I

К новым чувствам надо привыкать, как к новой обуви. Их полагается разносить. Елена босиком ходила по доставшейся ей в обмене квартире и думала другое: если она сейчас же, сию минуту не полюбит ее, как родную, то потом этого уже и не случится. Любовь бывает или сразу, или никогда.

«Начнем, – сказала она себе. – Дивный вид из окна. Лес, овраг… Деревянный мосток… Я буду ходить по нему с плетеной корзинкой, как какая-нибудь барышня-крестьянка. А навстречу мне будет идти добрый молодец… Все вранье… Я сроду на эти мостки не выйду… Да и на черта мне они? У меня от лесного кислорода голова болит шибче, чем от табачного дыма».

Елена отошла от окна. «Звеня и подпрыгивая, как тот самый пятак», – подумала она.

Нет, любовь к квартире из пейзажа за окном не вырастала. Она прошлепала пятками по коридору: ровнехонько тринадцать ее лап. «Знала бы, не менялась», – засмеялась она. И снова это – звеня и подпрыгивая. А потом стало совсем плохо: тринадцать стало преследовать ее на каждому шагу. Номер квартиры – девяносто четыре. Сумма цифр – тринадцать. Тринадцать рядков кафеля над плитой. Тринадцать с копейками метров маленькая комната. Номер жэка – тоже тринадцать. И как она не заметила сразу: номер ее дома тридцать девять, что есть не что иное, как трижды тринадцать.

А ведь у нее было с маклером условие – не тринадцатый этаж. Ну так вот. У нее пятнадцатый, а изнутри весь – насквозь! насквозь! насквозь! – тринадцатый.

Елена почувствовала, как ее охватывает паника, как ее отбрасывает назад – к слезам, неустройству, неуверенности, слабости, в которых она жила последние годы. Она ведь придумала: въедет в квартиру, повернет ключ и – пойдет новая, уже совсем хорошая жизнь. Потом, правда, она поняла, что не та она женщина: у таких, как она, битых и ломанных судьбой, поворот ключа не может решить все сразу и навсегда. И она дала поблажку себе – все будет не сразу, она будет разнашивать новую судьбу, не спеша, постепенно… Она полюбит эту квартиру, хорошая квартира, замечательная. Лес в окне. Мост через овраг…

А получилось… Тринадцать, кругом тринадцать… Захотелось бежать, но бежать было некуда. Захотелось плакать, но исчезли слезы. Захотелось позвонить, но телефон сволочи-сменщики унесли с собой. А она свой постеснялась. Старенький аппарат из казенных, неудобно забирать… Вот и осталась одна с «постеснялась».

Елена пустила во весь напор воду в ванну. И сказала зеркалу: «Не думай! Вены я вскрывать не буду. Я просто помокну».

Она уперлась ногами в бортик, приподнимая над водой тело. Розовые ногти торчали из пены и существовали как бы независимо и освобожденно. Это свойство красоты – независимость. А ногти у Елены – высший класс и на руках, и на ногах, жаль, нет конкурса по ногтям. Все бы рухнули рядом с ней. «Выручайте меня, пальчики, выручайте! – прошептала она своим „независимым“. – Спасайте свою хозяйку». Она вынула из воды ногу, не такую уж длинную, как сейчас принято, но ничего, вполне, тонкая в кости, чуть суховатая, она набирала силу и нежность там, где самое место нежности. Елена знала, что у нее фигура из тех, что нравятся мужчинам. Она, как говорят в отделе, секси. Бабы ее этим подбадривали, когда она несколько лет по маковку сидела, как в дерьме, в своем жутком замуже, потом разводилась, делилась, шла от всей этой жизни паршой, чесалась, шелушилась, а бабоньки тут как тут: «Ленка! Ты такая секси. Плюнь на все!» В минуты такого жалостливого сестринства ей хотелось сделать что-нибудь совсем уж непотребное: пописать, например, в вазу для цветов, стоящую на столе у начальницы отдела, дамы, у которой все было до такой степени тип-топ, что приходилось думать плохое о самом мироздании. Что ж ты так себя ведешь, мироздание? Примитивной тетке с пористым носом-рубильником ты дало более чем, а остальным пожлобилась? Или это у тебя весы счастья такие, как у нашей буфетчицы: всем показывают полкило, хотя и трехсот грамм не набегает? Что тебе дала эта, с рубильником? Какую взятку? Хоть спроси прямо. Но неловко же некрасивому напоминать о его некрасоте. В этом случае пописать в вазу лучше. Гуманнее.

Так они – ей. Ты секси, ты секси. Это значит – попочка, грудь, талия и шейка высокая, длинным серьгам болтаться раздолье. Опять же… У «рубильника» шеи нет воще. И цыганистые клипсы, которые ей надо было выкинуть сразу, лежат у нее на плечах, как погоны генерала, а ей хоть бы что…

Зато ты – секси. Еж твою двадцать! Как ни странно, этот мини-гнев дал-таки результат. Он рассмешил. И Елена стала вспоминать разные отдельские глупости, в которых она отходила от семейной беды.

Врагу не пожелаешь, что она пережила за последние пять лет. Пять лет монстр по имени «развод и раздел» сжирал не просто любовь, какая уж там любовь, сжирал всю ее жизнь. Каждый день она просыпалась с ощущением исчезающей жизни. Семнадцать лет – не халам-балам в биографии, но, оглядывая их, Елена видела изъеденную молью ветошь, которой место на помойке, она тащила ее туда, но оказывалось, что ветошь, битая, траченая, и ее тащила за собой. В ней, Елене, получалось – не было жизни самой по себе, без этих семнадцати лет. Леночка-секси – сама по себе – была где-то там, в розовом детстве и юношестве, но эта уже почти фантомная девочка ничем не могла ей помочь. Более того, она даже как бы мешала ей спасаться, она отягощала своей хрупкостью и слабостью. Тут бы самой выжить, а получается, еще спасай хорошенькую химеру с идеалами, принципами, воображением. Такое вот Нечто, такое НЛО собственной жизни.

Елена знала: она еще долго будет глодать эту кость. Будет ее закапывать от себя, но и вырывать, закапывать и вырывать, и грызть, и урчать над этим Ничем Жизни. Она была готова к этому. Ее мама после смерти отца десять лет говорила о нем как о живом и присутствующем. Елена просто заходилась от раздражения. Как можно! Интеллигентная женщина. Теперь же сделала наблюдение: воспоминания ненависти, может, и круче воспоминаний любви. Так что держись, подруга! И держись подальше со всем этим от Алки, от дочери. Чтоб не высадились в ней семена неудачи. Это ведь запросто. У «носа-рубильника» дочь – совершеннейшая мартышка, но уж по маковку в любви и благополучии. Мироздание! Ты совсем спятило, или? Перед Алкой она будет разыгрывать «театр успеха». Хорошо, что лето. Время репетиции удачи. Хорошо, что она скинула дочь бабушке. Она обтопчет новую квартиру босыми ногами, она полюбит ее, как свою. Она повесит занавески, которые намечтала, выставит остатки керамики (ну мог ты, муж-паразит, не выхватывать из комплекта кружки-братины, я же предлагала тебе за них деньги!), она выскоблит кухню и купит (черт с ним, с новым пальто, если она и так секси) диванчик-угольник с яркой обивкой, а над столом спустит низко-низко лампу с абажуром под цвет угольника. Она скажет Алке:

– Дочь! Мы с тобой вот такая пара! – Елена вынула из пены кулак и выставила большой палец с выставочным ногтем. – Вот такая! А к папе будешь ездить в гости. Я не зверь…

Наверное, Алка фыркнет. Это у них такие отношения. Мать бесится, сходит с ума, дочь фыркает. Они в отделе часто обсуждают проблему дочерей. Одна оптимистка, тоже из разведенных, говорит так:

– Все путем. Дочь у меня зараза, но, слава Богу, не проститутка.

«Рубильник» сказала:

– Ну знаете… Так о своем ребенке…

Елена тогда была на взводе и ляпнула:

– Господи! Да пусть будет кем угодно, только бы любила мать! Только бы любила!

Это был момент, когда Алка решила, что с отцом ей будет лучше. Как она говорила: «дешевле». Елена тогда чуть умом не тронулась и даже додумалась: если такая цена, то не дам развода. Лучше мыкаться втроем, чем без дочки.

Откуда ей своим свороченным умом было сообразить, что Алка играла на нервах, что у нее был свой кайф по этому делу: ощущение себя призом гонки. И папочка гонится, и мамочка не отдает. Это ж что-то значит в жизни! Но прошло, как с белых яблонь дым. Дама сердца отца, которая отбивала у Елены метры и килограммы, в падчерице заинтересована не была. Разве что в момент пакости, чтоб сообщить в суде, что ребенок хочет жить с отцом, потому что «вы понимаете, какая мать». Вот тогда Елена ходила в парше и сдвинутой набок юбке, потому что в тот период секси в ней как корова языком слизала. Не было в ней ничего! Абсолютно. Скелет в парше.

Что и сыграло положительную роль. Женщине с возбудительной попкой и высокой шеей могло бы дорого обойтись Алкино подлое поведение, а женщина в процессе шелушения у нас была, есть и будет первый человек державы. Она горит на работе. Она не возбуждает мужчин, а значит, и не является опасным для общества членом. Шелушитесь, бабы, шелушитесь, вам доверия от страны больше. Вы кость от кости или от чего еще там…

Сейчас Алка у бабушки на даче. Елена взяла две недели, не отгулянные в прошлом году, чтоб довести до ума квартиру и одновременно попривыкнуть к отдаленному месту. Что ни говори, а жила она всю жизнь в центре, на пятачке Курского вокзала. Меняться было очень трудно. Вариант, который подвернулся, считай, счастье, если у тебя голова не болит от леса и ты испытываешь умиление от вида деревянных мостков через овраг. Но это она так, гнусит по привычке, чтоб набить цену Курскому вокзалу. Квартира ей досталась хорошая, две отдельные комнаты, приличная кухня, ванная в кафеле, а на Курском она вечно держала в углу краску, чтоб замазывать чернеющие углы. И тишина. Блаженная, хотя, как обнаружилось, тяжелая. Было ощущение, будто в ушах у нее кляпы. Ну не кляпы. Кляпы бывают во рту. Но это неизвестно что хотелось стянуть, сбросить, чтоб в мозг вонзился голос станционного диспетчера, стук электрички, клацанье стыков рельс и во всем этом шуме и гаме ты поискал бы и нашел себя, скукоженного, жалкого, но ведь живого, черт возьми! А как осознаешь себя в тишине, как себя найдешь? Где ты в ней?

Елена сочла нужным голой пройтись по квартире. Пометить стены собственной тенью.

«Ничего, ничего, – говорила она себе. – Я уже вынырнула. Я еще булькаю, но я знаю, что жива. Я сейчас за себя выпью».

В холодильнике у нее стоял вермут. Последнее время они в отделе к нему пристрастились. И даже больше любили совковый, с зеленой обложкой. В нем сильнее, шибче чувствовалась полынь, в нашем вермуте она не исчезала ни от каких добавок и горчила, как ей и полагается. Они в момент застолий называли себя «сестры-вермут» и почему-то всегда говорили о том, что Россия сбилась с пути не от дурных политиков, не от неудобоваримых идей разных психопатов, а от манеры «заглота внутрь» – без удовольствия, исключительно с одной жадностью. Тяпнуть, халкнуть – слова-то какие! В них нет процесса пития – один результат… Кстати, так же россияне ведут себя и в любви. «Ты кончила?» – вот и вся радость. Не успев начать – кончить. У русского человека нет движения времени, только стремительность конца. Быстро выпить, быстро трахнуть, абы как, абы как… Не отсюда ли стремление к войне как к универсальному способу ускорения жизни? Раз – и нету тебя. А то ведь – живи и живи… Живи и живи. Я русский, я хочу быстро кончить.

Сестры-вермут на процессе потягивания вермута дошли до многих экзотических мыслей, но они были русские сестры, умные мысли уплывали у них в никуда, в дым, бесхозные и легкие, они растворялись в космосе, питая его, и не было конца этим щедротам.

Елена налила себе вермута прямо в керамическую чашку, добавила сырой воды, выдавила лимон.

– За меня, – сказала она. – Пусть мне будет хорошо.

Она включила радио. Передавали сообщение о землетрясении на Дальнем Востоке.

Зубы застучали о чашку, и вермут потек по подбородку. Нет, она не знала тех, погребенных под обломками людей. У нее не было там родных и знакомых. Зубы стучали по ней, как тот самый звонящий колокол, который всегда звонит по тебе. Она не могла отделаться от ощущения предопределенности собственной судьбы. Стоило ей пожелать себе удачи, как ударило землетрясение. Елена ревела так, как не ревела никогда. Она не заметила, что обломила кончик чуть треснутой чашки и из ее губы пошла кровь. Вместе с вермутом она стекала по подбородку, шее, в игре наперегонки капли вермута были куда шибче, они обгоняли кровь, которая как раз стыла на ходу, как бы засыпая… Слезы же… Слезы… Они шли своим соленым путем. Они не покидали ее, затекая в рот, и она сглатывала все вместе – полынь, соль и остаточную сладость вермута.

И в этот момент в дверь позвонили.

К ней никто не мог прийти. Никто. Значит, это ошибка. И можно сделать вид, что звонка нет. Она хотела посмотреть в глазок, но – дура какая! – постеснялась наготы, как будто ее видно за дверью. Она тихо поставила чашку и провела рукой под носом. Тут-то и обнаружила кровь. А звонок звенел пронзительно, биясь об стены полупустой квартиры, он отзванивал даже в стеклах окон, не прикрытых занавесками.

Елена на цыпочках сбегала в ванную и напялила халатик, на котором не хватало двух нижних пуговиц. На цыпочках подошла к глазку. Прямо в лицо ей смотрел страшный бородатый мужик, несоразмерный, искаженный по краям. У него не могло быть добрых намерений, потому что говорил он громко и грубо: «Откройте же, сволочи! Вы же дома».

«Конечно, – подумала Елена, – я же, видимо, включила радио в тот самый момент, как он вышел из лифта. Он это слышал». Она с ужасом смотрела на хлипкую дверь, которая выбивается одним ударом ноги. У нее не было телефона. Она знала, что соседи на даче: видела, как звенели они связкой ключей, закрывая две двери – простую и железную. Она тогда подумала: такую же дверь сделаю после углового диванчика.

– Какого черта? – закричала она изо всех сил. – Какого черта вам надо?

– Да откройте же наконец! – кричал ей мужик. – Вы что, нелюди?

– Нелюди! – кричала Елена. – Они и есть. И никого не ждем! И никого не звали! И если вы не уйдете к чертовой матери, я вызову милицию.

– Вызовите! – ответил мужик. – Я вас умоляю, сделайте это.

Это был измученный, вычерневший человек, у ног которого валялся рюкзак. Он не был страшен, скорее он был сам напуган или несчастен, ему сейчас шли все определения рода беды и горя, и Елена сказала: «Проходите!», забыв о недостающих пуговицах и вспомнив о них уже вослед абсолютно индифферентно скользнувшему по раствору ее халата взгляду мужчины. Он прошел прямо в кухню и стал пить воду из крана, припав к нему губами.

– Я дала бы вам чашку, – сказала Елена, смущаясь бутылки вермута на столе и чашки со следами крови. «То-то обо мне подумает! – решила она, но гордо отогнала мысли. – Еще чего! Буду перед каждым делать вид». По радио снова говорили о землетрясении.

– Где? – спросил мужчина.

– На Дальнем Востоке, – ответила Елена.

– Понятно, – сказал он. – Это ожидаемо. Извините, что я ворвался и вас напугал. Здесь раньше жил мой приятель, но не такой, чтоб сообщать мне свой новый адрес. У нас командировочная дружба. Вы мне не скажете, где он теперь получил квартиру?

– Понятия не имею, – ответила Елена. – У нас был сложный обмен. Нас было семеро в цепочке. Я вообще его не знаю. Я слышала, он переехал к женщине. Но, может, ошибаюсь.

– Знаю я эту женщину! – в сердцах сказал мужчина. – Я их и познакомил.

– Я ничем не могу вам помочь, – ответила Елена.

– А вы позвоните маклеру, – попросил мужчина. – Если есть цепь, значит, есть маклер?

– Маклер есть, – засмеялась Елена. – Телефона нет.

– А! – ответил мужчина. – Милицией вы меня пугали?…

– А что мне оставалось делать?

– Ну да! Я вас понимаю. Вы знаете, что вы в крови?

– Да, кажется… – Она побежала в ванную и увидела этот ужас – свое лицо. Красные зареванные глаза, размазанные по лицу сопли, кровь и слезы, снулые волосы вдоль щек, вспухший порез на губе и даже шея, у которой больше всего было шансов остаться пусть не победительной, но хотя бы не побежденной, была поникшей, согбенной выей, на которой ярмо просто классно гляделось. С нее бы картину писать: ярмо на шее. Чтоб ярма не было, а сама шея олицетворяла ярмо.

«Он не свататься пришел, – сказала своему изображению Елена. – Я его не знаю, и он мне никто». Она насухо вытерла лицо и стянула волосы резинкой. С тем и вышла – нате вам и извините за предыдущие сопли.

Но когда она вошла в кухню, она поняла, что ее горе – не горе, и вид ее – не вид, что на свете есть что-то и пуще.

Он сидел на табуретке и раскачивался на ней. У него были закрыты глаза и открыт рот. И изо рта шел тихий стон, и она подумала: у него кто-то там, в землетрясении. Ну просто не могло ей ничего другого прийти в голову, хотя он ведь сказал ей «ожидаемо».

Мужчина услышал ее и так сцепил зубы, что они у него скрипнули, а Елена почувствовала во рту крошево его зубов. Она даже провела языком во рту – крошева не было, но оно было! Со вкусом его пломб и табака. «Я схожу с ума», – подумала Елена.

– Вас покормить? – спросила она. – Хотите вермута? Или примите ванну?

Ну а что еще она предложит человеку? Она знала все человеческие способы спасения от беды: людям хотелось есть. Хотелось выпить. Она, например, лезла в ванну. Еще девчонкой она прочла роман любимого матерью Ремарка. Там в горе занимаются любовью с первой попавшейся женщиной. Она тогда так была этим потрясена и шокирована, что вынесла Ремарка за скобки раз и навсегда. Она была жуткая максималистка и считала: писатель пишет то, что способен совершить сам. Другого не бывает. Это, конечно, от мамы-пуристки, которая столько в ней высадила зерен такого рода. Но поди ж ты! Ремарка мама обожала. Не коробил ее грех у гроба. «Что ты такое, – думала тогда девочка Лена, – моя мама? Знаю ли я тебя до конца?»

– Извините, – ответил мужчина, – мне ничего не надо. Я сейчас уйду. Я был почему-то уверен, что вы знаете адрес. Ладно. Есть еще один приятель… Был бы телефон, черт побери!

– Ваш друг – жлоб, – сказал Елена. – Он увел свой телефон. А я – недотыкомка – свой оставила.

Он уходил. Это было правильно, с чего бы ему оставаться? Но во рту у нее были крошки его зубов. Довольно странный путь вхождения человека в человека. Сказать бы «сестрам-вермут», обхохотались бы.

– Это же так противно, – сказала бы «рубильник».

– Но ведь это «умственные крошки», – защищалась бы она.

Она провела языком во рту и снова ощутила боль человека, который цеплял на плечо неказистый рюкзак.

– Простите, – сказала она. – Но в порядке бреда… Если за этим дело… Вы можете остаться… Здесь две… Ах, вы же знаете… А дочь моя у бабушки… У нее узенький диванчик… Но это в порядке бреда…

Он стал сползать по дверному проему. Казалось, его тащит вниз не до конца напяленный рюкзак, вот он еще стоял, а вот уже сидит комом на полу, и плечо его покорно гнется под лямкой, и как-то неграмотно выворочены колени… Одни словом – человек у нее рухнул, а у нее никого из подмоги.

– Господи! – закричала Елена. – Вы сердечник? Гипертоник? Что с вами?

Она села рядом с ним, взяла в руки поникшее лицо и увидела, что он плачет. «Слава Богу, он живой. У него просто горе». Она даже не споткнулась на этой мысли «просто горе». Это что – мало? Но ведь она боялась смерти. Что бы она делала с ним? А так – слезы, она сама только что обсопливилась по самую маковку. Их просто вытирают, и с концами. С этого и надо начинать.

Она принесла из ванной мокрое полотенце и вытерла ему лицо. Странным оно было в ощущении – лицо чужого мужчины. Оно оказалось большим и сильным, и твердым, и Елена вдруг почему-то подумала, что никогда не ощупывала, не трогала руками лицо мужа. Случись ей ослепнуть, она не узнала бы его пальцами. А этот, что на полу, уже был знаком и крошевом зубов, и твердостью скул, и натянутостью кожи, и горбинкой носа, и широкими впадинами глаз.

– Спасибо, – сказал он. – Дайте мне вашего вермута.

Он продолжал сидеть на полу, и она принесла ему полный стакан и опустилась перед ним на колени. Он выпил залпом, но аккуратно, слизнув последнюю каплю с губ. И снова это нематериалистическое ощущение – капли на его губе. «Фу! – подумала она. – Это очень похоже на съезжающую со стропил крышу».

– Теперь подымайтесь, – сказала она строго. – И снимите рюкзак.

– Сейчас, – сказал он. – Сейчас.

Он говорил тихо и монотонно… В автокатастрофу попала дочь. Они сами петербуржцы. Вернее, дочь и ее мать. Он неизвестно кто. Перекати-поле. Вечный командировочный. В конце концов его за это отлучили от дома. «Понять можно», – сказал он тихо. Жена вышла замуж. «Хорошо вышла. За домашнего мужчину». Дочь – школьница. Решили прогуляться в Москву на машине приятеля. Ну и… Трое погибли. Двое в реанимации. А жена с мужем на Кипре. Два дня и ночь пролежал на больничном полу в приемной. Платил санитарке. «Кончаются деньги, потому мне и нужен мой приятель. Дома у меня есть. Я не бедный. Дочка в себя не приходит. Никто ничего не говорит. Один, правда, сказал: „Тот самый случай, когда решение не у нас – на небесах. Тамошние лекари определят место ее пребывания. Проси Господа“. Он ходил в церковь. Становился на колени. Целовал иконы, все подряд. А вдруг он ей навредил? Он ведь некрещеный. Как она считает?

Она считает, ответила Елена, что ничего плохого любящий человек сделать любящему не может. (Какое вранье! – вспыхнула мысль. – Любящие именно и вытворяют черт знает что.)

– Нет, правда! – говорила Елена. – Вы не могли ей навредить. Не могли!

– Я не просто некрещеный, – ответил он, – я неверующий.

– Мы все такие, – сказала Елена. – Мне мама в розовом детстве объяснила, что Бога нет, а есть целесообразность природы, и человек – мера вещей. Недавно она отперлась от этих слов. Уверяла, что не могла мне сказать такой чепухи. А я эту чепуху вызубрила как дважды два. – Она вдруг застыдилась, что отягощает его подробностями своей жизни. – Вам надо ехать в больницу, и вам нужны деньги санитарке. Я правильно поняла?

– Нет, – сказал он. – Меня больше не пустят. Запретили. Ситуация стабильно плохая и будет такой неизвестно сколько. Ночью ничего не должно произойти.

– Значит, вы переночуете здесь, – твердо сказала Елена. – А утро вечера мудренее. Поищете знакомых, не найдете…

Она постелила ему на узеньком Алкином диванчике. На минуту ее охватила паника, что она ведет себя точнехонько по криминальной классике: принимает абсолютно незнакомого мужчину, поит его вином, клюет на его жалобную историю, а дальше… «Что я делаю?» Но все было уже сделано, и уголок одеяла был отвернут, как и положено у хорошей гостеприимной хозяйки.

А ночью она проснулась от стона. Гость стонал и метался, и у него скрипели зубы. «Надо дать ему реланиум», – подумала Елена и стала рыться в сумочке. На пластиночке в последнем гнездышке сидела последняя таблетка. Со стаканом воды и таблеткой она вступила в ночь комнаты мужчины.

– Выпейте таблетку, – сказала она. – Слышите меня? Я принесла вам таблетку.

Он не слышал? Он не слышал. Она видела мятущиеся волосы на белой наволочке. Во рту у нее было его крошево. Она поставила стакан на пол и скользнула к нему под одеяло. Ах, вот как это у него было! У любимого маминого писателя. Вот как! Спасение… Единственное спасение на земле – плоть закрываешь плотью…

Алка пила воду и не могла напиться. Хорошо, что она среди них королевна и что ни делает, все ей можно, а так бы уж окоротили. Воды взято мереное количество, на пятерых три литра. Так вот она одна уже выдула литр.

– Ах, Алка! Ты даешь! – Вот и вся критика в ее адрес. Она любила приезжать в Мамонтовку и царить среди «местных». Казалось бы, до Москвы рукой подать, но, если по другому счету, по счету «городской – деревенский» – теперь говорят «местный», – то тут другой километраж. Достаточно прийти к ним на дискотеку, и уже все обозначено, полный атас. На девчонках не печать – клеймо: я тутошняя, тутошняя… Бери меня, хватай… Мальчишки получше, но тоже – «сырые сапоги». Это выражение у нее от дедушки. Не очень она его помнит, но то, как он каждый раз совал руку в ее ботиночки и принюхивал их, запомнила. И всегда, всегда вопрос-ответ: «Не сырые у нашей деточки сапоги? Сырые. Пахнут».

– О, папа! – вскипала ее мама.

– Я дедушка деревенский, – отвечал дедушка. – Сырые сапоги для меня дело жизненное.

Понятно, почему все местные мальчишки были сырые сапоги? Они пахли. Алка своими тонкими лепестковыми ноздрями поведет – и конец репутации. Но надо сказать – в смысле чистоты и гигиены она их почти обучила.

Потому что она такая! Она королевна! Как было ей сказано в пять лет, так и в пятнадцать осталось. Королевна приехала, королевна!

А если уж совсем по-честному разбираться, то она Ко-ро-лё-ва. Убери точечки – Королева. А если молодая и красивая? То-то…

Одним словом, началось с фамилии, а обернулось судьбой.

Она царствует в своей вотчине Мамонтовке. Цып-цып-цып – и они за ней стайкой. Поэтому она может пить хоть всю воду, съесть хоть все бутерброды – ей можно. Алке-Королевне.

Она захлебывается водой как свободой и властью. Как же хорошо жить! Смутно мелькнул в памяти рассказ: вчера на Ярославке разбилась машина. Отец ее приятеля Мишки, с которым у нее сто лет тянется-потянется дачная любовь, гаишник. Он сказал, что все погибли, двоих, правда, «скорая» взяла, хоть и не хотела, мол, не довезем, что все молодые дураки и почти наверняка были в поддаче. На этом основании отец запер Мишкин мотоцикл, поэтому традиционные гонки были отменены, поэтому приперлись в лес и балдеют неконкретно.

Вода дает о себе знать, и Алка бежит в кусточки. Она сидит на корточках, пытаясь струйкой перекрыть дорогу муравьиному каравану. Нет, она не убийца, она в них не попадает, просто она создает им Великий Тихий на пути…

«Эй! – шепчет она муравьиному миру. – Кто из вас Ной?»

Поднялась, ширкнула молнией стареньких шорт… Он стоял и смотрел на нее. Парень.

– Ну и что? – резко спросила она его. – Интересно смотреть, как писают девочки?

Она знала это за собой – рождение в ней хамства и дерзости. Ничего-ничего, и откуда-то из солнечного сплетения, из переплетенности, завязи нервов выходил мохнатый головоногий карлик. Он прочищал свое горло прямо в ее гортань, и следом за его хрипом из нее это шло… И все равно, кто был рядом… Все равно. Не было в ее жизни ни одной человеческой особи, кто мог остановить головоногого. Попадало всем. Матери. Отцу. Бабушке. И это было не дай Бог. Попадало учителям и просто знакомым взрослым. И это было еще хуже. Попадало друзьям и подругам. И она стольких потеряла в дружбе. Когда спохватывалась, было поздно. Ей не прощали, да она и сама себе этого не прощала. Поэтому даже таскалась к идиотке-психиоаналитику. Когда цель была близка и имелось в виду, что головоногий карлик очистил от себя пределы солнечного сплетения, она сказала даме-врачевательнице:

– Вы знаете, что у вас пахнет изо рта? Вы не думали, что мой способ агрессии милосердней вашего? Подумайте!

И ушла, не забыв положить на подзеркальник конверт с гонораром. Головоногий ходил в ней кубарем от счастья сохранения прописки. «Чем он хуже других? – думала Алка. – Пусть живет».

Она стояла перед незнакомцем вся на изготовочку, ощущая в себе радостное возбуждение карлика.

– Я спрашиваю, – сказала она особым своим голосом, – словили кайф от подглядки? И как?

Таких выпученных от удивления глаз она сроду не видела. Парень как бы подавился, он даже потер себе кадык, чтобы сглотнуть то, что получил. Алка же, нежно переступив через муравьев, шла туда, где ее ждала компания, где, натянув козырек на самый нос, Мишка смотрит в ту сторону, куда она ушла, и ждет ее, ждет и всю жизнь будет ждать. Так она ему велела: «Жди!»

Она была почти рядом с чужаком, когда он наконец откашлялся и прозвучал.

– Девочка! – сказал он, оказывается, с насмешкой. – У тебя все дома? Или некоторые уехали за границу?

– У меня комплект, – ответила Алка.

– Пойди проверь! – засмеялся парень. – Очень подозреваю, что дома не все. Тебя, девочка, бросили на произвол судьбы. Бедняжечка ты записанная!

И он ушел со своим последним словом, высокий парень с выгоревшими волосами, с большими глазами, которые чуть-чуть и могут сойти за выпученные, широкоплечий, узкобедрый, потрясный парень, если разобраться, ушел от нее, как от собаки из подворотни, которая взяла и облаяла. Она идиотка, хамка, и от нее надо бечь. Что и было сделано.

– Там какой-то тип ходил, – сказала она Мишке. – Я в первую минуту на него накинулась… Мало ли… Лес…

– Так мы же рядом! – ответил Мишка.

– Забыла! – ответила она. – Я про вас забыла.

Ей уже не хотелось гулять. Она продолжала видеть спину, которая от нее уходила. Ей хотелось догнать ее и вернуть в то самое место, с которого все началось. Он ведь просто шел мимо, увидел девочку за кустиком, остановился, чтоб ее не спугнуть. Как она должна была себя вести в этом случае? Смутиться, как всякая порядочная… Ну ладно, смутилась… Дальше?… Дальше у нее не получалось… Дальше снова и снова возникал карлик, потому что без него она не знала, что делать. Случилась странная задача, которая решалась только неправильно. Правильного решения она не имела.

– Не те слова! – сказала она себе, и Мишка, естественно, услышал. Во саду ли, в огороде, если она была рядом – он слышал только ее.

– Какие не те слова? – спросил он.

– Миш! – сказала она ему. – Ты не лезь мне в пупок, ладно? А то плохо кончится…

– Понял, – ответил он. И она поняла, что ненавидит его люто. За это самое – «понял», за это «всегда готов», за это «как скажешь».

Алка встала и пошла.

– Гуляйте без меня, – махнула она рукой всей компании, но опять же… Мишка возник и, как ординарец, пошел слева и сзади. «Я его сейчас убью», – подумала Алка, но, повернувшись, сказала: – Миш! Ну я прошу тебя… У девушки маниакально-депрессивный психоз… Ей надо в темную комнату…

– Иди, разве я тебя держу? – ответил он. – Я тоже иду домой. Разве нам не по дороге?

Так они и шли. Как бы вместе и как бы поврозь. Но карлик стерпел это насилие над собой и смолчал.

Хорошо, что бабушки не было дома. Алка села в скрипучую качалку, оставшуюся на терраске с доисторических времен, когда на этом самом месте жил один большой сталинский начальник – его дача и сейчас стоит в центре, витиеватая, ажурная, стеклянная… В ней сейчас коммуналка дачников. Бабушке подфартило получить комнатку с терраской в доме для челяди. Алкина мама как-то сказала, что в нашей стране выгоднее наследовать от челяди, а не от хозяина: так, мол, устроен русский характер. Алка с матерью соглашается с пятого раза на шестой, даже если та права. Она не согласна с ней не по деталям – по сути жизни, а значит, и слова ее изначально для нее несущественны. Но вот в разговоре о хозяине и челяди (Господи, да что они ей – эти птеродактили?) она как бы ухватила мысль и как бы стала перебирать пальцами. И она ей показалась ничего. Было интересно определять людей по основополагающему признаку: а ты кто в жизни? Из хозяев или из челяди? Кому из потомков подфартит больше?

Сейчас она скрипела в челядинском кресле и думала: жизнь у нее отвратительная: глупая, бездарная. Нашла себе тщеславие – петушиться перед «сырыми сапогами»… Да кто она есть? Дочь абсолютной неудачницы, которая ни по работе, ни по личной жизни не достигла ничего. Развелась с отцом, дура. Пилила его с утра до вечера, и то не так, и это не эдак. Нормальный отец был, не хуже других. Просто озверел от скулёжа и нашел другую тетку. Если бы можно было поменять мать, она бы не задумывалась. Она уже сейчас в кошмаре, как они будут жить вдвоем. Ведь мать ни разу в жизни ни одно утро не начала с доброго слова. Это сказал ей недавно отец. «Обрати внимание. Утро, солнце, воскресенье, а у нее сырой подвал, ночь и всегда понедельник».

Она обратила – все точно.

Конечно, она прописана у бабушки, и если у них с матерью не заладится, то она, не говоря худого слова, перекочует по месту прописки. Хотя дуру-мать тоже жалко. Еще ведь не старая и все при ней, но чтоб кто-то куда-то позвал, пригласил…

– У тебя что, кроме отца, никогда никого не было?

Мать аж дрожит от гнева.

– А они мне нужны? Нужны?

– Нужны, – сказала ей Алка голосом карлика. – У тебя пропадает тело. Еще чуток – и у меня начнет пропадать.

Как мать на нее кинулась! Руками машет, орет… Оторвала у халата рукав. Сильная же! Дерется изо всех сил, а сдачи ведь не дашь.

Алка раскачивается на качалке. Сейчас самое время перейти к критике отца. Тоже, конечно, не подарок, но с отца мысль сама по себе – птица ведь вольная эта чертова мысль – оказалась опять там. В лесу.

«Господи! – возмутилась Алка. – Да что же это такое! Я что, так теперь и буду вечно писать в том лесу?»

Но сделать уже ничего было нельзя. Она вспомнила, как незнакомец, подавившись ее словами, трогал свою шею, и рука его в сгибе была – оказывается! – такой красивой, что ей хотелось ее тронуть, и от этого желания у нее сжались колени и так напряглись, что там – там! – стало сыро, и надо было идти менять трусики и шорты, но встать не было сил, и она подумала: «Вот, значит, как с дурами происходит. Они сами хотят».

Она было встала, но на крылечке возник Мишка. Господи Иисусе, ну меньше всего, меньше всего он был ей сейчас нужен.

– На дискотеку пойдем? – спросил он с крыльца, остановленный ее взглядом.

– Нет, – ответила она. – В такую-то жару.

– Посмотрим видюшник? Есть приличный ужастик…

– Нет! – закричала она. – Нет. Оставь меня в покое.

– Твоя бабушка возвращается, – сказал он. – Я ее перегнал.

– Тогда пошли к речке, – вскочила она. – А то меня начнут кормить и воспитывать. – Она бежала бегом, через кусты, мелькая загорелым телом, а Мишка думал тяжелую взрослую мысль, что, пожалуй, у него не хватит ума повести ее за собой, догнать в убегании, что эта девчонка – его горе и это как бы навсегда. «Еще чего!» – подумал Мишка, но это слабенькое сопротивление было тут же опрокинуто оглашенным желанием догнать ее и тронуть рукой, а то и обхватить за плечи, а потом за руку вводить по илистому дну в ледяную воду и осторожно, нежно поливать ее плечи из ладоней, чтоб попривыкла к воде. При чем тут горе? Если все случится, как ему сейчас хочется, то пусть потом будет горе. Пусть!

Алка увидела его сразу. Хотя «увидела» – не тот глагол. Ибо это было некое вижу-чувствую, в котором на первом месте могут оказаться совсем не глаза… Во-первых, ее охватил смертельный холод. Холод коченения.

…Он полулежал на каком-то затрюханном одеяле, по диагонали которого лежало что-то коричнево-золотистое, и Алке хорошо виделась впадина пупка и белесый перелесок волос, что как бы сбегал вниз, к самой главной впадине этой географии. По нему – по перелеску – проводил вверх и вниз пальцем мужчина, замирая у кромочки спущенных до самого крайнего положения трусиков, а потом как бы в бессилии подымался опять в гору до впадины пупка. Алка была одновременно пальцем, перелеском, она была пупком и золотым телом, но одновременно она была и гадюкой, которой где-то здесь обязательно полагалось жить. Гадюка змеила свое маленькое и совершенное тело по траве к сладкой женской мякоти, к шее, в которую так легко и незаметно можно вонзиться, пока эти двое шаманят над пупком и кромочкой трусиков. Алка умоляла гадюку быть бесшумной и милосердной: укусить неслышно и небольно, чтобы они продолжили свои последние игры, пока капелька яда яростно не внедрится в кровь и пойдет повсюду, уже не озираясь по окрестностям. И пусть будет этот сладостный момент, когда он обнаружит, что золотистое тело не отвечает его пальцам. Пусть он завопит, завоет, ей бы только успеть спрятаться, чтоб он не догадался, кто послал гадючью смерть.

Она же – золотистая – и на самом деле вскрикнула, но не умерла, а вскочила и бросилась в воду, а он закосолапил за ней, пытаясь растянуть на себе весьма набрякшие в игре плавки.

Они с Мишкой подошли к воде, а те двое визжали и плескались уже на середине.

Алка попробовала ногой воду.

– Я тебя сведу, – хрипло сказал Мишка.

– Подожди, – сказала Алка. – Я подышу водой. – Она сняла шорты и закинула руки за голову. Так она кажется выше и у нее красиво натягивается живот.

«Посмотри на меня, – умоляла она того, кто плескался в реке, – посмотри. Я лучше ее!»

Мишка стоял по колено в воде, и его просто било током. Он не мог понять, что происходит с Королевной, но что-то точно было не так. От нее шел огонь. Но странное его свойство было в том, что огонь не запалял Мишку, а отекал его со всех сторон и уходил куда-то в глубину, в воду. Вот Алка подняла руку, и он, нормальный, не псих, видел, как брызнуло от руки сияние, как загорелись волосы на ее голове, и от этого вполне можно было ослепнуть. На нее было горячо смотреть, но попробуй не смотри. Но тут она вдруг быстро побежала, выставив вперед руки, а он – лопух лопухом – не сумел ни поймать ее, ни взлететь вместе с ней. Бултых – и она уже на середине, где кувыркаются Лорка Девятьева из многоэтажки и хмырь из санэпиднадзора, который зачастил в этом году на питьевые запасники. Работа у надзора не бей лежачего. Купайся – не хочу, гуляй-прохаживайся, ну а про Лорку и говорить нечего. Она принципиальная безработная. Ждет партию. Она так всех макает. Люди даже пугаются: какую партию, партию чего? А она повернется задницей и презрительно, через губу: «Быдло мамонтовское! Партия – это муж».

Может, санэпид и есть та самая партия? Тогда он, Мишка, ничего в этой жизни не понимает. Эта мысль стала настигать его все чаще – мысль-ощущение несовершенства собственного ума. Очень часто получалось просто до отвращения – он, Михаил Михайлович Бубнов, человек-дурак. Ну вот как понять, почему, например, Алка кружит вокруг Лорки и Надзора? Не понимает, что мешает тем трахаться в воде? Дура она, что ли?

Или совсем маленькая, не знает, для чего эта золотая кобылка побежала в воду? В речке же никого, а по берегу старые дачники изображают прогулки. Для ее личной бабушки – разлюбезное дело. Возьмет старуха зонтик и с песенкой «Догони, догони, только сердце ревниво замрет» насчитывает километры. Обхохочешься. Увидь бабушка сейчас внученьку, досталось бы любителям остренького.

Странно, но Алка в этот момент тоже думает о бабушке. Она жаждет выполнить бабушкин завет. «Умри, но не дай…»

– Эй! – кричит Алка. – Для этого дела есть отведенные места… Койки там. Диваны-кровати… А открытые водоемы для пионеров и школьников. Я ща вожатую на вас позову!

– Во чумовая! – смеется Лорка. – Я ее сто лет знаю. Они дачники. У нее бабка из газетных. И эта, видать, такая же…

– Она хуже, – отвечает Надзор. – Пошли отсюда.

– Еще чего! – веселится Лорка. – Пусть ведет вожатую. Или вожатого! Мишка! – кричит она Мишке. – Это твоя сколопендра?

– Алка! – кричит Мишка. – Выходи. Дай Лорке выйти замуж.

– Ха-ха-ха! – закатывается Лорка.

Надзор плывет к берегу и останавливается возле Мишки.

– Ты знаешь ее родителей? – спрашивает он.

– Ну, – отвечает Мишка. – А что за дела?

– Эту маленькую гадину пора вязать, – говорит Надзор, влезая в штаны.

Свалить человека, влезающего в штаны, может и младенец. Нет для него победы… Он обречен слабостью момента, когда старательно направляет ногу в штанину.

Человек же, идущий на него с набыченной головой, нравственный аспект – не бей слабого, – как правило, оставляет за пределами набычившейся головы. Мишка ударил изо всей силы, а когда Надзор рухнул, сказал над ним раз и навсегда:

– Пальцем ее тронешь или даже словом, собак спустим.

В дальнейшем не было разума и логики, в дальнейшем был хаос. И из первозданности его криков формулировалось нечто вне понятий.

Лорка кричала, чтоб Надзор не трогал Мишку (а кто его трогал?), потому что у него отец милиционер и «такая начнется вонь!».

Вылезая из воды, Алка кричала, что Мишка – говнюк, что она его давно ненавидит, что он ей обрыдл и вообще «не его собачье дело».

Кругом виноватый, Мишка покорно ждал, когда Надзор всунет все-таки ногу в штанину и даст ему сдачи.

Надзор же подошел к Алке и изо всей силы толкнул ее обратно в воду. Она упала неудачно, боком, захлебнулась, суетливо хватая руками осклизлый берег, видимо, поскользнулась и снова скрылась под водой, а они смотрели на нее и не двигались. Лорка – похохатывая. Надзор со свирепым удовлетворением. Мишка с отчаянной жалостью, потому что понял: там, где выгваздывается в грязи Алка, где у нее разъезжаются ноги и руки, где ей плохо и противно, ему места нет. Это вчера он бы ее вытащил, и обмыл, и тапочки надел. А сегодня они в разных местах, и в ее пределы путь ему был заказан.

– Помоги ей! – сказал он Лорке.

– Скажите пожалуйста! – ответила та, но пошла к Алке и протянула руку, и пока вытаскивала из воды, Надзор ушел.

Мишка вздохнул и ушел тоже.

Начиналась новая эра.

По сдвинутой с места качалке Мария Петровна поняла, что внучка дома появлялась. По завернутому и сбитому коврику – что уходила быстро. По нетронутой марле на кастрюлях – что не ела.

Когда росла Елена, Мария Петровна была дамой очень занятой и в процесс роста дочери не вмешивалась. Она свято верила: нужные постулаты пробьют дорогу сами, если ребенок живет в нормальном окружении. Елена жила, по представлению матери, не просто в нормальной, а можно сказать, в гипернормальной семье: наличие культуры и отсутствие пороков. Хорошая выросла девочка, если отвлечься от неудачного брака. Никаких с ней не было проблем. Могла гулять сколько угодно («проголодается – придет»), и ни одного случая, на который бы можно было показать пальцем.

Ну конечно, она была готова, что с внучкой может быть иначе. Другое время, плохое время, между прочим. Без стержня. Но если нужные постулаты дать… Чертовы постулаты! На шестом десятке Мария Петровна была ввергнута на их счет в сомнение, что вообще-то не было свойством ее природы. Сомнение – это слабость, а она женщина сильная. Конечно, сомнение – это и признак ума, но у ума есть и другие, более мощные признаки. Например, сомневаясь – сомневайся.

Десять лет назад Мария Петровна похоронила мужа и придумала себе вдовство. Не правда ли, слово «придумала» сюда не подходит? Какое такое «придумала», если могила на Ваганьковском есть на самом деле? Но слово верное. Мария Петровна была публицистом не только по профессии, она была публицистом собственной жизни. Разговоры о покойнике как о живом – «папа сказал, папа просил» – доводили дочку до конвульсий, но это было так по-мариепетровнински – воплотить идею из ума и заставить ее функционировать как рожденную естественным путем. Она отмечала дни рождения мужа широко и почти весело, она – иногда – покупала ему вещи. Конечно, слова «вот купила папе свитер» и раньше, при жизни мужа, ничего не значили – она любила носить мужское, но сейчас!

Не берите в голову – она не была ненормальной. Абсолютно. Просто она украшала жизнь вдовством, а Елена кричала, что лучше бы она завела себе любовника. После таких разговоров Мария Петровна непременно шла «с папочкой» в театр и рассказывала, как ему, воспитанному в старых мхатовских традициях, не нравятся эти новомодные штучки-дрючки. «Папа сказал бы, что из театра ушел дух». Елена на это отвечала благим матом. А кончилось тем, что бабушка в горе выжила и даже похорошела. Хоть никаких посторонних мужчин вокруг не намечалось, что говорило о слабозоркости мужчин, одновременно и об их тугоухости и туповатости. В свои пятьдесят четыре Мария Петровна временами выглядела лучше своей тридцатипятилетней дочери.

Человек – существо бесстыдное. Марию Петровну именно этим норовили уколоть. Выглядеть лучше дочери, это ж какие понятия надо иметь? Мария Петровна ставила людей на место не просто словом или там взглядом – взмахом ресниц, за что снова была осуждаема. Еще у Марии Петровны было в обиходе словечко «пфуй!», заменяющее многие другие, которые на кончике языка жили и у докторов наук, и у бомжей. Опять же народ сделал из него кличку – «наша Пфуй», но Мария Петровна – как не видела, как не слышала. Она говорила: «Я сроду не совершала пакости, с чего бы мне их получать?» – «С того, что люди – сволочи!» – отвечала Елена. «Люди всякие. Я общаюсь с порядочной половиной».

Просто надо объяснить, что за человек была еще недавно Алкина бабушка, потому что вытащенная Лоркой из воды Алка ведь идет к ней… Больше не к кому. Идет со своими синяками, не ведая, что именно она, сама того не подозревая, сломала твердыню под названием «Мария Петровна».

…Все началось полгода тому, началось с голой Алки, которая выползла из ванной и прошлепала включать «Санта-Барбару», зная, что бабушка «эти глупости» не смотрит по причине их примитивизма, это, мол, искусство для одноклеточных… Впрочем, это долгий разговор – пристрастия Марии Петровны в области кино и литературы… Это как-нибудь потом… Мария Петровна сидела в кресле и читала очень ослабевшую «Литературку» и в первую секунду она не признала в голой женщине Алку. У нее была внучка. Девуля. Моя кукла. У телевизора на тяжеловатых ногах стояла совершенно спелая женщина с мощной растительностью на югах тела, что разбегалась вширь и ввысь. Меховое нагорье, так сказать, доминировало в Алкиной природе, оно отбилось от ее тонких рук и жило как бы своей жадной, даже алчной жизнью. Это оно смотрело одноклеточную «Санта-Барбару», оно поглощало оладушки, оно же и вещало через детский лепет девочки-подростка. «Господи! – почти вскрикнула Мария Петровна. – Господи!» Она подняла глаза выше и была ударена вдругорядь – коричневыми нашлепками сосцов, уже сформированными для того, чтобы их хватали и рвали губами.

– Оденься, – хрипло сказала она внучке, но Алка присела на краешек дивна, не в силах оторваться от Иден и Круза, которые – в миллионный раз! – одаривали друг друга знаками любви и верности. Сидевшая же в небрежении девочка демонстрировала тайны своего устройства: влажное, розовое, мягкое пульсировало в ней, набухало, она сидела с открытым ртом и дышала прерывисто и хрипло. Мария Петровна едва не тронулась умом. Пришлось бежать в ванную, хватать халат, заворачивать Алку, испытывая при этом легкое отвращение, когда руки касались еще недавно такого сладкого детского тела.

Шок от голости был полнейший. Ну конечно, она знала, что Аллочка рано начала менструировать. Ну конечно, она знала, что попка ее чуть-чуть тяжеловата по нынешним стандартам. Но ей и в голову не могло прийти, что Алкино тело поспело и уже раскачивает хрупкую перегородку, ведущую его на волю. Боже, какие там преграды для этой шерстяной мощности ее волос. Смешно подумать! Никаких.

Но мы сейчас не об Алке. О Марии Петровне. Когда у нее подрастала Елена, она была полноценно живущей женщиной. Ей было весело и забавно посматривать, как девочка-дочь превращается в дочь-барышню. Возникающая рядом другая женская галактика не могла поколебать ее уверенности и силы. И уж смешно думать – не угрожала никаким образом. Алка же вышла к ней из ванны неожиданно, как из пены морской, и Мария Петровна почувствовала смятение и неуютство. Нет! Нет! Не в том смысле, мол, жалко, что ребенок так быстро вырос. Мощным влажным лоном обожаемая девочка выталкивала бабку из женских пределов на засохшие обочины резервации, где, конечно, – живи на здоровье, но одновременно – и забудь! Молодая, энергичная и живая Мария Петровна в одну секунду превратилась в молодящуюся, суетливую и траченную смертью.

Она оглянулась, как это у других, что уже было нонсенсом – Мария Петровна сроду на других не оборачивалась. Вокруг кишмя кишело бабушками, и были они вполне. Она выбирала из них тех, у кого подрастали внучки… Наверное, ей показалось… Наверное… Но что-то было в их глазах, что-то было. Мария Петровна постарела тогда сразу и навсегда. В ту ванную, из которой вышла Алка, вошла женщина молодая, из ванной вышла женщина старая. Она еще не знала, какой механизм заработал, но какие-то шестеренки ее желез радостно выключили свои моторчики – сколько же можно им вертеться? По всей тайности ее тела пробежала легкая дрожь освобождения от натяга, от узды. Так начинают хлопать крышками и бряцать сумками ученики после звонка, они уже не так смотрят, не так говорят, иначе бежит в них кровь, а всего-то ничего – звонок.

Весь тот день Мария Петровна вела жесткое дознание себя и тайное – Алки. И как тут ни крути ни верти, вывод был один: время Марии Петровны кончилось. Наступило время Алки.

Вечером у Марии Петровны случилась рвота, утром она не могла встать от головокружения, у нее подскочило давление, а потом резко упало, пришедшее в разлад тело не подчинялось железной воле хозяйки. Все очень удивлялись такому слому, но сочувствовали гораздо меньше: Мария Петровна любила погнобить слабосильных товарок с бюллетенями в карманах.

Из болезни Мария Петровна, конечно, вышла, куда денешься, но это была уже третья женщина, если считать от той, что читала «Литературку», а на нее возьми и выйди голая внучка. Иногда у старых сказочных сюжетов про девочек в шапочках, бабушек в чепцах и волчищ – серых хвостищ возникают мутации. И тогда вдруг и не поймешь, кто же из них кто и кто кого съел. Случаи мутации не редки, можно сказать – сплошь и рядом.

Так вот, третья Мария Петровна – спохватилась, старая дура! – встала с мыслью, что после смерти мужа у нее никого не было. А если совсем честно, то ведь никто и не посягал. Жила она себе и жила с придуманным этаким литературным вдовством, и не пришел в ее замороченный замок какой-нибудь мужичок с ноготок, не ударил кулаком по слюдяным окнам, не смел паутинные заросли фантазий и химер, не вывел на белый свет ее, совсем другую… Некому было Марию Петровну ни заломати, ни защипати.

И тут, конечно, не до смеха. Тут не дай Бог: проснуться и это осознать.

Мария Петровна переходила свою печальную реку одна, вброд и босиком. Когда оказалась на другом берегу с пораненными подошвами, то ощущение одиночества было таким оглушительно полным, что впору было обратно в реку кидаться, чтоб из нее уже никогда не выйти, но Мария Петровна сцепила зубы и стерпела. Дочь была в разводе и обмене, внучка росла и спела на свежем воздухе и, казалось, ждала момента, чтобы рухнуть от спелости на землю.

Мария Петровна не из тех, кто других собой обременяет. Она встала и пошла по жизни дальше, испытывая мучительное и стыдное тяготение внизу живота, тоску и слабость в руках и ногах, какое-то совсем уж неприличное желание в забытом запахе мужчины, который обнял бы ее перед сном.

Мужчины не было.

К моменту же лета и дачи произошли некоторые события. Мария Петровна держалась за свою работу, кроме всего прочего, и из-за этой хлипкой терраски со скрипучей качалкой. Это казенное имущество уже стало по статусу полусвоим, а по сути так просто родным и необходимым. На этом дачном участке она знавала древних стариков и старух, которым «конторы» из уважения к их сединам оставляли терраски для умирания. Сейчас пришло другое время, оно лишено сентиментальности и фальшивого почтения. Мария Петровна заплатила сумасшедшие деньги (по ее мнению) за возможность иметь полусобственность и мечтала хотя бы на этом этапе продержаться подольше. Тут-то и столкнула ее судьба с Борисом Ивановичем Кулачевым. У него надо было подписывать разные бумажки, он был одним из командиров бюрократического департамента. Мария Петровна приготовилась к волоките, к длительной осаде, была напряжена, но так все быстро и славно подписалось, так вежлив и приятен был бюрократ, что у Марии Петровны кончился нервный спазм, и она просто засмеялась на пороге кабинета, уже уходя из него. А когда Борис Иванович спросил, с чего это она развеселилась, Мария Петровна вернулась и мягко, с юмором рассказала, как она боялась его и как ей сейчас легко. Ей на самом деле было так легко и освобожденно, так расслабились в ней мышцы тела и радости, что нормальный мужчина не мог не учуять в немолодой интересной даме огромные неиспользованные резервы, и это был вполне хозяйственный взгляд на окружающую природу.

Они заболтались, потом он отвез ее на машине домой и всю дорогу это с ней продолжалось – легкое празднество. Так было естественно пригласить его на чашку чая, а потом обнаружить некоторые общие вкусовые пристрастия, интерес к хорошей литературе и неприятие бича времени – жлобства, и так далее. Мария Петровна просто расцветала под мягким изучающим взглядом своего гостя, который думал, что такую шикарную бабу проглядели ее ровесники-полудурки, что это просто гнусность, что в нынешних молодых женщинах до фига цвета и формы, а у этой формы нет или она заброшена, зато сколько другого. Она пахнет иначе, каким-то другим женским запахом, и сидит без этого геометрически правильного наклона ног, просто свела их в узелок, так естественно и уютно.

Возвращаясь от Марии Петровны, Борис Иванович Кулачев смеялся над собой, потому что новая знакомая была на девять лет старше его самого и его жены и на двадцать пять – любовницы. «Самое то! – смеялся Кулачев. – Самое то!»

Мария Петровна тоже смеялась, моя чашки после гостя. Какой милый оказался человек! Молодой человек, поправила себя Мария Петровна. Ему ведь, наверное, и сорока нет. В отличие от Кулачева Мария Петровна документов его не видела. Правда, пришла одна фальшивая мысль – вот бы такого зятя. Но это было время радости и легкости, а потому фальшь ушла сама собой. При чем тут дочь Елена? Это ее знакомый. Ему с ней было хорошо. Пощипывала мысль, что могут больше и не свидеться, бумажные дела окончены, но что-то молодое и нахальное пульсировало и подавало сигналы. «Хорошо, что я не способна спятить», – думала Мария Петровна. Но, во-первых, в этом не было уверенности. А во-вторых, старые доблести доблестями не казались и имели довольно жухлый вид.

Дальше можно подробно, изо дня в день, а можно и переступить через лишнее, имея в виду слова, звонки, чай, конфеты «Рафаэлло» и прочее.

Переход в грех был радостным и естественным, хотя на его пороге Мария Петровна поклялась, что если что случится – это так, эпизод, что душевных сил она тратить не будет, откуда они у нее лишние? Конфуз же был в том, что пожилая дама была абсолютно неопытной в любви женщиной, она не знала своего тела, не знала секретов наслаждения. Спасибо, что хоть прочла два-три неприличных романа и не кричала караул от удивления. Мужчина же почему-то возился с этой необученной природой, хотя имел в стойле вполне подготовленных к специфической деятельности особ. Но этот давно заброшенный сад так приятно было обихаживать, а молоденькие барышни, которые попадали ему в руки, так сразу знали все, так не таинственно себя вели, что мужчине всегда бывало чуть-чуть с ними скучно и он даже спрашивал удивленно: «Да что ж вы все такие одинаковые?»

Тут же он получил и непохожесть, и незнание, и смущение, но главное – он получил собственное удивление: в этом изученном, казалось, до конца процессе столько еще неведомого, что иногда закрадывалась мысль: может, она его дурит, эта женщина? Может, это такой способ обольщения у пожилых и опытных дам? Он допускал, потому как был человеком времени без иллюзий.

Мария же Петровна, ошеломленная случившимся с ней и озабоченная при всем при том мыслью не выглядеть совсем уж идиоткой, была абсолютно искренна в своем неумении, но обучалась весело и радостно.

Вообще, надо сказать, если уж выбирать ключевое слово в этих странноватых взаимоотношениях, слово это было – радость, в сущности, неведомое нашей душе по причине хронического дефицита в русской природе.

Все у нас есть, всего вдоволь, навалом, но никогда нет радости. Теперь завели моду улыбаться, но именно завели моду. Улыбка не пристает к русскому лицу, она как по-русски плохо вставленный зуб – всегда на виду, который хочется занавесить. Если бы писался не роман о любви и только о ней, то надо было бы срочно писать о радости, которой у нас нет. Которую Господь Бог, снаряжая в дорогу, по недосмотру ли (имеет же Он право на ошибку? Нас вон сколько, а Он один) или по рассеянности не положил в котомку русскому народу. И они вышли из божественных пределов насупленные и мрачные – русские, обижаясь за свою мрачность на всех остальных. А когда Бог спохватился (все-таки хочется закончить эту фантазию) и послал радость им вдогонку, Супостат уже усмотрел изъян в народе и очень возликовал. Он понял, что с большим и угрюмым народом легко играть в разные мрачные игры, в войнушки, например, в разбои и поножовщину. Да мало ли? Поэтому Супостат перехватил радость по дороге и закинул ее во льды океана. Северным сиянием полыхает она нам – наша закинутая радость. К ней бы гонцов послать, вызволить, да все некогда – того побить надо, того придушить, того спалить к чертовой матери, мало ли дел у Человека без Радости?

Но когда она в ком-то пробуждается, когда причудливым образом ее осколочек возвращается к человеку, тогда и происходит то, что случилось с Марией Петровной и чиновником Кулачевым. Случилась радость. Нет, не любовь. Ибо она, как и все у нас, с мрачностью и необычностью. «У-у-у! А-а-а! – гляди, какая я страшная». Почему-то лезет на кончик языка модное нынче слово, объясняющее нашу жуть, – харизма. Ну что бы нам другое найти? Так нет – у-у-у! а-а-а! Такая харизма.

Та весна, перед описываемым нами летом, была самой удивительной в жизни Маруси. Так он ее называл – Кулачев. И ей нравилось это подзабытое имя. Она всегда была Машей, а покойный муж называл ее по-ленински – Маняша.

Если бы не неурядицы в жизни дочери, не необходимость помогать, вмешиваться, разговаривать с зятем после того, как Елена говорила: «В следующий раз я его убью», то, может, окружающий народ и заметил бы некий свет в глазах Марии Петровны, а так все знали: у женщины разводится дочь, что называется, «прямо на материном лице». Теперь такие дочери.

Между прочим, с обменом помог Кулачев, чего не знала Елена. Вернее, знала, что есть какой-то тип. Не больше. Он же нашел нужного, «своего» маклера, и тот быстро составил цепь. Мария Петровна лежала на согнутой руке Кулачева, вдыхая запах чистого ухоженного тела, и думала, что это уже несколько чересчур – его помощь в семейных делах. Лучше бы ему не знать их склоки, ведь он у нее «залетный гость», ему не пристало воду носить и дрова рубить. Мария Петровна очень баррикадировала пределы своей другой жизни, где она публицист, мать и бабушка. Она думала – тогда будет легче, когда он уйдет. Он уйдет с малюсенькой территории, на которую был допущен, а все остальное им помечено не было. Она тихо смеялась: собачку держали в прихожей, в дом не пускали.

Она была готова к этому каждый день, каждый час: Кулачев больше не придет. Исчезнет, и все. А он все приходил и приходил, и уже даже возникали проблемы, не пересечься бы ему с Алкой, которая пряталась у бабушки от остервенелой, покрытой паршой жизни матери.

Мария Петровна аккуратно сдвигала Кулачева по времени, принимая набеги Алки как факт безусловный. И хотя внутри ее набухал и фурычил гнев на посягательство и обида, что Алка – маленькая зараза, у которой вся жизнь впереди – откусывает и от ее пирога остатки, но все равно… Кулачеву доставалось то, что доставалось. И он был счастлив этим, потому что в эти неудачные, сдвинутые Алкой дни у них с Марией Петровной было как-то особенно. Это была не то что страсть – страсти он, что ли, не видел? – это было что-то другое. Женщина в его руках была мягка, податлива, послушна, но был момент ускользания, какого-то ее мгновенного побега… Он догонял ее, стараясь удержать, она отвечала ему с благодарностью и нежностью, что удержал, и вдруг ускользала снова, рождая в нем страх и ужас потери. Откуда ему было знать, если и сама Мария Петровна этого не подозревала, что это были деяния ее души, которая никогда не уходила прочь на то время, что она наслаждалась и страдала одновременно. Что пребывание в сексе души – русский способ любви, а партнерши Кулачева вызубрили американскую технологию, с огромным арсеналом точек и зон, со всем этим техницизмом, который, конечно, хорош, пока не знаешь лучшего.

Женщина с мягким податливым животом, с уже чуть суховатой кожей и лоном, которое уже не сочилось от первого прикосновения, женщина, у которой морщинок было больше, чем у его жены и прежней любовницы вместе взятых, которая дышала чуть хрипловато и до синевы прикусывала губу, эта женщина поломала к чертовой матери представления Кулачева о сексе, и он, оставив любовницу, с ее точки зрения, ни с того ни с сего, думал, что – не важно, что будет потом, – сейчас, сегодня и завтра ему нужна только Маруся, одна она.

В тот момент, когда Елена в ободранном и вонючем суде разводилась окончательно и бесповоротно, Мария Петровна получила от Кулачева предложение выйти за него замуж.

Сердце Марии Петровны радостно торкнуло и едва не остановилось совсем.

– Ты сошел с ума, – сказала она ему. – О таких вещах надо предупреждать заранее. Мало ли… Родимчик хватит…

Он не знал, что такое родимчик.

Это была их первая ссора. Не то что не было случая… Просто, когда возникало противоречие, Мария Петровна говорила себе: мне некогда его преодолевать и не нужно. Мне с этим не жить.

Но тут…

– Боря, родной! Ты замечательный, – говорила Мария Петровна, – но я никогда, никогда, никогда не пойду на это. Молчи! Отнюдь не из высоких соображений. Из низких… Не хочу быть старой женой молодого мужа. Просто сдохну от взглядов, слов, да от одного сознания, как я буду стареть в твоих руках. Такие эксперименты хорошо начинать в молодости. Был бы мне тридцатник, сколько бы у меня впереди было лет!

– Через два года будет конец света, – отвечал Кулачев. – Тебе это не приходило в голову? Я завтра попаду под машину… Чего ты машешь руками? Я не знаю, что будет потом, но мне нужна ты сейчас, вот такая, какая ты есть… Ну кто из нас виноват, что мы не встретились раньше? Но встретились же – Господу слава за счастье! Так что ж теперь – придумывать новое горе?

И как накаркал. Ее свалил страшенный грипп. Увозили на «скорой». Лежала в Боткинской, в коридоре. Там они и познакомились, Елена и Борис. Борис деликатно исчез, а Елена спросила: «Это что, ваш новый сотрудник? Ну и пижон!» Была польза от пребывания в коридоре. Люди менялись, жизнь и смерть проходили, как по проспекту. Когда Марию Петровну стали переводить в палату, она даже расстроилась. Там уж оседлость. Там начнут вычислять, кто есть кто… Главное, чтоб Елена не усекла. Палата же поняла все и сразу. Просчитала, как на компьютере: сын – не сын. Зять – не зять. Брат – не брат. Муж – не муж…

– Е-мое! – сказала выздоравливающая молодайка с отечными тромбофлебитными ногами. – Где ж вы нарыли себе такого любовника? В какой стране дураков?

Пришлось смеяться вместе со всеми.

– Дочка не в курсе? – спросила тромбофлебитная. – Тогда и не говорите. Ну их к черту, детей. Они нас за людей не держат. Они, гады, считают, что мы появились исключительно чтоб их родить. Фиг вам! Гуляйте, женщина, гуляйте, сколько б вам там ни было… А сколько вам, кстати?

– Все мои, – ответила Мария Петровна.

Выходил ее Борис. Нашел какое-то редкое лекарство, но это ерунда. Он приходил и сидел, высчитав предварительно уход Елены. Мария Петровна испытывала сразу много чувств. Первое и главное было горестным – он видит ее такой, больной, немощной, с оскалившимся возрастом. Второе – нелогичное. Пусть. Пусть видит. Возможно, завтра уже и не придет. Но он приходил. И тогда в ней ликовало третье – чувство абсолютной радости от его глаз, от его рук, от его губ. Господи, за что ей это? Было и странноватое чувство удивления: ни Елена, ни Алка в упор не видели ни соков, ни фруктов, ни красивых рубашек, которых еще вчера на Марии Петровне не было. Молодые, они уже давно изгнали ее из мира, где женщины и мужчины любят и ненавидят друг друга. Она была для них беспола и пуста. «Коробочка, – думала их мысль Мария Петровна. – Коробочка, из которой все вынуто».

Тогда она протягивала Алке и Елене изысканные конфеты и говорила: «Это мне поклонник принес». Елена поджимала губы и говорила: «Мама! Берегись! У климакса много проявлений». А Алка реагировала по-другому: «Бабушка! Старика нам надо обязательно богатого. Чтоб умер и было что делить…»

Бедные девочки, думала Мария Петровна. Бедные мои…

На дачу Мария Петровна первый раз в жизни ехала с неохотой, но надо, надо Аллочку перед десятым «накислородить». Они теперь встречались с Борисом в машине. Это же надо такое вообразить! Так как это ее все-таки шокировало, Борис отвечал одним и тем же. «Маруся! Конечно, надо с этими пятиминутками кончать».

Вот откуда она возвращалась в тот день, когда Лорка Девятьева вытащила из речки Алку, а дочь Елена проснулась с ощущением, что у нее был тиф, температура сорок два, предсмертный кризис, а сейчас она вся в поту, хочется есть, пить, а с ней рядом почему-то чужой мужчина.

…Оно возникло независимо от нее – напряжение тела, ей казалось, что она замерла тихо, а он понял ее замирание и еще в своем сне положил на нее руку. Положил на самое болючее ее место – солнечное сплетение. Как он узнал, спящий, что именно отсюда у нее начинается все – тошнота, рвота, скрюченность тела, мятущееся во все стороны сердце, «как свежая рыба в раковине под ножом», объясняла она врачу. «Ну и? – отвечал он. – Что вы делаете с рыбой?» Она встала и ушла, он догнал ее в коридоре, взял за руку, а она стала биться, вырываться, а медсестра спокойно сказала: «Да бросьте вы ее. Типичная шизофреничка. Весеннее обострение».

Поэтому Елена замерла под ладонью, от которой шли тепло и нежность, и комковатый узел возникающей боли, не начавшись, всхлипнул и успокоился.

Она повернула лицо к мужчине и поцеловала его в скорбно сжатые губы. И тут же снова уснула.

Проснулась она окончательно под звуки бежавшей в ванной воды. Надела халатик на легкое голое тело, тихо вышла в коридор. Рюкзак был раскрыт, пачка печенья, лежавшая сверху, была надорвана.

И кончилась ясность… Как же, оказывается, легко договариваться руками и губами, какой сладкой наперсницей может быть ночь, тогда как день, высветивший крошки печенья в раскрытом рюкзаке, сбивает тебя с ног наповал.

«Боже! Какие я должна сказать слова, – думала Елена. – Какие?»

Он вышел из ванной, выбритый, в чистой рубашке.

– Доброе утро, – сказал он. – Меня зовут Павел. Это ничего, что я включил чайник?

– Я вам сейчас покажу, где и что. – Елена проделала это быстро, голос у нее был чужой, чашка на стол звякнула со значением. Она поставила одну чашку и ушла в ванную. Стоя под душем, она понимала, что ее несет куда-то в сторону от места, где ей было хорошо и покойно, что надо сейчас же выйти и выставить вторую чашку, и выпить с ним общий чай-кофе, и сказать ему: «А я Лена». Она уже заносила ногу за бортик ванной и тут же возвращала ее обратно. Она металась между полотенцем и водой, в зеркале отражались ее жалкие, растерянные глаза. «Еще минута, и я опять стану той же разведенной бабой-неудачницей, у которой все из рук вон… А я хочу и могу быть другой! Другой! Я могу быть счастливой и могу быть щедрой. Меня приятно ласкать, я сладкая, вкусная, мне объяснили это, так какого же черта я вымываю в себе эту радость, которую мне послал Бог? Почему я иду на поводу у собственной неудачи, зачем именно она стоит у меня в подпругах? Господи, что со мной и кто я есть?»

Во всяком случае, Елена проторчала в ванной капитально, а когда вышла из нее, гостя уже не было. Чашка была вымыта и опрокинута вверх дном на блюдце. И все. Она заперла дверь и заплакала.

День предстал перед ней желтый и горячий, как пустыня. Бесстрастное солнце плавилось краями и стряхивало вниз капли огня. Люди надевали панамы и шли себе и шли, так как давно привыкли к равнодушной жестокости солнца.

«Я не выйду из дома, – сказала себе Елена, глядя на горячий простор дня, – я буду ждать вечера».

Легко сказать! Без телефона, без дела она тупо стояла возле окна и пялилась, пялилась на горбатый мосток. По нему в лес от жары уходили люди, они носили яркие платья и яркие зонты, издали это было импрессионизмом и говорило о вполне благополучной и неспешной жизни. Открыточность пейзажа не то чтобы раздражала Елену – что она, вурдалак, что ли, она подстегивала в ней собственную неудачу. Елена включила радио – шел репортаж с места землетрясения.

«Сволочь! – сказала она себе. – Сволочь! Как ты можешь? Разве у тебя обвалилась крыша? Разве где-то под развалинами твоя дочь? Мать?» И она снова заплакала, на этот раз уже обо всех несчастных, положившихся на прочность своего мира, а она оказалась никакой – прочность, – поморщилась земля телом от надоевшей ей бездарности человека, только поморщилась, а его и нету – человека. Ну как же ты, матушка, так могла? Не избирательно, не по совести, не за деяния или отсутствие их, а просто так – от отвращения? А может, не от отвращения, от боли вскрикнула земля, неухоженная, запущенная, измученная нами? Но когда тебя успели измучить маленькие дети, они-то при чем? А в чем вина дочери ее гостя, что дурного сделала девочка, лежащая сейчас в реанимации? Елена представила на ее месте Алку, липкий ужас накрыл ее с ног до головы. «Надо ехать к ним на дачу, – решила она. – Случись что, даже не дозвонятся. Надо ехать».

Она засобиралась, защелкала сумкой, но вот именно роясь в сумке, поняла: никуда не поедет, она будет ждать вечера, потому что не ждать не может.

Можно бесконечно много рассказывать, как было в два часа и в четыре. Как наступило полшестого.

Но мы расскажем о семи часах.

…Она рванулась на звонок в дверь, она не посмотрела в глазок, она не спросила, кто…

Мужчина был чужой, он улыбался вежливо, но и насмешливо тоже, он был ухожен, подтянут, и он был из другого мира – где нет землетрясений, автокатастроф, где женщины не шелушатся от дурных отношений с мужчинами, где не корчатся от боли под ложечкой, где не стоит завсегда в подпругах неудача.

– Вы не туда попали! – сказала Елена резко, пытаясь тут же захлопнуть дверь.

– Лена! – насмешливо ответил гость. – Вы меня знаете! – И тогда она – абсолютно нелогично – распахнула дверь и запричитала «заходите! заходите!», потому что решила: этот человек от Павла, от кого же еще, но пока он заходил, Елена вспомнила, что как раз имени ее Павел и не узнал, но вот познакомиться они не успели.

– Все-таки это ошибка, – пробормотала Елена. – Вам, видимо, нужна другая Елена, а я вас тоже не за того приняла.

– Я Борис Кулачев, – сказал мужчина. – Я друг вашей мамы. Мы с вами встречались в больнице, вы забыли, но нам непременно надо познакомиться поближе. Скажем, пришла пора.

На нее нашел поморок. Какие-то мелкие, суетливые мысли приходили, уходили, например, она сейчас босиком и в халате, не подумает ли он, что она намеренно так одета, а другая мысль сказала ей, что дверь надо оставить открытой на площадку, на что третья ей ответила, не все ли равно? Если это пришел душегуб, то пусть будет он. Пусть меня убьет чисто одетый человек, а не пьяный вонючий бомж…

– Я от жары поглупела и помню вас теоретически, – сказала Елена, – с меня бы мать шкуру содрала, если б узнала, что я дверь открыла не спрося.

– Так бы и содрала? – засмеялся Кулачев. – Вообще-то она у нас решительная.

– У нас? – не поняла Елена. – У нас что, одна мать?

– Нет, – засмеялся он. – Дело в том, Лена, что со мной случилось счастье – я люблю Марусю, вашу маму, и пришел у вас просить ее руки.

– Подождите, – сказала Елена, – подождите… У меня сегодня много чего случилось, а тут еще землетрясение… Я выпью таблетки.

Она пошла в ванную и в который раз сегодня тупо уставилась в зеркало. На нее смотрела старая женщина с землистым лицом. Дергалось веко, и волосы уныло обвисли вдоль щек. Эти проклятые волосы, которые мгновенно принимают форму ее настроения.

Что ей сказал этот ухоженный господин? Он сказал чепуху, вернее, он что-то ей сказал, а одурманенный солнцем и землетрясением мозг выдал ей какие-то невероятные слова, в которых не может быть ни правды, ни смысла. С ней явно что-то не то… Она нездорова… Ей не на пользу пошла ночная любовь… Он ее сглазил, тот пришелец… Говорят, приходят от дьявола… Или он сам… Она попросит этого, что в комнате, вызвать неотложку. Она ему скажет: я сошла с ума, мне послышалось, что вы у меня – ха-ха-ха! – просите руки моей матери… Вызовите «скорую».

Она вышла из ванной и так и сказала, и просто была ошеломлена жалостью, проступившей на его лице. Так смотрят на только что попавшую под машину собаку. Именно собаку, которую, конечно, жалеешь, но от которой и уйти хочется поскорее. Одним словом, собачья жалость.

– Лена, сядьте, – сказал Кулачев. – Я сомневался, идти к вам или не идти. Но, видимо, меня привел Бог. Если бы вам сказала Маруся, могло быть еще хуже.

– Какая она вам Маруся? Как вы смеете? – закричала Елена. – Вы сутенер, да? Сколько вам лет? Моя мать пожила дама, вдова. В ее квартире прописана моя дочь, и я костьми лягу, а не дам вам прописаться. Не делайте из меня наивную дуру, если вам каким-то образом удалось обмишурить женщину в возрасте климакса.

На лице его, как маска, приклеилась «собачья жалость». Ею он на нее смотрел. И уже ничто не имело значения – только оно – это выражение лица.

Так возникает парша. Из глубины тела рождаются тонкие иголочки и прокалывают кожу. В месте укола происходит шебаршение – это края кожи начинают сворачиваться, как сухой лист. Ломкие, они тут же осыпаются, а из уколов с тоненьким посвистом выходит жизнь. Она будет выходить долго, еще не завтра и не послезавтра уйдет вся, а ты ходишь и слушаешь песнь ухода – шелест сухого листа и тихое печальное посвистывание.

Невозможно вынести присутствие соглядатая при этом.

– Уходите, – сказала Елена. – Я разберусь с матерью без вас.

– Нет, – ответил он. – Нет. Без меня уже ничего не получится. Я ведь на самом деле пришел к вам не разрешения просить, я пришел познакомиться. Ваша мама сопротивляется. Она боится вас. Боится внучки. Но я, как теперь говорят, крутой. Я сломаю ваше сопротивление. Но я не хотел бы начинать с лома. Скажите, любовь – достаточное основание для того, чтобы жить вместе?

– Я вам сказала. Там прописана Алла. Любой суд…

– Суда не будет, – ответил Кулачев. – У меня есть квартира. Маруся не знает, что я к вам пришел. Она бы всполошилась. Давайте все-таки сядем, и вы зададите все нужные вопросы. Кто я? Откуда взялся? Проверьте у меня документы.

– Я повторяю – уходите, – ответила Елена. – Я собираюсь на дачу и поеду. Я задам все интересующие меня вопросы матери. Она не Алла Пугачева, чтоб выставлять себя на посмешище и иметь с этого навар. Мать – обыкновенная женщина… Ей с простыми людьми общаться.

– Она необыкновенная женщина, – грустно сказал Кулачев. – Вы жили с ней всю жизнь и не заметили самого главного.

– О Господи! – закричала Елена. – О Господи! Вы уйдете наконец или нет? Я не хочу с вами обсуждать свою мать. Какая-то палата номер шесть! Откуда вы взялись на ее голову? Сытый, довольный… Я ненавижу вас, вы не смеете называть ее Марусей. Не смеете… – Елена уже рыдала, у нее тряслись руки.

Кулачев налил из чайника воды и подал ей чашку.

– Я пью сырую! – кричала она. – Сырую!

Он вылил воду и дал ей сырую. Вода бежала у нее по подбородку, стекала на халат, вода была холодной, и Елену стал бить озноб.

– Ложитесь, – сказал ей Кулачев.

Она послушалась, потому что у нее начиналась боль в солнечном сплетении. И легла на то же место, где была ночью. Кулачев накрыл ее простыней и пледом. Она закрыла глаза, пытаясь унять дрожь и боль. Куда-то ушел и гнев, и ненависть, осталась исхолодавшая болючая одинокая слабость. Он, оказывается, включал чайник. Видимо, пытался что-то найти в холодильнике, но он был пуст. «Я ведь сегодня не ела, – подумала Елена. – У меня нет продуктов. Где-то была пачка печенья… Ах нет. Пачка печенья была в рюкзаке… Чей это был рюкзак? Ах да… Он ушел. А сегодня пришел другой… Сюда повадились мужчины…»

– У вас нет еды, – сказал Кулачев. – Выпейте горячий чай. Я капнул в него коньяку.

– У меня нет коньяка, – тихо пробормотала Елена.

– У меня с собой было, – засмеялся Кулачев, подавая ей чашку. Елена глотала горячую жидкость, сжигающую рот. – Я возьму ваши ключи и схожу в магазин. А вы попейте чаю и усните. Ничего не бойтесь. Я вернусь тихо и буду вас сторожить…

Она не слышала последних слов, потому что провалилась в забытье, тяжелое, но спасительное.

Проснулась она глубокой ночью от тихого жужжания холодильника. Голова была ясной, сердце билось спокойно. Квартира была пуста, дверь закрыта, в кухне на столе лежала записка.

«Я вас запер. Приду завтра. Обязательно поешьте. Продукты в холодильнике. Отдыхайте и расслабьтесь».

Было три часа ночи. Елена открыла холодильник – в нем было все. На столе стояла бутылка коньяка.

«Наверное, так надо, – подумала она. – Чтоб сначала все было хорошо, потом все плохо, а потом неизвестно как, чтоб суметь определить, что это такое, согласно опыту. У меня опыт плохой жизни. Я не верю этим продуктам. Они слишком дороги для меня, чтоб я их признала за свои. И тот человек по имени Павел, который любил меня прошлой ночью, а я думала, что уже не способна отвечать на это, а получилось – сама пошла, первая… Так вот это, наверное, тоже не мое. Правильно я не любила Ремарка. А мама моя – дура старая… Ну если у меня нет этой легкости жизни и радости, откуда взяться этому у нее? Из одного ведь теста слеплены. Правда, Ремарка она любила…»

Мысли не заводили Елену. Она была спокойна, она была как бы извне ситуации, и ей даже нравилось это состояние отстраненности.

«Он меня запер, чтобы я не уехала на дачу. Умно. Оставил с продуктами и коньяком. Чтоб не сдохла». Почему-то по-детски радостно было представить, что у нее случится сердечный приступ и она умрет без помощи. И как дорогая мамочка будет рвать на себе волосы и изгонит этого типа. Но мысль, побыв секундно радостной, тут же увяла. И правильно сделала.

Елена включила чайник и подошла к окну. Была абсолютная чернота ночи, без светящихся окон домов, без фонарей, без стреляющих лучей автомобильных фар. Ей говорили при обмене обо всем об этом как о преимуществе. Сейчас же она почувствовала другое – ей нужны признаки близкой человеческой жизни, без них возвращаются смятение и страх. Она резко отошла от окна и включила свет во всей квартире. «Так-то лучше, – сказала она себе, наливая чай. – Сколько он мне добавлял коньяку?»

Она пила чай с его бисквитом. Была какая-то неправильность в этой внешне заурядной ситуации. Нет, она была не в том, что женщина пьет чай среди ночи и заперта в собственной квартире, а в том, что бисквит был нежен, а чай вкусен. А по всем параметрам в Елениной истории должны были присутствовать другие родовые там или видовые признаки. Чаю полагалось быть горьким, а бисквит должен быть черств. Странно, но думалось именно об этом. Она теперь не уснет, надо думать о матери, попавшей в ловушку. Ведь нельзя же всерьез принять все, что сказал этот тип. «Еще он забил мой холодильник». Это тоже была разрушающе неправильная мысль. Ведь если разобраться, зачем ему, молодому и здоровому, немолодая и не очень здоровая женщина с психопаткой-дочерью (а как еще он о ней может подумать?) и с неангелом-внучкой? К тому же он говорит, что у него есть квартира… Тогда во всем нет логики…

Она пошла и легла навзничь, и услышала стук электрички, и увидела уже светлеющее небо, и звук отъехавшей машины, она приготовилась лежать долго и недвижно, жалея глупую и старую мать, но уснула быстро и незаметно.

Ей снилась любовь.

…Ее собственные руки, в которых не было напряга, а была нежность и слабость… Они пульсировали в самых кончиках пальцев, и их сладость слизывали губы мужчины с плоским твердым животом… Ей было интересно пространство этого живота, и она прижималась к нему… Ее тело подчинялось и гнулось, как она хотела. Оно было умнее ее… Оно быстрее соображало и настигало мужчину в самое время совпадения с ним… Она целовала близкое к губам тело – мужчины? свое? – удивляясь легкости собственного. Голова мужчины покоилась у нее на груди, и она нюхала его волосы, потрясаясь, что он как бы ее, этот запах, по великому закону родства, совпадения частот и колебаний. И она целовала эту голову, эти волосы, ее руки жадно ощупывали спину, ища свое во всем его.

Пальцы узнавали ложбинки и бугры, пальцам было до всего, пальцы, как разведчики, шли впереди тела, подрагивающего от нетерпения. «Боже! – думала она во сне. – Я не знала, что так бывает!»

Но, оказывается, она думала об этом уже наяву, ощутив одиночество постели и вспомнив, что он так и не пришел и у нее нет о нем опознавательных знаков – Павел и Склиф. И все.

«Надо ехать в больницу, – сказала Елена. – Надо ехать, и все». Она вскочила на ноги и тут же села: она заперта, и у нее проблемы с матерью.

«Проклятье! – закричала внутри себя Елена. – Как нарочно».

Через какое-то время она поняла, что спятит от раздвоенности своих мыслей и чувств. От желания искать и невозможности это сделать, от стремления ехать на дачу и одновременно нехотения туда ехать, от острого, нестерпимого желания той ночи и страха, что этого может не быть никогда. «Тогда я пришла к нему сама, но у меня нет ни одного, ни малейшего доказательства, что ему это надо так же, как и мне».

Елена перебирала в памяти все, что было вчерашним утром. Как она увидела пачку печенья в рюкзаке, как ее собственные утренние лживые руки выставили на стол одну чашку, как она металась под душем и умные ее ноги все норовили перешагнуть бортик, но она силой возвращала их (проклятая дрессировщица тела!) и дождалась чашечки донышком вверх. «Меня зовут Павел», – сказал он. А ее зубы, знавшие крошево его зубов, «сделали замок», скажите, какие стойкие революционеры: слова доброго не нашли и не сказали. Вышла к нему вся в характере, как в броне, получается, отреклась от себя, ночной. А его уже не было…

Расчесав себя до крови, уже совсем легко было перейти к матери, дуре, старой идиотке, которой не стыдно внучки, вот у Алки смеху будет, девчонка ведь в возрасте остроколючем. Слава Богу, что у нее пока еще и никого, и ничего. Хотя не поручишься за завтра, у них порода ранорожалых: мать ее родила в девятнадцать, она Алку тоже до двадцати. Это, конечно, не так уж и рано, но Алке всего пятнадцать, года три у них есть, если, конечно, бабушка не подаст дурного примера. Вот уж не знаешь, с какой стороны грянет.

Где же эта сволочь Кулаков! Куликов? Как его там? Она, Елена, поломает эту историю на корню, тут и думать нечего. Она скажет матери, что она о ней думает. Она будет беспощадной – она поднесет к ее лицу зеркало и скажет: «Посмотри! Посмотри внимательней!»

– Господи! Что с тобой? – закричала Мария Петровна, увидев на пороге Алку.

– А что со мной? – холодно ответила та и посмотрела на висящее в простенке старое и мутное зеркало.

Некрасивое лицо было как бы перечеркнуто ненавистью. В общем-то многовато для одного лица. Алка замерла, испытав сразу и горе, и полное отчаяние. На секунду забылось все и существовало только это плохое лицо. Лицо, которое нельзя полюбить.

– Что с тобой? – повторила Мария Петровна, и Алка уловила в ее тоне ужас, который подтверждал безнадежность ее лица. С такими лицами идут в автоматчики, в наемники, этому лицу место за пределами жизни и любви, его место в пределах смерти и ненависти. Так безжалостно подумала о себе Алка, даже удивляясь холодному свойству формулировать.

– Уйду к чеченам! – сказала Алка.

– Господи! – воскликнула Мария Петровна.

– А лучше к нашим. Наши злее, – продолжала Алка как бы реестр возможностей лица. – Скажи, бабуля, тебе в пятнадцать лет хотелось убивать?

– Пятнадцать лет мне было в пятьдесят шестом, я узнала, что моего отца забили сапогами в органах. Мне хотелось убить тех, кто его убил, но моя мама сказала, что тогда не случится конца, что потом придут другие пятнадцатилетние уже по мою душу, и мы будем убивать, убивать, пока нас не убьет наша собственная ненависть. Мне тогда стало так страшно, что с тех пор я не позволяю себе таких мыслей.

– Я позволяю, – сказала Алка. – Мне пятнадцать, и я готова.

– Деточка! – закричала Мария Петровна и прижала к себе Алку. – Я не знаю, что у тебя случилось… Но поверь… Христом Богом прошу, поверь… Это не выход. Это тупик. И еще поверь, в пятнадцать лет нет такого зла и горя, которое можно не пережить. Скажи, кто тебя обидел? Кто?

В бабушкиных руках было тепло и пахло бабушкой. У нее всегда хорошие духи, лучше, чем у мамы. Правда, странно, но от бабушки чуть-чуть пахнет табаком. Наверное, ее обкурили в очереди, хотя запах табака как бы глубокий, он там, где и духи, и бабушкина кожа, которую в детстве очень любила разглядывать маленькая Аллочка. На теле бабушки много рыжих пятнышек. Аллочка считает их пальчиком, а бабушка смеется: «Все равно просчитаешься, я у тебя из конопатых самая конопатая».

– От тебя пахнет мужчиной, – сказала Алка, отстраняясь.

И бабушка как отпрыгнула, что ни о чем другом, как о том, что Алка попала в точку, свидетельствовать не могло. И если бы не сознание своей полной ничтожности, которое, конечно, легчает на бабушкиной груди, но совсем пройти не может, Алка бы затормозила на моменте «отпрыгивающей» бабушки, но победило свое, личное. Примешавшиеся к жизни лишние запахи она из головы вон, она думает сейчас и чувствует другое.

– Я тут встретила одного типа, – сказала она бабушке. – Такое ничтожество… Мы с Мишкой застукали его на речке. Он там кувыркался с девицей… Я ему сказала пару ласковых на тему, где и когда что можно… Он пихнул меня в воду…

– А я-то думала невесть что. – Мария Петровна вздохнула с облегчением. – Ну что ты, деточка, не знаешь нынешнюю молодежь? Им не объяснили, дорогая, что хорошо, что дурно. Потому что те, кому объяснять, сами этого не знают. Не вмешивайся. Это хорошо, что просто пихнул в воду. Мог и ножом пырнуть.

Чувство неправды как спасение. Да, так и было. Она, хорошая девочка, увидела плохое и кинулась ему наперерез, а плохое спихнуло ее в воду. На лжи легко покачиваться туда-сюда, туда-сюда, пока не возникает отвратительное чувство стыда. Вот ведь! Он, стыд, никуда не перекладывается, он абсолютен в своей независимости, он совершенен направленностью своего удара, из стыда нельзя выйти, он над тобой, под тобой, он в тебе, и он беспощаден. И он, вопреки выражению, что стыд не дым и глаза не выест, все-таки выедает глаза, во всяком случае Алкины глаза резало и щипало.

– У тебя красные глаза. Промой их чаем. Очень плохая в реке вода, в ней столько гадости.

Алка покорно промыла глаза. Бабушка поставила на огонь кастрюлю с водой.

– Я тебя искупаю. От греха подальше.

Алка свернулась калачиком в гамаке, ожидая «большой бани».

«Оказывается, я некрасивая, – думала она. – Просто не было случая это узнать. Человек ведь привыкает к своему лицу за всю жизнь. Он даже его полюбляет. Куда ж денешься? Свое, – грустно думает Алка. – И все привыкают тоже. Когда долго смотришь, видишь не то, что видишь… Получается, никто не знает правду о своей внешности. Люди, того не ведая, просто договариваются считать этого красивым, а того – не очень. А потом вдруг кто-то посмотрит незамыленным глазом, и все».

Вот и у нее. С корточек встала некрасивая девочка. У него это было написано на лице – некрасивая девочка. Алку даже в жар бросило. Она хамить стала, потому что защищалась от его презрения к ней.

У Алки получилась складненькая теория. Это ничего, что она не имела никакого отношения к случившемуся. Она придумывала историю про виноватого. «Он меня довел». Такой была окончательная формула, когда голая Алка села в цинковое холодное корыто, а Мария Петровна стала поливать ее из ковшика. Бабушка смотрела на согбенную спину внучки, на проступившие косточки позвоночника, на тонкие руки, что копошились в воде, на кучерявое лоно, которое уже не вызывало оглушительного протеста у Марии Петровны, а вызывало нежность к возросшей и расцветшей плоти, которая все больше и больше будет давать о себе знать, вот и сегодня наверняка было что-то не то, что наплела девочка. Не от падения в воду потеряла лицо Аллочка, уж сколько раз они с Еленой бросали ее в воду. Что-то у нее случилось женское… От чего бедняжечке захотелось пострелять… Ей задели женское самолюбие, а может, и того проще… Аллочка могла и влюбиться без взаимности. С чего бы ей так сразу, так мгновенно унюхать мужской дух от Марии Петровны. Девочка вся раскрылась и все чувствует.

Алка сидела на крылечке, завернувшись в махровое полотенце. Из-за кустов бузины за ней наблюдал с поваленного дерева Мишка. Каждый из них думал друг о друге, и это были странные думы. Встреться думы в тонких пределах, узнали бы друг друга? Или прошли бы (проплыли, пролетели, сверкнули) мимо?

Вот топкое болото Алкиных размышлизмов. «Чего он всю жизнь вяжется? Сам никакой и выбрал что похуже?» Нет, правда! Она видела себя в зеркале… А оно у них не кривое… Наоборот, мутноватое, может и польстить. Так чего к такой «вязаться»?

Ей не льстит Мишкина преданность. Наоборот, она подтверждает ее уродство. Корявый тянется к корявой. Алка перебирает в памяти красивых парней. Ни один… Ее ни разу не хватали на улице за руку. «Девочка! Не хотите ли сниматься в кино?» Ей еще никто и никогда не дарил цветов. У нее нет любовных записок. Предел ее успеха – эта затрюханная Мамонтовка и почтение местных «сырых сапог». То есть Мишки. У которого ни роста, ни плеч, одни лопатки и обгрызенные ногти. Он чавкает, когда пьет воду. От него почему-то пахнет побелкой. Бабушка тут белила прихожую, и Алка просто ошалела: в даче пахло Мишкой. Если она выйдет за него замуж, то на свет появятся шмакодявки. Такая порода – маленьких и никаких. Если он до нее дотронется – Мишка, – она ударит его ногой в то место, которое отвечает за продолжение рода. Отвратительное, между прочим, место. Однажды на пляже она смотрела ему туда, не специально, конечно: просто он так сидел, а она так лежала рядом. Там было серо и тускло, а светлый коридор паха выглядел стыдно. Мишка аж подпрыгнул, когда заметил, куда она смотрит, она же только печально вздохнула. Ей это не надо. А когда этот на берегу встал во весь рост и щелкнул плавками, ее просто ошпарило кипятком, она почувствовала, как вся обмякла. У нее тогда в стоячем положении стали разворачиваться колени, и их просто силой надо было сводить и переплетать, потому что черт знает что! И ей тогда было все равно, какие будут дети. Ей важно было, чтоб он бросил свою деваху и подошел к ней и положил на нее руку. Все равно куда. Куда угодно. И она бы рухнула навзничь, потому что ничего другого она не хочет и не может. Она, уродка из уродок, мечтает перед ним рухнуть и чтоб он своей рукой водил по кромочке ее трусиков.

У Алки так заколотилось сердце и такое острое желание спазмом, судорогой прошло по телу, что упало махровое полотенце, и она осталась скрюченная и голая.

У Мишки же просто лопнули глаза, когда он это увидел. И первое, что он сделал, он упал с поваленного дерева. Теперь он лежал на траве, вжимаясь в траву и землю, и они безропотно приняли его горячее мучительное семя, а он продолжал лежать, потеряв себя, и уже неслышными шагами к нему подошел стыд, который все крутился и крутился возле Алки, ища просвет, чтоб проникнуть и внедриться в нее, но не нашел просвета, а нашел лежащего на земле мальчика, вполне беззащитного и готового к угрызениям и мукам.

Мишка покидал дачу задами, и на душе у него было муторно.

Бабушка подняла полотенце и накрыла Алку.

– Простынешь, – сказала она. И ни слова про то, что Алка сидела голая. Мария Петровна каким-то…надцатым чувством понимала девочку. «Пришло, – думала она. – Пришло». Когда подрастала Елена, никаких подобных вопросов не возникало. Она следила, чтоб дочь много плавала, бегала, она верила в великую силу физкультуры, побеждающую плоть. Когда она нашли у дочери «Камасутру», она просто высмеяла девчонку (хотя хотелось убить), объясняя Елене, какое «она ничтожество, если позволяет себе интересоваться этим».

– Придет время, – жестко говорила Мария Петровна, – придет в жизнь муж, и это будет естественно и опрятно.

И Елена, рыдая, кинулась матери на грудь, винясь в собственной порочности и грязи. И Мария Петровна просто диву давалась, как это другие не могут просто и доступно объяснить детям очевидные вещи. Ей казалось, что она умела.

Теперь же Марии Петровне было стыдно за себя ту, которая ничего не умела, которая перешибла своим авторитетом попытку дочери понять тайную, объявленную греховной жизнь тела, ну и чего добилась? Елена завязала себя в такой узел, что развязать его не смог ни брак, ни этот ее мужчина, муж… Но тут Мария Петровна сама себя одернула, потому что помнила, как, путаясь в словах, ее целомудренная дочь пыталась ей что-то объяснить или что-то спросить, а она ей ответила: «Я не умею говорить на эти темы. Мне бы в голову не пришло спрашивать подобное у своей мамы».

Они передавали из поколения в поколение и незнание, и неумение, и главное – отчаяние от того, что что-то было не так, что тело оставалось скрюченным, что удовлетворение было каким-то неполным, незавершенным от постоянного спазма недолюбви. В ее поколении, да и в поколении дочери вырастали фибромы, миомы, кисты, так ей объяснил один хирург, у которого она брала интервью. «У шлюх, – сказал ей он, прооперировавший не одну сотню женщин, – такого не бывает». Она ему сказала: «Да ну вас! А монашки? А молодые вдовы, которые так и не вышли замуж?» – «Другое дело. Это образ жизни, который ты принимаешь душой. Но когда тебя просто недое…» Он не выругался, он именно так и сказал, как будто это термин, и она тогда остро поняла: действительно термин. И про меня он тоже. Она уже вдовела, по-идиотски блюдя покойника как живого. Ей было легко это делать, легко при неживом играть живого – плоти не было никогда. После хирурга она перестала говорить о «папочке, который сказал». А еще позже она поняла: жизнь обделила ее этим. Обидно. Досадно. Но ничего не изменить. Пока однажды она не пришла с бумажками к одному чиновнику. И не получила и подпись, и все то, что ей задолжала судьба. Она стала другой, совсем другой и, будучи такой, не смела прикрикнуть на внучку, что та расселась на крылечке голой, она понимала, что девочка не заметила этого, что она далеко в себе и что это расстояние в себя подлиннее и поизвилистее всякого другого. Это дорога через пропасти и водопады.

Мишка переоделся и подошел к даче уже не со стороны бузины, а по дорожке, как ходят люди, а не соглядатаи. Алка в халатике сидела на своих старых детских качелях. Это ее приближало к Мишке, такой он ее увидел, когда был первоклассником и приходил сюда, «к москвичам» посмотреть, какие они, те, что приезжают сюда на лето и сметают все в магазинах, те, что несут из леса охапки дурных цветов, ездят на велосипедах не для удовольствия или по необходимости, а для здоровья и сбрасывания веса. Алка так сейчас была похожа на себя семилетнюю, что у Мишки почему-то защипало в носу, но сказал он наоборотное:

– А в песочек не хочешь? Я тебе совочек дам.

– Хочу, – ответила Алка. – Хочу назад, в еще раньше. Когда я еще ничего не понимала…

– Можно подумать, ты сейчас много понимаешь. – Мишка даже растерялся, что сказал почти дерзость, Алка и прогнать может, она девчонка крутая, но Алка просто посмотрела на него даже как бы с интересом: что это, мол, за говорящее?

– А та девчонка, что попала в катастрофу, – я тебе рассказывал, – сказал Мишка, – умерла. Отец ездил в управление, ему сказали.

– Повезло, – ответила Алка.

– Чего? – не понял Мишка.

– Того! – сказала Алка. – Объясняла же только что… Хочу в непонимание. Чтоб не ощущать. Не чувствовать. Что там еще есть в человеке? Хочу полного превращения в ничего. Что это, по-твоему? По-моему, это то, что обломилось той девчонке. Жаль, что нельзя поменяться с ней жизнью на смерть.

– Дура! – закричал Мишка. – Дура!

Он подбежал к качелям и стал бить их ногами, он норовил попасть и в Алку, и той пришлось оттянуть веревки назад, они забыли, выросшие, что качелям сто лет, что столбики вкапывал еще Алкин дедушка… Одним словом, столб, которому больше всего досталось от Мишкиного гнева, накренился, и железная труба, лежавшая поверху, стала падать прямехонько на Алку, которая запуталась в стропах и тоже падала на землю. Они закричали все втроем – Алка, Мишка и Мария Петровна, вышедшая на крик.

Мишка бросился наперерез трубе, пытаясь ее оттолкнуть, он сумел ее задеть, и острый ее конец только чиркнул по Алкиному лбу и тяжело плюхнул рядом с виском. Из трубы на нее пахнуло сыростью и вечностью, и Алка, видимо, испугавшись вечности, потеряла сознание. Мария Петровна вытаскивала из строп внучку, одновременно отталкивая Мишку, который делал то же самое.

Она очухалась быстро, значительно быстрее, чем ее спасатели. Она просто выпрыгнула из их рук, когда они ее несли на террасу, но тут же упала от собственной стремительности, из чего Мария Петровна сделала категорический вывод: у Алки сотрясение мозга и ее надо немедленно везти в больницу.

– Я просто споткнулась! – кричала она. – У меня все в порядке. Только шишка!

Но Мария Петровна сказала, что пойдет на почту кое-кому позвонить, и думать нечего – Алке нужен врач. Уходя, Мария Петровна сказала Мишке:

– Если ты ее тронешь хотя бы пальцем…

– Я? Ее трону? Зачем я ее буду трогать? Зачем она мне нужна? – Он бы себя не узнал, увидь со стороны. – Да пошла она на фиг! Чтоб я ее трогал! – И он уже стал уходить, когда Мария Петровна схватила его за руку.

– Нет уж, – сказала она. – Меня дождись и смажь ей лоб зеленкой. Все!

Она уходила стремительно, и они оба смотрели ей вслед. Надо же было куда-то смотреть. А потом Мишка пошел за зеленкой: он знал, где у них аптечная полочка.

Мария Петровна звонила и звонила Кулачеву, но телефон его не отвечал. «Вот так!» – сказала она себе, но что значили эти слова, она вряд ли могла бы объяснить. Почему-то вспомнился муж, у которого было бесценное свойство быть рядом, когда нужен. Он бы все бросил и уже ехал бы… Он бы на перекладных… Буколическое время, когда ездили такси, добродушные леваки, когда можно было без страха остановить любой транспорт, вплоть до какого-нибудь специального. Сейчас же ей нужна машина, а значит, только Кулачев. У нее с собой просто нет таких денег, чтобы вступить в разговор с каким-нибудь машиновладельцем.

«Где же он? – думала она. – Где?»

Елена отупела от мыслей. Еще бы были разнообразные, а то – гонки по вертикальной стене, миг, и снова почти на том же месте мысли… «Надо ехать в Склиф… Надо ехать в Склиф…» Когда в дверях зазвякал ключ, было ощущение, что ехать уже никуда не надо, что она уже съездила и не нашла никого, так как даже спросить толком не знала, кого и как, съездила и вернулась, а теперь сидит, отупев от мыслей. Мысленные деяния взамен физических, как правило, куда травматичнее. Может, именно поэтому так многие минуют этот «этап мозгования»? Берегут себя? Зато полно вокруг неосмысленных дел и свершений, от которых одни гомункулюсы.

«Какой же он свежий!» – подумала о Кулачеве Елена.

– Я подумала о вас, что вы свежий, – сказала она вслух. – В сущности, определение о человеке двусмысленное. Не правда ли?

– Ну да, – засмеялся Кулачев, – это как-то больше о рыбе… Как почивали?

– Сколько я вам должна за продукты? – спросила Елена.

– О Господи! – воскликнул он. – Это моя плата за агрессию. Как вам не стыдно!

– Не стыдно! – ответила Елена, думая о том, что он сейчас назовет сумму, она, конечно, отдаст и останется ни с чем. Продукты куплены дорогие, у нее на такой товар руки не поднимаются, у нее столько трат с чертовым обменом-переездом. Одним словом, ее охватила паника, а кто виноват, сама вылезла с идиотским вопросом.

А он как понял: протянул ключи и сказал мягко:

– Да ладно вам… Я не ахти что, но все-таки чуть лучше, чем вам кажется. Не наговаривайте маме лишнего. Я ее в обиду не дам… Собственно, будем считать, что познакомились…

– Скажите, – сказала вдруг Елена, – вы меня не отвезете в Склиф? Там лежит одна девочка из автокатастрофы.

– Поедемте…

Она что-то напялила на себя, схватила сумочку. Он наблюдал за ее какими-то неженскими сборами, впрочем, какими другими могут быть сборы на автокатастрофу? Интересно, когда это случилось, если она была заперта? Странная женщина с сошедшими с рельс эмоциями. Женщина, потерянная мужчиной, который унес с собой все, оставив ей несоразмерно одинокое одиночество. И все-таки могла бы хоть что-то сделать с волосами. Никогда и ни у кого он не видел таких уныло обвисших волос.

Именно в этот момент Мария Петровна дозванивалась Кулачеву, чтоб тот отвез ее с внучкой в Склиф, тогда как он ехал туда же с ее собственной дочерью.

По дороге Елена сказала, что не знает ни имени, ни фамилии девочки. Она знает только имя отца и просто надеется на случай, что увидит его там.

– Найдем, – уверенно сказал Кулачев, и Елену охватило чувство покоя и благодарности. Этот найдет. И поможет, если что… «Свежий мужчина».

В больнице Кулачев пошел к справочному, а она осталась стоять, уже понимая, что в этой суете найти Павла будет не так просто. Она увидела, что Кулачев возвращается, и сказала:

– Ее отец спал здесь на полу в приемном покое.

– Вы знаете, сколько за последние дни было катастроф? Или хотя бы место, где это случилось?

– Я не знаю ничего, – сказала она.

– Прошлой ночью у них умерла одна девушка, которая три дня была в реанимации. Я хочу думать, что это не ваша девушка.

– Не моя, – твердо ответила Елена. – Моя не должна умереть.

– Уже легче. Подождите меня тут, я попробую другой путь. – Он ушел, а она осталась у широкого окна и стала смотреть на машины. Вот одна подошла совсем близко, из нее выскочил человек и пошел куда-то в сторону, заполошенный такой мужчина. Она поняла, что других тут нет, в этом месте горя, и ей даже стало неловко, что она как бы по другому поводу, что она ищет здесь совсем не то, что остальные. «Надо сматываться! – сказала она себе. – Даже если мы его найдем, что я ему скажу?»

А в это время к машине, приторможенной у окна, возвращался хозяин, он был не один, с другим мужчиной, который шел за ним, и только когда хозяин открыл дверь машины и пропустил впереди себя идущего за ним, она поняла, что вперед пропускали Павла. Она застучала в стекло и даже закричала неизвестно что, потому что в ту самую секунду его имя она как раз забыла. Она метнулась к двери, но с ее стороны дверь была закрыта и следовало обежать стеклянный тамбур. Пока она выбегала, путаясь в дверях, машина уехала.

Елена осталась здесь, где машина была минуту назад и где еще сохранилось ее тепло, тут и нашел ее Кулачев.

– Мы можем с вами пройтись по травматологии, – сказал он.

– Не надо, – ответила она. – Не надо.

– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.

– Он только что уехал, я не успела добежать. Отец девочки. Собственно, я ищу его.

– Я отвезу вас домой, – предложил Кулачев.

– Пожалуйста, не надо, – сказала Елена. – Я доберусь сама. Езжайте и спасибо.

– Что мне передать Марусе?

– Марусе? – не поняла Елена. – Ах да… Не говорите ей о Склифе. Это к ней не имеет отношения. Никакого. Скажите ей, что я полна энтузиазма в обживании квартиры.

– Она этому поверит?

– Скажите так, чтобы поверила. И пусть не распускает Алку.

Когда Кулачев уехал, Елена вернулась к справочному окошку.

– Скажите, пожалуйста, как зовут девушку, которая умерла ночью?

– Наталья Павловна Веснина.

– Она из Петербурга?

– Да.

– Она в морге или ее уже увезли?

– У нас. Ждут мать.

– Да. Я знаю. Она ведь на Кипре.

Коротко и делово.

«Вот и все, – подумала Елена. – Теперь я знаю, как его найти, но никогда не смогу это сделать. Я навсегда в его жизни буду связана с его горем. Он будет помнить, что, когда умирала дочь, к нему в постель пришла я, которую не звали, и он меня не прогнал. Вот и все. Идите домой, девушка, тут вам не подадут. Прости меня, Павел Веснин».

* * *

Марии Петровне повезло: в Москву ехал знакомый журналист, он и прихватил с собой бабушку и внучку. Перемазанная зеленкой Алка базарила и сопротивлялась, но все-таки была почти силой погружена в машину. Мишка тоже норовил сесть, но Мария Петровна захлопнула перед ним дверь и сказала, чтоб он раз начал, то и доломал качели и отнес подальше. «Потом объяснимся», – закончила Мария Петровна.

Она ехала и думала, что у нее сегодня срывается свидание, но это пусть, не важно, главное, надо ли заезжать к дочери и вводить ее в курс всей истории или, если, Бог даст, нет сотрясения мозга, то и не надо ей ничего сообщать? Переночуют в городе и вернутся на дачу, если же, конечно, не дай Бог…

Алка же ехала совсем с другими мыслями. Ни сотрясение, ни мать, ни бабушка в них не присутствовали.

…Когда она была совсем маленькая, они с бабушкой играли в игру названий. Прошедшему дню они давали имя, или кличку, или цвет… Был день Свечки – погасло электричество. День Горшка, когда она объелась черешней. Был день Зеленой юбки, Скуки, день Дурака, Щекотки, Выпавшего зуба. Были дни Страшного горя (потерялась черепаха), Среднего горя (лучшая подруга перестала быть лучшей), день Совсем Негоря (уписалась ночью). Хорошее было время. Уже не было дедушки, но папа еще был вовсю. Носил на плечах, играл с ней в мяч, обстригал ногти, доедал за ней первое, а мама не доедала никогда, выливала в толчок.

Вообще сейчас больше всего почему-то думалось об отце. Но не о том, что доедал после нее суп, а о том, который ненавидел маму. Она тогда много плакала, и они оба на нее орали как резаные, а она плакала не оттого, что родители бежали наперегонки к разводу, а именно от ненависти в доме, которую ощущала просто кожей и на ней возникали красные пятна. Мама пихала в нее димедрол, а от димедрола она становилась суетной по ночам, сбрасывала с себя одеяло, стонала. А они – мама и папа – злились на нее, злились, что не дает им спать.

Она просто ожила, когда отец ушел. Мать использовала это в своих целях – «вот ты какой», – но Алка уже понимала: если бы ушла мать, ей тоже было бы легче. Главное, чтоб не попасть в пересечение потоков их нелюбви. Она не могла объяснить это словами, но уже давно старалась не садиться между родителями, не возникать на уровне их переглядываний.

Сейчас Алку занимал отец и его ненависть. Ибо ее настигло и накрыло нечто похожее. Этот парень смотрел на нее плохо, так смотрел отец на маму, но те просто достали друг друга, а ей-то за что?

Ну конечно, там, в лесочке, она была не очень чтобы очень. Но ведь это он на нее пялился в деликатной ситуации. Ну ладно, пусть… Пусть она не права. А на берегу? Что она такое сделала, чтоб так ее ненавидеть и спихнуть в воду? Да, конечно, она над ним посмеялась, но не могли же они всерьез это принять? Но если нет причины ненавидеть, а ненавидят, то должно быть что-то надпричинное?

Его ненависть сжигала Алку изнутри, ей хотелось исторгнуть ее из себя, а бабушка спросила:

– Детка, тебя тошнит?

– Нет, – ответила Алка.

– Почему же ты все время сглатываешь?

– Я? Сглатываю? С чего ты взяла? Уже собственной слюной нельзя подавиться.

– Ты давишься? – не унималась бабушка.

– О Господи! Я не давлюсь. Меня не тошнит. Я просто сижу и пережевываю мысли.

– Ну, это не смертельно!

«Бабушка! – думает Алка. – Ты дура! Ты ничего уже не понимаешь. Сегодня у Алки Черный День Ненависти, а это, дорогая бабушка, покруче всех неприятностей, вместе взятых. Потому что, бабушка-дурочка, ты не способна понять по причине своей древности, что в человека, который меня ненавидит по-черному, я, кажется, влюбилась. И что-то со мной не так, потому что у меня одновременно с этим умерла гордость, пропало самолюбие, они растворились в тумане, как те самые ежики, и проходит желание жить и дышать, потому что зачем? Зачем это все, если ему нет до меня дела? Умри я завтра, он не то что не вздрогнет (ха-ха!), а скажет: „Это та самая уродка из леса? Так это же хорошо, люди. Уродам нет места на земле, в небесах и на море“. Ты же, бабушка, везешь меня в больницу для лечения, что абсолютно бездарно. Отвези-ка меня лучше в морг. Мое место там».

– Там у них морг, – сказал шофер-приятель, кивая в сторону, – но нам туда не надо.

– Тьфу на тебя, Сережа, – сказала бабушка.

Алка же закричала не своим голосом. Наискосочек от морга, прячась за выступ в стене, стояла Елена. Алка подумала, что у нее галлюцинации, потому и закричала, а бабушка не закричала, а, наоборот, обрадовалась. Не сообразив ничего толком, она посчитала, что Елена узнала каким-то образом об их поездке и теперь их встречает. Ум за разум у Марии Петровны зашел прилично.

Елена даже дошла до проспекта Мира и уже свернула к метро, как ноги ее понесли обратно. «Морг – единственное место, – подумала она, – куда он вернется. Если он не захочет меня видеть – пусть. Я уйду. Но если захочет, ему не надо будет меня искать. Я буду рядом».

То, что из машины к ней идут мать и дочь, было полной фантасмагорией, с такой же вероятностью тут могли появиться родственники из Самары, люди тоже достаточно непредсказуемые в своих приездах и появлениях. Но Мария Петровна заговорила сразу делово:

– Как хорошо, что ты уже здесь. Я не думаю, что что-то серьезное, но пусть лучше посмотрит Игорь Николаевич. Ты удобное место нашла, чтоб нас отловить. На зеленку не обращай внимания. Ерунда. Там царапина, и ее бестолково смазывал Мишка.

Елену охватил ужас беды, которая, оказывается, приблизилась и к ее дочери. Ужас переполнял, независимо от факта, что она стоит перед ней живая, на своих ногах. А там где есть еще одна девочка, так вот она – неживая, а ей, Елене, сволочи такой, – так получается! – девочки как бы и не нужны, ни живые ни мертвые, она тут отлавливает мужчину, который нечаянно уснул на ее груди. И ей теперь этого не забыть, но не забыть – значит, оставаться гадиной, потому что на пути две девочки, сразу две девочки… Она кинулась к дочери, а та задала абсолютно конкретный и простой вопрос:

– Что ты здесь делаешь?

– Да, действительно, – подхватила Мария Петровна, – кто тебе успел сказать?

– Долго объяснять, – быстро ответила Елена, уводя их с этого места. – Ты уверена, что Игорь Николаевич сейчас на приеме?

– Я знаю еще сестру их отделения, в случае чего она отведет к другому. Главное, мы здесь, спасибо Сереже.

Они шли быстро, даже как бы забыв об Алке, а та шла и думала, что что-то здесь не так, что они все сейчас идут по хрупкому льду тайны. Но эта тайна не одна на всех, а у каждого своя. Свою она знает и в лицо, и по повадкам, а вот что за тайны несут идущие впереди нее женщины? Она поймала себя на этой мысли – она думает о них отстраненно, как о женщинах. То, что у них тайна, превращает родственность в нечто другое. Действует закон как бы другой реальности. Алка просто шкурой почувствовала собственную отъединенность от матери и бабушки и кинулась вперед и врезалась между ними. Они приняли ее, обняли, и снова как бы получилась родня, и Алка подумала: «Это у меня крыша поехала, какие у них могут быть тайны?» Но привычное снисходительное, почти покровительственное отношение к родителям – этим шнуркам в стакане – не одержало полную и сокрушительную победу: просто ушла в партизаны мысль об отъединенности и тайности, ушла и залегла на время, как и полагается партизанам.

Никакого сотрясения у Алки не нашли, добрый совет не прыгать, не скакать, не кувыркаться дали.

– Какая она стала взрослая! – сказал Игорь Николаевич, глядя на Алку. – По глазам ей дашь больше лет. Невеста! – И тут же обратился к Марии Петровне: – А вот у тебя, Машка, глаза молодые и жадные. О тебе даже можно подумать кое-что легкомысленное.

– Думай, думай! – смутилась Мария Петровна.

Елена же осталась без комплимента. И она это отметила. Этот Игорь – бабник-златоуст, каких свет не видывал, но даже от такого ей ничего не обломилось. В голову ему не пришло сказать ей доброе слово за компанию.

Мария Петровна нервно поглядывала на часы, но потом как бы плюнула, что не осталось не замеченным зоркой сегодня Алкой. Мать же все норовила задержаться в больнице, хотя все было уже ясно. Потом, когда вышли на проспект, она сказала:

– Ну, я с вами прощаюсь…

– Нет, – сказала бабушка. – Прощаюсь я. Ты или забери Алку к себе, или отвези ее на дачу. А у меня в городе дело.

– Какое? – спросила раздраженно Елена. – Мне это не с руки.

– Раз я оказалась здесь, я съезжу домой. Посмотрю, что там… Возьму почту.

– Ну и сделай это с Алкой! – ответила Елена. – Что за проблема!

– Мама! – сказала Алка. – Я хочу с тобой. Бабушка от меня забалдела, понять можно…

– Детка! – ответила Елена, и голос ее был полон отчаяния. – Детка! У меня просто позарезное дело.

– Тогда и у меня тоже! – сказала Алка. – Вы занимайтесь своими делами, а я поеду на дачу.

«Они обрадовались, – подумала Алка. – Боже, как они обрадовались от меня отделаться!»

– Я посажу тебя на электричку, – сказала Мария Петровна.

– Да, да, – быстро сказала Елена. – Посади.

– Не надо меня провожать! – закричала Алка. – Не надо! Что я вам – ребенок? Дайте лучше денег.

И снова они быстро уговорились.

Она спряталась за киоск и стала наблюдать, как стремительно они пошли друг от друга – мама и бабушка. Бабушка, понятно, на троллейбус. Мама же, мама… Сделав шаг как бы в сторону своей остановки, Елена резко повернулась и почти бегом побежала в сторону Грохольского. К Склифу?

Алка подумала-подумала и пошла вслед за Еленой.

Стремительность как-то очень быстро кончилась. Ее хватило до первого угла, а потом силы разом оставили Елену, пришлось даже остановиться, прижаться к камню ограды, ощутить его холод и как бы отрезветь. Глупо, бездарно, стыдно караулить место чужого горя. Надо быть последней на этой земле, чтоб зацепиться в глазу мужчины именно в момент его несчастья. Какой морок ее накрыл, что она здесь и смеет это делать? Елена даже застонала, а проходящая мимо женщина сочувственно спросила: «Вам нехорошо? Помочь?» «Нет, нет, спасибо!» – ответила Елена.

«Я в ловушке, – подумала Елена. – Все поступки, которые я совершила за последние два дня, и те, которые я готова совершить, для меня же стыдны и недопустимы. Но не соверши я их, я не прощу себе этого никогда. Со мной навсегда останется моя нерешительность, и так изо дня в день, из года в год. Женщина с одной ночью счастья. Не горе ли? Не позор ли? Ну что я такое после этого? Бежать переспать с кем-нибудь, чтобы понять – ничего особенного в той ночи не было? Просто два человека совпали. Но разве этого мало – совпадать? Может, это и есть единственно данная нам для счастья возможность? Про это даже легенды есть, про половинки… Плевать на легенды! Я не о них думала, когда шла к нему ночью, и он не о них думал, когда тихонечко языком трогал мои пальцы, и они вздрагивали от счастья, и каждый палец на особицу, и на свою ноту… Это ничего? Это пусть канет? Но и идти к моргу стыдно, имея в виду вот это самое… счастье пальцев и тела. Хороша бы я была… Но ведь я иду, потому что хочу, чтоб он знал: я с ним вместе и в горе… я не просто так оказалась на его дороге. Не просто так! С другой стороны, я уже многое знаю. Он – Павел Веснин. Как же я могу его потерять, если я это знаю? Правда, он не знает, как зовут меня. Но он знает дом и квартиру. Нам никак невозможно потеряться. Мы, как два шпиона, найдем друг друга по половинке открытки».

– Идем домой, мама, – услышала Елена голос дочери. – Ты стоишь тут, как ненормальная бомжиха. На тебя оглядываются люди.

– Да, – ответила Елена. – Да. Если я умру, запомни имя и фамилию – Павел Веснин. – Она уцепилась за Алку, чтобы не упасть, а Алка закричала внутри себя: «Господи! Я в тебя верю! Это ты меня послал за нею!»

– У нас ведь на такси денег нет? – спросила Алка.

– Нет, – тихо ответила Елена. – Но это ничего. Мы доберемся, а главное я тебе сказала. Павел Веснин.

* * *

Мария Петровна позвонила Кулачеву и все рассказала.

– Так удачно там оказалась Лена. Ей, видимо, кто-то позвонил.

– Маруся, – нежно сказал Кулачев. – У нее же нет телефона.

Он странно на нее действует. Самые невероятные вещи в его изложении упрощаются. То есть не так… Они ее не пугают.

– Я балда! – засмеялась она, напрочь забыв спросить, откуда Кулачев знает, что у Елены нет телефона.

– Маруся! – сказал Кулачев. Сиди дома. Я постараюсь приехать как можно быстрее.

– Ты меня там ждал?

– Я тебя там ждал, – ответил Кулачев. – Именно поэтому у меня запарка. Ради Бога, никуда больше не исчезай.

Это и есть самое главное на свете – не исчезать и ждать его. Она не знала, что так бывает. Смолоду было всегда некогда, поклонники ее «Алкиного возраста» отлучались навсегда не просто за опоздание, а за возможность его совершить. Покойный муж был четок и точен, как хронометр. Она этим гордилась, не признаваясь никому, что со временем это ее стало раздражать, как уже некое излишество. Она упустила время сказать ему: «Знаешь, это ничего – пять минут туда-сюда. В освобожденном времени можно передохнуть». Упустила сказать сразу, а потом уже было поздно… А сейчас вдруг осознала, какое это ни с чем не сравнимое счастье – ожидание. Стоять у окна, трогать занавеску, обнаружить пятно на подоконнике и оттереть его, и снова вернуться к окну, и поправить складки на тюле, и решить, что нужно его сменить, и вернуться к чайнику, и потрогать, не остыл ли… Глупые, забубенные дела и предметы очеловечивались, одухотворялись, они ждали вместе с ней, и она точно угадывала лифт, на котором он едет, подходила к двери, и ей казалось, что и дверь знает.

Он входил и говорил:

– Господи! Как же у тебя хорошо.

А как там у нее хорошо! Все старенькое, все скрипит. Единственное, что она себе позволяет – менять на окнах шторы, на это она разоряется, но ей это надо – нарядное окно. Правда, последнее время возникли проблемы. Нарядное окно как бы выбивалось из остального. Палас затерт. Кресла обтерхались, полированный шкаф вопиет, что стар и угласт, но по-прежнему блестит оглашенно… Тогда она покупает темную штору, а шкаф запячивает в тень… и получается хорошо! Замечательно, можно сказать…

– Когда ты переедешь ко мне, – говорит Кулачев, и она вся замирает, потому что знает: никогда. Она кладет ему ладонь на губы, он целует ее медленно и нежно и повторяет: – Когда ты переедешь ко мне…

Пусть он так думает. Даже того, что с ней уже случилось, слишком много для ее поздних лет. Она не приживется к чужим вещам, они не станут с ней заодно, чайники и веники.

Мария Петровна тщательно и не спеша вытирает пыль, мокрый половик покорно ложится у порога. Милые сердцу тряпки…

Она подошла к телефону и стала его протирать. Трубка спокойно урчала в руке, а она зачем-то дула в мембрану. И вот тут до нее дошли слова Кулачева, что у Елены нет телефона. Действительно нет. Сменщики сняли аппарат, а дочка свой старенький снять постеснялась. В их планах телефон первая покупка, у Марии Петровны на подходе одна халтура, за которую она получит нечаянные денежки и отдаст их целево – на телефон.

Тогда совершенно непонятно, как же могла узнать об Алке Елена, если все знал один Мишка? А телефона нет… Она никогда не говорила Кулачеву про это. Она вообще с ним о дочери и внучке старалась не говорить, ей не хотелось, чтоб он знал, что Елена хроническая неудачница, что Алка может заразиться этим от матери, и уже есть признаки. Зачем ему об этом знать? Ну разошлась – делов! На фотографии красивая женщина, а то, что она на себя сейчас не похожа, разве это тема для разговора с чужим мужчиной, даже если он Кулачев? Мария Петровна стеснялась слова «любовник». Вот такая она дура, хотя в какой-то своей статье писала (еще до Кулачева), что слово надо реабилитировать, что система старых табу должна быть смягчена, ибо процесс освобождения женщины от крепости все равно идет, так давайте скажем: любовник – от слова любовь, а любовь – это лучше зла и ненависти и прочее, прочее… Ее статью тогда повесили на доску лучших материалов, она получила гневный отлуп в письмах от несогласного народа и коллективную благодарность от сотрудниц какого-то НИИ. Но тем не менее, пропагандируя и просвещая, Мария Петровна Кулачева называла «мой друг», «мой хороший приятель», «один близкий мне человек», так и не иначе.

Тихо положив трубку на рычаг, Мария Петровна как бы перевела часы назад и стала пересматривать свою внутреннюю видеопленку дня. Вот они едут на машине, разворачиваются у Склифа, Сережа-шофер показывает на морг (дурацкая шутка), а за углом жмется к стене Елена. И смотрит она не на дорогу, по которой едут машины. Она смотрит совсем в другую сторону, у нее жалко висят волосы, она обхватила себя руками, и как бы внутренне стонет, и если бы Алка не закричала: «Мама!», они проехали бы мимо, и все! И, возможно, Мария Петровна так бы никогда и не узнала, что делала в этом месте ее дочь. Дочь, у которой не было телефона, что почему-то знает Кулачев, хотя знать об этом не должен вовсе.

Мария Петровна тут же набрала его номер, но было занято. Было занято и через десять, и через двадцать минут. А это достаточное время, чтобы успеть создать новую реальность и заселить ее людьми, и связать этих людей отношениями, и ужаснуться собственному творению.

Уже через полчаса Мария Петровна ехала на троллейбусе на дочкину окраину. Бесстрастный мозг отметил: она сегодня уже во второй раз пренебрегает своими интересами ради девочек. Днем она умчалась с Алкой, не придя на свидание, сейчас она едет к Елене, снова не дождавшись Кулачева.

«Вот видишь, – говорила она себе, – когда возникает проблема выбора, то его просто нет. Нет выбора – он или девочки. Девочки! Я сто раз от него откажусь, и еще раз сто, если на пороге встанут их интересы!» Какие интересы, всполошилась другая часть Марии Петровны, видимо, та, что была падка на мужские ласки и прочие дьяволом созданные штуки. Какие интересы? Он что, отбирает у них кров и дома? Что он делает против них? Но уже была взнуздана и стояла дыбом другая женщина. Та, что стыдилась постели, когда в нее входил Кулачев. Та, что отражением стыла в полировке угластого шифоньера, давясь гневом и протестом. Та, что ненавидела ту, которая почему-то знала эти распахнутые позы и радостно шла на поводу у другого тела. Полировка шкафа подрагивала от возмущения тени, которая тихо умирала в структурах древесно-стружечной плиты и уже не чаяла выйти из нее, а тут – на тебе – оказывается, пришел ее час. Это она гнала кругом виноватую Марию Петровну на край Москвы. И та ехала, и склоняющееся к горизонту солнце было омерзительно жарким, и люди дышали открытыми ртами, как умирающие рыбы в момент подтачивания ножа.

В сотый раз Мария Петровна ощупала ключи от Елениной квартиры, больше всего боясь, что придет, а той нет… Ну и куда она кинется дальше? На какой конец света?

Дома у Елены начались озноб и рвота. Так у нее бывало всегда от нервного срыва, от недосыпа, от неприятностей. Алка уложила ее в свою постель, которая оказалась неприбранной, и пошла ставить чайник. В большой комнате тоже ровненько лежала простынка и несмятая подушка, но на ней Елена явно не спала, а зачем-то постелила еще одну в ее, Алкиной, комнате и уж ее умяла будь здоров. «Его зовут Павел Веснин», – промурлыкала Алка. Факт занимал, царапал, возбуждал. С какой жадностью мать ткнулась всем лицом в эти жеваные простыни…

А с виду не скажешь! Ехала в троллейбусе как бесполый стручок, какой-то парень ей даже место уступил. Другой ему сказал: «Ты чё? Сел и сиди…» – «Больная же…» – ответил парень. Тихо так поговорили двое о ее матери, которая сидела, закрыв глаза, и лицо ее было стерто, как будто кто-то добивался его изничтожения. «Павел Веснин оказался сволочью, – думала свою мысль Алка. – А другого у матери и не могло быть. Все силы ушли на борьбу с отцом. Как в Чечне. Все разрушено, а победителя нет и не будет никогда. С таким ее опытом разве найдешь хорошего человека? Все ж запрограммировано на войну и уничтожение».

Алка сама по себе пришла к мысли, к которой многие не приходят никогда. Она боится войны потому, что потом бывает послевойна. Насмотрелась на видаке фильмов про все эти корейско-вьетнамско-афганские синдромы. Ужас ведь! Когда-то пришла домой, а родители лаялись по поводу обмена, отец весь красный, мать – синяя.

Она им тогда на полном серьезе сказала:

– А вы друг друга стингером! Стингером!

Отец сразу понял и ушел, хлопнув дверью, а мать, не расслышав ее слов, ходила за ней и спрашивала: «Что ты ему сказала? Что?»

Павел Веснин. Бедная женщина протянула кому-то руки, а он оказался Павлом Весниным. Она ей сказала: «Если я умру, запомни…» Чтоб его убить? Ну, ты даешь, мамочка… Я должна убить человека, потому что ты у меня простодырая, тебя можно извалять в простынях и бросить… Почему она поперлась в Склиф? Может, она его сама убила? Или, на крайний случай, сломала ему лицо? Ну что за бестолочь-женщина, ее дорогая мамочка! Что за бестолочь!

Алка открыла холодильник и присвистнула от удивления.

Такие деликатесы она, конечно, видела, их теперь полным-полно, но чтоб в их холодильнике!

Ты богатенький Буратино, Павел Веснин! Ты обкормил мою маму заморскими паштетами, и в троллейбусе ей потом, после тебя и твоей еды уступили место как умирающей. Ее с них рвало, с тебя рвало, Павел Веснин!

Она понесла матери горячий чай, но та крепко, прямо как-то безнадежно спала и даже свистела носом, ее длинная шея была вытянута как бы вверх, если бы дело не происходило на подушке. Алка укрыла мать пледом, пусть хорошо угреется, закрыла дверь в комнату и задумалась.

Уехать от матери она не могла, но бабушка вернется вечером, не найдет ее на даче и спятит. Значит, надо сейчас же идти к автомату и сказать, что она, Алка, в Москве, а бабушка пусть себе едет спокойно или спокойно остается – ее дела.

Алка сейчас и о бабушке думала плохо. Не в том смысле – у нее плохая бабушка, нет, это нет… Она думала, что бабушка передала своей дочери женское неумение, что, проживя в одиноком самолюбии всю жизнь, бабушка и Елену так воспитала, теперь эти две неудачницы начнут мостить и ей, Алке, путь… Есть такой закон – закон преходящей судьбы. «Так вот – фиг вам! – чуть не закричала Алка. – Я не позволю, чтоб первый попавший мужик крючил мне жизнь». И тут ее пронзила боль воспоминания о том, что было с ней не когда-то – сегодня… Ведь у нее тоже было… Было это обмирание и тяжесть внизу живота, и стыдная влага ног… Сейчас Алке казалось, что это она столкнула в воду этого типа, она устояла в этом оглушительном поединке, в котором действуют какие-то новые, неведомые ей силы. Они одновременно прекрасны и уродливы, слепы и зрячи, они одновременно слепоглухонемые, но из них вся сила, и страсть, и ум, и жизнь.

Так разве это можно побороть? Посмотри на опрокинутую мать! На ту девку на берегу, что распластанно лежала на одеяле пупком вверх, а всего ничего! – он водил по ее животу пальчиком.

Что же это за жуть, которая оказывается сильнее тебя?

«Никогда, никогда, никогда!» – клялась Алка, не подозревая неимоверное количество этих «никогда», мертво застывших в галактике, как застывает все, лишенное движения и смысла, а значит, и права жизни. Но она этого не знала. Сжав колени, сцепив кулачки, закусив губу, девочка клялась победить любовь, если она только посмеет победить ее.

Мария Петровна глазам своим не поверила, когда дверь ей открыла Алка.

– Новые дела, – сказала она сурово.

– Между прочим, – в тон ответила Алка, – я у себя дома.

– Где мама? – заозиралась бабушка.

– Спит. И не трогай ее. У нее дистонический криз, и ей надо отоспаться.

– С чего на этот раз? – У Марии Петровны, хоть и не хотела она этого, из глубины подымалось раздражение. Она считала, была уверена, что есть состояния, которые вполне подконтрольны. Что есть искушение распуститься, именно искушение, которому полагается откручивать голову. Человеческое должно быть выше нервного, а если ниже – лечись, молись, трудись, да что там говорить? Много чего есть супротив искушений.

– У меня горячий чайник, – сказала Алка, видя, как по лицу бабушки проходят тени ее плохих мыслей. Что ли она их не знает! – Возьми в холодильнике что-нибудь вкусненькое. Там есть.

Мария Петровна остро почувствовала, что голодна, хочет горячего чаю, в сущности, ведь с утра маковой росинки, считай, не было. Вот попьет и уедет на дачу, а Алка пусть как хочет. Она открыла холодильник и увидела, что он полон.

– Твоя мама транжира, – сказала Мария Петровна Алке. – Живет не по средствам.

– У нее щедрый мужчина, – ответила Алка, ей почему-то одновременно хотелось и уесть бабушку-экономку, и приподнять несчастную дурочку-мать. Щедрость-то была налицо!

Мария Петровна вытащила блестящую нарезку, испытывая чувство странного беспокойства. Холодильный товар почему-то взбудоражил, но она не могла понять причину. Уже когда сделала глоток чаю и потянулась к ломтику сыра, она сообразила, что именно такой набор ей пару раз привозил Кулачев. Один к одному. Мысль была чудовищной, но не невероятной. Вот почему Кулачев знал, что у Елены нет телефона. Он ее просто знал. Он здесь бывал. Щедрый мужчина.

В этот самый момент Кулачев подъехал к дому Елены. Он не обнаружил дома Марии Петровны и решил, что она могла податься только к дочери, этой крикливой и несчастной женщине, с которой он собирается породниться. Конечно, гораздо лучше было бы без нее, но, когда выбираешь себе судьбу, глупо рассчитывать, что она обломится тебе без приклада. Судьба – понятие множественное, в ней есть все про все, этот короб может оказаться с двойным, а то и с тройным дном. Ему как раз нечего Бога гневить, подумаешь, разведенная падчерица с девочкой-подростком. Кулачев засмеялся. «Главное, во имя чего трудности». Это был его давний девиз, так – поговорочка. Разве он знал смолоду, какое значение эти слова приобретут сейчас, в эти его, может, самые важные годы? Он не был знатоком поэзии, он был далек от «гуманитарных штучек», но одно стихотворение ему очень было по душе. В нем поэт называл времена года женскими именами. Он тогда был вовсю ходок, и получалось, что стихи как бы про него и они приподнимали неразборчивость если не до уровня философии, но уж до поэзии безусловно. Сейчас иначе. Сейчас не время имени… Сейчас имя – время. Время – одна Мария. Кулачев веселился над своими нехитрыми изысками, входя в лифт, а когда двери уже смыкались, их растянули сильные мужские руки, и в лифт ввалился черный, небритый, остро пахнущий человек. Он не посмотрел на Кулачева, а стоял к нему спиной, под несвежей рубашкой угадывалась сильная спина, и Кулачев подумал: это правда, что Россия пропадает со стороны мужиков. Они – ее горе, плюнувшие на себя мужчины, безвольные, неработоспособные, равнодушные, пьющие и спившиеся, от них идет этот остро пахнущий дух тоски и разорения.

Они вышли на одном этаже и шагнули в сторону Елениной двери и оба протянули руки к звонку.

Кулачев спохватился раньше.

– Я, кажется, ошибся этажом, – быстро сказал он и пошел вниз по лестнице, но тот, другой, тоже как бы что-то понял. Он смотрел вслед Кулачеву, черное лицо его не пропускало на поверхность брожение мысли там или сердца, но сделал он то же самое: пошел вниз по лестнице.

Кулачев шел и смеялся, что дурак и чуть не подвел женщину. И еще жалел Елену, что ее «пришелец» именно из тех, о которых он только что безжалостно думал.

Павел же Веснин спускался без мыслей и чувств. Весь день, с той минуты как он узнал, что Наташа умерла, его хватило из разумных поступков на телеграмму матери бывшей жены. А потом он себя потерял. Он не знал, что он делал день. Не помнил, где был. Сюда, к Елене, он шел автоматически, просто не было на земле другого места, куда он знал, что можно идти. Он забыл имена и фамилии своих приятелей, забыл, кто он сам… Во всяком случае, в метро у него спросили документы, и он не мог ответить, и молоденький милиционер сам достал из куртки его паспорт и сказал: «Иди, Павел Иванович, домой, а то заберу».

И он пошел сюда на автопилоте. Правда, куртки у него с собой уже не было. Значит, не было и паспорта? А у дверей появился какой-то мэн и тут же слинял. Так быстро – раз, раз ножками вниз. Умеют же люди… Веснин спускался как раз медленно, у лифта на перилах висела его куртка. «Странно, – подумал он. – Как она здесь оказалась?»

Он не помнил, что зацепился курткой, которую нес в руках, сам, а когда надо было притормозить лифт, выпустил ее из рук. Он взял ее так же равнодушно, как и оставил. Он только не знал, что мимо куртки брезгливо проходил тот самый «мэн» и думал об общей мужской порче и о том, что его она не коснулась, потому что он все рано понял, глядя на отца, дядьев, соседей, как метко выбивает их из седла некий безжалостный автоматчик. «Не дамся», – сказал он себе в свои пятнадцать лет. И не дался. «Не уважаешь?» – кричали друганы бати за пьяным столом. «Не уважаю», – ответил он. И помнит, как они стихли, застыли, олицетворяя собой какое-то просто космическое недоумение, но один, правда, спохватился и пошел Кулачеву наперерез с лицом уничтожителя, но в дымину пьяный отец сказал абсолютно трезво: «А ну сядь на место. Не тронь его».

Нет, Кулачев мог выпить, и мог выпить много, но у него не было к выпивке некоего почти мистического отношения как к особому действу, почти как к ритуалу. Ну не надо ему это: «уважаешь – не уважаешь», не хочет он впадать в пьяный оргазм, другой ему гораздо предпочтительней. И не будет он посредством пития разрешать душевные и политические проблемы и осуществляться в дурмане пьяной трепотни. Полстраны не знает, что жизнь стрезва вкуснее. Ну что за идиоты! И вино стрезва лучше, и водка. Стрезва! Стрезва! При осознании! Но кому это объяснишь?

Кулачев жалел Елену, что, видимо, бездарно, от тоски попалась в ловушку. Кого-то искала в Склифе, интересно, нашла ли? Но больше всего Кулачев беспокоился о Марии Петровне. Понимал все, даже ее возраст, в котором любой стресс – в масть, в яблочко. Ну как ее обезопасить, как ее успокоить, объяснить, что нельзя проживать жизнь дочери как свою… Пусть сама… У него есть сестра. Их мать называет ее «говноуловитель». Это по поводу ее избранников – один другого пуще. И ничего с этим не поделаешь, ничего… Улавливает именно это. Возможно, и Елена это самое слово?

Кулачев сел в машину и уехал.

Веснин же вышел из подъезда и пошел в сторону леса через горбатый мостик.

Мария Петровна проваливалась в отчаяние не быстро, постепенно. Она по дороге даже задерживалась на каких-то выступах, и именно тут ее подстерегали самые дьявольские мысли.

…Что Кулачев давно морочит им обеим голову, а где-то на стороне есть некая третья женщина, которой он, похохатывая, рассказывает о двух идиотках, матери и дочери, которых он имеет и в хвост, и в гриву, а они, одинокие бабоньки, тому и рады…

…А еще подрастает у дур девчонка. Та, третья, просто заходится от истории и побуждает, побуждает к подробностям. Это ведь возбудительно слушать, какие у тех дур колени и чем пахнут у них мышки. Рассказывай, Кулачев, рассказывай!

Мария Петровна была близка к обмороку.

– Что с тобой, бабушка? – спросила Алка. – Ты что, от чая прибалдела?

Алка думала про то, что бабушка «через холодильник» узнала про мамину тайну. Она же, Алка, знает и имя этой тайны, чего не знает бабушка. Хорошо бы ей сказать об этом, чтоб им вдвоем разведать подробности про Павла Веснина и этим подстраховать наивную мать. Что-то ведь с ним не так и связано с больницей. С другой стороны, хорошо ли выдавать материн секрет? А вдруг он женатик? Вдруг у него дети? Бабушка ведь пойдет с вилами наперерез, большей девственницы и ханжи Алка просто не знает. Бабушка – чистый экземпляр теории «в СССР секса нет». На нее посмотришь – вот сейчас, например, – чистый плакат «Старость – не радость», но Алка давно подозревает, что не радость у нее была всегда. Даже когда ее держали над травой. Бабушку родили не для радости, а чтобы сказку сделать былью. Представить страшно, что это такое! Сказку, радость, тайну перелопатить в забубенную унылую жизнь. Она ей как-то сказала про жуть этих слов, а бабушка как закричит: «Наоборот! Все наоборот!» Какой такой может быть наоборот? Если они так хором пели? Они такие и есть, губители сказок… И лицо у бабушки все топориком, все наточено. Думает какую-то свою плохую, уничтожительную мысль, а от вкуснейшего сыра только отщипнула, а в рот не взяла.

«Нет, бабушка! – думала Алка. – Не назову тебе имя маминого мужчины. Не понять тебе, старухе».

– Знаешь, – сказала Мария Петровна, – я, пожалуй, поеду на дачу.

– Угу, – ответила Алка. – Только мне на дачу тоже надо. У меня одно важное мероприятие. Давай напишем ей записку. Она долго будет спать, ты же знаешь, у нее всегда так…

Все взметнулось в душе Марии Петровны. Уедет Алка, и сюда придет Кулачев. А как это остановить? Как? Хотя разве Алка – помеха? Разве она сама от Алки не убегала как бы в универмаг, а на самом деле они уезжали в закрытую лесозону, куда Кулачев достал пропуск. В сущности, спасение в одном – открыть Елене глаза и сказать: «Я такая же, как и ты, дура. Он нас взял за так, голыми руками. Мы с тобой обошлись ему дешевле „Сникерсов“.

Но не сможет она ей это сказать! Не сможет! У нее самолюбие не то что в клочья полетело, оно превратилось в прах. Дунь – и нету его. Но пока она одна об этом знает, есть шанс выжить, нет, какая уж там жизнь… Продержаться хотя бы… Хотя бы до конца Алкиной школы. Елене одной ее не поднять. Цены чудовищные, как она их может бросить на произвол судьбы? Поэтому ничего она не скажет. Поэтому лучше не ждать, когда Елена проснется. Дело говорит Аллочка. Они напишут записку.

– Давай пиши, – сказала Мария Петровна Алке.

– Если найду бумагу, – ответила Алка. – Мы же все повыбрасывали.

«Мамуля! – писала Алка. – Мы с бабулей уехали на дачу. Отсыпайся и за нас не волнуйся. Веди правильный образ жизни. Алка».

Мария Петровна взяла ручку и приписала: «Бойся данайцев, дары приносящих».

– Это ты про что? – спросила Алка. – Про пищу?

– Про жизнь, – ответила Мария Петровна.

– Господи! – закричала Алка. – В кои-то веки у матери появился кто-то. А ты тут же с ружьем наперевес. Она что, чурка?

– Что? – спросила Мария Петровна.

– Бабушка! – сказала Алка, глядя в застывшие глаза «девственницы и ханжи». – Зачем мир поделен на мужчин и женщин и они спариваются и трахаются каждую секунду на этой земле? Они что – все распутники? Или тебе обидно, что ты уже не с ними?

Мария Петровна хотела ударить Алку, собственно, этого она хотела больше всего, ударить больно, пусть до крови… Но, спохватившись, резко открыла дверь и выскочила из квартиры.

Пока Алка запирала дверь, а потом возвращалась проверить, выключила ли она плиту, потом посмотреть на спящую Елену, одним словом, пока она спустилась вниз, Марии Петровны нигде не было.

Алке было до слез ее жалко. Она готова была убить себя за слова, которые сказала, ляпнула. Ну кто их знает – то поколение, может, они действительно могли без секса, хоть и жили вповалку? Сама же бабушка рассказывала, как вышла замуж «зашкаф». Так и говорила как бы одним словом «замужзашкаф». Она, маленькая, не понимала выражения и спрашивала: «А когда ты вышла за дедушку?» Это была их семейная байка, ей потом объяснили про коммуналки, бараки и прочее. Однажды Алка ходила в гости в коммуналку. Ей понравилось, весело. Только в туалете очень пахло, и толчок был весь в желтых подтеках. Комната, в которой она была в гостях, была перегорожена шкафом и еще стеллажом. Интересно ли спать за шкафом? Она принесла домой на платье клопа, и мама так разверещалась, что она долго плакала, потому что принесла его не нарочно и раздавливать клопа было жалко.

– А что с ним делать? – спросила мама. – Скажи, что?

– Пусть бы жил в банке, – сказала она. Тогда ей было восемь лет. Потом она стала кое-что понимать, когда однажды ночью, испугавшись, прибежала к родителям и увидела это.

Видение преследовало ее много времени, она не знала, как с этим быть, и поделилась с лучшей подругой, той самой, из коммуналки. И та сказала, что она это давно видит и слышит, потому что бабушка и дедушка за шкафом делают это очень громко, а папа с мамой потише, но все равно она всегда про это знает, потому что дрожит стеллаж, на котором стоит прабабушкин протез в стакане.

– Какой ужас! – сказала Алка.

– Здрассте! – ответила подруга. – А зачем же тогда жениться? И я буду, и ты…

– Я не буду, – твердо сказала Алка. – Точно не буду.

– Кто так говорит, – засмеялась подруга, – раньше всех начинает. Мне это мама сказала.

Несколько месяцев Алка жила в отвращении к взрослым. Она все время представляла «эти места», красные, мокрые, вспухшие. Только у бабушки было хорошо: уходило видение. Бабушка была сухая, белая и ровная.

Когда же совсем во всем разобралась, отец с матерью стали свариться по-черному, мать приходила ночевать к ней в комнату, ёрзалась, плакала. И Алка думала: пусть бы они спали вместе и делали это, только бы мама не плакала. Потом стала мечтать о другом, о том, чтоб мать «поскорее выросла», чтоб ей стукнуло лет тридцать восемь, тогда уже это не нужно, потому что совсем противно, когда голые старики…

А сейчас, садясь в троллейбус, Алка страдала, что обидела бабушку ни за что. Она у нее чистенькая, аккуратненькая, уже десять лет как вдова, она «не по этому делу», и это замечательно, а на язык выползло хамство, проклятый язык…

Она поискала и не нашла бабушку на перроне. Значит, уже уехала или увидела ее, Алку, и прячется, чтоб не сидеть рядом. «Я ей скажу. Бабушка! Я гадина. Я сегодня гадина с самого утра. Если хочешь, расскажу почему…» Конечно, она захочет. Она живет ее интересами. Когда Алке будет пятьдесят, она тоже будет жить интересами внуков и будет им все прощать. Во-первых, потому что молодым надо прощать. А во-вторых… Во-вторых, ей будет интересна их жизнь. Как у них там внутри все колотится без выхода наружу и от этого все происходит.

Электричка пришла почему-то с опозданием. И в Мамонтовку Алка поехала в ночь.

* * *

Из подъезда Мария Петровна резко повернула налево, к лесу. Она не хотела встречаться с внучкой, она хотела побыть одна. На горбатом мостике пришла совершенно здравая мысль: увидеть в продуктах лицо Кулачева – признак явной идиотии. Это же не время меченых кремлевских пайков. Поди и купи, что хочешь. И про отсутствие телефона она могла сама ему сказать и забыть. Но вот тут и настигала ее главная, будоражащая мысль: она просто-напросто боится его потерять. Приятные во всех отношениях отношения («вот я уже и синоним не подберу») без ее ведома выросли во что-то другое. «Не хочу! – почти закричала Мария Петровна. – Не хочу ревновать, бояться, озираться. Не хочу! Такую цену я платить не буду». – «Будешь», – ответил некто. И она побежала, как бы убегая от этого некто, но он бежал рядом и, дыша ее сбитым дыханием, повторял: «Будешь! Будешь! Будешь!»

Она едва не наступила на лежавшего на дороге мужчину. Он прижался животом к земле, зарывшись лицом в траву, и спина его нервно дрожала – сомнений быть не могло, от плача, от слез в траву, в землю, в Землю… Девять из десяти женщин рванули бы назад – вечер, лес и лежащий мужчина. Но Мария Петровна была в тот вечер той самой десятой, которая присела на корточки и положила руку на вздрагивающую спину. И почувствовала, как она закаменела.

– Перестаньте, – сказала Мария Петровна мужчине, – а то я начну вам подвывать.

– Уйдите, – сказал он ей тихо. – Уйдите немедленно.

– Ладно, – сказала Мария Петровна, выпрямляясь, – ладно. Конечно, уйду, куда ж денусь? Только вы это бросьте, слезы. Выход всегда есть, всегда! – Ну а что еще она могла сказать? Она ведь сама искала выход, она, можно сказать, стояла в очереди за «выходом из положения». Жалкость эгоизма в том и состоит, что видишь только собственную амбразуру, в нее, как идиот, пялишься и, как идиот, гибнешь от скудости виденного.

Поэтому, когда мужчина повернул свое черное лицо к Марии Петровне и стал смеяться, ей стало страшно от этого смеха-ужаса, от черноты его рта и как бы остановившихся в точке времени глаз.

– Вы знаете выход оттуда? – смеялся он.

– Откуда еще… – начала было Мария Петровна, все еще зацикленная на своем и автоматически накладывающая свое на чужое, но разверзся морок, и стыд охватил ее с ног до головы. «У него кто-то умер. Вот горе так горе. Господи! Как же не стыдно прикасаться к нему рукой и лопотать чушь, да как же можно быть такой слепой и бездарной».

Она села рядом с ним на землю, земля ответила ей холодом, и она подумала: «Простыну!», но не встала, даже не приподнялась.

Он ей сказал:

– Встаньте. Земля в лесу сырая. Прихватит.

Хотелось сказать глупость: «Вы же лежали». Но устыдилась вновь возникшей попытки как бы сравняться с ним в горе. Сообразила, кретинка, вовремя низкость своих проблем.

Приподнялась, пересела на поваленное дерево, он же остался сидеть, и руки его, большие и сильные, безвольно висели между колен.

– Извините, – сказала она. – Я к вам пришла из собственной дури… Семейные дела, говорить не о чем. Мне не нравится, что вы тут один. Давайте уйдем отсюда вместе.

– Да мне некуда, – сказал он.

– Ну… не знаю, – ответила Мария Петровна. – Поедемте со мной в Мамонтовку.

– Спасибо. Мне надо быть здесь. Я должен встретить ночной самолет.

– Тогда поедемте ко мне домой. Когда у вас самолет?

– В полночь.

– Как раз успеете принять душ. Извините, но у вас бомжеватый вид.

Он пошел за ней покорно, Мария Петровна, правда, вся вибрировала, и хоть она была той самой из десяти одной, ей сейчас хотелось бы быть с большинством, но получалось все, как получалось. Она сама пошла в лес. Она сама навязалась человеку. Она сама его позвала.

Значит, так тому и быть. Алка переночует одна, не маленькая. И пусть поразмышляет над собственным языком. Кулачев, наверное, ее искал, но она рада, что он ее не нашел. Рада! Надо кончать этот роман, чтоб потом не рыдать в землю от горя. Она и так попалась крепко, но не до такой же степени, черт возьми! Конечно, Кулачев не был у Елены и не мог быть, но эта безумная фантазия помогла ей осознать степень ее зависимости от него, степень его необходимости в ее жизни. «А что я ожидала? У меня что, этих романов было не считано? Он только и был один. Как единственный ребенок. Все у меня по одному. Одна дочь. Одна внучка. Один Кулачев. Так что же теперь – кинуться во все тяжкие? Вот веду за собой мужичка, нашла в лесу, подобрала, все творю собственными руками».

Так они ехали, Мария Петровна с ощущением какой-то бездарной катастрофы, а Павел Веснин тихо и покорно.

Она сразу отправила его в душ, а потом достала новую рубашку, которую купила для Кулачева, но отдать еще не успела. Строгая темная рубашка в тоненькую полоску.

– Потом вернете, – сказала она, – а я постираю вашу. И не говорите ничего, не говорите! Я веду себя абсолютно как идиотка, знаю без вас. Поэтому облегчите мне бремя моей идиотии – подчинитесь ей. Еще я вас попою чаем, и самое время будет ехать к самолету.

Они не разговаривали. Он выпил чашку чая без ничего и пошел к двери.

– Я бы сказал вам спасибо, – сказал он у порога, – но я не верю в слова.

– Я тоже, – ответила Мария Петровна с излишним значением.

Она замочила в тазике его рубашку. Она ни разу не стирала Кулачеву. Не стирала зятю. Миллион лет прошло с тех пор, как она что-то стирала мужу. Она расправила в воде черный от грязи воротничок, почувствовала острый запах мужского пота. И ее просто скрутило желание, тоска по Кулачеву, по его рукам, губам, по его запаху совсем другому, но тоже временами острому и сильному. «Нет! – сказала она себе. – Нет! Надо рвать сейчас, пока я еще хоть чуть-чуть сильна. Потом не сумею… Стану подозрительной, начну быстро стареть, ну сколько там у меня лет до того, как бросится в глаза разница в возрасте? И вслед скажут… Ведь обязательно скажут… А я буду как бы не слышать, а слышать буду, всегда и всюду, даже тогда, когда все будут стоять с замкнутыми ртами. Я буду слышать сквозь них».

Раздался телефонный звонок, и она сразу схватила трубку.

– Слава Богу! – услышала она голос Кулачева, – а я уже на дороге в милицию. Я сейчас буду!

– Нет, – закричала Мария Петровна. – Нет! У меня Алка.

– Ты не ошиблась? – тихо спросил Кулачев. – Ты уверена? Алка сидит на террасе в качалке и ест яблоко. Я ей, между прочим, представился.

– Все равно, – отчаянно сказала Мария Петровна. – Все равно. Не приезжай!

– Тебе что-то наплела Елена? Так?

– Значит, продукты все-таки у нее твои?

– Мои. А чьи же?

– Вот и все! – сказала Мария Петровна и положила трубку.

«Он приедет, и я его не пущу, – твердо решила она. – Я лягу костьми».

Цена наших намерений ничтожна.

Кулачев был через полчаса, и она его впустила…

Елена проснулась ночью от странного сна.

…Темное поле. По полю идет Павел Веснин и странно вертит шеей, как будто ему мала рубашка. Ему навстречу идет женщина, и Елена понимает, что она идет его убить. Ей надо добежать до них, чтобы успеть оттолкнуть – Веснина ли, женщину, главное, чтобы пуля (она знает, что это будет пуля) пролетела мимо. Но когда она почти добегает, она видит, что вокруг дети, и если пуля пролетит мимо намеченной жертвы, она попадет в кого-то из детей. Как бы нет выбора… Нет выбора… На этом месте она проснулась с абсолютно ясной головой и стала думать, что бы это значило, потому что не значить ничего такой сон не мог. Кто-то ей говорил из «сестер-вермут», что именно такие, многозначительно образные сны как раз ничего и не значат. Глубинную информацию, тайное знание таким сно-кинематографическим языком не передают. Вещие сны – таинственны, закодированы… Она вспомнила, что их «рубильник» так просвещала, когда они завели в отделе «сонник», и уже на третий день от частого употребления он рассыпался на отдельные странички. Мадам Счастье смеялась над ними, но они как проклятые разыскивали нужные странички друг у друга.

Но что-то надо было делать с мыслями сна… Эта женщина, которая хочет убить Веснина, его жена? Хотела убить бывшего мужа и попала в дочь? Приличная чушь. Елена встала, обнаружила в кухне записку. Прочитала материну приписку. Она была здесь? Она остерегает ее? От ее же поклонника, принесшего дары? Он просил ее не говорить. Кто он ей, чтобы выполнять его просьбы? Просто ей вчера было не до матушки, прости меня Господи! Вообще не до кого. Она, например, так и не знает, где и как ушиблась Алка. Не спросила, мама называется. А дочка как раз – что абсолютно непонятно – была к ней внимательна, ласкова. Елена вспомнила Алкины руки, когда она укрывала ее. И как она на нее смотрела, такая взрослая, понимающая… Храни ее Бог, девочку мою! В конце концов, никого у нее в жизни, кроме дочери, нет. Ну, еще мама… Но у мамы она никогда не была на первом месте, а теперь у нее, как оказалось, роман. Вот уж чего она в жизни не ожидала. Был период после отца, когда она даже хотела, чтоб у матери кто-то появился. Мать тогда очень влезала в ее личную жизнь, а уж возникали разные мелкие проблемы с мужем, и мать исхитрялась приходить к ним именно в плохие дни и давала им обоим советы исключительного научно-теоретического свойства, отчего они с мужем просто заходились от злости. У матери тогда была одноклеточная сверхидея – убежденность в разрешаемости любых проблем. Интересно, думает ли она так и сейчас? Доросла ли она до простой, как мычание, мысли, что не все в жизни решается от усилий мозга и не все имеет ответ. Елена знает это давно, и ей даже стало легче, когда она это поняла и перестала биться в стенку, ожидая растворения дверей. Вопросов нерешаемых куда больше, чем их противоположных братьев. И самые большие трагедии возникают тогда, когда пытаются расколоть проблему дубьем, ружьем, вместо того чтобы оставить все как есть.

Конечно, трудно признать, как мучительно жить рядом с тем, что не дается тебе в разумение. Значит, надо смириться. Это она так говорит Алке. Как умная. Алка кричит на это, как глупая. Мама говорит, что все в конце концов познаваемо. Она же думает и понимает одно, а поступает глупо, истерически. Она во все вяжется, вмешивается…

Муж сказал ей: «Ты не просто тяжелый человек. Ты сама себе крест». Это было сказано в их хорошую минуту, в плохую и не такое говорилось.

Елена разогрела среди ночи чайник. «У меня сбилось время», – подумала она. Она взяла ту чашку, из которой пил Павел Веснин. Это, конечно, игры воображения, но она чувствовала запах и вкус его губ на кромке. Нахлынуло все то, что было той ночью, несообразное ни с чем счастье-горе. «Я не решусь его искать, – подумала она. – Если бы его дочь осталась жива, если бы, если бы… Но она умирала, а мы любили друг друга, и он никогда мне этого не простит».

Но почему надо не прощать любовь? В ней всколыхнулся протест. Это была любовь, я знаю, не похоть, не траханье, не секс, черт его дери, именно любовь, совпадение.

Но совпадение – рай, наслаждение, а в этот момент из девочки уходила жизнь, душа… В этот последний миг к ней не пришла отцовская любовь и сила, она была в другом месте и отдавалась тебе, твоей распахнутой плоти, всей целиком, в распущенных постромках.

С этим не поспоришь, думала Елена. Она поняла, что никуда больше бегать не будет, что надо жить, как если бы этого с ней не было, жить ради Алки, которой она будет еще долго нужна.

И еще надо разобраться с матерью. На этой мысли Елена почувствовала легкое возбуждение. Вот она в свои тридцать пять способна же перекусить в себе – какими бы они ни были прекрасными – чувства и ощущения, способна же! Значит, надо объяснить и матери, что климакс – вещь опасная, коварная. Это у нее последнее возбуждение. Пожалуйста, попользуйся! Но так, чтобы никто не знал и не смеялся и чтоб этот тип не смел ни на что рассчитывать.

Одним словом, в ту ночь все вернулось у Елены на круги своя. Она завязала себя узлом, взнуздала злость и агрессию и почувствовала даже некоторое удовлетворение. Простыни, на которых спала, положила в стиральную машину. Прибрала Алкин диванчик. Чашку со следами запаха и вкуса хотела выбросить, но потом передумала. Хорошая чашка, с какой стати? Просто надо ее засунуть в глубину шкафчика, чтоб под руки не попадалась.

Над лесом поднималось солнце, в нем ощущалась какая-то нервность, как будто у светила было плохое настроение. Елена легла на свое место доспать. Она заснула быстро, и ей снова снился Веснин, идущий по полю в тесной рубашке, но никто не хотел его убить, и не было никакой женщины и никаких детей. Он был один и все шел и шел, вертя шеей в неудобном воротничке. Он шел ей как бы навстречу, но и как бы от нее. Шел, шел и исчез. Елена не знала, что плачет во сне. Но оно ведь и лучше – не всегда все о себе знать.

«Да!!! – сказала себе Алка, когда уехал этот потрясный мужик. – Да!!!»

…Приехав в Мамонтовку, она ждала – что-то должно произойти. Обязательно. Она озиралась на автобусной остановке, ища это нечто, с которого все пойдет и поедет… Но ничего не случилось. Автобус пришел полусонный и ехал еле-еле, и люди в нем были вялые, как опущенные в воду. Дома она села на террасе, глядя на то место, где еще утром были качели. Теперь их не было. Никаких следов. Мишка постарался на славу, даже песочком это место присыпал. Она думала: вот уж он появится непременно. Но он не появился. Алка пошарила в холодильнике. Увы. Надо было пограбить мать. Тут было молоко, гречневая каша, кусок забубенной колбасы. Алка сделала себе яичницу, а потом села с яблоком в качалку.

Ничего не происходило. Ожидание события было так сильно, что отодвинуло куда-то в сторону все мысли. И о том, что случилось с ней сегодня, и о матери, у которой что-то плохое (как она, бедняжечка, стояла на Грохольском) и что-то хорошее (см. в холодильник), и о бабушке, которую она обидела, но за дело! За дело! Вешает на уши спагетти про некую как бы жизнь, где главное не мужчина-женщина и то, что между ними, а какие-то бездарные идеи про смысл жизни, про место в жизни… Какое место? Какой смысл жизни, кроме самой жизни? Алка ошеломилась открытием, ведь правда!.. Она спросит бабушку: «Ну скажи мне, скажи… Разве смысл можно выучить и вставить в жизнь? Так я запросто могу вляпаться в чужой смысл! Например, в твой, который мне не подходит». Все это промелькнуло в голове пунктиром. Эдаким чуть-чуть…

Ожидалось событие.

Не так уж мы несведущи о том, что с нами будет.

Алка ждала события, и на ступеньках террасы объявился классный мужчина, из тех, что выходят из собственных хороших машин, а не из ломаных автобусов. Алка уставилась на его туфли.

– Такие шузы по земле не ходят, – сказала она ему. – Вы мамин бой-френд?

– Я это самое слово твоей бабушки, – засмеялся Кулачев. – Я сяду, а ты заешь мою информацию яблоком. – Он сел и стал ее разглядывать насмешливо и с интересом.

У Кулачева был взрослый сын, с которым он не жил никогда. На первом курсе, приехав в Москву из Челябинска, он познакомился с хорошенькой киевлянкой. Группа была в основном московской, и провинциалы стайкой сбились вокруг Симы Волович. И очень скоро обнаружилось, что их компания куда интересней. Девчонки были начитанные как черти, а все парни были с идеями. Сима выделила Кулачева. За особую «неординарность», а уже его дело было всячески это доказать. Оба они выбились в комсомольские лидеры, и к концу года стало ясно: Москва и москвичи взяты голыми руками, а Сима беременна. Летнюю сессию она уже сдавала в широком балахоне, а Кулачев все сочинял и сочинял письмо родителям, чтоб «не убить сразу». Сима родила мальчика в конце августа, в Киеве. Родители просто выхватили у нее из рук ребенка, чтоб «девочка спокойно кончила образование», а расписались они в Москве уже после рождения сына. На каникулах в Челябинске (Кулачев даже не ездил в Киев, пока они не были расписаны) он промямлил что-то родителям, те сказали, что он идиот, и у него не хватило ума это оспорить. Потом, когда уже расписались, стали ездить в Киев часто, почти каждый месяц. Мальчик прекрасно рос, кормясь из бутылочек. В Москве они снимали с Симой комнатку на Дмитровском шоссе. И все было бы ничего, не случись этого поветрия уезжать в Израиль. Симины родители просто спятили от этой мысли. И хотя понятие об образовании почти в каждой еврейской семье является главным, старые Воловичи сказали: «И там не дураки живут. И там есть институты. И там примут такую круглую отличницу».

В общем, машина закрутилась. Кулачев приехал в Челябинск и косноязыко обрисовал перспективу.

– А как же мы? – спросил отец. Глаза у него стали какими-то детскими и беспомощными, а вот мама как раз вся напряглась и зажелезнела.

– Если им там будет лучше, – сказала она, – то мешать не имеем права.

Из отца вырвалось какое-то не то шипенье, не то свист, слова обронялись без связи, просто так слова, а не фразы и предложения.

– Родина… Твою мать… Кормили-поили… Серп… Яйца… Батя… В гробе… Маца… Щи… Наше… Еще заплачешь… Затянет…

Кулачев не знал, ни что сказать, ни что делать. Все бессмысленные дурьи слова отца были ему понятны, а вот мать, которая «не препятствовала», понятной как раз не была. Они ведь ни Симы, ни внука так еще и не видели, ситуация, прямо скажем, не очень, но на несвязные слова мужа мать ответила так: «Там он не сопьется, там этого в заводе нет. Евреи – люди, конечно, не простые, хитрые, но надёжи в них больше. Они хоботком, да в дом, хоботком, да в дом… А у нас все промеж рук и мимо счастья».

Почему-то эта фраза «мимо счастья» остро задела Кулачева и сыграла как раз не ту роль, на которую была рассчитана. Хоть он и разглядывал на карте эту загогулинку по имени Израиль, эту крошечку-хаврошечку земли, мысль, что их жизнь с Симкой, веселая, интересная и страстная, все-таки, как сказала мама, «мимо счастья», где-то там внутри внедрилась. Из Кургана на все эти израильские идеи прилетела старшая сестра Алевтина. Сима на пороге с ней столкнулась, чмокнула в щеку – и в Киев. Алевтина все оглядела, все понюхала.

– К чему ты принюхиваешься? – спросил он.

– У вас не пахнет дитем, – сказала она.

– Так он же в Киеве, – засмеялся Кулачев.

– Знаешь, – грустно сказала сестра, – ты это не поймешь… Но отец, который не знает, как пахнут первые пеленки его ребенка, так отцом и не станет!

– Господи! – ответил Кулачев. – Какие семьи распадаются, все в запахах по маковку… А мы живем.

Но что-то в словах сестры было… Было…

Когда он приезжал в Киев и брал на руки хорошего крепкого малыша, он не испытывал ничего, кроме смущения и растерянности.

Поэтому, когда встал вопрос ребром и он виновато и робко сказал о своей неуверенности, Сима подхватила это без всякого отчаяния. Более того, она как-то трезво сказала:

– А с чего тебе туда хотеть? У родителей моих – идея, у меня любопытство и сын, у тебя должна быть я, ребенка ты не знаешь, но одна я маловато, да?

– Нет, – закричал он, – не маловато. Но я имею право на сомнение?

– Еще как имеешь, – ответила Сима. – Но чтоб не иметь тебе от нас неприятностей, надо развестись. А то сожрут тебя патриоты. А если затоскуешь – приедешь.

Так они и расстались. Были письма-записки. Фотографии. Все реже и реже. Он съехал с квартиры на Дмитровке. За принципиальность в поведении с отщепенцами получил место в общежитии. И что там говорить – не было тоски о жене. Было недоумение – что это было у него с Симой?

Потом встретил Катю, красивую, умную. С ней было приятно показываться на людях, и все остальное тоже было высшего разряда. К тому времени Кулачев уже был большим специалистом по женской части. Имел свои особые пристрастия – маленькую грудь, например. Не любил «в процессе» кричащих и говорящих. Предпочитал затемнение. Не любил голых хождений в холодильник за куском колбасы. Не любил, когда к нему лезли языком в рот. Потом ему объяснили, что он последователь европейских способов, а американские ему не подходят. «Неужели? – смеялся он. – А я сроду считал себя интернационалистом».

Катя до него тоже прожила бурную жизнь, получилось, что оба избегались и подустали. Они получили маленькую двухкомнатную квартирку в Останкинской деревне. Жизнь стала обретать принятые формы. Ездили к родителям в Челябинск, Катя всем понравилась, из Кургана туда же на денек прилетела «на просмотр» Алевтина, сказала, что Катя – женщина видная, товарная, но надо быстро рожать детей, потому что статистика нехорошая, когда перворожденный поздний. За это выпили всей семьей.

А уже в Москве Катя сказала, что с детьми бабушка надвое сказала: у нее отрицательный резус и были аборты, так что пусть «твоя родня на внуков особенно варежку не разевает. Одного, конечно, я вылежу… слышишь меня? Вылежу. Выносить не смогу». «Могла бы сказать раньше», – вяло подумал Кулачев. Катя не обманула. У нее подряд было два выкидыша, а потом она сказала, что не хочет получить из-за всех этих дел злокачественную анемию. У нее и так гемоглобин такой, что ниже уже не живут.

Пока суд да дело, Кулачев как-то признался себе, что и этот брак у него «мимо счастья». Был хороший, гостеприимный дом, машина, поездки туда и сюда, вместе и порознь, а потом как-то естественно вписались в интерьер другие женщины. Одни возникали на раз, другие подзадерживались. Был ли кто у жены, он не знал и не хотел знать. Но предпочитал, чтобы не было. Ведь тогда надо было бы что-то решать… Свой блуд Кулачев воспринимал философски, куда, мол, денешься, а вот измену жены, понимал, вряд ли смог бы принять. Однажды, в их хорошую минуту, Катя сказала:

– Знаешь, если у тебя где-то завяжется ребенок, то я пойму. Но об одном прошу, чтоб без обменов, разменов… Чтоб мы с тобой лицо не потеряли на метрах и тряпках.

– О чем ты говоришь? – засмеялся он. – Какой ребенок? Уже почти сорок, могу и не вырастить…

– Это да, – сказала Катя. – Вас Всевышний просто расстреливает на ходу.

– Только не Всевышний, – ответил Кулачев. – Сатана.

– А он кто? Разве не всевышний? То же самое. Только другая контора. Параллельная структура.

Когда это было? Лет пять тому.

У него тогда никого не было, потому что он вовсю вошел в новые дела, крутился в политике. Жизнь ему нравилась, была пряной, разнообразной. День не походил на день, а выкидывал все новые коленца. Но Кулачеву это было интересно. Откуда-то появился новый тип девчонок-умех, лет по семнадцать, но с опытом парижских нана. Поинтересовался. Оценил. Одна дама, по нынешним меркам старуха, за тридцать, как-то зацепила его, и по тому, как занервничала Катя, понял: со стороны подруга являет собой опасность. Посмотрел внимательней – пожалуй, сорокалетней Кате страшновато, а вот ему – нет. И хоть впивались в него инструментально тонко, Кулачев понимал все: и куда ужален, и зачем, и как глубоко. Он дарил любовнице дорогие подарки, жалея ее за бесполезные старания. И Кате дарил тоже: за беспочвенные страхи.

В то же бурное время в Москве объявилась Сима и сын. Сима стала толстой шумной еврейкой, у нее, кроме старшего, было еще трое детей. Она как-то катастрофически забыла Москву, вечно попадала не туда, приходила от всего в ужас, старых однокурсников не признала, но зато всех учила, как надо жить. Это было и смешно, и глупо сразу, а вот сын, которому уже было двадцать пять лет и он уже имел сына, оказался самое то. Мало того, что он был внешне невероятно похож на отца, но они совпадали по вкусам, пристрастиям, просто по способу мыслить.

– Ты мне понравился! – сказал сын в аэропорту. – Я буду к тебе прилетать.

– Ты мне тоже!

Они обнялись и стояли долго, и Кулачев нюхал запах своего сына, родной запах. Сын пахнул соками этой земли, что бы там ни кудахтала Сима. Они не могли оторваться друг от друга, хотя Кулачев не видел, как он рос и вырос, не женил его и не нес на руках уже сына, но – поди ж ты – оторваться они не могли.

Когда же увидел копошащуюся с баулами и чемоданами женщину, которая о чем-то его страстно просила, не сразу сообразил, что она и зачем. А, вспомнил! Сима – когдатошняя жена.

Несколько дней жил с ощущением дыры в сердце, в которой высвистывает ветер. Не то чтобы он секундно пожалел, что не уехал тогда в Израиль, и не то что надо было костьми лечь и не отпустить тогда Симу. Совсем другое… Он понял: что-то важное и нужное прошло мимо. Проклятое «мимо счастья», что ж оно его настигает и настигает? Он тогда внимательно посмотрел на свою любовницу, а слабо, мол, ей родить? Та, как почувствовала, сообщила, что вставила новую спираль. Кулачев засмеялся, а дура обиделась.

– Что в этом смешного?

– Ничего, ничего, – ответил Кулачев. – Молодец.

– Вот именно, – ответила она. – Я пилюли не признаю. Химия. А ты не любишь презервативы.

Дырка в сердце почти заросла, редко-редко из нее тянуло колючим сквознячком, но организм явно шел на поправку, когда порог его кабинета переступила женщина, на лице которой был написан сразу настойчивый испуг и тщательно скрываемое презрение. Большие светлые глаза были, как он тогда сразу подумал, не по возрасту живые и не совпадали с бледным, опущенным ртом со стертой помадой. Ей можно было дать и шестьдесят, и тридцать. Женщину как бы не покидал возраст, и тот, что был прожит, и тот, что должен настичь. И то, что она не умеет оставлять за порогом свои большие лета, а пришла с ними вся, тронуло Кулачева как некий женский нонсенс. Он подписал ей все ее дурачьи бумаги на приватизацию дачного домика, подписал, можно сказать, не глядя, он хотел, чтобы она улыбнулась и убрала это свое презрение к чиновнику, который, по ее мысли, должно быть, вытирает под столом лапу, чтоб взять с нее мзду ли, презент, благодарность… Кулачев взяток не брал из чувства брезгливости, но знал, что их берут почти все и что это устойчивое свойство ли, признак русской бюрократии даже как бы смазывает машину жизни и помогает ей двигаться в нужном направлении. Ну что тут поделаешь с нами – наоборотным народом?

Женщина, которой по паспорту было пятьдесят четыре, не улыбнулась – засмеялась. Нервно. На лице ее проступило такое удивление, такое непонимание случившегося, что Кулачев решил при случае набить кому-нибудь морду. Ну не знал он, не сообразил другого способа разрядиться от этого ее потрясения, что ей, неизвестной, «неблатной», взяли и подписали бумаги… За так…

…Сейчас он разглядывал ее внучку. «Слабо, – думал он, – слабо и ей, и ее матери повторить бабушку. Им до нее расти и расти».

Алка дожевала яблоко и выбросила огрызок.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Сорок шесть, – ответил Кулачев.

– Все спятили, – вздохнула Алка. – Значит, мой жених сидит сейчас в песочнице…

– Ты мне лучше скажи, – засмеялся Кулачев, – где твоя бабушка? Я ее потерял.

– Я тоже, – ответила Алка. – Мы с ней поцапались у матери, и я не стала ее ждать. Думала, она подгребет сама. Не приехала.

– Ты не смей ее обижать, – сказал Кулачев.

– Кто кого, – ответила Алка. – Но учить меня не надо… Во-первых, я этого не люблю, во-вторых… – Она запнулась, потому что готовилась сказать дерзость, но вдруг поняла: запас их на сегодняшний день кончился. Доскребла до донышка все хамство, и плещется в ее душе нечто совсем травоядное, какая-то безвкусная жалость к людям-идиотам и мутноватая, не прополосканная в нужных водах печаль… И эти малокачественные ингредиенты души разворачивают ее в ином направлении… И в этом неведомом месте почему-то хочется плакать. Взять того же Мишку… Знал же, что ее увезли в больницу, должен же был примчаться, выяснить, жива ли она? А не пришел… Не примчался… И бабушка не приехала, оставила одну… Никому она не нужна. Зато этот, в шузах, на которые у ее папеньки сроду не было денег, волнуется о старой женщине, но не потому, что она старая, а потому, что она его любовница. Как это переварить?

«Бой» же встал, стряхнул со штанов невидимые пылинки и подмигнул ей.

– Ладно, девушка, – сказал он. – Я рад, что я со всеми вами познакомился. Когда-то надо было.

– Ага! – ответила Алка, сглатывая слезы о своей неудавшейся жизни. Лучше бы ее убили качели.

А в это время Мишка тяжело выходил из-под наркоза. Дело в том, что после того, как он старательно затоптал место бывших качелей, присыпал его песочком и пошел домой, у него стал распухать на руке палец. Его шандарахнуло по пальцу металлической трубой, когда он отталкивал ее от Алки. Но тогда было не до собственной боли. Не до пальца было и пока приводил все в порядок, а уже дома боль взяла свое. Только вернувшаяся с работы мать сообразила, что дело серьезное. Она силой повела его в поликлинику, там сразу определили перелом, дали направление в больницу, пока доехали до Пушкино, пока туда-сюда, боль была уже нестерпимой, и Мишка с ужасом обнаружил, что плачет, отчего решил бежать из больницы, был силой возвращен и положен на операционный стол. Сейчас, выходя из наркоза, он считал себя попавшим в автокатастрофу, Алку считал погибшей, от этого стонал и кричал, а медицинская сестра, которая смотрела в это время телевизор, злилась на него и называла словами из всех словарей сразу. Мишка же испытывал чувство просто божественной справедливости этих слов, потому что как иначе? Он живой, а Алка погибла.

II

Все устаканилось. Подталкивая друг друга в спину, пошли кружить четверги и вторники, ах, уже пятница, оглянуться не успели, опять по телевизору «Итоги», какие, к черту, итоги? Что, уже воскресенье? Елена вышла на работу, и «рубильник» отдала ей свой старый телефон, потому что поставила новый с разными прибамбасами. Вечером, всунув штекер в розетку и услышав гудок, Елена почувствовала не радость, а тоску – звонить было некому. Мария Петровна жила в основном на даче, писала какую-то статью, легализованный Кулачев приезжал туда, играл с Алкой в настольный теннис, Елена не ездила туда принципиально, роман матери вызывал у нее сыпь. «Сестры-вермут» говорили, что она дура, а «рубильник» сказала круче – «бессовестная дура». Елена после этих слов решила отдать ей назад телефонный аппарат, выдернула, стала заворачивать, аппарат заворачиванию сопротивлялся и выглядел естественно только в виде узла в четыре угла. Узел совсем достал Елену, и ее резко вытошнило. Но и это прошло. Вторник – четверг, суббота – понедельник. Похолодало, задождило, засквозило. Приехала Алка, целый день трепалась по телефону, вечером вышла из ванной с чалмой на голове и задала вопрос:

– Слушай, мам, а этот Павел Веснин… Он – что? Он – где?

– Он ничто, и он нигде, – ответила Елена. – Забудь это имя.

– То запомни, то забудь… Это уж точно – на всю жизнь в памяти.

– На всю жизнь – это красное словцо. Нет ничего на всю жизнь…

– А я? Разве я у тебя не на всю жизнь? – печально спросила Алка.

– О Господи! – закричала Елена. – О Господи! Это-то при чем? Зачем ты валишь в одну кучу?

– Я не валю, – ответила Алка. – Я с тобой соглашаюсь. Не про кучу… А про то, что ничего нет, что на всю жизнь. Ты любила папу, теперь ненавидишь, любила бабушку, теперь завидуешь, любила меня, теперь раздражаешься, что я есть и мешаю. – Елена уже снова готова была кричать и возмущаться, но Алка сказала: – Дай я договорю. Меня любил Мишка, а потом сломал из-за меня палец и разлюбил. Палец у него теперь кривой и не сгибается. Я однажды целый день любила одного типа. Так любила, что хотела ему отдаться. Не дергайся, мама, я же не малолетка. Я так его хотела, что думала, сойду с ума. Прошло… Мне жаль, что прошло… Это было приятно и страшно… И я думала – на всю жизнь… Стала пить пилюли…

– Что?! – поперхнулась Елена. – Ты что такое говоришь?

– Уже не пью, успокойся! – ответила Алка. – И никого не хочу. И не кричи, и не дергайся. И не будем меня обсуждать. А я постараюсь забыть то, что ты мне велела не забывать. Павла Веснина.

Елена понимала одно: она не знает, как вести себя с дочерью. Смущение, гнев, страх, растерянность – все плавно переходило друг в друга, а любовь к дочери – любит же она ее, черт возьми, она у нее одна! – как бы вышла из кома и стоит в стороне, жалкая русалочка, которой земля – эта грубая, колючая, плохо пахнущая твердь – нежные ножки саднит. «Ах ты, Боже мой! – думала Елена. – Мне бы ее обнять, маленькую дуру, а я не могу». Не могу потому, что она уже хочет мужчину. Это меня просто убивает, и все. Я не хочу видеть и знать, как в ней это зреет, набрякает и сочится, не хочу! Я не смела сказать это собственной матери, как-то сама себе прикусывала губу, а эта даже таблетки уже пила. В пятнадцать лет! Хотя теперь все намного раньше и не так, но не до такой же степени, чтобы говорить об этом матери. Ну а кому тогда еще? Подружкам, которые скажут на это: «Хочешь – так дай. В чем проблема?»

Надо сказать что-то умное… Ладно, пусть не умное, думала Елена. Сказать то, что должна сказать мать и никто больше.

– Ладно, мам, – засмеялась Алка. – Я пошла спать. Не мучься, что мне сказать. Если честно, я и без тебя все знаю.

– Не делай глупостей, – тихо сказала Елена.

– Как же узнаешь ее в лицо? Глупость? – печально ответила Алка. – У всех глупостей диплом с высшим образованием. Они тебе такую устроят заморочку…

– Я знаю, – тихо сказала Елена. – Но ты хоть поозирайся, хоть время потяни… Если что…

Если хорошие события зреют от зерна и не спеша, то дурные возникают мгновенно. Если Божьи законы тщательно вплетены в эволюцию и постепенность, то дьявол предпочитает сломанные пальцы, революции, гнойные прыщи и оползни.

Каждое свое.

Однажды утром жена Кулачева Катя проснулась с ощущением неправильности жизни. Во-первых, она уже давно просыпалась и засыпала одна. Кулачев «как бы ремонтировал» квартиру, оставшуюся ему в наследство от дядьки, а если и появлялся, то спал на диване, ссылаясь на то, что ему нужен открытый балкон, а Катя как раз ночных задуваний боится. Конечно, это все брехня, но еще вчера была убеждена – перемелется. Ну ходок, ну делов… Это, в конце концов, у всех кончается, «мальчик-неваляшка» не вечен в своей прыткости, когда-нибудь да не вскинется. Ну походит Кулачев по экстрасенсам, ну помассируют его чьи-нибудь юные пальчики, но он не секс-гигант, а главное – не идиот, он нормальный, хорошо поношенный мужик и, когда надо будет выбирать, выберет здоровье. Катя говорила себе: «Подожди, дорогая, он скоро ступится».

Но в это утро она проснулась с червем в чреве. Червь нудился в подреберье, покусывая скользкое и твердое дно у сердца, и Катя решила на всякий случай выяснить, кто эта новая пассия мужа, замужем она или нет, а главное – может ли она родить Кулачеву ребенка? Это был самый болезненный момент исследования, потому что Катя понимала: случись завязь, Кулачева не удержать, не остановить. На ее глазах происходило его знакомство с израильским сыном, на ее глазах возникло то самое ранение в сердце, которое Кулачев скрывал от народа. А Катя выследила и выведала. Она даже с Симой познакомилась, чтоб проверить, не грозит ли ей что-то с этой стороны. Но это был сплошной смех – многодетная шумливая немолодая еврейка, которая обожает мужа зубного врача, детей-красавцев и внука. «Боря, нет слов! Если есть на свете ангелы, то это – он».

Катя тогда даже жалела Кулачева: хороший дядька, а с бабами промашки… Собственно, Катя своим путем пришла к давнему диагнозу, который поставила Кулачеву мать: «Мимо счастья».

Но это было когда? Сын и первая жена. Еще ранней зимой. А сейчас вовсю июль, Кулачев не спит дома и как бы уже и не собирается. Червь ухватил губами мягкий и сочный конец легкого – сколько вкуснот, оказывается, в человеческом теле – Катя поперхнулась воздухом и вышла на тропу войны.

Если бы боевая разведка была сложной, ее имело бы смысл описать. Но секрет был таким неспрятанным, таким полишинельным, что уже к вечеру этого Дня Червяка Катя знала все. И кто, и где, и сколько лет…

Последнее было нокаутом и даже как бы искажало образ Кулачева. «Да я просто сдохну, – сказала себе Катя, – если у меня мужа уведет старуха. Просто сдохну».

Червь вылизывал ей пищевод и все норовил высунуть головку в горло. Катя терла себе шею, чувствуя как бы удавку.

Она позвонила Кулачеву и попросила «поночевать дома». Кулачев согласился, хотя собирался делать другое.

Квартира, которая досталась ему от старого дядьки, партийца и принципиала, уже была почти готова, чтоб в ней жило новое время. Он отдал соседям старую мебель, тихонечко снес на помойку огромное количество брошюр – дядька много лет был лектором-общественником. Он выбелил квартиру в самый белый из белых цветов, такой, что без намека на холодную голубизну, он отполировал паркет и поменял двери и оконные рамы. Захламленная малогабаритка как бы раздвинулась в стенах, и он ждал момента, когда приведет сюда Марусю. Вот почему ему позарез надо было сделать еще одно дело. Посреди комнаты стояли в достаточном количестве бюстики великих и не очень революционеров. С ними что-то надо было делать, и Кулачев собирался отвезти их куда-нибудь за город и честно похоронить. Его чуть-чуть корежило от этой идеи, получалось, что он как бы дважды хоронил дядьку, он этого не хотел, он по-своему любил старика, но не оставлять же это металло-гипсовое наследство, которое само себя опровергло. Он приглядел место, где можно совершить захоронение, даже нашел огромный старый чемодан, который должен был стать гробом. Поэтому приглашение Кати очень уж было не в пандан.

– Такого унижения я не снесу и не допущу, – сказала ему она, когда он приехал домой, поел, попил чаю и стал перебирать старую обувку, ища такую, которую после того, как он зароет чемодан, не жалко будет выбросить.

– Чего не допустишь? – спросил Кулачев, находясь в эту секунду очень далеко от жены.

– Ты завел себе бабу, которая годится тебе в матери, и предлагаешь, чтоб я это съела? – Катя не подбирала фразы специально, она это не умела, она человек спонтанный, считала: нужное слово само окажется под языком, и оно-то будет главным.

Но это были фатально не те слова. Кулачев уже не раз прокручивал в голове разговор, которому надлежит стать, так сказать, последним с Катей. Он жалел жену, старался смягчить ситуацию. Поэтому и с квартирой возился, чтобы оставить Кате все как есть. Думал, что надо будет ей помогать, какой там заработок у учительницы школьной биологии? Придумывал, как предложить это необидно, легко. Был уверен: сам факт его ухода ее не потрясет, они давно держатся вместе только по протоколу.

То, что он сейчас услышал, было не просто отвратительно и хамски, это меняло положение звезд на небе. Кулачев даже дернулся, когда из-под его ног ушла земля, и он, оставаясь на месте, был уже и не там, а где, он еще не знал. И он был нем и беспомощен.

Тут надо сказать, что Кулачев это в себе ненавидел. Он знал, что это в нем есть – готовность подчиниться и покорствовать собственной неуверенности и растерянности. Такой у него отец: распластанный собственным характером. Зная бесполезность выкручивания рук и ног у природы, Кулачев приспособил недостатки к делу, к пользе. Его неуверенность принималась за тщательность отбора решений, а растерянность – за специфическое чувство юмора. Столбенеет, мол, он нарочно. Для смеха. Такой у него стиль.

Но что хорошо годится в народе, ну никоим образом не прохонже в ситуации с пока еще родной женой. И в этом случае тоже. Катя усекла все мгновенно, поняла, что дернула за нитку главную, что сейчас ее потянуть как следует, глядишь, клубочек и развяжется.

– Ты дурак! – сказала она ему. – Я ее не знаю, но мне хватит образования и ума понять старую даму в климактерическом экстазе. Как же ей в тебя не вцепиться! Как же ей не выдать тебе страсть, чтобы ты сдурел. Ты же знаешь, что самое вкусное на дне сковородки. Ты соскребаешь остатки, дорогой, а потом уткнешься в железку. Ну и что ты будешь делать с высушенным ее телом, когда тебе самому будет не хватать соков?

Катя начинала как бы со своего уязвленного самолюбия. Потом непринужденно переходила к беспокойству о здоровье Кулачева и была убеждена: это самое то. Она даже успела сообразить, что сейчас начнет «третью тему», и она тоже будет беспроигрышной…

– …Ну была бы она знаменитой артисткой, я бы поняла. Мужчины слабы и тщеславны. Но она рядовая из рядовых журналисток, которую через год выпихнут на пенсию без печали и воздыханий. Что с тобой, дорогой? Она даже собой нехороша. Мне сказали, что у нее плохие зубы и плоские ноги.

Катя даже сочувственно приблизилась к Кулачеву, который сидел над ящиком с обувью. Она хорошо видела, как широко наступает сухая степь во все стороны от его макушки. У нее даже возникло что-то материнское – обнять, прижать, покачать дурачка-несмышленыша.

Она сделала шаг вперед, а Кулачев резко поднялся, и они оказались почти в объятиях друг друга невольной волей движений.

Кулачев держал в руках женщину, которую знал наизусть. Он ее когда-то любил, мечтал обладать, он был на седьмом небе, когда это случилось, он знал все ее ухищрения, знал, как у нее гнется спина и как она не любит, когда он задерживается в ней хотя бы лишнюю минутку. В ней секундно возникало отвращение, и она норовила избавиться от него, оттолкнуть, вытолкнуть, отгородиться, убежать, и должно было пройти время, чтоб из насытившейся и жаждущей убийства самки вылупилась обычная женщина, которая потянется, потом поежится, потом ляжет поперек кровати и уснет крепко до самого утра.

Кулачев был благодарным Живущим. Он не затаптывал свои вчерашние следы, он их, случалось, стыдился, но оставлял жить в себе. «Для вкуса жизни», – говорил он.

Сейчас впервые ему захотелось убить прошлое вместе с этой женщиной, что обвисла в его руках. Не просто не помнить, не знать прошлое, а уничтожить вместе с собой, вот был Кулачев и нету, но чтоб и ее не было тоже.

– Вот видишь, – сказала Катя, принимая дрожание его рук за чувство к себе. Она не подозревала, что обозналась в темноте коридора и не признала ненависть, а признала ту, до которой всего шаг. Но попробуй его сделать!

– Вот видишь, – сказала она, – твои руки меня хорошо помнят и хорошо держат.

Кулачев оттолкнул жену.

– Я бы тебя убил, – сказал он. – Я не знаю ничего адекватного той гнусности и пошлости, которую ты тут несла.

Он стал засовывать в пакет кеды, в которых пытался «бегать от инфаркта».

– Я ухожу совсем, – говорил он. – За вещами приеду на днях. Тогда же оставлю ключи. Я ничего не возьму и все оставляю. Условие одно: никогда больше ты не будешь делиться со мной своими соображениями. Ни о чем. Ни обо мне. Ни о ком другом. Мне ничего не жаль, – сказал Кулачев. – Хотя час тому назад было жаль. Все! – И он хлопнул дверью.

Катя села на стул, что стоял у них в передней, и очень хотела заплакать. То есть она даже плакала где-то там, где, нализавшись, дремал в кайфе червяк, и ее внутренние слезы были ему лакомством, но Кате хотелось другого: ручья по лицу, всхлипов и стонов, чтоб захлебнуться и взвыть…

«Я ей устрою, – думала она, – я ей устрою…» И хотя главным чувством было отчаяние и горе, чувства, что там ни говори, кровей благородных, насмешливый Червь отпихнул в грудь одетых в черное аристократов. «Ты ей устрой подлянку! – сказал он ей. – Ты ей устрой!»

– Я ей устрою, – повторила она, – я ей устрою порчу.

И Катя стала набирать номер телефона знакомой, бывшей учительницы физики, которая свалившееся на голову время перемен оседлала весьма специфически: занялась гаданием, приворотом и порчей.

– Для ужаса у меня электрофорная машина, – призналась она как-то Кате. – Хотя ты не думай. Я не только дурю. У меня черная сила есть, это точно, приборы по биополю просто зашкаливало в институте.

Алка стучала ребром ракетки по столу в тщетном ожидании партнера. В прошлом году они стояли в очередь на игру, а в этом – куда все делись? Впрочем, Алка знала куда, уже не та дачная вольница. Многие подрабатывают летом, кто-то готовится в институт, кто что-то ищет… Кишмя кишит малышней – их полно, и они в своем праве. Хотя и шмакодявки теперь другие. Соплячок пяти лет дает свой велосипед покататься за деньги. И ему несут по сто, по двести рублей, взятых у бабушек. У «бизнесмена» деньги уже не помещаются в шортиках. А в кустах Алка шуганула малявку, которая тоже за деньги показывала мелкому народу свою пипишку. У нее для сбора средств был полиэтиленовый пакет. Алка просто слов не нашла, дала юной Магдалине по заднице и решила сказать ее матери. Но мать стояла в очереди за молоком, на хозяйстве был старый глухой дед, который тем не менее уставился на Алкин голый пуп и даже сделал поползновение ковырнуть его желтым ногтем. «Содом и Гоморра», – думала Алка. Ей от бабушки обломились роскошные мифы, и она теперь была девушка образованная по части сравнений. Она играла в поиски праведника, которого надо будет вывести, когда эти города-гнуси будут подвергнуты уничтожению. Недавно для этой роли – роли праведницы – вполне сгодилась бы собственная бабушка, но после истории с Кулачевым – какая она праведница? Блудница, ни больше ни меньше. Сама Алка не годилась тоже. Она до сих пор забыть не может тот день, когда в ней «сошло с ума это». Однажды она поняла, с чего это уходят в монастырь молоденькие девчонки. С ними случилось то же, что с ней, когда исчезают земля и небо и остается одно-одно – желание, от которого идет в отключку голова и руководить начинает то самое место, которое юная кандидатка в мастера показывала в кустах за деньги.

«Это может случиться еще, – думала Алка. – Оно ведь во мне живет. Оно живет в каждом, и весь вопрос, когда всплывет и кто его поборет».

Алка хотела, чтобы кончилось лето и началась школа. Во-первых, веселее, во-вторых, она бы обсудила эту проблему со своей любимой подругой Юлей, которая сейчас кайфует в европейском лагере, потому что, она как только кончит школу, так уедет в Израиль. А может, и не уедет, дошлая Юлькина мама навела справки и выяснила, что у нас всё еще учат лучше. Значит, все будет зависеть от ситуации: сколько раз Юльку назовут сограждане жидовкой. Алка уже дралась с одним типом, когда тот открыл свой поганый рот, но Юлька сказала:

– Ты мне испортила подсчет… Я теперь не знаю, куда отнести этот случай. С одной стороны – он. С другой – ты.

– По нулям, – ответила Алка. – Но если хочешь, можешь называть меня кацапкой.

– А кто это? – не поняла Юля.

– Это моя бабушка, мой дедушка. Это мы все. Кацапы – значит русские.

– Никогда не слышала.

– Ты много чего не слышала, – вздохнула Алка. – У тебя в ушах вечно сера, просто залежи.

Они, конечно, ссорились, потому что обе были штучки, но сейчас никто так не был нужен Алке, как Юлька. С ней они обсуждали все. Первую менструацию. Устройство у мальчишек. Боль и наслаждение. Они, «чтоб не быть дурами», нашли у себя те места, которые надо трогать. Они же после этого, тщательно вымыв в ванной руки, решили, что «так можно дойти до разврата, а потому надо себя держать в руках». Соплюхи, малышки, они были изначально так кондово целомудренны и так строги к собственной плоти, что им явно не хватало то ли юмора, то ли цинизма, то ли просто хорошего совета. Они же любопытствовали и мучались, мучались и любопытствовали. «Я расскажу ей про тот день и про того типа… – думала Алка. – Интересно, с ней такое случалось?»

В конце концов играть в теннис пришлось с мальчишкой-малолеткой, у которого от напряжения набухало под носом, и Алка остервенело ему кричала:

– А ну высморкайся сейчас же!

…А Мишка так и канул. Идя в магазин или просто так бродя по поселку, Алка нет-нет и встречала «сырые сапоги», все деловые до невозможности, все торопящиеся, а Мишка как канул…

– Где Мишка? – небрежно спрашивала Алка.

– Ты про палец знаешь? Вот фарт! Отмажется теперь от армии без проблем. Да дома, наверное. Где же еще?

Мишка действительно был дома. Он стеснялся своей некондиционной после гипса руки, пробовал писать без больного пальца, конечно, получалось черт-те что, но новый почерк, который обретал Мишка – оказывается! – был точным отражением и нового Мишки, который однажды оплакал мертвую Алку, потом обрадовался до новых слез, что она жива и с ним произошли просто фокусы наркоза, но эта живая и такая желанная еще вчера девочка никак не приживалась к новым обстоятельствам Мишкиной жизни. Ей даже как бы и места в ней не было. Она навсегда осталась во времени До боли, а во времени После ее как бы и не было совсем.

Поэтому он и не выходил из дома, потому что боялся ее встретить. Боялся, что не узнает ее или скажет не то, но пуще пущего он боялся смешения времен, наезда вчера на завтра, боялся Воскрешения уже Мертвого… Откуда ему было знать, что смерть любви бывает столь же оглушительной, как и ее начало. И оба эти действа руководятся таким далеким и недоступным режиссером, а главное, таким безоговорочным, что ему лучше подчиниться сразу и принять его правила.

Что Мишка и сделал, сидя дома и рисуя на бумаге буквы новых очертаний.

А в это время «сестры-вермут» заходились выдать Елену замуж. Женихи плавали в море жизни кучно и поодиночке, в то лето почему-то было особое жениховое разнотравье. Даже если отбросить по принципу «это нам не подходит» – беженцев, погорельцев и иммигрантов, – Москва сама по себе генерировала огромное количество неустроенных, но вполне подходящих по многим статьям мужчин. Непьющие, образованные, небольные, с фобиями и маниями и без них, они просто шли косяком в руки, бери, поворачивай во все стороны, заглядывай в рот, считай зубы и бери – не хочу.

Отвлекала сестер от увлекательного женского поиска необходимость крутиться и в других направлениях. Время-то было «крутильное», но тем не менее однажды Елена была звана к одной из сестер, по имени Галя, на просмотр очень перспективного по анкете кандидата: холост, стабильная работа в каком-то выжившем в борьбе «ящике», старенькая мама, с которой он «очень леп».

– Не женился не почему-либо, – объясняла Галя, – а потому, что долго был парализован отец. Очень тяжелый по весу человек…

– Ну и что? – спросила Елена.

– Уставал, – просто ответила Галя. – Раз перевернешь, два перевернешь – до женщины ли?

– Знаешь, – ответила Елена. – Мне бы кого-нибудь из мира, где нет парализованных, с другим опытом, что ли…

– Другого мира нет, – ответила Галя. – Где ты его видела? Это раньше хоть многого не знали… А сейчас все на виду. Все в глаза.

Настроения идти не было никакого. Никто ей был не нужен. Но «сестры» говорили – это и есть самое страшное. Ей мужчина нужен, как вода для грядки. Это же ненормально – иссыхать в такие годы.

«Ненормально, – думала Елена, – но и нормально тоже. Мне не все равно, кто будет поливать мою грядку. Вообще это, как выясняется, дело штучное…» Одна ночь у нее была в жизни, чтоб сравнивать, а считала, живя с мужем, что «процесс идет нормально». А он вообще никак не шел – процесс. Чтоб забрать в себя чужую плоть, а вернуть вместе со своей, а потом запутаться, где чья, любить всеми кончиками пальцев, а в тоненьком мизинце обнаружить такие запасы сексуальной мощи, чтоб снова и снова начинались полет и счастье… При чем тут то, что было с мужем? Его даже жалко… Но и при чем тут этот добропорядочный из «ящика»? Разве телу все равно, с кем петь мелодию, разве она уже не знает закона совпадения?»

Но Галя твердо сказала:

– Все! Он придет, и не кочевряжься. Надень бирюзовую кофточку. Она тебе идет. И завей волосы, Христа ради. Что ты за ними не следишь?

С волосами творилось черт-те что. Они не завивались. Снятые бигуди обнаруживали абсолютно прямые пряди. Это был фокус волос, который даже смешил. Ну, сбились волосы с пути и нахально жили по-своему.

Но тут перед свиданием с потенциальным женихом волосы завились. И хорошо уложились, настолько хорошо, что Елена решила надеть не бирюзовую кофточку, которая хороша и известна народу, а то, чего никто не видел: прямое полотняное платье с мережкой по лифу, с бахромой по низу, поверх него напяливалась сетчатая безрукавка-кольчужка. Вместе с кремовыми туфлями и бисерной сумочкой она выглядела дорого и модно. К платью был еще сетчатый шлемик, Елена в нем никогда не была уверена. А тут и он плотно охватил голову, оставляя на воле получившиеся кудри.

Елена с удивлением себя разглядывала в зеркало. Женщина в нем была вполне, но к ней имела смутное отношение. Зачем ей были даны этот вид и эта стать, зачем завились волосы, ответов на эти вопросы у нее не было, приходил первый и примитивный: кандидат для судьбы должен был быть сражен наповал. Но если так, то он судьба? Тогда кто Павел Веснин?

Жаль, что в таком виде пришлось ехать в муниципальном транспорте. Чуть-чуть помялось полотно платья, чуть-чуть слизнулись губы, чуть-чуть вытянулись кудри. Но в прихожей Гали Елена поняла, что все это улучшило впечатление, придало виду естественность, ну что поделаешь – ходят по Москве красавицы, как простые, и ничто их не берет.

Случилось то, что случилось. «Ящичный мужчина», смиренно ждавший судьбу в виде скромной труженицы в суконной там или джинсовой юбке, увидел перед собой дерево не по плечу. Он смылся практически сразу, до горячего, на Елену смотрел ошалело, а Гале на выходе сказал: «Ты бы мне еще Мадонну подсунула. Я на ее шапочку сроду не заработаю».

Галя устроила Елене выволочку:

– Сказала же русским языком: «Бирюзовая кофточка, бирюзовая кофточка!» А ты напялила эти кружева и сетки для простого мужчины. Думать же надо!

– А он мне как раз понравился, – сказала Елена. – Ест аккуратно и пахнет не говном.

– А почему он должен пахнуть говном? – закричала Галя. – За кого ты меня держишь? Нормальный дядька, со скромным, но стабильным достатком.

– Ты с ним спала? – вдруг спросила Елена.

– Да ты что? Спятила? – Галя от потрясения вопросом села с раскрытым ртом, с видом дуры-дуры. – Ты что?

– Ничего, – ответила Елена. – Просто интересна его материальная часть.

– Хамка! Хамка! – кричала на нее Галя. – Я такую свинину зафигачила, без единой жилочки! Я думала, придут люди, им плохо, они одинокие… Они поедят вкусное, выпьют водочку, расслабятся… Уйдут вместе и проверят друг у друга эту чертову материальную часть. Мне ее что – надо было подать на блюде? А это, дорогая Леночка, яйца мужские натуральные, с хоботом… Ковырни вилочкой, он встанет во весь рост…

Кончилось смехом… Свининка таки хорошо пошла под водочку, Галин муж молчал-молчал, а потом высказался:

– Мужик, который уходит до настоящей водки и мяса, по мне, проверки не выдерживает… Я лично люблю ходить в гости пожрать… Дома, конечно, хорошо, а в гостях интереснее… Какую-нибудь оригинальность придумают… Сейчас можно человека удивить. Я очень люблю удивляться желудком, очень.

Возвращалась Елена поздно. Возле дома стала бояться, но, слава Богу, проскочила спокойно, и, когда уже заперлась, и разделась, и села в кресло, ее настигла тоска, и печаль, и смута. «Будь ты проклят, Павел Веснин, – думала она. – Ты мне мир застил. Я тут замуж засобиралась, рядилась, а он испугался. А ты меня, считай, ни в чем не видел… Ну почему ты не пришел ко мне, дурак, еще, почему не пришел?»

Лето кончилось стремительно. Оно уходило из Москвы нетерпеливо, как уходит человек из не своей компании, раз-раз – и нету. Кулачев помогал Марии Петровне потихоньку увозить вещи с дачи, а она каждый раз, замирая с узлом, думала о том, что, считай, лет двадцать занималась этим одна, даже при живом муже, которого хватало только на то, чтоб остановить такси. Но тогда было буколическое время, такси ездили там и тут, их, конечно, считали рвачами, но, Боже, Боже, как мы были не правы!

В прошлом году, году другого ее времени, она просто сдвинулась умом, пока совершила дачный съезд. Еленин муж из игры вышел значительно раньше, чем вышел из игры совсем. Елена сказала, что пусть все горит синим пламенем, и Мария Петровна сама таскала тюки, умоляла каких-то знакомых довезти ее до первого метро, потом стояла с узлами у поребрика и ждала самого нежадного из скупых, самого нехамского из хамов, а дома потом два дня заныкивала подушки, одеяла, шторы в углы, городские «загнетки» до следующего лета, но вот и оно уже прошло, и снова она вяжет узлы, но все уже иначе.

– Я не привыкла, – говорит она чистую правду, когда Кулачев забирает у нее сумки и баулы. – Я на самом деле не умею жить, когда кто-то сделает за меня.

В эти минуты, бывает, он прижимает ее к себе, и она слышит, как стучит его сердце. «Это от узлов», – думает она.

Он приводил ее в квартиру, где хотел, чтобы они жили вместе.

Квартира была нечеловечески белого цвета.

– Ой! – сказала она. И потом долго объясняла ему, как ей дорог ее хлам, что у нее полно драных книжек, с которыми она не расстанется ни за какие коврижки, что акварели и батики, купленные во время оно в Битце и Измайлове, наверное, гроша ломаного не стоят, но ей лучше не надо. («Видишь, какие у него фантазии? Он – Дали из комнаты три на четыре с северным окном. Он не видел желтого цвета никогда. Он его не знает… А девочка его, дочь, сухоручка…») Она объясняла ему, доказывала, что не сможет бросить свой угол, что тронется от этого умом, а он ей отвечал:

– Мы все заберем. Все. Мне нравятся твои акварели. Знаешь, как он будет смотреться, твой художник, на белой стене?

– Не знаю, не знаю, – отвечала она. – Может, все увидят, что он не знает желтого цвета, и скажут «фи».

– Давай повесим его на один день на пробу.

– Не трогай, – кричала она. – Ничего не трогай!

Но зерно было брошено, и, независимо ни от чего, оно начинало свой путь. Путь зерна.

Было беспокойство по поводу Алки, которой от матери ездить в школу далеко, а от бабушки «она не хочет».

– Видишь ли, – сказала Алка, – если бы не было дяди Бори, я бы у тебя навеки поселилась, а так не хочу. Он мужик мировой, когда на машине или в теннис, а так – одна уборная, одна ванная. Не хочу ни напрягать, ни напрягаться.

«Вот несчастье», – расстроилась Мария Петровна, но Кулачеву ничего не сказала. Он сам все понял и сказал, что все надо пустить на самотек, пусть у девчонки будет возможность прийти и переночевать у бабушки всегда, в любую минуту. Надо поставить ей диван и стол, а он в этом случае будет уходить в «белую квартиру». Какие проблемы, когда машина! А к тому времени, когда Алка кончит школу, Маруся дозреет переехать к нему совсем, а девушка тоже будет совсем взрослая.

За неимением гербовой, пишем на простой. Идея, с точки зрения Марии Петровны ущербная со всех сторон, была взята за основу.

Мария Петровна с удивлением наблюдала за внучкой, которая в это лето оказалась одинокой, – ни «сырых сапог», ни других мальчиков, никаких девочек, целыми днями качается в качалке и жует стебли травы.

– Бабушка, – как-то спросила она лениво и даже как бы необязательно, – а что, в твоем возрасте этого тоже хочется?

Мария Петровна почувствовала такой гнев и неловкость, что ковшик с водой, которым она поливала свои хилые посевы, едва не полетел в голову Алки. Но ответу надлежало ведь быть.

– Детка, – сказала Мария Петровна со всей возможной кротостью. – В чем ты мне отказываешь напрочь? Можешь сформулировать? В жизни тела? Души? Мысли?

– С мыслью все в порядке, – быстро ответила Алка. – Ты фурычишь вполне. Дальше я спотыкаюсь… Я не знаю, что от чего зависит…

– Когда-то мы неправильно учили: в здоровом теле – здоровый дух. Это чепуха. У Ювенала наоборот: «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом». То есть не просто наоборот… А даже у Ювенала опасение, что здоровое тело скорей может оказаться совсем без ума и тогда пиши пропало… Поэтому – надо молить… Надо молить, чтоб нас не оставил дух.

Спасибо Ювеналу. Ушли от ответов на жгучие вопросы. «А как бы я могла ей ответить? – думала Мария Петровна. – Что мое тело было мертвым и сухим, что им хорошо было бы топить печь, но пришел человек и тронул меня рукой. Когда-нибудь придет время и кто-то тронет тебя. Тогда ты поймешь, как это бывает. Боюсь, что рассказать это я все равно не смогу. Кончается ли это и когда, я не знаю. И не хочу знать, но я благодарю Бога, что пришла к ранее недоступной мне мысли: счастье – это такой редкий подарок, что выпихивать его прочь по соображениям ума – грех. Счастье – выше ума. Счастье – это видение рая. Это его прикосновение. Его дыхание. И оно никогда не бывает навсегда. Но как сказать это девочке в самом начале пути?… Пусть она думает то, что думают все юные – о навсегда. Пусть!»

Как будто бы Алка об этом думала! Она как раз думала наоборот и ни в какое навсегда не верила.

Однажды она решила пойти на речку посидеть на берегу. Ей нравилось смотреть на излучину, на неожиданность возникновения поворота, сто лет знала, что он есть, а удивлялась и повороту, и своему удивлению… Она бросила на траву свое старенькое детское одеяло и с тяжелым вздохом села. Именно вздохом она кого-то спугнула в кустах, по звуку поняла: от нее отползали. Почему-то подумалось, что это та парочка, которую она гоняла в начале лета. Хорошо бы встретиться с этим типом, чтобы окончательно убедиться, что она свободна от него, в навсегда она не верит, примеров такая уйма, что это почти закон природы.

И тут она их увидела – того самого парня и ту же девицу. Они тоже бросили одеяльце и тоже с визгом на него рухнули. Алке все было видно, все. Она поняла, что начинается прежнее… Что ей хочется быть на том одеяле… Что ей хочется убить девицу, которая приспустила трусики и ждет его руку, начинающую путешествие издалека. Это будет долгий поход из варяг в греки, и девица даже приподняла бедра, чтоб было куда обрушиваться в момент завоевания.

Был один способ исчезнуть – уползти, как уползли те двое, кого она спугнула раньше сама. Но она боялась быть застигнутой и разоблаченной. Сжавшись в твердый ком, она приняла на себя всю чужую любовь, ее игру и пик, и муку завершения.

Когда все кончилось, он пошел в речку, а девица, задрав ногу, вытирала себя полотенцем, и вид у нее был тупой и равнодушный.

– В Акулово, – кричала она ему в реку, – турецкие тоненькие платья задешево. А сезон тю-тю… – Он вышел, сильный, отфыркивающийся, вытерся, не глядя на нее, она тронула его спину рукой, но он дернулся, как ошпаренный. Уходили гуськом, как чужие. Без слов.

Сказать, что Алку это потрясло, значит, соврать. Не то слово. Не было потрясения – ей так и объясняли: «А бывает, потом смотреть не хочется». Но в ней возник ропот протеста против такого устройства людей и мира. Против этой близкой близости между желанием и равнодушием, страстью и ненавистью, взлетом и падением. Так близко, так рядом… Так незаметен момент перехода – от желания съесть до желания выплюнуть. Это любовь?! Это движет солнца и светила?! Единственный миг дрожи? А потом «турецкие тоненькие платья» и этот «дёрг», когда она тронула спину.

Значит, и в их семье – баланс был в сторону «дёрга». Они ходили по квартире – отец и мать, – и от них било током. Не любви – ненависти. А сейчас еще эта странная-престранная связь – бабушки и Кулачева. Смешно предположить их в экстазе, но что-то ведь есть… А поскольку в одну сторону маятник качается едва-едва, то и в другую сторону – нелюбви – он отойдет чуть-чуть. Получалось, что шансов у стариков быть вместе по причине слабых токов больше.

Мир устроен скверно. Его плохо, некачественно, абы-абы за семь дней сляпал Создатель, негожие скороспелые его дети по причине недоразвитости сразу вляпались в историю с Дьяволом. Их выгнали из дома. Теперь это сплошь и рядом – выгоны, потому как Главный Отец тоже долго не размышлял. Вот и имеет мир людей. Изначально брошенных на произвол судьбы… Почему они должны почитать любовь выше ненависти, если у них другой опыт?

Господи! Ты не прав. Ты наломал дров. Ты так запутался со своим творением, что решил отдать на заклание собственного сына. Это твоя любимая игра – заклание. То мальчика, сына Авраама, то вполне взрослого тридцатитрехлетнего человека. Стало лучше? Не стало. И не станет. Потому что надо было прийти самому и признаться: «Я не прав, люди». Надо было простить тех первых, что откусили от яблока. Если бы ты простил, Дьяволу просто нечего было бы делать. Злу нечего делать там, где положили добро. И тогда бы любовь не кончалась так, как кончается теперь.

В чтении Мифов кроется много опасностей. Но Алка ничего не боялась. Она решила, что уйдет в монастырь. То, что не было никакой логики в том, как девчонка предъявила счет Всевышнему и как ему же собиралась служить, является лишним доказательством первозданности хаоса, в котором мы движемся со скоростью свободного падения тела, и уже близка пора, когда нас снова придется создавать на новой, исключающей прежние ошибки, основе. Есть мнение поставить нас для устойчивости на три конечности, а орган размножения расположить в том венчающем треножник месте, которое условно можно назвать головой, потому что есть теории, что эти самые органы в пересечении ног сыграли с нами (бывшими) дурную шутку. Вот если бы мы размножались ушами…

…Алка сочиняла третий том Мифов перед уходом в монастырь.

А в это время Катя имела дела с дитем Дьявола, бывшей учительницей физики, ныне гадалкой и специалисткой по порче порченого народа, Натальей Стежкиной, взявшей себе ведьминский псевдоним – Мавра. Сказал бы кто Наталье-Мавре десять лет тому назад, что у нее в каждой емкости без всякого счета будут лежать доллары и марки, она бы посчитала это оскорблением. А сейчас так и было – кругом мани-мани без страха и опасения.

– Все у меня заколдовано, – сказала Мавра, – кто сунется, пожалеет. Тут же станет импотентом! Может, и твоего таким образом окоротить?

– Наташка, – сказала Катя. – Ты извини, я не очень во все это верю. Но вот этого, что ты сказала, не надо. Я ж хочу, чтоб он вернулся, зачем же мне траченый?

– Ясно с тобой, – ответила Мавра.

Видимо, по причине колдовства люди напрочь забывали, что от ведуньи и вещуньи ушли два мужа. За вторым она гонялась повсюду и даже давила на какие-то уже погибающие институты нравственности, чтоб они «сделали хоть что…». Те послали ее подальше, потому что их самих выселяли из помещения и до приворота ли им было? Спроси Катя у Мавры: «Мавра, Мавра, а где твой второй? Чего ж ты его не опоила?» – может, и пошел бы разговор по-другому, может, и призналась бы Мавра, что она, конечно, специалист, но узкого профиля, она больше по выслушиванию печалей, а суть в том, что, когда их тьма-тьмущая, то всегда в тринадцатой печали есть ответ на загадку, что во второй. Во всех печалях потерянные ключики, и искать их надо в самих себе.

Сейчас у Мавры был третий муж, и с ним тоже были проблемы. Красивая ворожея все умела, но не умела чего-то простого, как мычание. Ей самой хотелось пойти к гадалке и узнать, что ж у нее не так? Но боялась – тайного похода не получится, а реноме полетит к едрене фене. Их сестра, ведьма, так и держит другую в глазу – социалистическое соревнование, тьфу, конкуренция…

Но Катя про Маврины дела не спросила, ибо, как все посетительницы Натальи-Мавры, была сосредоточена на своем. Мавра же была удивлена. На ее взгляд, Катя была женщина товарная, башковитая, с ней можно было вступать в любую тусовку без беспокойства и позора. И Кулачева Мавра хорошо знала. Вовремя спрыгнул из политики в хозяйство, в ряды дружелюбные и смирные. Достойно выступал на разных трибунах, достойно занял место в новых структурах, и иногда Мавра даже думала, что у Кулачева замах большой. Но оказалось, нет. Остался в префектуре, людей не ел, но тех, кого не любил, отрезал без анестезии.

Так как Катя была бывшей Мавриной коллегой, да и вообще они вылупились из одного института, «процесс порчи» усложнялся со всех точек зрения. Это не какая-нибудь приехавшая из города Бодайбо Анжелика Ивановна, которая сама кого хочешь испортит, и московская Мавра ей нужна больше для драматургии жизни, как тень отца Гамлета для драматургии пьесы.

– Кто она? – спросила Мавра. – Фотографии, подозреваю, у тебя нет. Но я сама схожу на нее посмотрю.

Катя набрала в легкие побольше воздуха и сказала.

Хорошо, что Мавра стояла в это время спиной к Кате: она доставала рюмки для «Амаретто» к кофе, и Катя не увидела Маврино лицо. Мавра тогда сразу подумала: «Это надо иметь в виду впредь… Мало ли кого тебе назовут… Не успеешь спрятать мимику».

– Ну и славненько, – сказала она Кате. – Вот теперь и иди. Это уже не твоя печаль…

– Мы же хотели пить кофе! – засмеялась Катя.

– Мы не хотели пить кофе, – ответила Мавра. – Ты меня сейчас оставь…

– Ну ладно, – боясь обижаться, но все-таки обижаясь, сказала Катя. – Я пошла…

– Иди, милая, иди…

Мавра захлопнула за Катей дверь и просто рухнула на диван.

Ну все что угодно, все, только не это…

* * *

Возле входа в журналистский курятник на Савелии стояла машина и, опершись на дверцу, грелся на солнце Кулачев собственной персоной. Проскользнуть незаметно было поздно, Кулачев подставил Мавре ногу и сказал:

– Привет, Наталья!

– Ой! – ответила Мавра как бы в удивлении. – И что ты тут делаешь?

– Жду даму сердца! – ответил Кулачев.

– У тебя их вагон и маленькая тележка, – засмеялась Мавра (а может, Наталья?). – Другой бы уже темнить начал, а ты как сексуал-малолетка.

– Грубо, девушка, – ответил Кулачев. – Грубо и ни за что.

– Как же! Я тут Катьку встретила. Страдает.

На моменте страдания и вышла на улицу Мария Петровна с большими крафтовыми мешками для дачной мелочевки.

Мавра вся сникла, увяла и сказала тихо и беззащитно:

– Привет, Маша!

Елена так плохо чувствовала себя к концу лета, что не выдержала – пошла к врачу. Анализы оказались неважные – еще не для смерти, но уже и не для жизни.

– У гинеколога давно были? – спросила врач.

– Недавно, – соврала Елена. – Все в порядке. – Хотя порядка не было. У нее за лето сбилась менструация, но она – грамотная – сама себе поставила диагноз: нервная почва. Сколько она перепсиховала только за последний год, умом сдвинешься, не то что менструацией.

Но когда опять случилась задержка, хотя всю ее до этого томило и крутило, а потом томить перестало, а трусики все чистенькие, Елена, сцепив зубы, все-таки пошла к гинекологу. Это было перед самым сентябрем, всюду валялись Алкины причиндалы к школе, сама она где-то таскалась, что злило Елену, а вернее, беспокоило, ну где целыми днями носят черти девчонку? И так теперь и будет весь год? Ну два дня разговаривала с подружкой Юлькой, ну четыре, но сколько же можно?

В женской консультации было время отпусков, и на приеме сидела девочка-студенточка, к которой никто не шел, а Елена пошла.

– Я практикантка, – сказала девочка.

– А мне ничего особенного не надо, – засмеялась Елена. – Посмотрите, не выросло ли чего лишнего и не пропало ли нужное… – Такая неуклюжая у нее получилась шутка.

Девочка смотрела долго и мяла Елену деликатно.

– Все у вас чистенько, – сказала она. – Так когда у вас была менструация?

– Три недели тому, – ответила Елена.

Она не стала уточнять, что менструации, в сущности, не было, одна мазня, но зачем говорить лишние слова, если человек смотрит непосредственно туда и сам видит, что есть… Даже если этот человек – практикант. Невелика наука – влагалище и его окрестности – это не тайное тайных щитовидки там или даже зрачка.

Елена возвращалась с хорошим настроением, все-таки гинекологическое кресло – маленькая пытка и маленькое счастье, когда оно позади.

Она рассказала «сестрам-вермут», какой теперь надзор над женщинами – медицинские малолетки, вызвала этим шквал разговоров на тему, как и кого «посмотрели», но в Еленином случае все согласились: эрозию и дурак видит, кисту-фиброму и кретин ущупает, а о беременности и говорить нечего…

– Вот уж точно! – сказала Елена.

И тут они все завелись, завелись…

Что, мол, неправильно она себя ведет, что если не получается долгая жизненная перспектива с каким-нибудь приличным мужиком, то разовые случаи упускать нельзя, что от этого все болезни и идут, все говорили, не слушая друг друга, все, в сущности, говорили о себе, о своей собственной жали-печали.

Женщины горланили о роли секса, женщина-«рубильник» скорбела о недостойности разговора, когда раздался телефонный звонок. Звали Елену.

– Доченька, – сказала Мария Петровна. – Держись двумя руками. Объявилась Наталья. Какая? Да наша же, наша!

Марии Петровне было тринадцать лет, когда мать ее вышла замуж второй раз за очень некрасивого мужчину. Маша страдала тогда не от замужества матери, а от внешности отчима, от неловкости, что у него огромный и расплющенный нос, что глаза его вдолблены так глубоко в глазницы, что кажется, их нет вообще, что весь он большой и неуклюжий, что волосы у него растут отовсюду, а пуще всего из ушей. Деликатная бабушка, приезжая из города Изюма, объясняла Маше незначительность роли внешнего вида перед внутренним и даже вообще как бы необязательность лица. А так как Маша никогда сроду никому о своем потрясении видом отчима не говорила, то вывод получался легкий: бабушка уговаривала саму себя. Ее, видимо, тоже удручали буйные кудри из ушей зятя как некий излишний нонсенс.

Но, как говорится, не с лица воду пить… Хотя из чего ее пить – остается неизвестным. Иван Петрович Волонихин злодеем не оказался, был смирен, начитан, и через какое-то время Маша привыкла к его лицу, бабушка приезжала редко.

Очень скоро случилось обстоятельство, которое вообще сняло все вопросы: мама Маши стала носить большой живот. Вот тут вернулись плохие мысли: может родиться некрасивый ребеночек. Маша так страдала из-за этого, так жалела маленького уродца, так защищала его от мира людей, который может его обидеть, что, когда родилась хорошенькая девочка, ее любви к сестричке пределов не было. Она ее обожала и обожествляла. Иван Петрович так проникся этим нечеловеческим чувством падчерицы, что даже хотел удочерить Машу, но что-то затянули сразу, а потом стали размышлять, а надо ли переучивать девочке фамилию, и все закончилось ничем. Да и какое это имело значение?

Мама умерла, когда Маша только-только вышла замуж. Осенью вышла, а зимой умерла мама. От осложнения после гриппа. Маленькую Наташку взяла к себе бабушка в Изюм, Маша с мужем снимали комнату в Бескудниках, поэтому большую квартиру по очереди Волонихин получил как бы на себя одного, хотя в заявлении числились все. Даже мама-покойница.

В то время у Маши были свои проблемы. Она рожала Елену. Она, дурочка, просмотрела беременность из-за болезни и смерти мамы, а когда спохватилась – уже на аборт не решилась. Родители мужа отдали им свою малогабаритку, а сами уехали к младшей дочери в Александров – там как раз родилась двойня. Поэтому никто под чистым небом не жил, у всех была крыша. Нечего Бога гневить.

Впрочем, все это давнее, неинтересное. Уже большой девочкой вернулась от бабушки Наташа. Красотка она была писаная, и копия отца к тому же. Их бы демонстрировать в доказательство существования Фатальной Разности Духа Начал. Одним словом, где мужчина – красавец, там женщина – жуть. А где у мужчины из ушей кудри, то у женщины такая перламутровая раковинка, такой шедевр уха, что впору руками развести от этой самой фатальности.

Конечно, Маша взялась опекать младшую сестру, и, конечно, та не давалась, но сестры любили друг друга, подрастала-догоняла Леночка. Господи, что им надо, людям?

Умерла бабушка в старинном городе Изюме, что на реке Северский Донец. Ездили хоронить, наплакались. Отчим остался, чтоб решить вопрос с домом, решил, вернулся, сказал, что продал задешево: кому нужны теперь такие дрова? Это было время микроскопических денег и апофеоз отчуждения человека от собственности. Это потом случайно узналось, что и деньги были по тем временам приличные, и завещание у бабушки было на обеих внучек, но это потом, когда все уже не имело смысла.

Оглянуться не успели – выросла Елена и засобиралась замуж. А тут как раз в редакции стали сбиваться в кооператив, это же какая удача для девочки! Кинулась туда-сюда в поисках денег. Елена и скажи: «Возьми, наконец, у деда, что тебе причитается от бабушки и от мамы. Мы же ничего не брали».

Все-таки волосы из ушей растут неспроста. Волонихин сказал, что он никому и ничего не должен. Что он «заслужил спасибо с маслом» за то, что кормил и поил падчерицу в годы для семьи трудные («Вспомни! Вспомни, как жили!»), а когда бабушка стала стара, кто с ней жил? («Наташка моя жила. Считай, до самой ее смерти!»)

– Сколько я вам осталась должна? – зло спросила Мария Петровна, стыдясь и мучаясь разговором.

– Вот это не надо! – ответил Волонихин. – Ни мне вашего, ни вам моего.

Когда уходила, в дверях материализовалась Наташа, а Мария Петровна считала, что говорит с ним с глазу на глаз. Наташа хорошо смотрелась в проеме двери в цветастеньком халате.

– Ты как богиня Флора, – с нежностью сказала ей Мария Петровна. Она была убеждена: разговор с отчимом никакого значения не имеет в их сестринских отношениях. Она любит Наташку, как Елену. Они обе ее кровиночки – одна по горизонтали, а другая по вертикали.

– Ты, Маша, уходи по-хорошему, – сказала волшебными губами Флора, – а то я тебе позор устрою.

Она бежала по улице, Мария Петровна, потом билась в диванных подушках, клялась и божилась… На кооператив наскребли у друзей-товарищей. Умные люди предлагали подать в суд и решить все по закону, но Мария Петровна сказала:

– Ни за что! Суд – это то, что мне не пережить.

– Мне пережить, – сказала Елена.

– Хочешь, на колени встану? – И Мария Петровна встала на колени перед дочерью, зятем, мужем, встала, а подняться уже не смогла. Микроинфаркт ей поставили через несколько лет. «А что у вас такое было – сколько-то лет тому? Потрясение? Стресс? Смерть?»

Было! Стояние на коленях перед дочерью, чтоб не связывалась с судом. Одна хорошая знакомая, много лет живущая за границей, объяснила Марии Петровне, как дуре, ее правовую безграмотность, гордость не по делу, эту проклятую совково-русскую идею: «Умри, но не дай…» во всех делах, не только в поцелуях.

– Пусть! – отвечала Мария Петровна. – Пусть! Ты бы видела ее в проеме, Наташку. Красавица и ведьма.

Это когда еще было сказано, когда девочка в институте училась, когда Кашпировский был никто и звать никак, и на стадионы не собирались люди, готовые под его руководством не мочиться больше нигде и никогда. Пусть он только скажет!

Очень скоро Волонихин умер. Наталья позвонила и сказала, куда прийти попрощаться. Как будто и не сомневалась, что они придут. Взбутетенилась Елена, но Мария Петровна сказала: «Пойдем все. И простим ему грех. А на нас, слава Богу, греха нету. Не судились на смех людям».

В тот день крошечную, трехмесячную Алку Елена оставила на подругу, та курила в форточку и просквозила ребенка, у малышки случилось двухстороннее воспаление, девочка была очень плоха. Елена криком кричала, обвиняя во всем мать, которая вытащила их на это чертово погребение. Когда позвонила Наташа и обозначила девятый день, уже было не до него, а когда пришел сороковой день, то уже никаких звонков не было. Хотя Алка, слава Богу, поправилась, набрала вес и уже норовила сесть.

Мария Петровна ярко, живописно запомнила свою сестру дважды. Тогда, в образе Флоры, в раме дверей. И возле гроба, в черных, без просвета, одеяниях, как у монашки. Черный узел платка под шеей нарисовал треугольность белого, с синевой лица, из глубоких впадин глаз (как у отца) сапфирами сверкали глаза, и были эти глаза вопреки одеянию. Их жадный и живой взгляд надо было скрывать за мотоциклетными очками, их надо было гасить, так велика была сила их внутреннего огня. Глядишь, и подпалят ненароком.

Так она и вставала перед Марией Петровной – то в ситчике в цветочек, то с сапфировым огнем, девочка, сестричка…

А больше и не встречались. Даже нос к носу, чтоб «ах»… Нет, не было. Целых пятнадцать лет…

Если бы Елена знала, какие разговоры ведут лучшие подружки – Алка и Юлька, она собрала бы общественный совет и судила девчонок судом Линча, это как минимум. Дело в том, что девочки с утра и до вечера обсуждали одну и ту же проблему – сексуальную. Оказывается, в лагере, где была Юлька, дело было поставлено хорошо, презервативы висели в туалете, а ладненькие вожатые, или как их там называть, предлагали девочкам и пилюли – «если ты уверена в мальчике». Юлька вообще до лагеря ничем подобным озабочена не была, поэтому и презерватив, и пилюли восприняла не как средство противопожарной безопасности, на случай вдруг, а очень конкретно, как руководство к действию. Невинность она потеряла на третий день, сглотнув пилюлю и предложив мальчику, который был нетерпелив и поэтому зол, «надеть вот это».

У Алки просто сердце разорвалось от потрясения и гнева, что у Юльки это случилось раньше.

Юлька сказала честно:

– Алка! Стреляться и травиться из-за этого могут только дураки. Не то что ничего особенного, а просто мокрая гадость. Да еще первый раз больно. Я много раз пробовала с разными – то же самое фи! Обдавили, обслюнили, и все счастье.

– Ты фригидная, – сказала Алка. – Я от одного вида распаляюсь. Меня прямо изнутри распирает.

– Странно, – ответила Юлька. – Конечно, когда я смотрю по видику разные ляляки, то я ставлю себя на их место, но чтоб распирало? Когда я мою себе там, мне и то приятнее…

– Ты онанистка. – Алке требовалось определение.

– Мимо, – отвечала Юлька. – Пробовала. У меня возникает плохое моральное чувство.

– При чем тут мораль? – кричала Алка. – Если все тело горит. При чем?

– Тебе надо попробовать. Может, ты и слетаешь на небо.

– Но мне не все равно с кем… Я бы не могла, как ты…

– Но я же как Павлов и собака одновременно… Поставила на себе опыт и сделала вывод. Я не смогла бы работать проституткой.

– А может, как раз и смогла… Ведь притворяться легче, чем чувствовать.

– Мне это противно.

– А мне сегодня снился сон про это… И было так здорово, что я даже плакала.

* * *

– О чем столько можно болтать? – спрашивала Елена, когда Алка на вопрос, что они делали у Юли, отвечала: «Болтали».

– Ну, мама, – отвечала Алка. – Обо всем. Мало ли…

Елена даже была рада, что Алка ее не посвящает. Она действительно чувствовала себя все хуже и хуже. Боялась сказать матери, чтобы не испугать, сказала Алке:

– Я, доча, так последнее время гнию, что ко мне в гости стали приходить плохие мысли.

– А как ты меня учила поступать в этом случае? Заколотить наглухо дверь. Ты объясняла даже как: гвоздочками, гвоздочками по самую шляпку и – досками наперекрест. А я не понимала, что такое наперекрест. И мне было жалко шляпку.

И они обе смеялись над прошлым временем, которое, становясь прошлым, перестает быть страшным. Время – самая величайшая обманка на земле, которую не постичь простому человеку. Даже если он начинает догадываться о коварстве времени.

Кулачев просто рухнул, когда узнал, что Мавра – сестра Маруси.

– Ты хоть знала, кто она? – спрашивал он.

– Я пятнадцать лет ее не видела, выхожу с мешками, а она стоит. Мавра! Надо же такое придумать! «Везде, во всем уж как-нибудь подгадит».

– Это точно, – сказал Кулачев.

– Это не точно, а Пушкин, – засмеялась Мария Петровна. – Про Мавру. «Домик в Коломне». Хоть бы нос сунула да прочитала, прежде чем называться…

– Ну и что, что сестра? Вы же враги! – кричала Катя. – Ты ей сразу за все и отомстишь! Ведь это она хотела у вас оттяпать наследство? Ничего себе шутка! И думать нечего. Ты ее знаешь как облупленную, тебе же это будет в помощь. Или?

– Или… – ответила Наталья. – Я не отказываюсь, Катерина, нет… Я должна подумать…

– Ты что! – кричала Катя. – Какое думать, если он уже свозит вещи!

– Но на развод он еще не подал?

– Это формальность. Я ему его не дам. Возьму справку, что больная, а больных бросать нельзя.

– Вот это я тебе не советую, – сказала Наталья. – Нехорошо на себя накликивать болезни. Это сильней ворожбы. Может сбыться…

– А мне не надо накликивать! – почти плакала Катя. – Я уже ношу весь сердечно-сосудистый набор.

– Кто его теперь не носит? – философски сказала Наталья.

– Или ты мне железно обещаешь, или выведи меня на кого-нибудь из своих же… У меня на вашего брата последняя надежда.

– Давай я тебя успокою, – сказала Наталья. – Смотри мне в глаза.

– Вот это не надо, – ответила Катя. – Я спокойна, как мамонт.

На самом деле она боялась. С первой минуты, как Наталья переступила порог и сказала:

– Я тебе сразу не говорила… Хотела на нее посмотреть… Дело в том, что твоя разлучница – моя сестра. У нас отцы разные. Мы никак не общаемся много лет, не поделили слезы бабушки. Отец был абсолютно прав, а Машка залупилась не по делу. Даже на похороны не пришла, а батя мой в ней души не чаял…

В последние слова Наталья давно уверовала. Осталось в памяти: звонила – пренебрегли, а то, что это было на девять дней и Маша сказала, что тяжело больна внучка, из памяти вычеркнулось. Легенда же о том, что отчим в падчерице души не чаял, тоже выросла не на пустом месте. Умиравший старик Марию Петровну перед смертью звал и плакал. Наталья ему тогда сказала, что «Машка приходить к нему не хочет». Она не хотела признаться, что все еще опасалась, а вдруг возникнет разговор о деньгах и полумертвый старик сделает что-то не то… У Натальи тогда подходила очередь на машину и на нее шли все бабушкины деньги. «Она меня любила больше, – успокаивала тогда себя Наташа. – Я с ней долго жила. А Машка изредка наезжала. Гостья из столицы. Все мне досталось по любви… А значит, по справедливости».

Сейчас обе женщины – и Катя, и Наталья – испытывали по отношению друг к другу не страх, а, скажем, опаску. Катя теперь уже боялась порчи себе. С чего это Наталья просит посмотреть ей в глаза? Так не договаривались. Наталья же знала скандальную природу Кати. Может такое распустить про то, что «Мавра ничем не помогла», а у нее дело идет хоть и славно, но оно еще по ее, Натальиным, планам только в завязи, в раскрутке. И ей сейчас любой плохой слух – под дых.

Так они и сидели на Катиной кухне, как бы за кофе, а на самом деле с дилеммой – расстаться им так, чтобы никогда не видеться, или использовать ситуацию на всю катушку, чтоб чертям тошно стало?

– Ладно, – первой сказала Наталья. – Я ухожу, но буду думать. В конце концов, ты права, я не единственный вариант…

– Я тоже подумаю, – ответила Катя. – Если она твоя сестра, так, может, это у вас в породе? Я еще очень подумаю, связываться ли мне с вашей нечистой силой.

И Катя решила – не связываться. Этот последний взгляд Натальи был таким, что у нее началась тахикардия. Выпила полфлакона корвалола, а результата ноль: как в тазик вылила. Хоть освящай теперь квартиру от этих долбленых глаз. Какие же они у нее жуткие, зеленой стужей из них тянет, как из хвойной чащобы. Она боится леса именно за этот его низкий, до колен холод, за привораживающую тягость лесной земли, изнемогающей то ли от наслаждения, то ли от муки, поди разберись, какую потеху творят с ней лапы и корневища, какую в ней плетут интригу.

Она вызвала Кулачева на разговор:

– Где хочешь встретимся, если тебе домой приезжать противно.

– Не противно, – сказал он, – приеду.

Он сказал «не противно», и это вселило в Катю такой энтузиазм, что она, ленивая по природе, сварганила такую баранину с овощами, что в соседнем доме был слышен дух.

Но обязательный и пунктуальный Кулачев не приехал, по телефону его нигде не было. Баранина застыла и стала покрываться белесым жиром, настала ночь, и Катя подумала: «Это хороший вариант, если с ним что-нибудь случится. Я поплачу как следует один раз… Пусть даже с ней в паре… С этой сукой… Из ведьм…»

Случилось не с Кулачевым. С Еленой. Ей стало плохо, Алка вызвала неотложку. Неотложка не приехала. Тогда она сама вызвонила Кулачева. Тот помчался на «Скорую», и они приехали одновременно – Кулачев и неотложка.

Елену увезли в больницу. Только определив ее там, а дело было в пятницу вечером, они поехали с Алкой к Марии Петровне и рассказали, что и как.

– Наверное, отравление, – говорила Алка. – Ее тошнило, кружилась голова.

– Что вы ели? – допытывалась Мария Петровна.

– Магазинные пельмени. Нормальные. В пачке вовсю гремели.

Ни суббота, ни воскресенье не дали никакой ясности. К утру Елене стало лучше. Потом опять хуже. Врачи дежурили проходящие, специалистов не было. Анализов не брали. Ждали понедельника.

Только тогда врач, которому Елена досталась, обглядев ее и общупав, сказал, что, по его мнению, ее место в соседнем отделении.

– Это в морге? – пошутила Елена.

– Как же! Как же! – ответил он. – Я подозреваю, что вы беременны, и уже давно. Я вас перевожу в гинекологию.

Как говорится, как в воду глядел.

Если ваша разведенная и неустроенная дочь, к тому же не очень здоровая, к тому же не очень богатая, имеющая собственную взрослую дочь, вдруг оказывается беременной на ровном месте, то не надо рассчитывать на душевный подъем и силы радости.

Мария Петровна незамедлительно взяла в голову идею аборта и тут же стала ее осуществлять, ища в недрах больницы «хорошие руки», хорошую анестезию, добросовестных стерилизаторов. Такое время – за всем нужен глаз да глаз. Она так была занята «делом», что не задавала вопроса, от кого…

С той минуты, как у нее появился Кулачев, она больше не отказывала женщинам в праве любви, даже если… Ну кто-то был… Елена живая… Это было летом… Алка на даче… Конечно, надо было ей остеречься… Но не ей, Марии Петровне, судить, не ей…

Более того, она понимала дочь, которая после своего изнурительного развода, после своего мужа-зануды, вдруг раз – и ударилась во все тяжкие. Мария Петровна жевала себя и выплевывала, отдавая отчет, какой могла бы быть стервой, случись такое годом раньше, до Кулачева. Сего-дня гордо носимое ранее ханжество казалось ей не просто недостатком там или дурью, оно казалось ей страшным злом, тюрьмой тела, в которую как бы даже принято заточаться добровольно, гордо выбрасывая сквозь железные решетки ключ от выхода. «Нате, мол, вам!» Такой она была много лет.

Сейчас же Мария Петровна твердо решила: «Никаких вопросов. Надо помочь делом».

Она так и сказала и Кулачеву, и Алке. Большая дылда все просекла раньше всех, когда помогала матери «переехать» длинный коридор больницы из конца в конец под крышу гинекологии.

– У тебя будет ребеночек? – спросила она Елену. – Но не от папы же?

Елена ничего не ответила, чему Алка не удивилась. Скажет потом, куда денется.

Но когда Мария Петровна, как о решенном деле, заговорила об аборте, Алка спросила:

– А мама в курсе организации живодерни?

– Я ей скажу, когда обо всем договорюсь.

– Маруся! – тихо сказал Кулачев. – Пусть Лена сама все решит… Она же у нас совершеннолетняя…

– Можно сказать, совершеннозимняя, – засмеялась Алка. – Это я уже совершеннолетняя. Чуть-чуть осталось…

– Ты не в Азии, – возмутилась Мария Петровна. – А чуть-чуть тебе только до шестнадцати.

– Я лично в Азии, – ответила Алка. – Мой организм в ней.

– Перестань! – закричала Мария Петровна, а Кулачев засмеялся. Весело так, как будто это смешно…

…Елене снился Павел Веснин. Как он истаивал, наполняя ее клетки своей жизнью, как живой водой. Ее было так много, этой его жизни в ней, что она по закону справедливости отдавала ему свою, и так они перетекали друг в друга, нормальное, казалось бы, телесное дело, но и не телесное тоже, ибо в самое время счастья ее душа немножечко плакала водою слез, хотя при чем тут они, если сплошная радость и легкость, но почему-то и горе тоже?

Проснувшаяся Елена знала, что горе было от той, умиравшей в ту ночь девочки. Она не мешала им, она радовалась за них, но не удержалась, уронила слезу в их общую плоть.

«Тут и думать нечего, – сказала себе Елена. – Получается, от меня зависит убить ее второй раз… Она ведь потому к нам и пришла, что умирать не хотела… У нее не было другого варианта жить».

Решение Елены рожать так возмутило Марию Петровну, что она, как говорится, потеряла лицо. Старая, злая, некрасивая, она объясняла им всем, что такое решение может принять человек только в слабом разуме.

– В конце концов, я старалась не вникать в подробности… но скажи мне, скажи… Отец ребенка возьмет на себя хоть часть ответственности?… Купит коляску там… Манежик… Ведь сейчас это миллионы… Ты хоть это знаешь?

– Я все знаю, мама, – отвечала Елена. – Я даже все понимаю. Ты меня извини, но я – такая сволочь – на тебя рассчитываю… Больше не на кого… Но этот ребенок должен родиться…

– Что значит должен? Кому должен?

– О мама! – почти плакала Елена. – Не задавай вопросов, на которые нет ответов. Этот ребенок… уже умирал однажды…

– Господи! Ты спятила? Спятила? Это что за разговоры? Про что?

– Все! – сказала Елена. – Все. Считай, что спятила. Но я его рожу… В конце концов, люди в войну рожали, под бомбежками…

– Ну и правильно, – сказал Кулачев, когда Мария Петровна пересказала ему разговор. – Поможем! Что мы с тобой, Маруся, косорукие?

– Между нами все кончено, – ответила Мария Петровна. – Между тобой и мной. Все! Я освобождаю тебя от участия в нашей дури. Живи своей жизнью, а мы будем рожать, пеленать, стирать пеленки… При чем тут ты? При чем?

Елена выписалась. Кулачеву от дома было отказано. Алка сказала Юльке, что у них в семье все спятили. Кулачев встретился с Катей, они спокойно поговорили, и он остался ночевать дома на своем диване. Катя всю ночь не спала от счастья, а утром позвонила Наталье-Мавре с глубокой благодарностью.

– Ты так все сделала тонко, что он пришел, как ни в чем не бывало… Сколько я тебе должна, дорогая?

– О чем речь! – возмутилась Наталья. – Что ли мы не подруги?

Положив трубку, она крепко задумалась. Конечно, она тут ни при чем. С той встречи с сестрой, с трех-четырех незначащих слов в ее душе начался странный созидательно-разрушительный процесс.

Она продолжала принимать клиентов, засовывая мзду в чайники и сотейники, ее приглашали на телевидение, где она в течение двух минут поучала заблудшее человечество, а по телефонному голосу определяла фарингит и истерию. (Про почку она сказала тоже, но наобум, веруя, что здоровых почек у пьющей горстями лекарства истерички быть не может…) Она всем там понравилась – такая красавица, и даже возникла идея ее «пятиминуток» на экране, чтоб она со свойственной ей мудростью… Казалось, все в масть, все в пандан… Но стояла перед глазами сестра, с крафтовыми мешками в руках, постаревшая сестра, уже бабушка, но было в ее глазах то, что Наталья определяла с ходу – «такое мне не проклюнуть». Она даже пыталась изучить таинство таких глаз – приходится же работать с разными! – но знала: эти ей не победить. В отличие от ее, глубоко спрятанных, эти были как бы поверхностны, они были абсолютно открыты, бездонны и плескались не таясь, почти бесстыдно.

Надо сказать, что владетели таких глаз к ней, как правило, и не прибегали. Может, припади к ней какая-нибудь несчастная, Наталья поковырялась бы в них, поизучала бы их механизм, добралась бы до секрета. Но не было таких клиенток. Не было у нее женщин с огромными светлыми глазами, и чтоб радужка вся из хрустальных кристаллов, и чтоб вокруг природная окантовка век, а не от слюнявого карандашика, и чтоб ресницы были прямыми и строгими. Как стрелы.

Нечего было Кате ее благодарить – ничего она не смогла бы сделать супротив Машиных глаз. Не смогла, хоть тресни. А оказывается, ничего и не надо было. Кончился у сестры роман с Кулачевым, игрун вернулся в стойло. И это хорошо. У нее тоже свой игрун и тоже в стойле. Когда Наталья превратилась в Мавру и сделала свои недюжинные психологические способности бизнесом, вопрос с третьим мужем стоял остро. Он у нее артист оперетты, номером, скажем, не первым, зато по шустрому делу весьма охоч.

На этот раз разговор с женой он воспринял правильно. Одно дело помеха и неприятность просто жене, другое дело – семейному бизнесу. Тем более если своей актерской удачи нет. Как миленький дал себя стреножить. Дочь от первого брака Наталья выделила еще раньше, дала ей деньги и право самоопределения. Милочка дурой не была, она умненько распорядилась материнскими дарами, заплатила большие деньги за престижные бухгалтерские курсы. Проявила смекалку и деловитость и сейчас в свои двадцать с хвостиком была в банке не последним лицом, ездила на машине, имела пистолет и черный пояс карате. Она упивалась временем, которое было ее по составу крови, ненавидела всякое нытье и не водилась с неудачниками, считая, что это так же переходчиво, как ветрянка.

Но о Милочке мы как-нибудь потом. Она не герой нашего сочинения. Она только в связи со своей мамой Маврой, а та в связи с тем, что волею судеб оказалась сестрой Марии Петровны, которая в ту позднюю осень была одинока как никогда, была внутренне разрушена безумным, как она считала, поступком дочери, хворала от всего этого, а тут еще сложности с выпуском газет и журналов, с их умиранием, а значит, возможная безработица, а дура-дочь на нее рассчитывает! На что?!!

Наталья позвонила на работу и предложила встретиться просто так. «Не чужие ведь».

«Этого мне еще не хватало», – подумала Мария Петровна. Но и не откажешь. Какая-никакая – сестра. Дала себе слово – ни про что свое, существенное, не рассказывать. Для Натальи – все у них хорошо. Все в порядке. Ну развелась Елена, так это – считай, повезло.

Она назвала Наталье свой адрес, но та сказала: «Я помню, Маша!»

А вот Мария Петровна как раз не помнила в своей квартире сестру. Помнила родителей мужа, его самого, всех приятелей своей молодости, а потом и Елениных школьных, помнила, как трещала квартира по швам, когда дочь вышла замуж и почти сразу родилась Аллочка.

Натальи на этом толковище как бы и не было совсем. Но она должна была быть, потому что у Марии Петровны тогда еще сумасшедшая любовь к младшей сестренке не кончилась. Значит, должно было что-то остаться и в памяти, и в сущности вещей. Мария Петровна до сих пор ощущает в старой посуде присутствие мужа, берет в руки молоток, а он укладывается в ладонь точно так, как укладывался в ладонь мужа, хотя у нее совсем другая хватка. Так вот, следов сестры в квартире не было.

Наталья все осмотрела придирчиво и похвалила Марию Петровну за то, что она хорошо сохранила квартиру, а главное, за то, что у «тебя, извини, не пахнет тленом».

– А с чего у меня должно пахнуть тленом? – возмутилась Мария Петровна.

– Ты не сердись, не сердись, – сказала Наталья. – Это ведь не имеет отношения ни к возрасту вещей, ни к возрасту людей. Это, Маша, идет от судьбы. Судьба ведь девушка живая, энергичная… Сначала мы от нее кормимся за так, как бы в кредит… Но это до времени окончания ее соков… Потом уже мы ее должны кормить. Все твои удачи – судьбе живая кровь, ну и наоборот. Я ничего про тебя, Маша, не знаю… Но ты хорошо подкормила судьбу. Она у тебя пахнет детским молоком.

«Она все-таки ведьма, – подумала Мария Петровна. – За ней глаз да глаз… А лучше пусть не приходит… Ишь! Молоко унюхала».

– Ты меня не бойся, – сказала Наталья.

– Я тебя не боюсь, – твердо ответила Мария Петровна. – Я тут до тебя тоже занималась ворожбой. Искала твой дух в моем доме. Не нашла…

– Жаль, – печально сказала Наталья. – Жаль… Значит, ты изжила любовь к сестренке…

– Так ведь и ты тоже… – засмеялась Мария Петровна. – Будем считать, что квиты…

– Но ты имей в виду, что я не имею никакого отношения к твоему разрыву с Борькой Кулачевым. Я к этому руку не прикладывала.

Сначала до Марии Петровны не дошло. Она как-то долго переваривала абсолютно ясные слова, потом по тому, как гордо вздернулась голова, как полыхнули гневом ее озорные глаза, Наталья поняла: дошло. Но лучше б не доходило, раз такая реакция. Ее просто озноб ударил от этих Марииных, считай, никаких движений – поворот головы и взмах ресниц.

– Наталья, – сказала спокойно Мария Петровна, – ты меня совсем забыла, если думаешь, что мною можно манипулировать. Нельзя. Никому и никогда. И еще я не обсуждаю ни с кем свои отношения с мужчинами. Поэтому пошли пить чай и будем разговаривать про то, что сейчас носят…

«Встать и уйти, – думала Наталья. – Я сказала главное, а отношений нас не наладить… И мы ведь обе не испытываем от этого никаких неудобств». Но если так думала Наталья, Мавра думала другое. Мавре хотелось остаться, Мавру, как в прорубь, затягивала сила этой сидящей напротив сестры. А что такое для ведьмы прорубь? Взяла да и нырнула…

И тут же почувствовала силу толчка наверх. Всему телу стало больно от этого изгнания из чужих пределов. «Нарочно заманила и выгнала, – подумала Наталья-Мавра. – Поиграла передо мной силушкой».

А Мария Петровна просто пила чай и думала: «Вот навязалась на мою голову. Чтоб ты провалилась…»

С виду же сестры пили чай с козинаками из арахиса. И у обеих одинаково ныл от орехов один и тот же зуб.

«Я страдаю, как малолетка», – думал о себе Кулачев. Все попытки – прямые, кривые, изысканные и грубые – поговорить хотя бы на улице, хоть в подземном переходе, да в любом месте, пресекались Марией Петровной категорически.

– Наша история закончилась. Продолжения не будет, – резко и однообразно повторяла она.

Он раскручивал время назад. Все из-за этих его слов, что они с ней не косорукие и помогут Елене вырастить ребенка. Да повторись все сейчас, в эту минуту, он сказал бы эти слова снова и снова. С какой же тогда стороны он дурак? Это мучило так, что он сосал валидол почти постоянно… Так саднило в сердце.

Он разговаривал с Еленой. Та была сосредоточенной и какой-то удаленной. Токсикоз ее оставил, она чувствовала себя хорошо, попыталась думать о Павле Веснине, но мысль, видимо, была бесчувственной и одномерной. Веснин не облекался ни в тело, ни в запах, ни во вкус.

Елена старалась хорошо питаться, «сестры-вермут» просто закармливали ее витаминами. Они обижались на нее за отчужденность, ведь они за одно «спасибо» старались, поэтому уплывать от них, не махнув платком, тоже ведь не по-людски.

– Дайте ей время на себя, – возмущалась «рубильник». – Она ведь пошла на такой шаг, на который никто из нас не решится.

На этом месте все заводились с пол-оборота. Конечно, если не было Елены. Женщины – несмотря на витаминную кормежку и обязательство купить то и се – осуждали Елену. При муже три раза думаешь родить, а потом таки скажешь: «Нет, ни за что!» А без мужа – это уже какой-то сдвиг по фазе! Ни больше ни меньше. Старшей, Алке, сколько всего надо, а тут еще другой неимоверный расход. Мать на пенсионном выдохе. Вдова. Яко наг. Яко благ.

Но самый главный вопрос был – кто? Елена народом в романах замечена не была, на курорт не ездила и то, что эту тему она замолчала как бы раз навсегда, будоражило «сестер».

– Устроила «Санта-Барбару» для бедных, – возмущались они. Но приходила Елена, и они доставали баночки с «домашним», что для своих детей и внуков, и кормили щедро, но и жалостливо тоже. Как убогую. И надо честно сказать, второго было больше.

Елена в этот период мало интересовалась Алкой, чему та была несказанно рада. Она училась абы-абы, только чтоб не расстраивать мать. Чтоб не расстраивать бабушку – уже не получалось.

Одним словом, к этой зиме каждый пришел в одиночестве. Кулачев страдал от него открыто, горько. Катя, счастливая оттого, что он стал ночевать дома и забросил дядькину квартиру, постепенно понимала, что ничего у нее с мужем не образуется. Никуда не исчезает стылость отношений, никаким общим ужином она не заедается. Лежа в одиночестве на широкой семейной кровати, она вполне резонно размышляла, что если эта тягомотина не кончится, то лучше бы все треснуло в окончательном разрыве. Что это за ворожба такая, что возвращает мужа так, что как бы лучше и не возвращала?

И тогда в голову Кати вползла, как вошь, совсем уж идиотская мысль – сестрички-ведьмачки решили извести Кулачева, чтоб не достался никому. Катя кинулась в поиск средств против этой порчи. Нашла какого-то «засекреченного спецслужбами» специалиста и скормила ему приличные денежки, а Кулачев как спал отдельно, так и спал, как сосал валидол, так и сосал. «Какая же я идиотка», – сказала себе Катя и позвонила «засекреченному», что «у них все хорошо и они уезжают отдыхать на юг».

– Это был простой случай, – важно сказал засекреченный. – Стоило перерубить канал влияния…

«Задница! – сказала Катя, бросая трубку. – Засекреченная задница! Чтоб тебе канал перерубило».

Мария Петровна не позволяла себе распускаться, но попробуй не позволь. Она была озабочена сугубо материальными расчетами, и ей казалось, что она придумала выход. Когда Елена родит, ее надо будет забрать «со всеми детьми» сюда, в старый дом, где уже многие рождались и умирали. Жить одной семьей будет легче, а квартиру Елены надо будет сдавать на тот период, пока… Пока что – в голове не прорисовывалось. Жизнь впереди не виделась ясной, но хотя бы на первое время это выход из материальной ловушки. Теперь была задача сказать об этом Елене, ведь не знаешь, что у нее в голове и как она все воспримет. Тут главное, чтоб Елена не сказала: «Вот и переезжай к нам. А свою квартиру сдавай». При одной мысли об этом у Марии Петровны возникала острая боль, и хороший выход таким уже не казался. Она ведь кулачевскую отделанную квартиру так и не восприняла, потому что знала – ей в ней не жить. Только бы Елена не упиралась, только бы согласилась без условий. Тогда она выдюжит – в своих стенах, где ей помогут все умершие, которые знают именно этот дом и именно здесь дают ей силы.

Алка обсудила беременность матери с лучшей подругой Юлькой. Юлька сказала, что сейчас так принято – рожать без мужчин, а дальше только так и будет. Знает ли Алка, что многие государства имеют уже банки спермы от мужчин с высоким интеллектом и хорошим здоровьем?

– Трахаться будем с любыми, – объясняла Юлька, – а рожать сознательно, зачиная через пробирку. В этом спасение человечества. Ты посмотри на него и ахни!

Алка спросила, куда она денет любовь.

– Я же объяснила: траханье остается в силе.

– Но любовь – это же… – Алка злилась, что не знает точного ответа и выглядит дурой, а она ведь точно знает: дура – Юлька. И банки с этим самым тоже дурь. – Нас ведь с тобой зачали в объятии, – сказала она Юльке.

– Ну и где твой отец? – ответила Юлька.

– Не важно, – сердилась Алка. – Однажды был момент любви…

– Назовем это сексом, и все станет проще и яснее.

– Ты против любви? – спросила Алка.

– Где она? Где? Покажи! – Юлька разводила руками. – То-то… Это одни слова… Миром правят ненависть и зло.

Алка вспоминала свое лето и думала: наверное, Юлька права. Ей тогда просто хотелось. Но при чем тут она? Были же другие… Умнее ее, лучше ее. Они ее видели… Любовь… И она им верит, верит, будь они прокляты, эти консервы со спермой и люди из пробирки. Если такое будущее Будущее, то пусть его не будет вообще.

Елена смотрела, как редко и лениво падает первый снег. Его будто разбудили среди ночи, и он едва-едва вышел на свою работу, плохо соображая, где он и что. Воистину русский снег, умирающий в процессе бессмысленного полета, спросонок, так и не осознав цель.

«А следующий первый снег мальчик уже увидит, – сказала вслух окну Елена и была потрясена сказанным. Она ведь ждала девочку, мыслила девочку, одну вместо другой, а сейчас сказала – мальчик. Она даже разволновалась, что из нее самой вышло недуманное слово. – Да нет! – сказала она себе. – Должна быть девочка… Должна…» Скоро ей назначат ультразвук, и все сразу станет ясным. Елена успокоилась и первый раз за все это время испытала радостное нетерпение.

III

Надо рассказать о свойстве белого цвета. Свойстве снега. Не того, едва разбуженного и умершего в полете, а того, который сделал-таки свое дело: укрыл землю белым. Это потом, когда вы провалитесь в жидкую грязь, скрытую первой порошей, вы скажете небу все, что вы о нем думаете. Но первая реакция на белый, белый снег – радость. У Марии Петровны это связано с еще одним ощущением. Она очень любила позднюю осень и голые деревья. В них она видела истинную красоту дерева, его характер, который дурные листья, на ее взгляд, только портили. Голое же, черное, острографическое дерево на фоне белого снега было для Марии Петровны верхом откровения. Именно тогда ветки и сучья были не просто для нее живыми, они были одухотворены, осмыслены, они покачивались, скрипели, гнулись, разговаривали без этой заполошной кроны, от которой только шум и мусор. Мария Петровна в эти дни могла гулять сколько угодно, не видя людей, а общаясь с деревьями. Ей стало наконец покойно, потому что виделся выход из положения, а главное, вместе с белым снегом глубоко и уже как бы и навсегда ушла боль о Кулачеве. Она сейчас чувствовала себя человеком, вышедшим из кризиса. «Нет уж! – говорила она себе. – Я себя вязать никому не давала, а уж другого вязать тем более грех». Их любовь хороша была для природы, для безделья, а когда загорланят все, а он как человек порядочный станет терпеть и мучаться, и жалеть… Он мужчина балованный, что, она этого не знает? Была, конечно, мысль, почему бы не оставить Кулачева для природы и безделья и не встречаться время от времени, вполне подходящий вариант, и девять женщин из десяти именно так и решили бы. И правильно сделали бы, между прочим…

Но где-то мы уже упоминали, что Мария Петровна была женщиной десятой… Она думала о безмужней беременной дочери, о внучке с пышно цветущим лоном, о времени, которое наступает ей на горло, и об этой ее «страсти на поздний ужин», как она называла связь с Кулачевым.

Потом она скажет: «Я боялась горя, что он уйдет от нас естественным путем мужчины, которому не нужны проблемы с чужой страстью. Я чуяла горе и грешила на него… Горе было в другой комнате».

Последний раз Кулачев звонил на старый Новый год, потому что на Новый он уехал к знакомым егерям заливать тоску.

А Мария Петровна как раз ждала его звонка. Даже Алка ждала.

– Не позвонил?! – вскричала она. – Ну и стервь!

«Значит, я была во всем права, – горько думала Мария Петровна. – И все-таки ждала, как дура… Наперед тебе, Емеля, наука!»

Поэтому звонок тринадцатого января Марию Петровну всполошил.

– Я желаю тебе счастья, – сказал Кулачев, – со мной. А себе – с тобой. Других пожеланий нет. Не правда ли, я однообразен?

– Я думала, что мы это проехали, – ответила Мария Петровна.

– На морозе в лесу все прочистилось, и я вернулся новенький, но со старой песней. Знаешь, я переехал в квартиру дядьки. Она слепит меня своей белой пустотой. Этот дом строился для тебя, Маша!

– Наш журнал прикрывают, – сказала она. – Я уже оформляю пенсию.

– Очень хорошо, – ответил он. – Есть проблемы?

– Никаких. У меня стажа на двоих.

Он расспрашивал о Елене, Алке, даже о сестре-колдунье.

– Про нее не надо, – сказала Мария Петровна.

– Надо! – закричал Кулачев. – Она что-нибудь напортила?

– Господь с тобой! – засмеялась Мария Петровна. – Наоборот, она припадает на грудь… Это сложно, Борис… Это наше личное.

Дело в том, что Наталья приглашала их всех встретить Новый год вместе, выпить, вкусно поесть и забыть все плохое. Вещунья-профессионалка в голову не могла взять, что получит отказ. Она ведь построила такой грандиозный проект их будущей общесемейной любви, куда так клево укладывались роды, младенец, принесение даров и дальнейшее оберегание их всех, и дружба Елены и Аллы с ее деловой дочкой Милой, у которой все есть, но чего-то существенного нет. Одна надежда на сближение с неудачливой семьей родственников, в которой вырабатываются другие ферменты, глядишь, и девочка с пистолетом и поясом карате примет в клювик нечто ей неизвестное и доселе недоступное. В свою очередь и внучке Алле не мешает поучиться жизненной хватке. Она, Наталья, ей скажет: «Детка! Виноград давят ногами, а получается изысканное вино». Почему ей именно это хотелось сказать Алке, Наталья-Мавра не знала. Но сидела, как заноза, эта фраза в голове для внучатой племянницы.

Ей же возьми и откажи в осуществлении новогодней мечты. Без всяких экивоков. Прямо. А тут примчалась Катя с сообщением и плачем, что Кулачев собрал вещи и ушел. Но плачет она просто так, по привычке, потому что поняла: жизни вместе у них все равно не будет, так лучше разойтись по-хорошему, она не кривая и не косая, у нее, слава Богу, есть вполне серьезные поклонники, просто надо выйти из этих чертовых соплей.

– А вот чего твоя престарелая сестра от него лицо воротит, так на это у меня ума нет, – закончила Катя.

Мавра напоила ее кофе с коньяком, потом они поели грибного супа с водочкой, вернулись к коньяку, одним словом, девушки оттянулись, хотя и не нашли взаимопонимания на разлучницу Кати.

– Она сильная баба, – сказала Наталья.

– Ну и какому мужику это надо? – ответила Катя. – У нас ведь надо любить слабость, или я не так запомнила?

– Наши отношения с мужчинами – игра без правил, – ответила Наталья. – У тебя французский парфюм, а он уходит к бабе с кислыми подмышками. Другая вся проникается интересами его дела, даже выучивает терминологию, а он выбирает юристку, которая добросовестно копает под его же фирму. «Черт с ним, с делом, – говорит он. – Женщина важнее».

– Вот и меня возьми, – воскликнула Катя. – Я еще в хорошем возрасте, не дура, внешность вся при мне, в постели все умею, а он идет к старухе, которая ходит ни в чем, у которой и дочка, и внучка, и все неладно, ну?!

– Без правил, – повторила Наталья-Мавра. – Без правил.

Зимой Алка встретила на улице Мишку. Он приезжал в институт травматологии «чинить палец». Они обрадовались друг другу, время освободило их отношения от личного, и сейчас осталась только старая детская дружба.

Алка потащила Мишку домой, поила чаем, рассказывала про Юльку и ее новации про детей из пробирок. Мишку разговор смутил, и Алка подумала: «Я дура, я забыла, что он „сырые сапоги“. В другой раз она не преминула бы это сказать, но сейчас промолчала, удивляясь своей деликатности. Перешли на более обкатанные темы, например, на переломы, Мишка показал, как ему пытаются выровнять палец, а он сам не очень этого хочет, потому что с армией теперь проблем не будет. Он – не стрелок.

Алка очень это поддержала.

– Ты помнишь Лорку Девятьеву? – спросил Мишка. – Ну ту, что все искала партию?

Еще бы Алка ее не помнила!

– Ну что с ней? – спросила она, очень стараясь, чтоб ничего лишнего ни в лице, ни в голосе не проступило.

– Вышла замуж за того Надзора, с которым мы тогда сцепились. На Новый год венчались, а у нее было уже шесть месяцев. Ее отец сказал, что убьет Надзора, если тот не женится. И один раз побил, сильно… Венчался с побитой мордой.

Почему-то именно в этом месте напал смех. Это же надо, какое сокрушительное было то лето! Мишка с кривым пальцем, тот тип побитый и под венцом, она тогдашняя в тронутом уме. Отсмеявшись, она сказала:

– Я вспомнила, как он меня столкнул в Учу. Вот псих!

Мишка внимательно посмотрел на Алку. Она так это запомнила? Ну и слава Богу! А вот он забыть не может чувство ожога от Алки, от силы их гнева – Надзора и ее, – как он просто вскипал на поверхности холодной речки. И он до сих пор не понимает: с чего так все полыхало и почему она, Алка, стала ему тогда неприятна, и хоть потом в больнице он и плакал о ней, все в нем кончилось тогда. На берегу загоревшейся реки.

Мишка этого не поймет никогда. Один раз на него пахнуло из бездны страстей, и он отпрянул. И тут же некие сторожа-блюстители взяли и наглухо заколотили где-то там в глубине его души одну дверь. И он пойдет по жизни спокойно, с исключительно нормальной температурой, ординарными чувствами, и только кривой палец будет саднить, напоминая о чем-то так и не изведанном в жизни.

* * *

Где-то все это копится… Слова, повороты головы, вздохи и взгляды – все такое мелкое и незначительное, что забывается сразу и навсегда. Мелочь. А однажды на вас сваливается Нечто. И все, что забылось и ушло как бы в другое пространство, начинает свой разбег… Мстительное незамеченное… Агрессивное неуслышанное… Жестокое пренебреженное…

Может, с них все и идет?

Во всяком случае, с того момента, как Кулачев вернулся от егерей и позвонил Марии Петровне, а Катя прибежала к Мавре и сказала, что не такая уж она ветошь, чтоб ею разбрасываться, еще найдутся… С того странного слова «мальчик», которое «проговорилось» у Елены, а у Алки вырвался смех по поводу свадьбы «одной беременной» с «одним побитым», а Мишка с кривым пальцем сел в электричку и вздохнул почему-то старчески тяжело… Мария же Петровна скрепила бумажки для будущей пенсии, полезла в шкаф за сумкой с документами, а там комом лежала неглаженая чужая мужская рубашка, и она не могла сразу сообразить, откуда она у нее.

…С этих, с таких разных и самих по себе не связанных мелочей время приобрело другую скорость, оно как бы увидело цель и рвануло к ней. И первым знаком был взрыв в машине Натальи. Она только-только подписала контракт с телевидением на свою пятиминутку психолога-врачевателя, так тут же в машине рвануло. То, что Наталья осталась жива, безусловно, было чудом: именно за секунду до этого она широко открыла дверцу, чтоб та лучше захлопнулась, и вылетела в нее же взрывной волной. Она даже не успела испугаться и даже вскочила сразу на ноги, не понимая, что произошло. Ужас пришел потом, а боль – еще позже. Уже в больнице, когда выяснилось, что, кроме поверхностных ушибов и порезов, ничего страшного у нее нет, прокручивая в голове все случившееся, она памятью своей наткнулась на странное видение, которое было у нее секундно, когда она вылетела из машины. Она видела свою маму, и мама держала на руках ребенка. Наталья знала кого. Маленькую Елену. Именно ее.

Воспоминанием это быть не могло. Во-первых, Елена родилась после смерти матери. Так сказать, исторический факт. Но главное, главное…

Мама была по памяти другая, совсем другая. Она жила в постоянно переходящем спазме. То руки, то шеи, то живота. Она жила с ожиданием подкарауливающей боли, которая набрасывалась не исподтишка, а в открытую, глядя ей в лицо. Поэтому и лицо у мамы было напряженным, набрякшим… Женщина же – видение была расслаблена и мягка, в ней не было страха, и она зачем-то как бы показывала Наталье Елену.

Не тот Наталья человек, чтоб, отодвинув свои проблемы, решать потусторонние кроссворды. Ну раз, ну два подумала, что бы это значило, но уходила боль – уходило и воспоминание. Вернее, даже не так. Не уходило, а отходило в сторону и как бы ждало…

Когда в больницу пришла Мария Петровна, Наталья перво-наперво ей об этом рассказала.

– Мама такая светлая-светлая… Спокойная-спокойная…

– А с чего ты взяла, что она была с Еленой? Она ее не знала, – спросила Мария Петровна. – Может, с тобой? Или со мной?

– Откуда взяла – не знаю, – ответила Наталья. – Но это была Елена.

Мария Петровна разговор на эту тему прекратила, и возникшей было панике – с чего, спрашивается? – отвернула голову в два счета. Но вечером позвонила Елене и строго наказала сделать УЗИ и подумать о том, в какой роддом идти, чтоб не подхватить стафилококк. На кончике языка уже было намерение рассказать о том, как она намечтала их дальнейшую жизнь, но решила погодить. Еще неизвестно, как Елена это все воспримет. Не исключено, что придется ждать до первых трудностей быта, когда «ее выход» просто сам собой напросится и будет благом.

Но саднило, саднило от «видения Натальи». И хоть один за другим подворачивались абсолютно разумные толкования, в которых никаких страхов заложено не было, но покоя это не давало. Не случится ли чего с ребенком? Елена не лучшее время выбрала для родов, только что из развода, малокровная, бессильная, психологически раздавленная.

Мария Петровна, не получив ответа на вопрос, кто отец ребенка, никогда больше этой темы не касалась. Вся ситуация была против правил жизни, которую она прожила, но ведь настало другое время. Оно было другое во всем – на цвет, на вкус, на ощупь… Оно другим пахло. В этом времени были другие правила, а может, их не было совсем, но женщины рожали теперь детей без мужей и не рожали с мужьями. Ее Елена вышла не просто из развода, она вышла из традиционных сетей, она порвала их и захлебнулась свободой. Так думала Мария Петровна. Елена и понесла от свободы, еще пуще думала она, а какие они, ребеночки, что от вольной воли? Жизнеспособные ли? Может, покойная мама через Наталью и предупреждает их о чем-то?

Но окончательно валун к обрыву подвинула Алка. После того, как она отсмеялась тогда вместе с Мишкой, к ней вернулась легкость тела. Она даже не подозревала, какая зажатая была с самого лета, в каком напряжении были ее мышцы, откуда ей было знать, что ее прабабушка прожила со спазмом всю жизнь. Но корча кончилась. Она с удивлением ощупывала свой живот, ноги, мягкие и легкие, еще пуще удивлялась той странной, почти безумной силе, что охватила ее тогда в один день, а мучила столько… Классная руководительница, дама, продвинутая в вопросах сексуального воспитания, на беседе с девочками трандела им о презервативах и таблетках, а Алка думала, что учительница, в сущности, дура, потому что говорит о ерунде, а в жизни, в человеке все гораздо круче, и на вопрос учительницы, есть ли вопросы, Алка встала и сказала:

– А не лучше ли презерватив надевать на голову? Не ближе ли это к истине?

– Какой истине? – вполне серьезно спросила учительница.

– К той самой! – ответила Алка. – Вы учите, как смазывать пистолет и куда вставлять патроны, а меня интересует – в кого я буду стрелять?

– Об этом должна думать твоя голова, – засмеялась учительница.

– Вот я и говорю, когда она думает не то, на нее надо натянуть презерватив.

Отсмеялись, но учительница Алку сцапала и отвела в сторону.

– По-моему, – сказала она, – у тебя остались вопросы.

– Ни одного, – ответила Алка.

Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка – девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про это. У учительниц такое – сплошь и рядом.

Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить – никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда… Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она – ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния. Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило. Виделся высокий, узенький мальчик – брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть-чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка – «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным-полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот-навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!».

Давайте сделаем выдох.

У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.

Алка даже раскрыла рот и остолбенела.

– Привет! – сказал мальчик с легким акцентом. – Я тут… жду…

Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.

Судьба прижала бока времени.

Время припустило бег…

Выписавшись из больницы, Наталья, во-первых, расторгла контракт с телевидением, во-вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в-третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене. У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…

Хорошо, что была беспроигрышная тема – взорванная машина.

– Кому свинью подложила? – спросил Кулачев прямо.

– Брось! – возмутилась Наталья. – Я этим занималась осторожно. – И добавила значительно: – Тебе ли не знать… Я думаю – со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.

– Не принижайся, – не унимался Кулачев, – не принижайся. На тебя такой был спрос.

– Все! – ответила Наталья. – Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.

Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал:

– Меня, кажется, выгоняют…

Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.

– Чего матери надо? – в сердцах сказала Елена. – Ну скажи… Чего?

– Она боится, – ответила Наталья. – Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.

– Ты же сама говорила, что она сильная.

– Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…

– Жалко, – печально сказала Елена. – Жалко… Сколько там жизни осталось…

Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.

– Не смей так говорить! – закричала она. – Не смей!

– Ты на меня не кричи, – сказала Елена спокойно. – Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное – зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.

– Долго рассказывать, – ответила Наталья. – Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?

– Нечего! – засмеялась Елена. – Все твое – твое…

– Ну прости меня за то, прости! – тихо сказала Наталья. – Очень прошу – прости.

– Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.

– Она не простит, – тихо ответила Наталья. – Твоя мать – такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…

– Это зрелище, – засмеялась Елена, – не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.

Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?

«Какая же я была стервь», – думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто: люди, события начинали существовать отдаленно-отдаленно. «Это потому, что я ношу, – думала она. – Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.

Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем-то… «Так вот накатит, – думала Елена, – а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».

Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.

– Мы тоже хотим чаю! – закричала Алка. – Его зовут Георгий.

Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.

– Грузин, – тихо сказала Наталья.

– Армянин, – не согласилась Елена.

– Чеченец! – сказали обе одновременно и засмеялись.

И вот тут точно – пролетел ангел.

Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.

– Я это не ем! – сказал он тихим голосом.

– Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, – ответила Алка.

– Есть. Это я. – И добавил: – И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.

– У нас нет папы, – с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным путем.

– Тем более, – ответил мальчик, – ей нужен хороший продукт. Спрячь, пожалуйста, икру.

И Алка спрятала, хотя за секунду до того хотела откусить от бутерброда смачно, чтоб ему стало завидно. В холодильнике было много даров от Кулачева. Алка выставила аккуратненькие, в ячеечках кексы.

Пили чай и смотрели друг на друга. Когда попили и Алка стала собирать кружевные бумажечки, в которые была завернута каждая кексинка, то нашла только свои.

– Где твои бумажки? – спросила она.

– Получается, что я их съел, – смущаясь, ответил Георгий.

Вот в этот момент у Алки и оборвалось сердце. Ухнуло куда-то вниз, затрепыхалось, заегозилось, а когда вернулось на место, Алка была не Алка. У нее закипали слезы, ей хотелось спрыгнуть с крыши, защитить маму и ее ребеночка, попросить прощения у бабушки, простить дуру-учительницу, отдаться этому мальчику и умереть от счастья.

Елену определили на сохранение, и ее надо было отвезти на машине. «Сестры-вермут» всполошились, потому что те, у кого были машины, поставили их на прикол из-за гололеда.

– Не берите в голову, – сказала им Елена. – Я найду.

И увидел, как они облегченно обрадовались.

Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти-привезти в ее случае, если частника-водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием, мысли глубоко не проникли – скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна. И, конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.

– Уточни время, и я заеду за тобой на машине.

– С машиной сложно, – ответила Елена. – Гололед. Ездят одни крутые.

– Уточни время, – повторила Мария Петровна.

После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко-косолапо-из-уха-серо-текущая?

У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.

Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял. Щелк-прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.

Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по-медицински они называются тоже красиво – экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! – подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. – Господи! Как хорошо!»

Кулачев замер, держа ее в руках, боясь спугнуть счастье. С этой женщины станется – вырвется, вытолкнет. Но ведь ему такая и нужна – своя-несвоя, награда, которая уходит сама, когда захочет…

– Ну что же ты со мной делаешь? – тихо сказал Кулачев в ее макушку. Седой круг ее волос нахально захватывал пространство головы, а он знал, как она к этому относится – к собственным заброшенным угодьям. Плохо относится. И до сих пор следила.

– Потому что сверху это выглядит лысиной! – так она ему объясняла летом, когда он предложил ей не красить волосы.

Сейчас в этой забытой седой тонзуре скрывалось признание страданий Маруси, ее смятения перед всем случившимся.

– Что же ты, дурочка, делаешь с нами? – спросил он тонзуру. – Кому же от этого лучше? Живу в пустой квартире один, как идиот… гнию… Пью водку…

– Не ври, – сказала Мария Петровна.

– Не вру, – ответил он. – Иначе не могу уснуть…

– Ну… не знаю, – сказала она, выходя из рук. – Она скоро рожает… Ее кладут на сохранение, я все придумала, как будет потом.

Она рассказывала ему подробно, даже излишне. В этой излишности и было самое главное – ее неуверенность, что проект будет принят. И она толклась на частностях, мелочах, доказывала – себе? Елене? – как оно хорошо придумано! Она даже употребила чужое ей слово «клёво», что доказывало: Маруся видит перед собой и Алку как возможного оппонента.

– Сядь, – сказал он. – Проект хорош за неимением лучшего. А лучший есть. Никто никого не трогает, и все остаются на местах. Я переезжаю к тебе, а мою новую квартиру оставим Алке, когда ей понадобится.

Мария Петровна испытала почти ненормальное счастье. Как было хорошо! Но, уловив именно ненормальность, решила тут же придавить и счастье.

– Не будем возвращаться к теме, – сказала она не своим голосом.

– Будем! – сказал Кулачев. – Я переезжаю к тебе сегодня.

У нее кончились силы борьбы. Она сидела, опустив руки, немолодая, седая, удрученная женщина… По улице, подметая грязный тротуар дорогими мехами, ходили длинноногие красотки этого времени. Кулачев любил на них смотреть, на их лихость и пренебрежение к цене вещей и самой жизни, на их упоение этим секундным счастьем владеть мехами, машинами, мужчинами… Они выбрали счастье момента и кайфовали вовсю. Он восхищался их свободой от всего – и от ненужного в равной степени, как и от нужного. Это была новая порода женщин. Секретарши, парикмахерши, студентки, медсестры чувствовали себя вправе иметь счастье сразу. «Ах, мои лапушки, – думал о них Кулачев, – как же я вас люблю! Как я рад, что вы есть и метёте тротуар собольим мехом. Так им и надо – королевским мехам. Я бы так и ехал за вами всю жизнь, если бы мне не надо было в один переулок. Там есть совсем другая женщина. Другой породы. Я вас не обижаю, нет… Но за вами я поеду, а за нее я умру. И вы мне скажете: „Идиот! Езжай за нами. Ты же еще не в смертном возрасте. Тебя еще и колом не убьешь…“ Вот этого вы никогда не поймете – близости любви и смерти, их погибельно-упоительной связи… А женщина – ну что вам сказать? Я не знаю, что… Она – Одна. Единственная. Сто пятнадцатая… Группа крови».

– …Ее кладут на сохранение в сто пятнадцатую больницу. Ты меня слышишь? Что с тобой?

– Какие проблемы? – сказал Кулачев.

– Ты ездишь по гололеду?

– Еще как! Я гололедный ас…

– Я бы тебе не позвонила…

– Да здравствует сохранение и гололед! Да здравствует сто пятнадцатая группа крови…

– Что ты мелешь?

– Я спятил.

Он хитрый. Он воспользовался моментом и снова обнял ее… И она поняла, что надо сдаваться. А главное – как этого хочется…

Елена сказала в палате, что муж в командировке, а через два дня к ней пришел Кулачев, и беременные подружки спросили:

– Он тебе кто? Любовник?

– Почему не брат? Сват? Шурин? Деверь? – возмутилась Елена.

– Точно любовник, – сказала лежащая глобусом живота вверх Вера, попавшая сюда по причине плохо видящих глаз. «Мне тужиться опасно», – объясняла она. У нее прекрасно срабатывал закон компенсации – плохо видя, Вера слышала любой секрет в чужое ухо и радостно делилась открытиями. Именно она выклевала тайну, что молодой ухоженный мужик любовник не Елены, а ее матери, женщины немолодой и строгой.

«Только мне этого не хватало, – думала Елена. – Обсуждать с ними маму».

Но они сели вокруг нее кружочком, даже Вера приподнялась на локоток и сказала:

– Да ладно тебе… Разбежимся в разные концы и сроду не увидимся… Как это у них началось? Кто кого охмурил?

– Я не разговариваю с матерью на эти темы, – ответила Елена.

– А с кем же ты разговариваешь? – строго спросила Вера.

– У нас в семье это не принято. Ни с дочерью, ни с матерью… Это табуированная тема.

– Какая? – спросила Вера. – Мать гуляет с дядькой, который годится тебе, и вы про это ни гугу?

– Девочки! – сказала Елена. – Мне сердиться вредно, но если вы меня не оставите в покое, я устрою скандал. Я такое устрою, что мы все родим преждевременно.

– Скажи одно, – все-таки вставила слово Вера. – Всего одно. Он детей бросил ради твоей матери?

– Нет, – ответила Елена. – Нет у него детей. Все? Все!

Мысль, сделав нехитрый переворот, сошла с колеи и побрела туда, куда не звали. К Павлу Веснину. Не раз и не два пыталась дойти Елена в это зафлажкованное место – резервацию под его именем. Идти или не идти дальше? Искать или не искать? И всегда все кончалось одним и тем же: она его непременно нашла бы, будь она пуста. Тогда поиск был бы не поиск, а просто игра в угадайку: «Ты меня помнишь? Ты меня знаешь?» Сейчас же – что бы она ни говорила и как бы себя ни вела – задача дается ему. Как ты поведешь себя, Павел Веснин, в этом случае? А? Как? Но ведь она сама пришла к нему в ту ночь? Сама!

Нет, если бы он хотел, он бы уже объявился хоть раз. Приехал бы и позвонил в дверь. Значит, это была «в той комнате незначащая встреча». И ребенок у нее не от него… Он скорей от той погибшей девочки, что уронила на них слезу. Хотя в ее положении и в наше время оперировать, даже очень тайно, мистическими мыслями глупо и бездарно. Не подумать ли тебе, подруга, как ты вырастишь двоих детей на одну зарплату? Конечно, есть мама… Но получалось, что у мамы в кои-то годы возник роман, а она на нее с малым дитем, свинство же! В больнице отметили, что у Елены как бы все показатели пошли на минус, и ее положили под капельницу.

Наталья у места своей аварии оказалась неожиданно. Только-только отколупнула с лица струпья после несча-стья и научилась тональной пудрой скрывать розовые пятнышки от них.

С тех пор как она бросила свой плодоносящий бизнес, прошло всего месяца два, но течь в дому образовалась приличная. Главное же, опереточный муж, смирно стоявший в дорогом стойле, быстро отвязался, объяснив это тем, что ему, творческому человеку, стало утомительно перебирать ногами в одном месте. «Застой», – образно сказал он о стойле.

Наталья ждала, что в этот момент у нее загорячеют ладони и возникнет тонкая звенящая струна и вниз по струне к ней придет знание в виде слова ли, изображения, касания и твердая, как кристалл, или густая, как горячий асфальт, проблема ли, неизбежность превратится сначала в облако, потом в туман, потом в кольцо дыма, а потом просто исчезнет навсегда, оставив после себя легкий запах сгоревшей бенгальской палочки. Но со времени аварии она была бессильна. Тогда, сразу, отказывая своим клиентам, она думала, что поступает так, руководствуясь неким высшим смыслом, а оказалось, руки, выбиравшие деньги из вазы, знали все раньше. Денежки надо поберечь.

Теперь, когда спали струпья с лица и муж вышел из пут, в которые вошел сам добровольно и радостно, Наталья поняла, что жизнь ее выкинула из машины не только в прямом смысле, но и в некотором другом тоже. Она думала, сколько еще сможет продержаться на старом ведьминском авторитете, используя накатанные приемы, а то, что к этому надо будет прибегнуть, не вызывало сомнения: она привыкла жить хорошо, начиная считать деньги сначала со ста, потом с тысячи, потом с десяти тысяч, потом с пятидесяти долларов, перед самым вылетом «в дверь, как в трубу», сто долларов были у нее расхожей бумажкой на день. Надежды на работу среди нетрадиционников лопнули. Кучно держались только слабаки. Те, что знали «струны и горячие ладони», предпочитали индивидуальную трудовую деятельность. И правильно делали, между прочим.

Оказаться без таланта и без хорошего счета в сорок лет – это штука посильнее, чем фауст-патрон. Это атомная бомбардировка, когда на стене после тебя останется одна тень.

Нет, Наталья еще не была в той панике, которая уже поражение. Нет и нет! Больше всего она злилась на мужа и сейчас прикидывала варианты. Что дешевле: быть с ним или не быть. Не проще ли его выделить… Снимая ему, к примеру, квартиру. «Самое дешевое, конечно, – думала Наталья, – его отравить. Это, конечно, я так, в порядке бреда… Но вариант красивый… Я бы его хорошо похоронила».

Именно на этой увлекательной мысли ее захватил звонок: звонила Мария Петровна.

– Елене поставили капельницу, – сказала она. – Я очень беспокоюсь. Не можешь ли ей помочь ты… своими методами?

«Господи! Где ты была, сестра, два месяца назад, когда от меня шел ток!» – подумала Наталья. Но сказала другое.

– Конечно, – сказала она. – Где она лежит?

Попала же она на место собственной аварии, потому что хотела по дороге захватить «одну ведьмочку» из молодых, да раннюю, которая ее, Мавру, чтила, которая с ума спятит, что та ее о чем-то просит. У Натальи есть хорошее объяснение: «Родственница. Она, Мавра, родственников не пестует. Запрет, мол, ей такой дан». В их деле, где начинается правда, а кончается вранье, никто не знает. Сам человек не знает: плетет, вяжет лыко, а глядишь – у него в руках уже серебряная нить… Но не факт, что надолго красавица-нить попалась в руки… Глядишь – опять лыко.

Ведьмочка жила почти на том самом перекрестке, откуда вперед головой вылетела Наталья, а Мавра, сердешная, сгорела дотла.

Ступив на асфальт, Наталья почувствовала жар и изнутри, и извне. Так уже было в детстве. Она забыла про это, а сейчас вспомнила. Перед тем самым последним маминым гриппом. Она играла во дворе, сгребая лопаточкой грязь. Ночью выпал снег, но утром растаял, и ей так тогда хотелось добраться до беленьких кучек, что еще гнездились там, где не топтались люди. Она пробивалась к снегу лопаткой, а мама кричала, чтоб вышла из грязи. Мама выбивала половик, который свернула с вечера, мечтая бросить его на чисто-белый снег, а снег исчез, и приходится по половику тюкать выбивалкой, а была мечта о снеге, была…

Так вот, вдруг маленькая Наташа почувствовала жар изнутри и снаружи. Мир на минуту стал другим, без снега, без грязи, без половика, без выбивалки… Без мамы… Она смотрела в ту сторону, где была мама, но там не было никого… Там абсолютно никого не было…

…Сейчас же – наоборот – мама была. Она опять стояла, держа в руках Елену, как тогда, в первый раз.

– Что ты мне хочешь сказать? – спросила Наталья. – Если помочь ей, то я туда и иду.

Но в этот миг, как оглашенная, выскочила из подъезда «ведьмочка» Клара, круглая, как колобок, девица, вся в перетяжечках, как младенец. От нее тоже шел жар, отчего Натальин жар скукожился, засох, свернулся, обратился в прошлогодний лист и пристал к сапогу. Наталья аккуратненько сняла лист и спрятала в сумочку. Клара внимательно следила за этими странными движениями. Мавра – мастер в их деле и просто так грязь с улицы в сумку не положит. Хотя у пройдошистой Клары была и другая мысль, погрубее, попроще: Мавра положит любую грязь хоть в сумку, хоть к сиськам – для понту! Дело это известное, жизнью проверенное, не напустишь туману и тайны, ни черта не сработаешь. Их рыбешка очень уж часто ловится на кусочек дерьма. Но то, что Мавра ворожит перед ней, Кларой, которую сама и пригласила, обижало. Я-то тебе не клиент!

– Меня на этом самом месте звездануло, – сказала Наталья.

– Да ты что! – восхитилась Клара. – Я знала – рвануло машину, но не знала, что тебя. – Хотя прекрасно все знала.

– Меня! – засмеялась Наталья. – Но я уверена – по ошибке. Я чернотой никогда не занималась.

– А я занималась, – сказала Клара. – Но бросила – очень потом болит физика. Видишь? – Она показала Наталье запястье. На нем странно была сдвинута кожа, как будто ей кто выкручивал руку, а сумел скрутить шкуру. На перетяжечках это виделось особенно хорошо. – Болит, сволочь. Сейчас вот болит. Ты на меня не действуй, ладно?

– Я сегодня пустая, – ответила Наталья.

– Ну и хорошо, – обрадовалась Клара. – Значит, болит от чего-то другого.

Но потом, пока ехали, у Клары рука прошла, трепались про разное, в основном про мужчин. Клара была незамужней и не торопилась: ждала знака судьбы. Наталья в этом разговоре вернулась мыслью к собственной ситуации – отпустить «своего козла» на волю или не отпустить, а Клара возьми и скажи:

– У тебя еще будет мужик. Военный чин. Так что не держись за оперетту…

Клара сказала и пожалела, потому что тут же поняла, что потом и «чина» не станет. Она косила глазом на красавицу ведунью и пыталась разобраться: что же не так с коллегой по работе, какой такой у нее изъян, что видится она до конца одинокой… «Дала бы, что ли, ладонь посмотреть…» Клара примеряла судьбу на себя – тоже ведь одна и в очередь никто не становится. Может, все дело в даре? Тогда, может, ну его? А как его ну? Клара вся сжалась, свернулась в себя, а эта великая Мавра аж трепещет от ее слов, засветилась, дурочка.

А Наталью действительно охватил трепет восхищения Клариным даром. Она так не умела сроду, в самые лучшие свои моменты, когда, казалось, все знала, вплоть до…

«Я ведь даже заблокироваться от нее теперь не могу», – думала она. Сжала ладони, потом расслабила, еще и еще…

– Ничего не вижу, – засмеялась Клара. – Не дрейфь.

Наталья давно думала об этом неуправляемом, неукротимом выплеске неведомой энергии, которая обрушилась на людей вместе со всем другим обрушением. Произошел сдвиг, и обнажилось потайное, и что с ним делать, куда его девать нынешнему человеку-обрубку, неясно. Он слепой, глухой и давно ничего не слышит. Его душа, как дурочка на базаре, ходит, бормочет, стыдит его. А он ей: да пошла ты, мразь!

Кому дано объяснить это время и этого человека, какому ведуну? Люди все поголовно живут со сдвинутой психикой, в крайнем случае, со сдвинутой кожей на запястье.

Елена посетителям обрадовалась, сказала, что капельницу уберут завтра.

– Тут у нас нянечка, она ругается на лежачих, кричит, что рожать-то будут ногами! – смеялась Елена.

Посидели, поболтали. Клара тайны своей профессии не скрывала, поводила по палате руками, плохо видящей Вере сказала, чтоб та не маялась дурью – ребенок из нее выскочит, как пуля. Другим жаждущим тоже пообещала разного хорошего.

– А вы сами рожали? – спросила у Клары одна периферийная с не тем резусом.

– Мы сами не рожали, – ответила Клара. – Мы сами девушки.

– Откуда же вам тогда знать? – поджала губки резусная. – Тут ведь такая тонкость…

Клара тяжело, с натугой вздохнула и сказала, что неверующая из русской глубинки может ей не доверять, но все-таки пусть после родов муж на нее не наваливается сверху своим огромным пузом, нечего стесняться, надо сказать, что есть и другие способы любви. Резусная натянула на голову одеяло и не вылезала до самого ужина, а после ужина сказала, что понятия не имеет, как это мужу можно сказать про такое, как будто про это вообще говорится.

Но это было уже вечером, Елене сняли капельницу, и она расхаживала по коридору. Наталья же была дома и думала нелегкую думу.

Дело в том, что Клара сказала сразу:

– Ты беспокоилась о ребенке? Все в полном порядке. Такой парень! Но я тебе скажу прямо… что-то тут не так… Я не поняла что… Может, права та дура, которая меня уличила в незнании… Что-то не так…

– Что? – приставала Наталья.

– Ну не знаю, не знаю, – отвечала Клара. – Не приставай больше. Ты же видишь, я не вру, не скрываю… я не понимаю…

И теперь Наталья ждала звонка Марии Петровны, которая тоже спросит «ну?», и она ей соврет: скажет, что все в порядке, ребенок, мальчик, здоров, а Елене сняли капельницу.

И хватит с ними. То их не было, родственников, а то сразу стало много-много. Свои дела вставали во весь могучий рост. Наталья собиралась еще раз сходить на место аварии, где ее охватил сегодня огонь и жар, и она вспомнила, как мама выбивала половик. Сходить надо поздно вечером, когда на улице мало людей, это, конечно, по нынешнему времени дело небезопасное, мало ли какая подворотня что в себе хранит. Значит, надо взять с собой Милку. Пусть невдалеке посидит на стреме в машине с пистолетиком в кармане. Пусть девочка посторожит маму, идущую за тайной.

Казалось, обо всем договорились: Кулачев переезжает. Но в последнюю минуту Мария Петровна все поломала.

– Маруся! Господи! Ну почему? – чуть не кричал Кулачев.

– Подожди, – отвечала она. – Все-таки я заберу ее после роддома к себе. Заберу. Хотя бы на первое время. Она очень слаба. Тебе же будет неудобно. Ты хоть знаешь, что такое крохотулечка в доме? Да и Лена будет смущаться. Я помню, как стеснялась своего свекра, когда у меня на халате проступало молоко. Я оттягивала халат, и оно бежало по животу, липкое, щекотное…

Сказать ей, как он, Кулачев, хочет это познать даже вот таким способом, через чужого ребенка? Он просто не сомневается, как она вытянется струной и скажет ему одним из своих холодных голосов: «Ты вполне можешь это иметь естественным путем». Опять объяснять, что она – его единственная женщина, и что если она не может ему родить, то это куда меньшая потеря, чем если родится ребенок без нее? Поэтому Кулачев смолчал. И попросил только не гнать его без нужды и раньше времени. «Иногда ты ведешь себя как городовой». Марию Петровну сравнение насмешило, а Кулачев просто с ума сходил от счастья, когда она смеялась и была мягка.

Мария Петровна хотела, чтобы Алка во время материной больницы жила у нее, но не тут-то было. Алка ей доставалась только по телефону, голос ее всегда был в состоянии бега и исчезновения. Но было что-то в нем, что останавливало Марию Петровну от лишних вопросов, а главное – от лишнего беспокойства. Алка просто сочилась радостью, и надо быть полным идиотом, чтобы влезать в эту радость пальцами и вопросами.

Когда Елену положили в больницу, Юлька сказала, что это замечательный момент собраться «хорошенькой компанией». И была удивлена Алкиным отлупом.

– Нет, – сказала та. – Я переросла счастье коллективизма.

На самом же деле день ее был поделен на школу и на охоту. Георгий, грузин-полукровка из Абхазии, приехал в Москву к русской бабушке, днем пёк лаваш на Бутырском базаре с дядей по грузинской линии, вечером ездил в университет слушать лекции с вечерниками, хотя со всеми этими военными делами на его родине у него даже аттестата не было.

Бабушка его жила в подъезде Алки, а Алка ее терпеть не могла за страстную приверженность ко времени, которое Алка не помнила по причине малолетства. В этом далеком времени «дети не пекли лаваши на базаре», «дети имели аттестаты», «дети жили дома» и у них были «дороги жизни», «понятия правил» и «уважение к взрослым». Однажды, еще до Георгия, Алка сказала «этой старухе», что у нее лично, у Алки, тоже есть и дороги, и понятия, и уважение и не надо к ней цепляться.

– Ты ходишь ни в чем, – сказала старуха.

Алка посмотрела на свои голые ноги, на свой пуп, на кончики пальцев с розовыми ноготочками, как у мамы. Ей все это нравилось, и это нельзя было назвать ничем.

– Я одета в красоту молодости, – гордо сказала она старухе, совершенно не имея в виду сердечного приступа у той. Но бабка просто вывалилась из лифта и все верещала, верещала, как она, Алка, пропала пропадом в этой жизни. Елена ходила объясняться, вернулась и сказала Алке:

– Значит, так. В лифт с ней не садись. Увидишь на улице – переходи на другую сторону. Задаст вдруг вопрос – ты немая. Поняла?

Алка засмеялась и стала садиться со старухой в один лифт и всю их общую дорогу мычала.

Ну могла ли она знать, что у этой идиотки такой внук? С генетикой ведь не все ясно. Никто не обращает внимания на то, что Мендель был монахом, а значит, хитрецом, что он заморочил людям голову горохом, скрыв что-то всамделишное, главное. Это все равно как если бы в электрических столбах мы искали тайну электричества. Алка сказала об этом учительнице биологии, и та пошла пятнами.

– Несчастному Менделю еще от тебя не доставалось, – сказала она Алке.

– Я жить по гороховому правилу не хочу, – ответила Алка. – Мендель – хитрован. Я точно знаю, что есть другой закон природы или, если хотите, Бога. Я его чувствую, а сказать не могу.

– Ты – доказательство моей теории, – сказала Алка Георгию. – У тебя такие жлобы родственники, а ты как с другой планеты.

– Если ты будешь обижать мою бабушку, – сказал он, – я буду умирать тяжелой смертью.

Можно после таких слов мычать в лифте? Алка стала ходить максимально прикрытой, «здрасьте» бабушке кричала с другой стороны улицы, и та объясняла народу, что «стоило ей взяться за ребенка», и «распутства как не бывало».

Так вот пока Елена лежала в больнице, Алка после школы ездила в лавашную и горячим хлебом расстроила себе желудок. Потом она провожала Георгия в университет и пару раз была на лекциях, но ей они активно не понравились. «Шулеры и шаманы», – сделала она свой вывод и о студентах, и о преподавателях.

Вечером же она отлавливала Георгия, когда тот возвращался, и случалось, если не сталкивалась с его бабушкой, перехватывала его. Тогда они пили чай, болтали, Алка умирала от жалости, глядя в его усталые глаза, предлагала сачкануть разок-другой из лавашного рабства, но он качал головой и объяснял, что дядя за него поручился.

Неведомая, странная жизнь приходила вместе с Георгием в их квартиру. Она уводила от мыслей привычных и беспокоящих. Почему долго лежит в больнице мама, вся наширканная иголками? Почему у бабушки-любовницы нет в глазах счастья, а один за все испуг? И что это за родственница свалилась им на голову и звонит, и пристает, и вяжется. Наталья Алке не нравилась с первого взгляда, она так и сказала единственному нормальному в семье психов Кулачеву:

– Меня от этой тетки с души воротит.

– Не говори ей об этом, – засмеялся Кулачев. – Козленочком станешь!

Алка до мелочей помнит тот день. Позвонила бабушка и сказала, что Елена хочет видеть Алку.

– Я и сама собиралась, – пробормотала Алка.

Было воскресенье, она встала поздно. Представила Георгия в белом колпаке в лавашной. Вздохнула. С наружной стороны окна по жестяному козырьку ходила синичка, Алка ей постучала в окошко, птичка было вспорхнула, но поняла, что не стоит бояться, и вернулась на жестянку. Потом Алка почему-то долго ждала, когда вскипит чайник. Вообще время казалось тягучим и вязким. Чайник не закипал, автобус ехал сонно. Даже в метро не было скорости, Алка на эскалаторе услышала чей-то вскрик: «Поумирали вы все, что ли?»

Мама сидела в кресле в самом углу холла, а на другое кресло положила кофту, книгу и сумку: «произвела захват места». Но, как выяснилось, нужды в этом не было, народу было мало, и кресел пустых было полно.

Алка подробно (удивляясь этому!) рассказала, что и как в школе. Рассказала о Георгии и о том, что с его бабушкой у нее все о’кей.

– Даже? – засмеялась Елена.

– А что поделаешь? – вздохнула Алка.

Была выдана и информация о бабушке – «не пускает Кулачева навеки поселиться, потому что собирается забирать тебя к себе».

– Она мне говорила, – ответила Елена. Ее лоб прорезала неизвестная Алке резкая поперечная морщина, вместе с известной продольной они образовали на лбу Елены крест, и Алка не знала, как и что сказать, чтоб мать убрала эту новую морщину.

– Я хочу тебе рассказать об отце моего ребенка, – вдруг сказала Елена. – Это вовсе не значит, что я собираюсь ему об этом сообщать. Отнюдь! Я не знаю этого человека совсем… Он однажды ночью свалился мне на голову… Я его сначала выгоняла, а потом сама пришла к нему в постель… Сама… У меня не было в жизни такого никогда… Утром он ушел… У него были дела… Плохие дела… Но это не важно… Он мог прийти, если бы хотел, еще, но он не пришел… Никогда больше… Со всех сторон обидно и глупо… Со всех…

– Ты мне говорила его имя, а я забыла, – сказала Алка.

– Павел Веснин…

– Почему ты торчала тогда у Склифа? – спросила Алка.

– У него погибла дочь… Я думала, у меня будет девочка… Одна за другую… А идет, кажется, мальчишка… Его надо назвать, как отца…

– Ну и назовешь! – ответила Алка. – Это же твое право.

«Господи! – подумала Алка. – Какое это вообще имеет значение? Имя? О чем она морочит себе голову, прорезая на лбу крест! Ей же надо о веселом!»

– Хочешь анекдот? – сказала Алка. – Как раз про имя! Батюшка ведет урок закона Божьего в школе. Вызывает одну фефелу и спрашивает: «Ну, Мария, отвечай, как звали первого мужчину?» – «Валера, – тихо отвечает фефела. – Валера».

Они хохочут долго, громко, и лоб Елены делается молодым и гладким.

«Всего ничего, – думает Алка. – Смеяться надо побольше».

– Мам! Не бери лишнего в голову. Как хочешь назвать, так и назовешь. А как назовешь, так и будет правильно. Я за тебя всегда и во всем.

– Расскажи мне подробней про своего мальчика, – просит Елена. – Он красивый… Ты этого не боишься?

– Красоты? – не понимает Алка.

– Ну… Много вокруг будет женщин…

– Он же ненормальный! – смеется Алка. – Он верит во все заповеди.

– А как же его бабушка?

– Он говорит, что у каждого свой путь. Веры и безверия. Истины и лжи. Можно помочь, если можно… А простить нужно всегда.

– Аллочка! Как же ты с ним уживаешься? С твоим характером?

– Никак! – отвечает Алка. – Я плюнула на характер. Он – такой, и все тут. Получается, что мне такой малахольный нужен…

Елена снова смеется, и лоб ее светел и красив.

Когда Алка ушла, Елена вынула из книги конверт, на котором было написано «Для Кулачева Б. А.». Ребром конверта она постукивала по ручке кресла. Через час она ждала к себе «рубильник». Когда она отдаст ей письмо, все уже будет сделано.

…Вот уже долгое время то состояние отстраненности, неприсутствия в этом мире, которое раньше являлось к ней время от времени, теперь пришло и поселилось навсегда. Странно в этом случае выглядело это слово – навсегда. Глупо выглядело. Ибо навсегда не существовало, а существовало строго определенное время, уже отмеренное судьбой. Странным было и отсутствие страха перед тем, что, она знала, ее ждет. Как выяснилось, знание было в ней давно, оно по капельке проникало и охватывало ее всю, неся вместе с собой какие-то удивительные, доселе неведомые чувства. Чувство какой-то дальней радости, где-то ждущей ее… Чувство освобождения от каких-то мучительных веревок, от несовершенства себя самой и одновременно дороги к себе другой… Она никогда сроду не занималась, не интересовалась мистицизмом, более того, не любила разговоры про то, что там… Она бы и сейчас не стала об этом говорить, потому что ничего нельзя объяснить… Нельзя… Это не запрет, нет… Бесполезность… Она уходит… Уходит спокойно, потому что отмерено время… Осталось немного вдохов, слов, касаний…

– Привет! – сказала «рубильник».

Елена с нежностью смотрела на широкое некрасивое лицо женщины, которая должна была выполнить ее последнее поручение.

– Ты как? – спросила «рубильник».

– Замечательно, – ответила Елена. – Была Алка. Вся в любви.

– Да ты что?

– Так слава же Богу. Это дар небес.

– Ну… – сказала «рубильник», но спохватилась. – Дар так дар…

– Варя! – сказала Елена. – Я тут тебе одно задание напридумала. Отдашь письмо маминому приятелю. Не сегодня и не завтра… Даже не знаю когда… Но я тебе потом скажу когда, важно, чтоб оно было у тебя. При тебе.

Варя-«рубильник» подтянулась, и лицо ее стало строгим.

– Это не плохая весть, Лена? – спросила она. – Плохую я не понесу.

– Это хорошая весть, Варя, клянусь! Я тебе потом скажу день…

– Какие проблемы, – ответила Варя, пряча конверт. – Будет при мне, и отдам.

Они еще сплетничали и пили домашний компот, Елена настояла на питии на двоих. Варя смотрела на светлое Еленино лицо, и что-то беспокойно торкалось в ее груди, но Елена смеялась, а «рубильник» свято верила в праведность человеческого смеха: он не рождает беды.

Алка возвращалась в прекрасном настроении, они говорили с матерью, как подруги, ей была поведана самая интимная из интимных тайн. И ей ли, Алке, не понимать этот амок страсти! Она недавно посмотрела фильм с таким названием, была ошеломлена, случайно прочитала слово задом наперед – кома! кома! Смерть! Рассказала Георгию про фильм. Он тоже видел.

– Ты пропустила в фильме самое главное, – сказал он, – она убила ребенка.

А вот ее мамочка нет! Господи, как же она ее любит, такую несчастную, неудачливую, но такую хорошую!

Вечером Алке позвонила Наталья, на которую доброта ее чувств не распространялась. Тетя Наташа, вернее даже бабушка Наташа, стала выпытывать все про Елену, и как та выглядит, и какое у нее настроение, и какие сроки назначают врачи, и что она ест из витаминов.

– Если вам так все интересно, – не выдержала такого пристрастия Алка, – навестили бы маму. Там скучно, а ей полезно смеяться.

– Да, ты права, – ответила Наталья. – Я куплю ей сборник анекдотов.

– Самое то, – сказала Алка, а подумала: она чего-то от меня хотела…

Наталью же мучило бессилие незнания. Ну черт знает что! А тут дочь с пистолетом не могла в своей жизни найти кусочек времени для матери.

– Ты посторожи меня, Христа ради! – просила ее Наталья.

– Возьми мой пистолет, – отвечала Алка, – и иди себе. В конце концов, пора тебе научиться к нему прибегать. Не ходят теперь интеллигентные люди невооруженными. Это не просто легкомыслие – дурь.

Еще позвонила Клара и тоже стала задавать вопросы, как там у твоей племянницы. «Я все думаю о ней, думаю», – сказала она.

А «сестры-вермут» вопросов не задавали: купили кроватку и пеленальный столик и позвонили Марии Петровне: куда везти?

– Везите ко мне, – ответила она.

Она стала делать для новых вещей перестановку, сдвинутые с места старые обнаружили скрытую пыль и грязь, все свороченное вопило о своей свороченности, поэтому вечером Кулачев застал Марию Петровну в панике среди переполошенных предметов, стыдящихся потертости своих боков и стенок.

В ту ночь, когда Кулачев и Мария Петровна «организовывали место», у Елены родился мальчик. Она радостно и облегченно вздохнула и умерла так незаметно, что медицинская сестра еще какое-то время что-то говорила и даже с ней манипулировала, а другая сестра тоже что-то делала с ребеночком, и вообще все было хорошо.

Вот про это хорошо они потом криком кричали в ординаторской. «Было все хорошо. Легкие роды».

Неожиданная смерть в роддоме во всякое другое время должна была вызвать переполох и расследование, но наше время утратило удивление перед тайной смерти.

Клара же опять позвонила Наталье и, когда про все узнала, так выдохнула в трубку, что Наталья секундно оглохла и попросила Клару повторить все еще раз.

– Понимаешь? – кричала Клара. – В ней и в ребенке была одна жизнь. Одна! Я, конечно, не поручусь, не знаю, я ошеломлена, но, если хочешь знать, Лена давно умерла… Но она не закончила свое дело, и ей был дан срок… Выносить и родить… По-моему, она это знала…

– Нет, – ответила Наталья. – Она не знала.

– Не настаиваю, – сказала Клара. – Я же ее видела один раз.

…Наталья же вспоминала свою последнюю встречу с Еленой, когда она принесла ей сборник анекдотов. Они тогда много смеялись в палате, и у близорукой Веры стали отходить воды, тогда они стали смеяться еще пуще, а Елена вдруг замерла и повторила:

– Отходят воды… Явление новой жизни… Как же приспосабливается к водам смерть? Смерть ведь безводье…

– А при чем тут смерть?

– Философствую, – засмеялась Елена. – Отошли воды… Отошел человек…

– Не отошел, а пришел, – поправила ее Наталья.

– Ты примитивная женщина, хотя и ворожишь, – сказала Елена.

– Уже не ворожу, – вздохнула Наталья. – В аварии все кончилось. Маму увидела, покойницу, и все. Как отрезало.

Она тогда не сказала Елене, что мама держала на руках ее, но сердце сжалось, сжалось… Значит, права Клара, Елена уже была там. Мама показала ей это. Но зачем? Зачем, дорогая мамочка, знать об этом заранее? Чтоб рухнуть в горе раньше времени? Чтоб не суметь пережить? Или чтоб чему-то помочь? Старшей дочери? Маше? Но они ведь и так замирились… Не делала сестре зла Наталья, как чувствовала, как знала. И у Елены прощения попросила, что называется, ни с того ни с сего… Одна современная певичка поет песню про узелки, что «завяжутся-развяжутся», никакая из себя песня, но глаза у певички с такой тоской, с таким «крайним случаем»… Что мы знаем про собственное вязание узелков? Они тогда с отцом морским узлом завязали отношения с родней, и ей это было в кайф – жестокая крепость нелюбви. На ней она тогда взросла, и поди ж ты – ни мама, ни бабушка не приснились ей ночью, не сказали: «Окстись!» Не остерегли ее и тогда, когда ставила в стойло опереточного артиста… А он лизал ей шею языком из чувства лошадиной благодарности. Теперь же подал на развод, лизун проклятый. Все одно к одному – муж, машина, потеря бизнеса и сосед-сволочь протек на нее океаническим аквариумом. Пришла домой, а с потолка дождь с мокрым снегом. Побелочка, что твои снежинки, липко порхает, и музыка по радио в пандан: «В нашем городе дождь… Он идет днем и ночью…»

Но какая это все чепуха по сравнению с горем Маши! Какая чепуха… Получается, что праведнице причитается горя больше? Но жизнь разве весовая кладовка? А аквариумы и смерти – что? Разновесы?

– Там вас женщина, – сказала Кулачеву секретарша.

Он торопился к Марусе, он специально взял отпуск, пришел подписать бумаги – какая еще там женщина, черт ее дери?

У Вари-«рубильника» лицо было в пятнах, что, как ни странно, делало его более живым и одухотворенным, а слезы в глазах были настоящими, горькими. Приготовившийся к бегу Кулачев сел: он понимал «лица с горем».

Женщина протягивала ему письмо.

– Она должна была дать мне знать… когда передать вам его. Теперь уже не даст… Но, может, именно этот случай она имела в виду? Я говорю о Лене…

«Кулачев! – писала Елена. – Если ты читаешь письмо, то это случилось. Опустим жалобное… прошу тебя помочь маме даже через ее сопротивление. Можешь сказать ей, что такова моя воля. Получается, что я тебе родила ребенка от чужого дяди. Но ты не верь! Это дитя любви, единственной любви моей жизни. Знаешь, стоило того! Ты хороший мужик, Кулачев, сверху это хорошо видно. Не показывай письмо маме, она будет искать в нем больше смысла, чем в нем есть. А нет ничего. Есть моление. О вас всех… И о тебе, Кулачев. Боюсь написать высокопарную глупость и ею пометиться в истории. Смолчу. Мама стоит твоей любви, хотя все время доказывает обратное. Это наше семейное, женское. У Алки оно тоже. Я рада, что родила сына… Воспитай его, как знаешь сам…

Я очень вас всех люблю…

Лена».

– Я ее спросила, – сказала женщина, – нет ли в письме дурной вести, она мне сказала, что нет… Я сама – дурная весть…

– Она вам не соврала, – ответил Кулачев. – В письме нет дурной вести.

– Хотя это так бессмысленно звучит… – заплакала Варя.

– И это не так, – ответил Кулачев. – Вы передали мне замечательное письмо. Может, самое главное в моей жизни.

Странно, но он протянул его Варе.

Потом она плакала уже у него на груди, а когда подняла лицо, он снова поразился его одухотворенности. И, удивляясь неуместности мысли, подумал еще о том, что такое в миру бывает только у женщин – преображение. Что царям и Иванушкам полагается для этого прыгать в разные воды, а им – не надо. У них всегда за оболочкой – тайна. Всегда. Одним словом, царевны-лягушки. И одновременно богини.

Ну что делать, если, вопреки здравому смыслу, вместо женщины с большими пятнами на лице стояла перед ним красавица?

Кулачев нежно поцеловал ее руку и предложил довезти до дома.

– Нет! Нет! – спохватилась Варя. – Я сама. Не беспокойтесь… – И она ушла быстро, как бы боясь каких-то уже совсем лишних слов.

«Ушло чудо, осталось горе, – подумал Кулачев. Но тут же ощутил, как странная нежная слабость, царапаясь и копошась, охватывает его всего. – Ах ты, мальчишечка, – прошептал Кулачев. – Овладеваешь мной, что ли?»

Кулачев нес мальчика на руках, потом положил в кроватку, купленную «сестрами-вермут». Он ощущал их спиной – Марусю, Алку и примкнувшую к ним Наталью с тюком детского белья, – но ничего не мог поделать с этим странно охватившим его чувством главности. Мой мальчик и мои женщины, так бы, наверное, небрежно подумал восточный человек, какой-нибудь сахиб. Но он как бы и не сахиб… Хотя кто знает меру азиатского в русском? Но приятно, черт возьми, думать так: мой мальчик, мои женщины. Он обнял Марусю и сказал, что завтра они распишутся, потом усыновят маленького, дадут ему имя и будут жить долго и счастливо.

– Назовем его Павел, – вдруг сказала Алка.

– Замечательно, – ответил Кулачев. – Павел – значит малыш. Павел Борисович Кулачев – звучит гордо.

Как сказали, так и сделали.

Когда вернулись домой и уложили маленького, Наталья, которая так за ними всюду и ходила, отозвала Марию Петровну в комнату, закрыла дверь и встала перед нею на колени.

– Прости меня за все, – сказала она. Она чуть не добавила, что у Елены успела попросить прощения, но ей не хотелось никакой индульгенции. Вернее, хотелось, но не могла… Боялась, что будет хуже.

– Встань, – сказала Мария Петровна. – Грех на мне…

– Как же на тебе? – закудахтала Наталья. – Деньги, дом… Это же мы с отцом…

– Встань, – повторила Мария Петровна. – Я тебе завидую… У тебя ноги гнутся… Мои – уже нет… Во мне, Наташка, столько гордыни, что куда твоему греху до моего.

– Да, да! – затараторила Наталья, вскакивая. – Этого в тебе действительно полно… С детства… Жила черт-те как, а форсу… – К ней даже как бы возвращалась сила Мавры, сила превосходства, ладошки загорелись, может, зря опереточного лизуна отпустила?

– Иди домой! – тихо сказала Мария Петровна. – Я тебя простила, а ты иди домой.

Наталья засуетилась, ладони стали холодными и липкими, противно дрожали колени. Не забыла Маша, ничего не забыла. Слова сказала, а под ними – пусто. Захотелось заорать на сестру, уличить ее, обвинить: «Я ж к тебе с добрым словом, я ж к тебе в ноги…» Ну и ляпнула:

– Елена, та меня простила.

Вот тут Мария Петровна и заплакала первый раз за все это время. Не плакала, когда позвонили из роддома, когда опускали гроб, когда билась в истерике Алка, и черненький мальчик на руках унес ее куда-то, и по всему кладбищу пошел шепот: «Там мальчик уносит девочку! Мальчик уносит девочку… уносит девочку… девочку». Она тогда каменно стояла и молилась, чтобы у мальчика хватило сил отнести Алку от горя как можно дальше, а Наталья толкала в бок, мол, надо же Алке попрощаться, а ее унесли… Мария Петровна тогда сжала руку Наталье так, что хрустнули пальцы, но они обе так и не поняли, у кого из них это случилось. Наталья же тогда замолчала.

Не плакала Мария Петровна и на поминках, когда в один голос заговорили «сестры-вермут» и говорили долго, перебивая друг друга, молчала только их начальница, женщина с большим и добрым носом, потом она оказалась на кухне и вымыла всю посуду, а когда Мария Петровна стала ее благодарить, сказала странные слова:

– Если Бог есть, то он потерпел с нами крах… Мы у него не получились… Если его нет и мы просто ветвь фауны, то мы ее худшая ветвь… Если мы высеянный кем-то эксперимент, то его тоже пора кончать… Но случаются какие-то вещи, и я начинаю думать, что не понимаю ничего… И тогда – совсем уж глупость! – приходит ощущение, что все не зря. Глупо же, когда именно незнание возбуждает веру… Смерть Лены в этом ряду…

Мария Петровна смотрела, как по длинноносому лицу бегут слезы, хорошие подруги были у Лены, дай Бог им здоровья, но пусть они скорей уйдут. Ей больно на них смотреть иссохшими глазами, пусть уйдут.

…А тут ее как прорвало от этих никаких слов: «Елена меня простила».

Она плакала так, что Наталья побежала за Кулачевым, и он пришел сосредоточенный, строгий, неся в руках бутылочку смеси. Он нежно поставил бутылочку и так же нежно увел Марию Петровну, рукой вытирал ей слезы. Это почему-то особенно потрясло Наталью, ладонью ведь вытираешь свои слезы, получается, что и ее слезы – его, эта высшая родственность ошеломляла, от нее у Натальи закружилась голова, пришлось прислониться к двери.

– Слава Богу, что она заплакала, – сказал Кулачев, возвращаясь за бутылочкой. – От тебя, Мавра, иногда бывает и прок.

– Дурак! – сказала Наталья. – Я ж ей, какая ни есть, сестра. Какая я ей Мавра? Я вообще уже не Мавра.

– Ну ничего, – ответил Кулачев. – Выживешь! Ты девушка сильная. Может, и Маврой обернешься.

«Гад! – подумала о Кулачеве Наталья, с чувством высмаркиваясь в лифте. – Какой гад». Но гнев был какой-то тухлый, непродуктивный. Ну гад… Мало ли? А может, и не гад вовсе… Ладошкой Машке сопли вытирал, как дитяти… Наталья ехала домой и думала, что замуж больше не выйдет никогда, а если надумает, то уревется и подставит тому, за кого надумает идти, свое скукоженное, мокрое от слез лицо и будет ждать, как он поступит, претендент? Может, его с души своротит? Может, за платочком в карман полезет? Может, скажет: «Да умойся ты!» А примет ли кто ее слезы на свою ладонь?

Кулачев же пожалел, что был с Натальей грубоват. «Надо будет потом позвонить, – подумал он. – Одинокая оказалась баба. Мимо счастья…»

На этих словах он затормозился. Откуда они? Ах да! Это про него когда-то говорила его уже покойница-мама. Надо будет пригласить сестру Алевтину, пусть увидит, что жизнь имеет свойства поворачиваться.

Но она ведь определенно задаст все вопросы. Тогда лучше не звать, ради Маруси, но тут же что-то возмутилось в сердце, загневилось. «Какого черта! – кричал он себе самому. – Какие вопросы! Какие могут быть вопросы?!»

Этот месяц отпуска, который он взял, чтоб помочь Марусе, был лучшим месяцев в его жизни. Не дай Бог, конечно, проговориться и выдать свое счастье, не дай Бог! Ему ведь чужое горе обломилось счастьем, он это понимает. Но ничего не может с собой поделать: каждая клеточка его вопиет, что у него есть сын, его сын, которого он пудрит и пеленает, к которому встает ночью, который косит на него своим блестящим глазом, то серым, то черным, то вообще неизвестно каким. Глаз изучает его, исследует, а Кулачев замирает перед ним, и сердце его плачет от любви и ласки. «Мой мальчик! – шепчет он. – Мой мальчик!» А за спиной тихонько дышит женщина, и он, не отрывая глаз от ребенка, протягивает руки к ней, и она становится рядом. Он чувствует ее запах, теплый, с горчинкой, он слышит, как сбивается ее дыхание, когда она смотрит на ребенка, и обнимает ее за плечи, перехватывая ее у злой судьбы.

– Смешной! – говорила Мария Петровна. – Похож на Алку. Только та орала с утра до вечера.

– А этот смеется! – гордо говорит Кулачев.

– Это гримасы! Он еще маленький, чтоб смеяться…

– Он смеется! Он большой! Не смей его преуменьшать! – как бы сердится Кулачев.

Краем глаза он следит за Марусей. Она чуть-чуть улыбается. «Господи, помоги ей! Господи! Марусенька моя…»

Алка категорически отказалась жить у бабушки и жила дома.

«Там этот мальчик, – думала Мария Петровна. – Он ей сейчас нужнее».

Она не знала, что Георгия не было. Его вызвали родители, вызвали срочно, телеграммой, он уехал стремительно, оставив Алке в дверях записку и пообещав позвонить сразу.

Поэтому Алкина жизнь превратилась в ожидание звонка, и она перестала даже ходить в школу.

Одиночество и ожидание и по отдельности-то не радость, а тут, в тандеме… Она бы очень удивилась, если бы знала, что процесс вымеривания квартиры ступнями совсем недавно проходила ее мама. Что ею тоже был изучен пейзаж из окна, лес и горбатый мостик… Что вскрылась тайна числа тринадцать, закамуфлированная как бы тщательно, но и с расчетом, что будет открыта. Только злой дух, устраивая эти маленькие пакости, в случае числа тринадцать обмишурился. Тринадцатого мая родился Георгий. А значит, это число могло нести для Алки только счастье.

Но он не звонил и не ехал.

Алка пришла к его бабушке, но выяснилось – она уехала тоже. Соседка, которая ей об этом сообщила, знала о несчастье Алки, была к ней расположена, но не была расположена к «черным сволочам, которые все захватили».

Разговор получился содержательным. Соседка захлопнула дверь и кричала все свои слова отважно, потому что у нее была металлическая дверь, а Алка ключом от квартиры разламывала ей звонок и забивала в замочную скважину подручный материал в виде сгоревших спичек и сигаретных бычков.

Домой она вернулась полная злой и неукротимой энергии, посмотрела на себя в зеркало, осталась вполне довольна и поехала в лавашную. Там ей сказали, что убили одного из дядьев Георгия, и теперь семья будет решать, что делать мальчику, когда пролилась кровь.

«Ну что же, – подумала Алка. – Я ведь тоже могу что-то решать».

А вечером примчалась бабушка, вызванная сразу и школой, и соседкой с испорченным звонком. Бабушка требовала, чтобы Алка переехала к ним. Алке было ее жалко, она понимала: будь она бабушкой, она бы вела себя так же. Очень хорошо это виделось – собственная внучка, отбившаяся от рук. У Алки даже гнев в душе возникал против той «будущей дуры», которая непременно испортит ей кровь. Мария же Петровна не могла понять, откуда у Алки покладистость: переехать к ним отказалась, но в школу пообещала вернуться. Что касается соседки…

– Пусть она попросит у них прощения, тогда я починю ей замок.

– У кого у них? – спросила Мария Петровна.

– Она знает…

С тем и разошлись, а тринадцатое число все-таки оказалось счастливым – Георгий вернулся.

Он робко постучал – не позвонил! – ночью, боясь напугать Алку.

– Я вернулся, – тихо сказал он. – Это имеет еще для тебя значение?

Алка медленно спустила с плеч лямки ночнушки и переступила через нее.

– Сколько же можно ждать! – сказала она ему.

– Я женюсь, – сказал мальчик, принимая ее всю.

– Еще бы! – ответила Алка. – У нас такая будет стерва-внучка. Она уже бьется в окно от нетерпения.

– Как внучка? – не понял Георгий.

– Потом объясню, – ответила Алка. – Но нам времени терять не надо. Если человеку не терпится родиться…

Утром он спросил, правильно ли он понял, что они будут рожать сразу внучку.

– Дурак! – ответила ему Алка, вытянув вверх ногу и разглядывая ее как незнакомку. – Посмотри лучше, какая она стала красивая, моя нога… В ней бежит твоя кровь. – Он поцеловал ее колено. Потом косточку свода, потом пятку, он замер перед пальцами ее ног и перламутровым блеском ее изящных ногтей…

– Как красиво, – прошептал он.

– Как у мамы, – ответила Алка.

– Ты мое счастье! – сказал Георгий, обнимая ее всю и бормоча какие-то слова на своем языке.

Она заснула в его руках, а он боялся двинуться и все слушал и слушал, как она тихонечко посапывает носом в его согнутую руку.

ЭПИЛОГ

На Ярославском шоссе сошли с автобуса мужчина с молодой женщиной. У ничем не обозначенного места они остановились, и мужчина положил на землю букетик ландышей. Мимо ехали машины, но мало кто обратил на это внимание, стоят себе двое и стоят.

Правда, одна из машин притормозила как раз за ними. Из нее вышла женщина с ребенком на руках, а потом мужчина с детской бутылочкой. Они поили малыша водой, отойдя в сторону от дороги и пыли.

«Поздний ребенок… – подумал мужчина. – Или внук. Соображают… Не поят на ходу…»

– Ушлые родители, – сказал он своей спутнице.

Женщина молчала.

Вчера по телевизору крепкий парень с коровьими глазами обещал, что на этой неделе больше ничего не случится. В смысле – не случится плохого. Хорошего, думала она, не случится тоже. Ни на этой неделе. Ни потом. Она полетела с ним в Москву, чтоб случилось… Но, видимо, зря… Тот, с коровьими глазами, прав.

«Ушлые» пошли к машине. «Храбрая, видать, по жизни, – думала одна женщина о другой. – Немолодая, а решилась на ребенка, но ведь у нее есть заботник. Ишь как бутылочку несет… В марлечке… А этот… Его больше нет, чем он есть… Дура, что я за ним увязалась. Думала, будет момент… Надо возвращаться – и сразу в больницу. Десять недель не срок. Душа, говорят, еще не залетела».

– Что ты бормочешь? – спросил мужчина, поворачиваясь к ней и одновременно следя, как те, с ребенком, усаживаются в машину. Откуда это ощущение, что он их знает и уже где-то видел? Чепуха! У него в Москве не так много знакомых.

– Обзавидовалась! – сказала спутница резко. – Везет же бабе! Дали родить, как человеку. Ухаживают.

– А тебе кто не дает? – спросил он.

– Дед Пихто! – ответила она. – Пошли, вот уже автобус, кажется.

Машина с семьей проехала почти рядом, осторожно сделала поворот и слилась с потоком.

Павел Веснин проводил глазами машину с немолодыми родителями. Вот, собственно, и закончился его приезд в Москву на годовщину гибели дочери. Вечером у них самолет.

«Царство ей небесное! – подумал Веснин. – Ладно мы, Господи… Отработанный пар. Но детей поберег бы… Их жальчее всего…»

…Мария Петровна все оглядывалась назад, и что-то не давало ей покоя. Она не знала этого мужчину, но как бы и знала тоже…

Когда они секундно были почти рядом, она хотела вскрикнуть: «Ах, вот что, оказывается!» Но воспоминание исчезло. Со складкой на лбу она села в машину и стала смотреть назад на того, оставшегося.

– Произвел впечатление? – спросил Кулачев у Марии Петровны. – У него вид одинокого красивого волка.

– Знакомое лицо, – задумчиво сказала Мария Петровна, – но, видит Бог… Не помню.

Она хотела еще сказать, что с ней это не первый случай. Ей теперь приходится вспоминать, что за человек крикнул ей «привет!» или улыбнулся в лифте. Может, просто надо носить очки постоянно, может, что-то похуже… Может, этот год просто стер с памяти обилие лиц за ненадобностью. Она всегда так гордилась своей зрительной памятью, ну и что? Когда умерла Леночка, они обвалились на нее – лица, сто, тысячно раз размноженные, и кружили перед ней, кружили, пока кто-то мудрый не убрал их совсем. И ей тогда сразу стало легче, и она увидела внука, который смотрел на нее распахнутыми глазами.

– Все время ими лупает и лупает, – сказала молоденькая нянечка-украинка. – Як разведчик…

«Надо носить очки», – окончательно решила Мария Петровна. Она заметила, что Кулачев расстроился, видимо, потому, что она так сосредоточенно молчала. Она ласково положила ему на плечо руку и погладила его. Он улыбнулся ей в зеркало, и машина как бы приободрилась и побежала быстрее. Мария Петровна продолжала держать руку на его плече, рядом крепко спал Павлик-разведчик. «Господи, не оставь нас!» – подумала она.

Широкую дорогу Веснин с женщиной переходили в два приема. Затормозив на белой разделительной полосе, Веснин притянул женщину к себе: все она норовит от него оторваться.

– Отстань! – закричала она. – Хватаешь, как волкодав!

– А ты не лезь под колеса. Куда торопишься?

– У меня сроки выходят, – зло сказала она. – Беременность десять недель. Надо поспеть, пока души нету. Не дергайся. Обойдусь.

Он впился ей в плечо.

«Пять пальцев – пять синяков, – подумала она. – Чего еще от него ждать?»

…Было решено. Себя, каменного, он не навяжет никому. Женщины не приживались в его жизни. Они или уходили, или погибали, или являлись как фантомы… На один раз… В те дни, год назад, одна такая, фантомная, отдала ему рубашку, другая пустила переночевать. Но так и не назвались… Не сочли нужным представиться.

Это плечо, которое он сейчас раздавливает, последние полгода приклеилось так, что думал: его придется отдирать с кровью. Тут главная мысль – придется отдирать. Хватит с него боли…

– Только попробуй, – сказал он ей вопреки всему. – Только попробуй его тронуть.

Никто не знал, что на разделительной полосе Ярославского шоссе начинается новая история. Ее еще придется прожить, просмеяться, проплакать. Поэтому эти двое все не могли стронуться с места… Перед долгим путем.

Сколько же можно давить ей плечо? Больно же… Но она знала – именно так выходит страдание. Для начала – из него в нее. И она терпеливо принимала эту боль, как бы сделали девять из десяти женщин. Она не была десятой… Она была как все.

Веснин же не понимал, откуда эта странная слабость, что тяжелит ноги и плечи. Он ничего не мог с ней поделать, этот похожий на одинокого волка человек. Он ей покорялся, слушая, как распутываются в нем странные лихорадочные нитки.

Другой же, юный, понимал все.

– Неправда, – говорил Георгий Алке, – что любовь – сила. Любовь – слабость и нежность, и это гораздо лучше силы. Это выше ее. Ты меня понимаешь?

– Нет, – ответила Алка. – Все твои мысли дурацкие. Я люблю тебя сильно… А ты, значит, слабо? И что мне с тобой делать?

– Давай померяемся, – смеялся Георгий. – Ты сама увидишь, что прав мужчина.

…И они мерились любовью… Единственной мерой из всех мер… В бесконечной игре без правил.