после чего в 1990-е из ансамбля ушёл и Фил Коллинз, который к этому времени уже давно состоялся и как соло-артист. Фактически это был приговор, хотя оставшиеся двое музыкантов зачем-то попробовали ещё раз войти в ту же реку, пригласили нового вокалиста Рэя Уилсона и записали с ним пластинку «Calling All Stations», которую, впрочем, я бы уже слушать никому не рекомендовал. С тех пор иногда раздаются голоса про воссоединение ансамбля, причём замечательным образом все пятеро участников даже золотого прогрессив-рокового состава по-прежнему живы. Впрочем, Коллинз уже несколько лет испытывает серьёзные проблемы со здоровьем – по сообщениям британских таблоидов, он давно не способен играть на ударных и даже долго оставаться в стоячем положении.

Возможно, ещё и поэтому сами музыканты Genesis относятся к слухам о реюнионе группы скептически. Каждый из них давно занят своим делом – а наибольшее удовольствие поклонникам ранних альбомов группы, вероятно, может доставить деятельность гитариста Стива Хэккета, уже много лет успешно разъезжающего по свету с концертной программой, в которую входят многие прог-роковые шедевры с пластинок 1970-х. И хотя на выступлении, которое довелось увидеть мне, вокальные партии Гэбриэла и Коллинза исполнял в чрезмерно аффектированной, почти пародийной манере шведский вокалист Нэд Сильван, присутствие одного из авторов всё равно придавало этой афере неоспоримую легитимность.

Глава 13. Тысяча и один градус Цельсия

MAGMA

ТРЕК-ЛИСТ:

1. ÜDÜ ẀÜDÜ

2. K.A. I

3. ZOMBIES

4. TSAI

5. FLOE

6. M.D.K. II

7. LIRIÏK NECRONOMICUS KANT

8. HAMTAAK

9. M.D.K. I

Буду рад ошибиться, но предположу, что музыка группы Magma никогда – ни единого раза – не звучала в России в FM-диапазоне. Причин тому несколько. Одна – географическая: это французские артисты, не британские и не американские, а следовательно, масштаб их известности за пределами родной страны заведомо ограничен. Другая состоит в том, что поют они не только не на английском, но даже и не на французском, а, хотите верьте, хотите нет, на своём собственном, самостоятельно придуманном языке; подробнее об этом я расскажу чуть ниже.

Но главная причина – конечно, в том, что музыка Magma декларативно некоммерческая, я бы даже сказал, антикоммерческая. Несмотря на то что у ансамбля есть немало влиятельных почитателей – от Джона Лайдона из Sex Pistols и Public Image Ltd до Роберта Трухильо из Metallica и даже чемпиона мира по бильярду Стива Дэвиса, который тратил свои призовые за спортивные победы на то, чтобы организовывать ему концерты в Лондоне, – никакие хит-парады, разумеется, тут даже не ночевали, и для массовой аудитории подобные звуки были и остаются, мягко говоря, сложноваты. Зато они буквально-таки обречены на то, чтобы превратиться в объект культа, что, собственно, и произошло ещё в 1970-е годы – и что абсолютно справедливо по сей день, потому что группа, представьте себе, по-прежнему в строю и год назад отметила полувековой юбилей, продолжая разъезжать по всему свету с гастролями. В общем, почти как The Rolling Stones – хотя есть нюансы.

Первое, к чему необходимо привыкнуть при знакомстве с Magma, – тут очень много поют. Обычно на авансцене во время концертов группы размещается целый хор из четверых человек, которому к тому же подпевает из-за ударной установки лидер и основатель ансамбля Кристиан Вандер. Единственная постоянная участница хора на протяжении почти всех пятидесяти лет – его бывшая жена Стелла Вандер, некогда в меру успешная певица-шансонетка в духе Франс Галль, для которой знакомство с Вандером изменило всю жизнь: из мира коммерческой поп-музыки она в одночасье, словно на сверхзвуковой космической ракете, перенеслась в мир авангардного джаз-рока, или цойла, как предпочитал называть стиль своего проекта сам Вандер и другие музыканты группы (говоря на французском языке, Вандер произносит это слово – zeuhl – скорее как «зюль» или «зёль», но, поскольку выглядит оно скорее на немецкий манер, в русской традиции устоялось именно условно немецкое произношение: «цойл» или «цойль»). Их брак в какой-то момент разрушился, но притяжение музыки Magma оказалось сильнее – Стелла по-прежнему в составе и в без малого семьдесят лет продолжает из года в год самозабвенно петь то, что человеку со стороны, наверное, кажется полнейшей тарабарщиной.

Хор – атрибут, с одной стороны, классической оперы, где как раз хоры обыкновенно перемежались сольными ариями, а с другой стороны, обязательная часть религиозной службы. И эта вторая аллюзия здесь явно тоже заложена в культурную программу, в метаданные музыки, если хотите: не случайно треки Magma часто отличаются некой гипнотической ритуальной монотонностью, а само слово «цойл» переводится с кобайского языка как «небесная музыка». С какого-какого языка – спросите вы, а я повторю: с кобайского. Дело в том, что параллельно с созданием ансамбля Кристиан Вандер придумал, можно сказать, целый фэнтези-мир, населённый не только землянами, но и обитателями вымышленной планеты Кобайя – а коль скоро его история рассказывалась как раз от лица последних, то и вести этот рассказ логично было на их наречии, которое, опять-таки, пришлось изобрести с нуля. Как нетрудно предположить, кобайский язык несколько ограничен – не факт, что сам Вандер сможет сказать на нём что-нибудь типа «давай попьём чайку, а потом сходим по магазинам». Но это, тем не менее, и не бессмысленный набор созвучий – внутри сюжета музыки Magma здесь всё лексически и грамматически выверено, а в интернете можно найти составленные пользователями англо-кобайские или, точнее, кобайско-английские словари и узнать, что, например, «hamatai» – это кобайское приветствие, «dün» означает сердце, а «kalain» – страсть.

На что же похож кобайский? Легче сказать, на что он, наоборот, совсем не похож – на английский или французский языки. И это неспроста – в 1969 году, когда образовалась группа Magma, окружающая Кристиана Вандера поп-музыка именно на этих языках и общалась со слушателями, отчего они (языки, а не слушатели), по словам музыканта, абсолютно «исчерпали смысл». Иное дело – во-первых, другие европейские языки: немецкий, польский, венгерский, фонемы и грамматические формы которых порой угадываются в кобайском; взять хотя бы бесконечные умляуты. А во-вторых, ещё более экзотические наречия – например, латынь или русский, да-да, тот самый язык, на котором привыкли разговаривать друг с другом мы. Я не случайно вспомнил здесь именно о них, ведь на этих языках исполнялись два сочинения, явно повлиявших на музыку Magma. Это, во-первых, кантата «Carmina Burana» Карла Орфа – и особенно знаменитый отрывок «O Fortuna», с его торжественным хоралом, положенным на ритм с нерегулярными акцентами; я думаю, вы все сразу вспомните эту вещь, один из самых популярных фрагментов академического репертуара. А во-вторых, это «Свадебка» Стравинского, модернистское прочтение русских обрядовых текстов. В том, как Вандер работает с фортепианными рисунками и со смешанным хором мужских и женских голосов, очень многое взято именно отсюда, а в том, как у Magma организован ритм – из «Весны священной», перкуссионные партии которой музыкант, говорят, научился чётко отстукивать по всем попавшимся под руку поверхностям ещё ребёнком. Напомню, кстати, что премьера «Весны священной» в 1913 году окончилась скандалом и протестами со стороны публики – к этой реакции, разумеется, всегда были готовы и герои этой главы; что поделать, если сила и новаторство искусства порой оказывается очевидна не сразу, а лишь по прошествии времени.

Последнее про Стравинского – абсолютно очевидно, что русский язык в «Свадебке» для Вандера это примерно как кобайский язык в любом из треков Magma для всех нас, правда же? Вообще вокальная музыка – что академическая, что популярная – за некоторыми исключением в целом не требует непременного понимания текста; голос здесь может функционировать как отдельный инструмент. Именно так происходит и тут, и не зря Вандер сравнивал человеческий голос с саксофоном своего любимого музыканта, великого джазового революционера Джона Колтрейна. «Главная задача вокала – сделать музыку настолько экспрессивной, насколько это возможно, – говорил он в одном из интервью. – Я всегда привожу в пример Колтрейна: он всего лишь играл на инструменте, но выражал с его помощью больше мыслей и чувств, чем многим удаётся сделать с помощью слов». Смерть Колтрейна в своё время стала для Кристиана почти что личной трагедией – он даже уехал в Италию, где полтора года барабанил в местных джазовых ансамблях, просто чтобы сменить обстановку. А вернувшись на родину, придумал музыкальный феномен, в каком-то смысле не уступающий творчеству его кумира.

Итак, из чего состоит музыка Magma? Первое: из совершенно маниакальных ритмов – не случайно лидером группы был и остаётся барабанщик; не самая частая ситуация. Особенно, конечно, это впечатляет живьём – свою предельно экспрессивную игру Вандер сопровождает ничуть не меньшей мимической экспрессией: можно весь концерт смотреть только на него, и скучно точно не будет. Второе – тот самый вокал: порой весьма своеобразный, с элементами йодля и визгом, напоминающим звуки, которые издают коты во время драки; впрочем, на другой чаше весов всегда остаётся уже знакомый нам ангелический хор во главе со Стеллой Вандер, выступающий контрапунктом к особенно причудливым вокальным выходам.

Ещё одна константа – очень яркий, выведенный высоко в миксе пульсирующий бас; традиционный ведущий рок-инструмент, электрогитара, в группе Magma использовалась непостоянно и, как правило, оставалась на заднем плане, зато бас как раз всегда играл основную структурную роль. Плюс клавишные – фортепиано, электропиано Rhodes, позже синтезаторы; в конце концов, именно на фоно Кристиан Вандер обычно сочиняет музыку. Всё прочее – по ситуации: так, на первых порах в ансамбле была мощная духовая секция, но потом её не стало, и ничего. В другое время в Magma входил скрипач-виртуоз Дидье Локвуд, в будущем известный французский джазовый музыкант, но и его присутствие оказывалось, в сущности, факультативным.

Это связано с тем, что целое в случае с этим ансамблем – всегда несколько больше, чем сумма его частей. Как вы наверняка уже поняли, творчество Magma – это целая вселенная, в которой непосредственно музыка – лишь одна из составляющих; помимо неё, есть как минимум особый язык, а также масштабный, запутанный, концептуальный фэнтези-сюжет, изложению которого подчинена практически вся дискография проекта. Устроено это изложение немного на манер «Звездных войн», в том смысле что отдельные фрагменты истории здесь так же, как и в киноэпопее Джорджа Лукаса, объединяются в трилогии, а кроме того, порядок их издания категорически не соответствует, так сказать, хронологии событий.

Если говорить о хронологии, то, видимо, начинается история в альбоме «K.A.», или полностью «Köhntarkösz Anteria», который был выпущен лишь в 2004 году – здесь мы знакомимся с персонажем по имени Контаркоз, который узнаёт, что он был избран для некой важной миссии. В рамках этой миссии герой попадает в египетскую деревню, а там находит гробницу древнего египтянина, которого звали Эментехт-Ре и который пытался открыть секрет бессмертия, но был убит. Призрак египтянина является Контаркозу и передаёт ему свои секреты – об этом рассказывается в альбомах «Köhntarkösz», вышедшем в 1974-м, и «Ëmëhntëhtt-Ré» 2009 года; таким образом, вот и готова первая трилогия.

Ни Контаркозу, ни его последователям, однако, не удаётся спасти Землю от сползания в хаос, и некоторые из них, признав поражение, решают улететь в космос и попробовать построить новое общество где-то ещё. В конечном счёте они находят планету Кобайя и поселяются на ней – этой части истории посвящён самый первый альбом Magma, вышедший в 1969-м. Затем посланцы с Земли уговаривают кобайцев отправить, так сказать, посольство на историческую родину и всё-таки постараться и там тоже установить свой космический порядок. Но миссия оканчивается неудачей – погрязшие в лицемерии, коррупции и разврате, земляне попросту пленяют парламентёров: вызволить их удаётся только после того, как с Кобайи приходит сигнал – или вы отпускаете наших посланцев, или мы уничтожаем всю Землю с помощью нашего супероружия. Эти события документированы во втором альбоме «1001° Сentigrades» 1971 года.

О дальнейшей же истории повествует так называемая вторая трилогия. Её первая часть, «Theusz Hamtaahk», или «Время ненависти» в переводе на русский, насколько я понимаю, до сих пор существует лишь в концертных версиях – это печальная хроника того, что происходит на Земле после отъезда кобайцев. Продолжение – диск под названием «Ẁurdah Ïtah», то есть «Земля мертва» 1974 года, с которым случилась забавная история: его демо-версия попала в руки малоизвестного французского режиссёра Ивана Лагранжа, который ничтоже сумняшеся использовал музыку Magma в саундтреке к своему малобюджетному фильму по мотивам легенды о Тристане и Изольде. Когда Кристиан Вандер об этом узнал, то выставил ультиматум – либо он подаёт в суд, либо Лагранж оплачивает из своего кармана профессиональную запись альбома. Разумеется, режиссёр предпочёл второй вариант, но денег у него было немного, поэтому пластинку записали лишь основным костяком исполнителей, вообще без дополнительных певцов или инструменталистов.

И наконец, гранд-финале – вероятно, самая известная запись Magma, альбом «Mekanïk Destruktïw Kommandöh» 1973 года, в котором на Земле рождается пророк по имени Небёр Гудахт, очевидно, чудесным образом усвоивший кобайские идеалы: он проповедует спасение, духовную чистоту и просветление, и постепенно все, кто сначала был настроен против него, усомнятся в собственных принципах и уверуют в правду, которую он несёт миру. И эту пластинку, и все остальные работы ансамбля я, несомненно, рекомендую слушать целиком, а не ограничиваться короткими фрагментами, которые я вынужден демонстрировать в радиоэфире – они напоминают мини-симфонии и, как следствие, плохо поддаются фрагментации. А вот порядок прослушивания – как и порядок просмотра «Звёздных войн» – может быть разным: либо по хронологии издания (такой вариант предпочтителен, если вы хотите в полной мере ощутить и оценить музыкальную эволюцию группы), либо по мере развития сюжета – это для тех, кто всерьёз вознамерился овладеть кобайским и следить за происходящим, так сказать, с помощью либретто.

Кстати, если со «Звёздными войнами» у Вандера на самом деле ни одного прямого пересечения не было, то другой легендарный научно-фантастический фильм в этом рассказе возникнет, пусть и короткой сноской. Это «Чужой» Ридли Скотта, знаменитый прежде всего своим визуальным решением авторства австрийского художника Ханса-Руди Гигера – именно он создал и подобающе футуристическую, утопическую обложку для одного из альбомов Magma, это пластинка под названием «Attahk» 1978 года. Правда, как вы, наверное, догадываетесь, несмотря на завидную цельность вандеровского творчества, даже он в конце 1970-х и в 1980-е годы, подобно подавляющему большинству ровесников-музыкантов, не избежал определённых стилистических экспериментов, иными словами, лёгкого флирта с более мейнстримным звучанием. Так, в альбоме «Attahk» привычный цойл оказался заметно разбавлен фанком и даже своеобразным протодиско – и ещё более эти влияния станут заметны в следующем диске «Merci», который выйдет в 1984-м. Фанатичные поклонники ансамбля этот период обычно недолюбливают, и их можно понять, но у нас с вами есть преимущество первого знакомства, поэтому предлагаю взглянуть на эту музыку незашоренным взглядом и осознать, что, если бы не фон в виде классических работ проекта, мы бы наверняка вынесли ей куда более высокую оценку. А фальцет, которым спета композиция «Liriïk Necronomicus Kanht», ничуть не хуже, чем у Принса или Майкла Джексона – разве что более гротескно-театрализованный, ну так и вся эстетика Magma такова, что уж тут сделаешь.

Эта эстетика – одна из причин, по которой музыка Magma, как мне кажется (и опыт наблюдений за живой природой подтверждает этот тезис), не может оставить равнодушным: она вызывает либо неподдельный интерес и любовь вплоть до фанатизма, либо, наоборот, стойкое отторжение. Собирая материал для этой книги из старых радиоэфиров, я имею преимущество ретроспективного взгляда – и поэтому могу здесь коротко рассказать о фидбеке, полученном после программы о Magma. В мои личные сообщения в соцсетях пришло более десятка отзывов с благодарностью за этот выпуск «Хождения по звукам» – и от поклонников ансамбля, никогда и не мечтавших услышать разговор о группе в российском FM-диапазоне, и от тех слушателей, который благодаря эфиру открыли для себя новый музыкальный мир. При этом – не буду скрывать – рейтинг «Хождения по звукам» обрушился, как небоскрёбы в финальной сцене «Бойцовского клуба». А начальство мягко, но настойчиво попросило в будущем по возможности согласовывать темы эфиров. Культовая группа, сокровище для избранных – что тут ещё скажешь?

Не могу не коснуться напоследок и еще одной относительно недавней истории, связанной с Magma. За пятьдесят лет существования в группе сменилось, кажется, как минимум столько же музыкантов, а то и больше – если бы я решил всех называть и перечислять, то эта книжка с этого бы началась и этим же и закончилась. И вот, со слов, кажется, двоих участников группы, которым указали на дверь, распространился слух – дескать, Кристиан Вандер нацист, чуть ли не поклонник Гитлера и Третьего рейха и так далее. Слух, надо сказать, бил в больное место: понятно, что кобайский язык напоминает немецкий, и понятно, что тоталитарная эстетика Вандера, безусловно, всегда интересовала и даже завораживала; в конце концов, и упоминавшаяся выше «Carmina Burana» Карла Орфа была на хорошем счету у фашистских культурных гауляйтеров, а сам Орф неплохо себя чувствовал во времена национал-социализма.

Тем не менее, я считаю важным сказать, что эти обвинения представляются мне беспочвенными. Хотя бы потому, что кумиром Вандера, о чём мы опять-таки говорили, был афроамериканец Колтрейн, а у самого барабанщика, между прочим, цыганские корни, которых он никогда не скрывал и даже, наоборот, педалировал. Другое дело, что у музыки Magma, помимо прочих параллелей, которые мы сегодня проводили, много общего с операми Вагнера, любимого гитлеровского композитора – и гармонически, и вокально, и, скажем так, концептуально. Подобно Вагнеру, Вандер (смешно, что даже фамилии похожи) трактует своё творчество как гезамткунстверк, то есть синтетическое произведение искусства, а не чисто музыкальный объект. На раскрытие образа тут работает не только музыка, но и текст, и эстетика, и дизайн – не случайно у группы, несмотря на весь её некоммерческий характер, у одной из первых появился постоянный логотип. И, конечно, язык – если представить себе, что то же самое будет спето на тривиальном английском или французском, согласитесь, существенная часть обаяния музыки будет потеряна. Кстати, когда у Кристиана Вандера спрашивали про кобайский, то он вспоминал ещё одного своего соотечественника, выдающегося французского композитора XX века Оливье Мессиана. Мессиан слушал, изучал и систематизировал птичье пение – а потом на его фундаменте сочинял свои произведения. Я делаю то же самое, разводил руками барабанщик Magma, отказываюсь от привычного языка, только если Мессиан вместо него пользовался птичьим, то я задействую свой собственный.

Почему это важно в контексте обвинений в нацизме? Потому что Оливье Мессиан воевал против Германии, более того, был пленён, а своё самое знаменитое сочинение – «Квартет на конец времени» – написал и впервые исполнил в концентрационном лагере.

Глава 14. Баллада эль Гудо

BIG STAR

ТРЕК-ЛИСТ:

1. THE BALLAD OF EL GOODO

2. FEEL

3. THIRTEEN

4. WATCH THE SUNRISE

5. IN THE STREET

6. SEPTEMBER GURLS

7. O MY SOUL

8. STROKE IT NOEL

9. KIZZA ME

10. HOLOCAUST

Несмотря на шапкозакидательский заголовок группы Big Star, стать «большими звездами» при жизни ее участникам не удалось – более того, в годы существования ансамбля (а это первая половина 1970-х годов) его история представляла собой сплошную череду неудач. Правда, сказать, что музыка группы канула в Лету, тоже нельзя – нет, вокруг неё всю дорогу продолжал клубиться тихий, но настойчивый информационный шум, что впоследствии привело к превращению Big Star в культовых героев эпохи, особенно после того, как на них стали один за другим ссылаться как на важный источник вдохновения музыканты следующих поколений. Среди них был, например, гитарист R.E.M. Питер Бак, сказавший однажды, что его ансамблю пока не удалось сочинить песню уровня Big Star. А другой независимый американский рок-проект 1990-х, группа The Replacements, посвятил солисту Big Star Алексу Чилтону песню его имени – серьезно, трек так и назывался «Alex Chilton». В итоге сейчас их имя не забыто – есть сразу несколько биографических книг и даже документальный фильм. И лишь в России, как мне представляется, Big Star известны куда менее, чем они того заслуживает.

Влюбиться в проект очень легко, послушав, например, песню «The Ballad of El Goodo», один из ярчайших отрывков дебютной пластинки Big Star «#1 Record»; оцените и тут снова ту же самую горькую иронию: заголовок первой пластинки явно тоже стремится – увы, тщетно – накликать музыкантам счастливую коммерческую судьбу. Впрочем, автор этой композиции, певец и гитарист Алекс Чилтон, как ни странно, в свои двадцать с небольшим уже знал, что такое реальный, непридуманный коммерческий успех – ещё в 16 лет он попал в соул-группу The Box Tops, и надо же было такому случиться, что первая же песня, записанная этим ансамблем с его участием, трек «The Letter», в самом деле возглавила чарт «Биллборда»! Это позволило Чилтону получить разрешение родителей на то, чтобы бросить школу – о чём он сам давно мечтал, – и отправиться на гастроли. Там он быстро познакомился с тем, что позже назовут рок-н-ролльным образом жизни: алкоголь, наркотики, вечеринки, интрижки с девушками-группиз – от одной из них музыкант приживёт ребёнка ещё до того, как ему легально разрешат покупать пиво в магазине. Впрочем, музыка The Box Tops Алексу была не очень-то по душе – это был типичный продюсерский проект, нацеленный на серию чартовых хитов, – и в один прекрасный день фронтмен покинул группу, причём (оцените взрывной темперамент) сделал это, уйдя со сцены и уехав из клуба прямо в середине выступления.

Репутация его в шоу-бизнесе на тот момент всё ещё была довольно высокой, поэтому Чилтону быстро поступило выгодное предложение – петь в популярной джаз-роковой группе Blood, Sweet & Tears. Но и от него, как ни странно, он отказался – потому что и тут чувствовал ограничения, и тут видел потенциал для жёсткого продюсерского контроля и, наоборот, нехватку потенциала для самовыражения. Если вслушаться в текст песни «The Ballad of El Goodo», то там недаром можно найти следующие строчки: «There’s people around who tell you that they know // The places where they send you, and it’s easy to go // They’ll zip you up and dress you down, stand you in a row // But you know you don’t have to // You can just say no» (в вольном переводе на русский: «Вокруг всегда есть люди, которые говорят, что они всё знают // Они знают, куда тебя послать, и это действительно лёгкий путь // Они застегнут тебя на все пуговицы и оденут в аккуратный костюм, поставят тебя в ряд // Но ты же знаешь, ты не обязан на это идти, ты всегда можешь просто сказать “нет”».

Вместо этого Алекс Чилтон вернулся в родной город Мемфис, встретил там родственную душу – еще одного талантливого певца и гитариста Криса Белла – и образовал ансамбль под названием Big Star. Мне всегда казалось символичным, что дискография этой группы начинается с песни под названием «Feel». В самом деле, всё их творчество – в той или иной степени про чувства: глубокие и поверхностные, дружеские и романтические, светлые и тёмные – разные, но неизменно искренние. На чувстве дружбы изначально основывался и сам ансамбль – у Алекса Чилтона и Криса Белла, каждый из которых полюбил музыку во времена «британского вторжения», познакомившись с творчеством The Beatles, была мысль стать новыми Ленноном и Маккартни. Сейчас, по прошествии полувека, это кажется наивным – никому ведь, в общем, новыми Ленноном и Маккартни в полной мере стать так и не удалось, – но, с другой стороны, разве есть музыканты, великие и не очень, которые не начинали свою карьеру с какой-нибудь несбыточной мечты? Думаю, она так или иначе находится в фундаменте любого творчества.

Так вот, Big Star даже решили не делить авторство песен с альбома «#1 Record» по образу и подобию битлов: все они, кроме одной, указаны как совместные произведения Чилтона и Белла. Единственное исключение – трек под названием «The India Song», сочинённый третьим участником проекта, Энди Хаммелом, который явно исполнял в Big Star роль Джорджа Харрисона. Ну и если ещё раз повторить заголовок композиции, «The India Song», и вспомнить харрисоновское увлечение всем индийским, то исторические параллели – они же чисто случайные совпадения – становятся прямо-таки пугающими.

Разумеется, Big Star и в звуке отталкивались от битлов и других групп, на которых выросли в 1960-е годы: из их соотечественников-американцев тут, наверное, нужно назвать прежде всего The Byrds, с их звонким двойным, а то и тройным гитарным чёсом, в остальном же это скорее англоманская история – вспоминаются, помимо Леннона с Маккартни, то The Animals, то The Hollies. И вот на что хочется обратить внимание: сейчас, когда говорят о битловском влиянии, обычно имеют в виду скорее их поздние записи, когда группа достигла творческой зрелости. И Крис Белл, надо признать, тоже однажды обмолвился, что, дескать, Big Star мечтали бы продолжить линию альбома «Abbey Road». Но в музыке-то, а также в текстах и в звуке здесь скорее слышны воспоминания о других The Beatles – времён песен «I Want to Hold Your Hand» или, скажем, «All My Loving»! «Может быть, я провожу тебя домой после школы? Может быть, встретимся в бассейне? Может быть, сходим потанцевать в пятницу? Может быть, пошлёшь к черту своего папашу и расскажешь ему то, что мы с тобой говорили про песню “Paint it Black” The Rolling Stones: что рок-н-ролл – это навсегда?» – поют Big Star в композиции «Thirteen», и если это не идеальная подростковая песня, то, наверное, я живу на какой-то другой планете. В этих предельно наивных, но искренних и, вот уж правда, чувствительных строках многие из нас, вероятно, могут узнать себя юных: да, так это всё и формулировалось, если и не вслух, то про себя, тайком. И по непосредственности языка (а значит, и переживания!) это в самом деле песня-наследница некоторых ранних битловских треков. Поэтому даже странно, что её – и весь материал альбома «#1 Record» – не постигла схожая судьба: успех, обожание аудитории и любовь со стороны тысяч и миллионов тех, кто может себя с ней идентифицировать.

А впрочем, стоп – оно, конечно, в вакууме-то и впрямь странно, но если вернуться к контексту времени, о котором идёт речь, то может быть, и вовсе нет. Давайте вспомним, что на календаре у нас 1972-й – год, когда вся эта непосредственность как раз казалась чудовищно устаревшей. Что мы знаем о первой половине 1970-х? Это время хард-рока с его героическими позами – раз. Это время глэм-рока с его артистическими позами – два. Это время прогрессив-рока с его эстетскими позами – три. Позы, позы, позы – это время, когда популярная музыка привыкла прикидываться, гримасничать и актёрствовать. Его главными героями стали не четверо простых парней из Ливерпуля, а гений перевоплощений Дэвид Боуи.

Мне кажется, это обстоятельство проливает некоторый свет на неудачливость Big Star – нет, она не имеет никакого отношения к качеству музыкального материала (сочинительскими талантами эти люди как раз, очевидно, были одарены), а скорее к тому, что они оказались немного не в том месте и немного не в то время. Пройдут годы, и стиль альбома «#1 Record» ретроспективно назовут термином пауэр-поп – так будет обозначаться музыка, сохраняющая простоту и некоторую прямолинейность тех же самых битловских песен 1964–1965 годов, но подающая её под соусом более зрелого, качественного и мощного семидесятнического продакшена: акустические гитары чуть позвонче, электрические – потяжелее, бас слышно получше, а ударные записаны помощнее.

Другая причина того, что Big Star не смогли оперативно добиться успеха, носит скорее бытовой характер. Дело в том, что лейбл Stax, на подразделение которого, Ardent Records, подписались Big Star, переживал в первой половине 1970-х не лучшие времена. Вообще-то это важная контора, даже конкурировавшая в 1960-е с легендарной фирмой Motown на поляне соула и ритм-энд-блюза – их артистом был, к примеру, Отис Реддинг. Но неудачные менеджерские решения сделали своё дело – Stax не смог толком раскрутить дебют Big Star, после чего в попытке избежать банкротства передал права на всех своих артистов крупной фирме Columbia. А той совершенно неинтересно было работать, к примеру, с мелкими ритейлерами, которые занимались дистрибуцией пластинок Stax – в итоге, представьте себе, Columbia мало того, что не стала участвовать в продвижении Big Star, но даже отозвала из мелких торговых точек нераспроданные копии альбома! Поэтому, несмотря на массу положительных рецензий в прессе, у простых слушателей в США в 1972–1973 годах, строго говоря, просто не было возможности послушать музыку наших героев – ну или для этого необходимо было предпринимать серьёзные усилия.

Эта ситуация привела к тому, что Big Star прекратили существование – но ещё не навсегда. Год спустя музыканты собрались вновь для записи второго альбома «Radio City», но, увы, уже без Криса Белла: партнёрство новых Леннона и Маккартни оказалось недолгим. Белл был психологически не очень устойчивым человеком, он стыдился собственной гомосексуальности, которая, мягко говоря, не приветствовалась на консервативном американском Юге, и страдал от этого. Кроме того, как и все в Big Star, он злоупотреблял алкоголем и наркотиками, а ещё, видимо, завидовал Чилтону, которого отмечали все критики, хотя вообще-то именно Белл был основателем группы, и половина песен с альбома «#1 Record» была вчерне написана ещё до того, как Чилтон к ней присоединился. Словом, на фоне несчастливой коммерческой судьбы первой пластинки ансамбля у него начались нервные срывы, доходило до драк на кулаках с другими музыкантами, а также диверсий типа уничтоженной бас-гитары Энди Хаммела или разбитой машины продюсера лейбла Ardent Джона Фрая. К сожалению, это была не последняя разбитая машина в жизни Криса Белла – зимой 1978 года талантливый музыкант разобьёт собственную машину и погибнет в автокатастрофе, пополнив печально известный «клуб 27».

Ну а Big Star в 1974-м, как и было сказано, записали второй альбом, который, однако, как назло вновь постигла та же судьба, что и первый: восторженные критические рецензии – и очень плохой пиар и дистрибуция со стороны лейбла. Хотя в заголовке и тут чувствуется всё та же мечта – попасть если и не на первое место в хит-параде, то может, хотя бы на радио?.. И музыканты определенно делали для этого всё, что могли – например, тщательно работали в студии над звучанием своих песен в компании всё того же Джона Фрая; надо сказать, что Ardent была одной из первых маленьких провинциальных студий в Америке, где можно было воспользоваться 16-дорожечным магнитофоном, и Big Star не стали отказываться от этой возможности. Что из этого вышло, можно услышать, например, в песне «September Gurls», вероятно, центральной композиции с пластинки – позже в честь неё назовут достойный рекорд-лейбл, а критики именно из её звучания станут выводить целые музыкальные жанры: например, джэнгл-поп или инди-рок. Более того, когда современная поп-звезда Кэти Перри – держу пари, это последнее имя, которое вы ожидали встретить в этой главе – выпустила песню «California Gurls», то слово «girls» в её названии было, так же как у Big Star, написано с ошибкой; менеджер Перри оказался большим поклонником Алекса Чилтона и уговорил её сделать такой маленький орфографический трибьют.

И всё это, с коммерческой точки зрения, – в молоко. Пригорюнившись, Big Star вновь разошлись кто куда – но, как выяснилось, в этой истории ещё рано было ставить точку. Помните совет, который Алекс Чилтон давал себе (и нам) в «The Ballad of El Goodo» – «ты всегда можешь просто сказать “нет”»? Именно ему он и последовал: сказав «нет» всем – лейблам, бывшим коллегам, даже Джону Фраю, – он вновь явился в студию в компании единственного оставшегося в строю участника Big Star, барабанщика Джоди Стивенса, с тем чтобы впервые записать пластинку, совершенно сознательно не рассчитанную ни на какой коммерческий успех. В истории популярной музыки не так много артистов, эволюционировавших от более коммерческого к менее коммерческому материалу – обычно происходит наоборот, а уж в 1960–1970-е наоборот происходило более или менее всегда; те же битлы представляли собой чуть ли не единственное чудесное исключение, но и то потому, что достигли уровня, на котором могли без урона для собственных кошельков позволить себе любой самый безумный эксперимент. Так вот, Big Star, можно сказать, в меньших масштабах (и без подушки безопасности, которую приносили The Beatles их хиты), но повторили этот путь.

К работе над третьей пластинкой Big Star привлекли на постоянной основе ещё лишь одного человека – продюсера Джима Дикинсона (интересно, что он же много лет спустя будет доводить до ума уже упоминавшийся трек «Alex Chilton» группы The Replacements). Дикинсон заслужил доверие Чилтона после того, как тот в виде чисто панковского конфронтационного жеста записал для одной из песен гитару и вокал в один канал, сделав фактически невозможным какую-либо детальную обработку, дал ему запись и сказал: «Ты хотел меня продюсировать? Давай, продюсируй!» Но не на того напал – опытный специалист, Дикинсон подыграл немножко на барабанах, обволок трек в мареве гитарного фидбека и наложил немного звуков меллотрона – получилось классно, и, обиженный на всех и вся, Чилтон, тем не менее, к нему потеплел.

А что же альбом? Про него, признаться, больше слухов, чем верифицированной правды – рассказывают, например, что, когда кто-то сказал Алексу Чилтону, что один из треков обладает неплохим коммерческим потенциалом, музыкант с изменившимся лицом бежал в студию и переиграл его так, чтобы песня этот потенциал, наоборот, ни за что на свете не реализовала. Собственно, смысл пластинки – в старом как мир выражении «что хочу, то и ворочу»; важная деталь лишь в том, что этим принципом здесь воспользовался очень одарённый музыкант, поэтому результат вышел не катастрофическим, как могло бы быть в другой ситуации, а довольно любопытным, а местами так и просто захватывающим.

Впрочем, если первые два альбома Big Star по разным причинам обернулись коммерческим провалом, то третью поначалу вообще не удалось выпустить в свет: друзья Алекса Чилтона и Джима Дикинсона связывались с разными лейблами, но отовсюду получали отлуп – один из директоров по артистам и репертуару даже сказал Дикинсону, что надеется никогда больше не услышать эту музыку. Что ж, он её, может быть, больше и не услышал, а вот мир без неё всё-таки не остался – запись наконец была издана спустя три года, в 1978-м, когда никаких Big Star уже не существовало, на небольшом лейбле PVC Records, почувствовавшем, что в изменившейся реальности на подобные звуки может возникнуть спрос. В самом деле, это уже была эра панк-рока, и непосредственность, как вы понимаете, снова оказалась в цене.

Плюс – хотя музыка Big Star и не звучала как панк-рок, но сама запись альбома, известного сейчас как «3rd» или как «Sister Lovers», была отчаянно панковским жестом. И его содержание – не в звуковом плане, а в художественном – тоже смачный плевок в лицо мейнстриму; чего стоит хотя бы трек под названием «Holocaust», почти лишённая какой-либо внятной мелодии фортепианная баллада с ядовитым текстом и какой-то практически случайной, рандомной, но странным образом ярко работающей в этом контексте фоновой партией слайд-гитары. Кстати, в подзаголовке «Sister Lovers» не стоит искать скрытых смыслов: просто Алекс Чилтон и его верный барабанщик Джоди Стивенс во время записи пластинки встречались с девушками, которые приходились друг другу родными сёстрами. Одна из них, чилтоновская барышня Лиза Олдридж, даже подпела в нескольких композициях – правда, потом они как-то раз поссорились, и Алекс стёр с плёнок все её партии, оставив лишь одну: в кавер-версии «Femme Fatale» из репертуара The Velvet Underground.

То, что в альбоме есть кавер на The Velvet Underground, на самом деле тоже кажется очень символичным. У Big Star похожая судьба – их записи плохо продавались, а спустя время стали объектом культа. Внутри группы, опять-таки, было сразу несколько ярких творческих личностей. И те, и другие формально оказались артистами андеграунда – но оказали влияние на массу музыкантов, успешно проникших в мейнстрим.

Послушайте, в конце концов, ту же песню «Holocaust» – и скажите, только мне кажется, что этот трек могли бы записать Radiohead?

Глава 15. Давай приглушим свет

ДОННА САММЕР

ТРЕК-ЛИСТ:

1. ON THE RADIO

2. THE HOSTAGE

3. LOVE TO LOVE YOU BABY

4. BAD GIRLS

5. I FEEL LOVE

6. HOT STUFF

7. SUNSET PEOPLE

8. DIM ALL THE LIGHTS

9. SHE WORKS HARD FOR THE MONEY

Размышляя о карьере Донны Саммер, я всегда вспоминаю об эффекте бабочки. Сегодня мы знаем ее как королеву музыки диско, потому что с этим саундом она покорила американский рынок; к добру ли, к худу ли, индустрия устроена таким образом, что стать «королём» или «королевой» можно, только добившись успеха в США. Но штука в том, что жила Донна в 1970-е годы в Германии и носила немного иную фамилию – Зоммер, что тоже означает «лето», только по-немецки, – под которой и собиралась завоёвывать мир. И вот тут возникает большой вопрос – клюнули бы американские меломаны на записи певицы с непонятной чужестранной фамилией? Ринулись бы в магазины покупать её пластинки или нет? Что-то мне подсказывает, что путь Донны Саммер к славе был бы в этом случае куда более тернистым – но, к счастью, на лейбле Groovy Records, где выходили её ранние релизы, допустили опечатку, и один из этих релизов вышел под вывеской «Донна Саммер»: как нетрудно догадаться, именно этот вариант в конечном счёте и прижился. Вот так – а если бы не эта опечатка…

Впрочем, и без того не сказать, чтобы карьерный путь героини этой главы – по крайней мере, до её прорывов середины 1970-х годов – был устлан розами. Родилась она в Бостоне в семье мясника и школьной учительницы, но с юности бредила музыкальной карьерой, с которой, однако, до поры до времени складывалось не очень: ЛаДонна Гейнс – до первого замужества её звали именно так – пела в малоизвестных рок-группах и никак не могла вытянуть свой счастливый билет. Таковым в итоге стали пробы на роль Шейлы в мюзикле «Волосы» – по их итогам певице сделали неожиданное предложение: войти в труппу мюзикла, только не на бродвейских подмостках, а в экспортной, немецкой версии. Так, не забыв получить разрешение от родителей, Донна Саммер оказалась в Мюнхене, и именно тут с ней случился и первый брак (с немцем Гельмутом Зоммером), и рождение первого ребёнка, и стремительный карьерный взлёт.

Вопреки распространённому представлению, первый хит Саммер не имел в заголовке слова «love» (это потом она начнёт штамповать именно такие шлягеры с бесперебойностью свежеотлаженного конвейера). Песня «The Hostage», прогремевшая в 1974-м в континентальной Европе (прежде всего в Голландии и Франции) стала дебютной удачей для Саммер и её постоянных творческих партнёров: продюсеров Джорджо Мородера и Пита Беллотта. Именно здесь певица впервые почувствовала себя не частью какого-то чужого спектакля – как в мюзикле «Волосы», – а на авансцене, звездой, к которой прикованы взгляды. И это несмотря на то, что, во-первых, в Германии, где всё ещё располагалась её штаб-квартира, песню вообще не стали выпускать по политическим соображениям – дело в том, что в ней рассказывается история киднеппинга, а у одного из немецких политиков как раз незадолго до этого похитили ребёнка и требовали за него выкуп. А во-вторых, диско тут ещё и не пахнет – разве что в наложенных поверх основной аранжировки струнных чувствуется предвосхищение этого звучания. Ничего удивительного: Мородер и Беллотт были студийными профессионалами, держащими нос по ветру – они знали, как устроена музыка в разных жанрах, и совершенно не были зациклены на диско или каком-либо ином саунде.

Более того, во втором полноформатном альбоме, который они сделали с Донной Саммер, «Love to Love You Baby» 1975 года, на второй стороне есть и R&B, и кабаре, и даже нечто вроде блюз-рока. Но помнят эту пластинку, конечно, не за эти эксперименты, а за композицию, занимающую всю её первую сторону целиком. Вокруг этого трека – заглавного – очень много разных сюжетов. Первый из них связан непосредственно с его сочинением и записью. На рубеже 1974–1975-го панъевропейским хитом после очередного переиздания вновь стала бессмертная «Je T’Aime, Moi Non Plus» Сержа Генсбура и Джейн Биркин – песня, целиком построенная на чувственном шёпоте и эротических стонах; будучи не только композиторами, но и прежде всего хваткими дельцами, Мородер и Беллотт принялись обсуждать, не сделать ли им с чьей-нибудь помощью кавер-версию и не состричь ли таким образом купонов. Разговор подслушала Донна Саммер и пришла в негодование: зачем, мол, записывать кавер-версию, они и сами могут сочинить не хуже, а она – не хуже спеть! И в самом деле, если говорить о вокальных данных, то Джейн Биркин рядом с Донной совсем нечего ловить… Впрочем, здесь, как вы понимаете, требовалось нечто иное, и продюсеры поначалу воспротивились – сообщили Саммер, что подобное, дескать, совсем не подходит её образу. Но она оказалась настойчива и в итоге записала «Love to Love You Baby», хотя для этого пришлось выгнать всех, кроме Джорджо Мородера, из студии – имитировать оргазмы (журнал Time потом насчитает в длинной версии трека 22 штуки) на глазах у целой толпы у неё категорически не получалось.

Это – один сюжет, а второй развернулся чуть позднее, и местом его действия стали Соединённые Штаты. Именно там жил, работал – а ещё периодически закатывал модные вечеринки для истеблишмента – продюсер Нил Богарт. И как-то раз он поставил на одной из своих тусовок трек, который ему недавно прислали из Германии: вы уже наверняка догадались, что это и была песня «Love to Love You Baby». Кончилось тем, что разгорячённые гости попросили включить её ещё раз, потом ещё раз и ещё. Что происходило на вечеринке параллельно, остаётся лишь догадываться: как говорится, «то, что происходит в Лас-Вегасе, остаётся в Лас-Вегасе». Так или иначе, Богарт позвонил в Германию и сказал озадаченным Мородеру с Беллоттом – гоните 20-минутную версию. Те сначала решили, что американский продюсер сошёл с ума, но он знал, что делает – более того, чуть позже в одном из интервью весьма внятно объяснил свой необычный запрос. «Понимаете, – говорил Богарт, – есть разная музыка для разных людей. Для детей – бабблгам. Для кислотных фриков – психоделический гитарный рок. Для тех, кому нужно что-нибудь умное под пивко, – Джон Прайн. Но где музыка для тех, кто просто хочет расслабиться и заняться любовью?! Ведь если включить радио, там каждые четыре минуты меняется песня – куда это годится? Портит весь настрой». После чего Богарт добавил, что до песни Донны Саммер лучшим саундтреком к сексу для него был 18-минутный трек «In-A-Gadda-Da-Vida» рокеров Iron Butterfly. Что ж, в этом заочном соревновании героиня этой главы точно победит без труда.

Песня «Love to Love You» покорила американский рынок, но Донна и её продюсеры пока не спешили перебираться за океан. Вообще жизнь и творчество певицы опровергает сразу несколько популярных стереотипов: например, тот, согласно которому диско – это сугубо американская история. Понятно, что те, кто ассоциирует жанр исключительно с фильмом «Лихорадка субботнего вечера» с Джоном Траволтой, будут в этом уверены, но на деле генезис жанра – весьма неоднороден, и афроамериканские фанк и соул в его внутренней ткани постоянно взаимодействовали с большим количеством европейских влияний. Не случайно, один из самых ярких и востребованных поджанров диско – это итало-диско, или просто итало, неспроста так поименованное (Джорджо Мородер, итальянец по происхождению, считается одним из его крёстных отцов).

И ещё одно ложное убеждение: что диско всегда про хиты, про отдельные песни, а не про целостные альбомы. Пластинки, которые Донна Саммер стала штамповать после успеха «Love to Love You» свидетельствуют об обратном – на секундочку, это всё были концептуальные альбомы, прямо как «Sgt Pepper’s Lonely Hearts Club Band» The Beatles или «Dark Side of the Moon» Pink Floyd. Кстати пришлась страсть Пита Беллотта к чтению книг – он стал рисовать в своём воображении альбомы Донны как своего рода музыкальные романы: сначала «A Love Trilogy», вдохновлённый трилогией Мервина Пика о «Горменгасте», потом «Four Seasons of Love», вовсе не диско-переложение Вивальди или Чайковского, как можно было бы подумать, а запись, образцом для которой послужил «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла. И наконец, в 1977 году вышел альбом «I Remember Yesterday», на котором – и особенно на одной композиции с которого – придётся остановиться подробнее.

По легенде, Брайан Ино, работавший в 1977 году с Дэвидом Боуи над легендарной берлинской трилогией альбомов, вбежал в студию, помахивая только что приобретённым синглом Донны Саммер «I Feel Love», и объявил – вот будущее популярной музыки. Интересно в этом контексте, что песня и сочинялась как звуковой образ будущего – дело в том, что вышеупомянутый альбом «I Remember Yesterday» был структурирован вокруг очередной амбициозной концептуальной идеи: каждый трек в нём должен был символизировать одно из десятилетий XX века. Поэтому начиналось всё с ретро- аранжировок по мотивам довоенных и военных времён, а заканчивалось в первой редакции современностью, звуком конца 1970-х, пока продюсерам не пришло в голову, что любопытно будет заглянуть и в будущее – и уже на финальной стадии в пластинку добавили «I Feel Love». Которую в соответствии с эстетической задачей решили целиком исполнить на синтезаторах – то есть на самом современном музыкальном инструменте из тех, что был доступен авторам. Прочь раскидистые диско-аранжировки со струнными и духовыми – даёшь электронный минимализм.

И именно этот трек действительно, что называется, перевернул игру. Да, подобное звучание уже встречалось, скажем, в творчестве Kraftwerk, но там не хватало одного элемента – а именно, вокала Донны Саммер. Певица по-настоящему вложилась в песню, потому что эмоция трека идеально совпала с событиями в её личной жизни – как вспоминал Пит Беллотт, когда он пришёл к Донне, чтобы поработать над композицией, та как раз висела на телефоне; позже выяснилось – на том конце провода был её астролог, с которым она консультировалась на предмет того, есть ли смысл связать жизнь с её новым романтическим увлечением, кудрявым гитаристом и клавишником Брюсом Судано из группы Brooklyn Dreams. Звёздный прогноз оказался благоприятным, и Саммер пришла в восторг – тема «I Feel Love», таким образом, пришлась аккурат ко двору. Хотя поёт она тут нарочито роботизированным, словно бы бестелесным голосом, вокал с характерным лёгким придыханием, тем не менее, как будто бы вдыхает жизнь в строгую инструментальную конструкцию, одушевляет электронную архитектуру трека. К слову, Донна действительно прожила с Брюсом Судано всю оставшуюся жизнь – астролог, похоже, не зря ел свой хлеб.

Что же до «I Feel Love», то песня, в которой, таким образом, удалось нащупать вечно ускользающий баланс между монструозным, нечеловеческим танцевальным грувом и, наоборот, тёплым, человечным, эмоциональным вокалом стала, во-первых, мегахитом многочисленных дискотек, а во-вторых, фактически шаблоном для великого множества «музык» будущего, как и предполагал Брайан Ино – вспомните хотя бы чикагский хаус. И то, и другое изрядно удивило авторов: Мородер и Беллотт не ходили на дискотеки, они работали в студии как профессионалы с 10:00 до 18:00, а вечером не поздно ложились спать, поэтому не вполне понимали, что происходит. Кроме того, им казалось, что композиция имеет смысл только в контексте пластинки «I Remember Yesterday», где она подытоживает пресловутый парад десятилетий, поэтому давайте снова отдадим должное чутью Нила Богарта: как и в случае с «Love to Love You Baby», это он уговорил всех заинтересованных лиц выпустить её на сингле.

С тех пор имя Джорджо Мородера стало ассоциироваться именно с таким звуком – аналогово-электронным; единственный живой инструмент в «I Feel Love» – это бочка, большой барабан, остальное сплошь машинерия. С целью освежить звучание Мородера, например, позвала для записи альбома «No. 1 in Heaven» умнейшая американо-британская поп- и рок-группа Sparks. Алан Паркер пригласил его писать саундтрек к драматическому триллеру «Полуночный экспресс» – продюсер и композитор взял за него «Оскара». В 2013 году Daft Punk взяли с музыкантом большое интервью и использовали отрывки из него в композиции-трибьюте «Giorgio By Moroder» – высочайший знак благодарной преемственности.

А что же Донна Саммер? Она была звездой и королевой и до «I Feel Love» и осталась таковой после – как минимум ещё лет на пять. Но парадоксальным образом это футуристическое звучание в её творчестве было востребовано ещё всего лишь несколько раз (например, в треке «Sunset People») – всё-таки диско-оркестровки ей, похоже, были более понятны и созвучны. Впрочем, когда стиль диско вышел из моды, Саммер нашла в себе силы опробовать некоторые кроссовер-формы: и электропоп, и R&B, и софт-рок, – да и в дуэте с Барброй Стрейзанд «No More Tears» именно она всегда казалась мне сильным звеном.

Остаётся понять, была ли Донна Саммер лишь послушной исполнительницей продюсерской воли (как миллионы поющих девушек и юношей до и после неё) или самостоятельной творческой единицей? Что ж, конечно, саунд и концепция её пластинок во многом определялись посторонними людьми – но Донна всегда присваивала себе песни, которые пела. Она вживалась в них, слегка меняла их под себя, – короче, никогда не отбывала номер. Чем дальше, тем чаще её имя возникало в скобках после названия трека на задних обложках альбомов – её не устраивала роль говорящей, а точнее поющей головы. Для меня-то, признаться, это и вовсе не слишком важно – в популярной музыке нет непременного условия авторства, тут можно «быть дельным человеком» и не писать своих песен; спросите, в конце концов, у Элвиса Пресли, как так бывает. Но это явно было важно для самой Донны, поэтому я чувствую необходимость об этом сказать.

И в конце концов, хиты у неё были и вне эры Мородера – Беллотта, пусть и реже – и, пожалуй, не такого крупного калибра. Расставшись с верной командой, уже в 1980-е годы она исполнила и записала, например, трек «She Works Hard for the Money», довольно неожиданную из уст Саммер и оттого ещё более убедительную оду простой официантке, которой приходится пахать за троих, чтобы свести концы с концами.

Как тебе такое, Брюс Спрингстин?

Глава 16. Города в пыли

SIOUXSIE & THE BANSHEES

ТРЕК-ЛИСТ:

1. FACE TO FACE

2. HONG KONG GARDEN

3. METAL POSTCARD

4. CHRISTINE

5. HAPPY HOUSE

6. SPELLBOUND

7. ARABIAN NIGHTS

8. CITIES IN DUST

9. PEAK-A-BOO

10. KISS THEM FOR ME

11. DEAR PRUDENCE

В начале 1990-х, на позднем этапе существования группы Siouxsie & the Banshees, ансамбль получил неожиданный заказ – сочинить и записать песню для «Бэтмена» Тима Бёртона. Список авторов композиции «Face to Face» в итоге выглядит довольно необычно: Siouxsie & the Banshees – и известный кинокомпозитор Дэнни Элфман, автор множества саундтреков; всю остальную звуковую дорожку к картине сочинял именно он, поэтому пришлось и тут скоординировать с Элфманом звучание, тональность и аранжировку, чтобы трек не казался в фильме вставным зубом. Идея пригласить группу для записи песни принадлежала самому Бёртону – выяснилось, что он большой поклонник Siouxsie and the Banshees. «Сьюзи [Сью, фронтвумен ансамбля], – сказал знаменитый режиссёр, – одна из совсем немногих женщин, которые могут убедительно воспроизвести первобытный кошачий вопль».

Пожалуй, в конечном счёте в «Face to Face» от неё ничего подобного не потребовалось, но вообще-то в правоте Бёртона здесь нет никакого сомнения. Сьюзи – потрясающе разнообразная, уверенная певица, возможно, главный женский голос панк-рока. Положим, с первобытным кошачьем воплем, по выражению режиссёра, вполне могла бы справиться и, например, Патти Смит, бабушка всех панк-певиц мира – но у неё, при всём гигантском уважении, порой возникали проблемы там, где требовалось собственно пение, традиционного свойства: Патти, подобно её заочному учителю Леонарду Коэну, была поэтом, взявшим в руки микрофон, а не представительницей певческой профессии. Сьюзи же – сначала именно вокалистка и только потом поэт (не случайно половину текстов в Siouxsie & the Banshees писала вообще не она, а бас-гитарист Стивен Северин). В её арсенале – лужёная глотка, мощные связки и ещё, конечно, бесстрашие, полное отсутствие комплексов: «то как зверь она завоет, то заплачет как дитя» – и не испытает никакого смущения ни в том, ни в другом случае.

Первый сингл Siouxsie & the Banshees, «Hong Kong Garden», вышел в 1978 году, но к тому моменту в жизни Сьюзи Сью (урождённой Сьюзен Джанет Баллион) и её проекта уже многое успело произойти. Это люди из самой что ни на есть колыбели британского панк-рока – и Сьюзи, и Стивен Северин принадлежали к так называемому «контингенту из Бромли»: журналисты называли так поклонников группы Sex Pistols, колесивших за своими любимцами по всей стране, которых отчего-то особенно много развелось именно в лондонском городе-спутнике Бромли. Музыка Sex Pistols, а равно и сопровождающая её панк-эстетика – вызывающая мода, протест против унылого старомодного этикета – были для Сьюзи, как и для многих её соратников и соратниц, способом бегства от депрессивной рутины стандартной жизни в скучном, холодном, дождливом британском пригороде: её отец умер от алкоголизма, в юности она пережила сексуальное насилие, к чему её родственники отнеслись равнодушно, короче говоря, у нашей героини были не самые счастливые годы становления. Знакомство и дружба с Sex Pistols вдохнули смысл в её существование, а ещё подарили Сьюзи первый вкус скандальной славы. Сначала она участвовала в легендарном телешоу BBC с участием британских панков как часть их группы поддержки – и это именно к ней подкатил ведущий Билл Гранди, мол, можем сходить куда-нибудь после съёмки, что спровоцировало гитариста Sex Pistols Стива Джонса прямо в эфире обозвать его похотливым старикашкой, да ещё и с использованием ненормативной лексики; на следующий день группа проснулась знаменитой. Следующий случай был менее приятным – во Франции, куда Сьюзи поехала с Sex Pistols, её поколотили за повязку со свастикой; да, панк-рокеры, как и представители многих других неформальных молодёжных субкультур, порой заигрывали с нацистской символикой. Впрочем, певица настаивала, что не имела в виду ничего такого – и один из треков с первого альбома Siouxsie & the Banshees «Scream» группа в итоге посвятила британскому художнику немецкого происхождения, убеждённому антифашисту Джону Хартфилду; композиция называлась «Mittageisen» в германоязычной версии и «Metal Postcard» в англоязычном варианте.

Впрочем, главное, что Сьюзи Сью получила от панка – это не скандальная известность и даже не новые друзья: как и многим другим представителям её поколения, панк открыл ей глаза на то, что она тоже может заниматься творчеством, творить искусство, если хотите. В этом смысле показательны два эпизода: во-первых, история первого концерта Siouxsie & the Banshees. Он состоялся на фестивале, организованном продюсером Sex Pistols Малькольмом Маклареном, после того как выступление в последний момент отменила одна из приглашённых групп. Сьюзи вышла на сцену вместе со Стивеном Северином, Сид Вишес из Sex Pistols сел за барабаны, и втроём они устроили некий шумовой экспериментальный хеппенинг: музыканты терзали инструменты, а певица декламировала текст, импровизируя на ходу. Всех, кому интересно, как это звучало, отсылаю к второму альбому Siouxsie & the Banshees «Join Hands» и конкретно ко 14-минутному треку «Lord’s Prayer», который был попыткой спустя пару лет воспроизвести тот опыт в студии. Панк стёр дистанцию между артистом и зрителем – теперь это могли быть одни и те же люди, и случай со Siouxsie & the Banshees ярко это проиллюстрировал.

И второй момент, мимо которого невозможно пройти в этой истории: для дальнейших выступлений и тем более записей новой группе требовался гитарист. Так вот, Сьюзи и Стивен Северин отвергли сразу несколько кандидатов по причине того, что они были – дальше прямая цитата – «настоящими рок-гитаристами». Панку не нужны были люди, умеющие профессионально сыграть броское соло – Siouxsie & the Banshees скорее нуждались в ком-то, кто мыслил бы нешаблонно, кто перепридумал бы саму роль гитариста рок-группы. И они нашли искомое сначала в лице Джона Маккея (это как раз он играет в «Hong Kong Garden» и «Metal Postcard»), а потом в лице ещё одного Джона, обладателя сложной шотландской фамилии, которая чаще всего произносится как Макгиох. Он сотрудничал с ансамблем, начиная с третьего альбома «Kaleidoscope».

Если послушать подряд, встык ранние записи Siouxsie & the Banshees («Scream», отчасти «Join Hands») и уже более зрелый «Kaleidoscope», то будет хорошо слышно, как ансамбль буквально на наших с вами глазах меняет музыкальный стиль. Песня «Metal Postcard» была выполнена в жёстком, рваном панковском звуке, пусть ритмически уже и она была устроена хитрее, чем большинство треков тех же Sex Pistols. Сравните её, например, с композицией «Christine» – это уже постпанк в полный рост, грязная электрогитарная атака здесь сменяется более тонкой работой с мелодией, ритмом и аранжировкой, на место истошного крика приходит скорее нечто вроде печальной мелодекламации. Трюк, который удался немногим из первого панк-призыва – перейти в новое качество, сохранив бренд и в значительной степени состав; вспоминаются ещё The Clash, отчасти The Damned, да и всё, наверное. В Siouxsie & the Banshees сменились двое – гитарист Джон Макгиох, с которым мы уже познакомились, пришёл из блистательной арт-панк-группы Magazine; очень рекомендую их альбом «Real Life», если вы его не слышали – оттуда родом нестандартные мелодические ходы, диссонантные аккорды и диковинные эффекты, которые отныне будут встречаться в песнях ансамбля. И ещё одним новичком оказался барабанщик по прозвищу Баджи, в будущем – сначала бойфренд, а потом законный супруг и основной творческий партнёр Сьюзи; его неповторимую манеру, с акцентом на томы, можно оценить, например, в композиции «Happy House».

То есть из оголтелого панк-ансамбля, ведомого яркой неформалкой, Siouxsie & the Banshees переродились в стильный, во многом экспериментальный постпанк-состав, к которому пресса в начале 1980-х поспешила приклеить новый ярлык – «готический». Должен сказать, что я не знаю ни одного музыканта, которому бы конкретно этот ярлык был по душе – по крайней мере, из британских восьмидесятников: к нему с брезгливостью и отвращением относились и Роберт Смит из The Cure, и Питер Мёрфи из Bauhaus, и Эндрю Элдритч из Sisters of Mercy, и участники Siouxsie & the Banshees тоже. Что ж, отчасти их можно понять – сводить творчество любого из упомянутых ансамблей к узко понятой готике, то есть к мрачным фантазийным страшилкам, значит, обесценивать множество других красок, которые в нём имеются. С другой стороны, я испытываю и определённую корпоративную солидарность с коллегами-журналистами 1980-х – в самом деле, как ещё определить, например, содержание четвёртого по счёту альбома «Juju»? Что ни песня, то серийные убийцы, куклы вуду, древние проклятия и прочая чертовщина – чем не «готический рок»?

«Juju» стал одним из безусловных творческих пиков Siouxsie & the Banshees – и ярким свидетельством того, как группа теперь была открыта всем ветрам. Её дальнейшая история – это парад таких, я бы сказал, тихих экспериментов: звуковых, стилистических, образных. На самом деле это довольно редкая ситуация – обычно любой эксперимент становится для музыкантов поводом распиарить собственную творческую смелость, наши же герои словно бы занимались ими исподволь, под ковром. В следующем за «Juju» диске «A Kiss in the Dreamhouse» появились яркие клавишные и струнные – табу для панк-рока, но его авторитарные звуковые модели Siouxsie & the Banshees к этому времени оставили далеко позади. Связующей ниточкой с панком на этом этапе оказывался уже разве что неизменный стильный эпатаж солистки, которая к этому времени стала иконой моды, а её, как сейчас принято говорить, лук, с чёрными одеждами и кошачьим макияжем, копировали многочисленные поклонницы.

Затем был, например, альбом каверов, в который вошли песни Игги Попа, Kraftwerk, Sparks, Roxy Music и даже удава Каа из диснеевского мультфильма по «Книге джунглей». Было лёгкое, но заметное увлечение танцевальной музыкой – некоторые свои песни Siouxsie & the Banshees в духе времени стали выпускать в расширенных клубных миксах на 12-дюймовых пластинках. Было сотрудничество с Робертом Смитом из The Cure, который одно время числился в ансамбле постоянным соло-гитаристом. Был, наконец, сайд-проекта Сьюзи и барабанщика Баджи под названием The Creatures, спорадически записывавший странные и завораживающие пластинки с массой экзотической перкуссии и влиянием неевропейских музыкальных традиций – гавайской, индийской или японской.

При этом складывалось впечатление, что все эти опыты разной степени маргинальности лишь подпитывали вдохновение Siouxsie & the Banshees в области, так сказать, более конвенционального сонграйтинга. Основным синглом с их очередного, седьмого по счёту альбома «Tinderbox» стала блистательная песня «Cities in Dust», сочиненная по мотивам посещения Помпей – собственно «города в пыли» это как раз и есть Помпеи и Геркуланум, заваленные вулканическим пеплом. Думаю, об источниках вдохновения для композиций Siouxsie & the Banshees можно было бы написать отдельную книгу – они бывают необычайно экзотическими: скажем, хит «Christine», с которым мы уже знакомы, был придуман под впечатлением от истории пациентки психиатрической клиники, которая страдала раздвоением личности, так сказать, в особо крупных размерах: у неё этих личностей было 22 штуки.

Единственное, что объединяет разные треки проекта – это то, что в их фундаменте почти никогда не оказывается какой-либо беззаботно-позитивный импульс: нет, это всегда либо страшная история, либо волнующий, будоражащий литературный сюжет, либо, например, бытовое и социальное недовольство – так, композиция «Peek-A Boo» навеяна тем, как, по выражению Сьюзи Сью, в «современных фашистских медиа» изображаются женщины. Есть такое модное слово – эмпауэрмент, то есть нечто вроде осознания женщинами своей творческой силы и самостоятельности; нет сомнения, что Сьюзи – образец этого самого эмпауэрмента, и не случайно, например, Ширли Мэнсон из Garbage рассказывала, что училась петь, слушая альбомы «The Scream» и «Kaleidoscope». Конкретно песня «Peek-A Boo» примечательна ещё и тем, что она наконец-то спустя десять лет после основания проекта принесла Siouxsie & the Banshees успех в США, возглавив только-только основанный журналом «Биллборд» в то время «альтернативный» чарт – тот самый, в котором спустя несколько лет станут греметь Nirvana, The Smashing Pumpkins и другие известные американские группы. Так, походя, не прикладывая к этому никаких усилий, наши герои покорили и ещё один формат – сначала был панковский, потом готический, теперь вот «альтернативный». Есть, кстати, немаленькая вероятность, что трек взлетел в Америке во многом благодаря тому, что в его саунде, в битах и цифровом восьмидесятническом продакшене, слышно явное влияние хип-хопа.

В середине 1990-х история Siouxsie & the Banshees фактически завершается – после выхода альбома «The Rapture» группа охотно принимает участие в разного рода медиапроектах вроде расширенных переизданий своего материала, но не функционирует как творческая единица. Тем не менее, я рискну сказать, что на протяжении 17 лет они не имели себе равных в сочетании изобретательности, готовности идти на риск, стильности, харизмы и яркого поп-мелодизма. Именно в сочетании – по отдельности эти качества были присущи многим их коллегам и современникам, но идеальную пропорцию их комбинации, кажется, вычислили как раз Сьюзи Сью со товарищи. Наверное, логичнее всего упомянуть с ними через запятую группу The Cure – и в силу личных переплетений (напомню, Роберт Смит некоторое время состоял в Siouxsie & the Banshees), и в силу определённого сходства карьерной траектории: от постпанкового мрачняка к более свободно конвертируемой, цепкой и внятной поп-музыке.

Выбирать между ними лично я не собираюсь, но не удержусь от того, чтобы сказать тихонько, пока никто не слышит: до второй половины 1980-х, то есть до тех пор, пока The Cure не записали пластинки типа «Kiss Me Kiss Me Kiss Me» или «Disintegration», Siouxsie & the Banshees кажутся мне и мощнее, и интереснее.

Глава 17. Из чего сделаны мечты

THE HUMAN LEAGUE

ТРЕК-ЛИСТ:

1. DON’T YOU WANT ME

2. HUMAN

3. BEING BOILED

4. BLACK HIT OF SPACE

5. ONLY AFTER DARK

6. EMPIRE STATE HUMAN

7. OPEN YOUR HEART

8. THE THINGS THAT DREAMS ARE MADE OF

9. MIRROR MAN

10. THE LEBANON

11. (KEEP FEELING) FASCINATION

«She was walking as a waitress in the cocktail bar», «Она работала официанткой в коктейль-баре», – поёт харизматичный вокалист Фил Оуки, а во втором куплете Сюзанна Салли подтверждает «да, я работала официанткой в коктейль-баре». Так звучит песня группы The Human League «Don’t You Want Me», и оба в ней на самом деле говорят неправду – в своей жизни Салли подрабатывала только в парикмахерском салоне и в кинотеатре, где продавала мороженое. Ничего удивительного: когда вышел альбом «Dare», в котором содержалась «Don’t You Want Me», Салли и её подружка Джоан Кэзеролл ещё учились в школе, так что о постоянном трудоустройстве (тем более в коктейль-бар!) речи не шло. Работа, однако, сама их нашла – в лице, собственно, Фила Оуки, который как-то раз запеленговал двух симпатичных девчонок в шеффилдском ночном клубе Crazy Daisy. Несмотря на то что впоследствии он станет встречаться с одной из них, поначалу импульс для знакомства был исключительно творческий, если не вообще чисто имиджевый. The Human League переживали непростые времена – первый состав проекта недавно распался, а у Оуки был подписан контракт на европейский тур, причём в компании не кого-нибудь, а, на секундочку, самого Игги Попа! Нужно было срочно что-то решать, и певцу пришла в голову мысль пригласить в ансамбль пару девчонок, чтобы они подпевали и пританцовывали на сцене; так, мол, будет хоть какой-то визуальный хук, и, глядишь, его не закидают на гастролях тухлыми помидорами. Что ж, подпевками и подтанцовками, как уже ясно, дело не ограничилось – в «Don’t You Want Me» Сюзанне Салли досталась и полноценная вокальная партия. Хотя изначально трек был полностью сочинён от мужского лица, впоследствии Фил Оуки посмотрел фильм «Звезда родилась» – да-да, тот самый, который недавно обзавёлся кассовым римейком с Леди Гагой и Брэдли Купером, – и решил, что песня только выиграет, если исполнить её, так сказать, в диалоге.

«Don’t You Want Me» – один суперхит The Human League, другой назывался «Human» и вышел в свет ещё позже, в 1986 году. Другое время, другой звук, другая история – над альбомом «Crash», в который вошла песня «Human», работали американские продюсеры Джимми Джем и Терри Льюис, триумфально перезапустившие незадолго до этого карьеру сестры Майкла Джексона Джанет. Отношения у них с упрямыми британцами сложились довольно недружелюбные – Джем и Льюис принадлежали к американскому мейнстриму 1980-х, где продюсеры считались королями; соответственно, они привыкли к полному повиновению и утверждали, что лучше знают, как надо. Однако Оуки со товарищи имели свои взгляды на то, как должна звучать музыка, и их мнение часто шло вразрез с мнением продюсеров – короче говоря, понятно, что им было непросто работать вместе, и неудивительно, что этот опыт остался единичным. Но показательно другое – то, что гуру заокеанского продюсерского цеха вообще взялись за The Human League; согласитесь, вряд ли они бы предложили свои услуги просто случайным людям с улицы, верно? Это говорит о том, какой путь прошли наши герои к 1986-му – путь тем более удивительный, если вспомнить, с чего они начинали.

Ансамбль The Human League появился на свет в Шеффилде, суровом и мрачном британском промышленном городе. Пару лет назад мне довелось в нём побывать, и это, конечно, довольно специфическое место, особенно когда весь день пасмурно, а с неба падает проливной дождь; в другой ситуации я бы сказал, что мне не повезло с визитом, но, пожалуй, Шеффилд нужно увидеть именно таким – и именно при такой погоде оценить его специфическую атмосферу. Таково, стало быть, место действия, а время – вторая половина и конец 1970-х годов, то есть, как мы понимаем, эпоха панк-революции: тот самый период, когда пришли молодые и наглые артисты и сбросили с корабля современности весь классический рок, даром что играть на инструментах умели не очень здорово. Впрочем, музыканты, основавшие ансамбль The Human League – Мартин Уэр и Иэн Крейг Марш – к панк-революции относились довольно сдержанно: Уэр даже не пошёл на концерт Sex Pistols, когда те приезжали в Шеффилд во время своего британского турне. Точнее, так – им нравилась панковская философия, согласно которой музыкантом мог стать кто угодно, а былые заслуги не имели значения, более того, подразумевалось, что всю историю популярной музыки предстояло в известной степени начать с нуля. Однако им было совсем не близко само звучание панка: весь этот неумелый, малопривлекательный, жёсткий гитарный чёс. Уэр и Марш были поклонниками научной фантастики – даже название проекта они взяли из научно-фантастической настольной игры, где одна из галактик называлась «Лигой людей», – а их мировоззрение, наверное, правильнее всего будет охарактеризовать как футуристическое: музыкантов интересовало не прошлое, ассоциирующееся как раз с гитарной музыкой, а будущее, связанное, в представлении чуть ли не любого уважающего себя деятеля поп-сцены этого периода, разумеется, с электроникой. Поэтому, когда Уэру пришлось выбирать, на что потратить почти все имеющиеся у него деньги – на автомобиль или на синтезатор, он не стал думать дважды. Кстати, водить машину он не умеет до сих пор.

Собственно, первым инструментом The Human League стал даже не готовый синтезатор, а набор деталей, из которых можно было собрать свой собственный синт – довольно типичное решение для эпохи, одним из символов которой стала аббревиатура DIY, «do it yourself». Дальше удалось накопить на монофонический Korg – монофонический, то есть умеющий издавать лишь один звук в единицу времени; иными словами, на его клавиатуре можно было играть ноты последовательно, но не вместе, соединяя их в аккорд. Всё это было, разумеется, не очень удобно, ограничивало музыкантов и сковывало их творческое воображение – зато группа смогла с полным правом написать прямо на обложке своего неожиданного прорывного сингла «Being Boiled» фразу «electronically yours, The Human League», то есть «электронно ваши, The Human League», вместо «искренне ваши». Если помните, группа Queen в 1970-е годы хвасталась, что в её записях не использовались синтезаторы – и правильно делала в рамках традиционного рок-музыкального дискурса с его культом живого исполнения. Human League кичились обратным – тем, что, я бы сказал, ни один живой инструмент не пострадал в процессе записи их пластинок. И по-своему они, опять-таки, были совершенно правы: футуристическая электроника их ранних релизов должна была обходиться без хлама из лавки старьёвщика типа гитар и барабанов.

Оставался лишь один вопрос – как сделать музыку интересной не только для техно-гиков и читателей «Заводного апельсина» Энтони Бёрджесса, но и для, так сказать, обычных слушателей? Марш и Уэр решили его, расширив состав. Сначала в ансамбль взяли певца Фила Оуки – не то чтобы он обладал какими-то невероятными вокальными данными, но это после панк-революции было уже не очень важно; главное же, что у Оуки была впечатляющая внешность с характерным зачёсом на правую сторону, а это значило, что на концертах публике теперь было на кого смотреть. На кого – и на что: следующим новобранцем оказался Эдриан Райт, отвечавший за фоновые видеопроекции; выступления ансамбля, таким образом, стали представлять собой образцы синтетического искусства, в котором сплетались друг с другом электронная музыка, поп, театр и видеоарт. В таком виде группа просуществовала два года и выпустила два альбома: «Reproduction» и «Travelogue».

В целом история The Human League чем-то похожа на карьеру другого, более известного ансамбля родом примерно из той же эпохи – группы Depeche Mode. Как у «депешей» был ранний период под эгидой Винса Кларка, а затем, уже после расставания со своим первым предводителем, группа превратилась в хит-машину, так и здесь: мухи отдельно, котлеты отдельно – сначала футуристическая экспериментальная электроника имени Мартина Уэра и Иэна Крейга Марша, потом коммерческий успех новой версии группы, собранной Филом Оуки. Надо сказать, что между участниками Human League всегда случались споры, а некоторые из них даже запечатлены на плёнке – если вам интересно, послушайте раннюю короткометражку группы под названием «Dignity of Labour», на обложке которой изображён Юрий Гагарин. Она, во-первых, довольно интересна сама по себе – это чисто инструментальная работа, с массой занятных звуковых решений; но главное, что бонусом к ней идёт гибкий флекси-диск, на котором записан разговор музыкантов в студии – сначала они обсуждают, как назвать пластинку, а потом Эдриан Райт рассказывает историю о том, как Гагарин приземлился и крестьянин из соседней деревни угостил его чаем (Фил Оуки в этот момент говорит: «Чаем? Я не знал, что они пьют чай в России»).

Так или иначе, к середине 1980 года отношения в группе накалились до предела, и идеологи The Human League, Марш и Уэр, ушли, чтобы образовать собственный проект Heaven 17. Интересно, что менеджер ансамбля Боб Ласт уговорил их пожертвовать брендом Human League за символическое вознаграждение в 1 % с доходов от следующего полноформатного релиза. Ну точнее, это оно тогда казалось символическим, а в итоге принесло основателям группы вполне заметную прибыль, ведь следующим альбомом как раз и был хитовый диск «Dare» с песней «Don’t You Want Me», к которой они уже не имели никакого отношения – но благополучно озолотились за её счёт.

Что же до оставшихся в составе The Human League участников, то с ними была ровно одна проблема: оба они – вокалист Фил Оуки и занимавшийся видеоартом и прочими спецэффектами Эдриан Райт – не были музыкантами-инструменталистами. Да, вскоре после этого случилось судьбоносное знакомство Оуки с двумя старшеклассницами – Сюзанной Салли и Джоан Кэзеролл, – но для появления музыки этого, прямо скажем, тоже было недостаточно. И здесь мы приходим, вероятно, к главному, принципиальному отличию зрелых The Human League от ранних – с этих пор группа превратилась в как минимум отчасти, но продюсерский проект. Нет, безусловно, её участники по-прежнему многое определяли самостоятельно, но для сочинения и записи музыки они теперь нередко пользовались помощью со стороны: например, в случае альбома «Dare» её оказал продюсер Мартин Рашент, пожалуй, главный катализатор успеха и этой пластинки, и ансамбля в целом. Точное, ровное, полированное звучание записи – а равно и нескольких последующих работ проекта – именно его заслуга; футуристическая экспериментальная электроника, таким образом, превращалась в свободно конвертируемый синтипоп. А присутствие симпатичных девушек на сцене и в студии как бы гуманизировало всю эту высокотехнологичную историю – мир научной фантастики сменился на другой, реальный. Не случайно одна из самых характерных песен The Human League этого периода носила название «Open Your Heart», «Открой своё сердце». Если раньше музыканты базировали тексты своих песен на сюжетах из фантастической литературы или подбирали их методом случайной нарезки слов и предложений, то теперь в них звучал вполне консервативный, даже сентиментальный девиз.

Последствия всех этих шагов не замедлили сказаться: к рождеству 1981-го The Human League взлетели в высшие поп-музыкальные эшелоны как на родине, так и в США, где группа стала ключевой фигурой так называемого «второго британского вторжения» – так называют волну популярности преимущественно электронных, неоромантических британских артистов за океаном, совпавшую с возникновением телеканала MTV. При этом я хотел бы сделать важную оговорку – из музыки проекта вовсе не ушёл полностью экспериментальный, первооткрывательский дух. Так, например, вслед за альбомом «Dare» под вывеской League Unlimited Orchestra был выпущен диск «Love and Dancing», набор преимущественно инструментальных ремиксов на те же самые песни: то, что в 1982-м казалось безумной затеей, спустя несколько лет стало общим местом, а Фил Оуки и Мартин Рашент вновь ощутили себя пионерами-первопроходцами. «Love and Dancing» был не только маркетинговым феноменом, но и, так сказать, инженерным – для создания некоторых композиций потребовалось по несколько тысяч склеек. Когда мастер-лента была готова, музыканты первым делом полностью переписали её, то есть фактически сделали дубликат – оригинал рисковал рассыпаться от малейшего неосторожного движения.

Впрочем, слава и успех, как известно, не проходят бесследно – между продюсером и участниками The Human League вскоре пробежала кошка. Во время одной из встреч, посвящённых работе над следующим полноформатным альбомом «Hysteria», Сюзанна Салли обвинила Рашента в том, что он, будучи уже на четвёртом десятке, плохо понимает, что нужно современной молодёжи – продюсер хлопнул дверью и ушёл, временно забросив вообще занятия музыкой как таковой. Что ж, девушки из The Human League действительно были почти вдвое моложе его – проблема была лишь в том, что они не были музыкантами. Парадоксально, но в золотом составе, добившемся максимального коммерческого успеха, ансамбль сильно зависел от продюсеров. Качество его последующих пластинок зачастую прямо определялось тем, с кем именно – я бы даже сказал, под чьим надзором – они были записаны.

В далёком 1979 году Дэвид Боуи назвал саунд The Human League «звуком будущего» – мощная заявка на успех для молодого ансамбля. В будущее, однако, взяли не всех, а его саундтреком, как выяснилось, стали скорее романтические синтипоп-хиты про отношения, а не словесные коллажи по мотивам произведений Бёрджесса и «Доктора Кто». Означает ли это, что великий музыкант ошибся в своих прогнозах? Думаю, нет – просто случилось то, что случается всегда: массовая культура поглощает авангард, причёсывает его, делает понятным и доступным, после чего остаётся только ждать следующего всплеска экспериментальной мысли. Для меня в истории The Human League наиболее ценно вот какое обстоятельство: она не вписывается в дискурс «сначала играли классную музыку, а потом занялись какой-то попсой». Филу Оуки и его разнообразным, сменявшим друг друга коллегам удалось сначала играть классную музыку, условно говоря, не для всех – а потом играть классную музыку для всех. Он побывал и автором-сочинителем, и послушным исполнителем продюсерской воли.

Поклонники The Human League часто делятся на два типа: некоторые считают, что настоящая история группы началась в 1981 году, когда у неё появился первый хит номер один (та самая песня «Don’t You Want Me»), другие полагают, что, наоборот, тут-то всё самое интересное и закончилось, и дальше слушать особо нечего, а записи, заслуживающие того, чтобы остаться в истории, были созданы ансамблем ранее. В самом деле, между ранними и зрелыми The Human League – концептуальная и стилистическая пропасть: первые существовали в андеграунде, вторые заслуженно считались флагманами британского музыкального мейнстрима. Но лучшие записи обоих периодов, как кажется, ни чуточки ни устарели – да, конечно, они звучат как образцы поп-музыки своего времени, их происхождение выдаёт звучание и продакшен, но ни ледяной грув «Being Boiled», ни теплая синтетика «Don’t You Want Me» не теряют обаяния до сих пор. Мы по-прежнему испытываем от них упоение – keep feeling fascination, как призывает нас делать песня, выпущенная ансамблем в 1983 году; ею и завершится эта глава.

Глава 18. Вся жизнь в одном аккорде

ДАНИДИНСКИЙ САУНД / НОВОЗЕЛАНДСКАЯ ИНДИ-СЦЕНА 1980–1990-Х

ТРЕК-ЛИСТ:

1. THE SOMBRETONES – GOOD EVENING LISTENERS

2. THE CLEAN – TALLY-HO!

3. THE VERLAINES – DEATH AND THE MAIDEN

4. TALL DWARFS – FOR ALL THE WALTERS IN THE WORLD

5. CHRIS KNOX – NOT GIVEN LIGHTLY

6. SNEAKY FEELINGS – THROWING STONES

7. THE CHILLS – PINK FROST

8. THE BATS – NORTH BY NORTH

9. 3DS – OUTER SPACE

10. STRAITJACKET FITS – DIALLING A PRAYER

11. HEADLESS CHICKENS – GASKRANKINSTATION

«Good Evening Listeners», «Добрый вечер, слушатели», – обращается к нам в заголовке своей композиции новозеландская группа The Sombretones. Эти люди записали в 1990 году свою единственную короткометражную пластинку-EP из четырех песен, после чего пропали с экранов радаров – впрочем, для Новой Зеландии и для местной рок-сцены это нормальная ситуация, а противоположные истории (когда ансамбли существуют долго, записывают много альбомов и ездят в мировые турне), наоборот, редкость. На то есть, похоже, ровно две причины, но очень веские. Во-первых, Новая Зеландия, разумеется, располагается безнадёжно далеко от основных мировых потоков – финансовых и культурных. Максимум, на что может рассчитывать здешняя группа, это прокатиться в тур по соседней Австралии (до которой тоже на самом деле лететь примерно как от Москвы до Берлина) и попробовать прогреметь там. Возить же местные ансамбли в Европу и США – это дико долго и дорого, хоть прецеденты и бывали.

Вторая же причина – незаинтересованность самого новозеландского шоу-бизнеса в пестовании родных талантов и использовании внутренних резервов. Это традиционная ситуация для удалённых точек на музыкальной карте мира: легче ограничиваться импортом проверенных временем хитов из Англии и США, на худой конец, из Австралии, нежели пытаться как-то раскрутить местечковую сцену у себя в стране, учитывая потенциальные затраты и весьма неочевидный результат такого рода культуртрегерства. Именно так и обстояло дело в Новой Зеландии, пока здесь не появился удивительный лейбл Flying Nun, то есть дословно – «Летающая монахиня».

Деятельность Flying Nun – залог появления этой главы (и соответствовавшей ей программы «Хождение по звукам»); благодаря ей в одной из самых удалённых от «большого мира» стран смогла развиться необычайно занимательная музыкальная сцена. Отдельные яркие артисты, разумеется, появлялись в Новой Зеландии и раньше – в 1970-е годы, например, здесь действовала популярная прогрессив-роковая группа Split Enz, переродившаяся затем в более мейнстримный, но ничуть не менее качественный ансамбль Crowded House. Это, однако, были единичные вспышки, не нарушавшие мерного течения островной жизни – всё изменилось после того, как Роджер Шепард, работник музыкального магазина в захолустном даже по новозеландским меркам городе Данидин, вдохновившись британскими инди-лейблами вроде Factory Records или Rough Trade, продукция которых начала поступать и в Новую Зеландию, придумал собственное предприятие.

Непосредственным поводом для этого стало знакомство Шепарда с группой The Clean – её сингл «Tally Ho!» стал одним из первых релизов фирмы Flying Nun. На всё про всё издателю потребовалось 350 местных долларов, причём только 50 – на запись композиции The Clean, а остальные 300 – на авиабилет в Окленд, где ансамбль давал концерт; Шепард рассудил, что там группу могут перехватить другие антрепренёры и он останется с носом. Жителям Новой Зеландии словосочетание «Tally Ho» неплохо знакомо: так называется австралийская фирма по производству сигаретной бумаги. Но в оригинале «tally ho!» – это боевой клич английских охотников, означающий, что цель близка и собаки уже напали на след добычи. Очень симптоматично, что первый хит новозеландской независимой сцены назывался именно так. Наверняка именно эту фразу могли бы произнести шотландские моряки, которые давным-давно первыми доплыли до южного берега Новой Зеландии и основали там город Данидин – кстати, его название – это не что иное как Эдинбург на гэльском языке.

Слово «хит» в некоторых местах этой книги надлежит мысленно взять в кавычки, но только не здесь – песня «Tally Ho!» в самом деле попала в новозеландский топ-20 неожиданно для всех, включая и её авторов. И её успех явственно продемонстрировал многочисленным талантливым, но неприкаянным музыкантам их цель – показал, что, даже живя в Богом забытом уголке земного шара, можно многого добиться. В сущности, из ранних записей The Clean растут ноги у всего так называемого «данидинского саунда» – ретроспективно сцену, образовавшуюся вокруг лейбла Flying Nun, и её отличительный звук называют именно так. Складывался этот саунд, во-первых, из лёгкого непрофессионализма – в игре на инструментах, в пении, в записи: всё как будто сделано на коленке, и это придаёт музыке некое рукотворное обаяние (разумеется, здесь нельзя не напомнить, что именно в начале 1980-х, вслед за панк-революцией, во всём англоязычном мире пышным цветом расцвела DIY-культура, и каждый поверил, что может стать музыкантом). А во-вторых, данидинской музыке, как ни странно, чаще всего присущ довольно-таки позитивный настрой. Стилистически это вроде бы постпанк или сопредельные ему жанры – но он абсолютно лишён каких-либо мрачных, например, готических обертонов. Отчасти дело в том, что пластинки из Старого Света неизбежно доходили до Новой Зеландии с опозданием: к примеру, о Joy Division здесь узнали уже после того, как не стало Иэна Кёртиса (зато песня «Love Will Tear Us Apart» вскочила на самую верхушку хит-парада – тоже яркий индикатор вкусов широкой аудитории). С другой стороны, по всей вероятности, сама природа, климат и географическое положение страны – в сущности, идеального психоделического ретрита – приводили к тому, что даже в начале 1980-х в новозеландской музыке всё ещё ощущалась счастливая шестидесятническая струя, скорее связанная с хипповским позитивом, нежели с панковским нигилизмом. В саунде группы Sneaky Feelings, первой, сумевшей издать на Flying Nun не сингл или EP, а полноценный лонгплей, эхо The Beatles или Byrds было слышно намного отчётливее, чем эхо Sex Pistols или The Clash.

Эхо – не в переносном, а в прямом смысле – это ещё и третья отличительная особенность данидинского саунда: песни здесь зачастую как будто бы тонут в звонком гитарном мареве. Интересно, что местные музыканты в шутку называют свою родину «шумной страной»: «Noisy Land» – если произнести это словосочетание без паузы, то получится «Neuseeland» (так название страны звучит, например, на немецком языке). Главные местные нойз-рокеры – это проект The Dead C, не входивший в круг артистов лейбла Flying Nun, однако и в бэк-каталоге этой компании тоже встречались группы, явно стремившиеся выкрутить ползунок шумовых эффектов на максимум: например, The Gordons (во многом предвосхитившие нойз-роковые эксперименты американцев Sonic Youth), 3Ds (заслужившие прозвище «новозеландских Pixies») или Jean Paul Sartre Experience.

Последней группе со временем пришлось редуцировать свой эстетский заголовок до аббревиатуры JPS: вмешались наследники Жана-Поля Сартра, видимо, решившие, что новозеландские музыканты стремятся незаконно разбогатеть на имени выдающегося французского писателя. Это, конечно, было не так – задачи разбогатеть перед артистами Flying Nun до поры до времени просто не стояло, поскольку она казалась заведомо невыполнимой. Зато словосочетание Jean Paul Sartre Experience свидетельствовало о высоком интеллектуальном уровне обитателей Данидина (не зря единственное, чем этот город был по-настоящему известен на весь мир, это университет, в котором, например, в своё время проводили знаменитый «данидинский эксперимент» – изучали повадки тысячи новозеландцев на протяжении нескольких десятилетий, чтобы определить, как условия, в которых проходит детство, влияют на дальнейшую жизнь). И, как ни странно, это была не единственная местная группа, отсылающая к французской литературе – другой, ещё более знаковый для сцены Flying Nun состав, назывался The Verlaines. Их фронтмен Грэм Даунс имел музыкальное образование и слушал не только The Velvet Underground, но и, например, Густава Малера, и карнавальная средняя часть хитовой песни «Death and the Maiden» явно указывает на его знакомство с не самыми очевидными источниками – а может быть, просто на богатое творческое воображение. Поётся же в припевах композиции буквально следующее: «Ты закончишь как Рембо, примешь смерть от пули Верлена».

Каковы же были принципы лейбла Flying Nun? Первый и самый главный – полная свобода самовыражения, причём во всём: в музыке, в оформлении, в дизайне, в сценической презентации, в технологии записи. Вряд ли The Verlaines позволили бы экспериментировать с музыкальным авангардом и творчеством французских поэтов-символистов где-либо ещё – а тут это не только допускалось, но и приветствовалось. И второй принцип: мы все одна семья. Группы, издававшие материал на лейбле, часто отказывались от своей доли прибыли, если, скажем, их коллег приглашали в заграничное турне, и требовалось сброситься на билеты.

Оба этих принципа, наверное, наиболее ярко сошлись в одной-единственной фигуре: музыканта, продюсера, художника и звукоинженера Криса Нокса. Если Роджер Шепард был «собирателем земель новозеландских», то Нокс стал внутренним мотором сцены – человеком, без которого до нас не дошло бы две трети образцов данидинского саунда. В 1981-м он, будучи уже довольно известным постпанк-музыкантом (адресую интересующихся к творчеству его раннего проекта Toy Love – например, к замечательным песням «Squeeze» или «Death Rehearsal»), обзавёлся четырехдорожечным магнитофоном TEAC и мгновенно осознал потенциал этого, казалось бы, достаточно примитивного устройства. В итоге к нему домой стали чуть ли не ежедневно приходить многочисленные новозеландские исполнители, желавшие записать для вечности свои нетленки. И пресловутое дилетантское звучание многих релизов Flying Nun, разумеется, во многом связано как раз с этими спартанскими условиями записи. Впрочем, сам Нокс не считал, что они как-либо его ограничивают – напротив, со своим очередным, чрезвычайно влиятельным проектом Tall Dwarfs он стал одним из пионеров лоу-фая: осознанно кустарной звукозаписи, не стремящейся показаться более качественной и профессиональной, чем она есть (а ещё параллельно записывал яркие сольные работы – например, альбом «Seizure» с чудесной песней «Not Given Lightly») Каждая работа Tall Dwarfs оказывалась триумфом человеческой сообразительности, внятно отвечая на вопрос, как в домашних условиях сотворить убедительное художественное произведение; помимо собственно музыки – криволинейного абсурдистского авант-фолка – внимания заслуживали и сами релизы, оформленные Ноксом в стилистике не то детских рисунков, не то психоделических арт-коллажей (что, в сущности, нередко примерно одно и то же). Пластинка «The Long and the Short of It» к тому же вышла в виде странного гибрида: сторону А предполагалось проигрывать на скорости 45 оборотов в минуту, а сторону B – на 33 оборотах. Видимо, именно Tall Dwarfs – серые кардиналы книги «Хождение по звукам»: ведь в её первом томе – 45 глав, а во втором – 33!

Так или иначе, разумеется, не все представители данидинского саунда были столь же идейными приверженцами низкобюджетной записи, как Крис Нокс – и в декларативно некоммерческом, лоу-файном пространстве его портастудии им со временем становилось тесно. К тому же к середине 1980-х бренд Flying Nun стал известен в мире – импортные пластинки из Новой Зеландии попадали в руки сходно мысливших музыкантов в Англии и США: позже на них ссылались, например, такие звёзды американской «альтернативы», как R.E.M., Mudhoney или Pavement (последние даже перепевали песню «Death and the Maiden» The Verlaines). С запозданием – и не без логистических трудностей – но новозеландская независимая сцена инкорпорировалась в мировую. На этом этапе её основными представителями были уже, конечно, не пионеры из The Clean, а такие проекты, как The Chills (с бессмертным синглом «Pink Frost» – антиподский ответ «Love Will Tear Us Apart», только, что характерно, в мажорной тональности) или The Bats. Обе группы побывали с гастролями в Великобритании (а The Chills даже перебрались туда на ПМЖ, как это чуть позже сделает и Роджер Шепард) – правда, оказались несколько уязвлены колониальной неразборчивостью лондонской прессы: журнал New Musical Express аттестовал данидинских гастролёров как «пришельцев из страны кенгуру». В Новой Зеландии, разумеется, нет никаких кенгуру – только мирно пасущиеся на холмах овцы.

Параллельно лейбл Flying Nun стал изредка подписывать и артистов из-за пределов Новой Зеландии – например, здесь издавалась группа Stereolab, о которой можно прочесть в другой главе этой книги. Впрочем, финансовое состояние конторы оставляло желать лучшего: Шепарду и его коллегам с трудом давался переход от виниловых пластинок к компакт-дискам. Пришлось, скрепя сердце, отказаться от жёсткого DIY-этоса: Flying Nun заключили партнёрское соглашение с более финансово состоятельными австралийскими рекорд-компаниями Festival и Mushroom, а затем, когда последних выкупил международный мейджор-лейбл Warner Music, обнаружили себя в незавидном положении периферийного актива крупной корпорации. Вторая половина 1990-х и первая половина 2000-х стала для лейбла потерянным временем – однако в 2006-м Шепарду, при поддержке музыкантов Flying Nun (а также примкнувших к ним Crowded House, никогда не забывавших, несмотря на мейнстримный успех, о своих корнях в новозеландском андеграунде, – и ещё некоего оставшегося неназванным миллионера) удалось выкупить бренд у не заинтересованных в нём дельцов из Warner Music. На радостях спустя год была издана грандиозная четырехдисковая ретроспектива к 25-летию данидинской авантюры – и именно её я и рискну порекомендовать для первого знакомства всем, кто собирается нырнуть в удивительный и разнообразный мир новозеландской инди-музыки.

Глава 19. Как скоро наступит сейчас?

THE SMITHS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. THIS CHARMING MAN

2. HAND IN GLOVE

3. WHAT DIFFERENCE DOES IT MAKE?

4. HEAVEN KNOWS I’M MISERABLE NOW

5. CEMETRY GATES

6. THERE’S A LIGHT THAT NEVER GOES OUT

7. WHEN SHE SAID

8. BARBARISM BEGINS AT HOME

9. GIRLFRIEND IN A COMA

10. STOP ME IF YOU THINK YOU’VE HEARD THIS ONE BEFORE

11. HOW SOON IS NOW?

Давным-давно жил да был в Баудоне, пригороде Манчестера, один хороший гитарист, а в окраинном манчестерском районе Стретфорд жил да был один хороший певец, и вот как-то раз хороший гитарист пришёл к хорошему певцу, постучался и предложил писать музыку вместе, и так родилась одна очень хорошая группа под названием The Smiths. А если вам кажется, что я переборщил с топографическими подробностями Манчестера и его пригородов, которые вроде бы российским читателям ничего не говорят, то в своё оправдание хочу сказать вот что: в наши дни по местам боевой славы этой очень хорошей группы регулярно проводят экскурсии, то есть ситуация тут примерно такая же, как с The Beatles в Ливерпуле. В интернете, к примеру, я однажды наткнулся на рассказ одного из экскурсоводов о том, как он привёз группу японских туристов к воспетому группой The Smiths мосту, который, в сущности, больше ничего из себя не представляет: ну мост и мост. Так эти люди вылезли из микроавтобуса и принялись не только фотографироваться на фоне достопримечательности, что ещё можно понять, но, к его изумлению, они начали обнимать и целовать опоры этого моста! И это ярко говорит о том, какую маниакальную привязанность к ансамблю испытывает немало людей по всему миру: не могу не сказать, что журнал New Musical Express – разумеется, несколько провокативно – отвёл битлам лишь второе место в своём рейтинге главных британских рок-ансамблей, на первом же красовался именно манчестерский квартет.

Жил да был хороший гитарист – это про Джонни Марра, жил да был хороший певец – это про Стивена Патрика Моррисси, или просто Моррисси, или Моза: фамилия или прозвище сойдёт, а имя своё он официально дезавуировал ещё тогда, когда группа The Smiths только начинала свой недолгий, но яркий творческий путь. Именно эти двое человек – Марр и Моррисси – отвечают здесь практически за всё: можно, наверное, назвать их Ленноном и Маккартни большого Манчестера, и мне встречались довольно занятные оправдания этому сравнению. Например, как и Джон с Полом, они, мягко говоря, не всегда ладили, но явно нуждались друг в друге для того, чтобы сотворить свои лучшие вещи – по распространённому мнению, уровня песен The Smiths ни тот, ни другой после распада группы так и не достигли. Кроме того, The Smiths также большую часть своей истории представляли собой квартет – с басистом Энди Рурком и гитаристом Майком Джойсом вдобавок к двум основным творческим единицам; наконец, как и битлы, The Smiths – гениальная сингловая группа: у них немало прекрасных вещей, так и не попавших ни на один номерной альбом. Но на этом позвольте остановиться в попытках найти между двумя ансамблями что-либо общее: в конце концов, проистекают они во многом из вечного соперничества Ливерпуля и Манчестера – в музыке, в футболе, во всём. И именно манкунианская пресса в каждом талантливом квартете из своего околотка видела «новых битлов», продолжая педалировать этот несколько постылый нарратив. А The Smiths, конечно, никакими битлами не были – да и не стремились быть.

За свою историю этот ансамбль записал всего четыре полноформатных альбома, и хотя, как и было сказано, есть ещё с десяток прекрасных синглов, тем не менее, для великой группы вроде бы маловато. Спасает ситуацию то, что The Smiths, мягко говоря, недолго запрягали, чтобы не сказать – вовсе не запрягали: с первых же своих записей они идеально вписались в свой характерный, узнаваемый на раз саунд. Никаких издержек роста, никакого пубертатного периода, всё сразу чётко и по-взрослому (хотя Джонни Марр на момент основания ансамбля как раз таки был ещё тинейджером). Саунд же их отличался прежде всего полной внеположностью всему, что было популярно вокруг них. На календаре у нас 1982 год, эпоха новой волны, синтипопа, раннего хип-хопа и индастриала – но Моррисси, Марр и их соратники как будто не в курсе: они играют гитарный рок, самую ретроградскую музыку, которую тогда только можно было себе представить! На самом деле это, конечно, осознанная позиция: как говорилось в советском мультфильме, «Баба-яга против!». Свою популярность The Smiths попробовали заработать, что называется, от противного – и совершенно блистательным образом в этом преуспели.

Бисайдом к замечательной песне «What Difference Does It Make?» группа записала и выпустила композицию под названием «Back to the Old House» – возможно, менее яркую в непосредственно музыкальном отношении, зато с лёгкостью тянущую на девиз. The Smiths действительно на всех парах устремились в прошлое, причём сразу по нескольким маршрутам. Во-первых, музыка – гитары вместо синтезаторов, причём звучащие чаще всего мягко и звонко, как в шестидесятническом фолк-роке; из современников Джонни Марра отчасти сходного саунда своего инструмента добивался разве что Робин Гатри из Cocteau Twins, правда, в его музыке он имел совершенно иное эстетическое значение (напротив, по мотивам The Smiths в Британии радостно «забренчало» бесчисленное множество ансамблей, причисляемых к стилям тви- и джэнгл-поп). Во-вторых, тексты песен и визуальный образ – за это уже отвечал не Марр, а Моррисси, и в этом тоже манифестировался присущий группе пассеизм. Посмотрите на обложки синглов и альбомов группы: сплошная ностальгия – киноактёры 1950-х и 1960-х, участники каких-то полузабытых мыльных опер, драматурги и писатели, старые рекламные постеры, в общем, сплошная «ретромания» лет за двадцать до того, как критик Саймон Рейнолдс сформулирует этот термин и напишет об этом феномене книгу. Марр рассказывал, что даже его, большого любителя старой музыки, в какой-то момент стало раздражать то, что Моррисси всё время хотел делать кавер-версии каких-то забытых поп-песен 1950-х годов, то есть даже добитловской эпохи, и он вспылил: мол, не для того я сколачивал группу и учился играть на гитаре! В общем, The Smiths – одна из самых ранних в поп-музыке историй под вывеской «ретро».

В этой фиксации на прошлом они, однако, оказались всамделишными футуристами – и то же самое касается эмоционального ряда их песен. В топ-10 в Англии первой из композиций The Smiths попал сингл «Heaven Knows I’m Miserable Now» («Ей-богу, как же я сейчас несчастен»): это далеко не самая распространённая эмоция в поп-музыке тех времён – напротив, этот вид искусства в те годы был ещё относительно молод и оттого привык педалировать собственную силу, витальность и сексуальность. Но Моррисси и здесь сыграл на опережение, как будто предвосхитив, гениально предугадав, что спустя ещё лет 10–20 появится целое поколение поп-музыкальных нытиков, вечно жалующихся на жизнь. Его лирические герои – сплошь неудачники, униженные и оскорблённые, сирые и убогие, такие, как, например, Вив Николсон, как раз и изображённая на обложке миньона «Heaven Knows I’m Miserable Now». Знаете, кто это? Нет, в этот раз не кинозвезда 1950-х и не какая-нибудь малоизвестная писательница – а простая женщина из низов, которая вошла в историю Англии как великая транжира: в 1960-е годы её муж выиграл в футбольной лотерее баснословные деньги, после чего на вопрос журналистов, что она будет с ними делать, Николсон произнесла сакраментальную фразу: «Как что? Тратить, тратить, тратить!» И за несколько лет перевыполнила план, скупив массу дорогих шмоток, автомобилей и так далее; в итоге она полностью обанкротилась и едва не умерла от алкоголизма. Именно такие истории всегда завораживали Моррисси куда больше, чем традиционные для Европы 1980-х рассказы об успехе, об американской мечте и о накоплении капиталов.

С капитализмом у него вообще были непростые отношения: так, в песне «Paint a Vulgar Picture» The Smiths одними из первых прокомментировали – разумеется, в резко отрицательном ключе – практику рекорд-лейблов издавать одни и те же песни в разных упаковках и зарабатывать на этом бешеные деньги. Политической основой капитализма в Британии 1980-х, разумеется, был тэтчеризм – и его идеологу, «железной леди» британского правительства Маргарет Тэтчер, от Моррисси тоже досталось на орехи: после записи песни «Margaret on the Guillotine» музыкант стал объектом внимания со стороны Скотланд-Ярда. Не больше симпатий у него вызывала и королевская семья – заголовок последнего прижизненного лонгплея The Smiths, «The Queen is Dead», говорит сам за себя. Впрочем, интереснее, пожалуй, другая сторона социальных воззрений Моррисси, связанная не столько с осуждением власть имущих, сколько с поиском своего собственного места в обществе.

Где же оно? Вот, обратите внимание, например, на песню «When She Said» – возможно, не самый яркий, не самый захватывающий слушателя трек в дискографии The Smiths, зато чрезвычайно редкое для маскулинной поп-музыки тех времён выступление от женского лица. Английский язык, в отличие от русского, позволяет гендерно неопределённые конструкции: у нас ты говоришь, например, «я читал» или «я читала», и сразу ясно, о мужчине это или о женщине, а в английском такие формы не имеют рода: «I read» – и всё тут. Моррисси часто этим пользовался – если в «What She Said» отчётливо женская точка зрения, то в других песнях она непонятно какая: от чьего лица высказывается музыкант, эдак сразу и не сообразишь. Смысл этой неопределённости – в том, что The Smiths в лице своего солиста явно делают заявку на то, чтобы отменить традиционные гендерные установки, согласно которым мужчина – это главный герой поп-музыки, а женщина – в лучшем случае объект его сексуального желания. Здесь всё иначе, и если говорить о самом Моррисси, то он уже во времена The Smiths последовательно провозглашал целомудрие и сексуальное воздержание – неслыханное дело для поп-культуры, для которой секс всегда был одним из тех китов, на котором, собственно, она и стоит. На сцену музыкант, обладатель стопроцентно, безошибочно мужской харизмы, выходил с букетом гладиолусов, то есть отчётливо женским аксессуаром, опять-таки, стирая, смазывая, ставя под вопрос устойчивые гендерные роли. И это, конечно, ещё один пример вечной борьбы The Smiths с нормативностью, с какими-либо установками типа «так правильно», а «так неправильно», которыми нас пичкают ещё в детстве в семье.

Да, действительно, «Barbarism Begins at Home» («Варварство начинается дома»), как гласит ещё одна прекрасная песня группы. А продолжается оно в массе иных локаций – в королевском дворце, в двух палатах парламента, в лесах Великобритании, в которых идёт ненавистная Моррисси охота на животных, в ресторанах, где из этих животных делают вкусную еду, а также на рок-сцене, которая, при всём свойственном ей некогда протестном потенциале, к 1980-м погрязла, по мнению музыкантов The Smiths, в той же самой нормативности: шаг вправо или влево приравнивался здесь к побегу. Борьбу с этим участники группы вели на самых разных уровнях: музыкальном, текстовом или, скажем, на рекламном – лишь к третьему альбому The Smiths согласились снимать видеоклипы, а ещё отказывались от выгодных коммерческих предложений (последнее, к слову, свойственно им до сих пор – никакого реюниона так и не случилось, хотя и Моррисси, и Джонни Марру предлагали за это очень большие деньги). И на визуальном уровне тоже: Моррисси часто пел в очках, хотя со зрением у него всё было в порядке, а на телешоу Top of the Pops как-то раз выступил в слуховом аппарате в поддержку слабовидящих и слабослышащих, которых безжалостная социокультурная машина поп-музыки выталкивает на обочину. Нравится или не нравится кому-то музыка The Smiths – это дело житейское, но кое-какой опыт этой борьбы с нормативностью, с утверждениями «так надо», а «так нельзя», я бы на месте каждого из нас точно у них перенял. Даже сам заголовок ансамбля – The Smiths, «Смиты», «Кузнецовы»: самая распространённая в Великобритании фамилия во множественном числе – смотрелся вызывающе просто и лаконично на фоне претенциозных названий конкурирующих ансамблей той же самой эпохи: Young Marble Giants, Echo and the Bunnymen, Orchestral Manoeuvres in the Dark…

Во время работы над альбомом «Strangeways, Here We Come» в 1987-м проект фактически развалился на части – и произошло это, как часто и бывает с великими группами, на пике формы и популярности. С тех пор Джонни Марр и Моррисси почти не общаются друг с другом, хотя некоторые точки пересечения у них имеются: когда несколько лет назад тогдашний британский премьер-министр Дэвид Кэмерон заявил, что всю жизнь был фанатом The Smiths, оба с отвращением сказали, что мечтали бы запретить ему слушать их музыку и жалеют о том, что это невозможно. Некоторые вещи не меняются, правда?

Об историческом значении группы говорить даже как-то избыточно: ну да, именно эти люди протянули ниточку от The Beatles и The Kinks через Дэвида Боуи и мод-ривайвл конца 1970-х к брит-попу более позднего периода (Деймон Албарн сколотил группу Blur именно под впечатлением от концерта The Smiths), а затем и к ансамблям вроде Arctic Monkeys. Моррисси и Марр – важные звенья того чисто британского поп-музыкального континуума, который и по сей день, кажется, не думает прерываться. Что, впрочем, не гарантирует им положительного отношения со стороны всех и вся – по крайней мере, фронтмен The Smiths с 1980-х подвергается критике то за чрезмерный снобизм и манерность, то за некоторые неосторожные (и уж точно неполиткорректные) высказывания. Другой британский герой тех же лет, Роберт Смит из The Cure, однажды даже сказал: «если Моррисси попросит не есть мяса, я буду есть мясо, до такой степени я его ненавижу». Впрочем, точно такая же формула была почти факсимильно воспроизведена и за «железным занавесом», при совершенно иных обстоятельствах – в знаменитой цитате Иосифа Бродского: «если Евтушенко против колхозов, то я – за!».

Не будем требовать от творческих людей, помимо прочих их достоинств, ещё и непременной уважительной толерантности друг к другу.

Глава 20. Блеск для губ

PULP

ТРЕК-ЛИСТ:

1. MIS-SHAPES

2. COMMON PEOPLE

3. LITTLE GIRL WITH BLUE EYES

4. ACRYLIC AFTERNOONS

5. BABIES

6. I SPY

7. BAR ITALIA

8. THIS IS HARDCORE

9. SOMETHING CHANGED

10. LIPGLOSS

Не знаю, как вас, а меня в музыке всегда больше всего интересовали явления, стоящие как бы особняком – те, что затруднительно приписать к какому-то определённому движению, назвать частью какого-то определённого дискурса. Эти явления существуют как будто бы сами по себе – разумеется, они не могут быть совсем не связаны с тем, что их окружает, но эта связь на поверку оказывается слабой, непрочной. Может быть, это химера моего восприятия, но почему-то кажется, что так жить сложнее – а, значит, интереснее: как ни цинично это прозвучит, но тяготы, конфликты, трудности с реализацией идей – всё это было и остаётся перспективным творческим триггером. Нет, художник, конечно, не должен быть непременно болен и голоден – но если он сам не ищет лёгких путей, если сам не стремится примкнуть к большинству во что бы то ни стало, а остаётся гордым и независимым, довольно часто случается, что именно так и выглядит путь к творческому триумфу.

Кажется, именно этот путь прошла британская группа Pulp под управлением харизматичного фронтмена Джарвиса Кокера. Начинать знакомство с ней мне кажется уместным с песни под названием «Mis-Shapes» – по трём основным причинам. Во-первых, это первая композиция в альбоме «Different Class», вероятно, самом сильной записи в дискографии ансамбля, хотя есть и ещё пара кандидатур. Во-вторых, в ней классный рифф и очень яркий, как сказали бы музыканты, крещендирующий припев – с неотразимым динамическим и гармоническим нарастанием; думаю, по своим музыкальным характеристикам трек хорошо подошёл бы какому-нибудь фильму о Джеймсе Бонде – и, кстати, не случайно другую песню Pulp всерьёз рассматривали для картины «Завтра не умрёт никогда», правда в итоге предпочли ей сочинение певицы Шерил Кроу.

В-третьих, кто такие mis-shapes? В словаре вы не найдёте этого слова в таком написании: ближайший аналог – это глагол to misshape, означающий «деформировать», «искажать форму чего-либо». И первая строчка композиции с ходу выдаёт задуманный Джарвисом Кокером ассоциативный – и эмоциональный – ряд: «misshapes, mistakes, misfits», – поёт он, то есть «уроды, калеки, ошибки природы, изгои» – вот от чьего лица исполнена песня, вот с кем солидарен автор, вот кому сочувствует и чью жизнь поэтизирует. А дальше – оптимистическое развитие идеи: «Brothers and sisters don’t you see / The future’s owned by you and me» («братья и сёстры, неужели вы не видите – будущее за нами». И наконец, «We want your homes, we want your lives, we want the things you won’t allow us / We won’t use guns, we won’t use bombs, we’ll use the one thing we’ve got more of / That’s our minds» – «нам нужны ваши дома и ваши жизни, нам нужны вещи, которые вы нам запрещаете; мы не будем пользоваться пистолетами и бомбами, мы воспользуемся тем, в чём у нас перед вами преимущество – нашими мозгами».

Как только ни интерпретировали эти строчки! Одно из самых любопытных мнений – что это, мол, боевой клич брит-попа, всех этих молодых да наглых британских рокеров 1990-х, к которым формально относилась и группа Pulp: такой, значит, старый добрый дискурс, скажем, песни «Roll Over Beethoven» Чака Берри – подвиньтесь, старичьё, дальше действовать будем мы (это уже не Чак Берри, а другой популярный артист). Ну и что тут скажешь: вроде бы формально многое совпадает – да, успех Pulp совпал с расцветом брит-попа, да, они рутинно перечисляются через запятую с Oasis, Blur, Suede и остальными. Но есть, как говорится, нюансы – музыкального, философского и сугубо фактического свойства.

Если говорить о музыке, то вслушайтесь, скажем, в хит Pulp «Common People». Он демонстрирует нам стилистические приметы, совершенно брит-попу чуждые – взять хотя бы ровный, механистический грув, явно вдохновлённый краут-роком 1970-х. Уберите вокал Кокера, и останется инструментал, который с лёгкостью можно представить себе на каком-нибудь классическом альбоме Kraftwerk или даже скорее группы Neu! Брит-поп же, по крайней мере в самой раскрученной своей версии середины 1990-х, оставался декларативно патриотичен: в нём допускались разные влияния – кто-то слушал The Kinks и The Who, кто-то глэм-рокеров, а кто-то психоделистов, – но все они неизбежно имели местную прописку. Определённый культурный национализм был заложен в ДНК самого стиля: если источник вдохновения небританский, то и музыка не является брит-попом, всё просто. История Blur и их одноимённого альбома 1997 года, решённого в американском духе в знак разрыва с опостылевшими британскими традициями, ярко подтверждает этот тезис.

Pulp же никогда не были чужды сторонним примесям – и это первый пункт, по которому они последовательно выбивались из шеренги, отказывались маршировать в ногу с остальными. Пункт номер два может проиллюстрировать, к примеру, песня «Little Girl with Blue Eyes»; допускаю, что те, кто не погружался глубоко в творческое наследие группы, могли никогда её и не слышать. Дело в том, что записана и издана она была в 1985 году, и даже это не было дебютом наших героев – годом ранее у них уже вышел и первый полноформатный альбом под названием «It». О чём это говорит? Ясно о чём – Pulp не могут всерьёз использовать формулу «подвиньтесь, старичьё», потому что они сами старичьё! По крайней мере, относительно тех, кого обычно считают их коллегами по цеху: Джарвис Кокер старше Деймона Албарна на пять лет, а Лиэма Галлахера на все девять. Казалось бы, не такая уж и большая разница, но только не в поп-музыке, которая меняется, сбрасывает старую кожу и обрастает новой каждые год-другой. Из великих британских групп Pulp, как ни смешно, – современники The Smiths, а вовсе не Blur или Oasis. И, кстати, Джарвиса Кокера на первых порах сравнивали с Моррисси – не только по силе голоса, но и по эмпатичному содержанию песен (вспомните хотя бы уже знакомую нам «Mis-Shapes» с её гимном изгоям). А когда однажды по молодости он решил произвести впечатление на девушку, забрался по стене к её окну на третьем этаже, изображая Человека-паука, сверзился оттуда и оказался на время прикован к инвалидному креслу – но не отменил ближайшие концерты Pulp, а прямо из кресла и пел, – все решили, что это не следствие настоящей травмы, а желание привлечь внимание к проблемам инвалидов: примерно как слуховой аппарат у того же Моррисси.

Что означает это возрастное различие между Pulp и другими бритпоп-звёздами? Три вещи прежде всего. Во-первых, у группы, соответственно, было нечто, чего не было у их соратников по популярной музыке 1990-х – история неудач, тернистый путь за спиной; те оказались в дамках сразу, с первой попытки, и оттого не знали горя, Кокер же уже не мог зачеркнуть свой долгий опыт поисков себя, поисков своего саунда, поисков верного рецепта. Во-вторых, Pulp, таким образом, по касательной затронули множество «музык», которые для их коллег были историей – и готик-рок в духе Bauhaus и The Cure, и, скажем, рейв и эйсид-хаус: моторный бит «Common People» выдаёт в них людей, знакомых с электронной музыкой деятельно, а не по чужим записям (и да, конечно, если копнуть чуть глубже, то в творчестве ансамбля до прорыва обнаружатся работы и в этом жанре).

Но самым главным мне кажется вот что: возраст, опыт и происхождение позволили Джарвису Кокеру петь о другом и по-другому, чем подавляющему большинству брит-поп-артистов. Яркой иллюстрацией тут может служить, к примеру, композиция «Acrylic Afternoons», в которой герой приезжает к женщине и занимается с ней любовью прямо под столом, пока дети играют на улице и ждут – цитата – «пока их матери закончат дела со своими возлюбленными»; к этому моменту речь в песне уже не об одной женщине, а обо всех женщинах мира и обо всех возлюбленных мира. Творчество группы Pulp посвящено, наверное, не одной-единственной теме, но она, тем не менее, встречается в нём чаще и звучит громче и чётче, чем любые другие – это тема секса. Между тем брит-поп-то её, наоборот, явно побаивается – любовь и романтика в нём иногда есть, а плотского почти нет.

Эротическую метафору в «Acrylic Afternoons» трудно не расслышать даже в том, как звучит композиция: прерывистый шёпот куплетов, разрешающийся воплем перед каждым припевом. И это лишь один из множества образцов: возьмите любой альбом группы, разве что кроме первого, ещё совсем юношеского «It», послушайте случайную песню, оцените подачу Джарвиса Кокера и переведите текст для верности – велика вероятность, что наткнётесь на другие примеры. Говоря ханжеским языком моего детства – тех времён, когда мы вообще что-то узнавали про секс и начинали о нём думать, – Кокер, конечно, озабоченный; помню, было такое дурацкое слово, произносимое к месту и не к месту. Причём он не классик-роковая звезда, а человек другого поколения – поэтому и о сексе он поёт не только с точки зрения похотливого самца. Подобно уже упоминавшимся выше The Smiths, у Pulp есть песни и от женского лица – или, по крайней мере, с ярко и рельефно прописанными женскими образами: композиции, в которых женщины – не объективированные носители соответствующих половых признаков, а полноценные действующие лица. В других записях Кокер принимает совсем удивительную роль – роль вуайера, подглядывающего; таков, скажем, хит «Babies» или одна из самых ярких, театральных песен Pulp, которая называется «I Spy».

Этот трек ансамбль играл живьём, в частности, на шоу Джулса Холланда с реальным оркестром, послушно воспроизводящим роскошную студийную аранжировку; в середине 1990-х, после издания альбома «Different Class», всё, казалось, было в их руках, всё у них получалось. Примерно тогда же музыканты триумфально выступили на фестивале Гластонбери, в последний момент заменив группу The Stone Roses, один из участников которой сломал руку – а уже знакомая нам композиция «Common People», несмотря на своё неконвенциональное звучание, залезла на второе место британского хит-парада. Год спустя случился ещё один занятный инцидент: Джарвис Кокер чуть не сорвал выступление Майкла Джексона на церемонии вручения премии Brit Awards. Королю поп-музыки собирались присудить почётную статуэтку за неоценимый вклад или что-то в этом роде, и он решил по этому случаю исполнить композицию «Earth Song» в комплекте с перформансом весьма сомнительного вкуса: на сцену вместе с Джексоном вышло с десяток детей, которые благодарно обнимали артиста, пока тот – по сюжету трека – спасал человечество от экологической катастрофы. Не в силах смотреть на этот гиньоль, Кокер без предупреждения вылез на сцену, повернулся спиной к публике – и дальше очевидцы не могут прийти к единому мнению: снял он всё-таки штаны и показал всем задницу или нет. Так или иначе, следующую ночь фронтмен Pulp провёл в полицейском участке. Надо сказать, что, комментируя происшествие, он никогда не поднимал тему «Майкл Джексон и дети» – хотя первые обвинения знаменитого музыканта в педофилии к этому моменту уже прозвучали. Джарвис говорил, что протестует прежде всего против безвкусицы – и против того, что Джексон изображает из себя некую богоподобную фигуру, спасителя мира, а музыкальная индустрия позволяет ему заниматься этой чушью, просто потому что он богатый и влиятельный.

Так или иначе, несмотря на то, что некоторые газетчики даже предложили по итогам инцидента присвоить Кокеру рыцарское звание, дела у Pulp вскоре пошли не очень – группу настиг творческий кризис, а один из участников, гитарист и скрипач Расселл Сениор, ушёл с формулировкой, что, мол, в творческом отношении ансамбль больше не способен ничего ему дать. Впрочем, спустя три года герои этой главы выпустили ещё один мощный альбом, под названием «This Is Hardcore» – однако заглавный трек с него, который музыканты уговорили лейбл выпустить на сингле, оказался классическим примером карьерного самоубийства. Звучал он вновь абсолютно перпендикулярно и брит-попу, и даже остальному творчеству Pulp – но главным, вероятно, было даже не это, а то, что в своих сексуальных фантазиях Кокер в этот раз, по мнению некоторых, зашёл слишком далеко: хардкор в данном случае это не музыкальный стиль, а категория порнографического видео, и песня, собственно, документирует процесс съёмки этого видео. Впрочем, прежде чем вы сочтёте его грязным похабником, я уточню, что речь, конечно, не о смаковании подробностей – нет, секс и тут интересует музыканта скорее с психологической точки зрения, и он оказывается чрезвычайно, пугающе убедителен в передаче бессмысленности, тщетности порнографического опыта для лирического героя.

Как же, в конечном счёте, выглядит история группы Pulp? А вот как: сначала – рождение проекта в 1978-м, когда Джарвису Кокеру было 15 лет (кстати, с Джо Кокером они не родственники, хотя оба родом из Шеффилда, и, более того, Джо Кокер был другом семьи Джарвиса и однажды даже сыграл в его жизни роль бебиситтера – сторожил кроватку с годовалым Кокером-младшим, пока его родители уходили по делам. Затем долгое набивание шишек, за неимением лучшего слова: один альбом в первой половине 1980-х, ещё один во второй, лихорадочные попытки найти свой звук и образ. А дальше – неожиданный взлёт в 1990-е, на волне брит-поп-революции, к которой, давайте подчеркнём это ещё раз, Pulp примыкали разве что сбоку. И после этого – стремительный закат: после «This Is Hardcore» у группы вышел ещё только один альбом, «We Love Life» 2001 года. С тех пор Джарвис Кокер иногда выпускает сольные пластинки (очередная – под вывеской JARV IS – вышла в 2020-м), а ещё пишет песни для коллег – что характерно, в основном для женщин: для Нэнси Синатры, Марианны Фейтфул или Шарлотты Генсбур. Плюс он был фронтменом группы Weird Sisters из фильма «Гарри Поттер и Кубок Огня» – а на гитаре в ней же играл Джонни Гринвуд из Radiohead.

Всё это довольно мило и временами даже здорово, но, безусловно, самой мощной кокеровской заявкой на место в вечности по сей день остаётся группа Pulp, в особенности три её альбома 1990-х: «His ‘n’ Hers», «Different Class» и «This Is Hardcore». Это – одни из самых интересных пластинок своего времени, в которых есть и яркость, и драйв, и эротика, и социальный пафос, и психологическая глубина.

Глава 21. Внезапные вспышки хаотичного шума с уведомлениями

STEREOLAB

ТРЕК-ЛИСТ:

1. PING PONG

2. FRENCH DISCO

3. MISS MODULAR

4. CYBELE’S REVERIE

5. BRAKHAGE

6. FLUORESCENCES

7. PACK YR ROMANTIC MIND

8. PERCOLATOR

9. CAPTAIN EASYCHORD

10. NEON BEANBAG

Довольно логично, что одна из самых известных композиций британской группы Stereolab называется «Ping Pong» – многим их песням свойственен такой лёгкий, прыгучий, действительно как будто пинг-понговый ритм. С пинг-понгом можно сравнить и то, как ведут себя в этом и других треках ансамбля инструменты и вокал: жужжащие гитары и мерцающий дешёвый орган-Farfisa будто перебрасывают мячик с одной половины стола на другую, и точно так же обмениваются вокальными фразами две певицы, входящие в проект – француженка Летиция Садье и британка (а на самом деле австралийка по происхождению) Мэри Хансен. То есть эта энергетика игры в настольный теннис воспроизводится в Stereolab на самых разных уровнях, а творчество проекта начинает напоминать своеобразный пинг-понговый фрактал: под одним слоем обнаруживается другой, дальше третий и так далее.

Раз уж речь зашла о слоях, нельзя сразу не сказать и ещё кое о чём: текст композиции «Ping Pong» – ни разу не про теннис и не про какие-либо другие виды спорта. «Историческая закономерность показывает нам, – поёт, нет, даже воркует Летиция Садье, – что экономика развивается циклически»; поверьте, я вам не вру, вот ровно так и звучат в переводе на русский две первые строчки трека. И дальше там тон не меняется: один критик в своё время сказал, что никогда ещё учение Маркса – Энгельса не звучало так нежно. Впрочем, с Марксом на самом деле всё не так просто – участники Stereolab не любили, когда их записывали в марксисты, а Садье утверждала, что на самом деле она поклонница другого философа и политолога, грека Корнелиуса Касториадиса. Но так или иначе, не погружаясь глубоко в политические воззрения группы, можно сказать одно: за легкомысленным звучанием в их песнях часто скрывалось довольно серьёзное содержание. И это, конечно, сразу выдаёт в Stereolab героев своего времени – на календаре у нас 1990-е годы. Поп-музыка в этот период вошла в эпоху постмодерна: комбинировать можно было всё со всем, а стили, манеры и методы прошлого как будто лишились изначально присущего им содержания – они превратились в кирпичики, из которых талантливый конструктор (а то и просто любопытный ребёнок) мог строить здания самой разнообразной формы и внешнего вида.

Что же это за стили, что же это за кирпичики, из которых складывалось здание группы Stereolab? Ну, во-первых, это краут-рок – особенно в раннем творчестве ансамбля, к которому принадлежит, скажем, трек под названием «French Disco», влияние продвинутой немецкой музыки 1970-х годов слышно очень хорошо. Краут-рок – это прежде всего ровный, чёткий, гипнотический ритм, так называемый моторик-бит; вот вам, пожалуйста, и он. Один из своих первых релизов Stereolab снабдили остроумной надписью прямо по поверхности виниловой пластинки – «neu kids on the block». Вообще-то английская идиома «new kid on the block» означает новичка, новенького – так можно сказать, например, про школьника, который только что перевёлся в другой класс. И на момент издания той пластинки Stereolab действительно были новичками на британской независимой поп-сцене – вот только заметьте, что сформулировали они это каламбуром: вместо слова «new» – немецкий аналог «neu». Любители краут-рока, конечно, сразу вспомнят легендарную группу 1970-х, которая почти так и называлась – Neu! с восклицательным знаком прямо в заголовке – и которая предложила когда-то, пожалуй, самый законченный, дистиллированный вариант этого специфического жанра. Вот вам и источник вдохновения номер один.

Но если ритм песен Stereolab зачастую напоминает о краут-роке, то их мелодии имеют совсем другой анамнез. Участники проекта, очевидно, большие поклонники разного рода лёгкой поп-музыки, всего, что собирается под зонтичным термином easy listening. Это и космический лаунж мексиканского композитора Хуана Гарсии Эскивеля, автора удивительных пластинок второй половины 1950-х годов, давно преодолевших свой утилитарный характер – они записывались как фоновая музыка для кино и телевидения, но надолго пережили те визуальные произведения, для которых сочинялись. Это и бразильская босса-нова. Это и барокко-поп The Beach Boys. И конечно, это грандиозная традиция французской эстрады, прямой наследницей которой была Летиция Садье, – слушая её воркование, вспоминаешь и Мари Лафоре, и Франсуазу Арди, и других прекрасных поющих девушек так называемой эпохи йе-йе. Садье часто пела и на английском, но особенно обаятельно её вокал всегда звучал тогда, когда она переходила на родную речь.

Список источников Stereolab – краут-рок, французская эстрада, The Beach Boys, латиноамериканский поп – позволяет с определённостью сформулировать одну важную вещь: перед нами одна из первых хипстерских групп. Это слово в нашей здешней реальности в какой-то момент стало почти ругательным, хотя означает оно всего-навсего человека, претендующего, так сказать, на оригинальность культурных воззрений – в музыкальном смысле это выражается, как правило, либо в раскопках разного рода полузабытых звуковых артефактов былых времён, либо, наоборот, в стремлении угадать, предвосхитить следующий поворот в эволюции массовых вкусов. Летиция Садье и её основной творческий (а также до поры до времени романтический, жизненный) партнёр, гитарист Stereolab Тим Гейн именно этим и занимались – им явно был побоку не только современный музыкальный мейнстрим, но также и всяческий инди-рок, в 1990-е годы уверенно в этот мейнстрим вливавшийся. Нет, их интересовали и завораживали иные стилистические пространства, и музыка группы даёт нам возможность отправиться на экскурсию в эти пространства – с той лишь оговоркой, что это, конечно, не реконструкция, а скорее пёстрый коллаж по мотивам.

Интересно, что и издавалась эта музыка тоже очень по-хипстерски. Нет, конечно, у Stereolab были альбомы – цельные и развёрнутые художественные высказывания, выпускавшиеся на нормальных лейблах; в резюме у проекта даже был контракт с крупным лейблом Elektra Records, тем самым, который в 1960-е выпускал, скажем, записи группы The Doors. Однако любимыми медиа ансамбля, по крайней мере на раннем этапе, были короткометражки – синглы и EP из нескольких песен: каждая из них снабжалась нарисованной самими артистами обложкой и печаталась небольшим тиражом для своих. Поначалу вообще предполагалось, что только в таком виде композиции наших героев и будут существовать – затем, однако, стало ясно, что существовать как полноценный профессиональный проект и при этом вообще не играть по правилам шоу-бизнеса невозможно, и Stereolab сдались на милость музыкальным капиталистам. И тем не менее, определённую независимость они сохраняли всегда – и когда свой лучший материал отказывались включать в альбомы и откладывали для малотиражных частных релизов, и когда, набрав какое-то количество вистов, основали собственную звукозаписывающую контору под названием Duophonic Ultra High Frequency Disks Limited. Кстати, именно на ней вышли первые записи знаменитого французского электронного проекта Daft Punk – ещё под ранней вывеской Darlin’. Но это, конечно, совсем другая история.

Что же до Stereolab, то их история выглядит так. Появилась группа в британском музыкальном пейзаже в 1990 году на обломках другого проекта, который назывался McCarthy – в честь того самого американского сенатора, который устраивал охоту на коммунистических ведьм в 1950-е годы (ну, то есть как «в честь» – понятно, что симпатии музыкантов, носителей левых убеждений, были на стороне преследуемых, так что заголовок выбран явно иронически). Ключевым событием на этом этапе стало знакомство Тима Гейна с Летицией Садье во время французской гастроли McCarthy – 20-летняя Садье была разочарована состоянием поп-музыки на её родине и, образовав с Гейном не только творческий, но и личный романтический союз, с готовностью пересекла Ла-Манш. Впрочем, в музыкальном отношении первый бэнд Тима мало чем отличался от других британских инди-групп конца 1980-х – их песни являли собой звонкий тви-поп в духе записей, изданных журналом New Musical Express на легендарной кассетной компиляции «c86».

Пройдут годы, и тот же New Musical Express поставит очередному альбому Stereolab оценку 0 из 10 – тогда шутили, что журналисты издания просто не смогли до конца прочесть название пластинки, «Cobra and Phases Group Play Voltage in the Milky Night». Но на самом деле и саунд проекта явно было слишком непросто классифицировать, подобрать ему верную стилистическую дефиницию и засунуть в соответствующий библиотечный ящичек. Stereolab вроде бы пели песни предельно легкие и мелодичные – но периодически вполне могли устроить 10-минутный джем-сейшен на одном аккорде. Их звучание напоминало конформистский easy listening – а тексты, в чём мы уже могли убедиться, поднимали темы социального и классового устройства общества. Они вроде бы и по бэкграунду, и по некоторым методам принадлежали рок-тусовке – в конце концов, в ансамбле было двое исполнителей на электрогитаре, Тим Гейн и Мэри Хансен, – но при этом идеологически и сонически являли собой скорее антирок: нечто летучее, негромкое, беспафосное. Наш брат-журналист редко сразу понимает, что делать с таким материалом, и уж точно так было в 1990-е, до развития широкополосного интернета и окончательного утверждения музыкального постмодерна – отсюда, вероятно, и враждебная реакция. Впрочем, как можно враждебно относиться к таким песням, как, например, «Fluorescences», с действительно будто бы флуоресцентно мерцающей звуковой фактурой, – мне никогда не понять.

В истории Stereolab золотых времён, пожалуй, был один чётко уловимый эволюционный тренд, и он состоял как раз в постепенном изживании всего, что связано с роком – рок-идеологии, рок-инструментария, рок-мировоззрения. Ранние записи ансамбля, как показывал пример композиции «French Disco», всё-таки основывались на довольно мощном звучании электрических гитар – почти в стиле, скажем, группы The Velvet Underground или тех же самых краут-рокеров. В дальнейшем же проект сначала глубже погрузился в исследование разного рода аналоговых синтезаторов – Stereolab были одними из первых, кто в 1990-е годы всерьёз стал опираться на их возможности, – а затем дело дошло и до довольно богато, по-барочному аранжированных записей с привлечением духовых, струнных, клавесинов и так далее. Всё это позволило критикам ещё в середине десятилетия сформулировать в контексте их творчества термин «построк» – и хотя песни Stereolab заметно отличались от того, что станут обозначать этим словом через год-другой, музыканты проекта действительно завели дружбу с другими построкерами, например, замечательным американским ансамблем Tortoise. Первая их пластинка в США была издана крупным лейблом Elektra в 1993 году и называлась «Transient Random Noise Bursts with Announcements», то есть «Внезапные вспышки хаотичного шума с уведомлениями».

Пожалуй, как раз в тот период у Stereolab был лучший шанс обрести более масштабную популярность – наверное, не такую, как у главных героев дня, исполнителей брит-попа, но всё-таки. Их сингл «Jenny Ondioline» забрался на 75-е место в английском чарте – не бог весть что, но, тем не менее, довольно заметный успех для ансамбля, привыкшего всё делать на коленке. Увы, оказалось, что у музыкантов просто нет денег на то, чтобы допечатать ещё энное количество экземпляров сингла и таким образом удовлетворить возросший спрос – тираж просто распродали, и на этом история завершилась. Впрочем, ни Тим Гейн, ни Летиция Садье, ни другие участники группы не очень сильно расстроились по этому поводу – да, судя по всему, суперзвездами им было не стать, ну и ладно. Садье говорила, что Stereolab совсем не мечтают повторить путь Pulp, Пи Джей Харви или The Cranberries, быстро поднявшихся из грязи в князи – широкая известность при всех плюсах стреножит, сковывает, прибавляет тебе обязательств.

Безо всяких обязательств Stereolab выпустили три самые лучшие свои пластинки подряд – «Marc Audiac Quintet» 1994 года, «Emperor Tomato Ketchup» 1996-го и «Dots and Loops» 1997-го, после чего в деятельности этих британских экспериментаторов случился первый значительный перерыв. В 1998 году у Летиции Садье и Тима Гейна родился сын Алекс, пришлось брать декретный отпуск – если кому интересно, этому событию в творчестве проекта посвящена композиция с хорошим названием «People Do It All the Time», «Люди всё время это делают», не совсем типичная для Stereolab медленная баллада.

Увы, в 2002-м произошли сразу два события со знаком минус – одно просто печальное, а другое по-настоящему трагическое. Сначала, спустя почти 20 лет после первой встречи, расстались Садье и Гейн – Stereolab продолжали функционировать как группа, но больше не содержали в себе, выражаясь языком времён так милого их сердцам социализма, ячейку общества. А потом Мэри Хансен, спокойно едущую по городу на велосипеде, насмерть сбил мотоциклист – таким образом, ансамбль лишился важной составляющей своего постоянного вокально-инструментального пинг-понга: музыке Stereolab с тех пор будет несколько не хватать и второй гитары, и второго голоса. Вопреки ожиданиям, проект не распался сразу же – альбом «Margerine Eclipse» стал эпитафией покойной соратнице, – но дни его тем не менее были сочтены. Группа просуществовала до 2009-го, после чего музыканты разошлись кто куда. Кстати, Летиция Садье с разными проектами несколько раз бывала в Москве, и мне даже как-то раз довелось с ней пообщаться. Её пыл ничуть не угас – добрую половину интервью Садье рассказывала мне со своими неповторимыми воркующими интонациями о пропасти, которая по-прежнему существует во всём мире между богатыми и бедными.

Финальный совет – если захотите поглубже погрузиться в творчество Stereolab, не ограничивайте себя полноформатными альбомами, постарайтесь отыскать и синглы, и иные короткометражки, где зачастую прячутся их лучшие песни. А если нет ресурса копать так глубоко, то удостоверьтесь, что мимо вас не прошли сборники – такие как «Switched On», «Aluminum Tunes» и «Oscillons from the Anti-Sun». Это более удобный и комфортный способ ознакомиться с этим материалом.

Глава 22. Типа, плывём

MORPHINE

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HONEY WHITE

2. THE SADDEST SONG

3. THURSDAY

4. YOU LOOK LIKE RAIN

5. A HEAD WITH WINGS

6. MARY, WON’T YOU CALL MY NAME

7. WHISPER

8. MURDER FOR THE MONEY

9. THE NIGHT

10. BUENA

11. THE OTHER SIDE

С песней «Honey White» американское трио Morphine однажды попало в мультсериал о «Бивисе и Баттхеде»: дуэт мультипликационных дуралеев упражнялся в остроумии по поводу снятого на него клипа, который в те годы активно ротировало MTV. Это не единственное произведение из мира кино и телевидения, востребовавшее музыку ансамбля: она звучит и в сразу нескольких кинофильмах, от чёрной комедии «Раскрепощение» до эротического триллера «Дикость», или «Озверевшие». Всё это, пожалуй, неудивительно – песни Morphine и в отрыве от видеоряда часто описывают прежде всего именно кинематографическим термином «нуар»: есть в них такая совершенно особенная, стильная, мрачноватая атмосфера. Когда один из лейблов, на которых издавались записи Morphine, спустя несколько лет после того как группа прекратила существование, решил выпустить двойной сборник ауттейков, то первую его половину озаглавил словом «shade», «тень», а вторую – «shadows», «тени». Можно, конечно, сказать, что тем, кто отвечал за эту компиляцию, недоставало воображения, – а можно, наоборот, поаплодировать им за то, что не стали изобретать велосипед и нащупали главное качество, присущее трекам ансамбля: вот эту сумрачность, «ноктюрновость», если позволите мне такой неологизм.

Откуда она берётся и за счёт чего достигается? Ну, фронтмен и идеолог проекта Марк Сэндман, конечно, был большим мастером по части трансляции в музыке пятидесяти, а может быть, и ста оттенков печали – навык, унаследованный им от блюзовых классиков типа Мадди Уотерса, остававшихся для артиста главными музыкальными источниками вдохновения, даже несмотря на то что их основные записи были сделаны в 1950-е годы, а группа Morphine действовала в 1990-е. Впрочем, Сэндман по возрасту значительно превосходил большинство коллег как по локальной бостонской инди-сцене, к которой принадлежали Morphine, так и вообще по поп-музыке 1990-х: на момент образования ансамбля ему было уже под 40. И к слову, это обстоятельство он предпочитал скрывать, довольно бесцеремонно осаживая журналистов, которые слишком подробно интересовались его личной жизнью – наверное, потому что не хотел, чтобы его считали на фоне коллег скучным пенсионером; как ни странно, Сэндман в самом деле грезил славой и небезосновательно полагал, что у сорокалетнего в шоу-бизнесе куда меньше шансов на её достижение, чем у человека, скажем, только-только вступившего в третий жизненный десяток. Однако на деле возраст Марка так или иначе выдавали и его интонация, и манера, и песенные сюжеты – в этом смысле он похож на другого Марка, Нопфлера из Dire Straits, которого мир тоже не знал ни подростком, ни даже молодым человеком, а узнал уже в относительно зрелые годы. И кстати, характерно, что Нопфлер, как и Сэндман, черпал вдохновение из блюза – но на этом сходства, конечно, заканчиваются: инструментально и концептуально музыка Morphine была сделана из другого теста. Что говорить, если Марк Нопфлер был гитаристом-виртуозом – а у наших сегодняшних героев в саунде вообще не было гитар.

В самом деле, полностью самодостаточное звучание Morphine достигается прожиточным минимумом инструментальных средств, в который гитара не входит. Её роль здесь играет саксофон, причём чаще всего баритоновой разновидности – а не тенор и не альт, – кроме того, есть ударные и, наконец, бас самого Марка Сэндмана, который, впрочем, тоже не вполне похож на бас. Начинал Сэндман с инструмента, на котором вообще была всего одна струна, потом их стало две, а к третьему альбому Morphine он соорудил специальную штуковину, которую назвал тритар: дека, к которой присобачена одна басовая струна и две обычных гитарных. Конечно, все эти самодельные звукоизвлекательные приспособления – это яркий пример сэндмановской изобретательности и, главное, его умения малыми средствами добиться больших результатов: собственно, вся музыка Morphine отчасти именно про это. Но у них есть и ещё одно очевидное следствие: благодаря необычному инструментальному составу песни группы приобретают очень узнаваемое, характерное низкочастотное звучание. И сами музыканты неспроста определяли свой стиль как low rock: один из возможных вариантов перевода этого словосочетания – как раз «низкочастотный рок».

Впрочем, есть и другие варианты, благо слово low в английском языке довольно многозначное – например, так говорят про настроение, когда оно плохое, и мы уже поняли, что это тут тоже хорошо подходит: такие, получается, песни грусти и печали. Ещё low – это «тихий», о звуке, и опять же, многие композиции группы, особенно на раннем этапе, не превышают весьма скромного уровня децибелов. Меня всегда завораживало то, как в треке «You Look Like Rain» на припевах, когда в тексте звучит собственно название композиции, разом замолкают все инструменты, и вокал Марка Сэндмена, правда, студийно задвоенный, размноженный, остаётся звучать а-капелла. Это, в сущности, контринтуитивное решение – нам в истории поп-музыки скорее вспомнятся обратные примеры: композиции, в которых тихие и разреженные куплеты выруливают на громкие и густые по фактуре припевы… Но группа Morphine и тут всё делает по-своему, остаётся наособицу и достигает при этом очень яркого, выразительного результата.

Альбом, на котором была опубликована песня «You Look Like Rain», вышел в 1992 году и назывался «Good» – его напечатал совсем маленький лейбл Accurate Records. Но харизма Марка Сэндмана, несколько прекрасных песен, неординарный инструментальный состав и сила живых выступлений группы сделали своё дело – на Morphine обратила внимания контора покрупнее: Rykodisc Records, переиздававший, например, весь бэк-каталог Фрэнка Заппы. Причём договорившись с ансамблем об издании следующей пластинки, боссы Rykodisc не вытерпели и переиздали для начала ещё и «Good» – так он им понравился. Ну а следующая пластинка в итоге получила название «Cure for Pain», и в ней содержалось ещё несколько замечательных композиций – например, трек под названием «A Head with Wings». Кстати, если саксофонный рифф этой песни покажется вам знакомым и при этом вы уверены, что никогда в жизни раньше не слышали группу Morphine, то не удивляйтесь – дело в том, что его позаимствовал Дельфин, один из пионеров семплинга в русском хип-хопе, для своего первого хита «Дилер».

Впрочем, наркотическую тему «Дилера» оставим Дельфину – название группы Morphine вопреки ожиданиям к наркотику-морфину, как неоднократно подчёркивали её участники, отношения не имеет: это аллюзия на Морфея, древнегреческого бога сна. Действительно, учитывая ту самую «ноктюрновость» песен Morphine, это кажется вполне логичным – не говоря о том, что они вызывают отчётливые ассоциации с виски и сигаретами, но никак не с наркотической химией. Да, перед нами, конечно, такие классические полночные зарисовки из провинциального американского бара – и именно это позволяет нам понять место музыки Марка Сэндмана в культуре: где-то между Джеком Керуаком и Томом Уэйтсом, правда? Битническая поэзия пополам с блюзовым квадратом, романтика, вырастающая из самой что ни на есть повседневной жизненной правды – если, кроме Уэйтса, вам здесь придёт на ум ещё, скажем, Джим Моррисон, то я точно не стану спорить. К слову, о правде жизни Сэндман, напомню, уже без малого сорокалетний человек на момент образования группы Morphine, в самом деле знал немало – ему довелось поработать и на рыболовецком заводе на Аляске, и таксистом в родном Бостоне, где его однажды ограбили и пырнули ножом, чудом не задев сердце… Поклонники его творчества считают, что большинство песен Morphine автобиографические – и, хотя у нас нет и, видимо, уже не будет прямого подтверждения этому тезису, почему-то кажется, что так оно и было.

«Музыка – очень сексуальная вещь, она материальна, – сказала однажды выдающаяся певица Пи Джей Харви в интервью журналу «Q». – Возбуждение возникает от минорных аккордов, низкого баса, тяжёлой музыки. Одна из самых сексуальных групп – Morphine, потому что в ней только слайд-бас-гитара, баритон-саксофон и ударные. Они очень сексуальны, особенно если сидеть на колонке верхом, как я недавно делала на их концерте во время фестиваля. Это было замечательно». Вот такие невинные (или не очень невинные) шалости эпохи альтернативного рока; впрочем, надо сказать, что к середине 1990-х возникло ощущение, что от музыки Марка Сэндмана и Morphine испытывать возбуждение – если и не сексуальное, то, по крайней мере, эстетическое – наконец-то стали, так сказать, широкие слои населения: третий альбом «Yes» впервые попал в топ-200 «Биллборда». На этом фоне ансамбль переманили на мейджор-лейбл – да какой: DreamWorks Records, подразделение гигантского медиа-конгломерата, чей список кинопродукций, например, включал «Спасти рядового Райана», «Шрека» и «Гладиатора». Это, впрочем, оказалось палкой о двух концах – с одной стороны, записи Morphine получили действительно панамериканскую, да и всемирную дистрибуцию, с другой – Сэндману теперь приходилось периодически отбиваться от предложений, например, издать свои треки в танцевальных ремиксах.

Альбом «Like Swimming», вышедший на DreamWorks, впервые в истории проекта звучал немного растерянно – как будто бы музыканты не до конца понимали, как им вести себя в сложившейся ситуации. Впрочем, рифф песни «Murder for the Money» определённо останется в веках: это в известной степени квинтэссенция всей концепции low rock, то есть того самого «низкочастотного рока», который Morphine генерировали с помощью барабанов, двух- или трехструнного баса и саксофона. Но вот какой парадокс: стоило ансамблю оказаться на крупном лейбле и начать более или менее регулярно светиться в чартах, как участились вопросы – а сколько вы ещё продержитесь с таким скудным инструментарием? «Они отчаянно нуждаются в том, чтобы изменить звучание, – писал основатель респектабельного ныне музыкального интернет-портала Pitchfork Райан Шрайбер, – и, если для этого группе придётся развалиться, никто особо не расстроится. Более того, после четырех одинаковых альбомов, пожалуй, пора именно это и сделать, потому что Morphine, типа, тонут» (последняя ремарка, разумеется, аллюзия на название альбома «Like Swimming», которое можно перевести как «типа, плывут»).

Сейчас на сайте Pitchfork этой рецензии нет – возможно, потому что через два года после выхода альбома «Like Swimming» группа Morphine действительно развалилась, только по трагической причине. 3 июля 1999 года фронтмен ансамбля спел две песни на концерте в итальянском городе Палестрина, после чего схватился за сердце и упал. Если не считать того самого ножевого ранения, у него никогда ранее не было проблем с сердцем – тем не менее спасти рядового Сэндмана не удалось. Конечно, Шрайбер не это имел в виду, когда писал, что «никто особо не расстроится», но получилось просто ужасно. Группа моментально прекратила существование, а лейбл DreamWorks заявил, что в отсутствие Сэндмана не видит необходимости в раскрутке очередного альбома Morphine, который на тот момент был уже почти готов – в итоге саксофонист Дана Колли и два барабанщика разных составов группы, Билли Конвэй и Джером Дюпри, доделывали пластинку самостоятельно, в память о Марке. Увы, без промо-поддержки она мало кем оказалась замечена, и очень зря – на мой взгляд, это получилась даже более сильная работа, чем «Like Swimming». Будто бы запоздало реагируя на странные журналистские претензии, Morphine здесь наконец-то расширяют инструментарий, привлекая к записи несколько дополнительных участников. Открывающая пластинку заглавная композиция «The Night», на мой взгляд, – одна из лучших во всей истории ансамбля.

Помимо low rock, Марк Сэндман описывал саунд своей группы и ещё одним оригинальным словосочетанием – implied grunge, то есть что-то типа «предполагаемый гранж». Это довольно остроумная дефиниция: ну да, Morphine столь же депрессивны, мрачны, печальны, искренни и разочарованны, что и какая-нибудь группа Nirvana, только по звуку ничего общего! Соответственно, гранж (самая популярная рок-музыка в начале 1990-х годов) в их творчестве действительно в большей степени предполагается, подразумевается, нежели полноценно присутствует.

И это ведёт нас к заключительной мысли этой главы: согласитесь, очень нелегко в 1990-е взять и изобрести новое звучание. Тридцатью годами ранее поп-музыка была ещё почти что чистым листом, tabula rasa, и это получалось запросто – хватало буквально толики воображения. 1990-е же, напомню, это время, когда ретротенденции в её истории, возможно, впервые обогнали по удельному весу тенденции новаторские – вспомнить хотя бы брит-поп, беззастенчиво воскрешающий стилистику The Beatles, The Kinks и The Who. Тем не менее, группе Morphine и Марку Сэндману удался этот трюк. Мы не знаем, возвращаясь к критическим стрелам в их адрес, как скоро они бы исписались – по факту, после безвременной кончины Сэндмана, можно констатировать, что этого так и не произошло: на каждом из альбомов ансамбля, включая уже посмертный «The Night» и даже ещё более поздний сборник «At Your Service», есть по пять-шесть отличных песен. А вот о школе, которую бы породили Morphine, говорить не приходится – наверное, отголоски звучания ансамбля и слышны в записях других групп, но Сэндман, очевидно, был слишком яркой и неординарной личностью, чтобы ему и его музыке можно было с лёгкостью подражать. Что, впрочем, характерно и для тех немногих, кого мы упоминали в его контексте – для того же Тома Уэйтса или Джима Моррисона.

Всё это даёт повод задуматься – насколько для вас важна в музыке категория оригинальности? Когда вы слышите какую-нибудь песню или альбом и понимаете, что это ни на что не похоже, что даже не до конца понятно, как это классифицировать, – это хорошо или плохо? За себя отвечу так: конечно, оригинальность не тождественна качеству – если я сейчас запишу трек, в котором всю дорогу буду, не знаю, кашлять или чихать, то это, наверное, будет довольно оригинально, но вряд ли даст на выходе музыкальный шедевр. И тем не менее, чем труднее понять, с чем ты имеешь дело в том или ином случае, чем необычнее творческая задача, которую ставит перед собой автор, или её воплощение, тем в любом случае интереснее. Ведь если музыка ни на что не похожа, это значит, что и дипломатические отношения с ней приходится налаживать с нуля, искать точки соприкосновения, пытаться её понять и принять… А это – страшно захватывающий процесс, даже если он не всегда приводит к положительному результату.

Подытожить разговор о Morphine лучше всего с помощью песни с самого первого их альбома, «Good», о которой почему-то редко вспоминают. Она называется «The Other Side»; лирический герой композиции встречает паромщика, который перевезёт его через реку – там, с другой стороны этого бурного потока, и жизнь лучше, и трава зеленее, и с врагами можно поквитаться. Если вспомнить, что название ансамбля взято из греческой мифологии, мы можем без труда домыслить, что это за река и как зовут паромщика. Марк Сэндман уже встретился с ним – и совершил это путешествие.

Глава 23. Пуля с крыльями, как у бабочки

THE SMASHING PUMPKINS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. BULLET WITH BUTTERFLY WINGS

2. DISARM

3. SIVA

4. AVA ADORE

5. TONIGHT, TONIGHT

6. TODAY

7. ZERO

8. THE EVERLASTING GOOD

9. PERFECT

10. 1979

Так называемый альтернативный рок 1990-х – это, кажется, феномен, который до сих пор ждёт какого-то внятного, не побоюсь этого слова, научного осмысления: возможно, потому что его эра в исторической перспективе закончилась ещё совсем недавно, и поэтому все по инерции продолжают относиться к нему как к чему-то современному, существующему здесь и сейчас, а значит, пользоваться при разговоре о нём лишь самой примитивной шкалой «нравится / не нравится». Заметьте, с условными The Beatles такого нет, правда? Разумеется, их песни тоже могут нравиться или нет, но, рассуждая о них, мы имеем преимущество исторической дистанции – а значит, волей-неволей задумываемся о том, как они отразили своё время, в чём поменяли мир вокруг нас и так далее, то есть задаёмся более интересными вопросами, чем «хорошая это музыка или не очень». А с 1990-ми это ещё не стало нормой и не вошло в обиход – мы помним себя в этом времени и поэтому стоит зазвучать песне, скажем, группы Nirvana или Radiohead, в нас сразу активируется эмоциональный, а не аналитический отклик. Что по-своему ничуть не плохо – в конце концов, музыка существует для того, чтобы вызывать эмоции. Но если мы хотим получить по-настоящему широкую картинку, то одними эмоциями не обойтись – нужен неангажированный, трезвый взгляд.

Буду честен: при жизни группы The Smashing Pumpkins (по крайней мере, её золотого состава 1990-х) я не был её поклонником, скорее уж наоборот. Однако, вспомнив о ней по какому-то поводу несколько лет назад, я с удовлетворением понял, что никаких негативных чувств к ансамблю больше не испытываю – то есть для меня его музыка превратилась из фактора окружающей действительности (требующего моментального эмоционального отклика со знаком плюс или минус) в факт музыкальной истории, подлежащий лишь объективной оценке. Мне стало понятно, что музыка The Smashing Pumpkins лучше многих других смогла уловить мятежный дух своего времени – и о том, как это произошло и к чему привело, на мой взгляд, очень увлекательно размышлять.

Если кому-то интересно, то слово «smashing» в заголовке ансамбля – это не глагол в форме present continuous, а прилагательное. Более того, воспринимать его надлежит не в прямом, а в переносном значении – smashing не как «сталкивающийся» или «разбивающийся», а как, грубо говоря, «офигенный». Группа «офигенные тыквы» – видимо, это будет самым точным переводом.

Офигенные ли в действительности эти тыквы? На этот счёт, конечно, есть – и в 1990-е годы тоже были – разные мнения. В общем-то название песни «Bullet with Butterfly Wings», «Пуля с крыльями как у бабочки», одного из синглов со знаменитого двойного альбома The Smashing Pumpkins «Mellon Collie and the Infinite Sadness», уже даёт наблюдателю, особенно заведомо не очень благожелательно настроенному, повод для критики: все эти оксюмороны, склейки противоположных по смысловой нагрузке образов стали в рок-музыке общим местом лет за двадцать до того, как The Smashing Pumpkins появились на свет – вспомните группы Led Zeppelin или Iron Butterfly, «Свинцовый дирижабль» и «Железная бабочка», или, допустим, название классического альбома Манфреда Манна «Nightingales and Bombers», «Соловьи и бомбардировщики». Пуля с крыльями, как у бабочки, встаёт в этот ряд как влитая – и это лишь один из множества примеров банальности в текстах ансамбля: в той же песне есть и, например, фраза, которой фронтмен Билли Корган, кажется, искренне гордился – «despite all my rage I’m still just a rat in a cage», «несмотря на всю мою ярость, я до сих пор лишь мышка в клетке».

Причём ладно бы все эти пассажи в творчестве The Smashing Pumpkins произносились, так сказать, с фигой в кармане, иронически – нет, у альтернативного рока 1990-х вообще были непростые отношения с юмором, куда чаще ему была присуща звериная серьёзность, и творчество героев этой главы являет этому практически лабораторный образец. Возьмите, к примеру, ещё один безусловный хит, композицию «Disarm» с альбома «Siamese Dream»: «The killer in me is the killer in you», – тянет Корган своим характерным немного гнусавым голосом, а потом даёт интервью, в котором говорит: «Просто у меня никогда не хватало духу убить моих родителей, поэтому я сочинил об этом песню». Ну, спасибо, конечно, что не убил, но серьёзно – что это такое вообще? Ладно, у Коргана было непростое детство, его в значительной степени воспитывала мачеха, наверное, в его жизни недоставало родительской любви, но экзальтация, с которой The Smashing Pumpkins разматывают в своих песнях – и комментариях к ним – все эти психологические клубки, порой кажется почти невыносимой. Стоит ли удивляться, что и сама деятельность группы всегда напоминала некое токсичное реалити-шоу: музыканты вечно ругались друг с другом, Корган тайком перезаписывал заново партии своих коллег, барабанщик Билли Чемберлен страдал от наркозависимости и пропадал из студии на несколько дней, а гитарист Джеймс Иха и басистка Д’Арси Рецки представляли собой бывшую пару со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кстати, у песни «Disarm» есть и, так сказать, народная трактовка, основанная на интерпретации некоторых строчек – согласно ей, композиция повествует о паре, которая решает сделать аборт. То есть и тут тоже – Большая и Важная Тема, и всё с заглавных букв: для иронии, юмора, да даже для какого-то обыкновенного легкомыслия у The Smashing Pumpkins, кажется, места не находится.

Что ж, это действительно так, и это объясняет неприязнь, которую порой испытывают к их записям не только слушатели, но даже и некоторые коллеги. В мемуарах Ким Гордон, бас-гитаристки заслуженной американской группы Sonic Youth, Билли Коргану посвящён всего один, но очень показательный пассаж – Ким рассказывает о том, как к ней как-то раз пришла другая известная деятельница альтернативного рока, Кортни Лав, и рассказала о том, что они с Корганом тайно встречаются (это, кстати, чистая правда – у них были отношения ещё до того, как Лав сошлась с Куртом Кобейном, потом в конце 1990-х Билли сочинил некоторые песни для альбома её группы Hole «Celebrity Skin», а в нулевые они даже некоторое время жили семьёй). Гордон пишет, что в тот момент скривилась от одной мысли о Коргане, которого (дальше цитирую дословно) «никто не любит, потому что он страшный нытик, The Smashing Pumpkins относятся к себе слишком серьёзно и не могут считаться панк-рок-группой ни под каким углом». В 1993-м героям этой главы также прилетело и от Стивена Малкмуса, лидера группы Pavement – в их песне «Range Life» была строчка: «Я в турне с The Smashing Pumpkins, дети природы, они абсолютно бессмысленны, я не понимаю, о чём они поют, да и честно говоря, мне всё равно». Инди-герои вроде Малкмуса, разумеется, подозрительно относились и к мейнстримным амбициям Коргана и его коллег – к шашням с мейджор-лейблами и стадионным шоу. Как показала практика, остро воспринимающий критику Билли Корган не забыл обиду и спустя много лет: в 2010-м, то есть через семнадцать лет после укола Стивена Малкмуса, он устроил скандал, когда выяснилось, что The Smashing Pumpkins предстоит выступать с Pavement на одном фестивале в Бразилии.

Но можно ли взглянуть на всё это и под другим углом? Думаю, да – и поможет нам в этом песня «Siva» с самого первого альбома группы, «Gish» 1991 года. Здесь, по-моему, прекрасно слышно, сколь многим творчество The Smashing Pumpkins обязано классическому року: коргановские риффы и соло тут – в чистом виде хард-н-хэви 1970-х годов. Поэтому когда инди-сообщество в лице того же самого Стивена Малкмуса и не только станет обвинять группу в предательстве идеалов независимой музыки, в том, что она подписалась на крупный лейбл и метит в стадионные звёзды, это будет несправедливо – но не потому, что не подписалась и не метит, а как раз потому что, наоборот, с самого начала было ясно, что подпишется и будет метить! Это всё равно что обвинять снег в том, что он выпал в декабре.

А ещё оцените динамическую структуру песни «Siva». Перед нами, как и было сказано, эдакий мясистый тяжелый рок, который в паре моментов вдруг уступает место еле слышному гитарному перебору – благодаря продюсеру Бутчу Вигу, он же барабанщик Garbage, а также перфекционизму самого Билли Коргана, контраст между тихим и громким удалось сделать по-настоящему разительным. А это значит, что и эмоциональный диапазон песни оказывается очень широким – от шёпота до крика, от печали до эйфории. В чём, собственно, и заключается фишка The Smashing Pumpkins и альтернативного рока как такового.

В чём же тут дело? Смотрите – на момент образования ансамбля и уж подавно на момент его первых творческих и коммерческих прорывов позади у поп-музыки были 1980-е годы, которые ещё называют «the Me decade» «десятилетие „я“». Это было время разобщённости и предельного индивидуализма, культивируемого на разных уровнях, в том числе и в шоу-бизнесе. Кроме того, это время, когда основным инструментом был синтезатор, время, когда музыка начала записываться в цифре, а не в аналоговом звуке, и в итоге был успешно наведён весь тот дорогостоящий глянцевый марафет, которым отличается восьмидесятнический мейнстрим. Само собой, вопрос «как» для этой эпохи оказался значительно важнее, чем вопрос «что» – кто ярче на него отвечал, тот и оказывался чемпионом. Такой подход распространился в том числе и на рок-музыку – достаточно посмотреть на рок-героев конца десятилетия: на возрождённых Aerosmith «продюсерского» периода или, прости господи, на Джона Бон Джови.

В андеграунде тем временем зрела совсем другая эстетика, в которой, наоборот, поощрялась очень яркая эмоциональность, становившаяся порой даже чрезмерной на фоне господствующего нарратива: порой она была слышна в инди- или колледж-роке, как этот стиль обычно называли в Америке, но ещё громче, в прямом и переносном смысле слова, – в хардкор-панке. Тут ценили искренность, ярость, взволнованность, тут на концертах предполагался прямой обмен энергией между артистами и слушателями – причём не всегда доброжелательный, – а с другой стороны, поскольку речь шла об андеграунде, тут сквозь пальцы смотрели на какие-то объективные качественные критерии: например, хорошо ли ты поёшь. Майкл Стайп из R.E.M. вообще стеснялся петь на ранних альбомах группы, предпочитая маловразумительное бормотание – и ничего. Да и Курта Кобейна, человека, вытащившего эту эстетику из подполья на стадионы и в хит-парады, вряд ли можно назвать блестящим вокалистом. Зато он пел так, что ему верили – и этого хватало.

Собственно, The Smashing Pumpkins – плоть от плоти того же самого рок-андеграунда, который внезапно с наступлением нового десятилетия обнаружил себя в мейнстриме, после того как мир устал от восьмидесятнического гламура. Билли Корган – точно такой же эмо-вокалист, как и Кобейн, и Эдди Веддер, и все остальные: с не самым приятным природным тембром – немного гнусавым, ноющим, – и с раздражающей манерой тянуть не пригодные для этого звуки (он часто поёт не «лаааааайт», например, а «лайййййййт», прислушайтесь, и вы заметите это), зато не стесняющийся изливать душу, чего окружающий мир от него и ждёт. И музыка проекта, с теми самыми контрастами тихого и громкого, с тяжёлыми гитарами и простыми мелодиями, подходит для этого как нельзя лучше – доказательством может служить, например, песня «Today».

Но и это ещё не всё: главный месседж альтернативного рока 1990-х – и Smashing Pumpkins в том числе – заключается, как мне кажется, в реабилитации частного. Это довольно важная мысль не только в музыкальном, но и в общекультурном контексте: ты простой чувак из Чикаго, играющий на гитаре, но твоё мнение и твой опыт имеют значение, и даже пережитые тобой травмы наверняка кому-то интересны. Я, кажется, уже проговорился чуть раньше, назвав Коргана эмо-вокалистом, но не упущу возможности повторить это ещё раз – более того, сам термин «эмо» не зря вошёл в обиход как раз в 1990-е, а Nirvana и The Smashing Pumpkins я бы без малейших угрызений совести записал в список оригинальных, первоначальных эмо-групп.

И если принять эту эмо-логику – что каждый человек интересен, что его психологическое состояние не должно оставаться только его внутренним делом, что переживаемые им трудности ничуть не обесцениваются от того, что они банальны и их, разумеется, переживали и переживают многие другие, – то критика Билли Коргана за то, что он слишком серьёзен или слишком много ноет, просто перестаёт иметь смысл. В системе координат эмоциональной альтернативной рок-музыки 1990-х так и надо! И наоборот, ирония и тем более самоирония в этом контексте выглядят подозрительно – сразу начнёт казаться, что человек прикидывается и водит свою простодушную паству за нос.

Так что в заголовке альбом «Mellon Collie and the Infinite Sadness», «Меланхолия и бесконечная печаль», в самом деле заключается приблизительно всё, что группа The Smashing Pumpkins хочет нам сказать – по крайней мере, на классическом этапе своего развития. Другой вопрос, что в рамках узко понятой «альтернативы» – то есть тех самых перегруженных гитар и спетых на разрыв вокальных мелодий, – Билли Коргану, как музыканту, несомненно, талантливому в какой-то момент становится тесно. Уже в этой пластинке это хорошо заметно: здесь 28 песен, и наряду с очевидными хитами есть и длинные прог-роковые эпосы, и, наоборот, минималистские акустические баллады, и даже первые пробы более электронного звучания. Альбом по традиции ругали за излишнюю длину, но, повторюсь, какое это имеет значение? Человек вам душу изливает, а вы ему говорите, дескать, вот тут можно было бы покороче сказать – вам не стыдно вообще?

В последующих же двух альбомах The Smashing Pumpkins слышна постепенная эволюция – сначала более камерный диск «Adore», а потом, наоборот, более индустриальный и тяжёлый «MACHINA / The Machines of God». Эти процессы проистекали и из внутренней необходимости, и из стремления Билли Коргана поскорее дезавуировать обидные критические подначки – мол, его ансамбль – это всего лишь навсего «вторые Jane’s Addiction», «вторые Nirvana» или «вторые Pearl Jam». Впрочем, подобные «предъявы» и без того были, пожалуй, неуместны – у «офигенных тыкв» действительно было достаточно отличительных особенностей для того, чтобы признать их самостоятельной творческой единицей; чего стоят хотя бы те самые классик-роковые риффы и соло, абсолютно внеположные «грязной», прямолинейной звуковой эстетике гранжа. При этом при всей стадионной мощи ансамбль, по крайней мере, в классический период своего существования, умел, что называется, не терять берегов. Его музыка оставалась понятной и созвучной слушателям, а они реагировали её на концертах по лекалам хардкор-панка: экстатическим слэмом и мошингом – иными словами, агрессивным рубиловом в первых рядах. Корган, кстати, не приветствовал мошинг и призывал от него отказаться – и история показала, что не зря: на одном из концертов The Smashing Pumpkins в 1996 году до смерти задавили молодую девушку.

В 2000-м ансамбль распался, чтобы заново собраться семь лет спустя – впрочем, классический состав, кажется, с тех пор так ни разу и не выступал вместе, а бренд The Smashing Pumpkins со временем стал означать просто Билли Коргана и тех, кого он подберёт для той или иной записи; примерно так же, как, например, Nine Inch Nails – это Трент Резнор и переменный набор соратников. Записи воссоединившихся «тыкв» разнятся по качеству – мне, пожалуй, пришёлся по душе психоделический проект «Teargarden by Kaleidyscope», а, скажем, альбом «Zeitgeist», наоборот, показался ни в какие ворота. Точнее, альбом-то, может быть, и не ужасный, но вот название «Zeitgeist» ему категорически не подходило: цайтгайст – то бишь дух времени – The Smashing Pumpkins идеально улавливали пятнадцатью годами ранее, когда записывали свои эмоциональные исповеди с ревущими гитарами.

Кстати, вброшу вам напоследок ещё одну тему для размышления – вся эта альтернативная рок-волна ярко предвосхитила появление социальных сетей, не правда ли? Ведь в их фундаменте – та же самая мысль: любой личный опыт интересен и заслуживает опубликования – в виде песни или в виде, например, текста в блоге. В конце 1990-х появился Живой Журнал, думается, памятный многим из тех, кто слушал программу «Хождение по звукам», а теперь читает эту главу. Разумеется, Билли Корган оперативно завёл себе страничку.

Глава 24. Ещё один солнечный день

BELLE AND SEBASTIAN

ТРЕК-ЛИСТ:

1. I WANT THE WORLD TO STOP

2. THE STATE I AM IN

3. GET ME AWAY FROM HERE, I AM DYING

4. WAITING FOR THE MOON TO RISE

5. LIKE DYLAN IN THE MOVIES

6. JONATHAN DAVID

7. I’M A CUCKOO

8. ANOTHER SUNNY DAY

9. I DIDN’T SEE IT COMING

10. THE STARS OF TRACK AND FIELD

11. EXPECTATIONS

Интересно, когда грянула пандемия коронавируса, вспомнили ли музыканты группы Belle and Sebastian свою песню «I Want the World to Stop»? Один из их поклонников – а именно, автор этих строк – точно сразу же её вспомнил, когда посреди жёсткого локдауна как-то раз ехал в пустом автобусе на другой конец Москвы, обозревая из окна опустевшие улицы города. Хотя, разумеется, песня была совсем о другом – уж точно не об опасной эпидемии.

В первом томе «Хождения по звукам» была глава про тви-поп, стиль, который я там аттестовал как «популярную музыку, которая не хочет быть популярной». Парадоксальная формулировка по сей день кажется мне довольно удачной: это действительно поп-музыка – авторское песенное творчество, исполненное на электрических инструментах, записанное в студии и изданное на музыкальном носителе, – но при этом все стандартные поп-музыкальные тропы тви-поп последовательно игнорировал, вплоть до того, что исполнители здесь в массе своей не повышали голоса и, как кажется, были вовсе не озабочены тем, чтобы их вообще кто-то услышал.

Знамя тви-попа в 1990-е и 2000-е гордо несли именно Belle and Sebastian, сочинявшие тихие, скромные, нарочито неброские песни с нежными мелодиями, обилием гитарного бренчания и преимущественно прямолинейной ритмикой, а ещё характерно неярко, неумело исполнявшие их живьём. Все, кто был на концертах Belle and Sebastian на заре их карьеры, вспоминают, что, вообще говоря, без слёз на это трудно было смотреть – музыканты страшно стеснялись, избегали любого контакта с залом, а в повисающей между песнями тишине неловко пытались меняться инструментами; короче говоря, явно не метили в стадионные звёзды. И тем не менее, несмотря на почти болезненную стеснительность и нелюбовь к резким движениям, ансамбль со временем приобрёл нешуточную популярность: ранние пластинки Belle and Sebastian сегодня обладают культовым статусом, зрелые нередко попадают в чарты, да и музыканты давно уже не стесняются даже многолюдных фестивальных пространств – я, к примеру, воочию наблюдал несколько лет назад их сет на московском «Пикнике Афиши». Как же и почему это произошло? Делали ли для этого что-то сами Belle and Sebastian или их вынесли на поверхность какие-то внешние эволюционные процессы?

Для ответа на эти вопросы необходимо, вероятно, прежде всего вернуться к азам – например, к первому же треку с первого же номерного альбома шотландской группы. В нём (он называется «The State I Am In») за первые же два куплета успевает произойти следующее: брат лирического героя признается в своей нетрадиционной сексуальной ориентации и знакомит семью со своим партнёром-матросом прямо на свадьбе сестры, затем сам рассказчик заключает фиктивный брак для того, чтобы спасти некую юную девушку от депортации, но та по-настоящему в него влюбляется, и, будучи тронут этим обстоятельством, он отчего-то выбрасывает костыли своего друга-инвалида, а потом идёт на исповедь к священнику с очень хорошей памятью, и тот издает на основании этой исповеди бульварный роман под названием «The State I Am In» («Состояние, в котором я нахожусь»). Это ещё далеко не всё, но я, пожалуй, здесь остановлюсь – вы наверняка и так уже с трудом успеваете следить за происходящим. Так или иначе, налицо один примечательный аспект: за скромной и неброской музыкой у Belle and Sebastian зачастую скрываются, мягко говоря, насыщенные содержанием тексты – вне зависимости от того, показалась ли вам убедительной конкретная фантасмагорическая история из песни «The State I Am In» или нет. Более того, процитированный отрывок задаёт и две из примерно полудюжины сквозных тем во всём творчестве ансамбля – это тема веры, религии, а также тема книг. Бульварный роман «Состояние, в котором я нахожусь» – лишь первое из множества произведений литературы, упоминаемых в песнях Belle and Sebastian: впоследствии фронтмен группы Стюарт Мёрдок будет, например, переживать, что он «не такой грустный, как Достоевский, и не такой умный, как Марк Твен» (это цитата из песни «This Is Just a Modern Rock Song»). А герой композиции «Get Me Away From Here, I Am Dying» признаётся, что всегда плачет на последних строчках прочитанной книги, даже если у неё счастливый финал.

Короче говоря, книги-книги-книги – позже у Belle and Sebastian даже выйдет короткометражка под названием «Books». Характерно, что, в лучших традициях тви-попа проект был образован не в гараже, как подобает рок-группе, а в университете, где его участники, собственно, обучались музыке – репетиционной же площадкой стало одно из помещений в церкви, в которой Мёрдок работал певчим в хоре. А как же легендарная триада секс-наркотики-рок-н-ролл, спросите вы? Ну, положим, с первой её частью у Мёрдока тоже всё было в порядке – одна из самых запоминающихся строчек в творчестве группы это «she was into S&M and Bible studies, not everyone’s cup of tea» («она увлекалась садомазохизмом и библеистикой – сочетание не для всех») из песни «If You’re Feeling Sinister». На раннем этапе существования проекта Стюарт жил вместе с другой участницей группы, Изобел Кэмпбелл – потом они расстались, но продолжали сотрудничать творчески, что, судя по всему, одно время привносило в повседневную жизнь ансамбля элемент напряжения, даже конфликта. Мёрдок тем временем стал встречаться с другой девушкой, как ни смешно, опять по фамилии Кэмпбелл – Трэйсиэнн Кэмпбелл из группы Camera Obscura, кстати, очень похожей на Belle and Sebastian стилистически. Ну и с какого-то момента в песнях героев этой главы стал регулярно звучать женский вокал – и в исполнении Изобел Кэмпбелл, и в исполнении приглашённых певиц уровня Норы Джонс, а уж в сайд-проекте под названием God Help the Girl Мёрдок собрал целый девичий цветник.

То есть секс – да, а вот наркотики и рок-н-ролл мимо: Belle and Sebastian – совсем не по этой части. И это неудивительно, если учесть, например, откуда взялось название проекта – вы же наверняка обратили внимание на то, что главные действующие лица тут вовсе не Белль и не Себастьян, да и вообще людей с такими именами нет в составе? В самом деле, заголовок не имеет отношения к музыкантам ансамбля – он позаимствован из названия французского телесериала для детей о шестилетнем мальчике и его собаке. То есть образ, с ходу транслируемый группой в мир, – это образ такого уютного тихого инфантилизма, а вовсе не «жизни на полную катушку» и прочих рок-музыкальных штампов. Собственно, жить на полную катушку у Стюарта Мёрдока, вероятно, может не получиться по чисто медицинским соображениям – он с юности страдает так называемым синдромом хронической усталости, из-за которой даже с трудом, с долгими паузами и фальстартами получал когда-то высшее образование. И это, кстати, тоже довольно показательный момент: рок транслировал в мир образ силы, здоровья, витальности. Когда фронтмен группы Led Zeppelin Роберт Плант однажды попал в автокатастрофу и оказался временно прикован к инвалидному креслу, группа отменила тур: казалось немыслимым, что Плант будет петь, сидя в коляске. Но поп-музыка иного склада куда толерантнее к недугам – и вот уже Моррисси, прямой, непосредственный источник вдохновения для Belle and Sebastian, появляется на сцене в слуховом аппарате, а Стюарт Мёрдок переплавляет в пронзительные песни в том числе и опыт собственных хворей.

Первый альбом Belle and Sebastian, «Tigermilk», был записан в 1996 году и издан тиражом всего 1000 экземпляров. Как вы догадываетесь, сейчас экземпляры из этого тиража – почти недоступная коллекционная редкость, потому что скромный, мелодичный и начитанный тви- или инди-поп Belle and Sebastian внезапно прозвучал существенно громче, чем планировалось: на группу обратили внимание лейблы, концертные промоутеры и, главное, довольно-таки широкая публика. Ко всему этому Мёрдок, надо сказать, ещё долго продолжал относиться с иронией – третий альбом проекта, «The Boy with the Arab Strap», открывался композицией под названием «It Could Have Been a Brilliant Career» («Это могла бы быть прекрасная карьера»), а в балладе «This is Just a Modern Rock Song» застенчивый фронтмен пел буквально следующее: «это просто современная рок-песня, просто унылая жалобная элегия, а мы – всего лишь четверо ребят в вельветовых штанах, и музыка у нас добротная, но не замечательная». Более того, участники Belle and Sebastian продолжали работать на обычных работах – Мёрдок, правда, уже реже пел в церкви сам, но учил этому юных прихожан, – то есть они сами как будто упорно не верили в то, что ситуация складывается в их пользу.

Но между тем это было именно так – и, наверное, ретроспективно можно понять почему: на фоне музыки, почти безальтернативно громкой и напористой (а таковой в середине 1990-х в Британии был и гитарный рок в духе Radiohead, и танцевальная электроника по типу The Prodigy, и брит-поп, и даже просто поп образца группы Spice Girls) требовалась какая-то отдушина, нужен был кто-то, кто будет разговаривать с тобой – то есть со слушателем, – не повышая голоса, спокойно и внятно. И его речь при этом будет, как кажется, обращена напрямую к тебе – а не к безликой толпе обожателей; вот эту роль и сыграли в британском музыкальном спектакле 1990-х Belle and Sebastian. Именно на это мир и не замедлил отреагировать: альбом «Boy with the Arab Strap» получил престижную награду BRIT Awards, заполз в топ-20 и снискал благосклонные отзывы в журналах типа Rolling Stone. Впрочем, музыка параллельно тоже менялась – теперь Belle and Sebastian делали её не совсем на коленке, в ней возникли всякие причудливые звуки (духовые, струнные), а её автором с этих пор уже не всегда выступал лично Стюарт Мёрдок; сонграйтерские таланты потихоньку стали открывать в себе и другие музыканты. К примеру, обаятельную пьеску «Jonathan David» написал гитарист и вокалист Стиви Джексон.

По ней, впрочем, становится кристально ясно следующее: когда в твоей группе есть харизматичный лидер (пускай и со странной, тихой, неброской харизмой), нет-нет да и подпадаешь под его влияние – казалось бы, уж Стиви Джексону-то какое дело до Библии, он и в церкви не пел, но видите, и его композиция оказалась посвящена ветхозаветной истории Давида и Ионафана; возможно, вы помните эрмитажную картину Рембрандта на этот сюжет. Впрочем, трек даёт повод поговорить не только о культурном контексте, интересовавшем Belle and Sebastian, но и об их сугубо музыкальной родословной – и здесь любопытно то, что крен явно идёт в сторону 1960-х, но других 1960-х, нежели те, которые с упоением возрождали музыканты бритпоп-волны. Герои этой главы – наследники не The Beatles и не The Rolling Stones, а музыки помягче и поизящнее, часто скрывающейся за немного неуклюжим стилистическим определением барокко-поп: под этой вывеской скрываются, например, такие группы, как американцы Love под управлением Артура Ли и The Left Banke или британцы The Zombies. Здесь уже одними бренчащими гитарами не обойтись – кстати приходятся и клавишные, особенно старое доброе фортепиано, и меланхоличные трубы, и ненавязчивые оркестровки; вот именно всем этим и стали со временем полниться записи Belle and Sebastian.

А потом случилось совсем неожиданное событие – очередной студийный альбом «Dear Catastrophe Waitress» группа затеяла делать в компании не кого-нибудь, а продюсера Тревора Хорна! Если вам ничего не говорит это имя, вспомните, скажем, хит «Relax» восьмидесятнической группы Frankie Goes to Hollywood, образец синтипоп-гламура той эпохи, то есть всего того, чему инди-рок, из которого вроде бы выросли наши герои, отчаянно противостоял. Серым кардиналом этой записи – и ещё множества хитов 1980-х – был именно Хорн, поэтому связка с Belle and Sebastian смотрелась довольно странно: почти как союз изобретателя стены звука Фила Спектора и тихого барда Леонарда Коэна при работе над альбомом «Death of a Ladies Man» последнего. Впрочем, результат получился совсем недурственным – и вскоре стало понятно почему.

«Я бы лучше сейчас оказался в Токио и слушал там группу Thin Lizzy», – беззастенчиво тянет Стюарт Мёрдок в композиции «I’m a Cuckoo», признаваясь в любви к легендам ирландского гитарного тяжеляка, и потом обаятельно бросает вскользь: «что-то со мной не так, наверное, я совсем куку!» Полагаю, так подумали при первом прослушивании трека многие поклонники Belle and Sebastian, которые просто не знали – раньше Мёрдок это успешно скрывал, – на чём на самом деле он вырос. Барокко-поп в действительности возник куда позже, а годы становления прошли у него под тот самый классик-рок, который панк-революция – и нарочито дилетантские инди- и тви-поп, сложившиеся в её кильватере, – казалось бы, отменила: в варианте хард-рока типа группы Thin Lizzy или прогрессив-рока типа группы Yes. А Тревор Хорн в 1980-е как раз и стал одним из ключевых участников Yes – вот пазл и складывается! Другое дело, что, конечно, максимум тяжести и мощи, на которую мог отважиться сам Стюарт Мёрдок, это лишь слегка электрифицированная – но столь же звонкая и лёгкая, как обычно – гитарная партия в той же «I’m a Cuckoo».

В последнее время я часто думаю о том, что едва ли не самое интересное в поп-музыке – это вопросы её рецепции. Почему мы слышим песни так, а не иначе; почему они пробуждают в нас те, а не иные чувства? Какие психологические механизмы стоят за стандартными реакциями вроде «артист NN уже не тот», что мы имеем в виду, когда так говорим? То, что в действительности хотим и дальше слышать от него то же самое, что уже много раз слышали, – или не совсем?

Творчество группы Belle and Sebastian даёт хороший повод об этом поразмышлять. Я рискну предположить, что, если вы узнали об ансамбле из этой главы – или из соответствующего выпуска программы «Хождение по звукам», – то, вероятно, их зрелые треки, такие как «I Want the World to Stop», «Another Sunny Day» или «I Didn’t See It Coming», понравились вам больше, чем ранние: они богаче аранжированы, более профессионально спродюсированы (ещё один привет Тревору Хорну) и порой даже оказываются ярче в мелодическом плане. Однако, как ни странно, среди поклонников группы популярна альтернативная точка зрения – что Belle and Sebastian только что не вышли в тираж после ухода Изобел Кэмпбелл в начале 2000-х, что сотрудничество с тем же Хорном – это безусловное зло, что аутентичные Belle and Sebastian – это те, которые еле-еле шептали что-то нечленораздельное под полуакустику, а размашистые аранжировки и глянцевый продакшен как раз наоборот, от лукавого.

Дико интересно, почему так – здесь ведь сразу множество дискурсов идёт в ход: и требование от артистов некой особенной подлинности, верности корням (хотя вообще-то можно и поспорить с тем, что это всегда неоспоримое достоинство), и идея проверки новой музыки на соответствие нашим ожиданиям от неё – а затем логичное раздражение, когда она изволит этим ожиданиям не соответствовать. Обо всём этом страшно интересно рассуждать даже чисто теоретически, без привязки к конкретной теме – и именно поэтому прямо здесь и сейчас я этого делать не буду, но оставлю себе (а может быть, и вам) зарубку на будущее.

Ну а что до ожиданий, то Belle and Sebastian спели о них ещё в 1996 году, в самом первом своём альбоме. Один из самых ярких его фрагментов – это песня под названием «Expectations», идеально подходящая для финала этой главы.

Глава 25. Спираль, закручивающаяся вниз

NINE INCH NAILS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HEAD LIKE A HOLE

2. DOWN IN IT

3. WISH

4. CLOSER

5. HURT

6. MARCH OF THE PIGS

7. THE DAY THE WORLD WENT AWAY

8. JUST LIKE YOU IMAGINED

9. WE’RE IN THIS TOGETHER

10. ADRIFT AT PEACE

Гитарист влиятельной индустриальной группы Ministry Эл Йоргенсен когда-то сказал: «Слушать Ministry – это как будто в твоей голове проделывает дыру девятидюймовый гвоздь». Большой поклонник Ministry, начинающий музыкант из американского Кливленда, Трент Резнор, получается, использовал эту цитату аж дважды: сначала взяв из неё название для своего музыкального проекта – «Девятидюймовые гвозди», Nine Inch Nails, – а потом и озаглавив один из ранних синглов «Дыра в голове», ну, или точнее, «Голова как дыра», «Head Like a Hole». Как и большинство композиций этого периода, вошедших в дебютный альбом Nine Inch Nails «Pretty Hate Machine», «Head Like a Hole» была записана Резнором фактически в одиночку в студии, где он работал уборщиком и вообще мальчиком на побегушках; обнаружив в себе в один прекрасный день недюжинные творческие амбиции, Резнор договорился с хозяином студии, что будет использовать её мощности в то время, когда в ней не будут работать другие артисты, снявшие пространство за деньги. Так и родились песни, которым суждено было стать пока ещё инди-, но всё-таки уже хитами: «Head Like a Hole», например, попала в чарты в Великобритании и Австралии, а также в альтернативный чарт в США. А сопродюсером этого трека выступил не кто иной, как Марк Эллис, более известный как Флад, знаменитый британский кудесник звука – причём знаете почему из всех композиций с диска «Pretty Hate Machine» эта была готова едва ли не самой последней? Потому что Флад не успевал – он был занят работой над пластинкой «Violator» группы Depeche Mode! Из сегодняшнего дня это может показаться странным: зачем продюсеру, прямо сейчас занимающемуся суперхитовой записью мощнейшей, мегапопулярной стадионной группы, сотрудничество с никому не известным дебютантом из Кливленда? Но Флад был из тех, кто с ходу расслышал в Тренте Резноре что-то существенное и понял, что это не просто наглый выскочка. Они будут работать вместе на протяжении следующих пяти лет.

С другим ранним синглом из «Pretty Hate Machine», композицией «Down in It», достаточно необычная история произошла на съёмках видеоклипа. Выполнен он был в весьма мрачных тонах – об образном и тематическом ряде творчества Трента Резнора и Nine Inch Nails будет подробнее сказано ниже, – и в завершающих кадрах главный герой должен был умирать, что предполагалось заснять сверху. Больших бюджетов у Резнора, разумеется, ещё не было, поэтому камеру, которая и должна была обеспечить нужный кадр, прикрепили к гелиевому шарику – а тот возьми и оторвись: прямо как знаменитая надувная свинья Pink Floyd, которую ветер сдул с электростанции Баттерси. И если свинья улетела в небо и пугала пилотов пролетавших мимо самолётов, то шарик с финальным планом из клипа «Down in It» приземлился на участок некоего фермера, который, не будь дураком, позвонил в ФБР, а те, в свою очередь, не будь дураками, приехали на вызов, забрали камеру, просмотрели отснятый материал и увидели труп человека, от которого симметрично расходятся в разные стороны причудливо одетые люди… Очень похоже не то на ритуальное убийство, не то на снафф-видео (если кто не знает, это предельно жесткий подпольный жанр кинематографа, в котором всё, включая пытки и убийства, происходит на самом деле). Вот так Трент Резнор по чистой случайности впервые попал в поле зрения спецслужб!

Следующей творческой затеей музыканта стала коротко- метражка-EP под названием «Broken», и по самому известному треку с неё, «Wish», хорошо заметны изменения в звучании Nine Inch Nails: подобных жёстких, тяжёлых, риффующих гитар в альбоме «Pretty Hate Machine» мы не слышали. Вот как развивалась эта история: первая пластинка была опубликована на маленьком лейбле местного значения под названием TVT Records и неожиданно для всех – включая и боссов лейбла, и даже самого Трента Резнора – стала настоящим андеграунд-феноменом. Nine Inch Nails принялись активно гастролировать – и даже ездили в европейский тур вместе с группой Guns N’ Roses, о каковом опыте Резнор сказал, что ему никогда не приходилось выступать перед такой «дебильной публикой». А звукозаписывающая компания потирала руки – ещё бы, в кои-то веки попался прибыльный актив! – и требовала от Nine Inch Nails ковать железо пока горячо и поскорее закреплять успех новыми записями, причём строго в синтипоп-ключе: глядя на скромный, но ощутимый успех «Pretty Hate Machine» или оглушительный успех того же депеш-модовского «Violator», на лейбле решили, что именно эти звуки сейчас востребованы лучше всего. Но Трент Резнор не собирался плясать под чужую дудку – втайне от TVT Records он организовал собственную контору Nothing Records, подписал контракт на дистрибуцию записей с мейджором Interscope, а попутно, решив окончательно размежеваться со своими нечуткими работодателями, существенно изменил звучание и добавил в него вот этой порой панковской, а порой и хэви-металлической гитарной жести. Интересно, кстати, что и Depeche Mode после «Violator» отважатся на похожий эксперимент, правда? И вернутся на альбоме «Songs of Faith and Devotion» с более грязным, гранжевым звуком. Впрочем, это совсем другая история.

Что до Резнора и Nine Inch Nails, то обретение этой новой краски не означало, что теперь в каждом их треке именно она будет выведена на передний план; нет, как показала вторая полноформатная пластинка проекта, «The Downward Spiral», утяжелённые композиции музыканты отныне планировали чередовать с синтетически-электронными, а порой и сочетать оба подвластных им теперь саунда по принципу «два в одном». Кстати, записывался этот альбом в мрачноватом местечке – Резнор оборудовал студию в доме, где когда-то члены секты Чарльза Мэнсона совершили жестокое убийство актрисы Шэрон Тейт и её ребёнка. А в какой-то момент он даже перебрался туда на постоянное место жительства – не знаю, насколько это взаимосвязанные вещи, но звучала новая пластинка Nine Inch Nails заметно мрачнее, чем даже «Pretty Hate Machine», и при этом парадоксальным образом оказалась ещё популярнее и окончательно превратила наших героев из инди-сенсации в ансамбль с весьма перспективным мейнстримным будущим. Кстати, именно в ней содержалась и трагическая баллада «Hurt» – та самая, которую впоследствии чрезвычайно пронзительно перепел Джонни Кэш; надо отдать Тренту Резнору должное – он нашёл в себе силы признать, что версия Кэша оказалась в какой-то степени мощнее оригинальной, и даже сравнил песню с ушедшей девушкой: всё, мол, расстались, и больше у тебя нет на неё прав.

И «Hurt», и другой хит, «Closer», вписаны в альбоме «The Downward Spiral» в своеобразный концептуальный сюжет, представляющий собой нечто вроде хроники человеческой деградации. Начинался диск с песни «Mr. Self-Destruct», то есть «Мистер саморазрушение», и по итогам записи Nine Inch Nails поехали на гастроли, которые тоже так и назывались «Self-Destruct Tour». Источников вдохновения для записи, как можно судить по интервью Трента Резнора разных лет, было два: «The Wall» Pink Floyd и «Low» Дэвида Боуи – эти две пластинки у него в тот период были, что называется, в постоянной ротации. И результат получился довольно сногсшибательным – работа представляет собой набор из четырнадцати предельно эмоциональных, нервных, захватывающих песен, в которых тема психологического раздрая акцентирована не только в текстах, но и в самой музыке: в том, например, как главный герой переходит от шёпота к крику, а также в широких динамических контрастах, я бы даже сказал, скачках аккомпанемента. Послушайте, к примеру, ещё один сингл, «March of the Pigs»: с исступлённым риффом в размере 7/8 и внезапными фортепианными каденциями в каждом фрагменте музыкальной формы эта песня неожиданно напоминает мне творчество моей любимой английской группы Cardiacs (полюбопытствуйте, если никогда её не слышали – это великие и незаслуженно забытые люди), разве что с поправкой на фигу, которая всегда была в кармане у лидера Cardiacs Тима Смита, в отличие от предельно серьёзного Резнора.

Ещё в «Head Like a Hole» Трент Резнор пел: «you’re going to get what you deserve», то есть каждый получает по заслугам. Эту мысль в разных формулировках можно встретить и в других его композициях – поэтому дальнейшее развитие событий, наверное, было почти неизбежным: ярко и подробно описав человеческую деградацию, Резнор и сам упал в ту самую downward spiral, «спираль, закручивающуюся вниз». На протяжении 1990-х релизы Nine Inch Nails будут появляться весьма нерегулярно, что объяснялось как знаменитым студийным перфекционизмом автора, так и, к сожалению, серьёзными психологическими проблемами, которые возникли у него в этот период – в том числе злоупотреблением разного рода вредными веществами, как разрешёнными, так и не очень. То есть альбом «The Downward Spiral» стал, получается, чем-то вроде вещего сна – и в этом контексте какую-то особую пронзительность приобретает признание, которое Резнор сделал в середине 1990-х в интервью изданию Details: оказывается, у него была заготовка финального трека для пластинки, в котором было всего две фразы: «just do it, nobody cares at all», «просто сделай это, всё равно всем наплевать». Имелось в виду, разумеется, самоубийство – по счастью, Nine Inch Nails эту песню так и не записали.

Иногда я думаю, что мой любимый альбом Nine Inch Nails – третий, «The Fragile», изданный в 1999-м. Название – вновь немножко эмо: «fragile» означает «хрупкий», и к психическому состоянию Трента Резнора во второй половине 1990-х этот эпитет неплохо подходит. Впрочем, запись хрупкая ещё и просто потому, что очень длинная: она состоит из двух заполненных до отказа CD-дисков – реально карточный домик: дунешь – и рассыплется. Зато тут есть эксперименты, например, в чудесном стиле шугейз – см. трек «The Daw the World Went Away». Концептуально пластинку, видимо, нужно посчитать выходом из пресловутой нисходящей спирали, из этого затянувшегося жизненного пике – и знаете, где и в чём Резнор его находит? Он впервые впускает в свою музыку собеседника, второе лицо. «Pretty Hate Machine» и «The Downward Spiral» были абсолютно солипсистскими записями: я, я, я – и никого больше; разве что в первой из них этот «я» гневался на окружающий мир, а во второй – на самого себя. В альбоме «The Fragile» возникает категория «ты»; второй сингл с пластинки назывался «We’re In This Together», «Мы тут вместе». И это и оказывается той нитью Ариадны, которая помогает выйти из лабиринта. Да, в 2000-е и далее Трент Резнор всё ещё будет психологически нестабилен, и это, как обычно, приведёт его к определённому количеству творческих побед – но есть ощущение, что эта нестабильность уже будет более контролируемой. А в конце 1980-х и в 1990-е его творчество, конечно, было эталоном непредсказуемости – и какого-то, я бы сказал, опасного хождения по краю. Эмо или нет – но в этом была страсть и жизнь, да пожалуй, столько страсти и жизни, сколько редко где ещё. Яркое свидетельство этого – то, что в ряде треков Nine Inch Nails даже не нуждались в вокале и в тексте; должное настроение исправно транслировала уже инструментальная часть; такова, например, композиция «Just Like You Imagined».

История, которую я припас для концовки этой главы, может показаться забавной – а может и жутковатой; смотря с какого ракурса на неё взглянуть. В 1995 году корреспондент журнала People побывал на одном из концертов Nine Inch Nails, после чего решил записать то, что журналисты называют стрит-током – короткие интервью с фанатами проекта. Он рассказал им о том, что незадолго до концерта погибла любимая собака Трента Резнора по кличке Мэйзи, и предложил прокомментировать это событие, предвосхищая потоки слёз и соболезнований. Вместо этого один из поклонников, например, сказал: «Честно говоря, я даже рад, что это случилось. Мне нравится, когда у Трента депрессия. Это хорошо сказывается на его музыке».

Ужас, правда? Но этот человек знал, о чём говорит. Трент Резнор – величайший продавец тяжёлых эмоциональных состояний. Его стезя – это горе, расстройство, непокой, ярость, растерянность. Как и многие выдающиеся рок-музыканты, он постоянно тестирует мир, исследует границы допустимого – но не столько в музыкальном отношении (ни индустриальная электроника, ни гитарная «жесть» Nine Inch Nails не были новым словом в поп-музыке), сколько именно в эмоциональном. Он рос с бабушкой и дедушкой в маленьком скучном городке, который был воплощением среднеамериканской нормы; вырвавшись оттуда, он порвал и с нормой как таковой: отныне его интересовало ненормальное – в плане звуков, образов, тем и чувств.

Эта сверхэмоциональность, это извечное тяготение к крайним, экстремальным опытам и реакциям, разумеется, провоцирует столь же пылкую реакцию и от слушателей. В 2002 году Nine Inch Nails выпустили тихий, полуакустический альбом «Still» – даже не отдельным релизом, а довеском к концертнику «And All That Could Have Been». Казалось бы, эти неторопливые, размеренные композиции уж точно далеки от истерического регистра большинства записей проекта – но и они на поверку функционируют на пределе душевной, чувственной остроты. «Это один из самых сногсшибательных треков в мире, – написал пользователь сайта Rateyourmusic.com о неброской на первый взгляд композиции «Adrift at Peace». – Я много слушал его во время своей собственной депрессии. Вполне вероятно, он спас мне жизнь».

Глава 26. Искусство рассказывания историй

OUTKAST

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HEY YA

2. PLAYER’S BALL

3. SOUTHERNPLAYALISTICADILLACMUZIK

4. ATLIENS

5. 2 DOPE BOYZ

6. ROSA PARKS

7. MS JACKSON

8. DA ART OF STORYTELLIN’

9. B.O.B.

10. HAPPY VALENTINE’S DAY

Спроси кого угодно, какая песня главная у рэп-проекта Outkast, с высокой вероятностью ответ будет – «Hey Ya». В самом деле, ее популярность была столь велика, что компании «Полароид» вскоре после ее выхода даже пришлось выступить с официальным заявлением. Дело в том, что в припеве композиции Андре 3000, один из участников Outkast, поёт «shake it like a Polaroid picture», «встряхни [меня] как полароидный снимок» – производители фотоаппаратов поспешили выступить с опровержением: нет, так делать не надо, наоборот, есть риск испортить фото.

Несмотря на то, что «Hey Ya» отлично работает в качестве энергичного и беззаботного трека для вечеринки и вообще приятного времяпрепровождения, в нём на самом деле довольно грустный текст, а кроме того, есть и вообще дополнительный смысловой пласт: привыкайте, для Outkast это норма. Клип на композицию весьма наглядно отсылает к первому появлению The Beatles на шоу Эда Салливана в 1964 году. Причём это палка о двух концах: с одной стороны, Андре 3000 не мог иронически не прокомментировать то, как его и его основного творческого партнёра в группе, другого рэпера по прозвищу Биг Бой, сравнивали с Джоном Ленноном и Полом Маккартни – ниже я еще поразмышляю о том, насколько правомочны такие сравнения. С другой стороны, как отметил артист в разговоре с другим замечательным афроамериканским музыкантом Бутси Коллинзом, когда-то опубликованном в журнале Dazed and Confused, «белым музыкантам нравилась чёрная музыка, поэтому они имитировали её как могли. А я просто разворачиваю это в обратную сторону. Я имитирую их музыку, но, конечно, привношу в неё больше фанка». То есть битлы слушали Смоки Робинсона и других – и переводили эти звуки на язык брит-попа. А Outkast слушают битлов и, в свою очередь, переводят их на язык хип-хопа – вот и весь сказ.

Так или иначе, «Hey Ya», опубликованная в 2003-м на альбоме «Speakerboxxx / Love Below» (до недавнего триумфа Карди Би он оставался последней рэп-записью, получившей «Грэмми» как альбом года), на самом деле фиксирует скорее финал творческой деятельности Outkast, чем её начало. Завертелось же всё ещё в первой половине 1990-х в Атланте, что уже представляет собой довольно важный в этой истории момент. На рэп-карте Соединённых Штатов искони было два густонаселённых анклава – на западном берегу и на восточном, – а также фактически огромное пустое место посредине: южные штаты, включая Джорджию, столицей которой является Атланта, всерьёз никто не принимал. Когда музыканты Outkast в 1995-м вышли на сцену Мэдисон-Сквер-Гардена в Нью-Йорке получать приз за лучший хип-хоп альбом по версии престижного журнала Source, местная публика освистала их как провинциальных выскочек. Андре 3000 ничего не оставалось, кроме как дрожащим голосом, но с твёрдой уверенностью в своих словах произнести со сцены в микрофон классическую цитату: «The South’s got something to say», «Югу есть что вам сказать». Со временем эта строчка вошла и в одну из песен Outkast.

Впрочем, описанные события, разумеется, происходили куда позднее; на первых же порах Андре (ещё даже не придумавший себе псевдоним) и его приятель Биг Бой были типичными афроамериканскими подростками в далёкой от всех рэп-столиц захолустной дыре – немудрено, что они чувствовали себя изгоями! Первым названием для их дуэта было The Misfits, то есть собственно «изгои», «отщепенцы», «белые вороны» – потом выяснилось, что давным-давно существует заслуженная хоррор-панк-группа с таким заголовком, но под руку весьма кстати попался словарь синонимов английского языка, в котором через запятую со словом misfit шло ещё одно, outcast, обозначавшее примерно то же самое. Капитан Врунгель не зря пел когда-то о том, что «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт»: даже впоследствии, заслужив уважение среди коллег, а затем и всенародную любовь, Биг Бой и Андре будут всячески культивировать свою инаковость, непохожесть на других. Неожиданная аналогия – но это чем-то похоже на творческие практики советской и российской рок-группы «Вежливый отказ».

На момент выхода первого альбома с длинным и трудно выговариваемым названием «Southernplayalisticadillacmuzik» инаковость Outkast ещё была лишь географической; ну да, не повезло родиться в глухой провинции по меркам хип-хопа и даже не у моря. В остальном они вели себя так, как и подобает лоботрясам соответствующего возраста (а надо сказать, что Биг Бою только-только исполнилось 19, а Андре и того меньше). Темы песен с первого альбома проекта – довольно типичная инфантильная лабуда по образу и подобию гремящего в то время по всей стране гангста-рэпа: доступные женщины, наркотики, вооружённые ограбления. Кажется, что на фоне стандартного хип-хопа первой половины 1990-х Outkast выделялись прежде всего в двух аспектах. Во-первых, они действительно круто, чётко, ровно и ритмично читали (есть даже апокриф, согласно которому Андре и Биг Бой тренировались в речитативах на бегу – почти как античный оратор Демосфен, набивавший рот камнями). Во-вторых, им достались классные продюсеры, и вот об этом, пожалуй, стоит рассказать поподробнее.

Удивительное рядом – в альбоме «Southernplayalisticadillacmuzik» практически нет семплов: где-то пишут, что и вообще ни одного. Напомню, что хип-хоп сделал себе имя на реконтекстуализации чужой музыки: берётся фрагмент какой-нибудь старинной записи, зацикливается в звуковую петлю, она же луп, поверх этого рэпер читает текст, и всё – трек готов. В числе прочего, это один из главных аргументов хейтеров: мол, что вы с ними носитесь, они даже на инструментах играть не умеют! Как бы не так – упомяну здесь для проформы, что в открывавшей нашу программу композиции «Hey Ya» лично Андре 3000 сыграл на всём, кроме бас-гитары. А в первом альбоме проекта Outkast воспользовались услугами продюсерского трио Organized Noize, «организованный шум», и те тоже живьём воспроизвели в песнях вот это характерное, меланхоличное, теплокровное фанк-звучание, с приглушёнными гитарами, грувистым басом и призрачными партиями клавишных.

На самом деле преувеличивать этот подвиг тоже ни к чему – впоследствии у Outkast найдутся и семплы, и вообще группа запомнилась в числе прочего тем, что ни разу не повторяла полностью единожды сработавший рецепт. И тем не менее, важно понимать, какой сигнал посылал миру первый альбом проекта. Во-первых, музыканты как будто бы с ходу говорят: мы наособицу, мы не действуем по шаблону. Вы ждёте, что мы будем читать под семплы и драм-машину, а мы играем всё живьём. Во-вторых, группа явным образом подчёркивает свою преемственность по отношению к великой афроамериканской музыке прошлого: к записям Кёртиса Мэйфилда, Марвина Гэя, Стиви Уандера, Айзека Хейза или группы Funkadelic. К слову, название пластинки – это ведь очевидный флэшбэк к многосоставным словесным каламбурам последних. И в следующем альбоме, «ATLiens» 1996 года, оба тезиса будут проговорены вновь, возможно, даже более чётко и красноречиво.

Слово «ATLiens» – очередной каламбур: это aliens, «инопланетяне», «пришельцы», но в первом слоге слышится намёк на название города Атланта; как и подобает рэперам, Outkast остаются прежде всего певцами и глашатаями родного «нейбахуда» – помните, «югу есть что вам сказать». А звук в этой записи формально совсем другой – более минималистский, интровертный, основанный на сей раз скорее на электронном продакшене, чем на живом груве. Зато «космическая» концепция пластинки – в чистом виде оммаж Funkadelic, Parliament и вообще психоделической космологии великого фанк-революционера 1970-х Джорджа Клинтона, о которой можно было подробно узнать в первом томе книги «Хождение по звукам». Если вы когда-либо держали в руках физический диск «ATLiens», то наверняка видели комиксы в буклете и читали сопроводительную историю: в ней остроумно обыгрывается созвучие топонимов Атланта и Атлантида.

Примерно на этом этапе окончательно кристаллизовалась разница в творческих подходах двух участников Outkast: Биг Бой здесь и далее продолжал прокачивать себя в техническом плане, превращаясь буквально в машину по производству талантливых куплетов и изобретательных рифм, что же до Андре 3000, то тот дал волю собственной эксцентричности. Намёки на это его свойство вообще-то можно было разглядеть и раньше: даже в первой пластинке ансамбля был, например, трек «Git Up Git Out», в котором говорилось, что целыми днями курить дурь – это вообще-то не очень круто. И слова с делами у Андре не разошлись: после выхода альбома он прекратил пить алкоголь и употреблять наркотики, а ещё стал практиковать сексуальное воздержание, почти как Стивен Патрик Моррисси. Далее, на обложке диска «ATLiens» Андре появился в тюрбане – несколько колониалистское с виду, но, видимо, искреннее свидетельство его увлечения восточной философией. Словом, свист на премии журнала Source, – по-видимому, следствие не только столичного шовинизма, но и типичной для любого закрытого сообщества подозрительности к чужакам. А чуждость Outkast, как видим, манифестировалась не только в заголовке проекта, но и во внешнем виде участников – а ещё и в звучании, а также тематике их треков. Не случайно порой их музыку называют «рэпом для тех, кто не любит рэп».

Возьмите, к примеру, трек «Rosa Parks», один из самых ярких отрывков третьего и, возможно, лучшего у Outkast альбома «Aquemini». Он назван в честь легендарной гражданской активистки – той самой, которая отказалась пересаживаться на специальные «места для чёрных» в автобусе в далёких 1950-х. Увы, это оказалось довольно опрометчивым решением: в 1998 году, когда песня вышла в свет, Роза Паркс была ещё жива, но уже впала в деменцию, и это позволило жадным адвокатам и душеприказчикам от её лица выкатить дуэту из Атланты иск за использование честного имени их клиентки в коммерческих целях. К счастью, шестилетняя тяжба закончилась тем, что лейблу, на котором вышла запись, было сказано всего лишь навсего спонсировать документалку о Розе и несколько образовательных программ на тему расового равенства.

Это, однако, не более чем информационный шум, а вот саунд трека весьма примечателен. Outkast здесь подчёркивают свои южные корни самым явным и при этом самым невероятным для рэп-группы способом: они кладут патентованные хлёсткие речитативы на минусовку фактически в стиле кантри! Вслушайтесь – и обратите внимание на звонкую гитарную партию, пронизывающую всю композицию, а ещё на соло губной гармошки в её середине. Кстати, исполняет его не какой-то случайный человек, а Роберт Ходо, пастор протестантской церкви Нового Утреннего Света города Конли, штат Джорджия, и по совместительству отчим Андре 3000.

Перед нами, таким образом, ещё один пример стилистической непредсказуемости Outkast, кульминацией которой как раз и станет знаменитый трек «Hey Ya». Помимо этого, в альбоме «Aquemini» есть выход Джорджа Клинтона – встреча с кумиром! – а ещё камео рэпера Рэйквона из группировки Wu-Tang Clan, первое свидетельство того, что к нашим героям начали всерьёз, с интересом и уважением относиться коллеги по цеху. Завершается же дело девятиминутной балладой с участием давнего приятеля Outkast, массивного чернокожего человека по имени Си-Ло Грин (в будущем половины кассового дуэта Gnarls Barkley), а также соул-дивы Эрики Баду, которая в то время встречалась с Андре 3000. Да, его сексуальное воздержание продлилось едва ли календарный год, но, в общем, ради кого ещё прерывать целибат, как не ради Эрики Баду? Короче говоря, альбом «Aquemini» утвердил героев этой главы в статусе самых изобретательных рэперов в США. А его звучание – да и вообще творческие практики дуэта – проистекало из неординарной внутренней динамики между Андре и Биг Боем, принципиально разными артистами, с разными представлениями о прекрасном, дружба между которыми, тем не менее, до поры до времени оказывалась намного сильнее любых творческих разногласий.

Следующая пластинка – и очередная взятая высота: композиция «Ms Jackson» с альбома «Stankonia» 2000 года стала первым хитом Outkast, достигшем верхней строчки американского чарта. Хотите верьте, хотите нет, с сюжетной точки зрения она представляла собой произведение в жанре «диалог с тёщей». Адресат «Ms Jackson» – это мать Эрики Баду, с которой Андре 3000 к этому моменту успел расстаться; впрочем, у них есть общий ребёнок, сын по имени Севен. Кстати, пожилая дама оценила жест, сказала, что не держит на Андре зла за то, что тот разошёлся с её дочерью, и пошутила, что ждёт чека по почте, поскольку без неё песня не была бы написана. Сумма в чеке, к слову, по идее должна была быть очень весомой, ибо трек принёс Outkast популярность далеко за пределами Атланты и хип-хоп-коммьюнити. То есть наши герои вновь добились успеха оригинальным путём – кто бы мог подумать, что в мейнстрим их введёт трек с подобным содержанием?

Именно в этот момент участились пресловутые сравнения между Андре и Биг Боем, с одной стороны, и Ленноном и Маккартни – с другой. Прежде чем в «рокистском» возмущении отбросить их прочь – дескать, как можно уравнивать каких-то рэперов с величайшими сочинителями современности, – примите во внимание следующее. Стилистический размах записей Outkast огромен – альбом «Stankonia» для хип-хопа оказывается таким же манифестом всеядности и стирания жанровых границ, каким «Белый альбом» был для гитарной поп-музыки. Тематический разброс композиций, опять-таки, очень велик – социальные и даже политические высказывания (обратите внимание на трек «Bombs Over Baghdad», или просто «B.O.B.», в котором речь идет о вторжении американской армии в Ирак – Outkast положили эту композицию на воинственные звуки брейкбита и драм-н-бейса) здесь соседствуют с психоделическими стихотворными картинами, но есть, конечно, место и для более простой лирики на сексуально-романтические темы. Далее, в дуэте явно негласно распределены роли: один из его участников, Биг Бой, явно больше озабочен формой подачи, техникой и вообще вопросами исполнительства, а другой, Андре, делает упор на содержание, именно его перу принадлежат самые поэтичные строчки и самые неожиданные высказывания. Видимо, чтобы сделать сходство совсем пугающим, Андре в какой-то момент заявит о том, что устал от концертов и не хочет больше гастролировать – большой привет Леннону, – тогда как Биг Бой именно от обмена энергией с аудиторией всегда ловил максимальный кайф, как Маккартни, и в итоге решение Андре стало фактически концом проекта.

Именно здесь есть смысл вернуться к «Hey Ya» – к её неуловимо битловской мелодии и клипу а-ля шоу Эда Салливана. Тем более что и хронологически в истории Outkast нам остаётся написать лишь одну, последнюю главу, связанную как раз с диском «Speakerboxxx / Love Below». Это на самом деле довольно удивительная запись, потому что она не является альбомом в полном смысле слова – скорее перед нами два отдельных альбома в одной упаковке. К этому моменту Биг Бой и Андре 3000 работали порознь, но лейбл уговорил их выпустить новые песни под вывеской Outkast – так оно и вышло. По поводу своей половины релиза Андре в интервью газете The Guardian говорил следующее, и мне кажется важным здесь процитировать его пояснение целиком: «В хип-хопе люди редко показывают свою чувствительную, уязвимую сторону, потому что они хотят казаться сильными и крутыми и, наоборот, не хотят выглядеть слабаками. Название “The Love Below” – как раз об этих подавленных чувствах, которые рэперы маскируют за своим мачизмом». Собственно, из этой мысли вышел весь современный исповедальный, искренний новый хип-хоп и R&B – и немудрено, что пионер подобного подхода к творчеству, Андре в будущем окажется на фитах и у Дрейка в «The Real Her», и у Фрэнка Оушена в «Pink Matter».

Но ещё интереснее другое – в «Speakerboxxx / The Love Below» Андре и Биг Бой проворачивают свой последний эффектный трюк: они фактически меняются местами! За вычетом «Hey Ya», едва ли не вся часть Андре – про секс и вообще про телесное, он даже поёт здесь чаще, чем читает рэп, явно выпуская наружу своего внутреннего Принса. Биг Бой же вовсю заходит на поляну своего постоянного творческого партнёра, не чураясь ни социальных комментариев, ни политики, ни прочих тем, довольно далеко отходящих от гедонистического гангста-стиля.

Впрочем, его вообще не нужно недооценивать: если афроамериканский рэпер с 18 лет твердит, что его главная мечта – это поработать с Кейт Буш, выдающейся британской авангардистской певицей XX века, которой также посвящена глава в первом томе «Хождения по звукам», значит, он точно не так прост, как кажется на первый взгляд. А именно это Биг Бой и заявлял уже не раз и не два. Шансы, конечно, невелики, но вообще-то страшно любопытно было бы когда-нибудь оценить результаты такого сотрудничества.

Глава 27. Уничтожай всё, к чему прикасаешься

LADYTRON

ТРЕК-ЛИСТ:

1. DESTROY EVERYTHING YOU TOUCH

2. BLACK CAT

3. PLAYGIRL

4. HE TOOK ME TO A MOVIE

5. SEVENTEEN

6. BLUE JEANS

7. SUGAR

8. GHOSTS

9. ACE OF HZ

10. INTERNATIONAL DECLINE

11. ANIMALS

Издалека группа Ladytron чем-то похожа на ABBA: двое женщин, двое мужчин; первые поют, вторые – ну, вроде играют на чём-то там. Но если присмотреться, то, конечно, общего немного: все участники ABBA, например, были чистокровными шведами, а тут какой-то натуральный космополитический балаган – англичанин, китаец, шотландка и болгарка! Звучит как бородатый анекдот, правда? Заходят как-то раз в бар англичанин, китаец, шотландка и болгарка… Да и всё остальное – настроение, творческий подход, аранжировки, инструментарий, культурные ориентиры, даже время существования – у Ladytron, конечно, совершенно иное.

Лучшим записям этого ансамбля, как кажется, свойственна такая, я бы сказал, зимняя прохладца – и дело не только в заголовках вроде «Destroy Everything You Touch» (дословно – «Уничтожай всё, к чему прикасаешься», в вольном переводе – «Умри всё живое»), но и в строгих синтезаторных аранжировках, а также бесстрастном вокале. Аранжировки – дело рук Дэниэла Ханта и Рубена Ву: это они крутят ручки всяких электронных устройств, это они в конце 1990-х диджеили в британских клубах и в один прекрасный момент решили объединить усилия и затеять полноценный ансамбль, это они чаще всего (хотя и не в ста процентах случаев) отвечают за музыкальное содержание пластинок группы Ladytron. Ну а вокал – вотчина девушек: уроженки Глазго Хелен Марни и Миры Аройо родом из Софии. Последний факт, к слову, – нечто большее, чем просто рядовая биографическая деталь: группа вовсю использует экзотическое происхождение одной из своих вокалисток. Так, уже на первом альбоме Ladytron были песни под названием «CSKA Sofia» и «Zmeyka», а четвёртая по счёту пластинка «Velocifero» стартует с композиции «Black Cat», в которой можно услышать в том числе и редко встречающийся в западноевропейской поп-музыке болгарский язык – и, разумеется, оценить его специфическую красоту.

Впрочем, мы здесь с вами явно находимся в привилегированном положении, уж точно более выгодном, чем, скажем, британские или американские слушатели песни «Black Cat». Поскольку болгарский язык родственен русскому, у нас нет проблем с тем, чтобы понять смысл хотя бы рефрена «слушай мене»! Для большинства же целевой аудитории группы Ladytron это не более чем набор звуков, не вызывающий никаких смысловых ассоциаций. Но ничего страшного в этом, конечно, тоже нет – тем более что до поры до времени записи ансамбля намеренно сводились так, что голоса поющих девушек оказывались в миксе довольно глубоко: следовательно, даже в англоязычных фрагментах требовались изрядные усилия для того, чтобы разобрать, что они там лопочут. Не говоря о том, что болгарский – не единственный экзотический язык, который попадается в дискографии Ladytron: ещё в 2008 году проект сочинил три песни для компьютерной игры Sims 3. Как вспоминала Хелен Марни, тексты она изначально написала на английском, отправила создателям Sims и те вернули их, переведя на simlish, ну, то есть «симский», выдуманный язык, используемый в мире игры. Очень, говорит, было странное ощущение – петь в микрофон незнакомые слова и буквосочетания, не будучи уверенной в том, что они означают! Видимо, что-то подобное испытывают и поклонники Ladytron, подпевающие трекам на болгарском.

Несмотря на то что саунд группы во все времена можно было описать с помощью терминов «синтипоп» или «электропоп», и на формальном, и на содержательном уровне их творчество бывало очень разным. Возьмём, к примеру, песню «Playgirl» с альбома «604» 2001 года – словарь даёт к этому слову следующие варианты перевода: «бездельница», «прожигательница жизни». Кроме того, так иногда называют моделей журнала Playboy – короче говоря, с какой стороны ни посмотри, есть в этом заголовке какая-то игривость, лукавство, элемент ни к чему не обязывающего, но обаятельного флирта. Весь альбом «604» – отчего-то названный в честь телефонного кода канадской провинции Британская Колумбия – отличается подобным настроением: в другой песне, «Another Breakfast With You», рассказывается о том, как лирическая героиня и лирический герой провели вместе ночь, а утром позавтракали и разбежались кто куда: «мне было всё равно, когда ты сказал, что тебе всё равно, что мне всё равно», – сообщает женский голос в припеве. Эта, как говорил гоголевский Хлестаков, «лёгкость в мыслях необыкновенная», вкупе с электронным звуком пластинки, полностью основанным на синтезаторах и драм-машинах, привела к тому, что музыку Ladytron стали классифицировать как электроклэш – помните такой термин? Да, пожалуй, ему не суждено было надолго остаться в истории – потому что вся эта электроклэш-волна начала нулевых была довольно искусственной, созданной в маркетинговых целях. За броским словечком скрывалось лишь очередное возвращение синтезаторов и в целом эстетики синтипопа 1980-х годов – плюс явный примат формы над содержанием, диктатура стиля, если хотите; эта иронично-поверхностная музыка цепляла за счёт сугубо внешних, а не внутренних свойств. Но так или иначе, в начале 2000-х речь шла о настоящей электроклэш-лихорадке, и артистов, причисляемых к этому направлению, отрывали с руками. Именно оседлав эту волну, Ladytron заработали первую известность, причём, что примечательно, скорее не у себя на родине, а за границей: в США и континентальной Европе.

Впрочем, прошло совсем недолгое время, и к данному ярлыку музыканты группы стали относиться отрицательно – из манифестов электроклэш-эстетики в концертном репертуаре Ladytron остался разве что трек под названием «He Took Me to a Movie». На то, по-видимому, было две причины: во-первых, дебютная пластинка «604» почти целиком состояла из композиций, которые Дэнни Хант сочинил ещё до появления группы; остальные музыканты в данном случае понадобились просто для того, чтобы качественно их исполнить. Как только между ними возникла полноценная групповая динамика, сразу стало понятно, что за душой у них – нечто большее, чем просто легковесные песенки о том о сём.

И второй момент: электроклэш ориентировался на 1980-е годы, тогда как участники Ladytron, прежде всего инструменталисты Хант и Ву, сошлись на почве любви к электронной музыке предыдущего десятилетия! Послушайте ещё разок «He Took Me to a Movie» – неужели этот трек ничем не напоминает вам, скажем, классических Kraftwerk? А ведь убери оттуда воркование одной из девушек, и получится буквально-таки «Das Model» или любой другой вечнозелёный хит германских музыкальных робототехников! Немудрено, что музыканты невероятно обрадовались, когда Брайан Ино назвал их гордостью британской поп-сцены и пригласил выступить на курируемом им фестивале в сиднейской опере – да-да, в том самом знаменитом здании-корабле, архитектурном шедевре работы Йорна Утзона. «Это самое невероятное, что я когда-либо слышал», – ликовал Рубен Ву, и его можно понять, ведь Ино – человек как раз из той эпохи, которая больше всего интересует музыкантов Ladytron, настоящих синтезаторных гиков. Вы бы видели, какую батарею аналогового оборудования Ву и Дэнни Хант вытаскивают с собой на сцену, когда есть такая возможность! Вспоминаешь скорее Рика Уэйкмана из группы Yes, чем синтипоп-звёзд 1980-х.

И это, конечно же, неспроста. Начать с того, что само название Ladytron позаимствовано из одноимённого трека группы Roxy Music 1972 года выпуска – это раз. Далее: «Наша любимая музыка, – продолжал тот же Ву в интервью изданию Drowned In Sound, – это, например, немецкая электроника 1970-х: Can, Neu! Harmonia». А когда музыкантам ансамбля предложили выпустить сборник с песнями повлиявших на них исполнителей, то они включили туда много мрачной музыки следующего десятилетия, постпанка и шугейза: The Fall, Wire, My Bloody Valentine. То есть да, 1980-е тоже идут в ход, но не те, о которых мы думали – не Depeche Mode и не Pet Shop Boys, а скорее, как ни странно, гитарный андеграунд, отчасти оглядывавшийся как раз на немецкий краут-рок.

И начиная с третьего альбома «Witching Hour», все эти влияния становятся хорошо слышны и в музыке самих Ladytron. Иллюстрацией может служить, например, трек «Sugar» с его чрезвычайно густым саундом и жёстким битом – согласитесь, много воды утекло со времён «Playgirl»! Причём параллельно с аранжировкой, конечно, меняется и вокальная подача – одно тянет за собой другое; Мира Аройо и Хелен Марни здесь уже не флиртующие и воркующие проказницы, а эдакие доминатрикс, обтянутые чёрной кожей… Неудивительно, что после выхода «Witching Hour» с Ladytron связался Трент Резнор, лидер и идеолог проекта Nine Inch Nails, и пригласил в совместный тур; эстетически «Sugar» не так уж и далёк от того, что сам Резнор делал со времён альбома «Pretty Hate Machine». Причём участникам группы пришлось на ходу переиграть все планы – у них только-только закончились собственные долгие и изнурительные гастроли, и вообще-то группа предполагала взять заслуженную паузу. Но предложения от артистов такого калибра приходят не каждый день, и, вздохнув, музыканты Ladytron вновь отправились паковать чемоданы.

Этот эстетический сдвиг можно объяснять по-разному – есть, например, версия, что, ещё будучи электроклэш-проектом, Ladytron отыгрывали все жанровые тропы сугубо иронически, предполагая, что аудитория считает затеянную ими культурную игру. Но потом, когда группа поехала в тур, выяснилось, что их подмигивания принимают за чистую монету, то есть в самом деле воспринимают их музыку как обаятельную развлекуху. И вот это уже по-настоящему их разозлило – они решили: ах так? Тогда мы сейчас покажем вам, где раки зимуют! И в итоге после «Witching Hour» (что, к слову, переводится как «Глухая ночь») их творчество изрядно помрачнело или по меньшей мере посерьёзнело.

Что характерно, теперь Ladytron не ограничиваются электронными инструментами: в саунде есть и гитары с разного рода эффектами, и живая ритм-секция – последняя к тому же часто принимает участие в концертах проекта. Диск «Velocifero», хитом с которого стал сингл «Ghosts», музыканты делали в компании Алессандро Кортини, одного из соратников Трента Резнора по Nine Inch Nails, и это, опять-таки, хорошо слышно. Логично в этой связи, что неотразимых, моментально цепляющих поп-припевов в творчестве ансамбля со временем становилось всё меньше и меньше, что осознавали и сами участники проекта, не стремившиеся во что бы то ни стало попасть на высокие строчки хит-парадов. «Да, мы поп-группа, – утверждал Рубен Ву, – но поп-группа из некой альтернативной вселенной. Наши треки занимали бы первые места в хит-парадах в другом мире!»

Здесь, впрочем, есть и некое лукавство: зря, что ли, в 2010 году Ladytron внезапно взяли, да и спродюсировали несколько песен для поп-звезды Кристины Агилеры? Похоже, расставаться с планами покорения этого, земного мира они всё-таки не спешили – но судьбу не обманешь: треки, которые делали для Агилеры Ву и Хант, в конечном счёте оказались лишь на бонус-диске её очередного альбома «Bionic», а сам альбом заклеймили критики и довольно прохладно восприняли поклонники.

Последняя полноформатная запись самих Ladytron перед долгой паузой в их дискографии вышла в 2011 году, она называлась «Gravity the Seducer», и на мой вкус, по горячим следам была несколько недооценена. Ансамбль здесь разворачивается в сторону эдакого мечтательного дрим-попа с явными шестидесятническими аллюзиями – в некоторых местах музыка звучит почти как апдейт поп-психоделии 45-летней давности для нового времени. Главным синглом зарядили композицию «Ace of Hz», в заголовке которой – каламбур: «ace of hearts» – это игральная карта, туз червей, ну а тут «hearts», «черви», заменили на «hertz», «герцы», единицу измерения частоты. Публика, однако, отнеслась к новинке от Ladytron довольно-таки индифферентно, и опустошённые сдержанной реакцией, музыканты сочли нужным временно прекратить совместную деятельность, благо всем им было чем заняться – Рубен Ву параллельно с сочинением песен для Ladytron увлекался фотографией, а Мира Аройо и вовсе была кандидатом биологических наук. Кроме того, Ву и Хант владели питейным заведением в их родном городе Ливерпуле с хорошим названием «Korova»; там, между прочим, снималась фотография, помещённая на обложку первого альбома группы Arctic Monkeys – об истории её создания рассказывается в первом томе «Хождения по звукам».

Дэнни Хант, в свою очередь, работал над ремиксами и саундтреками – в том числе, например, к психологическому триллеру «Что бы вы сделали…» с Сашей Грей в одной из главных ролей. Жить он по большей части предпочитал не в холодной дождливой Англии, а в куда более приятной климатической зоне – в Бразилии. Именно там ему в числе прочего довелось завязать одно весьма полезное знакомство: как это ни удивительно, на одноимённом реюнион-альбоме Ladytron, изданном в 2019 году, барабанит не абы кто, а Игорь Кавалера, хэви-металлический ударник, стоявший вместе со своим братом Максом у руля легендарной бразильской «тяжёлой» группы Sepultura! И его манера определённо придала новым трекам ансамбля, в остальном остающегося верным избранному ещё в начале 2000-х жанру, некий дополнительный драйв.

Глава 28. Бутафорская империя

THE NATIONAL

ТРЕК-ЛИСТ:

1. BLOODBUZZ OHIO

2. DEMONS

3. LOOKING FOR ASTRONAUTS

4. ENGLAND

5. CONVERSATION 16

6. FAKE EMPIRE

7. I SHOULD LIVE IN SALT

8. FIREPROOF

9. MR. NOVEMBER

10. SQUALOR VICTORIA

«Я прилетел в Огайо с роем пчёл» – очень красивый образ из песни «Bloodbuzz Ohio»; на самом деле какую композицию The National ни возьми, там непременно обнаружится что-нибудь подобное – хотя бы одна поэтичная фраза, западающая глубоко в душу. Формальное местожительство ансамбля The National – Бруклин, тот самый артистический нью-йоркский район, откуда ведёт своё происхождение множество передовых американских поп- и рок-музыкантов XXI века, особенно так называемых «независимых»: скажем, TV on the Radio, Grizzly Bear, Chairlift, Yeasayer и так далее. Но в реальности все участники проекта – и солист Мэтт Бернингер, и его аккомпаниаторы – из штата Огайо, а точнее, из города Цинциннати, и это сразу немного меняет оптику. Ведь если Бруклин – это бурлящий, кипящий котёл, это пересечение самых разнообразных культур, это абсолютно космополитическое место, такая кузница экспериментальных кадров для американской культуры, то Цинциннати – это уже скорее то, что называется словосочетанием «одноэтажная Америка»: может быть, ещё не самая далёкая провинция, но и, конечно же, не столица и не город, притягивающий к себе представителей творческой интеллигенции. Кажется, именно отсюда – та доверительная, человечная, располагающая к себе интонация Бернингера, которой так цепляет его исполнение и которая, собственно, во многом и составляет обаяние музыки The National. «Втайне я до сих пор влюблён в тех, с кем рос вместе», – поёт Мэтт в песне «Demons» с альбома «Trouble Will Find Me», и как и всем остальным его фразам, этой тоже мгновенно веришь.

Вокал Бернингера часто становится объектом критики – его называли слабым, однообразным и так далее. Мне, однако, кажется, что такая реакция – следствие принципиального непонимания эстетики группы The National. Начнём с того, что он не первый, кто поёт в такой манере – через запятую с Бернингером привыкли называть, например, Леонарда Коэна, Ника Кейва, Стюарта Стэйплза из группы Tindersticks и ещё нескольких человек; всё это вполне дельные сравнения. Во-вторых, далеко не каждому вокалисту необходимо быть Фредди Меркьюри. Есть, в конце концов, такая вещь, как образ, и у Мэтта Бернингера как раз идеально законченный образ: если вы попросите меня его охарактеризовать, то я, наверное, скажу, что это образ собутыльника. Не случайно, кстати, он известен тем, что редко появляется на сцене без бутылки вина, которую благополучно и уговаривает на протяжении концерта. Впрочем, это совсем другая история, нежели, скажем, у всенародного любимца Пита Доэрти из The Libertines, тоже большого любителя квасить во время выступлений. Там – рок-н-ролл, трэш и угар, нарочитое пренебрежение хорошим тоном, такой скорее подростковый бунт; у Бернингера же речь про интеллигентное грустное пьянство: когда сидишь со старым другом в баре и ведёшь проникновенные беседы о своих горестях и трудностях. И в этом контексте некоторая монотонность его голоса становится не слабостью, но силой – ведь и разговор, подобный тому, который я описал, обычно ведётся без криков и громких возгласов, правда? Наоборот, это тихие монологи людей, которым не нужно много слов для того, чтобы понять друг друга.

Как признавался Мэтт Бернингер, его тембр голоса (низкий баритон) и интонации (вроде того же самого доверительного разговора взрослых мужчин в баре) привели к ситуации, о которой музыканты The National сейчас говорят с юмором, но в своё время она казалась им скорее наполненной горькой иронией. Речь о том, что творчество ансамбля стали характеризовать, как dad rock – то есть дословно «рок для папаш». В русском языке нет такого термина, но с ходу понятно, что под ним подразумевается – такая взрослая, немного грустная, усталая, скучноватая музыка. Ирония же заключается в том, что на тот момент никто из участников ансамбля ещё не имел детей – и не сказать, чтобы у них всё складывалось так уж гладко с семейной жизнью. Скажем, композиция «Looking for Astronauts» – это фактически хроника размолвки Мэтта Бернингера с его девушкой Карин: во время выяснения отношений та упрекнула солиста The National, что он, мол, всё время как будто ищет для себя идеальную пару, которая бы устраивала его без компромиссов, на все сто процентов – ну так и пусть тогда ищет в космосе, среди астронавтов! Если кому интересно, с тех пор у Мэтта и Карин всё наладилось: они поженились, у них есть ребёнок, и, пожалуй, сейчас определение dad rock уже не кажется столь неподходящим. Но на первых порах, конечно, музыкантов это немножко обламывало – в конце концов, на момент основания группы The National им ещё не было и тридцати лет.

С другой стороны, тут опять сработал тот же самый логический фокус, что и с вокалом Бернингера: если есть нечто, что окружающие считают твоей слабостью, необходимо, наоборот, подать это как твоё сильное место, как твою особенность! Именно так поступили и герои этой главы, с самого начала поставив себя рядом не с коллегами по молодой и бурлящей бруклинской сцене, а с Большими Артистами: от Брюса Спрингстина до группы R.E.M. Разумеется, со всеми вышеперечисленными Бернингер со товарищи давно уже на короткой ноге, а музыканты R.E.M. сказали, взяв как-то ансамбль на разогрев, что давно не слышали ничего столь же потрясающего, осмысленного и точного. Критики мгновенно подняли свои архивы и увидели, что в последний раз Майкл Стайп и его коллеги говорили нечто подобное в далёких 1990-х о других своих протеже – малоизвестной на тот момент группе Radiohead; не самая дурная компания.

Заголовком ансамбля – The National – музыканты никогда не были довольны, тем более что на раннем этапе он принёс им совсем неожиданные проблемы: в Германии, куда группа приехала на свою первую заграничную гастроль, местным властям показалось, что это отсылка к запрещённой на территории страны идеологии национал-социализма. Плюс от ансамбля, который называет себя The National, ждёшь каких-то, по меньшей мере, панамериканских амбиций – и дружба с Брюсом Спрингстином, главной внутриамериканской суперзвездой, казалось бы, тоже на это намекает. Но в действительности если вы найдёте где-нибудь самый первый, одноимённый альбом The National, ещё довольно незрелый и потому редко вспоминаемый, то увидите, что на его обложке изображён не какой-нибудь раздольный американский пейзаж и не звёздно-полосатый флаг, а всего лишь навсего комичная, озадаченная физиономия барабанщика группы, только что вынырнувшего из бассейна и представшего перед объективом фотографа в нелепой плавательной шапочке. Так что какого-либо государственнического пафоса The National абсолютно лишены – что, впрочем, не помешало их музыке прозвучать в том числе и на самом высоком государственном уровне.

Случилось это во время президентской кампании Барака Обамы, большого почитателя Мэтта Бернингера и его группы – Обама использовал в своей агитации композицию «Fake Empire» с, наверное, лучшего альбома The National «Boxer» 2007 года. Надо сказать, что песня – опять же, совсем не патриотический гимн: в ней с традиционной для The National печально-смиренной интонацией комментируется то состояние апатии и та готовность пребывать в заблуждениях, которые, по мнению Мэтта Бернингера, охватили американское общество во время правления Джорджа Буша-младшего. «We’re half-awake in a fake empire» – ключевая фраза композиции: в переводе на русский – «мы как будто в полусне, в бутафорской, сфабрикованной империи», которой на самом деле в реальности не существует. Копирайтеры Обамы зацепились за явную антибушевскую риторику песни и под её аккомпанемент провозгласили эпоху надежды и перемен: «hope and change»; правда, вокал Бернингера всё-таки на всякий случай убрали и пустили композицию в инструментальной версии.

Странный выбор? Ну, может быть – а с другой стороны, вспомним, что и «Born in the USA» Брюса Спрингстина, которая сейчас уже стала всамделишным альтернативным, «народным» гимном США, в действительности представляла собой песню довольно-таки критического по отношению к американскому государству содержания. Так что The National и здесь в определённом смысле повторили судьбу своего старшего товарища. Ну и если судить по их более свежим произведениям, то «hope and change» таки наступили – по крайней мере, в ощущениях Мэтта Бернингера и его коллег. Материал диска «Trouble Will Find Me», конечно, не лишён их фирменной меланхолии, но кажется, что и оптимизма, и даже каких-то эйфорических ощущений в нём на порядок больше.

Есть, конечно, и ещё одна причина, по которой The National – при всей неприязни самих музыкантов к названию группы и при полном отсутствии какого-либо патриотического пафоса – всё же стали Важным Американским Ансамблем с заглавных букв, а Барак Обама взялся приглашать их на свои приёмы. И эта причина – сама история ансамбля, в чистом виде воплотившего пресловутую американскую мечту. Пятеро друзей с прозвищами типа Тёмный Лорд (это, конечно, Бернингер) и Сам-Себе-Вечеринка (это барабанщик Брайан Девендорф) решили сколотить группу, записываясь где придётся, включая спальни музыкантов и гараж гитариста, переоборудованный под импровизированную студию. Они много лет мотались с концертами по всей стране, выступая порой для буквально нескольких человек – а однажды, по их воспоминаниям, в каком-то баре не было вообще никого, кроме, собственно, бармена: он и стал единственным слушателем. То есть их успех пришёл не случайно, с бухты-барахты, и далеко не сразу – он зарабатывался упорным трудом: первый альбом сейчас вообще все уже забыли, да и второй, «Sad Songs for Dirty Lovers», проходит по ведомству «для фанатов», хотя в его заголовке музыкантам, кажется, удалось лучше всего поймать настроение, присущее их песням. Лишь с третьей попытки, с альбома «Alligator», пришла долгожданная популярность. В общем, на превратностях судьбы The National можно целиком построить, например, мотивационную речь о преодолении трудностей.

Мне, однако, этот жанр совсем не близок – да и использовать историю группы как повод для пафосного массового коучинга, значит игнорировать то, в чём ансамбль по-настоящему силён. В конце 2007 года, вскоре после выхода альбома «Boxer», мне повезло побывать на концерте The National в Москве и убедиться в том, что на любой площадке их песни звучат так, как будто они обращены лично к тебе, как будто ты давний друг Мэтта Бернингера и его музыкантов. Широковещательный характер музыки группы уже много лет подкреплён и коммерческим успехом, и статусно: недавно, например, участники ансамбля сдружились с главной американской поп-звездой 2010-х и 2020-х Тейлор Свифт и стали ассистировать ей в сочинении и записи композиций. Но при всём при этом в творчестве The National всегда остаётся память о Цинциннати, всегда остаётся какая-то доверительная камерность, давно утерянная многими их коллегами по стадионной рок-музыке XXI века.

Оттого и песни группы – в отличие от мотивационных речей – работают именно на самом личном, нутряном уровне. В 2007 году я стоял в плотной толпе в московском клубе «Апельсин», слушал их – и чувствовал, будто группа даёт частный концерт лично для меня. С тех пор я сохраняю прочную, неразрывную связь с этой музыкой – и желаю тем или иным способом обрести её и вам.

Глава 29. Далёкие огни

BURIAL

ТРЕК-ЛИСТ:

1. ARCHANGEL

2. DISTANT LIGHTS

3. RAVER

4. NIGHT BUS

5. GHOST HARDWARE

6. STOLEN DOG

7. CLAUSTRO

8. HIDERS

9. LONER

Долгое время наши знания об авторе музыки с нашумевших альбомов «Burial» 2006 года и «Untrue» 2007-го, в сущности, ограничивались лишь зловещим псевдонимом – Burial переводится как «похороны», «погребение». Несмотря на успех у критиков (обе пластинки, кажется, засветились во всех без исключения годовых списках лучших записей), музыкант продолжал упорно культивировать полную анонимность: не давал интервью, не имел профилей в соцсетях, не выступал с диджей-сетами и так далее.

Позже он рассказывал всякие забавные истории: например, одна его знакомая как-то раз сообщила ему – разумеется, не зная, с кем на самом деле общается, – что личность Burial установили, и это какая-то девушка; в доказательство приводилось то, что её подруге сказала её подруга, а той, в свою очередь, ещё одна подруга – ну, вы знаете, как работает сарафанное радио и как распространяются сплетни. В другой раз в дружеской компании поставили трек Burial – нашему герою пришлось, во-первых, старательно делать вид, что он тут ни при чём, а во-вторых, отчаянно надеяться, что сейчас не начнётся обсуждение композиции или, чего доброго, её критика. Так или иначе, в какой-то момент курьёзность ситуации – популярный музыкант в XXI веке, в эпоху интернета и небывалой прежде прозрачности жизни, умудряется остаться неизвестным – оказалась осознана дотошными британскими журналистами; о статусе Burial на родине к этому времени свидетельствует то обстоятельство, что аутингом артиста озаботился ни много ни мало таблоид The Sun, самая «жёлтая» из всех газет, как правило, интересующаяся только жареными подробностями жизни суперзвёзд. Впрочем, первыми имя героя этой главы обнародовало другое издание, The Independent, да он и сам перестал скрываться, решив, что в сложившихся условиях правильнее будет раскрыть айдентити: оказалось, Burial зовут Уилл Беван, а на обложку второго альбома «Untrue» действительно помещён его автопортрет – правда, в не самой реалистической технике. Именно эта пластинка 2007 года считается его главным успехом: пару лет назад все ведущие западные музыкальные издания, от Wire до Pitchfork и от Vice до Fact, почти синхронно выкатили лонгриды, осмысляющие её десятилетний юбилей.

Один из самых убедительных треков с альбома «Untrue» называется «Raver». Задумаемся: какой образ встаёт перед глазами, когда мы слышим это слово? Помнится, в моей юности рейверы носили цветастый прикид и футуристического, инопланетного вида солнечные очки. Даже со скидкой на несколько провинциальную здешнюю моду, вектор, таким образом, понятен: рейв – музыка, звучащая на грандиозных дискотеках в ангарах и прочих переоборудованных под вечеринки промышленных помещениях, она сопровождается стробоскопической игрой световых прожекторов, привечает прямую бочку и отличается охватывающим тусовщиков чувством эйфории, манифестированной и в одежде, и в движении, и в прочих внешних проявлениях. Что же манифестирует композиция Burial под названием «Raver»? На первый взгляд – что угодно, но только не это. Её составные части: синкопированный, ломаный бит – а вовсе не прямая бочка; далёкий монотонный вокал, словно бы подслушанный откуда-то из соседней комнаты; минорные аккорды синтезатора, которые возникают и исчезают без предупреждения, повинуясь какой-то своей, непостижимой логике… Что же здесь происходит, отчего всё так?

Ответ на этот вопрос, так сказать, комплексный. Во-первых, происходит 2007-й год – а не, скажем, 1992-й, когда в Великобритании состоялся самый масштабный рейв в истории: так называемый фестиваль Castlemorton Common, своего рода «Вудсток электронной музыки», на который собралось несколько десятков тысяч человек. Собачка за время пути успела слегка подрасти – в том смысле, что танцевальная электроника пережила долгую и запутанную эволюцию. От прямой бочки стал отступать ещё брейкбит – стиль начала 1990-х, из которого выросла, например, небезызвестная группа The Prodigy; впоследствии он переродился в джангл и драм-энд-бейс, из которых, в свою очередь, вышли тустеп и гэридж, а уже им наследовало направление, к которому причисляли записи Burial, то есть дабстеп. Прошу прощения за терминологическую скороговорку; смысл тут, в общем, главным образом в том, что относительно прямолинейная ритмика того, раннего рейва, чем дальше, тем больше усложнялась, становилась прихотливой и рафинированной.

Но дело, конечно, не только в ритмическом рисунке. Начиная, опять-таки, с 1990-х, с творчества, например, Афекса Твина, которому была посвящена отдельная глава в первом томе «Хождения по звукам», появилось понимание, что электронная музыка, в том числе клубной разновидности, а не только в каких-то высоколобых лабораторных вариантах, совершенно не обязательно должна служить непосредственно саундтреком к танцам. Возник стиль с дурацким названием IDM, intelligent dance music, то есть как бы «электроника для слушания».

Но даже безотносительно всей этой стилистической эволюции британской музыки, очевидно, что любая вечеринка рано или поздно просто-напросто заканчивается – после чего рейверу, надо думать, предстоит долгий путь домой. Про это у Burial тоже был трек, который так и назывался «Night Bus»: разреженная инструментальная композиция, являющая яркий пример своего рода программной музыки XXI века, то есть той, которая способна рассказать внятную историю сугубо звуковыми средствами. Гулкое эхо, слабое фоновое шипение – всё это безошибочно позволяет узнать среду, в которой существует музыка Burial: дождливый, пустой ночной город, через который в странном полусне-полуяви, на автомате, не вполне осознавая, где начинается окружающая реальность и заканчивается реальность его недавних воспоминаний (звуковых, тактильных, галлюциногенных), движется домой усталый тусовщик.

Воспоминание – важная для этой музыки категория сразу на нескольких уровнях. Собственно говоря, Уилл Беван ведь и сам толком не застал расцвета рейва, а застал только коллективный отходняк от него, то самое полусонное путешествие домой после вечеринки. Он был совсем юн во времена фестиваля Castlemorton Common и легендарных вечеринок в заброшенных фабричных зданиях – он только слышал обо всём об этом из рассказов старших товарищей; ему не досталось эйфории и танцевального угара, а достался лишь пустой ночной автобус. И в его музыке, соответственно, есть две категории: настоящего и прошлого, но не всамделишного прошлого, а скорее реконструированного из обрывков чужих воспоминаний. Иначе говоря, это постоянная перекличка двух планов: реального – ночной Лондон, тёмные улицы, горящая вывеска «Макдоналдса»; в альбоме «Untrue» есть трек, который так и называется «In McDonalds», – и фантазийного, воображённого: клуб, танец, игра световых бликов, диджейская вертушка, рейв. Не случайно вокал в треках Burial, как мы отмечали, всегда звучит словно бы откуда-то издалека – так оно и есть, ведь голоса здесь присутствуют как раз во втором, фантазийном плане, а в реальности вокруг темно, и ты один. Или другой образ: как известно, двигателем танцевальной электронной музыки, пока она ещё не вырвалась на стадионы, а оставалась в андеграунде, были пиратские радиостанции – Уилл Беван сам каждый вечер настраивался в детстве и юности на их частоты. Частоты эти, разумеется, глушили, и их позывные, а также звучавшие в эфире треки, соответственно, пробивались к слушателю нечёткими и нестабильными, преодолевая препятствия и помехи. В музыке, которую записывал и записывает Burial, эта нестабильность запечатлена весьма впечатляющим образом.

Пластинки Burial издавались лейблом Hyperdub, детищем Стива Гудмана, также известного как Kode9. Музыкант, продюсер и философ, Гудман в своё время написал интереснейшую книгу «Sonic Warfare» – о том, как звук становится оружием: внутри говорится и о круглосуточных пытках поп-музыкой, которым подвергали узников американской базы Гуантанамо, и об использовании формально неприятных на слух звучностей (утробных низких частот, резких пулемётных ритмов и прочего) для придания музыке особой эстетической выразительности. Последнее хорошо рифмуется с творчеством Burial, ведь в нём явно очень остро, с разных сторон осмысляется проблематика искажения – звука, голоса, памяти. Кажущиеся недостатки здесь оборачиваются, наоборот, намеренными и очень любопытными продюсерскими находками, воздействующими прямиком на наше подсознание: это и пресловутые радиопомехи, и вокал, который вопреки поп-музыкальному канону утоплен глубоко в миксе, а не выведен на передний план.

Плюс – те самые эхо и шипение, о которых говорилось выше. А ещё – неквантированный ритм; проще говоря, биты у Burial не расставлены ровно по ритмической сетке, а расположены в музыкальном редакторе скорее «на глазок», как придётся. При квантизации темп музыкальной композиции, само собой, остаётся неизменным на всём её протяжении – за этим следит бездушная машина. В случае Burial музыка, напротив, оказывается ритмически текучей и, опять-таки, нестабильной: удар бас-барабана может возникнуть в ней на долю секунды раньше или позже, чем требуется, а поскольку под него логичным образом подстраивается и вся остальная инструментовка, то вся композиция, соответственно, немножко, как говорила моя бабушка, съезжает с глузду. Электронная музыка, сделанная от начала до конца в программе Sound Forge, внезапно обретает, таким образом, качества музыки живой – непредсказуемость, изменчивость, полихромность.

А ещё вследствие этого она, оказывается, способна транслировать и иное содержание, помимо прямолинейного опорно-двигательного. Выше уже было сказано о том, что Burial рисует в звуках портрет ночного Лондона – именно портрет, а не пейзаж, ибо город тут одушевлён, наделён волей и чувствами, – но речь не только об этом. Среди короткометражных релизов, на которых музыкант сосредоточился после триумфа альбома «Untrue», была, например, EP под названием «Rival Dealer», которую многие интерпретировали как высказывание на тему гендера и сексуальности. Беван и раньше был известен склонностью модифицировать вокальные обрывки, разбросанные по его композициям, так что в конечном счете оказывается непонятным, кому принадлежит голос – мужчине или женщине. После того как в одном из треков с «Rival Dealer» возник семпл из речи знаменитого трансгендерного режиссёра Ланы Вачовски, автора фильма «Матрица», многие почувствовали, что пазл потихоньку стал сходиться.

Это, однако, не более чем интерпретация – сам Burial, по обыкновению, обходится без комментариев, общаясь со слушателями исключительно через музыку и заставляя нас «вчитывать», «вслушивать» в неё те или иные смыслы, как говорится, в меру нашей собственной испорченности. Да, он был вынужден раскрыть своё имя, но на этом скидки, которые делает нам артист, заканчиваются – максимальная анонимность для него явно осознанный выбор и психологически, и эстетически. Потому что, в конце концов, та самая эпоха британского рейва, на которую всё время оглядывается музыкант, – она же в очень значительной степени делалась анонимами: всеми этими продюсерами, которые издавали свои треки на безымянных пластинках с пустыми белыми лейблами-«пятаками»… Burial и в этом тоже оказывается их наследником и первым учеником.

У стиля «дабстеп», к которому относится его творчество, разумеется, есть свои характерные звуковые маркеры – специфика ритмической организации, предпочтение тем или иным темповым значениям (они же – столь важный для диджеев и электронных продюсеров параметр BPM, или beats per minute). Однако мне ближе не исчерпывающая, но остроумная и яркая логическая конструкция, которую я однажды где-то вычитал: дабстеп по отношению к тустепу и прочим хронологически предшествующим стилям клубной электроники – это как даб по отношению к регги. То есть существует определённая музыка, которую берут и топят в мареве эха и реверберации, очищают от всего лишнего, от песенности, «хитовости», возможно, от чёткого ритма, – словом, проворачивают с ней некую психоделическую операцию, отчего рождается новый саунд, в котором старый, исходный, существует опять же лишь на правах некоего неясного, летучего воспоминания.

Дабстеп в том виде, в котором его нёс в массы лейбл Hyperdub – и, соответственно, Уилл Беван, – действительно совершал подобный трюк; другое дело, что впоследствии за эту музыку взялись люди несколько другого бэкграунда, ставившие перед собой несколько другие задачи. Одним из них был, например, артист, которого мы знаем под псевдонимом Skrillex – его стараниями стиль оказался очищен как от глубокого психологизма Burial, так и от воинственной философии Стива Гудмана; в итоге дабстеп преспокойно влился в общий котёл так называемой EDM, или electronic dance music, фестивально-стадионной танцевальной музыки, которую делают не загадочные лондонские отшельники, а звёздные супердиджеи. Наверное, это по-своему неизбежная эволюция – но показательно, что именно тогда, когда она случилась, Burial отказался от издания полноформатных альбомов: диск «Untrue» 2007 года так и остался до сих пор последним его релизом такого типа. Вместо этого он стал работать в более кратких формах – то есть синглах и EP, – парадоксально, но конкретные треки при этом, наоборот, стали в среднем более продолжительными и развёрнутыми, как будто альбомный формат немного ограничивал артиста в самовыражении. Если меня попросят выбрать одну композицию, ярче всего характеризующую стиль и подход музыканта, то я, вероятно, назову «Loner» – электронную пьесу с короткометражки «Kindred» 2012 года.

Этот стиль и подход часто называют хонтологическим. Термин «хонтология» в музыкальном контексте восходит прежде всего к трудам ныне, к сожалению, уже покойного критика, философа и культуролога Марка Фишера: Фишер писал, что чем дальше, тем чаще искусство обращается к этому самому феномену недостоверной, ненадёжной памяти – памяти о том, чего на самом деле не было или, по крайней мере, не было в жизни его деятелей. Можно, соответственно, сказать, что его населяют призраки – и по-русски «хонтологию» порой неуклюже переводят как «призракологию» или «призраковедение». Но что это за призраки? Нет, это не привидения вроде Карлсона, нацепившего на себя простыню с дырками для глаз. Это скорее культурные фантомы, образы событий, которые не случились, и явлений, которые не явились.

Именно они и наполняют творчество Burial – до краёв.

Глава 30. Бумажные самолётики

M.I.A.

ТРЕК-ЛИСТ:

1. PAPER PLANES

2. BUCKY DONE GUN

3. GALANG

4. XXXO

5. DOUBLE BUBBLE TROUBLE

6. BORN FREE

7. BAD GIRLS

8. GO OFF

9. JIMMY

В отрыве от содержания композиции «Paper Planes» её заголовок – «бумажные самолётики» – звучит невинно, даже как-то по-детски. Это ощущение, впрочем, пропадает, стоит погрузиться в контекст. Пусть даже сначала это будет контекст сугубо музыкальный – трудно пропустить мимо ушей звуки выстрелов и кассовых аппаратов, которыми выложен бит в припеве, или семпл из песни знаменитой панк- и постпанк-группы The Clash, которая называется «Straight to Hell», то есть дословно «Прямиком в ад»! Да и нестройные детские голоса, которые здесь звучат в унисон с вокалом певицы M.I.A., или просто Майи, сразу обретают какие-то немного зловещие обертоны… Ну а плюс к тому есть контекст тематический и, так сказать, жизненный: в период сочинения трека Майе отказали в американской визе – как она считает, по причине её шри-ланкийского, а точнее, тамильского происхождения и соответствующего политического активизма. Отсюда образ самолётов – американские иммиграционные власти, утверждала певица, видимо, заранее думают, что любой человек из стран третьего мира, да ещё и политически неравнодушный, это потенциальный бомбист, будущий пилот самолёта, который врежется в башни мирового торгового центра. И где здесь справедливость?!

Здесь я прямо вижу, как те из вас, кто не слишком глубоко знаком с певицей Майей и её творчеством, говорят – что-что? Погодите, мы ничего не понимаем! При чём тут бомбисты-террористы, при чём тут выстрелы и группа The Clash? Что за бред? Давайте я расскажу подробнее, и после этого каждый сможет самостоятельно решить, бред это или не бред. Итак, настоящее имя героини этой главы, исполнительницы «Paper Planes» и многих других композиций, – Матханги Арулпрагасам. Родилась она на острове Шри-Ланка, причём в тамильской семье, это в данном случае важно. Дело в том, что тамилы на Шри-Ланке, говоря относительно деликатно, являются притесняемым меньшинством: эта народность составляет 11 % населения острова. Большинство же жителей государства принадлежат к народности сингалов, и отношения между ними, мягко говоря, напряжённые. С 1970-х годов в тамильской части Шри-Ланки действует организация под названием Тигры Освобождения Тамил-Илама – с ней был связан и родной отец Майи, взявший себе боевой псевдоним Арулар.

В честь отца она озаглавила в 2005 году свой первый альбом; «Я не сдаюсь, как и ООП», – поётся в одной из вошедших в него композиций. ООП – это Организация Освобождения Палестины, где стажировался Арулар, выпускник Института дружбы народов в Москве и будущий деятель революционного движения Шри-Ланки. Сама певица почти не знала его – когда он изредка приезжал в детстве навестить семью, его представляли детям как дядю, чтобы у тех не возникало проблем в школе. Тем не менее, Майя впитала отцовский революционный пафос и даже ввела соответствующие образы в свой культурный тезаурус – от принтов с тигровым узором, напоминающих о Тиграх Освобождения Тамил-Илама, до весёлых картинок с танками и гранатомётами в буклете. В сущности, весь альбом «Arular», да и последующие работы певицы, можно считать торжеством своего рода партизанской культурной стратегии: Майя доносит свои политические тезисы, апроприируя вроде бы сугубо развлекательные музыкальные стили – прежде всего разные формы танцевальной музыки, от техно до ямайского дэнсхолла и от афробита до отвязного бразильского байле-фанка, как, например, в композиции «Bucky Done Gun». Люди не привыкли танцевать под политическое искусство, говорила она, и, наоборот, не привыкли искать какой-либо дополнительный смысл в танцевальной музыке – что ж, я научу их этому.

В целом опыт можно считать удачным, хотя есть нюансы, и один из них – собственно, политический. Представления Майи даже о конкретном шри-ланкийском конфликте становились объектом критики со стороны многих наблюдателей – как изнутри страны, так и снаружи. Певица, к примеру, разбрасывается словами типа «геноцид», хотя официально ни одно событие во время гражданской войны на Шри-Ланке не было признано таковым. Кроме того, Тигры Освобождения Тамил-Илама – в самом деле организация, не стесняющаяся использовать террористические методы, вплоть до самоподрывов активистов в общественных местах. Да и строчка «я не сдаюсь, как и Организация Освобождения Палестины» тоже немного наивна, как минимум, по мнению многих жителей самой Палестины.

Второй нюанс интереснее, потому что он связан с музыкальной стороной дела. Говоря формально, Майю трудно назвать выдающимся музыкантом. Она не умеет играть ни на одном инструменте и не знает нотной грамоты. Её в жизни не взяли бы ни на один вокальный конкурс ввиду слабого голоса и некоторых проблем с музыкальным слухом – порой они приводят к тому, что Майя нечётко попадает в ноты. Допустим, с момента возникновения стиля хип-хоп, который с ранних лет находится у неё в подкорке, в области бессознательного, последнее потеряло важность – но и флоу у неё, в общем-то, довольно специфический, немного аритмичный и как будто бы не слишком уверенный и точный. Почему же эта музыка, тем не менее, работает? А в том, что она работает, нет никаких сомнений: если альбом «Arular» ещё был, скажем так, инди-хитом, «широко известным в узких кругах», то начиная со следующей пластинки, «Kala», той самой, в которой содержалась, песня «Paper Planes», Майя – вполне состоявшаяся мейнстрим-звезда, чьи записи выпускают престижные лейблы, XL Recordings в Англии и Interscope в США. Думается, на этот вопрос есть два равнозначных ответа.

Первый из них связан с несокрушимой, абсолютной уверенностью Майи в себе. Певица Peaches, с которой Майя познакомилась через свою соседку по комнате в общежитии, Джастин Фришманн, солистку группы Elastica, в своё время дала ей заряд дерзкой, безбашенной эксцентрики – а еще познакомила её с музыкальным модулем Roland TR-505, драм-машиной с функциями MIDI-контроллера. Стало ясно, что можно ничего не знать про музыку, не владеть никакими инструментами – и при этом сочинять песни; одним из первых опытов M.I.A. стала композиция «Galang». Спустя несколько месяцев Майя уже убеждённо говорила Ричарду Эксу с лейбла XL Recordings – ну, вы же понимаете, я вам точно нужна.

Помните, как советовали на экзаменах в университете? Если не успели подготовиться, то несите любую чушь, главное с максимально невозмутимым и уверенным видом, а можно даже и с некоторым гонором и нахрапом. Последнего у артистки хоть отбавляй – когда она только появилась на экранах радаров, мои коллеги часто использовали метафору «выбить дверь ногой»; ну да, как-то так это всё и выглядело. Проблема в том, что в случае с Майей эта поза вызвана, по сути, необходимостью – детство у неё, как нетрудно догадаться, было непростое, сначала в тамильском районе Шри-Ланки, потом в Индии на птичьих правах (семья, бежав с острова, поселилась в заброшенном доме в районе Мадраса), наконец, в Англии, куда она с матерью и братьями-сёстрами перебралась как беженка; разумеется, жильё выделили в гопническом районе на южных окраинах Лондона. Одна из всего двух азиатов в своём классе, в окружении скорее правого большинства, вплоть до представителей распространённой в Великобритании субкультуры скинхедов, к тому же почти не владеющая английским – певица рассказывала, что на момент переезда знала на этом языке два слова: Майкл и Джексон, – разумеется, она должна была «уважать себя заставить» и, в конечном счёте, за счёт природной витальности и бесстрашия смогла это сделать. А дальше те же психологические паттерны неминуемо распространяются и на прочие сферы жизни – и да, Майя была и остаётся лишена всякой рефлексии. Ей не просто не стыдно чего-то не уметь, не знать, не понимать или, скажем, ляпнуть глупость – наоборот, она привыкла считать бесцеремонность своим сильным свойством и не переживать по пустякам.

Вторая причина популярности M.I.A. – в том, что это очень своевременная музыка: и по звучанию, и по заложенным в неё смыслам. Она состоит в основном из предельно резких тембров и созвучий: выстрелы в «Paper Planes» – лишь частный случай общей милитари-эстетики творчества певицы. Ее третий альбом, который назывался просто «MAYA», пусть его заголовок и был записан не буквами, а косыми чёрточками-слэшами, стартовал со звуков шуруповёрта и бензопилы, которые в этом контексте тоже звучали как приспособления скорее для резни, чем для ремонта. Да и условно «нормальные» инструменты – те же синтезаторы – здесь немилосердно воют, стонут и скрежещут, а сама Майя и её соратники, которых она иногда допускает к микрофону, под это дело декламируют что-то типа зловещих частушек. Скажем, в треке «Hustle» с диска «Kala» нигерийский эмси Afrikan Boy читает буквально следующее: «Думаете, вам хреново живётся? Приезжайте к нам в Африку!»

Вся эта воинственная риторика – музыкальная и тематическая, – как кажется, падает на благодатную почву вот почему: так называемый третий мир с её помощью вырабатывает язык для общения с первым и вторым. Долгое время, буквально-таки веками, это был язык заискивания, подобострастия – развивающиеся страны всячески искали расположения развитых, безусловных политических, культурных и научных гегемонов. Но в XXI веке старая субординация уже не действует, и те, кем раньше привыкли пользоваться, теперь протестуют против этого всеми доступными им способами.

А ещё очень показательно, что протестное творчество Майи и многих её единомышленников звучит именно так, а не иначе. Вспомним, как звучал политический протест, скажем, в середине прошлого века – он был акустическим, настоянным на фолке, и это логично, потому что сущность его была как раз антибуржуазной, рабоче-крестьянской, с противопоставлением всего сельского, честного, натурального ужасному миру капитала. Но нынешний протест другой, его носители – это, скажем, африканская беднота с автоматами Калашникова наперевес. И его звуковой образ, соответственно, тоже полностью отличается. «Все эти люди типа Боно или Джона Леннона, они говорили – дайте миру шанс, – утверждала Майя в одном из интервью, вспоминая, разумеется, прежде всего ленноновскую «Give Peace a Chance». – Но я не уверена, что я верю в мир». И да, никакого мира в её записях нет, одна лишь, как говорят в новостных телесюжетах, эскалация конфликта.

Стиль, в котором выполнен третий альбом Майи, часто обозначают как индустриальный хип-хоп – что ж, когда первый же сингл с него оказывается построен на семпле из отчаянно некоммерческой американской синтпанк-группы с говорящим названием Suicide, это в самом деле о чём-то да говорит. Если в диске «Kala» певица по-партизански исследовала музыку народов мира, задействуя нигерийских рэперов, оркестровки из болливудских фильмов, бразильский карнавал и гудящие австралийские инструменты диджериду, то здесь сплошняком идёт всамделишный музыкальный арт-обстрел. При этом всем нравится – запись оказалась на тот момент самой успешной в дискографии артистки и принесла ей кучу денег и наград. Единственное, что по горячим следам критиковали, это конспирологические теории Майи – о том, например, что Google и Facebook шпионят за пользователями и передают кучу информации американским спецслужбам. Это уж совсем наивно, говорили ей – и действительно, чем-то напоминает выкладки наших отечественных конспирологов, правда? Вот только прошло совсем немного времени, и были опубликованы показания Эдварда Сноудена, из которых стало понятно, что в общем-то многое из того, о чём пела Майя, в той или иной степени соответствует действительности. Разумеется, певица не удержалась от нескольких победоносных твитов, а потом сдружилась и с другим опальным мировым разоблачителем, Джулианом Ассанжем, и даже навещала его в эквадорском посольстве, где он жил в самоизоляции на протяжении нескольких лет.

Тогда Майю Арулпрагасам стали обвинять в другом – в непоследовательности. Мол, сначала она хвасталась, что её отец воевал за Тигров Освобождения Тамил-Илама, а потом, когда получше узнала, кто это такие, стала говорить, что нет, не воевал, а, наоборот, был противником их методов. А ещё она вроде бы вся такая антиистеблишмент – но при этом её мама вообще-то в Англии много лет зарабатывала тем, что шила одежду для королевского двора (это, кстати, чистая правда – и музыка самой Майи тоже порой напоминает пёстрый коллаж, словно бы вышитый мелким бисером). Ну и наконец, главная, вечная, неизбывная тема: хорошо петь про сирых и убогих, когда сама живёшь в особняке в Беверли-Хиллз и когда у тебя ребёнок от богатенького наследничка! А надо сказать, что отец ребёнка Майи не кто-нибудь, а сын Эдгара Бронфмана, бывшего топ-менеджера Warner Brothers. Кстати, первые родовые схватки она почувствовала на сцене, выступая с огромным животом на церемонии «Грэмми» вместе с Канье Уэстом, Джей Зи и другими.

Будем откровенны: некоторые из этих обвинений в адрес певицы более валидны, некоторые менее, но в целом последовательность, наверное, и впрямь не принадлежит к числу её сильных качеств. Майя живёт настоящим, буквально текущим моментом – она ведь сначала училась на режиссёра, но снимать фильмы оказалось слишком долгим процессом, требующим усидчивости и погружённости; в итоге сперва она перевелась на графический дизайн, позволяющий за один вечер создать интересную работу, а потом освоила и музыку на драм-машине Roland TR-505. Каждый момент жизни для неё самоценен, сегодня она говорит одно, а завтра скажет другое – и не будет чувствовать никакой неловкости, потому что, во-первых, вообще не замечена в подобных чувствах, а во-вторых, потому что в самом деле не интересуется тем, что было вчера. Всё, ребята, вчера закончилось – и какое это тогда имеет значение?

Интересно, это личная особенность госпожи Матханги Арулпрагасам, она же Майя? Или это, например, свойство того самого третьего мира, полномочным представителем которого она является? Известно же, например, что в индийской классической музыке (в отличие от европейской) нет понятия законченного произведения, фиксированной формы – музыка жива только тогда, когда она исполняется, и никто и в мыслях не может допустить возможности переслушивания того, что было сыграно позавчера или год назад. Может быть, это не свойство личности, а более широкая культурная, даже ментальная примета?

Мне не хватает данных для того, чтобы ответить на этот вопрос. В реестр непоследовательностей Майи злые языки наверняка внесут и относительно свежий случай: после выхода альбома «AIM» певица сказала, что уходит из большой музыкальной игры, а в 2020 году благополучно опубликовала новый трек, да и шестая полноформатная пластинка, говорят, тоже уже не за горами. Впрочем, если фокусироваться на таких вещах, то группа Scorpions, кажется, уже раз пять приезжавшая в Москву с так называемыми «прощальными концертами», явно вне конкуренции.

Вне зависимости от того, последовательна Майя или нет, думаю, сегодня уже можно оценить её музыку в исторической перспективе. Разумеется, она может вам нравиться или нет – я, например, люблю, когда музыка гладит меня против шерсти, а другие люди, вероятно, не очень это любят; так или иначе, это в данном случае не очень релевантно. Объективная реальность говорит вот что: во-первых, Майя действительно дала голос тем, кто прежде в пространстве поп-музыки был его лишён – всему этому угнетённому ранее большинству, которое больше не хочет мириться со статус-кво. Во-вторых, она нашла подходящий язык для этого высказывания – назовём его языком воинственного партизанского коллажа. В-третьих, она могла быть непоследовательна в деталях и частностях, но давайте отметим и то, что она точно оставалась последовательна в общей стратегии: не сдавать ни пяди отвоёванного пространства, продолжать звуковую бомбардировку до победного конца.

Готовясь к эфиру «Хождения по звукам» о M.I.A., я впервые в жизни переслушал все пять ее альбомов подряд. Разумеется, я слышал их и раньше, но лишь по отдельности – а тут потребовалось освежить в памяти, вот и получился такой эксперимент. Надо сказать, что, наверное, все, кто дочитал до этих строчек, уже понимают, что творчество артистки вызывает у меня по меньшей мере большой интерес. Тем не менее, не могу не обнародовать результат эксперимента: у меня заболела голова.

Другой вопрос, что так, пожалуй, и должно быть – и думаю, если бы Майя узнала об этом, она бы скорее обрадовалась.

Глава 31. Если вы читаете это, значит, уже слишком поздно

DRAKE

1. HOTLINE BLING

2. OVER

3. KNOW YOURSELF

4. PASSIONFRUIT

5. TAKE CARE

6. DOING IT WRONG

7. KEEP THE FAMILY CLOSE

8. HOLD ON, WE’RE GOING HOME

9. CONTROLLA

10. NICE FOR WHAT

Одна из самых смешных закономерностей последних лет: если звезда спорта фотографируется с американским певцом и рэпером Дрейком, то быть беде – он или его команда точно проиграют следующий матч. Статистику уже подтвердили боец Конор Макгрегор, теннисистка Серена Уильямс, футболисты Серхио Агуэро, Пьер-Эмерик Обамеянг и другие. А баскетбольная команда Торонто Рэпторс, за которую болеет (и амбассадором которой является) сам Дрейк, слывет записными неудачниками турнира Национальной Баскетбольной Ассоциации.

Это особенно забавно, учитывая, что в делах музыкальных Дрейк в последние годы, наоборот, самый настоящий царь Мидас. Практически всё, к чему он прикасается, превращается в золото – стоит ему засветиться, скажем, в треке любого другого артиста, и этот трек автоматически становится в несколько раз более коммерчески успешным, чем другие композиции того же самого артиста. Об этом может рассказать из первых уст, например, рэпер по прозвищу BlocBoy JB, о котором мы, вполне вероятно, в отрыве от Дрейка никогда и не услышали бы – а между тем их совместный трек «Look Alive» тотчас же забрался в верхнюю десятку хит-парада.

Больше того, Дрейк так крут, что благодаря ему в английском языке появляются новые слова и выражения. Суперхитом с его альбома «Views» 2016 года стала композиция «Hotline Bling», кажется, по сей день звучащая из каждого утюга – словосочетание «hotline bling» стало общепринятым жаргонным эвфемизмом для ночного телефонного звонка с предложением сейчас же встретиться и заняться сексом. Один из локомотивов песни Дрейка – вирусный видеоклип, в котором артист потешно танцует под собственный трек: пользователи интернета принялись накладывать танец Дрейка на другую звуковую дорожку (от песен из советских мультфильмов до агрессивного экстремального хэви-метала), из-за чего изображение фактически оторвалось от его звукового источника и зажило своей собственной жизнью. Этот пример ярко демонстрирует то, как функционируют релизы героя этой главы: не только и часто, пожалуй, не столько как непосредственно музыкальные произведения, в привычном нам смысле – мелодия, ритм, текст, – сколько как мемы (см. танец Дрейка) и панчлайны (см. само словосочетание «hotline bling»). Последние к тому же отлично превращаются в хэштеги, что говорит нам о главном: творчество Дрейка – феномен интернет-эпохи. Его музыка сочиняется с оглядкой на стримы и репосты, распространяется преимущественно цифровым способом, и это во многом определяет ее звучание и образный ряд. Мемы, панчлайны, хэштеги, стримы, репосты – Шишков, прости: не знаю, как перевести…

Дебютный официальный полноформатный альбом Дрейка назывался «Thank Me Later» и был посвящен, не поверите, бремени славы, которая свалилась на музыканта и с которой он не всегда понимает, как быть и что делать. Вроде бы на такие темы пристало высказываться уж точно не раньше второй пластинки – и то только если первая оказалась грандиозным мировым блокбастером. Но чтобы прямо сразу – такого себе не позволял даже Канье Уэст! Штука, однако, в том, что Дрейк не кривит душой, не актёрствует и не корчит из себя кого-то другого – он действительно прославился ещё до выхода альбома «Thank Me Later». И спасибо тут опять же следует сказать прежде всего интернету, куда артист выкладывал так называемые микстейпы – строго говоря, те же самые альбомы, только бесплатные и, соответственно, с неочищенными семплами. Один из них, «So Far Gone», несмотря на вроде бы изначально некоммерческий характер, стал большим событием и привёл к тому, что за подпись артиста стали сражаться крупнейшие лейблы, а затем, переизданный в формате короткометражной EP, взял престижную Juno Award за лучшую рэп-запись 2009-го. К слову, выпускать микстейпы Дрейк не прекратил и уже полностью состоявшись как популярный музыкант: один из них под названием «If You’re Reading This It’s Too Late» многими признаётся вообще его лучшей записью.

А еще одна пластинка, «More Life» 2017 года, вышла в формате плейлиста – ну, то есть понятно, что, по сути, это был обыкновенный альбом, но подавал и продавал его Дрейк именно как плейлист, по обыкновению чутко улавливая тренды и запросы своей аудитории, которая, разумеется, активно пользуется стриминговыми сервисами, а стало быть, привыкла слушать музыку именно плейлистами. Причём это могут быть как плейлисты типа «лучшие песни такого-то артиста» (например, того же Дрейка), так и, например, плейлисты сугубо функционального типа: «музыка для вечеринки», «музыка для отдыха у бассейна» или «музыка для катаний на велосипеде». И музыкант, соответственно, даёт людям то, чего они хотят – то есть буквально воплощает в жизнь программу, которую много лет назад цинично и мизантропически обыграла группа The Kinks в своей песне, которая так и называлась «Give the People What they Want». У Дрейка в 2017-м всё это не вызывает ни мизантропии, ни даже цинизма – он абсолютно искренне работает на публику, а та, соответственно, en masse отвечает ему не менее искренним обожанием.

Говоря о непосредственно творческих – а не маркетинговых и не коммерческих стратегиях Дрейка, мы неизбежно сталкиваемся с рядом вопросов. Например – как мы, собственно, артиста охарактеризуем? Как рэпера – как это сделало жюри премии Грэмми, вручившее ему как-то раз награду в соответствующей номинации? Но это вызвало у самого Дрейка довольно нервную реакцию: мол, спасибо, конечно, но я недоволен, что вы сводите моё творчество к одному конкретному жанру. Или как поп-певца, учитывая, что, вообще говоря, в многих его треках рэпа как такового – то есть речитативной вокальной подачи – просто-напросто нет? Смысл, думается, именно в том, что Дрейк стирает границы между одним и другим: он и рэпер, и певец. А следовательно, его треки могут быть классифицированы и как хип-хоп, и, например, как R&B, а то и вовсе как такой глянцевый коммерческий попс.

Впрочем, важно, конечно, не само по себе расположение артиста как бы в промежутке между несколькими жанрами – кого этим удивишь в XXI веке! – а то, какой образ у него складывается по итогам такого позиционирования. Образ этот на поверку оказывается синтетическим и весьма необычным. Потому что, с одной стороны, в треках Дрейка много вполне типичной рэперской бравады – я самый крутой, я легенда, я гений и тому подобное. Но, с другой стороны, если раньше эта бравада обычно оказывалась подкреплена недвусмысленной демонстрацией силы – вспомните, в конце концов, гангста-рэп с его криминальной атрибутикой, – то здесь она не сопровождается ничем подобным. Наоборот, лирический герой Дрейка – мямля и неженка, он склонен к избыточной рефлексии, в неудачах на романтическом фронте он часто обвиняет самого себя (а не партнёрш), а главное, в своих чувствах он копается, что твой Марсель Пруст, с поправкой на несколько менее продвинутые лексику и культурный бэкграунд. Одна из ярких композиций с второго альбома «Take Care» показательно называется «Doing It Wrong» – «Делая это неправильно»; кстати, на губной гармошке тут играет не кто-нибудь, а Стиви Уандер.

Это довольно мягкий R&B-трек, казалось бы, не подобающий рэперу, которому жанр по идее велит высказываться большей частью с позиции силы. Но Дрейк меняет наши представления о допустимом и, более того, в соседнем треке «Lord Knows» с пеной у рта (в отсутствии эмоциональности его уж точно не обвинишь!) защищает свой подход. Думаю, он абсолютно правильно делает, потому что новому времени нужны новые герои, и успех его записей довольно прозрачно намекает на то, какие это герои: прежде всего – освобождённые от стереотипных представлений о том, какими они должны быть. Рэпер во второй половине 2010-х и далее – это, вполне вероятно, именно кто-то вроде Дрейка: эмоциональный юноша, которому и расплакаться иногда не зазорно, который не стесняется жаловаться на жизнь (насколько эти жалобы вызывают сочувствие – другой вопрос), который, наконец, не притворяется, что нашёл ответы на все вопросы, а наоборот, беспомощно хлопает глазами, когда жизнь бросает ему новые вызовы.

Но главное – он готов всё нам рассказать, всем с нами поделиться. Это же характеристика эпохи: мы живём в век каминг-аутов, и Дрейк один из главных выразителей чаяний этого века. В 1960-е, во времена так называемой сексуальной революции, человечество преодолело страх телесности, стало не стыдно раздеваться – спустя полвека то же самое происходит со страхом эмоционального обнажения. Его больше нет – напротив, нормально, когда твоя чувственная жизнь происходит гласно и открыто и желательно ещё сопровождается, тоже полностью в духе Дрейка, цепкими хэштегами. Поэтому мы много знаем и о его амурных делах, и, например, об отношениях в его семье – об этом, в частности, повествует песня «Keep the Family Close».

О семье артиста, вероятно, есть смысл сказать несколько слов. Отец Дрейка (урожденного Обри Дрейка Грэма) был профессиональным барабанщиком, подыгрывавшим когда-то легенде рок-н-ролла Джерри Ли Льюису, а его дядя – довольно знаменитый басист Ларри Грэм из легендарной фанк-группы Sly & the Family Stone. Оба, разумеется, афроамериканцы, а вот его мать Сандра – белая еврейка из Торонто. Как кажется, универсальный охват его музыки отчасти объясняется как раз этой смешанной, промежуточной идентичностью: Дрейк как бы чернокожий, но при этом в юности проходил, например, бар-мицву. Он оказывается ходячим воплощением той мультикультурности и даже шире – той гибридности, которая сегодня, по крайней мере за океаном, становится и распространенным вариантом идентичности, и важным пунктом продвинутой повестки. Это, правда, вызывает и реакцию – в 2016-м на президентских выборах в США, как известно, победил Дональд Трамп, сторонник старообразных представлений об идентичности и вообще традиционалист-консерватор. Но и Трамп тоже, разумеется, охотно танцевал во время своей предвыборной кампании под «Hotline Bling».

Моя единственная претензия к Дрейку (которую я высказываю, полностью осознавая, что не являюсь и никогда не буду являться его целевой аудиторией) – это некоторый недостаток самоконтроля: по мне, все его пластинки, кроме разве что «Thank Me Later», можно было бы безболезненно сократить раза в два. Впрочем, здесь ситуация примерно как у группы Smashing Pumpkins: если ты исповедуешься, обнажаешь душу, совершаешь разнообразные каминг-ауты, то, разумеется, ты делаешь всё это долго и сбивчиво – в этом жанре вряд ли возможен лаконизм. А так – флоу у Дрейка приличный, и крунерский вокал ему тоже неплохо удаётся, если, конечно, мы простим ему неумеренное употребление автотюна. К этому, однако, поп-музыка последних лет двадцати наверняка должна была нас приучить. В сущности, вся дрейковская манера восходит к одной-единственной записи – альбому «808s and Heartbreak» Канье Уэста, трагически непонятому по горячим следам, но, как оказалось, во многом определившему звучание эпохи и запустившему немало ярких карьер (помимо Дрейка, из этой же самой гоголевской «Шинели» вышел еще и, например, другой большой современный хитмейкер – Абель Тесфайе, или The Weeknd).

Но вот что интересно: не кажется ли вам, что при всей пресловутой открытости, чистосердечности творчество Дрейка отменяет вроде бы ключевой для современной западной культуры постулат подлинности, аутентичности? Когда он поёт про то, что «Started from the Bottom» («Начинал с самого низа» – так назывался один из его хитов), – ну, куда это годится? Даже у Кендрика Ламара, отличника в школе, на это и то больше прав, чем у человека, который ещё тинейджером стал звездой телесериала «Подростки с улицы Деграсси»!

И это, конечно, заставляет задаться вопросом, насколько в действительности искренна – а может быть, наоборот, немного лицемерна? – вся эта новая искренность? Правда, это тема, на которую я не рискну высказываться мимоходом – просто повешу ее в этой главе на правах финального многоточия.

Глава 32. Неоновые могильные камни

TWENTY ONE PILOTS

ТРЕК-ЛИСТ:

1. HEAVYDIRTYSOUL

2. RIDE

3. FRIEND PLEASE

4. ODE TO SLEEP

5. NEON GRAVESTONES

6. STRESSED OUT

7. HOUSE OF GOLD

8. MY BLOOD

9. LEVITATE

10. BANDITO

Внимательно послушав всю дискографию Twenty One Pilots, я пришел к выводу, что уж одну вещь эти люди точно умеют – а именно, как следует жахнуть в дебюте каждой из своих пластинок, так что полученной от первой композиции энергии потом хватает надолго. После того как музыканты исполнили «Heavydirtysoul», трек, открывающий их самый коммерчески успешный альбом «Blurryface», на шоу Джимми Фэллона, Questlove, живая легенда, барабанщик и лидер группы The Roots, которая обеспечивает в этой телепередаче музыкальное сопровождение, написал в твиттере – вау, такого я не ожидал! Среди других комплиментов – голосовое сообщение, однажды полученное фронтменом Twenty One Pilots Тайлером Джозефом от Криса Мартина, лидера Coldplay. Дело было уже довольно давно, в 2016-м, но из памяти телефона Джозеф его не удалил до сих пор.

Как охарактеризовать «Heavydirtysoul»? Ритм трека – практически брейкбитовый, напоминающий о британских артистах 1990-х типа The Prodigy. Его сопровождает такой немного эминемо-подобный речитатив, при этом в припевах всё внезапно превращается в цепкий и мелодичный поп-рок; Крису Мартину, наверное, именно эти отрывки оказались ближе остальных. Что ж, современная музыка в самом деле всеядна, в её основе – идея инклюзии, сопряжения друг с другом разных стилистических черт. Обычно это принято объяснять спецификой интернет-эпохи, когда музыкальные стили перестали существовать каждый в своём замкнутом пространстве и, наоборот, принялись интегрироваться друг в друга со страшной силой. Но в случае с Twenty One Pilots есть и сугубо бытовое объяснение: оба участника проекта – уже упоминавшийся Тайлер Джозеф и барабанщик Джош Дан – как, кстати, и Билли Айлиш, ещё одна героиня этой книги, провели много лет на домашнем обучении. Они не ходили в школу.

Кто-то спросит – и при чём тут это? А вот при чём: мнимая необходимость выбора – вот это вечное «ты рэпер или металлист», которое я очень хорошо помню по своему детству – это же как раз школьное, тусовочное. Это маркер принадлежности к некоторой группе, к той или иной социальной страте внутри школьного класса – или, скажем, к той или иной компании во дворе. И Тайлер Джозеф вспоминал, как, когда всё-таки попал в контекст институционального, школьного обучения, был поражён тем, что, оказывается, надо определиться: ты с теми или с этими, за наших или за ваших. Вне же этой социальной ситуации он, разумеется, был волен слушать всё что хочет – и охотно пользовался этой возможностью, что, конечно, не замедлило сказаться и на полистилическом звучании группы Twenty One Pilots.

В доказательство можно сразу вслед за «Heavydirtysoul» послушать «Ride», другой трек с альбома «Blurryface» – своего рода белый регги, пусть и тоже снабженный внутри речитативом. Эта пластинка Twenty One Pilots установила уникальное достижение: все четырнадцать композиций с неё получили тот или иной сертификат от американского авторского общества – золотой, платиновый или мультиплатиновый. Иными словами, каждую купили минимум полмиллиона раз; именно такие продажи в США гарантируют треку золотой сертификат – в основном, конечно, речь о цифровых продажах. А ведь всего за несколько лет до этого популярность группы Twenty One Pilots ограничивалась родным городом Коламбус, штат Огайо! Да и там не всё было просто и гладко: мама Тайлера Джозефа как-то раз стояла на выходе из местного университетского кампуса и бесплатно раздавала студентам билеты на концерт проекта, только чтобы нагнать побольше зрителей. Одну из ранних записей Тайлер даже иронически озаглавил – «Regional at Best», что звучит как ответ на вопрос, на какую известность может рассчитывать коллектив: «максимум на региональную».

Так что же случилось? Как инди-герои из провинциального города превратились в одну из самых популярных групп в мире? Чтобы это понять, нужно, наверное, вернуться в 2009-й – именно тогда у Twenty One Pilots вышел самый первый одноимённый релиз. Сейчас Тайлер Джозеф его и следующую пластинку, ту самую «Regional at Best», только что не дезавуирует – мол, это всё не то, это не настоящие «пилоты». И его можно понять – там, в конце концов, даже состав был другой, и музыка тоже отличалась, – тем не менее, для нашего рассказа это важный этап. Его звуковой иллюстрацией может служить песня «Friend Please»: да, конечно, звучание тут другое – и потому что первый альбом Twenty One Pilots записывался собственными силами, частным образом, без поддержки лейблов, и потому что Тайлер Джозеф в то время ещё, пожалуй, не сформировался полностью как автор. Но – во-первых, трек, тем не менее, объективно говоря, довольно яркий: с убедительной гармонией, яркой, театрализованной подачей и прочувствованным текстом; как говорится, чего же боле? И, во-вторых, в самой манере Джозефа тут уже слышно то, что, как кажется, в значительной степени обусловит дальнейший успех проекта: я имею в виду его чрезвычайную эмоциональность. Гастрольный тур Twenty One Pilots в честь альбома «Blurryface», в процессе которого группа дала более ста аншлаговых концертов по всему миру, не зря назывался «Emotional Roadshow».

Вообще, думается, что влияние стиля эмо на популярную музыку XXI века ещё ожидает какой-то качественной переоценки. Потому что, когда эту волну вынесло в мейнстрим в начале 2000-х, многие – ну, я точно – относились к ней как к какому-то наваждению: странные нелепые молодые люди, выкрашенные в чёрные цвета, с густым мейкапом и сильными чувствами, словом, жвачка для романтически настроенных девочек-подростков. Помните группу My Chemical Romance, например? Мне она тогда казалась совершенно невыносимой, а недавно где-то случайно услышал несколько песен и подумал – да в общем-то ничего особенно дурного и даже местами талантливо.

Но здесь и сейчас я бы навёл фокус даже не на музыку, а на кое-что другое. Например, на связь с аудиторией, которую эмо-артисты устанавливали на каком-то принципиально новом уровне доверия, что приводило к образованию вокруг популярных групп целых субкультур. Я хорошо помню день, когда Twenty One Pilots давали концерт буквально напротив моего дома – весь район задолго до мероприятия заполонили люди, густо обмотанные жёлтым скотчем. Это была скелетон-клика (так называют себя фанаты ансамбля), а жёлтый скотч был прямо связан с сюжетом последнего на тот момент альбома «пилотов» «Trench». Раньше маркером принадлежности к клике служил другой визуальный пуант – руки и шея, выкрашенные чёрным; это, в свою очередь, отсылало как раз к пластинке «Blurryface». То есть ты – как музыкант – общаешься с аудиторией не только посредством собственно песен, но и на более глубоком уровне: в том числе через визуальные опознавательные знаки. Или через сценический перформанс, флэшмобы и конферанс: «We’re Twenty One Pilots, and so are you» («Мы 21 пилот, и вы тоже»), – говорит Тайлер Джозеф на концертах, упрочивая узы между группой и поклонниками. Или, наконец, через концептуальные истории, в которых важны далеко не только мелодия и ритм, но и тематика, и сюжет.

Если не лезть слишком глубоко в детали, то их сюжет опять же восходит к эмо-шаблону: Twenty One Pilots поют о депрессии, выгорании, панических атаках, о страхе и о том, как со всем этим жить. «Blurryface», увековеченный в заголовке пластинки группы, – это лирический герой Тайлера Джозефа, его депрессивное, тревожное альтер-эго. В «Trench» рассказывается несколько более заковыристая история – в её центре понятие Демы, или Дахмы, зороастрийской башни молчания, из которой пытается сбежать главный герой по имени Клэнси. Впрочем, всё это тоже лишь концептуальная рамка, обрамляющая привычные для Тайлера размышления о страхах, о потере рассудка, о том, как противостоять враждебному миру и так далее. Мы можем как угодно относиться к этим размышлениям, они могут казаться нам сколь угодно поверхностными – но невозможно проигнорировать, например, существование странички twentyonepilotsfansite.com и вкладки «stories» на ней, где интернет-пользователи (и слушатели группы) рассказывают непридуманные истории о том, как песни ансамбля, например, отвлекли их от мыслей о самоубийстве. Кроме того, музыка при этом ничуть не обязана быть примитивной – послушайте хотя бы хитро устроенный трек «Ode to Sleep» с альбома «Vessels», в котором можно оценить постоянные смены темпа, ритма и фактуры. «Vessels» – первая пластинка, изданная ансамблем на полноценном лейбле: неудивительно, что, когда у Twenty One Pilots дошло дело до подписания профессионального контракта, выбор пал на фирму Fueled by Ramen, занимающуюся как раз музыкантами, которых можно охарактеризовать как постэмо: например, Panic at the Disco, Fall Out Boy или Dashboard Confessional.

Так или иначе, как и в любой хорошей истории, в этой тоже есть две стороны. Об одной – Twenty One Pilots как проект по оказанию психологической помощи населению – уже было сказано. Вторую продемонстрирует трек «Stressed Out», один из главных хитов ансамбля, который лучше воспринимать в комплекте со снятым на него видеоклипом (одно время он входил в топ-50 самых популярных видео на YouTube). Поскольку песня проникнута ностальгическим настроением – Тайлер Джозеф в ней вспоминает, как классно было в начале пути и грезит о том, чтобы вернуться в те времена, – клип решён в соответствующем стиле: двое музыкантов Twenty One Pilots в нём играют композицию в скромных домашних интерьерах, а ещё рассекают по пустынному провинциальному Коламбусу на потешных трехколесных велосипедах. Но лучший момент – когда на фразе «wake up, you need to make money», которая и в самом треке отчётливо интонационно выделена, – в кадре появляются члены семей участников группы. Жаль, правда, что среди них нет дедушек Тайлера Джозефа и Джоша Дана, изображённых на обложке альбома «Vessels».

Первый слой иронии тут, конечно, в том, что двадцатилетние вовсю ностальгируют – то ли с общим омоложением поп-музыки, то ли с невероятным ускорением ритма жизни, но возрастной порог для ностальгических воспоминаний, кажется, резко снизился. Но второй слой иронии уже принадлежит самим Twenty One Pilots – вот это пародийное «вставай, пора зарабатывать деньги!», которое изрекают родственники Джозефа и Дана, иронически обыгрывая спустя годы фразу, которую они же, надо думать, произносили лет десять назад на полном серьёзе, это, согласитесь, довольно забавно и точно. Как забавен, конечно же, и заголовок альбома «Regional at Best», о котором уже упоминалось выше. На какую известность мы можем рассчитывать? Максимум на региональную.

То есть в отличие от некоторых других групп примерно того же самого рода и племени – взять хотя бы не менее популярных у подростков начала 2020-х Imagine Dragons – «пилоты» способны посмотреть на себя со стороны и, может быть, даже немножко над собой подшутить. Поначалу шуткой кажется и песня «House of Gold», короткий и скоростной номер с ведущей гавайской гитарой-укулеле. Действительно, инструмент Тайлер Джозеф купил как-то раз в музыкальном магазине экспромтом – а трек сочинял, разбираясь по ходу, как на нём вообще играть. Но содержание здесь – куда уж серьёзнее! Это посвящение маме лидера Twenty One Pilots, той самой, которая когда-то раздавала флаеры в университетском кампусе Коламбуса. И семейственность музыкантов группы, пожалуй, тоже кажется довольно примечательной. Хотя у Джоша Дана была и история конфликтов с родителями – они были и остаются чрезвычайно религиозны и потому не одобряли увлечения сына, например, творчеством ансамбля Green Day, – тем не менее, сейчас это давно позади: видите, родственники Twenty One Pilots появляются в клипах, снимаются для обложек, становятся адресатами песен-посвящений и так далее.

С одной стороны, это, конечно, дополнительное утверждение важного для группы принципа общности, принципа коммьюнити, если хотите – каковой принцип, разумеется, лежит и в основе её отношений с поклонниками. Но тут есть и ещё кое-что. С другой стороны, я думаю, что это один из маркеров такой, я бы сказал, новой правильности, которую манифестируют многочисленные герои нового поколения: от Эда Ширана до Imagine Dragons и от Билли Айлиш до Twenty One Pilots. Обратите внимание: у них дружные семьи. Они не злоупотребляют алкоголем и не принимают наркотики. Они не прячут в шкафах никаких ужасных скелетов – или прячут так хорошо, что их и с фонариком не найдёшь.

Между тем примерное поведение, если начистоту, никогда не было фишкой поп-музыки – а уж в рок-традиции, к которой, по крайней мере по громкости и стадионному пафосу своих песен, принадлежат Twenty One Pilots (несмотря на почти полное отсутствие гитар), и вовсе испокон веков ценилось обратное: хулиганство, нарушение правил, кутежи, дебоши и скандалы. Кажется, что это уходит в прошлое – и что новая поп-музыка совсем не стесняется быть правильной и вести себя прилично. Причём её никто специально не причёсывает – нет, она сама выбирает именно такой образ и именно такую поведенческую модель.

И здесь, наверное, стоит рассказать давно известную всем членам скелетон-клики – но, возможно, неизвестную рядовым читателям этой книги – историю о том, откуда взялось название Twenty One Pilots. Музыканты позаимствовали его из пьесы американского драматурга Артура Миллера «Все мои сыновья», основанной, кстати, на реальных событиях. Речь там идёт о производителе авиационных комплектующих в США во время Второй мировой, который знает, что его товар бракованный, но всё равно поставляет его, потому что боится в противном случае лишиться заработка. В итоге из-за брака в его продукции погибают американские лётчики – всего двадцать один человек.

Тайлер Джозеф и Джош Дан рассказывают, что выбранное название помогает им, что называется, держать себя в узде. И что по сей день в ситуации, когда нужно принять то или иное решение, они вспоминают выбор, стоявший перед героем пьесы Миллера: посылать бракованный товар, зная, что это обрекает пилотов на смерть, или не посылать? Я назвал то, как ведут себя современные стадионные звёзды, «новой правильностью», но теперь думаю – может быть, вернее будет сказать «новая ответственность»? Это какая-то очень ответственная музыка во всех отношениях – хороша она или плоха, нравится она нам или нет.

Глава 33. Когда вечеринка закончилась

БИЛЛИ АЙЛИШ

ТРЕК-ЛИСТ:

1. BAD GUY

2. YOU SHOULD SEE ME IN THE CROWN

3. BURY A FRIEND

4. LOVE

5. OCEAN EYES

6. MY STRANGE ADDICTION

7. ALL THE GOOD GIRLS GO TO HELL

8. WHEN THE PARTY’S OVER

9. BELLYACHE

Московский концерт 17-летней (на тот момент) американской певицы Билли Айлиш сначала должен был состояться на довольно крупной, но всё-таки клубной площадке – в заведении Adrenaline Stadium. Но билеты на него смели подчистую буквально за пару дней, к чему организаторы гастроли Билли, надо сказать, не были готовы – более того, по их словам, такой спрос удивил даже менеджмент самой артистки. К чести всех участников процесса, они нашли возможность переиграть договорённости, и Айлиш в итоге спела не в клубе, а на настоящем стадионе – на хоккейной арене дворца «Мегаспорт» на Ходынском поле. Я был на этом концерте и, наверное, никогда не забуду этот опыт: в том числе то, что песню «Bad Guy», открывавшую выступление, мне услышать попросту не удалось. Тысячи мальчиков и девочек (в основном, конечно, девочек) пубертатного и предпубертатного возраста пели каждое слово в несколько раз громче самой Билли, те же, кто не знал слов, просто визжали напропалую, и в целом, я, пожалуй, впервые в жизни испытал живьём на концерте ощущения, видимо, сравнимые с теми, какие были более полувека назад у случайных свидетелей битломании. Билли Айлиш в «Мегаспорте» – как The Beatles на стадионе Shea, с той немаловажной разницей, что там всё-таки техника явно не вытягивала должную громкость исполнения. Билли же работает на мощном современном оборудовании, но при столкновении с силой нескольких тысяч подростковых глоток и оно, как выяснилось, тоже пасует.

Всё это заставляет задаться двумя вопросами. Первый: как вообще такое происходит? Что такого-эдакого есть в музыке Билли Айлиш, что заставляет, по крайней мере, её ровесников и ровесниц испытывать от неё такой прилив возбуждения? И второй: почему, если музыка тихая и вкрадчивая – а песня «Bad Guy», да и прочее содержание первого альбома певицы «When We All Fall Asleep, Where Do We Go» вроде бы не даёт в этом усомниться, – фанаты и фанатки всё равно визжат на пределе возможностей?

Что ж, последнее противоречие, кажется, порой заложено уже в самих песнях Билли Айлиш. Например, в треке «You Should See Me in the Crown» есть две, казалось бы, противоречащие друг другу строчки: сначала «Your silence is my favorite sound» («твоё молчание – мой любимый звук»), а потом «I like the way they all scream» («мне нравится, как они кричат»). В контексте композиции их значение понятно: Айлиш тут играет роль эдакой доминатрикс, повелевающей воображаемыми собеседниками – сегодня хочу так, завтра по-другому, и вы все будете мне повиноваться! Но в целом дело, кажется, вот в чём: значительная часть обаяния Айлиш – в том, что вот этим своим характерным полушёпотом она как будто бы обращается лично к каждому (и каждой), кто её слушает. Сообщение передаётся шёпотом тогда, когда оно не предназначается для посторонних, правда же? Отсюда захватывающая иллюзия того, что артист говорит с тобой напрямую, без посредников – как подружки шепчутся друг с другом в школьном коридоре. На всякий случай оговорю, что я-то никак не подружка из школьного коридора, поэтому у меня, конечно, такой личной, остро переживаемой связи с музыкой Билли не возникает – я скорее наблюдаю за эффектом со стороны.

Но тем, у кого этот эффект возникает, нечего стесняться. Им по кайфу, что кто-то говорит с ними на одном языке, кто-то их замечает и обращается к ним лично, конфиденциально, делится своими секретами и, кажется, готов в ответ выслушать их – поэтому они никак не сдерживают себя в проявлении эмоций и экстатически кричат в такт «Bad Guy» и другим песням. Кажется, психологическая природа некоторого видимого несоответствия музыки Билли Айлиш и реакции на неё – именно в этом.

Но что это за секреты, которые Билли Айлиш поверяет тысячам и десяткам тысяч своих слушателей и слушательниц? Ну, например, песня «Bury a Friend» – про монстра, живущего под кроватью. У кого из нас не было такого монстра в детстве? Скучные взрослые, наверное, скажут, что ни у кого не было, и вообще монстров под кроватью не существует – но мы-то с вами знаем, что это не так… И Билли тоже знает. И даже исполняет от его лица один из куплетов. В 2019-м писали, что она до сих пор каждый вечер вприпрыжку добегает до постели и ныряет в неё, чтобы монстр не схватил её за ногу.

А ещё это, конечно, любовные секреты. Вообще, по-своему это исключительно точная музыка, попадающая аккурат в возраст, когда ещё есть монстры под кроватью, но уже есть любовь. Мы как-то привыкли к тому, что или-или – или испытывать детские страхи, или целоваться с одноклассниками и одноклассницами. Но вообще-то вспомните самих себя – так не бывает, что первое вдруг, бац, и заканчивается, а второе приходит ему на смену. Я, например, в детстве боялся обоев в своей комнате, на которых были изображены цветы, становившиеся в темноте похожими на чьи-то лица, – и хотя лет в 14 я, конечно, уже был взрослый и пытался ухаживать за девочками, но спал по инерции всё равно, накрывшись одеялом с головой.

И секрет популярности Билли Айлиш, как кажется, в том, что она очень ловко и цепко схватывает вот этот недолгий период в человеческой жизни между детством и взрослостью – причём делает это очень непосредственно и искренно: она сама сейчас в нём, она сама такая. Для неё это не «проект», а правда жизни; о том, о чём мы с вами неминуемо говорили бы либо с ностальгическими нотками, либо со снисходительными интонациями, она может говорить от души и, что называется, без кавычек. И не случайно у альбома «When We All Fall Asleep, Where Do We Go» (по крайней мере, как утверждается) нет никаких сторонних продюсеров, хотя Билли, разумеется, пытались их навязать. Нет, единственный, кроме неё, кто принимает участие в сочинении и аранжировке этих треков, это её родной брат Финнеас. А делаются они прямо в комнате их калифорнийского дома, иногда – сидя на кровати, как это было с композицией под названием «Love», с тех пор Билли и Финнеас поют её из кровати в том числе и на концертах.

Должен сказать, что это довольно пронзительный момент – когда Билли Айлиш и её брат залезают в кровать для исполнения песни «Love» и она медленно поднимается в воздух. Вообще, музыка Айлиш оказывается столь эффективной ещё и потому, что она стопроцентно равна своему месседжу. Месседж этот, как нетрудно догадаться, прежде всего сочувственный, эмпатический – Билли общается со слушателями на равных, очень честно, – и организация процесса полностью ему отвечает: здесь нет ничего и никого лишнего. С Финнеасом они понимают друг друга с полуслова, а то и вообще без слов – ещё бы, они росли вместе с детства, и брат даже придумал для младшей сестры весьма подходящее прозвище «пират». Таким образом, в музыке им удаётся установить меру искренности, открытости, которая просто невозможна в стандартном поп-альбоме, который делали два десятка смутно знакомых друг с другом профессионалов.

Но вот что интересно – при всей этой искренности и открытости звук на альбоме «When We All Fall Asleep, Where Do We Go?» получился, наоборот, предельно закрытым, замкнутым, клаустрофобическим. И это, как стало ясно из разных интервью Билли и Финнеаса, абсолютно сознательное решение. Для сравнения можно послушать самую первую песню, которая, собственно, и сделала девушку в одночасье мировой знаменитостью, – трек «Ocean Eyes», вышедший в 2016 году, когда певице не было и пятнадцати лет. Билли тогда занималась танцами, и её хореограф предложил им с Финнеасом сочинить и записать оригинальную композицию для её выступления – на следующее утро выяснилось, что выложенный на SoundCloud трек послушали, помимо хореографа, ещё несколько тысяч человек, потом несколько десятков тысяч и так далее. Так вот, в «Ocean Eyes» ещё нет узнаваемого выразительного вокального стиля Билли – когда она то шепчет, то тихо напевает себе что-то как будто бы под нос. Это красивая, нежная, слегка отстранённая баллада, напоминающая Лану дель Рей. До «Bury a Friend» или «Bad Guy» ещё предстояло пройти долгий путь.

И путь этот – заслуга, конечно, не только самой певицы, но и Финнеаса, который сделал то, что вообще-то и должен делать любой уважающий себя продюсер: он задумался, а какую звуковую среду, какой, как говорят профессионалы, саундскейп мы хотим создать для Билли Айлиш? И понял, что её вокальная манера принципиально несовместима, например, с каким-либо активным, плотным и густым инструментальным аккомпанементом в высоком регистре. Вообще, ей нужна максимально разреженная фактура и преимущественно низкочастотное сопровождение; та же песня «Bury a Friend» здесь может служить идеальной иллюстрацией – в ней на протяжении долгого времени фактически нет ничего, кроме голоса и приглушённого, механического бита. Здесь уже возникают неожиданные ассоциации, скажем, с Лори Андерсон – но уж точно не с Ланой дель Рей.

Интересно также изучить список семплов, использованных в альбоме «When We All Fall Asleep, Where Do We Go» – в нём обнаружится, например, дрель и бормашина. Свой странный тин-поп Билли Айлиш и Финнеас делают из самых что ни на есть неблагополучных источников – и содержание у него соответственное: посмотрите хотя бы клипы певицы, где из её глаз текут кровавые чернила или где она съедает огромного паука. Заголовок альбома переводится как «Куда мы попадаем, когда засыпаем» – и это, конечно, в очень значительной степени музыка ночных кошмаров.

И вот что интересно. Я не зря упомянул слово «тин-поп» – ну да, выше говорилось о том, что это музыка, которую исполняет девочка-подросток для других девочек-подростков. И эмоции публики на московском концерте – а также её возрастной состав – тоже ярко об этом свидетельствуют. Но давайте вспомним, чем был тин-поп раньше. В сущности, так можно охарактеризовать, например, рок-н-ролльщиков 1950-х годов – это, видимо, была первая в истории музыка, сделанная в расчёте именно на целевую аудиторию тинейджеров. Ранние The Beatles – сюда же. Дальше в списке нам попадутся, например, Jackson Five, The Bay City Rollers, потом Wham! Джорджа Майкла, Take That Робби Уильямса, Spice Girls и Бритни Спирс. И у всех вышеперечисленных, невзирая на поколенческие и стилистические различия, есть одна общая черта – это музыка, скажем так, сфабрикованная. Она придумана и сделана в первую очередь из маркетинговых и коммерческих соображений. Это, разумеется, не отменяет возможности появления внутри неё больших артистов, но заметьте: и битлы, и Майкл Джексон, и Джордж Майкл достигли настоящих вершин после того, как отошли от имиджа – и от саунда – поп-музыки для тинейджеров. И это не случайно: прежде их стреножил шаблон – и лишь отринув его, они смогли вздохнуть свободно.

Творчество Билли Айлиш и конкретно альбом «When We All Fall Asleep, Where Do We Go» очень любопытны именно в этом аспекте. Я вот даже задумался – а не первый ли это пример вообще не сфабрикованного тин-попа? Не впервые ли этот, в общем-то, программно коммерческий, «деньгозарабатывательный» музыкальный стиль получает артиста, исходящего из принципиально иных предпосылок? При этом коммерческий успех, несмотря на оригинальность, сопутствует ему безотказно – «Bad Guy», например, стала первой песней на вершине американского хит-парада, исполненной артистом, родившимся в XXI веке: весьма занятное достижение. А ещё в первую сотню попали абсолютно все треки с альбома «When We All Fall Asleep, Where Do We Go», кроме короткого интро и столь же короткой заключительной композиции «Goodbye». У Билли и Финнеаса теперь много денег – последний даже купил себе отдельный дом, правда, буквально в нескольких минутах пешком от родительского.

Интересно подождать и оценить, как всё это изменит – или не изменит – музыку Билли Айлиш. Потому что всё-таки песни с её первого альбома сочинены человеком, чей гастрольный бюджет составляет сто долларов. Часто бывает, что творческая изобретательность оказывается следствием недостатка возможностей – а когда эти возможности появляются, изобретательности и след простыл. Впрочем, с этим аспектом ситуация, видимо, примерно такая же, как в старой присказке про вероятность встретить динозавра на площади Пикадилли: конечно, 50 % – или встретишь, или не встретишь. Так и слава с богатством: они могут повлиять на творчество Айлиш, а могут и не повлиять. Но что повлияет на него точно – это обыкновенное взросление. Когда выйдет следующая запись певицы, она уже будет в категории 18+ – и может быть, даже перестанет бояться монстров под кроватью. (С тех пор, как программа «Хождение по звукам» о Билли вышла в эфир, это нехитрое пророчество стало сбываться – см. хотя бы клип на композицию «Lost Cause», вышедшую в преддверии второй пластинки певицы).

Пока же Айлиш отвешивают комплименты в том числе и более опытные коллеги: скажем, после того как Дэйва Грола его дочки-тинейджеры вытащили на концерт артистки, он сказал, что легко может сравнить ее статус со статусом Nirvana в начале 1990-х. В другой раз к ней за кулисами подошел Том Йорк из Radiohead и сообщил в своей привычной ворчливо-пессимистичной манере, что она единственная, кто сейчас делает что-то интересное.

Однако лучший комплимент Айлиш, кажется, сделали российские фанатки, придумав ей нежное прозвище «Беляш». Понятно, почему «беляш» – это просто фонетически похоже на «Билли Айлиш». Но я сделал в этой связи и ещё одно совершенно дурацкое наблюдение, которым с вами напоследок поделюсь: один из ранних, ещё доальбомных хитов Билли, наряду с песней «Ocean Eyes», назывался «Bellyache», в переводе с английского – «колика, боль в животе». Но если слово bellyache прочитать во французской орфографии, то знаете, что получится?

Правильно – беляш.

Благодарности

Эта книга не могла бы появиться на свет без моих коллег по радиостанции «Серебряный дождь», прежде всего программного директора Влада Микеева, с которым мы вместе и придумали «Хождение по звукам» весной 2014-го. Спасибо ему – а также отцу-основателю и бессменному руководителю «Серебряного дождя» Дмитрию Савицкому, терпевшему меня в эфире, не только когда «Хождение по звукам» показывало высокие рейтинги, но и когда показатели программы, наоборот, по тем или иным причинам начинали падать.

Спасибо всем моим коллегам-журналистам, изучающим и осмысляющим популярную музыку – наверняка я неосознанно использовал в этих текстах множество ваших инсайтов и умозаключений. Читать ваши труды – от коротких заметок до лонгридов и книг – это всегда яркое интеллектуальное удовольствие. Спасибо также и всем, с кем я когда-либо менялся музыкальными записями, бегая по несколько раз в неделю на почту с новыми упаковками дисков и пластинок.

Спасибо издательству «АСТ» за интерес к изданию «Хождения по звукам» в виде книги и за кооперацию.

Наконец, самое большое спасибо – тем, с кем я жил и живу. Моим родителям, когда-то согласившимся переоборудовать целую комнату в квартире под своеобразный музыкальный склад, а также моей жене и детям, безропотно смирившимся с тем, что заметная часть зарплаты (в том числе – гонорара за эту книгу) всегда оказывается потрачена на пополнение музыкальной коллекции.