Book: Есть, господин президент!
Есть, господин президент!
Человек есть то, что он ест.
Человек ест то, что он есть.
Не делайте из еды культа.
Автор считает своим долгом предупредить: все события, описанные в романе, от начала до конца вымышлены. Автор не несет никакой ответственности за возможные случайные совпадения имен, портретов, названий учреждений и населенных пунктов, а также какие-либо иные случаи непредсказуемого проникновения чистого вымысла в реальность.
Автор выражает глубокую благодарность автору «Маршрута гурмана» Сергею Белоусову (г. Новосибирск) и переводчику Льву Абрамову (г. Ашкелон, Израиль) – за ценные заочные консультации. Отдельное спасибо Валентине Богдановой (г. Саратов) и Фуксу (г. Москва) – за профессиональную помощь. Также благодарю Дороти Хаммер (г. Топика, штат Канзас, США), Ханну фон Браун (г. Вашингтон, округ Ко-ламбия, США) и, в особенности, Карла-Иоганна Булева (г. Дюссельдорф, Германия) – за эксклюзивные материалы из семейного архива.
Великое герцогство Кессельштейн, спрятанное в уютном лесном карманчике между Германией и Люксембургом, никогда не было милитаристским государством. Наоборот: к началу XXI столетия вся армия Кессельштейна составляла дюжину гвардейцев, большинство из которых денно и нощно охраняли от экскурсантов старые двустворчатые ворота трехэтажного дворца Великого герцога.
Соблюдая традицию, охрана была обмундирована в пропахшие нафталином национальные костюмы, а именно – в черные барашковые шапки, похожие на выгоревшие стога сена, красные бархатные камзолы, шерстяные темно-зеленые брюки с розовыми галунами и скрипучие рыжие сапоги свиной кожи. Вооружалась гвардия музейными винтовками Манлихера – настолько древними, что винтовочные патроны были маркированы гербом давно не существующей Австро-Венгерской империи. К счастью, за последние полвека на жизнь Его Высочества Зигфрида фон Типпельскирна никто не покушался, как не покушались на его высокородных отца и деда. Потому и стрелять в кого-либо не было ни малейшей надобности.
Глава вооруженных сил Великого герцогства капитан гвардии Юрген Кунце, шестидесятипятилетний вдовец и единственный на всю округу воинский начальник, жил в особняке через дорогу от дворца, напротив главных ворот. Это обстоятельство позволяло капитану наблюдать за боеспособностью вверенных ему гвардейцев прямо со своей веранды. В понедельник 17 мая, безоблачным утром, которое впоследствии «Кессельштейнский курьер» назвал ужасным и скандальным (О, es war der wierkliche Skandal!), repp Кунце, как обычно, сидел на веранде, попивал поданный фрау Дитмар кофе со свежими сливками и время от времени посматривал на своих разноцветных солдат. Те доблестно отрабатывали жалованье: трое дежурили у ворот, трое у полосатого шлагбаума и еще три человека – возле двух таких же зебровидных караульных домиков, смахивающих на собачьи будки.
Понедельник был день не экскурсионный. Случайных туристов, не знающих о том, предупреждали еще на границе Великого герцогства – за холмом, в полутора километрах отсюда, – плакат с грозным восклицательным «Halt!» и двое караульных, обученных переводу тормозящего слова на все основные языки мира.
Один день в неделю Кессельштейн считался государством, закрытым для посетителей. Вместе с признанием вечного нейтралитета суверенное право на один еженедельный выходной было даровано династии Типпельскирнов именным вердиктом императора Фридриха Великого. Не нарушалось оно ни разу – даже в 1944-м, когда танковая дивизия союзников, во исполнение приказа фельдмаршала Монтгомери, совершала обходной маневр. Благо танкисты подъехали к границе без пятнадцати минут вторник и ждали недолго.
– Фрау Дитмар… – начал герр Кунце, собираясь попросить еще чашечку кофе. Но тут его отвлекли странные звуки из-за холма.
Голос казенных «манлихеров» капитан гвардии слышал последний раз четырнадцать лет назад, во время салюта на похоронах двоюродного дяди нынешнего герцога, и потому узнал эти звуки не сразу.
Сперва капитану показалось, будто кто-то за холмом стал чрезвычайно громко ломать об колено сухой хворост, ветку за веткой. Лишь пару мгновений спустя до герра Кунце дошла ужасная правда. Серебряная ложечка вылетела из его кофейной чашки и звякнула где-то внизу, на брусчатой мостовой, а секунд через десять там же внизу оказался и капитан – растерянный, злой, готовый мчаться к месту происшествия. Однако в этом не было нужды: происшествие само выкатилось из-за холма. Оно имело вид нового «мерседеса» с тонированными стеклами, который, виляя, на приличной скорости несся к воротам замка. Следом за автомобилем со значительным отставанием бежали два пограничных гвардейца, сотрясая воздух криками и пальбой из винтовок во все стороны света. Одна пуля с противным вжиком пролетела прямо над головой герра Кунце и помогла ему вспомнить устав караульной службы.
– Гвардия, в ружье! – заорал он охранникам шлагбаума и ворот. – Готовьсь, сукины дети! По колесам! Пли!
К последнему слову капитан прибавил энергичный взмах рукой. Что поделать: гвардейцы Великого герцогства были староваты и глуховаты. Самому молодому в январе исполнилось пятьдесят.
Бах-бах-бах! Гвардия не подкачала. Почти одновременно грянуло штук шесть «манлихеров». Машинально капитан прикинул, что из десяти солдатских винтовок осеклось меньше половины: недурной результат для патронов, чьи капсюли произведены еще при Габсбургах. Будучи реалистом, герр Кунце не надеялся на большую меткость своих ветеранов, но кое-кто, представьте, даже попал.
Стеклянным дождем брызнула фара, грохнула на всю округу удачно простреленная шина. «Мерседес» с визгом завертелся по брусчатке, словно волк с подбитой охотником лапой, снес шлагбаум, уже боком протаранил одну из караульных будок – к счастью, пустую – и на скорости прибился капотом к стене замка.
В уши ввинтился мерзкий скрежет металла о камень. Стена замка, сложенная в середине пятнадцатого веке каменщиками самого Бруно Однорукого, не дрогнула. Таким образом, первая в истории Великого герцогства автомобильная катастрофа завершилась без жертв – по крайней мере, из числа подданных Его Высочества. Что же до главного виновника аварии…
Когда два гвардейца вместе с прибежавшим из дома капитанским сыном Максом-Иозефом смогли наконец выбить перекошенную дверь «мерседеса» и вытащить водителя, герр Кунце сразу понял, что единственная в стране тюремная камера сегодня так и останется пустой. Дерзкий нарушитель многовековых традиций Великого герцогства, безумный ездок на «мерседесе» уже едва дышал.
Сгубило его, однако, не столкновение машины с каменной стеной: ремень безопасности оказался пристегнут, пневмоподушка сработала. И уже тем более ни при чем были выстрелы из караульных «манлихеров», не оставивших пробоин ни в лобовом, ни в боковом стеклах. Все свои три ранения – в грудь, в живот и в плечо – лысоватый и круглолицый обладатель белого клубного пиджака, шелковой бордовой косоворотки и синих теннисных гетр в обтяжку явно получил до того, как пересек границу Кессельштейна. Непонятно было, как он вообще мог вести машину в таком состоянии и почему до сих пор еще жив.
– Герр Кунце, мне звать доктора? – боязливо проговорила фрау Дитмар, свешиваясь с веранды. В руке она держала телефонную трубку.
Капитан кряхтя опустился на корточки, пощупал пульс раненого и вздохнул:
– Уже пастора, фрау Дитмар. И побыстрее.
– А что, если он вдруг мусульманин или, например, буддист? – поинтересовался дотошный Макс-Иозеф. Присев рядом с папой на корточки, он внимательно разглядывал лицо хозяина «мерседеса». – Может, надо сперва посмотреть его документы?
– Если он даже честный католик, мы ничем его не выручим, – сердито буркнул капитан. – Ты же знаешь, кроме преподобного отца Фриша у нас в герцогстве нет никого по этой части…
Тем не менее герр Кунце для порядка проверил карманы пиджака и нашел только сложенный вчетверо лист плотной бумаги. На паспорт или водительские права это никак не тянуло.
– Что там? – с любопытством спросил Макс-Йозеф, пока отец изучал находку, рассматривая лист и так и эдак.
– Не разберу… вроде по-латыни. На, сам читай. – Капитан сунул бумагу сыну. И, не удержавшись, ехидно прибавил: – Это ведь ты в нашей семье мастак по части иностранных языков.
Герр Кунце намекал на учебу сына в Гейдельбергском университете. Десять лет назад отпрыск бравого капитана успешно закончил факультет филологии, но, вместо того чтобы погрузиться в науку, внезапно увлекся мотоциклами. Связался с байкерами, стал раскатывать на своем фырчащем железе по всей Европе и, по расчетам безутешного отца, вскоре должен был сломать себе шею или, как минимум, сесть в тюрьму. Однако не случилось ни того, ни другого. Через пару лет блудный Макс-Йозеф возвратился на родину, где открыл небольшую мастерскую для «харлеев», «хонд» и прочего двухколесного металлолома. Хорошо еще университетские знания приносили кое-какую пользу. Во всяком случае сын капитана гвардии мог объясниться с любыми туристами, причем с некоторыми болтал довольно бойко. Наверное, о мотоциклах же.
В ту секунду, когда Макс-Йозеф взял в руки найденный лист, умирающий открыл глаза. Он с трудом сфокусировал взгляд на герре Кунце и почти беззвучно зашевелил губами. Капитан наклонил ухо к самому лицу человека из «мерседеса», чуть-чуть послушал. Затем отодвинулся, разочарованный.
– Ну-ка, сынок, поговори с ним сам, – скомандовал он. – Сдается мне, он по-нашему совсем ни черта не умеет.
– Ду ю спик инглиш? Парле ву франсе? – немедленно затараторил Макс-Йозеф, придвигаясь ближе.
Человек в белом пиджаке перевел мутнеющий взгляд с Кунце-старшего на Кунце-младшего, сморщился и тихо шепнул:
– Poshol nа her, mudak!
После чего умер уже окончательно.
Бульон из намеков
Канун вендетты (Яна)
– Брысь, Пульхерия! – сказала я и невежливо столкнула кошку на пол. – Тут и без тебя, сестричка, тесно. Сама разве не видишь? Ванна, раковина, стиральная машина, фен, шкафчик со склянками. Полным-полно вещей. Для флоры и фауны место не предусмотрено.
В прошлой жизни моя кошка была рыбкой. Или пожарником – одно из двух. Всякий раз, когда я наливаю воду в ванну, кошка прибегает и усаживается на край. И балансирует там, уставясь на блестящую водяную струю, до тех пор, пока я не поверну кран или не вытурю прочь незваную гостью. При этом о своей нынешней, то есть кошачьей, природе она не забывает и брезгливо поеживается всякий раз, когда брызги попадают ей на шкурку. Однако сидит.
– Мур, – огорчилась Пульхерия и ушла на кухню проверять свою пустую миску. Вдруг там за последние пять минут образовалось граммов триста свежего палтуса? Кошка моя, в принципе, всеядна и охотно лопает сухой корм. Но помечтать любит о высоком.
Пульхерия – имя благоприобретенное. Его нарастила я сама, для солидности. Когда эта рыже-бело-черная живность размером с крысеныша была подарена мне папочкой на новоселье, ее еще звали просто Пуля. Мой папа Ефим Григорьевич Штейн выудил самое дорогое ему слово из профессионального лексикона и отдал его кошке. Только не подумайте, что мой предок – егерь или снайпер. Он преферансист. Всю жизнь он отпаял в своем радиотехническом НИИ, получая копейки, и лишь теперь, после выхода на пенсию, стал зарабатывать более-менее нормальные деньги. В общем-то, папа намекал, что готов подарить мне в придачу к Пуле еще и столовый гарнитур, или навороченный ноутбук, или арендовать для меня катер на все лето, но я очень ласково эти благородные идеи отмела. Спасибо, папочка, не надо. Твоя спокойная старость нуждается в радостях жизни, которые стоят денег. А я девушка самостоятельная, самолюбивая и временами даже обеспеченная. Что захочу, куплю себе сама. На родительской шее я старалась не сидеть с юных лет, а сейчас не буду и подавно.
Я кинула в ванну щепотку красной ароматической соли с календулой, попробовала мизинцем воду и решила, что минуты через три температура будет как раз: не сваришься, но и не замерзнешь.
И тут проснулся зараза телефон, лежащий между феном и шампунями. Дзынь-дзынь-дзынь – это, конечно же, Кусин. Нормальные люди с утра меня не дергают. Знают, что в гневе я бываю страшна. А вот Вадик иногда теряет чувство реальности. Он думает, если мы два года сидели за одной партой и разок-другой целовались в девятом классе, то теперь у него на меня эксклюзив. Большая ошибка.
– Да-а! – сказала я трубке.
– Привет, старушка! – жизнерадостно пробулькал Вадик. – У меня тут вечером прямой эфир, кнедлики с Ксан-Ксанычем, и я хотел проконсультироваться…
– Здесь нет никакой старушки, – холодным гестаповским тоном оборвала его я. – Вы ошиблись номером.
Слабонервный профессор Плейшнер после таких слов схватился бы за сердце и кинулся жевать горстями цианистый калий. А толстокожий, как бегемотище, Вадик просто повесил трубку: решил, что и вправду ошибся. И быстренько набрал мой номер снова.
– Да-а! – сказала я тем же тоном.
– Ефимовна, ты, что ли? – спросил Вадик. Уже с некоторым сомнением.
– Нет, не я! – К своему прежнему гестапо я присовокупила еще ледяное презрение Снежной Королевы, которую некий болван вздумал угостить горячими пончиками.
И дала отбой. Будем надеяться, что у ведущего телепрограммы «Вкус» проснется природная соображалочка. Раньше как-никак Вадик был толковым дизайнером. В поп-звезды российской кулинарии он выбился не так давно. Мысль превратить домашнее хобби в доходный медиа-бизнес пришла к нему одновременно с кризисом отечественного дизайна.
Я села на край ванны и стала ждать, когда телефон прозвонит в третий раз. Больше минуты Кусин не выдержит. Хоть время засекай.
В принципе, все мужики поддаются дрессировке, когда им что-то надо. Вадику, я догадываюсь, надо было сильно. Имидж великого телекулинара требовал непрерывной практической подпитки. А чтобы не уронить свой эфирный рейтинг, следовало еще тусоваться с полезными кадрами до упора и до упада. Из двух зол маэстро Кусин, понятно, выбрал большее, то есть тусовку, а зло меньшее все пытается свалить на мои плечи. Однако впрягаться в должность тайной советчицы Вадика и идти к нему на оклад я не собираюсь. Деньги я уважаю, но выше денег ценю свободу. К тому же на свободе я и зарабатываю больше – благо мои партнеры ведут себя цивильно, не пытаясь меня кинуть. Есть, конечно, исключения. За последний год их оказалось три. Причем два из них к сегодняшнему дню уже пострадали от собственной глупости и мелкой жадности.
Первый, мой несостоявшийся ухажер Сема Липатов, крупный отечественный предводитель тортов и пирожных, нанял меня выводить из штопора его «Сладкую сказку» – приют для будущих диабетиков. Липатов зря винил персонал в кражах: деньги улетали на ветер безо всякого воровства. Тамошние пекари, к примеру, зверски злоупотребляли сдобой, молотым миндалем и сахарной пудрой, отчего их фирменный струдель еженедельно сжирал бюджет, а не приумножал его. Когда же я за каких-то два дня урезала до нормы бизнес-план заведения и ввела в разумные рамки буйную фантазию кондитеров, скаредный Сема решил, что обещанные им пятьсот евро – больно жирно для барышни-консультантки. А потому явочным порядком ужал сумму вдвое. Я мягко возразила. Липатов меня послал. В итоге ему пришлось отвалить уже две тысячи евро санэпиднадзору который, подкравшись незаметно, выудил из главной кастрюли с заварным кремом огромный серый булыжник. За найденного там дохлого мыша с Семы бы, разумеется, содрали всю пятерку, но я проявила гуманность. Жертвовать мышиной жизнью ради бабок – не мой стиль. К тому же на идиш фамилия моя значит «камень», так что Семен Маркович должен был допетрить, по чьему конкретно желанию крем и булыжник встретились в одной кастрюле.
Другой отморозок, бывший телебосс Кеша Ленц, рухнул в московский ресторанный бизнес прямо с заоблачной верхотуры Останкинской башни и вдоволь наломал дров, пока добренькая Яна Ефимовна не взялась облегчить его участь – причем за смешной гонорар (на неофитах, я уверена, наживаться грех). По моей наводке Кеша попер из «Кассиопеи» косорукого Ржепу умеющего даже сочный стейк-портерхаус домучить до кондиций резиновой подметки. Свежая вакансия с моей же подачи была заполнена Бобой Вишневским, питерским гением яблочного пирога. Московский клиент стал слетаться на пирог, как плодовая мушка на патоку. Сборы подскочили раз в пять. После чего неблагодарная скотина Ленц увильнул от расплаты со мною: он, мол, так и так собирался заменить шеф-повара, и Яна Штейн здесь ни с какого бока. Знать он не знает Яну Штейн. Кто еще такая Яна Штейн? «Нарываетесь, Иннокентий Оттович», – честно предупредила я. «Гуляй, девочка», – отмахнулся Ленц, воображая, будто его телевизионные прихваты сработают и на новом месте. Как бы не так! Уже через сутки после этого разговора Ржепа подал в Арбитражный суд иск за незаконное расторжение контракта и, прицепившись к малозаметному пунктику 9.4, слупил с Кеши по полной программе плюс моральный ущерб. Хозяин «Кассиопеи» догадался и без подсказки, какая именно гадина просветила юридически темного повара. По гражданскому праву у меня на юрфаке были только отличные оценки.
Третий мой обидчик, владелец популярного в Москве духана «Сулико», человек с простой грузинской фамилией Кочетков, еще не успел пожалеть о знакомстве со мной. Но он обязательно пожалеет уже сегодня, часа через два. В своей же собственной харчевне…
Телефон у меня под рукой неуверенно звенькнул. Не прошло и пятидесяти секунд.
– Да-а! – наимрачнейшим тоном сказала я.
– Извините за беспокойство, Яна Ефимовна может подойти? – услышала я почтительный голос. Вот такой Кусин мне нравился – скромный, тихий, знающий свой шесток.
– Может, Вадим Викторович, – снизошла я. – Уже на проводе. Ну, что у нас опять стряслось?
– Яна Ефимовна, дорогая! – Для надежности Вадик перешел на восьмимартовский тон. Мне почудилось, что из трубки на меня сейчас высыпятся дежурные дары Всемирного женского дня: чахлые мимозы в целлофане и коробка окаменевших ассорти. – Тысяча извинений, я бы не рискнул тревожить тебя до полудня, но вот обстоятельства… Ксан-Ксаныч только что из Праги, записал там второй чешский альбом, жаждет продлить ощущения… С пивом я уже утряс, мы пригоним к эфиру «Пилзнер урквелл», а вот с кнедликами я буквально лечу. Ксаныч, конь привередливый, желает такие же, как у Ворличека, а я, черт, запамятовал его фирменную начинку…
Он, видите ли, запамятовал, усмехнулась я про себя. Сказал бы честно, что не знает. С чешской кухней Вадик традиционно пролетал, как фанера над Пражским Градом. Он вовремя не просек, что народ, перекушав дальневосточной экзотики, потянется в Восточную Европу. Ну ладно, не буду терзать бедного Кусина. Да и вода в ванне уже стынет.
– Творог с черносливом, – милостиво обронила я. – И в тесто двадцать капель лимона. Все остальное – по шаблону.
– Ты золото, Яна Ефимовна! Ты великая женщина! Ты круче Елены Молоховец! – возликовал Вадик. И на радостях поступил неосторожно, прибавив свое обычное: – Как честный человек, я готов теперь на тебе жениться. Во!
Эта дурацкая хохма моего одноклассника всегда почему-то жутко меня раздражала. Ну смотри, Вадик, сам напросился. Два года за одной школьной партой приравниваются к году семейной жизни: ты знаешь у соседа все болевые точки.
– Ах, дорогой, – завздыхала я, – я бы пошла за тебя с радостью. Останавливает меня только одно: что, если наши дети умом пойдут не в маму, а в папу? Это ж будет катастрофа.
– По-твоему, я идиот? – искренне удивился Кусин.
– Вадик, любимый, – проворковала я, – а как назвать человека, который сделал однажды четыре ошибки в слове из пяти букв?
Сказала – и мягко притопила пальцем пупочку отбоя. Есть! Пусть мой бывший сосед по парте не шибко зарывается. Чтобы тебя боялись враги, надо и друзей постоянно держать в тонусе.
Отложив телефон, я повесила на крючок свой халатик с драконами и погрузилась наконец в теплые красные воды. Счастье не вечно, факт, но двадцать минут чистого блаженства у меня есть. Кайф… Я махнула рукой своему отражению над головой. Отражение безо всяких капризов повторило мой жест. Для тех, кто еще не знает: зеркальный потолок в ванной комнате – наилучшее лекарство от одиночества. Ты посмотрела вверх, и вас уже двое.
Подружку Яны из зеркала звали, естественно, Аня. Она тоже была высокой брюнеткой, любила водные процедуры, и каждое утро ей приходилось меня выслушивать. Очень терпеливо. Как и зеркальная Аня, я тоже могла похвастать довольно стройной фигурой, покатыми плечами, средней грудью, крупными зубами и кое-какими идеалами.
В пятнадцать лет, ежу понятно, я была идеалистом без берегов. В сорок пять – если дотяну до сорока пяти – обязательно стану прожженным разуверившимся циником с недоброй ухмылкой на губах. Но пока мне еще только тридцать два, я как-то ухитряюсь быть и той, и другой. Бархоткой и занозой. Золушкой и Атаманшей. Медом и дегтем в одном флаконе. Мой внутренний циник позволяет держать нос по ветру и считать наличные, а идеалист – из всех видов заработка выбирать тот, за который потом не будет стыдно.
Благодаря своему идеализму я после школы и подалась на юрфак. Вообразила, что старые бабищи Фемида с Немезидой очень нуждаются в компании девушки Яны для совместной борьбы за справедливость. Училась я на пятерки, распределилась в столичную прокуратуру и честно проносила новенький синий мундирчик с золотыми пуговицами два месяца и два дня. Затем идеалист внутри меня взыграл, требуя открыть дело против собственного шефа, а новорожденный циник тихо посоветовал убираться подобру-поздорову, пока глупую башку не оторвали. В итоге я приняла половинчатое решение: в колокола не ударила и в диссиденты не подалась, но ровно за час до ухода по собственному желанию расцарапала – при четырех, между прочим, свидетелях! – руководящее лицо господина Кравченко И. П., первого зама прокурора г. Москвы. Забавно, что трое очевидцев подвига Яны Штейн потом отлавливали меня, жали руку и шепотом выражали солидарность. В четвертом свидетеле я, по-видимому, разбудила латентного мазохиста, и он, прежде ко мне равнодушный, вдруг начал проявлять интерес, посылать букеты и намекать на отношения. Сам же Измаил Петрович Кравченко взбрык мой стерпел и шума не поднял. Догадался, что самые глубокие царапины на носу все-таки лучше самого мелкого служебного расследования.
Мечты мои канули. Юношеский идеализм взял тайм-аут. За это время циник убедил меня в том, что борьба за справедливость в России приносит доход не столько поборникам закона, сколько деятелям типа Стеньки Разина. Да и тем недолго. Красный диплом и синий мундирчик я сохранила на память, однако юристом с тех пор не работала ни дня. Латинское слово «ргосигаге» я после раздумий перевела как «заботиться», решив проявлять заботу о себе. Пора было найти новое поприще вдали от охраны порядка. И понадежней.
Выбор оказался небогат. Чем люди на Земле занимаются с начала времен? Рождаются, едят, умирают. Повивальной бабкой становиться я не хотела. Мрачный похоронный бизнес меня тоже не увлекал. Зато кулинария и гастрономия – дело другое. Даже отпетые романтики с идеалами любят покушать. Из семи смертных грехов чревоугодие, по-моему, вовсе не грех. Люди в поте лица своего добывают хлеб насущный, но редко им ограничиваются: к хлебу им требуются то икра, то фуа-гра, то красная рыба, то белые грибы. Огромный сказочный мир Большой Еды, край со своими замками, королями, ферзями и пешками, таит бездну возможностей для молодой девушки. Выйти в короли мешают правила игры? Пускай. Но кто мне запретит начать пешкой и выбиться в ферзи? Главное – не дать себя съесть на пути от второй горизонтали до восьмой…
– Не дрейфь, Анька, – обратилась я к своей потолочной подружке, – фигу им меня слопать. Яна Штейн – колбаса с мозгами, то есть почти змея. Ужалю и уползу.
Будь проблема в одних деньгах, умная девушка Яна еще бы хорошенько взвесила, идти на принцип или переждать. Но гада, который из-за трех копеек публично вытер об тебя ноги, я обязана наказать без проволочек. Знаю-знаю, хозяина «Сулико», деятеля еще первого бандитского призыва, трогать опасно. Поспешишь и подставишься – он тебя мизинцем размажет по стеночке. А промедлишь и стерпишь – твоя репутация, заработанная годами, псу под хвост. Что так дерьмо, что эдак. Надо рискнуть.
Авось не убьют, подумала я. Бандитская романтика сдохла и похоронена в XX веке. Ленц вон тоже грозился мне жуткими карами, вплоть до крайних мер. Я даже месяца два протаскала в сумочке полицейский шокер: думала, а вдруг Кеша и вправду пошлет по мою душу киллера, какую-нибудь там белокурую бестию с прозрачными гляделками вагнеровского нибелунга? Фиг вам. Все ограничилось парой ночных звонков с пьяными матюками.
Что и следовало ожидать. У каждого из наших мачо, помимо широкой волосатой груди и больших бугристых мышц, есть еще крупные проблемы с арифметикой. Все их страшные угрозы надо аккуратно делить на десять. А уж их сладкие обещания – на все сто.
Забег в ширину (Иван)
Размер имеет значение, если это размер твоего кабинета. Старые чиновные пердуны советской партзакваски грызлись за квадратные метры из чисто спортивного азарта, а вот молодым умникам вроде меня полезная площадь нужна под грядущие проекты, на дальнюю перспективу. Узкоглазый дед Кун-цзы как в воду глядел: мы живем в обалденно интересные времена. Никогда не поймешь, откуда подует ветер через пять минут и какая вещь пригодится завтра. Так что для экспромтов лучше заранее иметь богатый выбор про запас. Лично я стараюсь, чтобы все крайне важное или пока совсем неважное было спрятано от посторонних глаз, но в пределах досягаемости. Чтобы от идеи до реализации – всего две двери, четыре шага и шесть секунд. Протянул руку и достал.
На нашем этаже география всех кабинетов, кроме одного, вполне рутинная. Из коридора ты сразу попадаешь в предбанник с лопатообразным столом секретаря и тремя-четырьмя мягкими кожаными креслами для трудовых жоп посетителей. Из предбанника пафосная дверь – мореный дуб в центре, секвойя по краям, золотые гвозди вдоль периметра – ведет в парадный зал с раскатанным от порога красным шершавым языком ковровой дорожки. Которая длится-длится-длится и исчезает под гигантским, словно слоновый гроб, рабочим столом босса. За рабочим троном того же босса имеется еще одна дверь, из нормального дерева. Дальше начинается приватная зона культуры и отдыха: сортир, душ, кладовая, фитнес-зальчик и обломовский диванчик.
Единый стандарт парадного зала нарушать нельзя, категорическое табу. Зато в служебных комнатах, для народа закрытых, ты можешь хозяйничать сколько влезет. У меня влезает видимо-невидимо.
Раньше мои апартаменты занимал советник по сельскому хозяйству. Судя по нынешнему состоянию дел на сельском фронте, советовал он какую-то ахинею. Потому, наверное, и продержался в кабинете рекордных пятнадцать лет – пока наконец не сменил чахлые родные озимые на вечнозеленые райские кущи. В наследство мне достались недурная финская сантехника, а заодно стеклянный шкаф, набитый восковыми муляжами овощей и пыльными снопами пшеницы элитных сортов. Шкаф я сразу освободил под детскую энциклопедию, однако ничего из прежнего содержимого не выкинул. Только переместил в самый дальний угол кладовки. Туда же я засунул свой старый гоночный велосипед, электрогитару с усилителем, прибамбасы для дайвинга, белое кимоно, дюжину разноцветных клоунских носов, монашескую скуфью, картонную коробку с «Монополией», миниатюрную модель нефтевышки, двести томов разной макулатуры, включая Фому Аквинского, Желязны и Кастанеду и еще мно-о-ого всего. Пока Ваня Щебнев не прибился к Администрации президента, увлечений у него было до хрена…
Где же, где же тот аттракциончик? По-моему, лежал в третьей.
Я прошел в свои закрома, отсчитал третью секцию от двери и, поднатужившись, снял с верхней полки тяжелый прямоугольный короб, завернутый в зеленую бархатную скатерть. Длиной он был метра полтора – как раз по ширине моего рабочего стола.
Громоздкую штуковину я еще пацаном увел из вип-клуба «DVL», где почти месяц отпахал приходящим ди-джеем на четверть ставки. Когда же мой срок там вышел, не хотелось уходить без подарка. В то время я еще знать не знал, на черта мне это чудо-юдо, но не поленился протащить его ночью сквозь полуподвальное оконце – единственное, куда хозяева клуба забыли всобачить сигнализацию. На меня, кстати, никто и не подумал: обманчивая внешность тихого мальчика-ангелочка опять выручила Ванюшу Спасибо маме с папой.
Попридержав левым плечом одну дверь, а правым коленом вторую, я выволок сверток в парадный зал. Осторожно сгрузил его на край стола, отдышался, медленно развернул зеленую скатерть. Память не подвела —дорожек было именно четыре, по числу моих кандидатов. Я смахнул пыль, проверил герметичность приемных лотков и нашел плексигласовые забрала в идеальном состоянии. Ни трещины, ни даже царапины. Электрохозяйство тоже заработало, едва я воткнул евровилку в сеть и пощелкал тумблерами настройки. Полная стартовая иллюминация включалась после заполнения всех боксов, финишная – по достижению кем-нибудь конечной цели.
Отлично, можно приступать. Только сперва удостоверюсь, что никто меня не дернет по ходу процесса. Кадровый вопрос суеты не терпит. Я специально расчистил себе утро от любых срочных дел.
Указательным пальцем я тронул чуткую кнопку селектора.
– Слушаю вас, Иван Николаевич, – уже через секунду откликнулся мягкий женский голос.
Свою секретаршу Софью Худякову я разыскал в Мосэнерго, долго обхаживал, уламывал, сулил горы златые, но победил, как всегда, личным обаянием. Два года назад Софья Андреевна разменяла полтинник. Муж ее умер, взрослый сын с женой и внучка-школьница живут отдельно, так что никто не мешает ей заботиться о шефе без выходных и отпусков. От юных смазливых девок, которых сажают на секретарский оклад мои коллеги, такой самоотверженности не дождешься, куда там! Для этих вкалывать ежедневно – тощища зеленая. Охи-вздохи, хиханьки-хаханьки, ручки-ножки-огуречик. В их понимании работать головой – значит, заниматься оральным сексом. В остальном же у них самый низкий в мире КПД – как у паровоза братьев Черепановых. Нет уж, дамы и господа, извольте отделять зерна от мух. Служба службой, а койки врозь. Чешется? Чешите в другом месте. На Западе за этим бдят строжайше, и лишь у нас смотрят сквозь пальцы. Потому-то в России тыщу лет порядка нет, что в начальство лезет одна шваль с яйцами вместо мозгов…
– Софья Андреевна, голубушка, – сказал я, – у меня там в приемной случайно никого нет?
– Никого, кроме Погодина, – ответила секретарша. – Вы ему назначили на одиннадцать тридцать, но он явился за час. Я ему говорю: Иван Николаевич очень занят, просил не беспокоить. А он мне: вдруг у Ивана Николаевича будет пораньше для него окно?
– Пусть даже не мечтает, – разозлился я. Из всех проектов, придуманных не мной и отданных мне в разработку, трибун Тима Погодин был самым бестолковым. – Так, слово в слово, ему и передайте: пусть и не мечтает. Скажите, приму его в половине двенадцатого, ни секундой раньше. А чтоб зазря не сидел, суньте ему в руки какой-нибудь журнал. Только не глянцевый, упаси боже, это добьет его психику. Есть там у нас «Юный техник» или «Моделист-конструктор»?
– Найдем, – пообещала мне Софья Андреевна, и я отключился. Все. Теперь двадцать минут меня нет ни для кого, кроме четверки членистоногих, сегодняшних моих советников по кадрам.
Из верхнего ящика стола я извлек жестяную коробку, побарабанил двумя пальцами по крышке, приложил ухо и уловил внутри шелест и недовольное шевеление. Потерпите, детки, папочка уже с вами.
– «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, – вслух процитировал я, глядя на коробку, – Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое…»
Кафка ложь, да в ней намек. А намек – первый шаг навстречу истине. Я осторожно приоткрыл коробку, двумя пальцами поймал первого из будущих чемпионов по бегу и пересадил его в лоток с цифрой «1». Первый ткнулся в плексиглас черным блестящим задом. Развернулся. Осмотрелся. Тревожно затрепетал усами. Сразу стало ясно, что это у нас будет Никандров.
Второго усатика, чуть помельче, я отправил в соседний лоток. Усатик обежал свой загон, присмотрелся к новой обстановке и тут же насрал в двух местах. Ага, это Васютинский.
Третий чемпион, прежде чем я его водворил на стартовую позицию, долго выскальзывал у меня из пальцев, а потом едва не провалился в щель между деревянным барьером и лотком. Сычев. Кто же еще?
Последнего черного бегуна без особых примет я нарек Титкиным – по остаточному принципу. Теперь все в сборе. Четыре лампочки над боксами демонстрируют готовность к старту. Можно трогаться.
Кое-кто считает, будто бы в состязаниях такого рода достойны принимать участие одни лишь крупные приезжие экземпляры из теплых мест, вроде острова Мадагаскар. Это абсолютная чепуха, притом вредная. У меня широкие взгляды на миграцию, я не против гастарбайтеров – но там, где без них никак не обойтись. Во всех же иных областях надо шире использовать представителей титульной нации. Африка нам не нужна. Наши черные тараканы вида blatta orientalis достигают в длину трех сантиметров и прекрасно годятся как для спринта, так и для стипль-чеза. А если кто из них, по русскому обычаю, вздумает сачкануть на старте, пусть имеет в виду: к жестяному покрытию дорожек подключен реостат. Даешь слабенький ток – и лодырь мигом заряжается энергией.
– Готовы, орлы? – спросил я у чемпионов.
Те своим молчанием выразили дружное согласие.
Ну, с богом, поскакали! Стартовые лампочки мигнули и угасли. Одновременно распахнулись прозрачные дверцы четырех лотков. Четверка кандидатов на приз имени меня, перебирая лапками, покинула загончики. Чтобы таракаши не засиделись на одном месте, я сразу подстегнул их активность легким электрическим импульсом и стал наблюдать за дальнейшим развитием событий.
Как известно, истертое выражение «тараканьи бега» – метафора. Речь идет в лучшем случае о быстрой ходьбе. Даже самые прыткие из насекомых отличаются от гончих псов или лошадей гораздо большей осмотрительностью. Мчаться сломя голову – дураков нет. За многие миллионы лет эволюции таракан приучился никому не верить, но не бунтовать без крайней нужды, чуять свою выгоду, однако не лезть ради нее на рожон. Идеальный электорат. Ближе всего к такому идеалу подступили только китайцы…
Та-а-а-ак, пошли, пошли мои рысаки! В первые тридцать секунд в лидеры вырвался Никандров. Сычев же, наоборот, дал маху: он увлекся обследованием беговой дорожки, порскнул вправо-влево и уступил фавориту два корпуса. Титкин, темная лошадка, уверенно претендовал на серебро, а вот Васютинский, оказавшийся в хвосте, не столько двигался к финишу сколько трудолюбиво помечал какашками пройденный путь.
Значит, лидирует у нас пока номер первый, за ним четвертый, потом третий, замыкает второй. Если дальше все пойдет в таком духе, расклад не изменится. Хотя могут быть подвижки. Скажем, первенство в итоге отойдет Титкину или даже… Нет, вы только посмотрите!.. Ну надо же… Ай да Васютинский, ай да молодец!
Не переставая какать на ходу кандидат под номером два сумел-таки собраться и резко прибавить скорость. Он влегкую обставил любознательного третьего, на раз уделал четвертого и стал отвоевывать у фаворита миллиметр за миллиметром.
Прыткость номера третьего заразила Титкина, обиженного на превратность судьбы. Внутри у него сработал переключатель скорости: с прогулочного шага номер четыре перешел на деловую ходьбу – словно денди, боящийся опоздать на файв-о-клок.
Меньше всего шансов было теперь у Сычева, чьи усики шевелились далеко позади всей команды. Больше всего – по-прежнему у Никандрова. Он все равно мог бы пересечь заветную черту раньше любого из кандидатов, если бы не снижал темпа. Если бы… Но он вдруг замер, сделал круг на месте и с прежней скоростью двинулся обратно. Куда?! Куда пошел, дурашка? Матерь божья, да он забыл, где перед и где зад! Диагноз: приступ амнезии в ответственный момент. И у тараканов бывают стрессы. Прощай, золото.
Финишная лампочка вспыхнула, и в чемпионский отсек первым свалился сегодняшний победитель – наш засранец. Денди Титкин подтвердил свое второе место, упав следом. Сычеву досталась бронза, а Никандрову – ничего. Фаворит, застрявший на беговой дорожке, превратился в аутсайдера. Такова спортивная жизнь.
– Победителем соревнования объявляется Васютинский Валентин Александрович, – торжественно сказал я. – Он и получает призовое пиво.
Из бутылки с «будвайзером» я отлил немного в крышечку из-под майонеза и поставил перед засранцем, который моментально скакнул вглубь пива всеми лапками и усиками. Что с ними поделаешь – плебс. Охлос. Культура потребления на нуле.
Я уселся в кресло и занялся дыхательной гимнастикой: она всегда помогает мне перед Важным Звонком. Перво-наперво я собрал губы в трубочку и ме-е-едленно выпустил воздух из легких. Затем быстро вдохнул через нос. Третий шаг – резко выдохнуть воздух через рот, как можно ниже в диафрагме. Теперь мне остается задержать дыхание и втянуть живот, мысленно считая до десяти…
Готово. В голове значительно посветлело. Я вернул себе воздух и скорчил государственную рожу. После чего поднял трубку самого главного на столе телефонного аппарата – белого, с аляповатым золотым гербом на месте наборного диска. В нашем коридоре обычными вертушками АТС-1 и АТС-2 никого не сразишь, эка невидаль. Но только в кабинете Ивана Николаевича Щебнева подключена линия АТС-zero для прямой связи с президентом.
– Ваня, привет, – услышал я голос главы государства. – Вы там определились наконец по Прибайкальскому краю?
– Доброе утро, Павел Петрович. – С нашим президентом следует говорить без подобострастия, но и без фамильярности. Искусством золотой середины я овладел лучше многих. – Да, я потому вам и звоню. Кандидатура нового губернатора уже ясна. Никандров.
Еще до начала забега я твердо решил отдать должность аутсайдеру гонок. Фавориту хватит и пива. Чересчур прыткие нам не надобны.
– Никандров? – с удивлением переспросил президент. – Вы не ошиблись, Ваня? Мне-то он показался слегка заторможенным.
Глава государства обычно доверял моим советам. Просто в спорных случаях ему хотелось от меня еще и внятных аргументов. Это мы завсегда пожалуйста. Даже международную обстановку приплетем.
– Уверен на все сто, Павел Петрович, – ответил я, искоса поглядывая на номера первого. Таракан все ползал по дорожке то взад, то вперед, явно переживая острый кризис самооценки. – Я внимательно просмотрел его личное дело. Он человек ищущий, но не склонный к поспешным решениям. У них там в крае при губернаторе Назаренко такого нарубили с плеча, что щепки разгребать придется медленно и осторожно. Эта задача как раз для Никандрова. Тем более сейчас, когда у северных корейцев напряженка.
В трубке помолчали – секунду, другую, третью. Президент раздумывал над моими словами, и я его тактично не торопил.
– Ну хорошо, Ваня, – услышал я наконец. – Полагаюсь на ваш выбор. Кадровую ситуацию на местах вы знаете все-таки получше меня. Готовьте представление на Никандрова, я подпишу.
«Есть, господин президент!» – мысленно проговорил я, нахлобучивая белую трубку на двойную плешь золотого гербового орла. Еще одной головной болью меньше.
Счастье, что прежнюю канитель с выборами губернаторов мы заменили четкой системой назначений. Пусть себе демократы воют о произволе власти, плевать. Народовластие – игрушка не для России. Нашего чпокнутого богоносца к избирательным урнам надо подпускать как можно реже. В идеале – раз в десять лет. Чуть зазеваешься – и эти козлы тут же норовят выбрать какого-нибудь ваххабита, педераста или, прости господи, эстрадного певца.
Я сложил тараканов обратно в жестяную коробочку. По-хорошему надо бы выпустить их на волю – больше они мне не пригодятся. Метод проб и ошибок подвел меня к главному принципу в работе с регионами: широкая веерность подходов. Губернаторский корпус ни в коем случае нельзя формировать одинаковым способом. Хватит, я обжегся на том гнусном волнистом попугайчике. Казалось бы, выборщик взят от фонаря, подкуп исключен, процедура элементарна, сбоев быть не должно. И что в результате? Три раза подряд этот паршивец тянул карточки с именами и трижды вытягивал людей из команды бывшего московского мэра! Невезуха. Кому теперь докажешь, что это не хитрая акция Кремля, а происки безмозглой птицы?
Нет уж, никаких штампов, никакой предсказуемости. Теперь каждый раз меняем тактику. Я обеспечиваю процесс, а дальше за меня работает Провидение – или что там есть над нами. Все кандидаты, понятно, мной заранее просвечены с головы до пят, но итоговый выбор я от себя отвожу. Случись что не так, не желаю чувствовать себя дураком. Пусть дураком будет Провидение. В прошлый раз у меня окунь заглатывал одну наживку из четырех, в позапрошлый я запекал бумажки с номерами в китайские печенья, в будущем я хочу попробовать пасьянс или орлянку. Еще можно поэкспериментировать с календарем, с Розой ветров, с курсами валют…
Ласково застрекотал внутренний телефон. Это Софья Андреевна.
– Иван Николаевич, полдвенадцатого, – напомнила секретарша.
Черт, я совсем забыл про Погодина! Хочешь не хочешь, но работать мне придется именно с ним. Хотя я бы охотнее предпочел Тиме выводок тараканов. Ей-богу, даже мадагаскарских готов стерпеть.
Луковый суд (Яна)
Месть хозяину «Сулико» я готовила две недели и сложностей хотела избежать. Чем заковыристей конструкции, тем чаще ломаются. Ничего лишнего. Один точечный удар – чтоб долго не оправился.
Только не понимайте буквально слово «удар». У меня в мыслях не было физически бить мерзавца, не настолько я камикадзе. Правда, основы рукопашного боя я изучала в секции при юрфаке и даже с первого раза сдала зачет по болевым приемам великому Гальперину. Но оставим мордобой мужикам – не моя это стихия.
Массивного, словно мясницкая колода, господина Кочеткова на прием все равно не возьмешь. Поэтому сегодня мне понадобятся другие навыки.
Сдвинув дверь шкафа-купе, я оглядела его полки, где был заранее приготовлен весь теперешний инвентарь. На болванке из папье-маше ждал своего часа белокурый парик. Поодаль в особой кюветке плавали две голубые контактные линзы. Хорошо выглаженное бледно-розовое платье с форменной буковкой «С» где-то в районе пупка я еще с вечера упаковала в прозрачный полиэтиленовый пакет, который теперь лежал левее парика. Рядом, на отдельном металлическом подносике, были разложены перочинный ножик длиной в полпальца, таких же размеров бельгийский навесной замочек и крупная вареная луковица в пластиковом стаканчике – второе по значимости мое оружие на сегодня. Оружие номер один я не собиралась хранить в шкафу: оно, по моим расчетам, должно было явиться к месту назначения само и притом с пышным эскортом.
Надо, кстати, проверить, не напутала ли я в датах. Выйдет глупо, если эта мортира вовремя не бабахнет.
Я вернулась к себе в спальню, где на экране включенного ноутбука резвились виртуальные рыбки. Одним мановением «эскейпа» убрала аквариум с глаз долой и влезла в Интернет. Давным-давно в одной далекой галактике люди черпали информацию из газет. Потом радио и телеящик за каких-то полвека вытеснили с поля печатную прессу. А теперь уже всемирная Сеть сбросила с корабля современности и газеты, и радио, и телек, и даже говорливых бабулек у подъезда. Большая Доска Объявлений перевесила тысячу малых дацзыбао. Хотя некоторые мои земляки все еще слушают «Эхо столицы». В основном это тетки, по привычке влюбленные в директора «Эха» Волосевича.
Тэ-эк-с, поглядим. С тех пор как я вылезла из ванной, на сайт «Пестрой ленты» успели приехать еще воз и маленькая тележка свежих новостей. В Пхеньяне безрезультатно завершились переговоры генсека ООН Козицкого с Ким Чен Иром. Обе стороны с уважением выслушали друг друга и остались при своих мнениях насчет ядерной безопасности в регионе. Кима фиг переубедишь, кто бы сомневался… В Северном море ураган перевернул норвежский сейнер. На Эвересте лавиной отрезало двух наших альпинистов. Из зоопарка в Джексонвилле сбежал орангутанг и похитил фермершу семидесяти лет. Лучше поздно, чем никогда… Курс иены подрос на четыре пункта. Курс евро упал на один. Президент России принял в Кремле Карлоса Сантану и имел с ним продолжительную беседу… Дуэтом они пели там, что ли?.. ВЦИОМ зафиксировал снижение рейтинга партии «Почва». Знаменитый кинорежиссер Оболенцев приступил к съемкам блокбастера «Александр Невский – 2». Бородатая афроамериканка получила в США премию «Альтернативная Мисс Мира»… Не то, все не то, проматываем вниз, ближе к московской хронике… Сгорела скупка на Маросейке, в арт-галерее Мурата Сайдарова на Гоголевском открылась выставка зубных протезов, у вице-спикера Мосгордумы сперли барсетку… А-а, вот же оно, наконец: отмечает круглую дату бизнесмен и меценат, гендиректор преуспевающей российско-французской компании «Ле Гранж» Юрий Валентинович Грандов. По данным из осведомленных источников, меценат отпразднует юбилей в «Метрополисе» – в кругу друзей и близких. Скромно и со вкусом. Да-да-да. Вашим тонким вкусом, дорогой Юрий Валентинович, мы и зарядим главный калибр.
В новостной службе «Пестрой ленты» собрались толковые ребятки. Но пара нюансов остались за бортом. Всего пять лет назад бизнесмен, благотворитель, друг детей, гордость нации и прочее был известен в узких кругах как Гуля Останкинский. Среди столичных мордоворотов он славился разборчивостью в еде и буйным нравом. Надеюсь, за минувшую пятилетку он обоих качеств не растерял. Ужинать Гуля будет и впрямь в «Метрополисе», а вот праздничный обед ему подадут… угадайте, где? Именно!
Духан «Сулико», он же ресторан «Sulico International», располагался в цоколе старого четырехэтажного здания на углу Большой Якиманки и Хвостова переулка, примерно в квартале от французского посольства и метрах в десяти от самого, наверное, популярного дома на здешнем перекрестке – салона связи. Во всяком случае, из тех, кто одновременно со мной вышел со станции «Октябрьская» и свернул направо, более трети граждан четко двинулись к желтому дому с синей вывеской. Остальные миновали перекресток и устремились дальше. Духан господина Кочеткова, несмотря на яркие двери в стиле Пиросмани и вкусно расписанный фасад, не заинтересовал никого, кроме меня.
Вот что значит безмозглая ценовая политика, мысленно отметила я. Говорила же я ему! Когда хочешь накрутить двести процентов прибыли вместо нормальных двадцати, обычно имеешь кукиш с маслом. Потомственный ресторатор Тенгиз Авалиани, прежний хозяин заведения, держал с полдюжины фирменных блюд для любителей шикануть, однако остальное меню было демократичным. Рядовой житель столицы мог забежать сюда пообедать, не рискуя оставить ползарплаты. Каких-то десять месяцев назад большая двухсотграммовая порция лобио с кинзой и взбитыми яйцами – еще по рецепту дедушки Тенгиза – стоила в «Сулико» четыре евро, а теперь уже сорок. Кавказцы – народ широкий и не мелочный. Но процент клинических идиотов, готовых переплачивать вдесятеро, среди них такой же, как и в среднем по Москве.
Пока господин Кочетков ухитряется выживать по инерции, за счет былой славы «Сулико» или вип-персон, вроде нынешнего юбиляра. Но даже этот сегмент рынка я постараюсь сегодня отсечь ему надолго.
Помахивая сумочкой, я лениво профланировала мимо дверного Пиросмани и метров через пять по-воровски шмыгнула в узенькую арку между домами. Идти напролом через центральный вход было опрометчиво. Да и неудобно путаться под ногами гостей: судя по порыву ветра и визгу тормозов у меня за спиной, к главному подъезду только что подкатил кортеж мецената Грандова. Три тяжелых лимузина, никак не меньше. Если Гуля постоянен в своих слабостях, то это пятиметровые «даймлеры» цвета спелых баклажанов. Но пусть будут хоть «запорожцы» цвета недоваренной овсянки – не в машинах суть. Важно, что мы с клиентом прибыли ноздря в ноздрю. На церемонию приветствия и на процедуру рассаживания дадим минут семь. Значит, у меня есть около пяти.
Половину внутреннего дворика занимали высокие металлические контейнеры для мусора. При Авалиани их было два, новый хозяин приказал добавить еще полдесятка – чтобы пореже вывозить отходы и, стало быть, поменьше тратиться. А когда я напомнила ему про запах, то услышала в ответ: до ресторанного зала вонь не дойдет, а персонал перетопчется. Кому не нравится, может валить отсюда.
Что ж, это свинство сейчас мне на руку. За баррикадой из контейнеров можно незаметно переодеться. Сорок пять секунд – и я уже не Яна Штейн, но безымянная работница духана «Сулико» в форменном платье. Голубоглазой и светловолосой я, кстати, сделалась еще дома. Господин Кочетков брал официанток только с таким экстерьером, считая, что они понравятся южным гостям. А поскольку текучесть кадров стала высокой, хозяин вскоре перестал различать девушек. Щипать их за попки он мог не глядя…
Так, теперь мне нужно попасть внутрь. Закрыто? Чепуха. За месяц, пока я консультировала «Сулико», я излазила тут все вдоль и поперек. В отчете, кроме ЦУ по поводу меню и разброса цен, я еще высказала пару мыслей об эргономике рабочих мест, планировке внутренних помещений и системе безопасности. К примеру, посоветовала укрепить служебную дверь и врезать нормальный замок: этот можно вскрыть простым сувенирным ножиком-брелоком ценой в двадцать рублей пятьдесят копеек. Таким, как сейчас у меня в руке. Жмот проигнорировал мой совет? Сам виноват.
Всего через минуту я очутилась в знакомом коридоре, темноватом и тесноватом – два человека средней комплекции еле-еле разойдутся впритирку. Слева у нас жар кухни, справа шумок банкетного зала, посередине чуланчик, который не запирался раньше и не запирается поныне. Внутри там, конечно, рай для старьевщика: ржавые скребки, гнутые ломы, пыльные мешки. Кресло о трех ногах, вместо четвертой – покрытая плесенью стопа «Огоньков» и обернутая в желтую засаленную газету пухлая книга (видимо, это «Маркс и Энгельс о вкусной и здоровой пище», прижизненное издание с картинками). На стене керосиновая лампа в седой паутине, на полу гора железных тарелок – дивизию хватит вооружить. Ай-яй-яй! Авалиани бы меня послушался. Я ведь рекомендовала совсем простые вещи. Никому не нужный чулан ликвидировать, добавить везде светильников или, того лучше, сам коридор прорубить пошире. Иначе когда-нибудь выйдет так, что официантка с заказом, пробираясь из кухни в зал, случайно оступится, случайно наткнется лбом на стену, случайно не удержит подноса…
– Ой! – пискнула незнакомая официантка, которая вышла из кухни, запнулась о мою выставленную ногу и въехала лбом в стену.
Фирменный заказ для Юрия Валентиновича Грандова, жаренный на углях кебаб из говядины с сочными луковыми кольцами по краям блюда, мог оказаться на полу. Но разве блондинка оставит в беде другую блондинку? Никогда. Я великодушно, чисто по-сестрински, перехватила поднос одной рукой. А неуклюжей товарке задала новое направление: легким пинком колена пониже спины. Шахматист назвал бы это рокировкой, поэт Пушкин – переменой мест. Был чулан нежилым помещением, стал жилым. И чтоб не обезлюдел снова, я свободной рукой приладила навесной замочек. Извини, милая.
Теперь надо произвести кое-какую замену на тарелке с кебабом для Гули. Это не по правилам гастрономии, но последние шесть недель правила тут вообще не котируются. Горячее мясное подавать сразу, без увертюры из холодных закусок, – надо ведь додуматься до такой ереси! Из двадцати пяти моих рекомендаций хозяин «Сулико» исполнил пять, а не заплатил ни за одну. Да еще имел наглость объявить во всеуслышание, будто на всякую ученую хрень тратиться не намерен и слухи о моих талантах сильно преувеличены. Сукины дети вроде господина Кочеткова ужасно не любят, когда их считают банальными скрягами. Под свое крохоборство эти норовят подвести базу. Они, понимаешь, не кидают, о нет, они воспитывают, они на-ка-зы-ва-ют рублем! Ну ладно, соблюдем баланс. Раз наказание уже состоялось, у меня есть право на небольшое преступление.
Я вступила в банкетный зал, держа поднос перед собой. По сравнению с коридором здесь было очень светло, благо дневное солнце не требовало капвложений и не стоило ни копейки из кассы. Кремовые шторы на окнах хоть и приглушали лучи, но пропускали их в достатке. Главный стол в виде буквы «П» сверкал бокалами, притягивал хирургической белизной скатерти и салфеток, серебрился шампанскими ведерками. Голоса гостей, шарканье их подошв, шорох освобождаемых галстуков, звяканье наполняемых рюмок – все это сливалось в тихое монотонное «ж-ж-ж-ж-ж». Оркестрик в дальнем углу наигрывал «Сулико» в четверть силы, не стараясь быть услышанным. Хозяин, и тут верный себе, нанял самых дешевых лабухов, каких мог отыскать в Москве. Рассудил, что за музыкой люди ходят в филармонию, а не в духан.
Тонкий гурман Гуля Останкинский, цветом и шириной лица похожий на индейского вождя, занимал один всю короткую перекладину буквы «П». Многочисленную свиту, семью и охрану рассадили ошую и одесную благодетеля. Господин Кочетков, несмотря на комплекцию, мотыльком порхал вокруг дорогого гостя – сам был и метрдотелем, и сомелье, и тамадой, и на голове бы постоял, кабы умел. Заприметив меня в дверях, он сделал нетерпеливый жест рукой: мол, давай-давай, неси no-быстрому царь трапезничать желает.
Я ничуть не боялась, что буду узнана. Парик и контактные линзы, конечно, меняют внешность, но главной моей шапкой-невидимкой стал благоухающий кебаб. Он притягивал. Он фокусировал внимание. Он был героем дня. Официанток принято замечать не до, а после обеда. Однако я не собиралась задерживаться здесь так долго.
Едва блюдо с едой достигло стола, как юбиляр подхватил, не мешкая, деревянный шампур, вгрызся в мясо. Прожевал, довольно заворчал, близоруко поддел вилкой луковое колечко, сунул в рот и…
Вот она, кульминация. Скоро грянет развязка. Пей вино, Гертруда.
Я тихонько отступила поближе к дверям. Всегда хочется и спектакль досмотреть, и за шубой в гардероб не стоять. Вряд ли сегодня за мной отрядят погоню: хозяину и гостю надолго хватит друг друга. Но лучше улизнуть при первых аплодисментах.
По красному индейскому лицу Юрия Валентиновича Грандова за каких-то три секунды пронесся целый алфавит разнообразных эмоций. «А» – антипатия, «Б» – беспокойство, «В» – волнение, «Г» – гадливость, и так далее по списку, вплоть до финальной буквы «Я» в квадрате – ярчайшей ярости.
– Ты типа чего?! – рявкнул меценат и благотворитель, сплевывая на стол. – Ты, мудак, типа издеваться меня сюда позвал?!
В зале повисло гробовое молчание. Сразу стало слышно, как оркестрик в углу вместо фирменной мелодии лениво наигрывает битловский «Хей, Джуд» и при этом немилосердно фальшивит.
Ничего не понимающий господин Кочетков тревожно забегал глазами в разные стороны, еще воображая, что утробный рык гостя относится вовсе не к нему, а к иному-любому-другому мудаку, посмевшему нарушить торжество. Я дождалась, пока взгляд хозяина доберется до моей персоны, и немедля отправила ему в ответ сладкий воздушный поцелуй. А чтоб он не усомнился, кому именно обязан, я чуть подвинула на затылок свой блондинистый парик. Яна Штейн – дама пик. Ее масть черна, ее месть неотвратима.
В вытаращенных глазах господина Кочеткова вспыхнула искра осознанья и просветленья, но поздно, поезд ту-ту-у-у: Гуля закончил словесную артподготовку и перешел к активным действиям, схватив хозяина за грудки. Тот – сказалась многолетняя привычка – на автомате ответил тем же; спустя лишь мгновение оба матерых человечища, одинаково сопя и взрыкивая, вошли в тесный клинч.
Поперечный стол накренился, хрустя. Белая скатерть поехала влево, шампанские ведерки опрокинулись и покатились, тарелки и бокалы загремели вниз. Дамы разом подскочили и с готовностью завизжали, отчего происходящее сразу стало до неприличия походить на групповое изнасилование в портовом борделе: сама я такого не видела, бог миловал, но представить могу. Свита с охраной, разбрасывая стулья, кинулась на выручку своему шефу, а трое плечистых вышибал рванули на защиту своего. Гром пушек. Топот. Ржанье. Хлоп. Людская молвь и конский топ – почти все, как у классика, за исключением пушек. До них пока дело не дошло.
Теперь можно и уходить. Той же дорогой, по пути открыв чулан – свободна, товарка, и лучше тебе здесь не засиживаться.
Забыла рассказать, из-за чего сыр-бор. Когда долго крутишься в таком бизнесе, мелкие тайны столичных едоков рано или поздно перестают быть тайнами. Скелеты в кухонном шкафу у каждого свои.
Слабое место Юрия Валентиновича Грандова я вызнала без труда. У нас редко встретишь любителя вареного лука, но, пожалуй, только Гуля Останкинский ненавидел его истово, самозабвенно, словно кастрат порнуху. Тут было что-то личное, страстное, фрейдистское: быть может, его этой дрянью перекормили через край на зоне, а может, злая мамаша пичкала в детстве. С юридической точки зрения, мое сегодняшнее преступление даже на хулиганство не тянуло. Так, шалость: я заменила на тарелке свежие луковые кольца вареными. Все остальное свершилось само собой.
Кстати, меня не мучила совесть оттого, что я подпортила юбилей меценату и бизнесмену. Поделом ему. Лет шесть назад мой бывший однокурсник Степа Назарцев, следователь облпрокуратуры и отец двух дочек, был избит железной трубой и провалялся в илизаровских аппаратах все лето и половину осени. Каждый знал, что Назарцева заказал Гуля Останкинский, а вот фактов не было, и дело сначала провисло, а потом прокисло и было закрыто по сроку давности. Пусть теперь Гуле аукнется та подлянка. Я не влезаю в чужие разборки, но когда можно одним выстрелом уделать двух зайцев, то не отказываюсь. Сегодня помогу я, завтра мне.
С обратным превращением блондинки-официантки в Яну я не стала тянуть до дома, вернув свой привычный облик уже на Шаболовке. А если быть точной – в маленькой подсобке семейной кондитерской Черкашиных. И у меня в Москве есть пара мест, где я помогаю бескорыстно. Секрета я из этого не делаю: мое имя – тоже брэнд и охранная грамота заодно. Правда, в отличие от патентованного мецената месье Грандова, я не треплюсь о заслугах на весь свет.
Антонина и Юрий Черкашины знакомы мне давно. В прежние времена оба супруга-кондитера еще кое-как видели, потом началось ухудшение. Когда же у них на двоих осталось пятнадцать процентов зрения, я пресекла любые попытки Антонины мне заплатить. Тем более, идея наша была проста. Большинству граждан, жующих в такт, хватает стандартного десерта – но лишь до тех пор, пока им не встретится что-то особенное. Супруги Черкашины, кулинарные таланты, вслепую могут воплотить в жизнь любые редкие рецепты. Их-то порой и удается раздобывать мне, Яне Ефимовне Штейн…
– Вы – Яна Штейн?
Прямой вопрос застал меня врасплох, едва я вышла из кондитерской.
Возле дверей, жуя черкашинское пирожное, околачивался дылда в черной блестящей кожаной куртке. Белобрысый, с правильным жестким лицом, с хорошо выбритым квадратным подбородком и стальными глазами. Словом, типичный племенной немецко-фашистский юберменш, нордическая бестия и надежда рейха.
– Вы – Яна Штейн? – мрачно повторил дылда. – Это так?
Ну вот, с тоскою подумала я, прижимаясь к стене. Допрыгалась ты, Яночка, доигралась. Злопамятный Ленц все же прислал по твою душу киллера-арийца. А у тебя из оружия – одна губная помада!
Смерть фаворита (Иван)
– Смотрите, я принес! – гордо сказал Тима Погодин и первым делом возложил мне на стол белую канцелярскую папку с траурными черными завязками. – Клянусь вам, такой убойный компромат закопает этого червя на три метра вглубь.
– Червя? – не врубился я. В мозгах у меня еще по инерции копошились тараканы, переползая туда-сюда. – Ты о чем, Тима?
От трибуна Погодина я ждал сегодня сметы массовых мероприятий его однопартийцев на ближайший месяц. Команды закапывать кого бы то ни было я определенно ему не давал. И вообще я сомневаюсь, что лидер партии «Почва» за последние десять лет хотя бы раз работал лопатой. Думаю, инструмента тяжелей столовой ложки он давно и в руках-то не держал. Какие уж там «три метра»!
– Червя, – подтвердил мне трибун, устраиваясь в кресле. – Земляного и склизкого. Да вы почитайте, Иван Николаевич, почитайте. Там коротенько, одни тезисы. Давно я его так не прикладывал! – Тима с гордостью похлопал себя по арбузному брюху, начинавшемуся у него где-то на уровне диафрагмы.
Лет за пять или десять до моего рождения в стране СССР был снят роскошный батальный сериал «Освобождение» – про Великую Отечественную. Впервые я увидел это кино, когда учился в школе, а пересмотрел в новейшие времена. Под другим углом зрения, профессиональным. Раньше, пацаном, я балдел от танковых боев наших «тридцатьчетверок» с вражескими «тиграми». Теперь же меня куда сильнее цеплял клевый фэйс-марк капитана Цветаева, главного их героя: волосики редкие, губы тонкие, щеки впалые, кожа прозрачная и череп просвечивает. Вот, сказал я себе, идеальный экземпляр, модель хай-класса. Истинный слуга народа в России должен быть похож на этого актера, Олялина. Чтобы всяк захудалый бюджетник из города Кисловрищенска с налета опознал в нем социально близкого – бедного, костлявого, несломленного и, ясен перец, своего в доску, на сто процентов.
Эх, кабы у проекта «Погодин» была хоть треть, хоть четверть дивной олялинской фактуры! Я за месяц слепил бы из Тимы первостатейного вождя окаянных масс – Мандела и Валенса отдохнут. Но к сытой роже Погодина харизму народного заступника даже на аркане не подтащишь. Невозможно убедить Шервудский лес, что у Робин Гуда есть второе имя Бобин и фамилия Барабек. И что ему положено быть толстым и прожорливым. Больше всего Тима смахивает на отъевшегося хомяка. Примерно такой же, только размерами помельче, был у меня в детстве. Везде пачкал, шуршал по углам и что-то упорно жевал двадцать четыре часа в сутки.
Хомяку, правда, хватало рыжей шерстки, а Погодин носит сине-зеленый костюм английского сукна, красный шелковый галстук в горох, золотые часы от Картье и мобилу с платиновой панелью. Вдобавок он вечно хвастается, что в своей Дипакадемии овладел, кроме обязательного английского, еще двумя языками: французским и испанским. Может, не врет, подлец, но толку-то! Знание языков вероятного противника нашему кандидату-патриоту сейчас гораздо полезней не светить. Все, что Тиме необходимо, – это бюрократический новояз на базе русского и, разумеется, матерный без словаря. А с иностранными репортерами, если приспичит, можно объясниться на международном языке жестов.
– И кого ты, Тима, прикладываешь? Неужто опять Чванова? Партию «Почва» восемь месяцев назад сколотили два думских
патриота, Погодин с Чвановым. Грызться обе половинки начали почти сразу, а через три месяца окончательно переругались, расплевались, разделились, и Тима – как более хитрожопый – кинулся доказывать в суде, что первый слог дороже второго. А значит, вывеска «Почвы» целиком принадлежит ему. Поскольку суд у нас в России аб-со-лют-но независим, я не стал досаждать третьей власти глупыми звонками по «вертушке». У граждан судей давно уже развился дар мистического свойства – без напоминаний свыше улавливать в воздухе верные флюиды. Пальму первенства люди в мантиях отдали, натурально, Погодину вместе с кадкой. На месте Тимы другой бы расслабился, но нашему стратегу хренову не терпелось додавить вчерашнего соратника.
Я лениво развязал черные шнурки на папке. Извлек оттуда листок компьютерной распечатки и, ткнув пальцем наугад, зачел вслух из середины фразы длиной в абзац: «…алкоголик, хронический самозванец и псевдодоктор псевдофилософских наук небезызвестный Чванов Константин Васильевич, живущий вне брака, согласно оперативным данным, с шестнадцатилетней школьницей…»
– По паспорту ей восемнадцать, но у меня есть достоверные сведения, что метрика подделана, – доложил Тима. Его распирало самодовольство. Из простого хомяка он все больше превращался в хомяка-Годзиллу съевшего глобус. Оба его защечных мешка были уже под завязку набиты Северной и Южной Америками. – Подсудное дело, Иван Николаевич. Он ей выписал удостоверение помощника депутата и платит зарплату. Выходит, это совращение при исполнении за народный счет. Мы уже подключили спецтехнику, провели спецмониторинг, разработали определенные спецмеры…
К приставке «спец» Погодин испытывал какую-то неизъяснимую тягу. Когда в спецбуфете Госдумы он кушал спецсардельки, сваренные по спецзаказу, то, наверное, сдабривал их спецспециями.
– Тима, сволочь противная, – вздохнул я, – ты сам-то на что казенные бабки выбрасываешь? Я тебе велел частным сыском заниматься? Тебе было велено рейтинг партии поднимать. Сколько еще ты будешь воевать с Костей? Плюнь. Забудь. Он на свою часть названия больше не претендует, ну и не трожь его, Христа ради.
– Он затаился, – тревожно сообщил мне Погодин. – Я его в лифте, в Госдуме, встретил и по глазам понял: он в Страсбург телегу готовит. Надо нанести ему контрудар, пока не поздно. Вы сами сколько раз говорили насчет морального облика на рабочем месте. Если мы докажем всей Европе, что он педофил, ему крышка.
Крупный живот не мешал Погодину оставаться мелкотравчатым субъектом. Политическая борьба для него была склокой на общей кухне, только увеличенной в тысячу раз и проплаченной из чужого кармана. Две недели назад хомяк не поленился обвесить пол-Москвы билбордами, на которых мерзкий мужичонка с лицом Чванова нагло заплевывал асфальт шелухой от семечек. Теперь, похоже, лидер «Почвы» решил слепить из экс-партнера извращенца… Какое бы дело найти хомяку, чтобы отвлечь от этой галиматьи?
– Тима, – сказал я ему почти ласково, – пойми же, голубчик, что ты у нас лидер не какой-то вшивой демшизы, а настоящей патриотической партии, суровой и неподкупной. Ты – лицо униженных и оскорбленных, ты – надежда нации, ты – будущий выбор России. Ты – оппозиция компрадорскому режиму, в конце концов. Страсбург? На хрен тебе сдался Страсбург! Тебе на всю Европу насрать с высокой колокольни. Однажды Европа сама к тебе придет, да еще в ножки поклонится.
– Думаете, придет? – Погодин молодцевато выпятил пузо. Щеки у лица униженных и оскорбленных сделались еще шире.
Толстомордость Тимы вынудила меня убить в зародыше отличную идею смены вывески его партии. Невнятную рыхлую «Почву», из-за которой столько дурацкой возни и грызни, я бы чисто по-ленински отдал на фиг крестьянам, а для Погодина учредил бы партию с пассионарным названием «Ну, погоди!» – эдакий мощный гибрид из народности в стиле «Форца, Италия!», упертости в духе галльского «Нацфронта» и нашей ностальгии по совковым архетипам из любимых мультиков… Увы, в формат историй про волка и зайца образ жирного хомяка никак не вписывался. Третий лишний.
– Приползет Европа на полусогнутых, – заверил я Тиму. – За нефтью и за газом – непременно. Все их капризы кончаются ровно там, где начинается труба. Ты же в юности учил философию, должен помнить: базис – главное, сантименты – потом. Запад, как кошка, привыкает не к человеку, а к месту. Сталина терпели, с Брежневым целовались. Когда станешь президентом ты, и ты будешь хорош.
Услышав последнюю фразу, наш хомяк разулыбался и всколыхнул телеса. В нем – несмотря на английский костюм, два высших образования и три иностранных языка – необъяснимо сочетались хитрость с наивностью. Тима был уверен, что стал игроком первого состава. Он не сомневался, что тип, ему подобный, в тайном кремлевском раскладе может быть главным кандидатом на выборах. Не будь у него такой убежденности, я сразу бы выкинул проект на помойку. Актеришек для вторых ролей подобрать нетрудно, желающих вагон. Однако в нашем деле важен этот самый реализм.
Тем временем довольная гримаса на хомячьем лице уступила место сперва задумчивости, потом беспокойству.
– Иван Николаевич, – Погодин заерзал в кресле, – а мы сегодня какая оппозиция режиму, уже непримиримая или еще конструктивная?
Тима не хуже меня знал, что у активных борцов харизма отрастает быстрее. Время от времени мы устраивали «Почве» небольшие показательные репрессии, снимая с выборов пару-тройку партийных кандидатов. В ответ Погодин исполнял перед телекамерами народные песни о разногласиях с Кремлем. Текстовки собственноручно писал лидер «Почвы», но редактировал их я, вставляя выражения посильнее. Самому Тиме до чертиков не хотелось объявлять режиму джихад, убредать из теплой обжитой Госдумы со спецбуфетом в ближайшие леса и оттуда подстраивать всякие патриотические каверзы раменскому тушинскому, химкинскому и прочим шерифам. Кроме того, Тима обожал себя в телеящике. А попробуйте-ка разок провести ток-шоу в сырой землянке или шалаше.
– Непримиримым ты станешь за две недели до выборов, – успокоил я Погодина. – Раньше не надо. Пока у тебя статус бельма на глазу у власти, месяца через три дорастешь до язвы, ближе к красной дате начнешь помаленьку превращаться в опухоль.
– А в опухоль доброкачественную или злока… – взялся было уточнять Тима, но тут застрекотал аппарат внутренней связи, и я кратким жестом повелел хомяку заткнуться.
– Что-то срочное, Софья Андреевна? – спросил я в трубку. Когда я принимаю посетителя – даже такого, как Погодин, —
Худякова тактично старается не тревожить меня по ерунде.
– Серебряный на второй линии, – доложила секретарша.
– Ну и..? – поторопил я ее.
Софья Андреевна, добрая душа, все никак не могла привыкнуть, что Серебряный больше мне не начальник. И вообще он, грубо говоря, теперь никто. Просто пенсионер федерального значения с десятком льгот сверх нормы. Спецльгот, как выразился бы Тима.
– Во-первых, говорит, что опять приболел, – стала дотошно перечислять Худякова, – и у него опять сердце. Во-вторых, он хотел бы, Иван Николаевич, с вами срочно обсудить какое-то дело. Он не уточнил мне, какое конкретно. Сказал только, что важное.
Еще год назад у Серебряного никакого сердца не было в помине. Но с тех пор, как он ушел на покой и перешел с коньяка на водку, он тут же сделался больным-пребольным и стал периодически названивать мне на рабочий номер в служебное время. И всякий раз по важнейшему вопросу всемирного масштаба. Да, конечно же, я помню, Виктор Львович, сколько вы для меня сделали и как вы меня двигали, я это о-о-очень ценю. Я благодарен вам как наставнику, учителю, второму папе и прочее, прочее, пятое-десятое-сотое… Ну сколько же можно меня доставать, старый ты мудак?! Все слова я тебе сказал. Все подарки сделал. У тебя столько теперь замечательных вещей: уйма времени, дача, домашние тапочки, книги, аквариум. А как помрешь, выделим тебе персональную грядку на Новодевичьем. Зачем тебе еще Ваня Щебнев, а, старик? Зачем?
– Хорошо, – буркнул я, – скажите, я ему перезвоню, когда освобожусь. А вы пока отправьте к нему кого-то из кардиологов ЦКБ, и лучше бы – самого Дамаева. Если Рашид Харисович на операции, пусть съездит сразу как закончит. А если в карты засел играть, пускай прервется. Преферанс для мусульманина – дело святое, понимаю, но упросите его от моего имени…
Разговаривая с секретаршей, я отвлекся от Тимы, на минутку утратил бдительность. И зря. Вместо того чтобы сидеть смирно, держать ручонки на коленках и есть глазами начальство, Погодин проявил активность. Когда я спохватился, лидер партии «Почва» уже что-то смахивал брезгливо с пухлой ладони на пол… Неужто он осмелился на эгао? Ах негодяй! Ну что за хомяк проклятый!
Выскочив из-за стола, я обнаружил на ковре рядом с гостевым креслом маленький черный труп.
– Обнаглели совсем, – пожаловался Тима, вытирая указательный палец о красную бархатную обивку. – Тараканов на Руси развелось—ужас сколько. Даже до Кремля, смотрите, один добрался. И ведь не испугался меня, скот такой, напролом попер!
Я поднял мертвеца за лапку, внимательно его рассмотрел. Так и есть. Тараканий спорт понес невосполнимую утрату. Бедный Васютинский пал смертью храбрых. Каким-то образом фаворит сегодняшних гонок смог выбраться из жестянки, покинул запертый ящик стола, отправился в романтическое путешествие по кабинету—и каков финал? Нелепая смерть от пальца жирного Тимы.
Не то что я по-идиотски сентиментален и жизнь отдельно взятого таракана мне хоть сколько-нибудь дорога. Взбесило меня иное: бесстыдное покушение постороннего говнюка на мои властные полномочия. Тима, этот крохотный прыщ на бескрайней жопе Мироздания, похоже, возомнил себя наместником бога. Нет уж, дудки. Кому жить и кому умирать, в этом кабинете решаю я. Я!
Вождь партии «Почва» не раз видел меня сердитым. Но таким сердитым, подозреваю, – еще ни разу. Он поспешно открыл рот, желая оправдаться и, наверное, переложить вину за гибель таракана на своего вечного врага Чванова.
Однако я не дал Тиме даже пискнуть. Я сразу затолкал ему в рот труп Васютинского.
– Ешь! – с ненавистью проговорил я, сжимая ладонью его хомячьи щеки. – Убил дичь? Так жуй ее! И жуй хорошенько. Это последняя, имей в виду твоя жратва оч-чень надолго. Будешь патриотом теперь не на словах, а на деле. Митинги ваши мне осточертели. С этой минуты весь политсовет твоей партии, начиная с тебя лично, объявляет го-ло-до-вку в защиту прав русского меньшинства в… где вы еще не отметились?., допустим, в Тибете. Ты понял, гад?
– Шажве ф Шижете шешь шужжие? – жалобно спросил у меня из-под ладони Тима. Думаю, это означало: «Разве в Тибете есть русские?»
Не выпуская из руки погодинских щек, я другой рукой дотянулся до клавиши громкой связи:
– Софья Андреевна, срочно проверьте, есть ли русские в Тибете.
Через полминуты голос секретарши из селектора подтвердил мне:
– Точно есть двое, Иван Николаевич. Наши альпинисты Шалин и Болтаев, их как раз сегодня лавиной отрезало от базового лагеря. Утром в новостях передавали три раза.
– Усек? – спросил я у Погодина. – Будете голодать до тех пор, пока эти двое придурков не спустятся с горы. А если они, не дай бог, возвратятся раньше, чем через неделю, то вы без перерыва продолжите голодать – в защиту снежного человека.
И глядя на увядшую от горя морду хомяка, я злорадно добавил:
– Про кремлевскую диету слышал? Считай, ты уже на ней сидишь.
Киллер за спиной (Яна)
Голову втянуть в плечи, глаза зажмурить, уши заткнуть, дыхание задержать и быстро-быстро молиться про себя – вот, пожалуй, наиболее дурацкий способ встречать врага. Есть вариант получше: по примеру героических предков, защищавших от римлян Масаду можно рвануться в атаку на неприятеля и напоследок вцепиться ему пальцами в горло, а зубами в ухо. Короче, доставить ему своей смертью множество мелких моральных неудобств…
Но я выбрала третий путь, самый простой: швырнула в арийский лоб золоченый цилиндрик губной помады и со всех сил драпанула от белокурой бестии вдоль по Шаболовке – благо на мне сейчас были легкие кроссовки-скороходы, а не увесистые танки-сабо или, хуже того, лодочки на шпильке, сломавшие немало женских судеб и ног.
Только не думайте, что я понеслась вперед подобно стремительной лани. Ну да, разбежалась одна такая в обеденное время! Шаболовка, еще недавно скромная и домашняя, за последний год обнаглела и одичала. Уличный фаст-фуд, кажется, решил собрать тут всю возможную дань с желающих иметь гастрит за свои деньги. Гнусные закусочные-заливочные выстроились вдоль трамвайной линии и вели себя, словно заправские рэкетиры. А где толпа густеет, там скорость падает. Любая попытка к бегству становится пыткой.
Человека Спешащего выручают лишь маневренность и острый глаз. Здесь можно только плыть, выискивая глазами просветы в уличном потоке, работая ногами и загребая руками. Иных рецептов нет.
Где-то у меня за спиной мой киллер так же, как и я, старательно плыл и загребал. У меня, правда, была фора. Маленькая. Чистых секунд тридцать – их мне подарила прицельно брошенная помада. Еще секунд десять условно добавим за знание уличной географии.
«Янка, гоу хоум!» – мысленно подбадривала я себя, любимую. Важно было не попасть на стремнину потока, который мог унести вперед и бросить в объятья гамбургеров. Но нельзя было и позволять течению притиснуть тебя к стенам, где скорость падала до нуля, а ты рисковала въехать носом в какую-нибудь шаурму вида ужасного. О запахе ее – умоляю, ни слова! Понюхать и умереть.
Я продирала себя сквозь жующую толпу и сердито думала про то, как России опять не повезло с общепитом. Вместо жизни-зебры нам достался мутант с черными полосками сплошняком. Сперва красные комиссары лет семьдесят отбивали у народа вкус, терзая граждан то минтаем, то макаронами по-флотски. Затем уже капиталисты с кетчупом в жилах пошли склонять нас к побитью рекордов по скоростной еде. Столичный фаст-фуд доказал как дважды два: поле битвы дьявола с богом – вовсе не сердца людей, а их желудки. Бог изобрел бифштекс, жареную картошку и чай с лимоном. Дьявол – хот-доги, чипсы и колу. Компромисс исключен.
Обернувшись на ходу я заметила, что киллер ничуть не отстал и упорно движется в моем фарватере. Наверное, Кеша дал ему за меня неплохой аванс. Хотелось бы знать, сколько я стою. Наверняка это больше тех жалких сотен, не отданных мне Кешей за консультацию. Две трети хваленой мужской логики вообще замешано на упрямстве. Шалун уж приморозил пальчик? Назло бабушке отморозим и уши!
Ленц мог бы, кстати, прилично сэкономить, догадайся он войти в договорные отношения с Липатовым и Кочетковым. Вышла бы складчина. Общак, а по-нынешнему фонд – борьбы с Яной Е. Штейн.
Интересно, можно ли оформить такой Фонд через Регистрационную палату? Ох, Янка, ты опять гонишь. Не зевай, шевели ногами.
Как и пять, и десять метров тому назад, уличные вывески на моем пути приговаривали человеческий голод к дешевым и мучительным видам казни. Еда-гаррота. Еда-аутодафе. Еда-гильотина. Уважаемых москвичей и гостей столицы звали сокращать церемонии и изживать канитель. Не вкушать, но жрать. Не наслаждаться процессом, но хавать на ходу, дыша горчицей с перцем, утираясь галстуком.
«Горячие куры гриль». Мрак. «Сосиски в тесте». Жуть. «Пончики». Кр-р-расота. «Пирожки с яйцом». Хамите, парниша? «Сэндвичи от Свиридова». Хо-хо. «Гробы в сметане навынос»… О господи! Нет, померещилось – это «Грибы в сметане навынос». Уж наверняка не трюфели, а мокрые липкие шампиньоны. Не выношу.
Я снова вывернула шею: не отстает, ариец. Расстояние между нами покуда не сократилось, однако и не наросло. Хорошо еще, законы физики сегодня за меня: у того, кто размером больше, площадь сопротивления среде тоже гораздо больше. Он сильнее, зато я компактнее. Толпу раздвигать сложнее ему, чем Яночке Штейн, юркой как ящерка. Мне бы сейчас не терять темпа хоть минуту-другую, а там уж я сумею оторваться – есть одна идея.
Среди дрянных обжорок и забегаловок изредка попадались приличные заведения – жаль, отличить их от барахла навскидку могли только профи. Те же «Черкашинские пирожные», например, держались на достойном уровне. Или вон эти «100 мясных салатов», справа по моему курсу, пока не исхалтурились, работают без тухляка.
И еще на Шаболовке, чуть не доходя Конного переулка, пару лет назад открылся «Блиндаж» – полуподвальчик афганского ветерана Лени Бессараба. Дядя Леня остался без ноги, но с руками и с чувством юмора. В госпитале, под общим наркозом, к Бессарабу – так он рассказывал сам – пришло яркое видение: стоит дерево в центре Кабула, и на ветках вместо листьев, вообразите, блины!
Сперва, еще до перестройки, дядя Леня не мог истолковать свой сон. Затем въехал в тайный шифр видения, но не мог найти денег на мечту. Лишь недавно желания ветерана объединились с его возможностями. Блинное дерево из афганского сна перекочевало на вывеску; в самом же полуподвальчике клиент имел право выбрать любую из полусотни начинок. Здесь было все – от классических блинчиков с мясом до жареных во фритюре бурреков с тертым сыром. По заказу дяди Лени я высчитала оптимальный баланс цены и качества для средней порции его блинов с икрой. Конечный результат обязан был стоить не дороже пиццы, а содержимое – сохранить вкус икры. И он был, этот вкус, можете мне поверить…
А вот и сам «Блиндаж», ура! Прямо по курсу, на уровне моих глаз, ко мне со скоростью Яны приближалась знакомая вывеска: дерево, под ним мужчина и женщина, оба в пятнистой армейской форме, кушают сорванные блины. Среди ветвей затаился третий персонаж – камуфляжный змей. Тоже ест. Райское, блин, наслаждение.
Как там мой киллер? Я косо глянула через плечо. Нет, не отстает, зверюга заводной. Ну давай, Янка, проталкивайся, отвоюй еще хоть пару секунд. Надолго укрыться в «Блиндаже» не получится, да и не надо: погоня все-таки не артобстрел. Мне бы только проскочить сквозь подсобку, вынырнуть в Конном переулке, оттуда – через дорогу наискосок. А там и фаст-фуда пожиже, и народа поменьше, и дворов проходных в ассортименте – сколько душе угодно.
Главное, чтобы дядя Леня меня не заметил. Хоть бы он смотрел в другую сторону. Хоть бы он вышел на кухню или в туалет… Мимо широкой натуры Бессараба так легко не проскочишь… Господи, ну пожалуйста, сделай так, чтобы хозяина не было сейчас в зале.
Его и не было в зале. Хозяин «Блиндажа» возник прямо в дверях.
Боже всемогущий, ты чертов мошенник! Я не об этом тебя просила!
– Яночка, дорогая! – Бессараб распахнул свои объятья. Самые добрые его побуждения напрочь перекрыли мне дорогу.
Мой план летел в тартарары. Скверно, Янка, ух как скверно!
Вперед, внутрь «Блиндажа», теперь нельзя – на пути дядя Леня, а это две руки нараспашку, одна нога и протез. Назад, обратно в толпу, тоже нельзя – там киллер, в лапы к нему неохота. Направо опять-таки нельзя – там стена, об которую я могу только лбом…
И где она, свобода выбора, где? Из всех моих законных прав осталась одно-единственное: бежать налево.
Оттолкнув какого-то придурка с пончиком, я метнулась налево – да так резко, что в глазах у меня потемнело, а в ушах зазвенело.
Ничего, пройдет. И-раз, и-два, и-три!.. Целых три секунды я двигала ногами, не обращая внимания на звон в ушах. А когда обратила, звон этот уже вплотную накатывал на меня спереди. Вместе с огромным, как линкор, красно-белым трамваем… Ой!
Богу богово, но трамваев на Шаболовке никто не отменял. Я вдруг сообразила, что мчусь, как ненормальная, по рельсам. По инерции. Навстречу судьбе. И ни я, ни даже вагон не успеем изменить курс.
Такая смерть в XXI веке – глупость, ужасная архаика. Все равно что угодить под бивень мамонту. Как же обидно-то, а? Неужели все это– со мной? Кондуктор, нажми на тормозаааааа…
В то мгновение, когда Яна Штейн уже намылилась свалить в мир иной, меня безжалостно рванули за руку и задержали в этом.
И-э-эх, больно как! В плечо ударила молния, челюсти отбили степ, а левая кроссовка осталась на моей ноге только чудом.
Я слетела с трамвайных путей намного быстрее, чем пуганая ворона – с любимого куста. Вагон и моя левая лодыжка разминулись на считанные миллиметры. Вагоновожатый, потрясая кулаком, что-то беззвучно заорал мне из-за стекла кабины. Дзынннннь! Дриннннь!
Красно-белый линкор на колесах, не переставший истерично трезвонить, с громким металлическим дребезжаньем пронесся мимо моего уха и уволок всех пассажиров в сторону Серпуховского вала.
Мой спаситель оттащил меня на другую сторону улицы – как можно дальше от трамвайных путей. Лишь после этого он выпустил наконец мою онемевшую руку и очень вежливо поинтересовался:
– Скажите, пожалуйста, здесь так принято бежать от человека, который просто называл вас по имени? Это есть русский обычай?
При ближайшем рассмотрении киллер не выглядел таким дылдой – его рост не дотягивал до великанского. Был он белобрыс, но чересчур нордической его внешность мне уже теперь не казалась. Акцент у него, однако, был – легкий, немецко-прибалтийский. И фразу он строил немного не по-нашему… Так, ничего не понимаю.
– Вас разве не Ленц послал? – тупо спросила я.
Могла бы не спрашивать, коза. Работники ножа и топора отличаются от сотрудников МЧС не одним только жалованьем на порядок больше: наемные убийцы испокон веку мочат граждан, а не спасают им жизни. Вытащить меня из-под трамвая, чтобы затем прикончить своими руками – это полная белиберда. В зарубежных фильмах мне, правда, встречались сопливые сюжетики, где суровый киллер, втюрившись в мишень противоположного пола, клал с прибором на заказчика, на профобязательства и на высокий гонорар, не облагаемый налогом. Но этот блондин едва ли успел проникнуться ко мне чувством – слишком мало мы знакомы. В любовь с первого взгляда, как и в заочную страсть, я не верю.
– Отвечать вопросом на вопрос – еще один русский обычай? – В голосе блондина, кроме акцента, я уловила скрытую иронию.
Нет уж, на влюбленного в Яну Штейн этот тип не походил. Ни чуточки. Я сразу вспомнила про вывихнутую им руку. А еще про то, что чуть было не лишилась жизни – по сути, из-за него же.
– Нет, – со злостью объявила я, – это мой личный еврейский обычай. И сами вы, кстати, тоже задали вопрос вместо ответа. И вообще какого черта вы за мной увязались? Вы сексуальный маньяк?
Белобрысый порылся в кармане кожаной куртки и протянул мне маленький золоченый цилиндрик. Хорошо мне знакомый.
– Возьмите, – сказал он, – ваш предмет, вы потеряли.
– Вы три квартала гнались за мной, чтобы вернуть мне это? – не поверила я. – Помаду, которой я же в вас… которой я вам…
Мой бывший киллер улыбнулся и качнул головой.
– Это не совсем так, – признался он. – То есть, да, я хотел вернуть вещь, но не только. Я бежал за вами, чтобы дать вам работу. Предложить вам бизнес. Чтобы вы помогали мне за деньги.
Ну и меню сегодня выдалось! Сперва напугали до полусмерти, вторым блюдом спасли от смерти, а на десерт предложили работу—и все это в течение пятнадцати минут. Чем не фаст-фуд? У меня, конечно, репутация на уровне, без работы я не сижу и не бедствую. Но очереди ко мне еще не стоят, и клиентура пока не бегает за мной вприпрыжку. Может, за последние четверть часа я успела профессионально вырасти? Как та Алиса, которой в Стране Чудес скормили волшебный пирожок.
– Вы мне объясните сначала, – потребовала я у блондина, – кто вы такой и откуда узнали обо мне.
– Макс-Йозеф Кунце, – тотчас же представился мой возможный клиент и изобразил нечто вроде реверанса. – Я имею мастерскую, там чинят мотоциклы. А ваше имя и фото есть в русском Интернете, в кулинарном чате ток-тэйбла… у нас это зовется шприх-бух, а у вас как-то по-другому. Я хотел искать здесь специалиста вашего профиля. От Черкашин-пирожных есть прямой переход на вас. Я подумал, найду вас там, где те пирожные.
Болтливый Блокнот – самая непредсказуемая толкучка в Инете. И самая бесполезная. Отыщется базар на любые темы – кроме той, за которой ты полез именно сейчас. А этому Максу-Йозефу я смотрю, с ББ везет больше моего. Вот оно, арийское счастье.
– Вы немец? Из ФРГ? – поинтересовалась я. – А русский язык, если не секрет, откуда так хорошо знаете?
Среди моих клиентов был натурализованный турок, производитель лицензионных рахат-лукума, халвы, козинаков и прочих восточных радостей. В России он прожил десять лет, не меньше, но разговаривал с ужасным акцентом и часто ошибался: говорил «праведник» вместо «проводник», «пахлава» вместо «похвала», «выпук» вместо «выкуп»… Я советовала ему походить на курсы русского методом погружения. Там, я слышала, порядки строгие: не выучишь слова – окунают в бассейн с головой.
– Я – подданный Кессельштейна, – чуть обиженно, как мне почудилось, сообщил белобрысый Кунце. – Моя маленькая страна меньше, чем соседний Люксембург. Население тридцать тысяч, язык немецкий. Но мы не пруссы и не саксы, мы более древние, наш Типпельскирн имеется в летописи на десять лет раньше, чем сам Оттон Первый… А русский я учил в университете, в Гейдельберге. Вам не надо бояться, я не шпион.
То, что этот Кунце – большой патриот своей малой родины, меня умилило. Очень трогательно. А более всего мне понравилось само название «Кессельштейн». Как и в моей собственной фамилии, там тоже прятался камень. Возможно, это знак судьбы.
– Ладно, вы не шпион, – легко согласилась я. – Верю на слово. Вы, кажется, еще говорили о работе и деньгах? Начните с денег.
Уравнение с тремя известными (Иван)
– Иван Николаевич, три икса.
– Понял, Софья Андреевна, спасибо, я уже собираюсь.
В ежедневном расписании Ивана Щебнева есть слова, а есть условные значки. Даже надежная секретарша, верстающая для меня график, не обязана быть в курсе деталей рабочего процесса. Я ей доверяю, но так спокойнее. Заранее поставить нужный значок на нужное место, вовремя напомнить мне о плановом рандеву – вот и все ее функции. Дальше я сам. Служба президентского советника по кадрам должна быть не столько опасна или трудна, сколько не видна. Про мои встречи в теленовостях не скажут, и слава богу.
Я вышел из-за стола, обогнул кресло, вступил в служебную зону. Пора менять прикид. Никто не ходит в лес в акваланге и ластах, а на романтическое свидание – в телогрейке и валенках. Форму одежды диктует содержание встреч: каждому свое.
Гардероб у меня подобран на все случаи жизни. Есть и ситец, и парча, и кевлар. Хотя бронежилет сегодня без надобности. Эти господа, конечно, тоже устраивают разборки, но строго между собой. Со всеми прочими делить им нечего, они и так – короли.
Открыв платяной шкаф, я повесил на свободное место деловой костюм, в котором еще утром гонял тараканов. Туда же, в шкаф, я отправил и галстук. Сменил скромную белую рубашку с высоким воротом на ярко-зеленую, от Thomas Pink, с двумя нагрудными карманами и клапанчиками на рукавах. Влез в джинсы, надел пиджак от Baroni, критически оглядел себя в зеркале со всех сторон.
М-да, картинка, достойная кисти Александра Эм Шилова. Бархатный пиджак смотрится на мне вызывающе вульгарно, тем более в такое время года. Однако для сегодняшних визави изысканность – дурной тон. Даже мой Baroni почти на грани фола. По-хорошему, мне полагалось бы влезть в канареечный пиджачище с люрексом и обуть добрую половину пальцев на руках в червонное золото. Но это уж хрен вам, достопочтенные господа. Перебьетесь. Кое-какую разницу между кремлевским функционером моего ранга и вами, пугалами огородными, невредно и подчеркнуть. Чтоб видна была дистанция.
Из моего рабочего кабинета есть еще один выход, помимо главного, – через заднюю раздвижную панель посудного шкафа. Тот кажется древним и ветхим, но эта ветхость мнимая: внутри там жесткий металлический каркас. Сразу за панелью открывается узенький внутренний коридорчик. Он тянется недолго и завершается тусклой стальной дверью, которая ведет в служебный лифт. О нем у нас многие не знают, а немногие знающие помалкивают. Наше здание не вчера строилось. Не я первый ухожу отсюда в анонимное плаванье.
Лифт двинулся вниз плавно, почти беззвучно. Эта конструкция раза в полтора-два старше меня – и ничего, работает.
Как я выяснил, моду идти в народ другим путем ввели тут после Хрущева. Нужда заставила. Кремлевские старцы еще не были старцами, зато их законные подруги годились лишь для музея. Клуб первых мужей СССР нашел лазейку: сквозь сверхтайные ходы, припасенные на случай ядерной атаки. Игра в Гарун-аль-Раши-да раньше других надоела Брежневу, а самым частым ходоком до последнего оставался товарищ Пельше Арвид Янович. Он же был в Политбюро главным «ястребом», выступая против замирения со Штатами. В случае разрядки уровень атомной секретности был бы понижен и могла всплыть правда о его небоевых походах на сторону. В день, когда Брежнев и Картер все же объявили детант, Арвид Янович не стал здороваться с Леонидом Ильичем, вышел из Политбюро и через три шага демонстративно умер. В Риге некоторые историки до сих пор считают, что Арвид Янович был скрытым латышским патриотом, бросившим вызов советской империи.
Российская историография казуса этого, конечно, не подтверждает. В учебниках сказано, будто Пельше отбросил коньки только через год после Брежнева… Хотя и про этот лифт ни в одном учебнике не написано. Мы по-прежнему – самая неизученная страна в мире. После Северной Кореи, разумеется.
Я спустился в подвал, откуда по боковой лестнице перешел на нулевой уровень гаража. Там меня ждал черный «мерин» класса «S» с водителем и охранниками – двумя крепко сбитыми приземистыми бульдогами под пятьдесят.
– Вы поели, господа? – спросил я, подойдя к машине. – Или, может, прихватить вам что-нибудь из нашей столовой?
Фраза моя была почти ритуальной. Не было еще случая, когда моя охрана забыла своевременно подкрепиться.
– Да нет, спасибо, Иван Николаевич, мы обедали, – отозвался ближайший из моих бульдогов. – Сосисок навернули по две порции.
– С кетчупом, – добавил второй бульдог. – Самое то.
Мне открыли дверцу, и я влез на заднее сиденье. В моделях «S» много всяких полезных технических примочек, но салон тесноват.
– Сейчас в Хоромный? – Шофер повернулся ко мне. Я кивнул. Шофер у меня по паспорту Санин, а охранники – Гришин
и Борин. Такие короткие фамилии, по словам старика Серебряного, при коммунистах доставались лучшим евреям-эстрадникам – всем этим Боруховичам, Файнциммерам, Вайнштокам – по блату и за бабки. А в гэбэшной «девятке» те же фамилии давали даром, вместе с пайком и кобурой. Охране нельзя быть длиннее двух слогов. Мало ли что? Пока объект орет «Нечипоренко!», его сто раз успеют подстрелить.
Мы тронулись. В подземных лабиринтах Санин ориентировался лучше всех. Зная конечный пункт, водитель находил наивыгоднейший путь наверх. Вот и теперь мы вынырнули на Ильинке, чтобы по Большому Черкасскому двинуть к Сретенке. Оттуда до Садового рукой подать.
Чего Санин не умел, так это рассасывать пробки. Мигалку включать я не велел, и на внутренней стороне кольца мы потеряли четверть часа. В подземке вся дорога заняла бы минут двенадцать. Когда обстоятельства позволяли, мы с Гришиным и Бориным не гнушались метро: польза важнее понтов. Но в Хоромный являться пешком нельзя из соображений тактики. «Мерин» для местных – вроде как правильная тотемная раскраска для индейца с понятием. Приедешь на «ниссане» или «тойоте» – никакое знание пароля не прокатит.
– Ждите меня здесь, – скомандовал я охране, как только машина въехала в Хоромный тупик и притормозила на стоянке у магазина Синькова. – По сторонам поглядывать, но внутрь не соваться.
Хотя лицо мое было заранее укрыто темными «хамелеонами», перед дверью я все-таки не выдержал – украдкой огляделся по сторонам.
Сделал я это инстинктивно, браня себя за пережитки совковой морали. Грешен, я не научился заходить в такие заведения с бывалой улыбкой и гордо поднятой головой. «Резиновая Зина», где мы обычно устраивали свидания с тремя иксами, считалась самым навороченным секс-шопом в пределах Садового. Олег Синьков, тертый жук, увел брэнд из-под носа у наследников Агнии Барто.
Камера над дверью зыркнула стеклянным глазом в сторону нашего «мерина», потом объектив спикировал на меня. Послышалось комариное жужжание: дресс-контроль пройден, вход свободен.
– Добро пожаловать, – интимным шепотом поприветствовал меня юный дистрибьютор в шапочке-презервативе из прозрачного латекса. – Желаете что-то приобрести для себя? Для подруги? Для друга?
Он гостеприимно повел рукой в сторону прилавков и многоцветных витрин, предлагая на глазок оценить широту и разнообразие выбора всей их дорогостоящей эротоманской дребедени.
– Анальные стимуляторы? – с отрепетированным наслаждением в голосе принялся перечислять он. – Вагинальные шарики? Вакуумные помпы, а? Любриканты? Вибраторы импортные, на пальчиковых батарейках? Вибраторы отечественные, конверсионные, на базе «Т-72»? Афродизиаки? Евродизиаки? Может быть, предпочитаете австралодизиаки? О-о-о-о, я советую вам попробовать…
Парень, черт возьми, был незнакомым. Похоже, Олег успел набрать себе в штат свежее пополнение менеджеров-первертов. А значит, весь пароль придется отбарабанить от и до. Прежний дистрибьютор, по крайней мере, смутно догадывался, кто я, и запускал меня в служебное помещение, не дожидаясь Алиции.
– Куклу! – прервал я этот словесный оргазм. И продолжил вколачивать ему в башку слова пароля, одно за другим: – Для. Очень. Серьезного. Любителя. Расслабиться. Под. Звуки. Танго.
Дистрибьютор-новичок поперхнулся и вылупил на меня зенки. В его черепушке, кажется, началось шевеление немногих извилин.
– Могу вам… э-э… рекомендовать надувную женщину Де-ванс, – забормотал он после долгой паузы, – светлокожую блондинку, изготовленную в Голландии, рост метр пятьдесят. Трехмесячная гарантия… набор запасных комплектующих…
Упс! Он это сказал. Я уж испугался, что у него память отшибло или, того хуже, Синьков забыл ему оставить отзыв.
– Нет, – перешел я к третьей части пароля. – Мне. Нужна. Конкретно. Алиция. Рио. Латинская. Секс-бомба. Ясно?
– Ясно-ясно-ясно… – Дистрибьютор так старательно закивал, что латексный чепчик едва не свалился на прилавок. – Рио, Алиция, латинская, бомба, да, конечно. Пройдите на склад, это вперед и вниз… Я сейчас выключу сигнализацию и пропущу вас…
Он пошарил рукой под прилавком. Пневмопривод с натугой загудел, и на стене разошлись в стороны, открыв проход, две гигантские пластиковые женские груди. Спасибо, что не ноги.
Я вошел в арку, спустился на десяток ступеней, свернул. Здесь.
Все три икса уже ждали меня в трех глубоких креслах. Никакими иксами они, понятно, не были. Им-то паролей не требовалось. Их физиономии, в отличие от моей, в России знала каждая собака.
– Привет честной компании, – поздоровался я, садясь. – Давно хотел спросить: та кукла, Алиция, что, действительно существует?
– Возможно, да, – с задумчивостью ответил Гуру. Глядя поверх меня, он сплетал свою бороду в косичку. Затем расплетал. Опять сплетал. Борода у него была наподобие четок. – Возможно, нет.
– Вроде есть такая, – сказал плюгавый Штепсель и деловито шмыгнул носом. – Мы с моими питерскими здесь на Новый год похожих девок брали. Ну резиновых. Две штуки, по двести пятьдесят баксов. Петросяну чтоб подарить, типа прикол. На, мол, вместо жены. А Ваганыч че-то распсиховался, бочку на нас покатил. Ладно, говорим, не хочешь – не надо. Тады, девчонки, свободны. Надули обеих гелием и отпустили. Жаль, полный улет обломился. Одна-то нормально пошла, а вторая, дрянь, за главную башню страны зацепилась. Каким местом, догадайтесь сами.
– За башню? – Гуру приподнял брови домиком. – Спасскую? Концептуально.
– Останкинскую, – уточнил Штепсель. – За антенну. Вернее, сразу за две, и обе погнула. Да я вам че, не рассказывал? Ну вы помните, наверняка, два дня потом трансляция по Москве никакая не шла. Болтали, типа опять пожар, а это был не пожар, гы-гы…
– Иван Николаевич! – скорбным голосом обратился ко мне третий икс, самый высокий и кудрявый. Его белый пиджак был наиболее блестящ и переливался. – Скажите, Кремль не будет против, если я вон того микроцефала чем-нибудь тяжелым тресну? У меня тогда пять концертов слетело с эфира. И у жены бывшей столько же!
Кудрявчик по прозвищу Павлин держал на себе три четверти нашей гламурной попсы. Штепсель верховодил чуть ли не всем грязным рокопопсом страны. Гуру считался величайшим монстром арт-рока. Втроем они перекрывали процентов девяносто пять нынешнего музыкального рынка. Оставшимися пятью – балалаечниками, бардами и бетховенами – я мог пренебречь. Погоды они не делали.
– Кремль против не будет, – ответил я откровенно. С этими ребятами не стоило церемониться, иначе на шею сядут. – Кремлю вообще наплевать, можете хоть бошки друг другу пооткусывать и в унитазы спустить. Но только через полгода. После выборов.
– Выборы? – Гуру пожал вялыми плечами. Его темно-рыжая кожаная жилетка вздыбилась и опала. – Скука. Очевидность. Прескрипшн.
– Че, без нас не нарисуете? – удивился Штепсель и поскреб всей пятерней в затылке. – Да это же для ваших, екарный бабай, говна-пирога. Туда – плюс, сюда – минус, и все в шоколаде.
– Административный ресурс, – брезгливо поджимая губы, сказал Павлин. – Его имеет в виду этот питекантроп. Мне тоже, Иван Николаевич, не вполне понятно, для чего нам-то надрываться. Сами губернаторы и припишут сколько надо.
– Вы это бросьте! – Я погрозил троице кулаком. – А явка? К чему они припишут, если народ вообще не явится? Я сам не люблю выборов, но раз уж они есть, нельзя их просрать. Поймите, Кремлю не нужны трубадуры. Тем более, из вас агитаторы – как из мякины бритва. Нет, у вас иная задача. Вы создаете настроение, вы песней пробуждаете активность масс. Хоть какую. Плюс, минус, неважно – главное, не нолик… Дошло? Люди должны верить, что весы качаются, что все взаправду, что от них самих зависит, кто победит – фашист-популист или преемник с человеческим лицом.
– Че-то у преемника лицо не фонтан, – объявил, ковыряясь в зубах, Штепсель. – Человеческое, базара нет, но какое-то тупое. Слышь, Николаич, а может, развели вас втемную и он не из Питера?
– Обезьяна, в сущности, права, – кивнул Павлин. – Интеллект у вашего газовика очень здорово спрятан, про обаяние вообще молчу.
– Да. – Гуру опять расплел свою бородку. – Не венец творения. Я вздохнул про себя. Вся тусовка, кроме Тимы Погодина, давно
уже поняла: преемником номер раз практически утвержден нефтегазовый министр Кораблев. Проект этот курировал Глава Администрации. Он и пиаром занимался самолично. Не в моих правилах критиковать начальство, но пока оно, к глубокому моему сожалению, не шибко перетрудилось. Как и два месяца назад, и месяц назад, и неделю, газовик оставался тем, кем был раньше, – огромной сонной рыбиной. Его счастье, что оппозицию делает наша же контора. Тимины семь процентов я, ради остроты выборного сюжета, могу довести до двенадцати. Но это его потолок. А вот будь на месте игрушечного популиста настоящий, да с харизмой, никакой ресурс не вытянул бы Кораблева в первом туре. Да и второй под вопросом. Вслух я, конечно же, сказал о другом.
– Эх вы, слабаки, – укорил я троицу. – Как увидели трудность, так и лапки кверху. Хорошо, допустим, вы правы, и преемник – с брачком. Второй сорт вместо первого. И что? Чем сложнее задача, тем интереснее решение. Зажгите пипл, покажите класс. Вы гении или поссать вышли? Ну! Сманить народ к урнам, если в кандидатах – мачо с голливудской улыбкой, и пацан зеленый сумеет.
Три икса переглянулись. Решать сложные задачи им было стремно. Привыкли уже: шикадам, мазафака, зумзумзум – и полные залы.
– А я про мачо клевую поговорку слышал, – подумав, сообщил вдруг Штепсель. – Мачо в моче вымачивал мачете. Прикольно.
– Вот дегенерат, – кисло сказал Павлин. – Из-за таких народ в Петербурге совсем без крыши. Мне на сцену дохлую кошку метнули.
– В моче? Мачете? – Гуру перестал плести очередную косичку. На его лбу собрались вопросительные складки. – Непонятно. Зачем?
– Так просто, поговорка же. Че, не врубаешься? – Штепсель сунул себе в ухо указательный палец и дважды с хрустом его провернул.
Гуру бросил на него строгий взор. Потом свел ладони вместе, словно играя в «ладушки», и принялся их рассматривать то справа, то слева. Как бы проверял, не исходит ли от них сияние.
– Все на свете не просто так, – монотонно забубнил он. – Все связано. Есть причины. Есть следствия. Есть карма. Отринувший пожалеет. Вкусивший будет править миром. Все совокупно. Белая птица теряет перья. Черный зверь рвется на волю…
– Ништяк! – восхитился Штепсель и засунул полмизинца глубоко себе в ноздрю. – Зверь – это че, пони из зоопарка сбежал?
– Я давно знаю, кто тут из зоопарка сбежал, – желчно заметил Павлин. – Я не спец в кармах, но у нас всегда кое-что связано с кое-чем. Эти ваши камлания – с моей мигренью, стопроцентно. А у меня вечером два концерта, эфир и запись на радио.
Все и впрямь взаимосвязано, с грустью подумал я. Одно цепляется за другое. Как я при входе не смог ужать пароль, так и дальше вся бодяга идет без сокращений: Штепсель юморит, Павлин ноет, Гуру талдычит мантры и норовит слинять в астрал. Эти любимцы муз похуже Тимы. Разве что беговых тараканов не давят. А я-то надеялся управиться с ними минут за двадцать. Как же!
– К черту карму. – Я устало глянул на часы. – К черту фауну. Оставьте в покое зоопарк и попытайтесь, на хрен, меня понять…
Из дверей секс-шопа я вышел только через пятьдесят минут – с шумом в ушах, с зелеными кругами в глазах. Своего я, конечно, добился: выколотил из троицы обещание оказать реальное содействие. Но и они своими выкрутасами помотали Ване нервы.
Кое-как я доковылял до «мерина», плюхнулся на сиденье машины и запихнул в мини-сейф между передним и задним сиденьями пластиковый пакет с тридцатью тысячами гринов – ровно по десятке с носа. Это не плата, а символическая дань, знак их вассальной верности. Бабки, которые еще вчера Кремль вкладывал в творцов прекрасного, сегодня стали приносить нам прямые дивиденды. Старинная задачка «С кем вы, мастера культуры?» ныне решается просто. Кто не с нами, те не мастера, а лохи. И относиться к ним будут, как к лохам. Пускай мы не можем выгнать с Кавказа семейку Убатиевых, зато выгнать из телеящика всякого, кто не люб, нам как два пальца обчихать…
Я сидел и наслаждался стрекотом цикад, пока не понял, что цикад никаких в машине быть не может и это в кармане надрывается одна из двух моих мобил.
Софья Андреевна доложила, что Виктор Львович Серебяный звонил мне еще дважды, с разрывом в два часа, причем второй раз сказал, что почти уже умирает, и голос у него при этом был та-ко-о-ой…
Достал ты меня, старик, подумал я. Ну хорошо, твоя взяла. Все равно после этих клоунов ничего серьезного в голову не лезет.
– На Котельническую, к высотке, – приказал я шоферу. – И выберете маршрут подлиннее. Надо хоть немного проветрить мозги.
Бомбаст и компания (Яна)
Мы сидели в «Блиндаже» и наворачивали по третьей порции сладких блинчиков с клубникой. Порции были не только большими, но и бесплатными: внезапная халява от блинщика Бессараба перепала Максу-Иозефу за то, что он геройски спас меня из-под трамвая, а мне – за то, что я геройски уцелела. Счет килокалорий в моем желудке наверняка перевалил за тысячу. На счастье, папа-Штейн с мамой-Штейн не страдают склонностью к полноте, так что Яночка унаследовала от родителей очень правильные гены.
– Парацельс? – Я с удовольствием прикончила очередной блин. – Хм, Парацельс… Что-то я не слышала о таком кулинаре.
Сидящий напротив гражданин Великого герцогства Кессельштейн помотал белобрысой арийской головой:
– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, он же Парацельс, никогда не был кулинар.
Длиннющую цепочку слов Макс-Йозеф отчеканил без запинки и преисполнясь благоговения. Оно и понятно. Если поставить это многоступенчатое германское имя рядом с его собственным, всего-то двойным, сравнение выйдет не в пользу герра Кунце.
– Тогда кем же он был? – выразила я вежливое удивление. На обочине моей тарелки лежали еще две клубничины – крупная и немного помельче. Я колебалась, с какой начать.
– Парацельс был знаменитый врач, алхимик, путешественник и оккультист, – принялся добросовестно перечислять Макс-Йозеф. – А еще оригинальный натурфилософ.
Ох уж эти мне дилетанты! Стоит человеку более-менее прилично овладеть одной-двумя науками, как он сразу воображает, что сделался большим специалистом сразу во всем на свете. Примерно такой вот гастроном-любитель – между прочим, доктор философских наук и профессор МГУ – пригласил меня однажды в гости. Он надеялся соблазнить Яну Штейн настоящей грузинской хашламой и первозданным салатом «оливье», а потом, на волне успеха, завлечь в постель. И что же в итоге? Хашлама у него оказалась так себе – бульон недостаточно острый, мяса мало, помидоров нет совсем. С «оливье» ученый муж и вовсе оскандалился: вместо дикой куропатки порубил в салатницу заурядную фабричную куру. Позор! Я была вынуждена прочесть ему краткую лекцию о том, чем подлинный «оливье» отличается от позднего новодела – салата «Столичный», запущенного в тираж шеф-поваром ресторана «Москва»… Короче, до койки у нас дело не дошло. Я, главное, была не против. Однако к финалу моей лекции по физиономии профессора разливалось уже такое уныние студента-троечника, что снова разжечь этот костер нечего было и пытаться. Ромашки спрятались, поникли лютики.
– Если этот ваш знаменитый Остап Сулейман Берта Мария Бомбаст фон Гогеншнапс вовсе не кулинар, – осведомилась я, – на фига же ему было работать по чужому профилю? Вот мой учитель, мастер теоретической кулинарии Адам Васильевич Окрошкин, к примеру, никогда не взялся бы писать монографию по оккультизму.
Выбрав ягоду покрупнее, я обмакнула ее в сироп, а затем уж присовокупила к ней половинку блина.
– Парацельс жил в XVI веке, – напомнил мне Макс-Йозеф с чуть заметным упреком в голосе. Как будто я была в этом виновата. – Тогда многие имели широкий профиль. Как врач, он не мог не быть немного химик, фармацевт, гастроном. А еще он занимался духами.
Герр Кунце сделал ударение на первом слоге – «дУхами». Я по наивности решила, что ариец заплутал в неродном русском языке.
– ДухАми? То есть парфюмом, да? – переспросила я.
– Нет, дУхами, то есть бестелесными существами, – заупрямился Макс-Йозеф. – Он их поделил на несколько видов, даже написал отдельную книгу «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах».
Я чуть не поперхнулась клубникой: ну и винегрет был тогда в ученых головах! Этот Бомбаст-и-так-далее перемешал кислое с пресным. Нимфы, по-моему, – сказочные бабы, пристающие к туристам в лесу, в горах и на воде. Сильфы – что-то воздушно-капельное, из Толкиена. Саламандры – реальные ящерицы воинственного нрава. О пигмеях же я знала только то, что они маленькие, черные, дикие и почти все живут в Африке. Кроме одного племени, которое некий скупой британец выписал для работы на своем конфетном заводике.
– Не слабо, – отдышавшись, сказала я. – А еще какие оригинальные идеи были у этого вашего деятеля? Он, часом, не верил в летающие тарелки? Не проповедовал раздельное питание?
– Вряд ли, – утешил меня белобрысый Кунце. – В источниках про такое не сказано. Он верил в космическое вещество Илиастр и придумал теорию «аструм корпоре», небосвода тела. Он считал, что органы человека соответствуют звездам и планетам. Юпитер—печень, мозг —Луна, сердце – Солнце, селезенка – Сатурн…
Час от часу не легче! Воображаю, какую поваренную книгу мог написать прибабахнутый алхимик XVI века в период лунного затмения мозгов. «Возьмите тинктуру свиной желчи, смешайте с молотым миндалем и крупно нарезанными яблоками. Когда же Венера войдет в знак Девы, добавьте по полторы унции сахара, изюма, сурьмы, олова и ушной серы». Брр! Вряд ли рестораторы Европы оценили советы знатока сильфов-эльфов. Гастрономия – наука точная, сказкам в ней не место. Вы можете заморочить тысячу тысяч умных голов рецептом философского камня, но стоит вам хоть раз, готовя простой яблочный струдель, забыть про лимонную цедру или корицу, как вас немедленно уличат.
– Послушайте, Макс-Йозеф, – вдруг осенило меня, – а Парацельс умер своей смертью? Ну-ка, отвечайте честно. Я не думаю, что в те времена сердитые клиенты требовали жалобную книгу или стучали в Общество защиты прав потребителей.
– Сказать по правде, – впервые засмущался ариец, – умер он не то чтобы от старости. Ему, некоторым образом, слегка проломили череп в одном кабаке в городе Зальцбурге в 1541 году… Но вы не думайте, – поспешно добавил Кунце, – это не имеет связь с «Магнус Либер Кулинариус», нет. Все источники, какие я изучил, сходятся на том, что мэтр стал жертвой своего характера.
– Он был тяжелым человеком? – понимающе кивнула я. Есть люди, которые сами напрашиваются на удар по башке.
Юристы называют это высокой виктимностью. Так и представляю себе Парацельса на коммунальной кухне: у всех булькает суп и скворчат котлеты, а у него на соседней плите возгоняется какая-нибудь вонючая смесь. Даже у ангела могло лопнуть терпение.
– Он был, как это по-русски говорят, далеко не подарок, – нехотя признал Макс-Йозеф. – Пока он пользовал Карла Габсбурга, император его защищал и оберегал. Но когда мэтр переехал в Базель, то остался без покровительства. В городе его сначала приняли с почетом. А через два года выгнали, пригрозив тюрьмой. Даже Агриппа Неттесгеймский, сам не без греха, считал, что Парацельс вел себя неправильно. Брал деньги взаймы и не отдавал, скандалил с пациентами, на улицах высмеивал прохожих, а над коллегами-врачами издевался везде, где только мог.
Да уж, подумала я, гений и бытовое хамство – вещи очень даже совместные. Великий человек чувствует себя шире морали, выше условностей. Такой врун, болтун и хохотун мог запросто кинуть не только современников, но и нас, далеких потомков… А, кстати!
– Скажите мне, пожалуйста, любезный Макс-Йозеф, – вкрадчивым тоном обратилась я к арийцу – вы уверены, что Парацельс вообще писал ту книгу? Может, он просто пошутил? Вы не допускаете, что вашей «Магнус Либер Кулинариус» не существует в природе? Ну как этих наяд или дриад. Пфф! – один воздух и ничего кроме…
Представитель маленькой, но гордой страны на мою провокацию не поддался. Даже тень сомнения не омрачила нордического лица.
– Она имеется в природе, – убежденно проговорил он. – Мэтр ее писал, у меня есть доказательства. Имеются ссылки на нее в «Книге Архидоксий», в «Книге Парамирум», в «Хронике Каринтии». Хузер, его издатель, и Зудхофф, его биограф, оба упоминают о ней как о действительном факте. Хельмут фон Боденштейн, его ученик в Базеле, ел блюдо, которое Парацельс приготовил по рецепту из той книги. Фон Боденштейн оставил личное подтверждение…
Фамилия ученика вызывала доверие. Было в ней что-то симпатичное. А главное, этот Хельмут поел парацельсовой стряпни и не умер. Что делает его последующее свидетельство весьма убедительным. Может, великий дока в духах и не добавлял сушеных нимф в суп-харчо.
– Ладно, – смилостивилась я. – Пусть так. Принимаем вашу гипотезу за медицинский факт. Но я все равно не понимаю, почему за этой книгой вы нагрянули к нам. Алхимик родился в Швейцарии, верно? Учился в Италии. Скончался в Австрии. Так отчего же, черт возьми, «Магнус Либер Кулинариус» надо искать в России?
– В том и дело! – повеселел Макс-Йозеф. – Я сейчас объясню. Должно быть, ответ на мой вопрос он заготовил заранее. Ариец вытащил из бокового кармана куртки какую-то бумажку, развернул ее и показал мне. Это была распечатанная на цветном принтере карта Европы, причем явно не сегодняшней. Вместо Германии, Бельгии, Голландии и еще двух-трех соседних стран я обнаружила одно пятно, раскрашенное в бледно-желтый цвет. Из самого центра пятна красным фломастером был проложен маршрут со стрелочками. Жирная красная линия, попетляв по желтому, уходила далеко на разноцветный восток.
– Поглядите вот сюда. – Кунце ткнул указательным пальцем в пятно. – В XVI веке все это еще была Священная Римская Империя. Когда Парацельс захотел отправиться в странствие, он вышел из Шватца, это в Тироле, прошел Каринтию, миновал Штирию, сделал остановку в Чехии, оттуда двинулся в Польшу… а дальше – смотрите! – на его пути должно появиться нечто вам знакомое.
Я проследила за пальцем – и точно: готические латинские буквы сами собой начали складываться в понятные мне слова. Pinsk, Witebsk, Smolensk, Wiazma, Kolomna… Ого, вот наконец и Moskau! Далеко ж ты, колобок, укатился от родных деда с бабкой. Ну прямо не колобок, а настоящий танк Гудериана.
– Впечатляет, – согласилась я. – Погулял мужик на славу. И чего его, скажите, понесло в это экзотическое турне?
Если даже сейчас привокзальные сортиры в Zwenigorod, Twer или Serpuchow оставляют желать, то я и представить боюсь, как они выглядели и пахли в эпоху Ивана Грозного! Парацельс, с его-то склочным характером и умением побрюзжать, не мог закрыть глаза (и нос) на нашу местную специфику. Воистину чудо, что он вернулся домой живым и ему не пробили черепушку еще на границе Московской области. Сказалось, видимо, наше традиционное гостеприимство. Плюс вековое почтение к иностранцам. И еще, конечно, массовое незнание немецкого языка.
– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм отправился странствовать в поисках истинных, а не книжных премудростей, – высокопарно произнес Макс-Йозеф. – Он изучал натур-виссеншафт, собирал сведения из разных наук и ремесел. Во время путешествий он имел общение со знахарями, колдуньями, повитухами, поварами. Он выведывал секреты природной магии и делился своими. Зудхофф считает, что первый раздел «Магнус Либер Кулинариус» был написан мэтром в Брно, над вторым он работал в Жижице и Торопце, а третий вчерне закончил между Козельском и Медынью. Согласно Хузеру Парацельс задумал поваренную книгу всего лишь как «аргументум де узу» – практическое доказательство идеи о трансмутации четырех стихий внутри тела. «Алкиен», дух питающий, должен был влиять на мозговой желудок, а духи плоти, крови, костей – передавать образовавшиеся витальные субстанции вовне. По тем временам это весьма прогрессивная теория…
Слушая обстоятельный рассказ Макса-Иозефа, я чувствовала, что понемногу свыкаюсь с крезой средневекового чудика. Как ни крути, а трусом он не был: не побоялся один отправиться за тридевять земель – ради науки, не ради бабок. Нынче поваренные книги по серьезным поводам не пишут. Застолбить эксклюзив на рецептурку или деньжат срубить – да. Но чтобы с позиций естествознания – эдаких мастеров, кроме Окрошкина, уже не осталось. К слову, Адам Васильевич, хоть и не склочник, тоже не из самых приятных в быту людей. Тут у него и Парацельса горизонты сходятся.
– Больше всего мне нравится «мозговой желудок», – отдала я должное алхимику, когда Кунце приостановил свой ликбез и откусил от блинчика. – Очень образное выражение. Я знаю сотни людей, которым пищеварительный тракт давно и успешно заменил мозги… Да и в целом, я смотрю, книга закручена с размахом. Жаль, что пропала. В Москву, получается, он пришел с рукописью, а из Москвы ушел без? Что, потерял ее в каком-нибудь кабаке?
– Не потерял, нет. – Макс-Йозеф опять упрямо затряс своей блондинистой головой. – Не потерял. У него ее украли. Ночью, на постоялом дворе, в Китай-городе. Оба главных источника здесь едины, расходятся только в деталях. Зудхофф пишет про две его заплечные полотняные сумы. Хузер сообщает про два холщовых мешка – один с провизией и деньгами, другой с уже готовой книгой. Тот, где были деньги, не тронули, а тот, где лежал готовый манускрипт, унесли. Хузер сожалеет об утере, а фон Боденштейн считает, что, наоборот, его учителю повезло, раз воры ошиблись. Он ведь мог остаться в чужом краю без еды, без единого гроша.
Узнаю родимую Русь, подумала я. Ничего-то в ней не меняется! Своровать по-умному и то не можем. У нашего Вадика Кусина лет пять назад дома скакнуло напряжение и загорелся телек. Прибывший пожарный ухитрился спереть у Вадика «бетакамовскую» кассету с записью фильма Бергмана. Мало того, недоумевал потом Кусин, что стыренный фильм даже киноведами признается чрезмерно сложным и запутанным, так еще и похититель не сумеет его посмотреть: «бетакамовский» формат не подходит к домашнему видаку…
– Что ж, вам удалось неплохо подготовиться к поездке, – тоном великодушного экзаменатора похвалила я арийца. – Вижу, детали вы знаете, все имена помните, литературу по теме тоже освоили.
– Я изучил вопрос, – со скромным достоинством признал Макс-Йозеф. – Надеюсь, мои знания помогут в наших поисках.
И тут только до меня дошел весь идиотизм ситуации, в которую я угодила. Меня словно молнией шандарахнуло.
– Стойте! – громким шепотом завопила я. Хорошо еще, Бессараб посадил нас в закуток, частично отгороженный от зала. – Погодите! Да вы сами с дуба рухнули, на самом деле? Очнитесь! Мы с вами что, серьезно будем искать в Москве книгу, которая сгинула почти пять веков назад? Даже если ее никто не увез отсюда и она осталась в нашем городе, за прошедшее время ваш манускрипт мог тысячу раз сгореть, утонуть, сгнить, превратиться в пыль! Это же страшно подумать, как давно все было!
Пока я распиналась, Кунце спокойно подъедал с тарелки блинчики. Дождавшись, когда возмущенный пар из меня выйдет, он сказал:
– Не волнуйтесь, она здесь. Я пока не могу открыть вам, откуда, но у меня – самые точные сведения, прошу поверить мне.
Гость из Кессельштейна улыбнулся и добавил:
– В любом случае, Яна, ваш гонорар не зависит от того, заимеем мы книгу или нет. Как мы с вами обсудили в самом начале, я буду платить вам три тысячи евро в неделю, жилье и питание – не в счет. Транспорт у меня свой. Так вы согласны работать?
Я взяла с тарелки оставшуюся ягоду прожевала. По примеру арийца вытерла последним блинчиком с тарелки последнюю кляксу сиропа. Дожевала сам блинчик. И почти успокоилась. Да какая мне разница, в конце-то концов? Раз он хочет искать книгу, будем искать книгу. Хоть всю библиотеку Ивана Грозного. Мне же платят за процесс, а не результат. Срочной работы у меня сейчас все равно нет. Устрою себе каникулы с чокнутым иностранцем. Заниматься средневековым хламом за приличные деньги все же лучше, чем за копейки портить нервы, давая советы новорусским рестораторам.
– А что? – сказала я. – Согласна. Вы платите, вам и музыку заказывать. Главное, сами-то не прогорите с такими расценками. Едва ли владельцы мастерских у вас ходят в миллионерах.
– Все правильно, – подтвердил Кунце, – я не миллионер. Но когда мы разыщем «Магнус Либер Кулинариус», я им буду. Потому что мне очень хорошо за нее заплатят. Сколько бы ни запросил ее теперешний хозяин, мне потом дадут за нее еще больше.
– И кто же такой щедрый? – заинтересовалась я этим чудом природы. – Какие-нибудь пра-пра-пра-правнуки вашего Парацельса? Собирают экспонаты для музея любимого предка?
– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм никогда не был женат и у него не было детей, – ответил Макс-Йозеф. – Поэтому наследников по прямой линии у него быть не может. Правда, есть потомки его непрямых наследников, и они в самом деле весьма состоятельны. Вы слышали о Фонде Пола Гогенгейма в Америке? Эти коллекционеры и меценаты покровительствуют наукам и искусствам уже лет сто. Внучатая племянница Пола, Сью Гогенгейм, на деньги Фонда открыла уже три галереи – в Барселоне, Праге и Мадрапуре. Их музей естественной истории в Бильбао считается лучшим…
– Выходит, мы с вами ищем книгу Парацельса для той семейки американских меценатов? – порадовалась я своей догадливости.
Через мгновение Кунце одним взмахом разнес мою теорию вдребезги.
– Вовсе нет, – сказал он. – Почему вы так решили? Наоборот, американские Гогенгеймы почему-то не любят своего родственника, даже вспоминать о нем не хотят… Мне заплатит за книгу совсем другое лицо. Если позволите, я предпочел бы его не открывать.
– Да ради бога. – Я пожала плечами, стараясь не показать разочарования. – Прячьте это ваше лицо сколько влезет. Тоже мне, парижские тайны Железной Маски… Но хотя бы ваш план действий – не секрет? Раз уж вы подготовились по исторической части, у вас наверняка полно идей и по части современности.
– Идеи имеются, – не стал отпираться Макс-Йозеф. – Для начала всего одна: вам, Яна, надо думать, кто у вас в Москве понимает толк в старой кулинарной рецептуре, у кого есть средневековые источники, в оригинале… Сколько вам надо времени для раздумий?
– Нисколько, – без паузы объявила я и поднялась из-за стола. – Можем ехать прямо сейчас. Чего зря время тянуть?
– Ехать? Куда? – Кунце вытаращил на меня арийские зенки. Секунд пять я понаслаждалась обалделым выражением на лице Макса-Йозефа, потом снизошла до ответа:
– К человеку, которого вы мне описали… Ну что вы на меня уставились? Вы же хотели видеть такого человека? Я его знаю.
Слово на вес серебра (Иван)
Где-то я вычитал забавную историю про то, что знаменитыми сталинскими высотками москвичи не в последнюю очередь обязаны писателю Джонатану Свифту. Дескать, Иосиф Виссарионович осенней ночью 1947-го, маясь от старческой бессонницы, взялся со скуки перелистывать «Гулливера». И, дойдя до описания Лапуты, запаниковал: он вдруг понял, что если когда-нибудь американский империализм создаст что-то подобное летающему острову, столица СССР может оказаться беззащитной. У Свифта наземные горожане боролись с летучими островитянами элементарно – строили церкви с длинными крепкими шпилями. Но в Москве-то наиболее высокие храмы были снесены к чертовой матери в эпоху реконструкции!.. На следующее же утро великий вождь призвал к себе главного городского архитектора Дмитрия Чечулина и повелел ему срочно разработать проекты московских небоскребов – чтобы непременно с остроносыми шпилями вверху. Всего было спроектировано восемь таких высоток, построено семь. В одной из них, на Котельнической набережной, и проживал сегодня бывший помощник президента Российской Федерации, а ныне пенсионер В. Л. Серебряный.
Мой шофер Санин зарулил во двор сквозь высокий арочный свод и сумел припарковаться здесь, как всегда, не с первой попытки. Блестящие сельди-иномарки держались вплотную, занимая почти свободное пространство двора. Архитектор не забыл украсить всю верхотуру здания десятками зубастых башенок и понаставить там-сям аллегорических рабочих и крестьянок, а вот придумать двор, удобный для автомобилей, – шиш, фантазии не хватило.
Наверное, во времена Сталина жильцы дома пользовались служебными машинами, которым было предписано ночевать в казенных гаражах. О грядущем классе автовладельцев, о борьбе внутри класса за место на парковке светила марксизма-ленинизма и помыслить не могли.
Я оставил охрану ждать в машине, сделал несколько шагов к дверям и коснулся пальцем сенсора домофона. По обыкновению, домофон ответил мне мелодией, похожей на шум спускаемой воды в унитазе. Когда сливной бачок опорожнили в третий раз, ожил динамик.
– Кто-о-о? – услышал я слабое дребезжанье умирающего лебедя.
– Виктор Львович, это я, Щебнев.
– Ваня? – покойницкий голос сразу зазвучал бодрее. – Молодец, что приехал. А водки ты случайно не сообразил захватить?
Хрен он умирает, разочарованно подумал я. Живучая порода. Дядя его заслуженный доскрипел почти до стольника, и племянничек еще лет десять может запросто вытянуть. За что мне такое наказание?
– Сообразил, Виктор Львович, а как же! – Я поднес поближе к динамику заранее припасенную бутылку «Astafyeff» и постучал ногтем по ее горлышку. Тук-тук-тук.
Даже если бы старику не капали проценты от издательств, он только на одну кремлевскую пенсию мог бы еженедельно закупать себе спиртное ящиками. Но в последний год наиболее сладким для него стал единственный сорт выпивки – водка дармовая.
– Так чего же ты стоишь, негодник? Поднимайся скорей.
Шум сливного бачка превратился в грохот водопада. Пластиковая, в цвет янтаря, панель домофона на миг заиграла оранжевыми сполохами. Я вступил в подъезд, изнутри отделанный под мрамор. Поднялся на лифте, чья внутренняя обшивка имитировала сандаловое дерево. Вышел и приблизился к двери с замечательной табличкой посредине – «Серебряный В., член Союза писателей».
Вместо буквы «В» с точкой здесь когда-то была буква «Г» с точкой. До самого конца 80-х квартира в высотке принадлежала тому самому дяде Виктора Львовича, писателю Григорию Серебряному – классику довоенной советской фантастики. Григорий Ильич был настоящим мастодонтом: его пухлые романы «Пылающий мир», «Властелины бездны», «Город невидимок» переиздавались, наверное, раз сто; даже в сервант моих малограмотных деда и бабки каким-то ветром занесло его «Тайну профессора Гребнева» в детгизовской «Библиотеке приключений» со стертыми позолоченными виньетками.
Едва юный Витя подрос и чуть оперился, дядя взял его к себе под крыло. С середины 60-х на обложках значились уже оба имени. Я никогда не расспрашивал бывшего шефа о сокровенных деталях соавторства, но сильно подозреваю, что в родственном дуэте первую скрипку играл по-прежнему Григорий Ильич. Виктор Львович был, говоря нынешним языком, больше промоутером, чем райтером. Общие дела у них шли, насколько я знаю, очень неплохо. Понятно, что дяде-племянничьему тандему В. и Г. Серебряных суждено было оставаться в тени более знаменитого писательского братства А. и Б. Стругацких. Однако серебро – хоть и не золото, но все-таки драгметалл. Второе место на пьедестале почета.
Кончина дяди-долгожителя совпала по времени с закатом СССР. Подобно республикам Союза нерушимого, обретший самостоятельность Виктор Львович унаследовал суверенную квартиру в сталинке, но не выиграл финансово. Книги стоили дешево, продавались плохо; навык пахать за пишмашинкой не передался вместе с жилплощадью. Из писателей пришлось идти в чиновники. И тут Виктору Львовичу подфартило. Счастливым билетом оказалась небольшая декоративная должностишка в Администрации первого президента России. Протекцию ему сделал некий любитель фантастики из этих структур. Он же стал первой жертвой бурного карьерного роста Серебряного, чьи таланты идеально совпали с временем и местом службы.
За полтора десятилетия в коридорах власти Виктор Львович многого достиг и многих обошел. Главной своей заслугой он всегда считал создание прокремлевской партии «Любимая страна» – ее программы, герба, флага и слогана. Я же все чаще склоняюсь к иному выводу: важнейшее его кадровое достижение – я. Он нашел меня, пригрел, выпестовал, вовремя отодвинулся в сторонку. Так поступают настоящие мавры. Сделал дело – и пшел на заслуженный отдых…
– «Астафьевка»? Не бог весть что, но сойдет.
Мой бывший шеф встретил меня уже при входе – давно не бритый, всклокоченный, в шлепанцах на босу ногу и в несвежей пижаме. От его многодневной щетины, от пижамы и даже от шлепанцев воняло знакомым удушливым табачным перегаром «Московских крепких».
Мысленно я признал, что за последний месяц видок у Серебряного изменился к худшему: лицо приобрело неприятный багровый оттенок, морщин прибавилось, глаза за очками выглядели воспаленными, пальцы подрагивали. Взяв у меня бутылку, он едва ее не выронил.
– Как чувствуете себя, Виктор Львович?
На лице я постарался зафиксировать участие, которого ничуть не испытывал. Неопрятность – самый скверный спутник старости. Серебряный мог бы хоть пижаму, что ли, переодеть и побриться.
– Чувствую я себя, милый Ваня, как вымирающая рептилия, – жалко улыбаясь, сообщил мне бывший шеф. – И не просто как рептилия, а как рептилия, натертая на терку и пропущенная через мясорубку. И не через рядовую мясорубку, а через скоростную. Спасибо еще, доктор твой каких-то пилюль мне надавал. Чуть полегче стало, дышать по крайней мере могу… Пойдем-ка обратно в спальню, я прилягу. Не могу что-то долго стоять – шатает.
Мы перешли в спальню, где Серебряный с кряхтением забрался на кровать и натянул простыню – конечно, опять-таки несвежую и измятую. На подлокотнике антикварного кресла у кровати мерзко чадила набитая окурками пепельница. Тумбочку оккупировал поднос с несколькими грязными рюмками, колбасными шкурками и позавчерашними, как минимум, ломтями бородинского.
He дожидаясь, пока хозяин предложит разлить водку в эту посуду а закусывать этими хлебными корками, я сказал: «Минутку!» – и отнес на кухню пепельницу рюмки, объедки. Объедки и сигаретные бычки, стараясь не дышать, ссыпал в переполненное ведро. Напрочь загаженные рюмки заменил относительно чистыми. Из холодильника достал нечто похожее на сыр, кое-как порезал здешним тупым ножом. Им же в три приема открыл не очень старинную банку лосося. Тщательно промыл вилки. Все это хозяйство составил на поднос и притащил обратно в спальню Серебряного.
– Ну чего ты так долго копаешься? – капризно спросил Виктор Львович. – Смерти моей хочешь? Садись сюда и разливай скорей.
Я сел и разлил. Мы приняли по одной. Не люблю элитную водку, но «Astafyeff» – все-таки лучшее из зол. Сивухи в ней не больше, чем в раскрученных «Smirnoff» и «Nemiroff», а по цене она дешевле вдвое. Кто ее купит задорого, без имиджа-то? В качестве зонтичного брэнда производители имели глупость взять сибирского валенка-писателя. Думали по привычке, что мы – самые читающие. Три ха-ха. У нас и дешевенькую бормотушку «Murakami» бедным студентам трудно впарить: нашла мура на камень.
После первой рюмки старик немного посвежел. Он наполовину вылез из-под простыни и почти обычным голосом стал расспрашивать меня про Тиму Погодина. Услышав о лечебной голодовке, Серебряный зааплодировал, высосал еще рюмку и принялся с наслаждением нести по кочкам свою бывшую креатуру Сеню Крысолова – номинального лидера «Любимой страны». Не за то доставалось Сене, что он начал превращать партию в КПСС, а за то, что начал, балбес, не с того конца. С побрякушек, «корочек», отчетно-перевыборных собраний и всей сопутствующей дури. Ну как если бы кремлевские эскулапы, вздумав продлить земную жизнь Брежневу, пересадили бы его мозги в тело примерно такой же развалины, вроде Черненко.
Не скрою, мне приятен любой камень в огородик главаря «Любимой страны». Несмотря на полновесные тридцать два, я все еще выгляжу пацаном. Сеня старше меня на каких-то четыре года, но уже имеет внешность типичного белого генерала из фильмов про гражданскую войну: усы, выправка, стать, благородная седина… и всем этим богатством природа по ошибке одарила существо с пассионарностью медвежонка-коалы. В отличие от гаммельнского братца наш Крысолов не мог бы увести массы даже в пивную.
Любопытно, думал я, автоматически кивая старику после каждой фразы, болтовня про Сеню – то самое «срочное важное дело», которое он хотел обсудить со мной на смертном одре? Тогда я покайфую еще минут десять-двенадцать, затем пожелаю хозяину крепкого здоровья и вежливо отчалю. Обо всех пригорках и ручейках «Любимой страны» я-то уж знаю не хуже, чем он…
Недооценил я Серебряного. Даже отставной, больной и поддатый, он не утратил до конца своей обычной проницательности. Секунд за десять до того, как я уже был готов подняться и откланяться, Виктор Львович резко оборвал собственный треп.
– Шут с ним, с Сенькой, – произнес он. – Не для этого, сам понимаешь, я тебя позвал. Тут дело необычное, тайное… Даже не пойму, как лучше рассказать, чтобы ты поверил. Налей-ка еще рюмашку. Доверху, не бойсь, поздно мне спиваться… Ну, будем.
Серебряный опрокинул в себя водку, вместо закуски глубоко втянул сигаретный дым, закашлялся. Я чуть отпил из своей рюмки и ждал, заинтригованный. С ума сойти, у него в лексиконе сохранилось слово «тайна»! Процесс воспитания Ивана Щебнева старый циник строил как раз на том, что с ухмылкой сатира разоблачал любую местную магию, растирал в мелкую труху любые тайны, загадки, секреты и мифы. Неужели еще что-то осталось в его закромах? Ну и ну. Теряюсь в догадках. «Помнишь ли ты, Ваня, ореховый гарнитур в Екатерининском зале Кремля? – сейчас спросит он у меня. – В сиденье одного из стульев я зашил свое фамильное серебро…»
– Помнишь, Ваня, в средневековой истории была такая личность по имени Парацельс? – спросил Виктор Львович.
Бывшему шефу удалось-таки меня озадачить. Я не ожидал настолько далекой преамбулы. Серебряному иногда случалось забираться в исторические дебри, однако не глубже, чем лет на сто назад.
– Припоминаю еле-еле, – сознался я, – на уровне кроссворда… Гомункулус. Философский камень. Парацетамол. Идея о том, что яд и лекарство – одно и то же, зависит от дозы… Вроде бы и все.
– Недурно, мой мальчик, – похвалил старик. – Парацетамол ты, конечно, приплел не по делу, но все другое в точку. Филипп фон Гогенгейм по прозвищу Парацельс и впрямь многого достиг в медицине, алхимии, астрологии. А кроме того…
Бывший шеф убедился, что докурил сигарету почти до фильтра, запалил от нее новую из пачки, тяжело откашлялся и продолжил:
– А кроме того, была у него еще одна идейка – о питающем духе как средоточии четырех природных стихий и о пище земной как квинтэссенции, то есть пятой сущности, мира. В теории это была, естественно, чушь собачья, абсурд, реникса, как и все у господ алхимиков. Но на практике… На практике все не так однозначно.
Виктор Львович сделал еще пару затяжек и, промахнувшись мимо пепельницы, раздавил окурок в пустой тарелке.
– Понимаешь, Ванечка, – сказал он, – порой этим фиглярам в звездчатых колпаках удавалось опытным путем находить то, чего они сами не в состоянии были осмыслить. Агрикола мечтал о превращениях элементов, а открыл сернокислый магний. Роджер Бэкон искал Эликсир, а обнаружил ранее неизвестные свойства ртути. Причем ни тот, ни другой толком не поняли, что сотворили. Вот и наш Парацельс, дурашка, полжизни городил несуразицу пытаясь подогнать решения задачек под случайно найденные ответы… Нет, ты только вообрази, Ваня, какой облом для ученого: целая книга одних правильных ответов – и ни одного вопроса! Считается, будто ту книгу у него сперли. Но я думаю, что он сам мог со злости зашвырнуть ее куда подальше…
– А нам-то что? – Преамбула все длилась. Я по-прежнему не мог уяснить, к чему хитрый старик клонит. – Зашвырнул, и черт бы с ней. Мало ли на свете разной макулатуры? На кой она нам сдалась?
– Э, нет, Ванечка, – хмыкнул Серебряный. – Недаром во всех официальных биографиях Парацельса о самом главном – молчок. Уж больно удивительные ответы у него получились. По-ра-зи-тель-ные, доложу я тебе, ответы. Только представь на мгновение…
Чем дальше плел Серебряный паутину своего рассказа, тем сильнее я терялся в догадках: то ли бывший шеф однозначно спятил, то ли он меня тестирует неведомо с какой целью. Ведь если он шутит, то почему не смешно? Или его всегдашнее чувство юмора мутировало под действием возраста и водки? Я знаю, на нашей эстраде такие случаи сплошь и рядом. Шмальцев, Зазанов, Крушкин, Поплюшкин…
Стоп, а может, он на мне просто обкатывает идею книги? Если ему делать нефиг, почему бы не взяться за роман? У этих фантастов чем круче околесица, тем выше рейтинг. Самый их главный, Стивен Кинг, – тот вообще, говорят, без дозняка за комп не садится.
Обождав, пока старик выплеснет на меня до капли весь этот бред сивой кобылы, я мысленно отряхнулся, утерся и произнес вслух:
– Захватывающий сюжет, весьма. Рад, Виктор Львович, что после долгого перерыва вы снова вернулись к фантастике. Недурная может получиться вещица, в духе Дэна Брауна или даже Стивена Ки…
– То, что ты сейчас услышал, – не фантастика, – с нажимом на «не» перебил меня упрямец. – Головой отвечаю за каждое слово.
Мне едва удалось подавить вздох. Так я и думал! Раз это не шутка, не тест и не сюжет романа – значит, здравствуй, дедушка Маразм. После выхода на пенсию у моего недавнего шефа чердачок отъехал от башни. Эта беда случается даже с бывшими чиновниками ранга «помощник (советник) Президента РФ» из Реестра должностей федеральной государственной гражданской службы.
– Виктор Львович, прошу вас, ну рассудите сами. – Я попробовал достучаться до остатков здравого смысла в его голове. Той, которой он, видите ли, отвечает за свою абракадабру. – Вы ведь не хотите сказать, что при помощи кулинарной книги, написанной ученым полудурком полтысячи лет назад, можно стряпать чудо-еду? Что, поев фрикаделек или там киевских котлет по тем рецептам, человек на время обретет какие-то не вполне обычные способности?
– «Не вполне обычные»? – передразнил меня Серебряный. – Эх, мальчик Ваня, мелко плаваешь. Выдающиеся! Сверхчувствие, сверхсила, ясновидение, левитация и многое другое – весь набор для супермена. Причем это, пойми, цветочки, дешевые трюки из блокбастеров. Представь, что даст эмпатия в сочетании с даром внушения. Да любой фюрер за одну такую фрикадельку удавится…
Дрожащей рукой старик наполнил рюмку, перелил через край, тихо ругнулся, выпил и торопливо занюхал водку остывшим окурком.
– Про дядю моего, Григория Ильича, ты уже знаешь от меня кое-что, – сказал он. – Но не все. Дядя Гриша, человек любознательный, обожал на досуге копаться в разных оккультных материях и о книге Парацельса знал побольше, чем в учебниках. Другое дело, он до самой смерти был совершенно уверен, что книга пропала в веках. И меня в этом почти убедил. Но в прошлом году буквально за месяц до моей отставки…
Со стороны дверей раздалось клокотание домофона. Мой бывший шеф недовольно смолк на полуфразе, выполз из-под смятой простыни и трудной поступью инвалида заковылял к дверям. Обратно в спальню он вернулся, однако, уже несколько пошустрее. Запалил сигарету, поспешно сделал пару затяжек. Из кармана пижамной куртки выудил надорванный брикет жвачки и одну сунул в рот.
– Врач из ЦКБ там внизу, – досадливо сообщил он, жуя. – Снова явился проверить, помер я или шевелюсь еще… Ты давай-ка, Вань, быстро прячь и бутылку, и рюмки во-он туда, за телевизор. Не хочу, чтоб Дамаев увидел, а то опять разорется, зануда чертов…
Я укрыл за телевизором следы нашего преступления и мысленно возблагодарил Дамаева. Он очень вовремя, умница. Теперь я честно могу сдернуть из этого дурдома. Никто не посмеет сказать, что я бросаю тяжелобольного психа в минуту кризиса. Нет-с, я мудро ретируюсь, уступая место профессионалу. Врачам мешать нельзя.
– Мне пора. – Я протянул руку бывшему шефу. – Виктор Львович, выздоравливайте. Было очень интересно с вами побеседовать.
– Ты же не поверил? Ни единому слову, да? – Старик удержал мою ладонь в своей. Глаза у него заслезились, как у полудохлой псины. – Ладно, не притворяйся. Не настолько я пьян, чтобы не почувствовать… Скепсис, Ванечка, великая вещь, но когда ситуация выходит за рамки… Нет, не о том я хочу сказать… Послушай, Ваня, если бы я не знал, что вскорости сыграю в ящик… Господи, тоже не то… Хотя нет, именно то. Лучше сразу про ящик… В зеленом картонном ящике среди архива, который я тебе оставил перед уходом, есть десяток запароленных дисков. Знаю, ты ничего не выкидываешь, так что найдешь. Диск номер девять открывается словом «кулинариус», латинскими буквами. Просмотри все файлы оттуда – может, хоть они тебя убедят…
– Ну конечно же просмотрю, – солгал я, не отводя взгляда. И для достоверности прибавил: – Не обещаю, что в ближайшие дни, но как только буду немного посвободнее, я сразу же… Пароль «кулинариус», латинскими буквами, непременно запомню…
Уже на лестнице я столкнулся с выходящим из лифта Дамаевым.
– Здрасьте, Рашид Харисович! – поприветствовал я врача. – Что говорит медицина? Прогнозы благоприятны? Кремлевская кардиология спасет Виктора Львовича? А то он, честно говоря, выглядит препаршиво, а настроение у него просто как у покойника.
В глубине души я надеялся услышать, что старик плох. Что лучше не докучать ему визитами. Мне не улыбалось навещать его еще раз и по второму кругу вешать себе на уши этот бред. Христианский долг – не супружеский: разок исполнил для порядка, и хорош.
– Все не так фатально, Иван Николаевич, – сообщил врач, пожимая мне руку. – Зря он себя накручивает. Артериальная гипертензия имеется, однако кровоснабжение органов и тканей на уровне. Давление высоковатое, 220 на 100, но я вижу динамику в лучшую сторону. Перспективы криза не просматриваются… В общем, с таким диагнозом люди живут, и неплохо. Я выписал ему альбарел и гипотиазид-М. Теперь главное, чтобы он принимал их вовремя. И чтобы никакого алкоголя, ни грамма, ни-ни. Иначе я ни за что не ручаюсь. Большинство производных оксазолина плохо сочетаются с этанолом, последствия могут быть скверные… Вы случайно в его комнате не видели водку? Из бара я бутылки конфисковал, но боюсь, как бы у него не остались где-то какие-то заначки.
– Никакой водки у него я не видел, – заверил я Дамаева и постарался в его сторону не дышать. – Что вы, Рашид Харисович! Я бы вам сказал, сразу же. Сам понимаю, дело серьезное…
Произнося эти слова, я не испытывал угрызений совести. Сторож ли я Серебряному? Раз он желает пить водку, пусть пьет водку. Думаю, ничего опасного не случится. Да хоть бы и случилось! Если человек собрался умирать, не нам его останавливать. У нас конституционная свобода передвижений – хоть вверх, хоть вниз.
Душка Адам (Яна)
Целлюлит – весьма серьезная женская проблема. Кто бы спорил? Но гораздо серьезнее и опаснее для женщин, я считаю, болезненный избыток воображения. Косит нас вне зависимости от возраста, и медицина тут бессильна. Между нафантазированным заранее и увиденным затем – пропасть. Маракотова бездна. Даже я, девушка здравая, трезвая, с дипломом юриста и с запасом пессимизма, один раз в сто лет теряю бдительность. Покупаюсь на громкие слова.
После того как Макс-Йозеф гордо сказал про «транспорт», я рассчитывала увидеть на автостоянке сияющий «ягуар». Ладно, пусть даже в меру потертый «БМВ». Старенький «порше». Задрипанный «ауди». Ну хоть что-нибудь на четырех колесах… Но на двух?
– Что это? – спросила я, когда ариец подкатил ко мне нечто узкое, приземистое и светло-серебристое. Да, конечно, новенькое и блестящее, не спорю. Мясорубки тоже бывают новенькими.
– Это «кавасаки», спортивно-туристская модель. – Кунце ласково похлопал по черному седлу. – Объем бензобака – восемнадцать литров, а разгоняться может до двухсот сорока километров в час. Заметный выигрыш сравнительно с автомобилями.
Какой же ариец не любит быстрой езды! Жаль, на такой скорости все мои будущие премиальные перелетят из его карманов в гибдэдэшные. А само японское моточудо мирно сгниет на штрафной стоянке.
– Я что-то не поняла, – мрачным голосом осведомилась я, – мы собрались в ралли участвовать? Если вы любите разгоняться, говорите сразу, я пойду пешком. Кстати, максимальная скорость по городу для этих драндулетов – шестьдесят кэмэ в час.
– Знаю, – кивнул Макс-Йозеф. – Не надо беспокоиться, мы будем стараться соблюдать правила. Мотоциклы очень удобны. На улицах города они имеют большое преимущество в маневренности.
Я и сама знала, что из пробок легче выбраться на двух колесах. Меня насторожило выражение «будем стараться соблюдать правила». Я бы предпочла вариант покороче – «будем соблюдать правила». Хочется верить, что Макса-Йозефа опять подвело знание русского.
– Терпеть не могу мотоциклы, – сварливо заметила я. Со второго взгляда блестящая мясорубка made in Japan не показалось мне такой уж безобразной и неудобной, но отступить мешала женская гордость. – Выходит, мне всю дорогу придется держаться за вас?
– О нет, необязательно. – Кунце помотал головой. – Тут умная конструкция. Видите ручки, по бокам седла? Можете хвататься за них. Но удобнее все-таки за меня. Будьте только осторожны, не держите руки выше моей талии, иначе может случиться авария.
– Почему? – не поняла я.
– Я боюсь щекотки, – сознался Макс-Йозеф. И авансом захихикал.
Пока я привыкала к новому средству передвижения, Кунце успел открыть уродливый ящик, привинченный позади сидений, и вынуть оттуда два круглых космических шлема. Вместо них он закинул в ящик мою сумочку и захлопнул крышку, довольный собой.
– Как будем ехать? – спросил он, вручая мне один из шлемов. На планете Марс шлем смотрелся бы естественно, а вот на
Яне Штейн – наоборот. Это еще одна причина, по которой я холодна к мотоциклам. Если мир спасет красота, почему же мою черепушку спасает такая неуклюжая пластиковая кастрюля? Несправедливость.
– По Шаболовке в сторону Останкино, через центр, и по пути кое-куда заскочим… – Я все вертела шлем в руках, оттягивая неизбежный момент превращения Яны в марсианского головастика. – Короче, сперва по Шаболовке, по Большой Якиманке, дальше покажу… Хотя зачем я это говорю? Разве вы знаете Москву?
– Нет, натюрлих, – жизнерадостно прогудел Макс-Йозеф, уже из-под шлема. – Но это не беда. У меня есть смартофон, я скачал карту с большим разрешением. Разберусь, пока едем. А подробности вы мне объясните по дороге… Сели? Надевайте шлем и в путь.
Круглая кастрюля защелкнулась у меня на голове. Мотор взревел, мотоцикл резко дернулся, и я торопливо ухватилась, конечно, за то, что было под рукой, – за Макса-Йозефа. «И как у меня получится хоть что-то объяснить, при таком тарахтенье и в этой посуде?» – хотела спросить я, но тут над моим ухом раздалось:
– Здесь интерком, в застежке микрофон. Говорите не напрягаясь.
Все у него продумано, все рассчитано, ревниво подумала я. Смотрю я, эти кессельштейнцы не очень-то оторвались от обычных бундес-немцев – точно такие же педанты с многоступенчатыми именами. Пора немножко окоротить герра Кунце.
– Знаете что, Макс-Йозеф, – обратилась я к арийской спине, – раз уж ваш Теофраст-Бомбаст-и-все-такое-прочее сам себя ужал до Парацельса… раз уж мы ездим не на четырех, а на двух колесах… словом, вас я тоже сокращаю до одного. Будем равноправны. Я – просто Яна, вы – просто Макс. Согласны?
Спина передо мною не выразила протеста, а голос в шлеме сказал:
– Согласен. Вам больше нравится Макс, чем Йозеф? Я догадываюсь почему. Мое второе имя вам напоминает про Сталина, так?
– Уж-ж-жасно напоминает! Вам бы еще усы и будете вылитый он, – фыркнула я, хотя и думать не думала ни про какого Сталина.
Йозефа я отбросила ради Макса. Имя это навевало далекие приятные мысли: когда-то я мечтала пройти стажировку на островке дореволюционной русской кухни – в знаменитом французском ресторане «Максим». Чувства мои были так глубоки, что, дважды побывав в Париже по туристической визе, я дважды обходила «Максим» стороной. Нарочно. Мечта должна оставаться мечтою…
На протяжении следующего получаса я не слишком теребила своего рулевого. Только время от времени указывала, где удобней срезать по переулку, где выгодней сбавить ход и где полезней глядеть в оба – чтобы местные умельцы не свинтили колесо на светофоре. До Сущевки мы добрались без происшествий. Когда прямо по курсу замаячила моя родная девятиэтажка, я скомандовала Максу:
– Стоп! Тпру! Хальт! – и велела ему ждать двадцать минут во дворе, пока я буду принимать душ, переодеваться и пудрить носик.
Квартира встретила меня громким обиженным мявом Пульхерии, так что пудрить носик – то бишь заниматься туалетом – сперва пришлось в пользу кисы. Я сменила наполнитель в обоих ее горшках, оба разровняла лопаткой, а заодно уж насыпала ей в миску остатки сухого корма и залила свежей водички на сутки вперед. Рыже-черно-белая скандалистка удовлетворенно муркнула, позволив мне наконец заняться и собой…
– Мы собрались в церковь? – первое, что спросил Макс, увидев на мне строгое темное платье. – На похороны? Я должен надевать вечерний костюм? Но за ним придется ехать в отель.
– Не придется. – Я забросила свою сумку обратно в кофр мотоцикла. – Сойдет и черная куртка, которая на вас. К мужчинам он немного снисходительнее. Главное при нем – во-первых, не курить, и во-вторых, не выражаться. А в-третьих, не ругать прежнюю власть. В смысле советскую. Он не коммунист, вы не думайте. Он сам ее не любит, как покойную жену-стерву. Но запрещает окружающим вспоминать о ней плохо. У него принципы.
Дорога от Сущевки до цели нашей поездки, улицы Ивановской, заняла бы всего десяток минут. Однако нам пришлось сделать приличный крюк, чтобы отовариться в «Перекрестке». Я опять оставила Макса на улице, перед входом в супермаркет, а сама сбегала в отдел круп – наполнить потребительскую корзинку пакетиками каши быстрого употребления: гречневой, овсяной и манной с добавками.
– Только не удивляйтесь и берегите голову, – предупредила я, как только Кунце стреножил механического коника у подъезда пятиэтажной хрущобы. Я опять обменяла шлем на сумочку, а пакет с набором каш временно перепоручила Максу. – Будете слушать меня, все обойдется. Скажу бежать, придется бежать. Дам команду замереть, замрете, как миленький. Адам Васильевич, он дядька замечательный. В целом. Тем более, с возрастом экстрима стало гораздо меньше. Уж года три он дробовика в руки не берет…
Домофон на исцарапанной двери подъезда, по обыкновению, оказался неисправен – точнее, выдран с корнем. Набор запахов на лестнице и букв на стенах был всегдашним. Сроду не могла понять, отчего мужской орган из трех букв и женский из пяти так стимулируют у нас жанр граффити. Наверное, тех заветных слов просто не хватает в школьных прописях. Как только будут внесены дополнения, стены в масштабах всей страны станут значительно чище. Дарю идею.
На площадке третьего этажа одна дверь среди четырех смотрелась обедневшим лордом в компании бомжей. Я аккуратно постучала по дереву костяшками пальцев. Раз, другой, третий. Ни звука, ни шороха. Я повторила попытку. Тот же эффект. То есть никакого.
– Возможно, его нет дома? – наклонившись к моему уху, шепотом спросил Макс. – Может быть, мы были должны позвонить заранее?
– Он дома, – таким же шепотом объяснила я. – А звонить ему бесполезно. Он не берет трубку. Он вообще презирает телефоны.
Я вновь забарабанила по дереву – теперь уже в полную силу и кулаком. На третьем ударе из-за двери донеслось пронзительное:
– Нет меня! Нет! Не смейте стучать, паразиты!
Теперь надо было действовать быстро. Я вывалила на коврик перед дверью купленные пакетики с кашей, постаралась разложить их поживописней, а затем тихо скомандовала Максу:
– На счет «три» стучимся в четыре руки и сразу же взбегаем на один пролет вверх. Приготовились… Раз… два… три!
Четыре наших кулака – большие Макса и маленькие мои – одновременно ударили в дверь. Через две секунды дверь с грохотом распахнулась. Если бы мы уже не стояли лестнице между третьим и четвертым этажами, стеклянная бутылка из-под советского кефира кому-нибудь из нас засветила бы в лоб. А так она врезалась в противоположную стену и разбилась на тысячу осколков.
Я потянула арийца за кожаный рукав куртки, и мы на цыпочках одолели еще один пролет вверх. Нас преследовало грозное рычанье – так, наверное, реагирует тигр, потревоженный в своем логове. Секунд через десять рычание перешло в ворчание, затем послышались шорох и шуршание. Наконец, интеллигентный надтреснутый баритон снизу уже совершенно спокойно произнес:
– Яночка, это ты, детка?
– Я, Адам Васильевич, – ответила я. – И еще один знакомый.
– Яночка, золотце, ты меня балуешь, – посетовал баритон. – Манная каша с вишневым сиропом… Эдак можно и привыкнуть… А чего вы там, наверху, спрятались? Пожалуйте ко мне. Не укушу
Сколько себя помню, мой учитель, великий Адам Окрошкин, внешне не менялся: все тот же безупречный синий габардиновый костюм в тонкую белую полоску, те же глубокие прорези морщин под реденьким серебристым венчиком, та же роговая оправа очков на остром носу. Плюс ухоженная седая метелка патриаршей бороды.
Внутреннее убранство его кабинета тоже оставалось без изменений. Книги по-прежнему располагались в шкафах и на стенных полках. Лежали они даже на полу и подоконнике, но и тут – в идеальных, чуть ли не по линейке выровненных стопах. Сам Окрошкин ухитрялся помнить, где какой том; он умел вытащить любой, не тревожа прочих. А вот любому постороннему пришлось бы тыкаться наугад: хозяин хранил книги не в алфавитном и не в хронологическом, но в геометрическом порядке, по определенной, только ему ведомой системе сдержек и противовесов. Разномастные и разностильные века покорно склонялись перед этой системой. Миниатюрные издания размером в пол-ладони подпирались массивными фолиантами, а на страже дряхлых инкунабул в натуральных переплетах из кожи были выставлены глянцевые или целлофанированные гвардейцы.
Часть территории обширного рабочего стола была, по традиции, отдана журналам и газетам. Тут хозяин позволял себе держаться хронологии, потому верхние слои аккуратных бумажных небоскребов оставались белыми, книзу постепенно серели, ближе к основанию серый цвет перетекал в желтый. Кулинарные советы Окрошкина публиковались в периодике и книгах лет уже, наверное, пятьдесят. Просачивались они даже в отрывные календари, расписания поездов и сборники комиксов. И на что, вы думаете, мой учитель тратил немалые гонорары за публикации? Правильно: на книги и на периодику. Бумага – деньги – бумага – деньги – бумага… День за днем, год за годом, без остановки. На месте Французской академии я бы нарушила собственные правила и обессмертила Адама Васильевича как изобретателя вечного двигателя.
– Вы, стало быть, из Кессельштейна, – сказал он Максу, когда церемониал представления был закончен. – Знаю-знаю, династия Типпельскирнов славится дикой уткой, запеченной в каштанах. А еще бараниной, фаршированной курагой, – с луком, сушеным базиликом, чабрецом и петрушкой. И, разумеется, знаменитой овощной похлебкой с козьим сыром и цуккиней… Так вы прибыли в Россию пропагандировать вашу национальную кухню?
– Не совсем. – В голосе Макса я уловила благоговейные нотки. Даже акцент его, до сих пор еле заметный, зазвучал, кажется, сильнее. – Я приехал, чтобы находить тут одну редкую книгу…
Мне стало ясно, что хозяин вместе с кабинетом произвели на гостя впечатление. То-то же, герр Кунце, не без тщеславия подумала я, оцените масштаб. Это вам не байки в музеях собирать, не на японской игрушке по Москве раскатывать и не блинчики лопать. Гастрономия – наука наук, святая святых, песнь песней. Нет бога, кроме Аппетита, и Адам Окрошкин – пророк его.
Чтобы вторично не выслушивать душераздирающий сказ об украденном манускрипте Знаменитого Алхимика, я взяла два принесенных пакетика и прошмыгнула на кухню – готовить моему учителю кашку.
В воображении многих тысяч поклонников кулинарного дара Адама Васильевича почти наверняка сложился образ его домашней кухни как места священнодействия. Я и сама когда-то так думала, но напрасно. Убогая двухконфорочная плита здесь – отнюдь не алтарь, ветеран-холодильник «Саратов» – не дароносица, а на дне мутной пластиковой бутылки густеет банальное постное масло, а вовсе не миро или елей. Человек, который открыл новые горизонты гурманам Всея Руси, варит себе яйцо всмятку по утрам и кашу по вечерам. Вместо обеда пьет слабенький чаек без сахара. «Я не ресторатор, я теоретик, – много раз говорил мне он. – Пусть месье Ален Дюкас и мистер Бартоломью Финч сочетают в себе обе стихии, их право, я же воздержусь. Мои личные вкусы не должны влиять на результат. Я могу пробовать, но не есть…»
Отсутствовала я в кабинете минут десять, а когда вернулась с блюдцем манной каши, учитель встретил меня ехидной фразой:
– Яночка, солнышко, твой новый знакомый из Кессельштейна рассказал мне очень занимательную историю.
Та-ак, смекнула я, в телеигре «Как найти Парацельса и стать миллионером» мы уже огребли первую несгораемую сумму – ноль. Я-то изучила все любимые словечки Окрошкина. Когда десять лет назад я впервые напросилась к нему в гости и от застенчивости перепутала Пола Брегга с Брэдом Питтом, Адам Васильевич, усмехаясь, назвал эту мою ересь «очень занимательным открытием».
– Господин Окрошкин даже не имеет понятия про «Магнус Либер Кулинариус», – потерянным голосом известил меня Макс. – Среди всех фолиантов в его коллекции нет ничего похожего.
«А ты на что надеялся, дружок? – подумала я. – Что первый же купленный лотерейный билет принесет нам джек-пот? Что Адам Васильевич сейчас воскликнет: „Как же, как же, я знаю эту книгу, вон она, в углу стоит, дарю“? Чудес не бывает. Стог сена слишком огромен, иголка фантастически мала – если она есть вообще».
Приводя Кунце к учителю, я догадывалась, что победить с наскока едва ли получится. Другое дело, Окрошкин не бросит меня в беде. Великие профи могут указать направление и без знания деталей – на одной интуиции. Помню, Вадик Кусин зазвал к себе в эфир одного импортного продюсера, который на беду оказался опытнейшим едоком. Поэтому в ночь накануне передачи меня затерзали поисками финального штриха к глазированному лососю с имбирем. Само собой, Адам Васильевич не имел понятия о вкусах заезжего привереды. Но выспросив у Вадика, откуда прибыл гость, дал совет – вместо лимона подать к блюду лайм. И, естественно, попал в точку…
Мой учитель между тем съел кашу ложечкой выскреб блюдце до полной чистоты, с сожалением поставил его в аккуратный просвет между пресс-папье и томом «Современной кухни Полинезии». После чего утер бороду кружевным платком с монограммой «АО» и сказал:
– Яночка, прелесть моя, больше не надо меня развращать. Дари мне просто кашу Вишневый сироп неплох, однако я ведь еще час не смогу сосредоточиться. Рецепторы будут помнить этот вкус… Но все равно, конечно, благодарю. С моей стороны было бы некрасиво отказать в ответной любезности… Вот, держи! Раскрой на титуле.
Ловким жестом Адам Васильевич снял с ближайшей полки и подал мне толстую книгу в изумрудно-зеленом переплете. То был классический труд учителя – «Искусство еды». Я открыла книгу где велено. Окрошкин извлек из нагрудного кармана авторучку. Написал: «Достопочтенный Всеволод Ларионович! Пользуюсь оказией, чтобы передать Вам последнее издание, куда я позволил себе включить Ваш манговый мусс, наилучший из возможных. Яночка – моя ученица. Если Вы сможете как-то ей поспоспешествовать, буду Вам признателен». Внизу Адам Васильевич изобразил свою подпись – вензель из начальных букв имени-фамилии.
Бережно промакнув автограф взятым со стола пресс-папье, Окрошкин произвел еще одну манипуляцию: выхватил из основания крайней стопы периодики начинающую желтеть газету, пробежал глазами, пробормотал: «Угу, дубль. Так и знал» – и изящным движением пальцев превратил газету в пакет, куда положил книгу. Через миг мне был вручен идеально ровный желтоватый кирпичик.
– Если Тринитатский будет в хорошем расположении духа, он, быть может, что-нибудь вам присоветует. У него свои источники, он, в конце концов, практик, его коллекция обширней. И кто знает…
– Вы сказали «Тринитатский»? – Я была ошеломлена. – Всеволод Тринитатский, бывший шеф-повар «Пекина», человек-легенда? Тот самый? Но я думала, что он давно умер! Ему ведь в пятидесятые, когда ресторан только-только открылся, было уже далеко за сорок!
– Ничего он не умер, живее всех живых, – пробурчал Окрошкин. Как мне показалось, с легким оттенком зависти. – Каждое утро, между шестью и семью, этот ненормальный бегает по Николо-ямской. От Астаховского моста до Земляного Вала и обратно. На нем такая смешная треугольная шапочка, перепутать мудрено… Ну все, гости дорогие, – заторопился он, взглянув на стенной хронометр, – не смею дольше вас удерживать, да и мне трудиться пора.
Уже в дверях, после взаимных поклонов-досвиданий, Адам Васильевич чуть притормозил меня за палец и сказал:
– Кстати, Яночка, при случае не забудьте передать от меня сердечный привет господину Кусину. Он по-прежнему, надеюсь, ведет по телевидению кулинарную программу?
– Ну да, – удивленно подтвердила я. – «Вкус», на Четвертом канале. Мы с ним перезваниваемся, я ему при случае передам…
С годами мой учитель становится мягче, сделала я вывод, спускаясь по лестнице. Толерантнее к людям. Каких-то два года назад он обзывал того же Вадика самонадеянным дилетантом, терпел его лишь по моей просьбе. А когда я однажды приболела и Кусин набрался храбрости явиться к нему без меня, Адам Васильевич не пустил его дальше прихожей и был крайне суров. Вадик с выпученными глазами рассказывал мне после, будто Окрошкин во время их разговора держал в руке заряженный арбалет. Хотя это уж были враки: последние пять лет у моего учителя не хватало ни сил, ни терпения натягивать тугую тетиву.
Задумавшись над превратностями человеческого характера, я только на уровне первого этажа вспомнила, что хотела еще стрельнуть у Окрошкина какой-нибудь рецептик для Черкашиных. Раз в две недели супруги-кондитеры добавляют в ассортимент новую позицию – такова бизнес-стратегия их совместного предприятия. Что делать? Возвращаться и вновь отвлекать учителя было неловко.
– Заводите мотоцикл, – велела я Максу, когда мы вышли во двор.
Остановившись, я достала из сумочки мобильник: выспросить у Черкашиных, потерпят ли они еще пару деньков без моей поддержки.
Рук у человека всего две. Просто держать в них три вещи – уже проблема, если ты не жонглер. А заниматься при этом каким-то еще серьезным делом – задачка для Юлия Цезаря. Я так увлеклась перекладыванием свертка с книгой под мышку, перевешиванием сумочки с одного плеча на другое и попытками извлечь из телефонной памяти нужный номер, что перестала обращать внимание на весь окружающий мир. И мир этим коварно воспользовался.
Сзади меня толкнули в спину – молча. Когда же я шлепнулась на колени, чьи-то злодейские руки принялись вытаскивать сверток с книгой у меня из-под мышки. Ах ты, сволочь! Прижимая книгу, я сумела извернуться лицом к врагу и увидела, что нападавший – крепкий парнюга с бицепсами, короткой стрижкой и маленьким лбом.
Никаких морщин на таких лбах не водится. Самое удобное место для татуировок: 161 УК РФ – открытое присвоение чужого имущества и 111 УК РФ – умышленное нанесение тяжких телесных повреждений.
Первую из статей мерзавец уже нарушил, вторую мог нарушить в любой момент. Гад был крепче, выше и сильнее меня. Да и с книжкой под мышкой не больно-то повоюешь. Я прижимала к себе сверток, но боком чувствовала, как через секунду-другую презент моего учителя легендарному повару уплывет в посторонние руки.
– Макс! – громко завопила я. – На помощь! Грабят!
У Кунце обнаружилась отменная реакция. Три метра от мотоцикла до меня он преодолел в один прыжок и первым движением отцепил от меня грабителя. А вторым с размаху отвесил ему полноценную затрещину —такую, что негодяй взмыл вверх, перелетел через ограду клумбы и с шумом приземлился на негустую травку.
Нормальному гражданину после эдакой жесткой посадки грозила бы реанимация, но кое-кому в России законы физики не писаны: грабитель сразу вскочил здоровехонек, все так же молча оценил свои шансы и, перебросив себя через штакетник, метнулся в узкий просвет между двумя пятиэтажками. Человек тут мог протиснуться, мотоцикл – нет. Да мы и не собирались устраивать за ним погоню.
– Не ушиблись? – Макс помог мне подняться и собрать с асфальта содержимое сумки. Он был удручен случившимся больше меня.
– Фигня, – успокоила я Кунце. – У меня бывало и похуже. Две ободранных коленки, пара синяков, зато мы остались при своих. Даже обертка книги, видите, не порвалась… А вы сильный. И, я смотрю, технично деретесь. В армии небось служили, в десанте?
– Да нет, это я в университете бокс освоил, факультативом, – меланхолично ответил Макс, думая какую-то грустную думу. – Был даже чемпионом курса в полутяжелом весе… Слушайте, Яна, мне совсем не нравится то, что произошло.
– И мне, – согласилась я. – А кому же понравится? Се ля ви. Москва еще не Питер, но тоже вполне бандитский город. Скажем спасибо, что у него ножа не было. Грабитель-любитель попался.
– Не больно он любитель, – сдержанно возразил Кунце. – Я послал этого бурша в нокаут, и вы заметили, как он быстро поднялся? А ведь это не спарринг, бил я всерьез… И потом, смотрите: у вас в руках имелся телефон, с виду недешевый, а он выбрал пакет с книгой. Не по душе мне такие любители чтения.
В его словах была логика. Действительно, сообразила я, для простого уличного громилы вел он себя странновато. Может, думал, что в газету завернуты деньги? А что, если дело не в свертке? Вдруг этого типа подослал Ленц? Выждал для страховки – и заказал. Почему нет? Создать видимость грабежа, а под шумок накостылять мне по шее или чего покрепче… Про то, что Окрошкин – мой учитель и я его навещаю, известно многим. В том числе Ленцу. Я, кажется, сама ему сдуру сказала при знакомстве. Как и Липатову. И Кочеткову. Похвалялась, цену себе набивала. Вот и дохвасталась, коза! Теперь придется сюда ходить с оглядкой и с шокером. Из дома, мусор выносить – тоже с шокером. Кстати, еще не факт, что этот книголюб не подкараулит меня сегодня у моего же подъезда. Вечерами там у нас сущая тьма египетская – танк в кустах припаркуешь и черта с два его потом найдешь.
Макс что-то уловил на моем помрачневшем лице, поэтому сказал:
– Так. Не знаю, Яна, кому и что от вас нужно, но идти вам сейчас лучше не домой. Едем в отель, переночуете лучше там. Все равно завтра с утра искать этого беглеца, Тринитатского… Хорошо, что я заранее выкупил два места в вашем «Hilton».
– Не беглеца, а бегуна,– машинально поправила я Макса. Только потом до меня дошел смысл сделанного предложения.
Простодушная мужская самоуверенность мне не по вкусу. Ты, конечно, мой спаситель-избавитель, но мог бы для порядка выяснить и у меня, в компании с кем я намерена провести ночь.
– Вы что, сняли нам двухместный номер? – встала я на дыбы.
– Двухместный? – с искренним недоумением переспросил Кунце. – Зачем двухместный? Там есть одноместные. Я еще утром оплатил два одноместных люкса на седьмом этаже, 712 и 714. Раз мы работаем вместе, нам следует быть рядом.
В безупречности Макса было что-то нездешнее – вроде и приятное, но одновременно чуть обидное. Я, конечно, девушка строгого воспитания. Соблюдаю хоть минимальные приличия. Мне надо присмотреться к человеку, узнать получше и все такое. Никогда не соглашусь ночевать с мужчиной в одном номере сразу же после знакомства… Но отчего он, дубина, хотя бы не попытался?
Фокус-покус-группа (Иван)
Свеженазначенный губернатор Прибайкалья Никандров на первый взгляд здорово отличался от бывшего губернатора Назаренко.
Назаренко был широким и квадратным, как сейф. Никандров – длинным и гибким, как бамбуковое удилище. Назаренко был веселым и наглым, Никандров – унылым и осторожным. Назаренко был брюнетом, Никандров – лысым. Назаренко был пьяницей, Никандров – бабником. Назаренко перешел в «Любимую страну» из компартии, притом далеко не сразу. Никандров, в прошлом демократ, осознал свои заблуждения и примкнул к Сене Крысолову с первой же секунды существования «Любимой страны». И все-таки оба типа имели явное сходство, помимо начальной «Н»: клянча федеральные субсидии, и тот, и другой давили на жалость к местным малочисленным народам.
Насколько я помню, в недрах Прибайкалья испокон веку водились каменный уголь, марганец, железная руда, золото и бокситы. Однако наиболее прибыльным из всех невозобновляемых природных ресурсов по-прежнему оставалось коренное население края. Рано или поздно эти источники госдотаций могли иссякнуть, но пока в них теплилась хоть какая-нибудь жизнь, только дурак отказался бы подоить казну на сотню-другую миллионов для поддержания штанов бедных аборигенов. Правда, нынешний губернатор и губернатор минувший изыскивали себе в Красной демографической книге разных любимчиков. Назаренко обычно просил за тункинцев, тофаларов, курыкан, эвенков и сойотов. Никандров же видоизменил многолетнюю традицию. Утреннее солнце над Спасской башней еще толком не высушило чернил на президентском указе о его назначении, а новый глава края уже возник в моем кабинете, чтобы ходатайствовать за вовсе неизвестных мне шапсуков, камуцинцев и карбулаков.
Выбор Никандрова меня слегка озадачил. По всем статьям выгоднее казались тункинцы. В отличие от народов равнин, они проживали на склонах Восточных Саян, в таежной области на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, куда редко залетали орлы и совсем не долетали налоговые соглядатаи из Москвы или наблюдатели от ООН. Судя по местной статистике, численность этого горного племени постоянно менялась. Она возрастала до тысячи человек накануне субсидий и падала до трехсот после выплат, словно ожидание денег стимулировало рождаемость, а сами деньги обладали убойной силой чумной заразы. Иногда я всерьез размышлял: что если тункинцев сочинил сам Назаренко – как прикрытие для своих финансовых комбинаций? Недаром наиболее затратный туристско-увеселительный проект в крае, «Тункинский Национальный Диснейленд», был сметен лавиной сразу после освоения первых пяти грантов. Совпадение было столь подозрительно, что зашевелилась даже неповоротливая Генпрокуратура. Зам генерального, Тавро, пообещал доискаться, затевалась стройка в принципе или нет. Запахло грозой. От беды главу Прибайкалья тогда невольно спасли американцы. Они вручили нашему МИДу спутниковые фото, деликатно осведомляясь, не начато ли в горах Сибири – в нарушение ОСВ-9 – строительство новых пусковых шахт для межконтинентальных ракет. После этих снимков все признали, что хоть котлован-то Назаренко выкопал честно…
Я еще раз перелистал челобитную нового губернатора, нашел раздел «Камуцинцы» и ткнул указательным пальцем в третью строку сверху.
– Вот здесь у вас, Владимир Емельянович, в графе «культурное развитие и религиозное возрождение» выставлена несуразная сумма, – сказал я Никандрову. – Надо и меру знать. Такое впечатление, что камуцинский народ, все двести человек, не ведает грамоты, молится камням и в глаза не видел хотя бы Аллу Пугачеву.
Новый губернатор Прибайкалья, не вставая с гостевого кресла, почтительно изогнулся в мою сторону – как будто на бамбуковую удочку поймалось нечто тяжелое, вроде сома-чемпиона.
– Там все крайне запущено, – пожаловался он. – Предшественник мой списал кучу денег на декады камуцинской музыки, моды, прически. Вбухал миллион в фундаменты двух православных храмов, один больше другого. Хотя сами камуцинцы, между прочим, живут в шестовых чумах, срут в тайге, подтираются мхом… и вдобавок у них там сплошь пережитки родового строя и языческих суеверий…
– Что, проблема шаманизма в вашем крае все еще актуальна? – догадался я. – Танцуют, звенят бубенчиками, вызывают предков?
– Пляски с шаманом – это уж в обязательной программе, – завздыхал Никандров. – У камуцинцев, Иван Николаевич, такая темень в головах! Назаренко ведь показухой одной занимался, он палец о палец не ударил, чтоб их просветить. Они верят в хозяина тайги, гор, воды. Верят, что всем на свете заправляют царь-рыба, мать-олениха, отец-медведь, дед-кабан… Ничего себе семейка?
Я представил себе совместных чад от таких родителей и поежился. На их фоне буйные глюки Иеронимуса Босха покажутся Чебурашками.
– А с питанием там вообще криминал, – продолжал Никандров. – По документам, им с каждого завоза должны были выдавать йогурты, мясные консервы, сервелат… Вы спросите у Назаренко, куда этот сервелат делся? Кто его кушал? Я точно знаю – не камуцинцы. Те жрут сырую медвежатину и еще какую-то свою растительную дрянь. Выкапывают грязные корешки, выпалывают травки, жарят-парят… У них, стыдно сказать, чуть ли не отдельная религия есть насчет еды перед охотой. Считается, что если того-сего поесть и нашептать заклинаний, то можно заговорить хоть медведя, хоть злую жену…
Про себя я усмехнулся. А что, довольно похоже на тот бред, каким меня потчевал старик Серебряный! Заговорить медведя – чем не суперспособности? Как он их вчера назвал? Эмпатия? Телепатия? Гомеопатия? Короче, психопатия. В нашем безбашенном мире полюса смыкаются. Вот вам наглядный пример. С одной стороны, мой бывший начальник: образование, гора умных книг, богатый опыт интриг. С другого края – какой-нибудь пустоголовый первобытный шаман. И где между ними граница? Нету. Одна шиза на всех.
– Допустим, вы не ошиблись, – проговорил я, – и эти упущения Назаренко имели место. Возможно. Мы вас, в общем, и назначали, чтоб порядок был. Но не слишком ли вы размахнулись, в первый-то день на посту? На малые народности сразу просите крупные деньги.
Никандров изогнулся в мою сторону еще сильнее и добавил лицу еще уныния со скорбью пополам. Мол, без финансовой скорой помощи его мелкие народы вот-вот скукожатся до совсем уж карликовых, – хоть на одну ладошку их сажай и другой сверху накрывай.
В качестве таракана губернатор Никандров нравился мне больше: запросы у него были скромнее. Хотя какая разница, сколько он украдет? Не переплюнет же он Назаренко. Моя забота – поддержать руководящие кадры на местах. Пусть у нашего Минфина голова болит, откуда брать деньги на большие и малые нужды регионов.
– Ну хорошо, Владимир Емельянович, – кивнул я, – оставьте документы, я доложу наверху. Ничего не обещаю, но, может, на камуцинцев денег выделим. Пусть они разок попробуют йогурт…
Когда новый глава Прибайкальского края покинул мой кабинет, я встал из-за стола, потянулся и глянул в окно. Прекрасно, у нас еще по-прежнему утро. Гости из-за Урала тем удобны, что и в Москве живут по сибирскому времени. Назначишь такому пораньше – он и рад: носом не клюнет, даже не зевнет. Выигрыш налицо. Никандрова я уже спровадил, а на часах только двадцать минут одиннадцатого. И суток не прошло с того момента, как я прописал Тиме Погодину лечебное голодание. Как он там, кстати, не усох? Страдает? Ничего, толстякам полезно. Я не боялся, что Тима меня ослушается и втайне слопает под одеялом хотя бы сухарик. Административное чувство развито в нем лучше остальных пяти.
Я нажал на кнопку селектора:
– Софья Андреевна, не появлялся Погодин?
– Пока нет, – тут же откликнулась секретарша. – И альпинистов пока еще не спасли. «Эхо столицы» передает, что работы ведутся.
– Альпинистов? Каких альпинистов? – не сразу сообразил я.
– Шалина и Болтаева, – тактично напомнила мне Худякова. – Двух соотечественников в Тибете, ради которых Погодин объявил вчера голодовку. Их обоих уже заочно приняли в партию «Почва». В ночных новостях Первого канала был сюжет. Найти вам запись?
Жаль, меня вчера не просветили насчет камуцинцев, огорчился я. Мог бы приказать Тиме поститься в их пользу. Все-таки к родной почве ближе аборигены, чем альпинисты. И кадровый ресурс шире: не двух – двести душ можно единовременно зачислить в партию. А шамана – в политсовет, как руководителя местной ячейки.
– Не надо записи, – сказал я. – Лучше посмотрите, Софья Андреевна, что у меня сегодня дальше по плану.
– Лубянка, в 10-45, – ответила секретарша. – Я как раз уже собиралась вам напоминать. Пригласить в кабинет вашу охрану?
– Да, пожалуйста, звоните, пусть поднимаются, – распорядился я. – А я пока спецодежду им приготовлю…
Три минуты спустя Гришин и Борин вступили на ковровую дорожку.
– Вы позавтракали? – по традиции спросил я. – Может, заказать вам в столовой какое-нибудь мясо? Сегодня была вроде неплохая свинина на ребрышках, с французским соусом.
– Все нормально, Иван Николаевич, спасибо, сыты мы, – степенно произнес Гришин, – с утра шпикачек перехватили, грамм по триста.
– С горчицей, – прибавил Борин. – И пепси-колы, по маленькой.
– Тогда ступайте в ту комнату, переоденьтесь. – Я выложил на стол два комплекта бело-синей униформы. Третий был уже на мне. – Сегодня мы опять едем на Лубянку, к нашей фокус-группе.
При слове «Лубянка» в глазах у охранников промелькнула печаль.
– Понимаю, – посочувствовал я им. – Контингент непростой. Со своими-то тяжко, а уж с посторонними… Шумят, орут, мешают работать, не знают чего хотят, и вечно им ничего не докажешь. Но терпите, деваться вам некуда. Без ассистентов мне никак.
– Да мы, типа, не в обиде, – сказал Борин. – Надо так надо.
– Сами были такими, – поддержал Гришин. – Пока не поумнели. Вскоре мы все трое в одинаковом прикиде – синий низ, белый
верх, рация «уоки-токи» на поясе – вышли из служебного лифта. Шофер Санин уже знал от Софьи Андреевны, куда ехать, и страдал заранее, беззвучно ругаясь: в любое время дня Лубянскую площадь мучили заторы. Рождественка, Пушечная, Театральный проезд – во всей округе битком было от рассвета до заката. Железный Феликс, похоже, так намагнитил все прилегавшие к нему окрестности, что и пустой его пьедестал неумолимо притягивал к себе автомобили.
Знаменитое здание на Лубянке выстроили в конце 50-х по проекту архитектора Душкина. Пик своей популярности строение пережило в брежневские 70-е, а в начале 90-х, по понятным причинам, захирело. Больше трети работников разбрелись кто куда. Интерьер сильно оскудел. Даже уникальные механические часы на втором этаже перестали вдруг заводиться – после чего их сочли не подлежащими реставрации и демонтировали. Хозяева вынуждены были наступить на горло своим извечным принципам, отдав весь первый этаж в аренду автосалону. Лишь в недавние времена, в связи с новыми веяниями, хозяева сумели вернуть многое из утраченного, а кое-что и приумножить: такой многоярусной каруселью, возникшей на месте автосалона, гордился бы и тот, прежний «Детский мир»…
В торговом зале первого этажа, между кукольными домиками и игрушечными колясками, нас ждали. Замдиректора Шехтер, давно знающий нас троих в лицо, без разговоров выдал каждому по пластиковому бэджу – повесить у самого сердца. Теперь на два часа мы становились менеджерами «Детского мира» и могли общаться с покупателями на правах здешних служащих. Для руководства магазина мы были некими сотрудниками Института маркетинга, за которых неофициально попросил высокопоставленный чин из Администрации президента (я сам же и попросил, позвонив по «вертушке»). В действительности мы были воры: мы беззастенчиво обворовывали беззащитных покупателей от трех до шести лет. Пока ничего не подозревающие малыши выбирали себе игрушки, я, тайком наблюдая за ними, присваивал их интеллектуальную собственность. Грех было не украсть готовые элементы будущей стратегии.
Идею моей фокус-группы я нашел у одного из зубров маркетологии Рикки Крюгера. Во время продвижения нового брэнда жидкого мыла тот вывел попутно интересную закономерность: среднестатический избиратель по большинству тестовых параметров соответствует ребенку не старше восьми. Я сделал поправку на Россию и опустил верхнюю границу на два деления. Таким образом, моделировать наш электорат оказалось удобней всего в «Детском мире», на первом этаже. Идея была проста до смешного. Когда кто-нибудь выпускает новый продукт, он старается заранее узнать мнение потенциальных потребителей о его внешнем виде, запахе, упаковке, а главное, выяснить бессознательное отношение к продукту. Последнее меня особенно привлекало в этом методе. Если мой товар и можно описывать, то лишь в категориях бессознательного. Торгую-то я обычно сущим хламом – немолодыми несимпатичными мужиками с похожими фамилиями, биографиями, программами. В таком товаре без помощи невинных деток трудно найти изюминку даже опытному модератору фокус-группы. То есть мне, Ивану Николаевичу Щебневу
– Гришин, Борин, – скомандовал я своим ассистентам, – быстро расставляйте Тиму по всем стендам и начинайте делать замеры.
Небольшую опытную партию пластиковых Тим Погодиных в 1/8 натуральной величины отштамповала Нахабинская фабрика игрушек. Обрадованные щедрой предоплатой, тамошние мастера изъявили также готовность выпустить Погодина из меха, Погодина в виде съемного украшения для елок, а также Погодина с мягконабивным туловищем и закрывающимися глазами. Но я подумал, что это слишком.
Гришин и Борин достали из пакета десятка два наших пупсов. Вскоре Тимами украсились все демонстрационные стенды, которые здесь, на первом этаже, были сделаны в форме огромных разноцветных барабанов. Моим ассистентам полагалось отслеживать реакцию фокус-групп в каждом из отделов, проверяя Тиму на совместимость с другими игрушками.
Нашими усилиями Тима пристроился на плечо музыкального медведя, залез в широкую ладонь клоуна-неваляшки, лег на путях игрушечной железной дороги, оседлал резинового ежика, уселся возле пасти динозавра, втиснулся в кукольный домик, занял сиденьице модели гоночного автомобильчика и спихнул к подножию горы из блесток говорящую куклу «Апрельский дождик» ценой в 365 рублей. У меня изначально была мысль сделать Тиму тоже говорящим, даже поющим, но я не смог вообразить текст.
От идеи взять одну из его речей в Думе пришлось отказаться. Даже украшенная музыкой Шаинского, такая песенка могла бы довести малышню до нервных припадков…
– Есть сдвиги? – спросил я по рации через десять минут.
За это время я успел поругаться с тремя родителями, которым мой маркетинг показался несколько агрессивным. Каюсь, для модератора фокус-группы мне сегодня не хватало научного хладнокровия. Я чересчур резко включился в процесс – обстановка вокруг побуждала к действию. Вероятно, не надо было на нижнем ярусе карусели изображать льва с Тимой в зубах. Тем более, ничего, кроме вкуса пластика во рту, я от этого не поимел. Юные пассажиры карусели проявили к Погодину досадное равнодушие. Лидер партии «Почва» не заработал ни одного голоса «за» и получил всего один «против». Хмурый малышок лет трех в майке с котиком при виде Тимы сказал: «Кака!» – и уклонился от более развернутой оценки продукта.
– У нас пока без изменений, – сквозь шум помех откликнулся Гришин. – В секции машинок наш объект не привлек никакого внимания. То же в секции воздушных змеев. То же в отделе игровых приставок. В колясочном отделе Тимой сначала заинтересовалась одна мамаша. Но ее не устроило соотношение цены и качества.
– На железной дороге подвижек нет, – в свою очередь сообщил Борин. – Объект интереса не вызвал. Я пересадил его с рельсов верхом на паровоз – результат не улучшился. Я подменил им куклу стрелочника – тоже мимо кассы. Зато в секции номер девять, где самокаты и скейтборды, один покупатель, примерно четырех-пяти лет, вступил с наблюдаемым объектом в краткий словесный контакт.
– Краткий – это сколько же слов? – полюбопытствовал я.
– Два, – доложил Борин. – Он сказал: «Вот урод!»
– Маловато, – признал я. – Тем более, что контакт не вышел из пассивной зоны. Он ведь, я так понимаю, не попытался сбросить Тиму на пол, наступить на него или хотя бы пнуть?
– Никак нет, – ответил мой ассистент и, ненадолго задумавшись, предложил: – Может, нам самим, Иван Николаевич, сбросить Тиму на пол? Кто захочет, тот сможет наступить на объект.
Ход был излишне прямолинейным и выглядел бы явной подсказкой. Провоцировать такие простые решения я умею без фокус-групп.
– Бросать никого никуда не надо, – объявил я. – Переходите оба к зверюшкам и куклам. Повышенное внимание уделяйте секции «Барби». Если Тиму станут вышвыривать из кукольного домика, докладывайте немедленно. И сразу считайте, сколько девочек: у нас по женским респондентам с прошлого раза большой недобор.
Следующие полчаса я пытался приманить к Тиме юных посетителей секций обучающих игр и детских музыкальных инструментов. Выставив Погодина вперед, как штандарт, я дудел в дуду, звенел треугольником и собирал из пазлов батальные пейзажи. Без толку. С горя я вскрыл дорогую японскую игру «Перл-Харбор» и попробовал запустить радиоуправляемый самолетик с камикадзе Тимой на борту. Но Погодин, даже в форме куклы, оказался тяжелым и нелетучим.
– Ну что у вас? – отчаявшись, воззвал я по рации к Гришину с Бориным. – Появились хоть какие-то новости о нашем пузане?
– С секцией «Барби» полный провал, – огорошил меня Борин. – Никто на объект не реагирует. Те игровые комплекты, куда я вложил Тиму вместо Кена, отказываются брать без комментариев.
Второй из охранников промедлил с ответом. А когда наконец его голос неуверенно зазвучал в динамике, я сразу печенкой почуял: есть! Я умею различать интонацию. Неуверенность неуверенности рознь. Та, что я расслышал, была сродни осторожности археолога, нащупавшего нечто. Мой ассистент Гришин явно боялся сглазить.
– Иван Николаевич, – сказал он, – пройдите сюда, к динозаврам. Мне кажется, что… Нет, вам самому лучше взглянуть.
В секции доисторических чудищ меня ждали именины сердца. Я всегда знал, что лучшее решение – самое простое, но представить себе не мог, насколько оно будет элементарно! Фокус-покус.
У стенда, где были выстроены динозавры, два румяных человеческих существа в самом репрезентативном возрасте – лет четырех-пяти – с радостным смехом бодались игрушками. Один малыш держал какого-то крупного ящера из темной пластмассы, вроде диплодока, за обширный хвост. Другой – нашего Погодина за литую задницу. Раз в три секунды оба объемистых чудища соударялись выпуклыми брюхами с громким тупым звуком. Затем малыши отводили их на исходную позицию, чтобы опять привести в столкновение.
За рестлингом следили две недовольные мамаши. При нашем приближении они попытались растащить чад, вообразив, что вот сейчас работники магазина поднимут бучу и заставят оплатить амортизацию товара. Я поспешно замахал руками: нет-нет, мы не в обиде, пусть детям будет хорошо. Мы, мол, работаем во имя и на благо. Чем бы цветы жизни ни тешились, главное – не дать им засохнуть. Мы даже сами готовы поливать их газировкой с сиропом.
Как только мамаши были успокоены, а битва продолжилась, я велел своим охранникам быстрее стаскивать сюда все пузато-габаритное – слонов, китов, бегемотов, карабасов, Карлсонов и так далее. Всякий раз моя гипотеза блестяще подтверждалась. Войдя во вкус, дети весело сталкивали Тиму с близкими по комплекции созданиями всех видов, форм и расцветок. Привлеченная удалыми воплями юных бойцов и их безнаказанностью, сюда стала наведываться малышня из прочих секций. Я подкладывал и подкладывал Тим, чтобы хватило на всех. Пятнадцать минут спустя нашей куклой уже таранили штук восемь сортов игрушек, и столькими же ответно побивали Тиму.
Ну конечно, думал я, с умилением глядя на детишек, битвы Давидов с Голиафами сегодня на хрен никому не нужны. Эффектная сшибка пузанов – вот что греет аудиторию. Политический цирк был хорош раньше, но он требует хоть каких-то мозгов, а это уже не прокатывает: нашим амебам нужна простейшая вещь – грубый ярмарочный балаган, столкновение не типажей, но животов. Всегда охота выяснить, кит поборет слона или наоборот… Итак, кого же из видных толстяков мы выставим на показательную битву с Тимой? Актера Семчева? Писателя Дмитрия Баранова? А может, неизменную гранд-даму вечной оппозиции Валерию Брониславовну Старосельскую? О, это неплохая мысль – с дамы и начнем.
Едва мы покинули «Детский мир», я прямо из машины дозвонился секретарше и попросил найти госпожу Старосельскую. А найдя, организовать ее мне на рандеву часикам к двум. Я был уверен, что бабушка русской демократии не откажется зайти на огонек в самое пекло кремлевской диктатуры. По абсолютной шкале Рикки Крюгера Лере Старосельской, я думаю, лет около трех, не более. Ее уже раз сто покупали на детском любопытстве, и сто первый раз купим.
Правда, есть нюанс: как подлинная революционэрка бабушка Лера склонна к экстремизму. Но в век техники эта беда поправима. Есть много способов уберечь детку от колюще-взрывчатых игрушек.
– Кстати, Погодин не объявлялся? – спросил я у Худяковой.
– Нет пока, – ответила секретарша, – а вот Серебряный…
– Все, ни слова о Серебряном! – остановил я Софью Андреевну. – Можете считать меня графом Дракулой, но отныне – никакого серебра. На звонки Виктора Львовича я теперь не реагирую. Он болен, он страдает головой, ему нужно углубленное лечение…
– Я как раз об этом хотела сказать, – уточнила Худякова. – Звонил не сам Виктор Львович, а врач Рашид Харисович Дамаев. Сказал, что ночью у Серебряного началось внезапное ухудшение и он впал в кому. Сейчас он в Кремлевке, и прогноз неясен.
Ничто человеческое Ване Щебневу не чуждо. Даже милосердие.
– Раз он в ЦКБ, это меняет дело, – объявил я. – Пошлите ему от меня в больницу… ну, допустим, цветов и апельсинов… Нет, постойте, цветы он не любит… Значит, одних апельсинов. Три кило, самых лучших, за мой счет. Пусть доставят в его палату.
Цитрусовых он, впрочем, тоже терпеть не может, мысленно добавил я. Но в его состоянии их наверняка ему и нельзя. Так что, если Виктор Львович очнется, ему будет просто приятно мое внимание.
Метод исключения (Яна)
Говорят, что в самую первую ночь на новом месте человеку обязаны сниться новые интересные сны. Администрация гостиницы с двойным названием «Hilton-Русская» взяла на себя, видимо, и двойные обязательства перед клиентами: увлекательную ночь мне обеспечили еще до того, как я заснула в номере 714.
Несмотря на дневную усталость сон шел ко мне с трудом. Его, словно полярника в бурю или ежика в тумане, постоянно сносило с правильного курса. Мешали то оглушительная музыка, то громкий топот сверху. Восьмой этаж надо мной оттягивался на полную катушку. Даже высокие потолки плюс мощные межэтажные перекрытия этой сталинской постройки не спасали уши и нервы от децибел.
Промаявшись до часа ночи, я спустилась на первый этаж за чашкой кофе и таблеткой аспирина. В кабине лифта вместе со мной ехали два мента – оба явно с восьмого и оба предсказуемо вдрабадан. Ночной бар, где мне нацедили очень плохой кофе по очень хорошей цене, тоже приютил десяток ментов, которые догонялись пивом. У аптечного киоска я обнаружила еще одного – в капитанском кителе, расстегнутом до пупа. Мент задумчиво переводил взгляд с упаковки алкозельцера на флакон настойки боярышника и обратно.
– Меня, между прочим, недавно пытались ограбить, – попеняла я расстегнутому кителю. – Среди бела дня.
– Прямо здесь, что ли? – вяло удивился мент. – В гостинице?
– Нет, на улице, в районе Тимирязевской, – уточнила я. – Здоровенный такой детина попался, еле от него вырвалась.
– А-а-а… – без особого любопытства протянул капитанский китель. – Ну и чего? Не улавливаю.
– А надо бы улавливать, – огрызнулась я. – Пока по улицам Москвы бродят бандиты, вся столичная милиция, я смотрю, дружно надирается в дугу. У вас корпоративная вечеринка на восьмом этаже? И какой же праздник отмечаете – день взятия Чикатило?
– Милиция? – Китель непонимающе замигал глазками-пуговицами. – А-а, так вы решили, что я мент? Что мы менты? Вот и нет: мы не менты. Вернее, так-то, по штатному расписанию мы, конечно, менты и при звездочках, и шеф наш – генерал-лейтенант, без балды… Но вообще-то мы цивильные журналисты. Из «Свободной милицейской». Как раз обмываем сотый номер газеты…
– Ну тогда извините. – Я отсчитала сонной аптечной тетке мелочь за аспирин, взяла таблетки и собралась уходить. – Вам я, выходит, нахамила не по профилю. Гуляйте на здоровье.
Китель встряхнулся, вгляделся в меня и только сейчас, кажется, сообразил, что пол мой – женский и лет мне гораздо меньше ста.
– Ой, девушка, постойте, – зачастил он, торопливо возясь со своими пуговицами, – это вы меня извините, я такой невежливый, меня, кстати, Вовой зовут… Вы к нам не подниметесь? Водки, правда, до утра не подвезут, не рассчитали, зато еды осталось – на батальон. И рок-группа «Доктор Вернер» сегодня ангажирована еще часа на два. Наш редактор, Морозов, мужик широкий, снял весь этаж. Раздал в редакции премии лучшим отделам – и сразу всех сюда, а тут уже столы накрыты, и официанты из «Метрополиса»…
Еще два часа этой какофонии сверху! Я же чокнусь. Их редактору, кроме широты, надобно и вкус иметь. Нанял бы интеллигентный струнный квартет. А еще лучше – актеров пантомимы.
– Нет, – сказала я, – Мерси, Вова, но нет. Мне рано вставать.
– Пожалуйста, не уходите, – стал упрашивать китель Вова. – Давайте еще поболтаем, хоть чуть-чуть. Мне, если честно, туда и самому неохота. Музон дрянь, коллеги в дупель, официанты злые… Кстати, знаете, почему злые? Большое бабло мимо них пролетело. У них там в «Метрополисе» юбилей сорвался, одного богатого гуся, а с нас чего взять? С нас чаевых не сдерешь. Вот и бесятся. Митьку Щербакова, нашего завотделом, салатом «оливье» накрыли. Вроде он сам накрылся, но ведь они могли бы и придержать…
– А чей юбилей-то был? – небрежно поинтересовалась я. Словно бы из простой вежливости, и только. – Ну тот, что в «Метрополисе» отменили. Небось шишка какая-нибудь?
– Шишка, – подтвердил Вова. – Грандов, не слыхали? Миллионер, меценат, яхта трехпалубная… Надрался и забуянил еще днем, не дождавшись юбилея. В грузинский кабак его понесло, на Якиманку. Наш фотокор ездил туда снимать: главный зал, говорит, вдребезги, тротуар в осколках… Посольство Грузии уже заявило протест.
Мне стало не по себе. Вот уж не думала, что одна вареная луковица обладает такой разрушительной силой. И тем более не собиралась я осложнять российско-грузинские отношения. Мне-то доподлинно известно, что в духане «Сулико» не работает ни одного кавказца. Все, кто был, давно ушли с Тенгизом.
– Серьезные жертвы есть? – затаив дыхание, спросила я.
– Нету, – успокоил Вова мою совесть, – обошлось выбитыми зубами и материальным ущербом. Дело заведено, но до суда, понятно, не дойдет. Грандов отстегнул уже на ремонт и на дантистов… Ему тоже, кстати, челюсть будут поправлять…
Вот и славно, про себя порадовалась я. Ремонт – штука затяжная, зубы тоже. И Кочеткову и Гуле еще долго будет не до Яны Штейн. Ну почему бы Ленцу вот так же не подраться с Липатовым?
– Доброй ночи, Вова, – сказала я. – Все-таки мне надо идти спать. И, пожалуйста, попросите «Вернеров», пусть орут вполсилы. Или устроят себе технологический перерыв, минут на сто двадцать.
– Я их заткну, – пообещал мне полужурналист-полумент. – Чтоб мне провалиться. Пусть днем играют. А вы, если вдруг надумаете, заходите к нам. Завтра. Можно послезавтра. Мы гуляем еще пять дней, все оплачено. И выпить опять же с утра подвезут…
Когда я поднялась к себе в номер, надо мной еще шумел девятый музыкальный вал, но через пару минут стих: Вова честно выполнил обещание. Сон мой только и ждал затишья. Я тотчас же провалилась в цветной голливудский кошмар, где мой учитель Адам Окрошкин на пару с северокорейским вождем товарищем Ким Чен Иром – оба в красных спортивных костюмах и на мотоцикле, но без шлемов, – по-ковбойски влетали в витрину духана «Сулико» и толстой книгой били по темечку Грандова-Гулю… Тюк! Тюк! Стук! Стук!
Я продрала глаза. За гостиничным окном светало, на часах было около пяти утра, а стук из сна перескочил в явь.
– Яна, это Макс, – послышался из-за двери знакомый голос, – нам пора собираться, а то мы пропустим Тринитатского.
– Ладно-ладно. – Я с трудом подавила зевок. – Дайте мне еще пятнадцать минут. Можете пока забрать свой японский драндулет со стоянки и ждать меня на улице у входа.
Проклиная тех, кто придумал бегать ни свет ни заря, я довела себя до более-менее товарного вида и спустилась вниз на лифте. В вестибюле никого не было. Только на подоконнике рядом с аптечным киоском выстроилась батарея пузырьков из-под боярышниковой настойки, а на стойке портье сиротливо лежала чья-то фуражка.
От Пречистенской набережной до Земляного вала мы доехали без приключений и треугольную шапку опознали, едва увидели.
Вообще-то Адам Васильевич мог не упоминать головного убора – нигде поблизости не нашлось иных бегунов. Бывший шеф-повар «Пекина», низенький сухонький старичок, совершал утренний моцион в полном одиночестве. На Тринитатском был почти такой же «адидасовский» спортивный костюм, какой мне приснился на Окрошкине. Правда, синий, а не красный.
Подъезжать к бегуну на мотоцикле я сочла неприличным. Так что Макс оставил «кавасаки» на моем попечении и затрусил вслед за синим спортивным костюмом. Я увидела, как он поравнялся с Тринитатским, что-то ему сказал, получил не слишком пространный ответ, а затем трусцой вернулся ко мне.
– Он хочет, чтобы я показал ему «Искусство еды» с автографом.
Я вышелушила из газетной обертки подарок Адама Васильевича, и Макс с книгой в руке унесся к Астаховскому мосту. Изгиб Николоямской улицы скрыл обе фигуры. Появились они снова через пять минут. Теперь уже старичок в «адидасе» размахивал книгой в такт своему бегу, а Макс двигался с пустыми руками. Метров за десять до мотоцикла повар развернулся и снова потрусил к мосту.
– Он хочет… беседовать с вами… – проговорил Макс, подлетая ко мне. – Сказал, что там написано про Яну, а я – это не вы…
Вчера я перевыполнила недельную норму по бегу, но не спорить же с резвым дедом? Тринитатский старше меня лет на семьдесят. Если он может нарезать километры, то и мне отступать неловко.
Соскочив с мотоцикла и притопнув раз-другой, я кинулась в погоню за ускользающим старичком, но поравняться с ним сумела не сразу.
– Вы ученица Адама? – Тринитатский обошелся без предисловий.
– Да, Всеволод Ларионович, – послушно ответила я.
– Настоящая ученица? – Не сбавляя скорости, бывший шеф-повар «Пекина» придирчиво оглядел меня и остался недоволен. – Слишком уж вы юная для такого дела… – Тринитатский помолчал метров пятнадцать и добавил: – Ну-ка, мы сейчас это проверим. Отвечайте быстро и не задумываясь. Первое – что такое «Чи Гань»?
– Блюдо из куриной печенки, – без колебаний ответила я. На таком уровне я знала китайскую кухню. – Обычно готовится со специями «Хау Джо» и обжаривается в соусе с добавлением рисовой водки, белого перца, уксуса, лука зеленого, лука репча…
– Правильно, – перебил меня Тринитатский, – но это самый легкий вопрос, второй будет посложнее. Из истории… Смотрите под ноги, открытый люк, не упадите… Итак, вопрос из истории. В своем кулинарном словаре Александр Дюма описывает обед 1833 года, где им был сервирован некий деликатес – такой огромный, что четыреста гостей не могли его доесть. Что он имел в виду?
Вопрос был с подковыкой, но, к счастью, гастрономические загибы Дюма-старшего мы с Адамом Васильевичем неоднократно разбирали по косточкам. Окрошкин называл французского романиста редкостным вралем, хотя за «Графа Монте-Кристо» готов был простить ему все грехи – даже знаменитую «развесистую клюкву».
– Не «что», а «кого», – поправила я. Пока мне удавалось не сбить дыхания. – Дюма писал про огромного осетра. Адам Васильевич, правда, считает, что это выдумка. Одной рыбы не могло хватить на стольких гостей, хотя при разделке осетра в отходы идет меньше пятнадцати процентов живого ве…
– Очень хорошо, – вновь не стал дослушивать бегун. – Узнаю школу Адама. Поворачиваем обратно… не оступитесь… И последний вопрос. Что такое «свинина по-тринитатски»? Этого нет ни в одной кулинарной книге, только Адам еще мог помнить…
Тоже мне, теорема Ферма! Обижаете, маэстро, мы и не такому обучены-с. Я сменила очередной вдох на выдох и сказала:
– Это есть в одном справочнике, у Джона Бутлера. Ваша свинина с кислой ягодой и рисом – это классика, Всеволод Ларионович. Знатоки отмечают эксклюзивный привкус фруктового пирога.
Ни слова больше не говоря, Тринитатский на бегу поймал мою руку, приложился губами к тыльной стороне ладони, и весь остальной путь до Земляного вала мы бежали в торжественном молчании. На углу двух улиц старик позволил себе (и мне) перейти с бега на ходьбу. Вскоре он остановился, сделал пару наклонов вправо-влево и все так же молча подал нам с Максом знак – следовать за ним.
– Я к вашим услугам, – объявил он, когда мы отмахали еще два квартала по Николоямской и свернули в Большой Дровяной переулок.
Третий от угла, серо-голубой дом в один этаж смотрелся опрятно, но скромно. На входной двери вместо почтового ящика наличествовала окованная железом щель, которая подходила для писем любой толщины, для бандеролей и даже, по-моему, для коробок с пиццей – если вдруг вообразить, что великий кулинар станет заказывать пиццу. От алчных застройщиков и стенобитной бабы домик Всеволода Ларионовича уберегала мраморная табличка рядом с дверью: «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством».
– Не бойтесь, – улыбнулся нам хозяин. – Стены крепкие, еще двести лет простоят. А внутри у меня век двадцать первый, к тому же довольно просторно. Места хватит даже для этого мотоцикла.
И верно: Кунце легко пристроил «кавасаки» в прохладном предбаннике, с пустой вешалкой и нешумным вентилятором под потолком; затем Тринитатский распахнул следующую дверь, и мы – практически без паузы – оказались на кухне хозяина дома… Вернее, мы попали в огромный хозяйский кабинет, который был вдобавок кухней… Точнее, это все-таки была кухня во-первых, а уж во-вторых или в-третьих – кабинет, гостиная и спальня.
Середину комнаты занимал круглый стол, чья крышка, сделанная из темного и светлого дерева, означала единство «инь» и «ян». Работав ресторане «Пекин», должно быть, приобщила хозяина дома к восточной философии. Или он просто купил эту мебель по случаю.
– Не желаете ли для начала заморить червячка? – Всеволод Ларионович нырнул в глубь какого-то громоздкого сооружения, смахивающего на «железную деву» из пыточной камеры, и вернулся к нам с жаровенкой. – Поскольку я не знал, что нынче у меня гости, я с утра не готовил, но от ужина кое-какая мелочишка осталось… Присаживайтесь сюда, извольте пробовать. Зимой это надо разогревать, однако в теплую погоду следует есть холодным.
Мы с Максом разместились у стола на высоких табуретах, и я, конечно же, выбрала себе место со стороны «ян». Каждый из нас получил вилку, ножик, тарелку с тонкими оранжевыми мясными ломтиками – плюс фарфоровую соусницу одну на двоих. Недолго думая, Кунце подцепил ломтик, амкнул мясо, проговорил:
– Прекрасный вкус. Это антрекот, если не ошибаюсь? Тринитатский страдальчески сморщился, а я испугалась, что еще пара таких слов – и острое кулинарное невежество Макса взорвет с трудом наведенный мной мостик к бывшему шеф-повару «Пекина».
Надо было срочно спасать положение. Я облила из соусницы содержимое своей тарелки, отрезала кусочек от ближайшего ломтика, положила в рот и затем, уже неторопливо, стала жевать.
– Окорок, пожалуй, суховат, – сообщила я, едва распробовала, – но благодаря кленовому сиропу это почти не ощущается. К тому же ваш соус, с сахаром, взбитыми яйцами и авиньонской… вру, с дижонской… горчицей добавляет к мясу дополнительную гамму… А вот белого уксуса, мне кажется, все-таки некоторый перебор, я бы скорей добавила пару столовых ложек кукурузного крахмала…
– Именно дижонская горчица, совершенно точно! – Тринитатский захлопал в ладоши. – Авиньонская слишком пряная, она перебила бы мясной аромат… и насчет уксуса согласен, это на любителя. В средние века у этого соуса нашлось бы куда больше поклонников, но кукурузный крахмал, разумеется, был еще Европе незнаком.
Услышав про средние века, Макс с налету кинулся ковать железо, пока горячо. Тем более, тарелка его была уже пуста: если я свою порцию дегустировала, то он свою по-быстрому умял. Даже, по-моему, ни черта не распробовал вкуса. Ну не варвар, а?
– Мы как раз хотели говорить об этом периоде истории, – сказал варвар Кунце. – Быть может, Всеволод Ларионович, вы случайно слышали про один немножко редкий средневековый манускрипт…
Спасибо институтским преподавателям: умение отключать уши я выработала еще на юрфаке. Половиной лекций можно было пренебречь – в учебниках все было короче и складнее. Но раз у нас следили за посещаемостью, я научилась, физически оставаясь на лекциях, мысленно уноситься в воображаемый мир чистых помыслов, хороших манер и умных речей. В мир, где Фемида не обвешивает клиентов.
Опять слушать былину про Бомбаста-растеряху было выше моих сил. Я тупо сосредоточилась на еде, затем стала разглядывать все кухонные навороты. Более половины экспонатов мне не встречалось даже в музее Института питания, на Поварской, а уж там, я была уверена, собрано все – от Лукулла до наших дней. Здесь же я смогла узнать лишь несколько очевидных кастрюль, сковородок, скороварок, сырорезок, соковыжималок, чеснокодавок, лукочисток, мясоотбивок, морковокрошилок, капустошинковательниц, фондюшниц, шашлычниц, фритюрниц, электромельничек для миндаля, а также, конечно, десяток миксеров для кремов разной степени густоты.
Я догадалась, отчего раньше Окрошкин ухитрялся не знакомить меня с Тринитатским: моего учителя, великого теоретика, раздражала сама мысль о том, что земная кухонная практика может оказаться не менее притягательной, чем холодная высота кулинарной теории. Думаю, втайне он опасался, что я переметнусь от него к повару…
Задумавшись, я вернула на место слух много позже, чем следовало бы. Макс, оказывается, давно завершил рассказ, и я ухватила лишь самый хвостик ответной речи Всеволода Ларионовича. Но и по нему поняла, что хозяин дома не отмел эту историю с порога!
– …Не уверен, – говорил Тринитатский, поигрывая чайным ситечком, – что у меня в коллекции манускриптов есть именно тот, который вы ищете, но я согласен, давайте посмотрим. Несколько рукописных книг в моей библиотеке сохранились без титульных листов, поэтому если вы готовы попробовать опознать…
– Готов! – взметнулся с табуретки Кунце. – Хоть сейчас!
Я подивилась его самоуверенности. Но еще больше меня поразили слова про библиотеку. В кухне-кабинете-спальне Тринитатского было много разных разностей. Имелся здесь даже роскошный камин – притом действующий. Чего тут не было, так это книг. Ни одного тома! Не прячет же он их, черт возьми, по кастрюлям?
Словно отвечая на незаданный вопрос, Всеволод Ларионович встал, отошел к стене и надавил на большую синюю кнопку, которая – как я думала – включает один из кухонных агрегатов. Раздался тихий подземный гул. Табуретки и я с ними неторопливо поехали в сторону, а «инь» и «ян» столешницы начали скрипя отодвигаться друг от друга, пока на освободившемся месте не возник фигурный проем. Он подсвечивался снизу, видна была узкая лестница.
– Милости прошу в библиотеку. – Хозяин сделал приглашающий жест. – Я держу ее в подвале, чтобы ни пар, ни запахи кухни, ни малейшие частицы копоти не потревожили книг… Должен признаться, что сам подвал старше дома – века на два. В шестнадцатом столетии каменные своды клали на совесть, и никакой сырости!
Последние его слова меня не очень приободрили. К погребам, подвалам, силосным ямам, зинданам, канализационным люкам и прочим дыркам в земле я вообще отношусь без энтузиазма, а уж когда над головой вековые камни – мне совсем неуютно. Зато Макс ломанулся вниз по лестнице так стремительно, словно вражеские самолеты в вышине уже заходили на прицельное бомбометание.
Тринитатский, шедший следом, с полдороги обернулся и протянул мне руку: мол, идемте вместе, не бойтесь. Ладно, подумала я, если нас засыплет, напоследок будет хоть что почитать…
Далеко вглубь библиотеки мы, к облегчению моему, не пошли. Белые мелкоячеистые деревянные стеллажи, напоминающие пчелиные соты, выстроились от самой лестницы. Хозяин дома без видимых усилий достал откуда-то из середины шесть разнокалиберных томов в старинных задубелых переплетах и подал Максу. Два тома очень солидного вида, с позеленевшими металлическими застежками, Кунце даже открывать не стал – сразу вернул хозяину. Один взвесил на руке – и тоже вернул. Три остальных, более мелкого формата, осмотрел самым тщательным образом, едва ли не обнюхал. Провел ногтем по обрезу, похрустел над ухом бумагой; выхватил из кармана лупу-брелок, изучил пару латинских закорючек – вслед за тем, помотав головой, отдал все Тринитатскому обратно.
– Не то? – спросил отставной шеф-повар «Пекина». Он наблюдал за действиями гостя с нарастающим интересом. – Не Парацельс?
– Нет. – Макс печально развел руками. – Одна вроде похожа, но сорт бумаги, чернил, вид картинок… Нет. Не совпадает. В «Магнус Либер Кулинариус» не должно быть виньеток и буквиц, автору было не до них. И потом здесь везде символ кухонной соли – мизинец с ключом, а у Парацельса должен быть просто ключ…
Когда мы поднялись обратно из подвала, Тринитатский той же кнопкой вернул цельность столу, усадил нас вокруг, налил всем по чашке зеленого чая, пригубил из своей и сказал:
– Сочувствую вам, молодые люди. Так вы ничего не добьетесь. Чай был крепким, тон хозяина – веским. Не поспоришь.
– Большинство владельцев манускриптов, – продолжил Всеволод Ларионович, отпив еще глоток-другой, – уж я-то знаю, никогда не покажут посторонним своих хранилищ. Тут ваш покорный слуга скорее исключение из правил. Да и я бы вас, простите, без рекомендации Адама вряд ли пустил в свой подвал.
– И что же делать? – спросила я, скорее для порядка. Уж больно потерянный вид был у Макса. Даже злиться на него не хотелось.
– Мой совет – ищите не книгу, а ее проявления. – Тринитатский важно поднял палец. – Ищите следы. Вот что вам, Яна, известно, к примеру, о самих рецептах из этой «Магнус Либер Кулинариус»?
Судя по любопытству в глазах старого повара, он был не прочь обогатить свою практику еще какой-нибудь редкостной «свининой по-парацельски». Мне было неловко его разочаровывать. Но увы.
– Ничего о рецептах мне не известно. Вот он, – я кивнула в сторону Макса, – у нас изучил все источники.
– Детальных описаний я не нашел, – нехотя сознался Кунце. – Зудхофф и фон Бодштейн пишут только, что блюда, которые можно приготовить по той книге, унштандардлих. Нестандартные. Особые. Однако все биографы почему-то избегают конкретных описаний.
– Очень жаль, – огорчился Тринитатский. – Это сильно усложняет ваши поиски. И все-таки дело не вполне безнадежное. Слово «нестандартные» – не такая плохая зацепка. За последние пятьсот лет в мировой кулинарии многое, конечно, поменялось. В Европу и Америку пришла азиатская кухня, на Дальний Восток – африканская и европейская, в Россию – американская, на островах Океании отказались от каннибализма в пользу фаст-фуда. Но… – Хозяин допил свой чай и отставил чашку. – Но кардинальных сдвигов в мире не произошло и произойти не могло. А все почему? Природа, молодые люди. Язык человеческий остался языком, мышечным органом на дне полости рта. Вкусовых рецепторов не убавилось и не прибавилось. Вы можете насильственно внедрить картофель, и он приживется, станет модным, потом необходимым. Но вы не сможете сделать модным кушаньем опилки. Великие гастрономы оттого и считаются великими, что варьируют тот же стандарт, не меняя его в главном… Возьмите все меню всех ресторанов Москвы, возьмите в руки красный карандаш, вычеркните оттуда все тривиальное – и сколько блюд будет в остатке? Вот-вот. Совсем немного. Вы, Яна, прекрасная ученица Адама, я убедился, – вам и карты в руки. Прикиньте, у кого в Москве самые необычные первые блюда, мясные деликатесы, десерты. Действуйте методом исключения. Если ваша «Магнус Либер Кулинариус» действительно цела, как уверяет господин Кунце, и не используется где-нибудь в качестве гнета для бочковых огурцов – что в России возможно, – у вас есть шанс рано или поздно найти искомое…
Когда мы наконец распрощались с хозяином и мотоцикл выкатился обратно на Николоямскую, я услышала в шлеме бодрый голос Макса:
– Старик прав. Метод не быстрый, но реальный. А мы скоро можем начать искать эти необычности?
Ну нет, подумала я, больше ему из меня не сделать дурочку.
– Скоро, – пообещала я. – Очень скоро начнем. Как только герр Кунце поведает о том, о чем забыл рассказать вчера… Тормозите! – Я чувствительно ткнула в кожаную спину. – И снимите шлем.
Мотоцикл послушно прижался к обочине дороги. Макс повернулся ко мне, снял шлем. Дождался, пока я стяну свой, и спросил:
– А о чем я забыл?
Глаза его при этом были честные-честные.
– Ненавижу, когда мои клиенты мне врут, – сурово припечатала я. – Я не стала ничего говорить при Тринитатском, чтобы не грузить его нашими разборками… Слушайте, я же видела, как вы рассматривали те книги в подвале. И дурак бы понял, что вы с первого взгляда могли определить – похожа книга на нашу или нет. Откуда вы знаете про буквицы, про рисунки, про бумагу? Только не говорите, что вы и про это вычитали у вашего Зудхоффа, не морочьте мне голову!.. Словом, или вы сейчас скажете правду, или платите мне за день работы на вас – и ауфвидерзеен!
На арийском лице сию же секунду изобразилось полное раскаяние. Макс переложил шлем в левую руку, а правой коснулся груди.
– Я не собирался вам врать, – объявил он. – Я просто кое-что отложил на потом. Чтобы не тратить времени.
– Считайте, что «потом» наступило, – отрезала я. – Давайте.
– Может, хотя бы доедем до отеля? – взмолился Макс. – Тут не самое подходящее место для разговора.
– Нет, выкладывайте сейчас. Обочина – место вполне подходящее.
Кунце вздохнул, огляделся по сторонам и начал вполголоса:
– Однажды в мае я возился у себя в мастерской, а мой отец на веранде пил кофе. Это был понедельник – день, когда наше герцогство закрыто для туристов…
«Сладко ль тебе, морда?» (Иван)
Чтобы замочить советника президента России по кадрам Ивана Николаевича Щебнева в его служебном кабинете, потенциальной террорист должен сильно постараться. Здешняя система личной безопасности всегда отличалась высокой степенью консерватизма и работала по принципу диода: вынести за пределы территории я мог при желании хоть Царь-пушку хоть шапку Мономаха, хоть черта лысого. А вот тести что-то, похожее на орудие убийства, – нет. Даже моего влияния не хватит. Любое смертоносное приспособление либо приспособление, готовое сделаться таковым, будет сразу обнаружено, задержано и нейтрализовано на границе охраняемого периметра. С этой целью обустраивались КПП, ставились рамки металлодетекторов, включались газоанализаторы, задействовалась телеметрия. Ради этой же цели платили хорошую зарплату десяткам охранников, от дежурных прапорщиков с доберманами до надежных Гришина и Борина. Все было учтено, включено, жужжало, мигало лампочками, блестело никелем, бдило, рычало и гавкало.
В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было. Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не дает покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного чиновника при контактах с антигосударственными существами.
В принципе, размышлял я, опасения мои небеспочвенны. Толстой бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло принести в мой кабинет все что угодно. Вплоть до гремучей змеи. Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы? Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками. И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого мангуста?..
– …Вы чего там, заснули? – донесся до меня громкий скрипучий голос. Словно старые дверные петли не смазывали по меньшей мере лет двадцать. – Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!
Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:
– Отчего же, я внимательно вас слушаю.
– И о чем я только что говорила? – Толстая бабушка Лера вела себя так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым двоечником и хулиганом. – Вам нетрудно будет повторить?
Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно после.
– Вы, Валерия Брониславовна, – сказал я, – в частности, говорили о том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть, смерть моих детей… их, кстати, у меня пока нет…
– И не советую вам их заводить, – быстро вставила Старосельская, – если вы помните судьбу детей Геббельса…
– …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек
Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.
Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?
– Это все придумано не мной, – гордо проскрипела дверь русской демократии, – и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, – добавила она, – память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!
– Не-а, – честно сказал я. – Промазали. Трибунала я не боюсь.
– Значит, вы меня боитесь, – сделала вывод мученица догмата. – То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.
– Не привинчено, – возразил я, – это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.
Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.
– Боитесь! – самодовольно повторила Старосельская. – И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.
– Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. – Я подвинул пепельницу в ее сторону. – Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.
Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:
– Воздух свежий – из кондиционера?
– Разумеется, из него, – кивнул я, – просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и – р-р-раз! – плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.
– Совести у вас не предусмотрено, вот что, – вынесла гостья суровый вердикт. – И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.
В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.
– Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? – предположил я. – Где-нибудь на ударных стройках капитализма?
– Э-э-э… возможно, – одарила меня шансом бабушка русской демократии. – Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… – Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. – Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. – Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.
Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете! Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, тоже человек. И, как большинство нормальных землян, любит сладенькое.
– И не мечтайте! – тут же заявила бабушка русской демократии, поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я покушаюсь на ее десерт уже сейчас. – Ишь какой хитрый! Эти десять штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили, вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева – очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у Черкашиных.
– Понимаю-понимаю, – сказал я. – Из принципа.
– Да вы-то, кремлевский мальчик, вы-то чего понимаете в принципах? – высокомерно одернула меня Старосельская. – Вам сколько лет? Небось и тридцати нет?
Чем неудобны быстрые карьеры, вроде моей, так это люфтом между внешним видом и должностью. Ты уже давно полновесный советник главы государства, а выглядишь еще сопливым референтиком.
– Мне тридцать два, – уточнил я.
– Ну, это несущественно, – махнула пухлой рукой Валерия Брониславовна. – Год-два роли не играют, если это, конечно, не тюремный срок. Когда нас гноили в лагерях и психушках, вы, Щебнев, в пятом классе изучали «Малую землю» Брежнева. Мы жизнью и свободой платили за буржуазные ценности, а потом такие, как вы, влезли на готовое и норовят теперь все захапать. Принципы, понимаешь, как бы не так… При чем тут принципы? Это обычные законы правильного капитализма, по фон Хайеку не по Марксу. У тех кондитеров с Шаболовки товар просто лучше – и весь секрет.
– А чем же он лучше? – спросил я.
– Практически всем, – откликнулась поклонница буржуазных ценностей. – Ассортимент шире, качество выше. Вот я и реализую священное право выбора, пока ваша кодла еще не полностью его отняла у россиян. К тому же толстые женщины за пятьдесят имеют преимущество перед худыми и молоденькими: не надо трястись над лишними калориями. И никто, – моя гостья грозно возвысила голос, – никто, даже ваш президент-узурпатор, не запретит мне есть то, что я захочу, в тех количествах, в каких я захочу, и в то время суток, когда я захочу.
– Боже упаси препятствовать вам в еде! – Внутренне я содрогнулся. Ни декабристов, ни Герцена, ни лиха у нас в стране лучше не будить. С нашим пещерным уровнем пожарной безопасности даже синичка способна море зажечь. Мы еле-еле убереглись от «цветочных» революций, нам только «революции пирожных» не хватает до полного счастья. – Пожалуйста, кушайте на здоровье. Можете хоть сейчас приступать, я и звука против не издам…
К этим словам сейчас же, как по заказу, прибавился посторонний звук – стрекотанье внутреннего телефона. Ага, труба зовет. Я наскоро состроил из своих щек, губ и носа извиняющуюся гримаску, поднял трубку, приложил ее поплотнее к уху и сказал:
– Да, Софья Андреевна, да. Кто-то меня очень хочет?
– Крысолов полчаса уже висит на линии, – сообщила Худякова. – Это все из-за тех двух альпинистов, Шалина с Болтаевым. Он говорит, что «Любимая страна» имела виды на обоих. Им почти уж выписали партбилеты, ждали только подходящего момента. И тут вдруг погодинцы увели героев из-под самого носа…
– Постойте, вы же сказали, что их еще не спасли! – удивился я.
– В том-то и дело, что не спасли, – подтвердила секретарша. – Может, им вообще не удастся помочь. Час назад по «Эху» сказали, что ветер внезапно усилился, и расчистка завала приостановлена.
– Так чего же ему, чудаку, неймется? – Я побарабанил пальцами по крышке стола. – Ладно, переключите его на мой аппарат. Но перед этим скажите, что у меня важный гость. Пусть он покороче.
За те пару секунд, пока Софья Андреевна соединяла меня с лидером «Любимой страны», я успел бросить взгляд на важную гостью. И увидел, что она зря времени не теряет: уже распаковала на своем краю стола пакет с пирожными и затеяла смотр сладкого богатства.
Были здесь эклеры с кремом цвета брусники и брусничные корзинки с мармеладом и цукатами. Было нечто круглое апельсинового цвета и что-то треугольное, явно шоколадного происхождения, опять-таки с целой горой крема. Особняком лежали коричнево-желтые кубики типа «наполеона», но с разноцветной желеобразной начинкой. А еще были снежные комья взбитых сливок, обнимаемых хрупкими бежевыми вафельными рожками. Не знаю, каково это на вкус, однако смотрится крайне завлекательно. Слепцы Черкашины, пострадавшие от большевиков, и вправду, похоже, знатные кулинарные мастера…
– Иван, так нельзя! – возник в трубке обиженный бас Сени Крысолова. – Скажи этому голодающему Поволжья, ну Погодину, чтоб не борзел. Те два горных козла, Шалин и Болтаев, – наш креатив. У нас и оба варианта для них были проработаны: первый – радостная встреча, а второй – церемония прощания, если не откопают. Мы уже оплатили воздушные шарики, серпантин, духовой оркестр, венки и митрополита, и тут – такая подляна от «Почвы»… Ты же куратор проекта, вели им все отыграть назад!
– И как это ты себе практически представляешь? – развеселился я. – Чтобы они их так же заочно исключили, что ли? И с какой, мил человек, формулировочкой? «Ввиду неучастия в делах партии»?
– Сами они заварили кашу самим и придумывать, – угрюмо сказал Крысолов. Сеня не был расположен шутить над своей же глупостью.
– Ну а дальше будет что? – продолжал я допытываться у него. – Представь, они свободны, и что потом? Вы их сразу примете, чтобы через день похоронить? А вдруг они уже сейчас – того-с, а? Лежат в снегу, холодные и дохлые? Ты же, Сенечка, с этими альпинистами опасный прецедент создашь: партия власти растет за счет мертвецов! Мы и глазом моргнуть не успеем, как все прочие партии кинутся записывать к себе покойных тетушек и дядюшек. А там и до избирательных участков на кладбищах недалеко…
– Стало быть, помогать ты отказываешься, – надулся Крысолов на другом конце провода. Я прямо наяву увидел, как обиженно топорщатся его белогвардейские усы. – Имей в виду я могу и выше постучаться. Ты, в конце концов, не последняя инстанция.
– Стучись, Сеня, стучись, – посоветовал я этому умнику. – Лучше сразу в патриархию. Если они не врут, у них там прямая телефонная связь с самой высокой инстанцией на свете. Можешь, кстати, и Христа принять в партию. Но поторопись: левые тоже давно точат зубы на этот брэнд… Чао! – И я повесил трубку.
Ни в какие инстанции по такому смешному поводу он, конечно, не сунется. В медвежонке-коале с лицом генерала Деникина все же осталась кроха понимания, на каком уровне еще можно показывать дурь, а на каком лучше козырять, кивать и рта не открывать.
Тем временем Старосельская, налюбовавшись пирожными, аккуратно сложила девять из них обратно в пакет, а последнее, самое маленькое, в момент уговорила на месте. Я смекнул, почему она лишь на десять процентов реализовала право есть где вздумается. У меня в кабинете любое лакомство встанет демократке поперек горла. Ну что еще за крем – с привкусом Кремля?
– Симпатичные пирожные, – похвалил я работу слепых кондитеров. И, желая слегка позлить гостью, продолжил: – Но и при советской власти, я помню, тоже были сласти, вкусные и разные. Заварные, трубочки, ромовые бабки, «картошка», торт «Аленка»…
– Да откуда вам помнить советскую власть? – презрительно отмахнулась бабушка Лера. – По «Старым песням о главном»? Весь ваш гитлерюгенд по-настоящему не жил при тоталитаризме, не знал цензуры, не нюхал подлинного совка! А «бульдозерные выставки», а ворованный воздух, а «рыбный день» в столовых? А как студентов посылали на базы, на эти факультеты ненужных овощей? Вы хоть видели в жизни гарнир из тушеной капусты? Тьфу на вас!
– Уже третий раз вы меня упоминаете в одной компании с нацистами, – укорил я Старосельскую. – То у вас был Гиммлер, то Геббельс, теперь вот гитлерюгенд выскочил… Не понимаю, к чему такие обидные сравнения. Разве наша власть не борется с фашизмом и экстремизмом, разве мы не сажаем всяких там бритоголовых? Ваш «ДемАльянс» – антифашистская партия, а раз так, мы с вами хоть в каких-то вещах стратегические союзники.
– И ваша кремлевская «Почва» вместе с вашим Погодиным – она тоже борется с фашизмом? – ядовитым тоном поинтересовалась у меня гостья, старательно выделяя слово «ваш». – Сами с собой, выходит? Как та унтер-офицерская вдова?
– Вовсе «Почва» не «моя» и не «кремлевская», – открестился я. – С чего вы взяли? Главная наша партия – сами знаете, «Любимая страна». Я, конечно, провожу консультации с представителями разных политических сил, и с Погодиным в том числе… но ведь общаемся мы и с вами, Валерия Брониславовна! Плюрализм.
– Нуда, конечно, щас, – ухмыльнулась Старосельская. – Уши вянут от такой туфты. Со мной вы встречаетесь впервые в жизни, а Погодин-то к вам постоянно бегает, это всем известно. У его песенок теперь один и тот же припев: «Я вчера был в Кремле…»
Вот трепло жирное, про себя обругал я Тиму. Дать бы ему по лбу, чтобы не болтал. Или хоть визировал у меня будущую болтовню.
– Милая Валерия Брониславовна, – проникновенно сказал я, – у нас свобода слова. Вы сами за нее кровь проливали на баррикадах. Я не могу запретить никому, в том числе и названному вами Погодину, рассказывать небылицы. Но вы-то человек умный! Вы же должны понимать, что Кремлю не по пути с такими, как он…
Телефон на моем столе вновь застрекотал.
– Если опять Сеня, – сказал я Софье Андреевне, – намекните ему, что я вышел в туалет и это очень надолго, до конца дня.
– Нет, это не он, – ответила секретарша. – В вашей приемной объявился Погодин. Без записи. Я ему говорю: раз он с утра не записался к вам, то я не могу его пустить. А он твердит, что не ел уже сутки, и грозится упасть в голодный обморок прямо тут.
Легок на помине, с раздражением подумал я. Не мог еще немного полежать-поголодать в Думе! Как теперь прикажете разводить обе этих туши? Когда я звал сюда бабушку Леру то хотел лишь проверить ее бойцовский ресурс, а не расходовать его вхолостую. Устраивать корриду у себя в кабинете, без зрителей и телекамер, неэкономно… Может, вывести Валерию Брониславовну через запасной выход? Нет-нет, раскрывать перед ней даже маленькую кремлевскую тайну опасно. К тому же бабушку русской демократии все равно не втиснуть в секретный лифт… Ладно, если Тима сам напросился, устроим репетицию. Ну-ка, пузаны, к барьеру!
– Пусть Погодин зайдет, – распорядился я, на всякий случай отодвигая пепельницу подальше от гостьи.
И стал ждать развития событий.
– Иван Николаевич, так нельзя! – обиженно начал Тима еще на пороге моего кабинета. Щеки страстотерпца, кроме суточной щетины, не отразили особых сдвигов. Ничего и близко похожего на грядущий голодный обморок. И это вовсе не странно, при таких-то мощных подкожных запасах. – Иван Николаевич, скажите Крысолову, чтоб не устраивал в Думе против нас провокаций! С утра, в самый разгар голодовки, мимо дверей моего кабинета с шашлыками и свежим борщом нарочно ходят члены партии «Любимая страна». Ходят и носят, ходят и носят. А знаете, как они пахнут? Как…
– И как же пахнут члены партии «Любимая страна»? – сзади подала голос бабушка русской демократии.
Тима вздрогнул и обернулся: только сейчас он сообразил, что в кабинете он третий, а не второй. При этом позиционный перевес был у Старосельской. Несмотря на свои внушительные габариты, она сумела тихонько проскользнуть ему за спину и отрезать путь к отступлению. В такой ситуации надлежит или биться, или сдаться.
– Познакомьтесь, – тоном любезного хозяина предложил я. – Это госпожа Старосельская, а это – господин Погодин.
Пассионария русской демократии немедленно взяла быка за рога.
– Господин? Да какой же он господин? – голосом еще более скрипучим, чем раньше, выставила она диагноз. – Он и на товарища не тянет. Отъевшаяся фашистская морда, помесь Розенберга с Эйхманом в миниатюре. Тюрьма Шпандау по нему плачет.
– Но-но, без грубостей! – Тима сместился влево, поближе к столу, стараясь совершить обходной маневр и обезопасить фланги. – Я не потерплю огульных оскорблений. И слово «морда» я отвергаю как непарламентское. Никакие мы не фашисты, мы патриоты, мы твердые государственники… И не вы, между прочим, а мы – реальная оппозиция компрадорскому режиму…
– Вы – кто? Вы – что? – сардонически засмеялась бабушка Лера. – Вы – оппозиция?! Не смейте пачкать это святое слово! Люди за него умирали в застенках Эн-Ка-Вэ-Дэ!
Старосельская замахнулась кулаком на Тиму, а когда он отпрянул, ловко подставила ему ногу. Лидер партии «Почва» драматически взмахнул руками, словно откормленный гусь при попытке взлететь. Не удержав равновесия, он зацепился за край ковровой дорожки и – ах! – с приглушенным шмяком стукнулся об пол толстым задом.
Эффектно, не мог не признать я. Будь мы сейчас в Колизее, я показал бы защитнице демократии большой палец, ногтем вниз. Впрочем, та и сама не собиралась тормозить на полпути.
– Значит, Россия – для русских? Москва – для москвичей? Кремль – для кремлевцев? – Валерия Брониславовна заозиралась по сторонам в поисках подходящего оружия возмездия.
Ничего, кроме пакета с драгоценными пирожными, на столе не было.
Я ждал, что Старосельская, пусть на мгновение, но заколеблется в выборе между долгом и чувством. Но Антигона русской демократии не дрогнула: она знала, что в ее жизни первично, а что вторично.
Без сомнений, без тягостных раздумий гостья подхватила со стола пакет, полный нежнейших пирожных, и, задорно ухнув, насадила его на погодинскую голову. Да еще и пристукнула сверху. Оба-на!
– Сладко ль тебе, морда фашистская? – спросила она.
Из пакета на голову побежденного заструился крем. По левому уху потек ручеек цвета брусники, на правом ухе и на лбу образовались сразу два белых потека. В эфире, с сожалением подумал я, такое, разумеется, уже не проканает. Тима будет настороже – эффект неожиданности пропал. Но и без Чарли Чаплина, без метания тортов картинка обещает быть вкусной: как я и предполагал, сшибка двух пузанов одинаковых комплекций – блестящая находка. А уж если одна туша, как сейчас, еще и обзовет другую жирной мордой, эффект будет убойным. Я уже знаю, кто из телевизионщиков ухватится за эту борьбу сумо всеми четырьмя конечностями…
Мысленно я посчитал до десяти и мысленно же присудил чистую победу госпоже Старосельской. Хотя пару процентов рейтинга «Почва» на этом возьмет по-любому: народ у нас жалостливый. А главное, выйдет профит кандидату номер один. Когда безбрежные демократы собачатся на всю страну с идиотами-патриотами, даже снулая рыба Кораблев набирает очки. Он выглядит наименьшим злом для России. Третьим путем из двух возможных.
Не вставая с места, Тима обреченно пощупал лоб, наткнулся на крем, понюхал и жадно облизал палец. В глазах его возник интерес. Теперь он уже целенаправленно проверил левое ухо – с похожим результатом. После чего искоса глянул на меня. Дескать, извините, не виноватый я: голодовку прервали обстоятельства непреодолимой силы. Типа землетрясения, цунами или торнадо.
– Что-то хочешь мне сказать? – с грозной улыбкой осведомилась Старосельская, горой нависая над Тимой.
– Нет, – быстро ответил Погодин. И тут же поправился: – То есть, конечно, да, хочу. – Он зачерпнул с головы целую пригоршню крема и спросил: – Где такие хорошие пирожные брали?
Догадки под соусом
Привет из средних веков (Яна)
Ради любопытства я бы заглянула в школьный табель юного Фили фон Гогенгейма. Об заклад бьюсь, что по предмету «Чистописание» у него была тройка с минусом. Или даже твердая «пара». Во всяком случае у взрослого Парацельса почерк оказался сквернее некуда: каждая вторая его буква вела себя как пьяная, а каждая первая – как больная нервной трясучкой. Мне стоило труда различить прописные «S», «N» и «Z», выглядевшие почти одинаковыми загогулинами. Разница была лишь в длине кривоватых хвостиков.
– «Ме1» – по-латыни мед? – спросила я, рассматривая хвостики.
В нашем столетии кулинарному профи обычно хватает английского. Почти вся латынь, которую я изучала на юрфаке, за ненадобностью выветрилась из моей головы сразу после выпускных экзаменов. Осталась только какая-то общеупотребительная мелочь, вроде «dura lex» или «in vino veritas». Ну и, конечно, «Justitia regnorum fundamentum» – «Правосудие есть основа государства». Когда-то меня даже увлекал этот чеканный афоризм. Я верила в неумолимую длань Закона. До тех пор, пока не сообразила, что Немезида держит в руке тесак, а не скальпель, и мир может погибнуть просто за компанию с каким-нибудь мелким карманным воришкой.
– Мед, – подтвердил Макс. – «Saccaharum» – сахар, «ceroma» – это крем, «uva passa» – изюм, «pasta» – тесто. Ниже по тексту еще встречаются кориандр, ваниль и прочее, в том же духе. И рядом с ними – видите? – есть два-три символа из алхимии… Кстати, обратите внимание на чернила: оригинальный состав, ныне забытый. За пять столетий они почти не выцвели. И бумага прекрасно сохранилась, по особому методу. Не будь Парацельс еще и алхимиком, мы бы сегодня вряд ли хоть что-то здесь увидели…
– А это что? – Я обратила внимание на несколько латинских закорюк по внешнему контуру октябрятской звездочки, нарисованной ближе к середине страницы. – Тоже какая-нибудь алхимия?
– Слово «frixura» рядом с пентаграммой – это сковородка, – расшифровал мне Кунце. – Там дальше все довольно просто.
– Все у него просто, – сердитым голосом проговорила я. – Все ему элементарно. Сложно было только сказать мне, что у него есть целая страница из книги… Да неужто вы не понимаете своей головой, какой важный ключ вы пытались от меня скрыть? Ведь даже по одному-единственному рецепту можно воссоздать логику кулинара! Когда я знаю, например, что Тейлевант, личный повар Карла Шестого, брал для сладкого сырного флана именно сыр Бри, то я уже понимаю, зачем ему нужен был черный молотый перец для груш в винном сиропе. Если человек использует имбирь – это одна стратегия, если кориандр, как здесь, – другая. Метод индукции, дорогой Ватсон… Что вот это за рисунок? – Я указала мизинцем на половинку солнца рядом со словом «pasta».
– Медленный огонь, – разъяснил Кунце, – символ тоже взят из алхимии… Пожалуйста, Яна, не надо злиться на меня. Я не имел злого умысла против вас. Я не пытался нарочно скрыть от вас эту страницу. Но мне пришлось бы сказать, как она ко мне попала, – и вы бы могли испугаться. Я боялся, вы тогда откажетесь. Ведь хозяин этого листка умер у меня на глазах, и не от простуды…
– Макс, вы ни фига не разбираетесь в женщинах, – с прямотой фельдфебеля доложила я этому недотепе. – Страшная тайна, чтоб вы знали впредь, – наилучшая приправа к любой истории. Вам ни одного дамского телесериала не попадалось? Вы бы сэкономили в деньгах, начни вы с мертвеца в «мерседесе» и покажи мне сразу эту страницу из книги. Я бы, может, согласилась работать на вас и за меньшую сумму. Но теперь уж все, цена обговорена… – Я перевернула листок и на обороте увидела, кроме букв-загогулин, еще рисунок. Немигающий глаз, вписанный в круглую розетку цветка подсолнуха. – Что, средневековый знак бдительности?
– Это интересный символ, – заметил Макс. – Многозначный. В разных книгах Парацельса он встречается сразу по нескольким поводам. В «Книге Архидоксий» он означает душу в «Книге Парагранум» – морской прилив, в «Великой Астрономии» – силу земного притяжения, а в «Философии Разума» – бодрствование. В «Магнус Либер Кулинариус» знак этот, скорее всего, символизирует внимание. Небольшая ошибка в рецептуре – и кушанье уже не то. Ведь правильно я рассуждаю?
– Правильно, – согласилась я. – Повар – тот же сапер. Лет триста назад на городском празднике во Флоренции тамошний кулинар подкрасил блюдо не толченым шпинатом, как требовалось, а краской-медянкой. Для большей сочности зеленого колера. Умереть никто не умер, но ощущения горожан были неприятными… О-о, наконец-то! Видите, Макс, все быстро. Не прошло и часа, а к нам уже пожаловал сэр Ланцелот… или Галахад… словом, жестянка.
Издавая противный ржавый скрежет, к столу молча приблизился рыцарь в серебристых латах и в шлеме с пегим плюмажем. Он притащил два одинаковых огромных замшелых фолианта, похожих на те, какие мы видели в библиотеке у Тринитатского, – даже еще стариннее на вид. Один из томов бухнулся на стол рядом со мной.
Второй достался Максу. Затем рыцарь развернулся, как на шарнирах, и все так же молча поскрежетал обратно в сторону кухни.
Двойной тяжкий груз был нипочем крепкому столу. Сколоченный из дубовых досок, он для надежности стянут был внизу огромной цепью, каждое звено с кулак. Над столом чадили два просмоленных факела, а между ними скалила клыки кабанья башка. Вдобавок ко всему в зале имелись: три винных бочки в человечий рост, коллекция мечей и щитов, развешанных по стенам, тусклые гобелены с картинами из рыцарской жизни и камин с вертелом, где жарилось что-то мясное. Человек в старинном кафтане колдовал у камина; он поворачивал вертел и поливал жаркое из большого графина темного стекла.
В ресторан «Старый замок» на Солянке я привела Макса специально. Мне хотелось показать, насколько долгими и трудными будут наши поиски. В теперешней Москве необычное меню – большая редкость, а почти вся кулинарная экзотика – новодел для туристов.
– Вот смотрите. – Я раскрыла тяжелый фолиант меню наугад, – страница номер три. «Заяц, убитый молнией», порции по двести граммов и по четыреста граммов. Хотите заказать? Не бойтесь, ничего особенного: ни зайца, ни молнии. Обычный жареный кролик с начинкой из каштанов. Хотя в Древнем Риме, где это блюдо изобрели, заяц был подлинным. Но уже поваренная книга Михаэля Де Леона, четырнадцатый век нашей эры, допускала вместо зайца кролика… А хотите, мы погадаем на этом меню? Называйте номер страницы и строчки. Если найдете что-то эксклюзивное, хоть краешком необычное, я обещаю сама оплатить заказ… Ну говорите!
– Страница шесть, строчка третья сверху, – выбрал Кунце.
– Пожалуйста, читаю: «Дичь с яблоками, запеченная в углях, по рецепту Генриха VIII». Яблоки, думаю, настоящие, а все остальное – и дичь, и угли – для красоты слога. Утка с птицефабрики, жар из духовки, рецепт из общепита. Уверяю вас, ни Парацельс, ни даже заявленный в титрах Генрих к этому отношения не имеют. Датский кулинар Харпенштренг – по имени, кстати, Хенрик, – называл надоевшим старьем что-то подобное аж в середине четырнадцатого столетия… Давайте еще пример.
– Страница три, шестая строчка снизу, – не стал раздумывать Макс. После чего сам же нашел в меню нужное место и прочел: – «Отбивная медвежья лапа. С клюквой, помидорами, зеленью и картофелем фри»… Заманчиво. Может, закажем по лапе?
– Почему бы и нет? Вещь вкусная, – согласилась я. – Я не религиозна, кашрут не соблюдаю, да и вы, по-моему, – не иудей, не мусульманин. Так что свинина нам не противопоказана… да-да, свинина. А вы думали, кто-то вам будет жарить медведя? Я боюсь напутать в датах, но, по-моему, этого «мишку» с пятачком и копытцами научились так готовить лет за сто до пришествия в Москву Парацельса. Добротная классика, не экзотичнее эскалопа или пельменей. Адам Васильевич сам модернизировал тот рецепт – добавил к свиной отбивной зелень и фри, а еще разрезанные пополам маслины, чтобы те изображали медвежьи когти…
Мой учитель, подумала я, сильно постарался, чтобы и в «Старом замке», и в «Эльсиноре», и в «Граале», и в «Марии Стюарт», и в подобных им заведениях с закосом под древность были нормальные вторые блюда – правдоподобные, в смысле эпохи, и вкусные одновременно. По-настоящему в средние века ели не слишком-то изобретательно. Крестьяне изо дня в день впихивали в себя постную перловую кашу, аристократы – жесткую битую дичь. На сластях, правда, тогдашние кулинары слегка отрывались, да и там возможности были скромны, не чета нынешним. Сахар дороговат, а с медом не больно развернешься. Все изыски в основном крутились вокруг фруктов и ягод. На кухнях измельчали финики, мололи вишни, шинковали сливы, сушили землянику, мочили бруснику, парили груши, а писком средневековой моды считались какие-нибудь медовые тосты с кедровыми орешками… Ужасно любопытно: что ж такого необычного мог сварганить Парацельс из «mel», «saccaharum», «ceroma», «uva passa», «pasta» и так далее? Мне не терпится попробовать. Кунце-то наверняка уже пробовал!
– Ну хватит гаданий, – сказала я Максу и обеими руками взялась за фолиант меню, чтобы искать целенаправленно. – Алгоритм, вижу, вы поняли, прочее – детали. Переходите к десертам. Надо пролистать меню дальше, еще дальше, еще… все самое сладкое – после двенадцатой страницы. Тут и цветные картинки есть, типа раскрашенных гравюр… И покажите мне наконец, на что похожа та штука из того рецепта, хотя бы грубо-приблизительно. Вот на такой изюмный кобблер? На эти корзинки с суфле? Или просто на трубочки с баварским кремом? В чем гениальность вашего алхимика?
Кунце потупился. У него был вид первого ученика, по необъяснимой причине забывшего вдруг таблицу умножения.
– Не знаю, – в смущении проговорил он. – Понимаете, Яна, я… у меня… как бы это точно сказать по-русски… проще говоря, я ничего не приготовил по этому рецепту… пока не вышло…
Так всегда и бывает в жизни, огорчилась я. Стоит только поверить в приятное, чуть расслабиться – и к тебе тут же с юркостью ушлых родичей из провинции втирается облом. Здра-асте, приехали!
– Выходит, вы не расшифровали текст до конца? – затеребила я Макса. – Вы запутались в почерке Парацельса? В его латыни? Признавайтесь, не сумели перевести в современные граммы все эти фунты, золотники… в чем они взвешивали… да? Или каких-то компонентов сегодня уже не достать?
– Нет, что вы! – возразил Макс. – С теорией как раз порядок. И рецепт весь переведен с латинского языка, и компоненты самые простые, и вес каждого пересчитан в метрической системе. У Парацельса там не фунты, к слову сказать, это для него слишком крупно. Там все в более мелких дозах, в гранах и скрупулах: каждая скрупула – это двадцать аптекарских гран, а каждый гран – одна и четыре десятых доли, а каждая доля…
– Верю, вы все сосчитали, – поспешно сказала я. – Не терзайте меня, в чем же загвоздка? А-а, кажется, догадываюсь. Дело не в рецепте, а в вас? Колитесь, Макс! У вас мало кулинарного опыта?
– Не то чтобы мало, – с застенчивым видом признался Кунце. – Скорее, его нет вовсе. Мне очень стыдно, но в готовке я профан, Яна. Могу сделать бутерброды, пожарить омлет, разогреть пиццу… и это максимум. К тому же устройство обычной домашней кухни не дает дозволения… не позволяет следовать этому рецепту без ошибки. Там довольно сложный, капризный температурный режим. Я пробовал шесть раз, но оно пригорало… четыре раза подряд…
– А остальные два раза? Был хоть какой-то результат?
– Пятый и шестой разы оно вообще сгорело, – с грустью поведал мне Макс. – Повезло, что я огнетушитель в кухне держу. На занавески огонь не перекинулся, но стол немного пострадал… Сами видите, с этим рецептом – одни проблемы.
– На самом деле, проблема всего одна, – решительно объявила я ему. – Надо выпустить муху. Или, если хотите, прихлопнуть ее.
– Какую муху? – вытаращился на меня ариец.
– Обычную, маленькую. – Я отмерила четверть фаланги на своем указательном пальце. – Не пугайтесь, я не сошла с ума. Есть такое популярное русское выражение «делать из мухи слона». А еще говорят – «огород городить», «чесать левое ухо правой рукой»… Не понимаете идиом? Ладно, тогда еще проще. Я хочу сказать, что не надо создавать проблем на пустом месте. Если с теорией заморочек нет, практика – не ваша забота… Слушайте, Макс, а давайте не будем заказывать свиных отбивных. Здесь еще часа два будут нас мурыжить ради куска мяса, знаю я темпы этих рыцарей. Они свой Гроб Господень отвоюют быстрее, чем исполнят наш заказ. Предлагаю не тратить времени зря и вернуться туда, откуда мы вчера начали, – на улицу Шаболовку. Мне по-любому надо там быть, я обещала своим подопечным новый сладкий рецепт. Думаю, этот как раз и пригодится. Надо же какую-нибудь пользу поиметь от вашего алхимика… Когда, напомните мне, Парацельс умер?
– В тысяча пятьсот сорок первом, – отрапортовал ариец.
– Замечательно. – Я произвела в уме нехитрый подсчет. – Стало быть, авторские права мы не нарушаем. Уже лет эдак четыреста с лишним интеллектуальная собственность гражданина Швейцарии Ф. А. Т. Б. фон Гогенгейма перешла в общенародное достояние и без каких-либо дополнительных условий может быть использована любым из жителей планеты в коммерческих целях. Едем к Юре и Тоне!
По пути от Солянки до Шаболовки я еще раз убедилась: Москва подземная и Москва надземная – два разных города. Три коротких остановки на метро обратились наверху в два десятка перекрестков со светофорами-психопатами, мигавшими недружно и невпопад. Один раз я была уверена, что мы куда-нибудь врежемся. Второй – что протаранят нас. В обоих случаях нам, однако, везло. На третий раз, обреченно подумала я, аварии не миновать. Но тут мы приехали.
На вывеске «Пирожные Черкашиных» название фирмы сопровождалось цветной стрелкой, указывающей вбок: пирожники могли арендовать у хозяев только треть особняка, и в их части фасада места хватало лишь для окон с видом на улицу; пройти же внутрь самого магазина покупатель мог сквозь длинную каменную арку и внутренний дворик.
Штат заведения состоял всего из четырех человек. Кроме Юрия и Антонины, хозяев и кондитеров в двух лицах, здесь еще работала двоюродная племянница Антонины – молоденькая продавщица Света. Суровому Глебу Евгеньевичу, деду с атаманской фамилией Дахно, поручалось исполнение всех прочих служебных обязанностей – экспедитора, грузчика, бухгалтера, уборщика и охранника.
Как и в прошлый раз, Макс оставил «кавасаки» на ближайшей автостоянке и явился сюда пешком. Но со вчерашнего дня статус гостя заметно вырос. Вчера он был рядовым покупателем, а значит, за границы торгового зала его бы не допустили ни за что. Теперь он сопровождал Яну Штейн – совсем другой коленкор! Право экстерриториальности распространилось и на него. Дед Дахно окинул сторожевым взглядом сперва меня, затем Кунце, проворчал под нос что-то неопределенное, однако отодвинулся, высвобождая проход в главнейшую часть кондитерской – в то волшебное место, где, может, и не все тыквы становились каретами для Золушек, зато все знакомые продукты обретали новую суть, фантастическим образом воплощаясь в сладкие кулинарные шедевры.
На Юрия и Антонину мне всегда приятно смотреть. Оба звонкие, легкие, румяные, моложавые, в одинаковых синих комбинезончиках, они порхали по комнате с изяществом и проворством балетных танцоров. Не знай я точно, что ни тот, ни другая почти ничего не видят, я бы в жизни этому не поверила – настолько ловко они ориентировались среди кухонных столиков, плит с высокими зонтикообразными вытяжками, вместительных печей-духовок, плоских шкафчиков с посудой, длинных полок с продуктами и ребристых полочек со специями. Быстрые перемещения кондитеров сопровождались лишь легкими порывами ветерка и негромким мелодичным цоканьем: Черкашины нарочно надевали обувь с металлическими подковками на каблуках, чтобы ненароком друг на друга не натолкнуться.
– Добрый день, Яночка! – на лету пропела Антонина, едва мы с Максом открыли дверь в кухонный зал и за секунду до того, как сама я успела поздороваться с хозяевами. – Ты сегодня не одна? Ты с кавалером? Замечательно! Молодой человек, заходите, не тушуйтесь, мы рады всем Яночкиным друзьям… Как вас зовут?
Нежданно-негаданно попавший в мои кавалеры, Кунце растерялся. Он даже отступил назад – поближе к двери и подальше от цокающих вихрей. Пришлось брать инициативу на себя, объясняясь за двоих.
– Здравствуйте, Тоня, здравствуйте, Юра, – в той же мажорной тональности произнесла я, – молодого человека зовут Макс.
Он из страны Кессельштейн, привез вам новый, но очень старинный рецепт пирожного. Мы еще не пробовали, но если все сделать верно, может получиться нечто… У вас же в хозяйстве есть изюм и пряности?
– У нас в хозяйстве есть все! – заверил меня Юрий. Правой рукой он энергично проворачивал поварешку в булькающей кастрюле с чем-то терпко-ягодным, а левой помахивал серебристым снарядом шейкера. – У нас, Яна, двойной запас изюма, тройной запас пряностей. И ваш новый рецепт – это превосходно, а то у нас намечается кризис жанра. Диктуйте состав, мы запомним на слух и сделаем пробную партию сейчас же, прямо при вас…
– Только вы присматривайте, чтобы мой драгоценный не перепутал сахар и соль, – добавила, проносясь мимо, Антонина. Над головой она держала поднос со свежей выпечкой. – Вчера, например, он опять чуть не спутал розмарин и тимьян!
– Что значит «опять»? – с нарочитым возмущением откликнулся Юрий. Разговаривая, он уже принялся за новую работу – давить киянкой зерна миндаля. – Видишь, Яна, как Антоша меня обижает! Я ведь не повторяю своих ошибок. Да, на той неделе я тоже чуть не спутал, но что с чем? Кервель с шафраном! Большая разница! И это было бы совсем не фатально, даже интересно.
Черкашин покончил с миндалем и сразу переключился на сахарную пудру, которую стал просеивать сквозь мелкое-мелкое сито.
– У нас, Антоша, все хорошо продумано, – добавил он, вновь обращаясь к жене, – но специи мы раскладываем неправильно. Принцип надо сделать совсем другой. Гамма запахов, мне кажется, ненадежна. Когда у меня насморк, я теряю ориентиры. Давай попросим Дахно разложить пряности и приправы по алфавиту.
– Но ты-то, мой дорогой, сам помнишь алфавит? – засмеялась Антонина. – Промахнешься на сантиметр – и беда: вместо кориандра схватишь кардамон, а вместо мяты – мускатный орех.
– Не промахнусь ни за что, – торжественно изрек Юрий, – а если, не дай Боже, все-таки промахнусь, то пусть накроют меня гнев и презрение всех гурманов Москвы, пусть покарает меня безжалостная рука Российского общества защиты прав потребителей, аминь… Все, я свободен, Макс, диктуйте ваш рецепт.
Кунце послушно извлек из одного кармана куртки драгоценный лист с латинскими каракулями Парацельса, из другого – бумажный клочок. И, посматривая то в одну сторону, то в другую, начал:
– Возьмем муки пшеничной двести двадцать… нет, извините меня, двести двадцать пять граммов, и муки ржаной столько же. Затем возьмем два яичных белка и на вес каждого из белков точно по равной доле перетертых с медом зеленых грецких орехов…
До середины я слушала рецепт внимательно, но как только на горизонте возникла смесь молока с маслом, я вдруг вспомнила о Пульхерии – большой любительнице того и другого. О Господи, как я могла забыть? Уже середина дня, а кошка еще не кормлена! Я ей, конечно, насыпала вчера до краев ее кошачьей еды, но, когда меня долго нет, эта рыже-черно-белая радость начинает сердиться, а на нервной почве жрет в три раза быстрее, чем обычно. Прости меня, Пуля, мысленно покаялась я, ждать тебе осталось недолго. Я вернусь уже скоро-скоро, потерпи. Обещаю: пока не покормлю тебя, сама в рот не возьму ни крошки. Хотя мне, между прочим, не терпится побыстрее испробовать пирожное-новинку…
Чтобы не истязать себя горячими кондитерскими запахами, я перешла из кухни обратно в торговый зал. Минут десять мне удалось потратить на задушевную беседу с незнакомой старушкой, похожей на престарелую Дюймовочку. Старушка-невеличка по имени Ванда Матвеевна все выбирала, выбирала и никак не могла выбрать что-нибудь особенное для любимого внука Миши: он, по ее словам, отправлялся служить куда-то далеко за границу, и на дорожку его непременно нужно было побаловать вкусненьким… Следующие пять минут я наблюдала, как продавщица Света за кассой ловко жонглирует мелочью и купюрами. Еще две-три минуты я изучала немногочисленные рекламные плакаты на стенах. Потом я целую минуту пересчитывала покупателей (их оказалось ровно десять человек). Потом в торговом зале делать мне стало совсем уж нечего, и я собралась выйти подышать на улицу Но что-то меня остановило. Может быть, интуиция. Может, тень, пробежавшая по комнате. Так или иначе я посмотрела сквозь окно на улицу И сразу увидела его. Незнакомого высокого амбала, который строевым шагом прохаживался вдоль кондитерской. Десять метров в одну сторону, четкий разворот через правое плечо, и такие же десять метров – в обратную сторону. Чистый робот! Как же мы с Максом не заметили его, когда входили сюда?
– Свет, посмотри в окно, только осторожно, – шепнула я продавщице. – Вон тот тип у вас сегодня появлялся?
Не переставая отсчитывать сдачу, Света глянула в застеколье.
– Появлялся, а как же, – тихо ответила она. – Утром, сразу после открытия. Взял, по-моему, кекс с орехом кэшью и чурчхелу на меду… Думаете, Яна Ефимовна, он готовит ограбление?
– А у вас есть что грабить? – насторожилась я.
– Вообще-то не очень, – шепотом призналась мне Света. – Вчерашнюю выручку Глеб Евгеньевич вчера же сдал в банк, а сегодня с утра в кассе тысяч двадцать наберется. Не те деньги.
Деньги были и вправду мелкие – в отличие от амбала за окном. Честное слово, я его никогда в жизни не видела – но почему-то он казался мне смутно знакомым. Несколько минут я пыталась разобраться в этой мучительной загадке, пока не уловила, в чем дело: тип всем своим обликом – манерой двигаться, одеждой, стрижкой и еще чем-то неуловимым – напоминал того сукина сына, который напал на меня вчера, возле дома Окрошкина. А что, если это тот же самый гад, просто загримировался?
– Глеб Евгеньевич, дорогой, – вполголоса обратилась я к бухгалтеру-охраннику. Тот по-прежнему подпирал дверь на кухню и рассматривал покупателей в зале, – у вас не найдется бинокля?
Ничуть не удивившись моей просьбе, дед Дахно сунул руку за стойку с образцами и вытащил приличный полевой «цейсе».
Я взяла бинокль, выбрала себе местечко для наблюдения у окна сбоку, рядом с пирамидой овсяных печений. Как только парень на улице снова промаршировал мимо окон, я постаралась разглядеть его лицо сквозь мощные «цейссовские» окуляры.
Качественная оптика развеяла сомнения: не он! Носы разные, скулы разные, шеи совсем не похожи – никакому гриму не поправить матушку-природу. Кстати, усмехнулась я про себя, шею он мог бы вымыть. Или, по крайней мере, смыть вон то грязное пятнышко пониже левого уха… А может, это у него такая странная родинка? Я подкрутила колесико бинокля и при очередном проходе амбала мимо окна постаралась всмотреться в черную кляксу. И поняла, что это не родинка. Однако и не совсем пятно.
Это была татуировка. Очень маленькая черная свастика в круге.
Союзнички (Иван)
Считается, будто крепкие, упертые и самовлюбленные люди труднее поддаются обработке и нажиму, чем люди неуверенные, дрейфующие невесть откуда неведомо куда и вечно сомневающиеся то в себе, то в стране, то в мире. Ха! Поверьте на слово: чушь несусветная. Смотря как обрабатывать, смотря на какие кнопки жать. По мне, наоборот, человек рефлексирующий – материал неблагодатный, словно флейта из пластилина в жару. Все течет, пальцы вязнут, опереться не на что. Лично я дюжину нервных принцев Датских, у которых каждая извилина спорит с соседней, променяю на одного подпоручика Дуба, твердо знающего, что дважды два – пять.
– Привет, Сергей, привет, рад тебя видеть! – Я встретил Журавлева в дверях кабинета, долго жал ему руку, лично проводил до кресла и попросил у секретарши два кофе голосом Робинзона Крузо, чей остров между делом посетил сам Христофор Колумб.
Гость, ведущий популярного телешоу «Дуэлянты», все мои знаки внимания принимал как должное – с усталым добродушием золотого божка плодородия в папуасском капище. Если бы вдруг советнику российского президента по кадрам Ивану Щебневу пришла в голову фантазия упасть на колени перед Журавлевым, тот бы не удивился.
Квадратный приземистый телебожок, разумеется, позабыл, что популярностью своей он обязан нам. Раньше он был всего лишь одним из многих игроков, а теперь остался на поле в одиночестве. С тех пор, как зачистили весь телеэфир вокруг него на полметра вглубь, рейтинг «Дуэлянтов» пошел в гору и почти сравнялся с «Угадайкой». Что поделаешь? У нас исторически сложился особый вариант демократии – патерналистский. Как папочки решат, так и будет. А уж папочки заранее решили: ближе к выборам не баловать народ разнообразием. Талант – штука непредсказуемая, может выкинуть фортель. Нет уж, хорошего понемножку. Одно детское шоу, одно взрослое – и довольно с вас. Кому не нравится, может по десятому кругу смотреть сериал «Убойная нянька»…
Выпив свой кофе и выслушав меня, Журавлев важно помассировал себе виски, закатил глаза и обронил с высоты своего величия:
– Идея твоя… э-э-э… в целом, неплохая. Я бы даже сказал, довольно свежая. Политических тяжеловесов я у себя на шоу сводил сто раз. Но по физическому весу кандидатов не отбирал ни разу. Это может быть клево. Пожалуй, я подпишусь.
– Идея моя средняя, не льсти мне, пожалуйста. – Я приложил руки к груди. – Я ведь не профессионал, мне до тебя, как до Китая. Лишь ты – с твоей фантазией, с твоим опытом, чувством юмора – сможешь придать простенькой задумке подлинный блеск. Сделай сегодня двух этих пузанов, а? Столкни их брюхами в прямом эфире, пусть от них пух с перьями полетят во все стороны!
– И от Погодина пух с перьями? – тонко улыбнулся Журавлев. – Да ладно, я ведь в курсе, что Тим – твоя креатура. Учти,
Вань, подыгрывать ему я не стану. Я – кот, гуляющий сам по себе, не забудь. Мое реноме мне дороже всех твоих кремлевских благ.
– Что ты, Сережа! Что ты! В России каждый знает, что тебя покупать полный бесполезняк. Нечего и пытаться. – Я соорудил на лице благоговейную гримасу лилипута у подножия Гималаев.
Ощутить в моих словах наглый перебор сумел бы всякий человек с мозгами. Но только не ведущий «Дуэлянтов»: тот давно уже питался лестью самого грубого помола. С эдакой высоты, подумал я, чертовски неприятно падать. И уж я позабочусь о том, чтобы уронить тебя в самую глубокую и самую вонючую кротовью нору. Когда-нибудь. Не скоро. Тебе еще работать и работать на меня.
– Правильно мыслишь, – снизошел Журавлев до похвалы. – Мое кредо – никому не продаваться, не вставать ни на чью сторону, кроме собственной. За это мое шоу и ценят в народе. За это мне дают прямой вечерний эфир на Москву и дневной повтор на Сибирь.
За это? Как же! Я подавил смешок и неистово закивал:
– Именно! Именно! – Надеюсь, голова у меня не отвалится. – Беспристрастность – твое ноу-хау. Ты один можешь по-настоящему испытать нашего толстяка на прочность. Устроить ему нечто вроде тест-драйва. Твое шоу, Сережа, в России – основной полигон общественных процессов… индикатор настроений… барометр эмоций… хронометр… амперметр… супермаркет… сникерс…
Готово. Теперь я мог молоть абсолютную чепуху – главное, сохранять почтительную рожу, почаще кивать и пошире открывать рот. Телебожок уже нацепил нимб и вознесся туда, откуда наши лилипутские слова не слышны. В такие минуты я почти любовался Журавлевым. Из всех эфирных созданий, мне знакомых, он был наиболее искренним нарциссом. Он не притворялся незаменимым гением, о нет! – он был уверен в собственной гениальности и незаменимости. За столь высокую романтическую наивность я, признаюсь, и выбрал Сережу. Все должно быть натурально, на чистом сливочном. Холодного цинизма в эфире мне не нужно…
Я не закрывал рта еще минут десять – и все это время Журавлев довольно щурился, как будто его омывали теплые течения джакузи. Наконец я решил, что пора прикрутить горячий кран, и замолчал. Едва Гольфстрим иссяк, телебожок ощутил дискомфорт.
– Постой-ка, – встрепенулся он, – я, кажется, потерял нить. Напомни, сделай милость, мою последнюю фразу.
– Ты говорил, что поблажек никому не дашь, – тотчас подсказал я. – Чтобы никто из них сегодня вечером на тебя не жаловался.
– Ну да, само собой. – Журавлев успокоился и удовлетворенно потер ручки. – Это я и говорил. Раз они сегодня в игре, чтобы никаких жалоб на ведущего. Ни ей, ни ему поблажек не дам. Вопросы будут сложные и обидные для обоих. Пусть заранее знают, насколько я опасен. Пусть боятся. Кстати, напоминаю по дружбе: у бабки Леры голос погромче и попротивней, чем у Погодина. А оба микрофона настроены одинаково, так и передай своему придурку…
– Конечно, все передам слово в слово, – заверил я Журавлева. Но для Погодина, призванного в мой кабинет четверть часа
спустя после ухода телезвезды, я сформулировал поизящнее.
– Вопросы от Журавлева будут простыми и безобидными, – объявил я Тиме. – Главное, помни: он – придурок неопасный, его можешь не бояться. А вот со Старосельской веди себя осторожнее. Думаю, ты убедился, что бабушка заводная. Будь заводней ее. Не теряйся. Кончатся аргументы, форсируй голос. На крайний случай разрешаю один раз плюнуть в нее жеваной промокашкой через трубочку.
– Промокашкой – мало. Мы ей, Иван Николаевич, врежем, это, ее же оружием… – подал голос пришедший вместе с Тимой его секундант на будущей теледуэли. Сукин сын двадцати лет от роду носил редкое и жуткое имя Органон. В «Почве» он заведовал безопасностью, досугом и партийной библиотекой. – Мы сейчас, Иван Николаевич, съездим в кондитерскую, затаримся на вечер тортами с пирожными. Чуть что, и – ура! – бабец наказан.
Лидер партии «Почва» обладал свойством наэлектризованной расчески: вечно к нему прилипала всякая мелкая дрянь. Но даже среди налипшего на Тиму партийного сора юный Органон выделялся.
До встречи с этим уникумом я полагал, что такие водятся только в голливудских кошмарах вроде «Пятницы, 13» или «Реаниматора». Высокий, прыщавый, тонкошеий, с близко посаженными глазками, Органон своим убийственным имечком был обязан папане-сектанту. Вплоть до пятнадцати лет мальчонка не читал ничего, кроме учебников и молитв, не ходил в кино, не смотрел телевизор, не играл в компьютерные квесты и в упор не знал, из каких запчастей состоит женщина. В пятнадцать дитя созрело, прозрело и вломило отцу за свое счастливое детство – чугунной сковородой по башке. Предка откачали врачи, но обратной дороги не было: Органон завязал с боженькой. Сразу после школы он подался в политику и своим энтузиазмом подкосил несколько молодых партий. В «Почву» он явился с богатым политическим опытом, перебитым носом, загипсованной рукой и проектом нового партийного гимна – слова Гаврилы Державина, музыка группы Rammstein. Первым моим желанием было отфутболить юнца и перекреститься. Но, подумав, я разрешил Погодину взять его до кучи. Была у меня мысль однажды спихнуть энтузиаста «Любимой стране» – в качестве троянского вируса.
– В какую такую кондитерскую? Ты с ума сошел! – остудил я воинский пыл секунданта. – Теперь ваше оружие – слово и только слово. Крупные метательные снаряды в студии запрещены условиями телеигры, плевки – это дозволенный максимум. «Почва» должна победить «ДемАльянс» интеллектом, логикой, четкостью. Уразумел?
– Интеллектом, логикой, нуда, само собой… – разочарованно пробурчал Органон. – А по роже, значит, бабке нельзя…
Юноша прямо-таки рвался в бой со старшим поколением. Словесного мочилова ему было мало. Крепенько же его, видать, папаша-изувер нагнул, посочувствовал я про себя. Теперь мальчуган до пенсии не успокоится. Детство без телевизора и видеоигр – ужас кромешный, не спорю. Но уж кто-кто, а Валерия Брониславовна под раздачу попала зря. У нее-то крен в другую крайность. Если бы она вдруг стала личной бабушкой Органона, пацану бы отпустили поводок с рождения. В три года ему бы разрешили смотреть «Грязного Гарри» вместо мультиков, в семь – вручили бы «Декамерон» и самиздат вместо букваря, а в десять угостили бы травкой… Черт, обидно, что мне и самому такого отвязного детства не досталось! Великий московский скульптор Захар Сиротинин все-таки рановато склеил ласты: не успел изваять русскую статую Свободы по образу-подобию Старосельской. Мы бы ее потом подарили Ким Чен Иру. Статую, я имею в виду.
– Что еще за разговорчики в строю? – укротил я сектантское отродье. – «Бабке по роже»… А топор в студию ты не додумался захватить? Нет? Спасибо! Заруби у себя на носу, Раскольников: «Почва» – парламентская партия, а не банда радикалов. И сегодня, кстати сказать, господин Погодин уже одержал важную моральную победу. Он возлюбил врага, подставил щеку, не поднял руку на женщину. Сам пострадал, зато престижа партии не уронил.
Я нарочно напустил божественной пены, чтобы досадить Органону. Разумеется, никто не присоветует сильному политику, оседлавшему рейтинг, возлюбить конкурента и подставить фейс под удар. Но когда тебе уже вломили и отвечать поздно, получи дивиденд хотя бы как жертва. Может, мы поторопились с имиджем «Почвы» и нужно было пришить к Тиме кусочек Махатмы Ганди? Вышло бы второе, расширенное (в смысле щек) издание. Фашист-непротивленец – это прикольно. Жаль, что мании нельзя менять, как носки или валюту.
– Я одержал победу? – опечалился Тима. Он только-только отмыл шевелюру от остатков своего триумфа и съездил в Госдуму за другим пиджаком. Прежний, со следами все той же виктории, был сдан в химчистку. – У нас теперь оборонительная стратегия?
– Нет, партия в наступлении, – успокоил я Погодина. – Это был спонтанный тактический маневр. Щеки можно больше не подставлять. Но и до мести не опускаться. Никаких тортов и пирожных в эфире!
– А хоть покушать-то я их могу? – заныл Тима. Пройдя сквозь горнило голодовки, он еще сильнее потянулся к десертам.
Органон глянул на вождя с чувством легкого превосходства. Сам он не ел сладкого и вообще ел мало. Вдобавок он не употреблял спиртного, не курил, не запускал руку в партийную кассу и честно отдавался каждому порученному делу. У кадровиков с такими прекрасными работниками обычно лишь одна проблемка: в Трудовом кодексе нет статьи, по которой их можно выгнать. В графе «причина увольнения» нельзя написать слово «кретинизм»…
– Кушать можешь, а так – нет, – разъяснил я Тиме. – Понял? Ну ладно, иди готовься к вечерней битве, по-самурайски закаляй дух… Да, чуть не забыл! Ты, в конце концов, намерен сдавать смету массовых мероприятий? Месяц кончается, мне еще проводить ее через финотдел. Если не сдашь, пеняй на себя – с первого числа будешь выкладывать на партию деньги из своего кармана.
Оказалось, что смету Погодин все же составил, и преогромную. Более того: он ухитрился заложить отдельной строкой в финальную часть списка «торжественный ужин (поминки) по случаю встречи (похорон) альпинистов гг. Шалина и Болтаева». Ну и совпаденьице! Примерно о том же самом мне вкручивал сегодня и лидер «Любимой страны» Сеня Крысолов, почти буква в букву. Все партийные боссы, напомнил себе я, мыслят одинаково – вне зависимости от того, из большой миски они едят или из маленькой.
Последний пункт сметы стал, однако, для меня новостью. Полторы тысячи евро было отписано на грядущий банкет по случаю братания политсовета «Почвы» с зарубежными союзниками из некой – как было указано – «Европейской партии возрождения порядка».
– Что еще за иностранцы? – с сомнением спросил я у Погодина. – Это, часом, не международные террористы? Не «зеленые»? Не какой-нибудь там замаскированный Фронт освобождения бразильских диких обезьян? Уж я-то знаю, как ты умеешь выбирать союзников!
Тима действительно крайне неразборчив в связях. При этом чуткости к слову у него нет никакой. Чего стоила, например, его грандиозная идея союза с «ПП» – Прогрессивными Патриотами. Мало того, что Погодин вздумал взять на свой (то есть на мой) кошт каких-то сумасшедших виртуалов-маргиналов, у лидера «ПП» была еще и фамилия Павлов! «Отлично, – сказал я Тиме. – Просто кайф. Итак, что мы имеем? У господина Погодина была „Почва“ вместе с Чвановым. Чванова выкинули, стало быть и „чва“ долой. Теперь с Павловым у вас будет что – „Попа“? Прекрасное название для партии! Жди в гости педиков…» Тима охнул, признал ошибку, а через месяц сделал новую. На сей раз он пожелал сплотить ряды с какой-то Российской Ассоциацией Солидарности Против Незаконной Иммиграции. Превратив эту длинную телегу в аббревиатуру, я с удовольствием сообщил Тиме, что для красоты не хватает восклицательного знака – тогда уж точно получится «РАСПНИ!». Неплохо. «И кого же вы распинать собрались? – полюбопытствовал я. – Если Христа, то евреи вас уже опередили…» Ошарашенный внезапной близостью к евреям, Погодин переживал дня три и, в итоге объявил мне, что с Ассоциацией удалось договориться полюбовно. Никаких следов распятия в аббревиатуре больше не будет. Союзники произвели над длинной змеюкой прежнего названия операцию «секвестр-башка». Теперь они будут именоваться коротко – Против Незаконной Иммиграции. «Угу, – сказал я, – милое дело. Сами ищете анекдотов на свою голову? Теперь, выходит, к твоей „Почве“ прибавилиcь „ПНИ“. И какой урожай на этой „Почве“ вырастет?» Тима снова охнул, покаялся, дал зарок, что впредь никаких союзников. И обещания, я смотрю, вновь не сдержал…
– Они не террористы, что вы! – бросился Погодин на защиту банкета. – Только позавчера приехали, из Европы, по собственной инициативе, к нам с дружеским визитом. Культурные, вежливые, русской историей интересуются. В Оружейной Палате побывали, в Библиотеке Ленина, на ВДНХ… Сокращается их партийное название опять же прилично – и по-немецки, и по-английски, я специально проверял. А по-русски – ЕПВП, язык сломаешь, но не придерешься.
– Вежливые? – подозрительно переспросил я.
Когда патриоты-мордобойщики ретивы, это хоть понятно, по-нашему, в духе старых добрых традиций. Но когда патриоты становятся тихими да культурными… Ух, не по душе мне такое! Не люблю я сюрпризов. Знаю, какая рыбка водится в тихих омутах вроде озера Лох-Несс. Надо бы проверить этих вежливых по линии МИДа, подумал я. А Тиме дать хорошего пенделя, чтоб не терял бдительности.
От внеочередной выволочки Тиму Погодина уберег телефон – главнейший аппарат в моем кабинете. Тот самый, с золотым гербом. Услышав деликатное дребезжанье на столе, я сделал гостям знак рукой: мол, проваливайте и дверь за собой прикройте…
– Ваня, привет, – сказал глава государства. – Хочу кое о чем попросить. Вопрос кадровый, но не совсем из вашей области.
– Добрый день, Павел Петрович. – Я прижал трубку к уху. – Все, что кадровое, то мое. Скажите, где горит, и мигом потушим.
Если первое лицо говорит: «Надо!», первым делом следует отвечать: «Есть!» А все оргвопросы решать уже по ходу. Мысленно я приготовился к Большой Интриге, но дельце оказалось пустяковым и к тому же неполитическим: очередной международный благотворительный фонд во главе с неким американским мухомором вознамерился записать себе в актив еще десяток добрых дел, а в налоговую декларацию концерна-спонсора – еще сотню-другую миллионов необлагаемых баксов. Заокеанский меценат хотел подбросить зеленых дровишек в наши очаги культуры, включая и любимый президентом питерский Эрмитаж. Мне надо было всего-то полюбезничать с эмиссаром Фонда и, если разговор обойдется без заноз, согласовать главу местного отделения Фонда. У Минкульта был список старичков-зицпредседателей, но президенту хотелось кого помоложе, с меньшими заслугами, зато и без маразма. Тоже мне, великая проблема! У меня этих кадров – полное лукошко: только вчера мой обширный резерв пополнился господами Титкиным, Васютинским и Сычевым. Зови любого в Москву и ставь у руля…
Господин Алекс Роршак, эмиссар Фонда, появился в моем кабинете так быстро, словно его авто было припарковано прямо у меня под окнами. Сухощавый джентльмен типично американского вида, с идеальной стрижкой и в сером изысканном Armani, начал со мною разговор на английском; однако затем, когда мы вплотную приблизились к местной конкретике, нам стало удобнее перейти на русский. У гостя был тягучий акцент, то и дело выскакивали смешные ударения, но со смыслом все было в лучшем виде.
Время от времени мне приходится принимать у себя забугорных господ, но это, по преимуществу, наскипидаренные крикуны из ОБСЕ или Европарламента. Нынешний гость был сама предупредительность. По манерам он смахивал на опытную интеллигентную сваху. Марьяж его мецената с нашей культурой сулил ему, полагаю, недурной процент, и господин Роршак из кожи лез, стараясь все утрясти. Он был согласен на все условия: контроль, степень прозрачности, меру участия государства, периодичность оплаты. Он не требовал фиксированных гарантий. Он не сказал ни слова против кандидатуры Васютинского-человека. Если бы Васютинского-таракана не задавил Тима, мой гость не возразил бы и против таракана.
Переговоры шли чудесно – без пауз и взаимных неловкостей. Лишь когда беседа наша практически подошла к концу гость сделал смущенное лицо и сказал, что у его босса имеется к руководству России одна небольшая, почти неофициальная просьба.
Речь, как выяснилось, идет о раритете, давно и безуспешно разыскиваемом главой Фонда. Большого исторического и культурного интереса безделица эта не представляет, ни в какие каталоги – ни в Сотби, ни в Кристи – по понятным причинам, не включена. Но у шефа как у коллекционера есть одна маленькая слабость…
– Что за картина ему нужна? – спросил я и, не дожидаясь ответа, предупредил: – Если он хочет что-то серьезное из запасников, то я бессилен: наши академики едва ли выпустят полотно из рук. Но если, как вы говорите, особой ценности вещь не имеет… Какие-нибудь там второстепенные фламандцы… И учитывая важный вклад вашего Фонда в нашу культуру… Быть может, на разумных условиях, мы сумеем уломать инстанции…
– В том-то и дело, что ничего серьезного ему не надо! – обрадовал меня мистер Роршак. – Это даже не картина, не скульптура, а всего лишь книга. Старая книга. Глава Фонда уже много десятилетий собирает все, что связано с именем его далекого предка, средневекового алхимика…
Мне почудилось, что в нескольких метрах от меня стартовал вдруг сверхзвуковой истребитель: воздух вокруг моего стола сгустился, кресло подо мной дрогнуло, а по голове как будто аккуратно стукнуло огромной надувной кувалдой. На мгновение у меня заложило уши. Появился и исчез кисловатый медный привкус во рту.
– Простите, мистер Роршак, – медленно сказал я, – вы не могли бы повторить, и лучше всего по слогам, как называется ваш благотворительный Фонд? А то я вначале плоховато расслышал.
– Фонд Гогенгейма, – любезно ответил гость. – Го-ген-гей-ма.
– Ага, – пробормотал я. – Старая, вы говорите, книжка? И большой культурной ценности, говорите, не представляет?… Ага, понятно… Ну, что ж. Если не представляет… Почему бы и нет?.. А предка вашего босса, я очень извиняюсь, как звали?
В тупике (Яна)
Три в длину, четыре в ширину. Трижды четыре – двенадцать. Ровно столько пирожных помещается на противень. По давней традиции, Черкашины выпускали пробную партию в количестве не больше дюжины. Так что теперь на прямоугольном никелированном подносе с фигурными ручками остывал весь тираж, от первой до последней крошки. Сладкие запахи теплого теста, чуть подогретых ванили, кориандра, изюма всплывали к потолку и смешивались, образуя странноватый, нездешний, однако чрезвычайно вкусный аромат.
– Как они выглядят, Антоша? – спросил Юрий. – На что похожи?
Из пятнадцати процентов зрения, которые принадлежали обоим супругам, у него было не больше шести. Остальными девятью владела Антонина. Чтобы ответить на вопрос мужа, она извлекла из наружного кармана комбинезона очки с невероятно толстыми линзами, надела их и низко-низко склонилась над кухонным столом.
– На кульки, – после паузы ответила она. – Или на новогодние украшения. Ну, такие, какие цепляют елкам на самые макушки. А еще… Прямо больше и не знаю, Юр, с чем еще сравнить. Прежде мы таких не делали… Вы-то чего скажете, ребята? Яна, Макс, Глеб Евгеньевич? Вам со стороны виднее.
Дед Дахно, который ради премьеры оставил свой пост в торговом зале, откашлялся в кулак и с достоинством проговорил:
– На космические ракеты они похожи. Факт. А вон эти изюминки по бокам – точь-в-точь иллюминаторы.
– На перевернутые воронки, только узкие, – сообщил Макс. – Или на геометрические конусы, гипсовые, нам их в школе задавали рисовать. Правда, те были белые, а у этих цвет более приятный.
– На колпаки звездочетов, – сказала я. – И вообще на любые остроконечные старинные шляпы, только без полей. У самого автора был, наверно, такой же головной убор. Может быть, Парацельс вдохновлялся его видом, когда придумывал рецепт.
– Очень неплохая мысль, – одобрил Юрий. – Как насчет того, чтобы увековечить имя автора в его пирожном? Пусть оно будет «Парацельс с изюмом». Красиво и слегка загадочно. Нет возражений? Антоша, ты тоже не против? Единогласно. Глеб Евгеньевич, запиши, пожалуйста, это название в ценник. Тем более, что «Кулек с изюмом», «Колпак с изюмом» и даже «Ракета с изюмом» звучали бы, говоря по совести, еще кошмарней.
Черкашины всегда успокаивали мои нервы. Мне даже не требовалось есть их пирожные: сама атмосфера веселой деловитости изначально была пропитана оптимизмом. Здесь выветривалось плохое и начинало казаться, что мир более-менее прекрасен. И даже если он качнется вправо или влево, все равно в итоге никуда не упадет. А значит, царство истины неминуемо наступит. Орфей найдет Эвридику муравей – стрекозу, Таня – мячик, а все вместе – смысл жизни. Яблоки поспеют на Марсе, вишни – в саду у чеховского Дяди Вани. Всплывет «Титаник», утонет «Аврора». Вырастет из свина сфинкс. И киллеры всех стран, открыв сезон пулевых работ, будут стрелять только по тарелочкам и по большим праздникам…
В общем, глядя на Юрия, Тоню, свежеиспеченные «парацельсики», я сумела абстрагироваться от плохого и выбросить из головы типа за окном. Увы, ненадолго. Вскоре дед Дахно перешел опять в торговый зал, чтобы освободить место для новых ценников и попутно разведать обстановку. А вернувшись, доложил мне: подозрительный парень никуда не делся. Он все так же ходит по Шаболовке мимо магазина. Туда-сюда, словно маятник или ученый крокодил на цепи.
– Какой еще парень? – всполошился Макс. – Почему вы молчали?
Очень не хотелось отравлять атмосферу неприятной новостью, но куда деваться? Я рассказала Максу – а заодно и Черкашиным – о своих недавних наблюдениях из окна. И о свастике в том числе.
– Скажите, Яна, а того, вчерашнего бурша, вы помните хорошо? – Кунце был обеспокоен не на шутку. Он даже вернул на место пирожное, которое почти уже собрался попробовать. Вся дюжина так и осталась на подносе непочатой. – Я, пока с ним дрался, не успел разглядеть никаких подробностей, а вы? Оба они, вы сказали, чем-то похожи. Но у того не было такой татуировки?
Я нарочно закрыла глаза и напрягла зрительную память: маленький лоб – помню, бицепсы – помню. Как он падал на клумбу—помню отчетливо, как он удирал – век не забуду. Татуировку… хм…
– Кажется, ее там не было, – сообщила я, открыв глаза. – Или, может, была. Теперь я уже ни в чем абсолютно не уверена. Сами понимаете, вчера не было времени его рассматривать и бинокля при себе – тоже… Кстати, тот, который напал вчера, он, по-моему, поднимал воротник. Так что я все равно я бы ни фига не увидела.
– Но у сегодняшнего-то она точно есть? – не отставал от меня дотошный Кунце. – Вы не ошиблись? Не перепутали?
«Уж не слепая!» – чуть не брякнула я, однако вовремя прикусила язычок. В присутствии Черкашиных следовало выбирать выражения.
– Галлюцинациями не страдаю, – нашла я подходящую замену. Но пока искала, успела слегка разозлиться. – А если вы, Макс, не верите, выйдите на улицу да спросите: что это, братец, у тебя выколото на шее? Случайно, не красный крест? не голубь мира?
– Дожили! – сердито произнес Глеб Евгеньевич. – Уже со свастиками по Москве ходят. А Светка, дуреха, ему ореховый кекс продала… Эх, мало мы их, гадов, били на Курской дуге!
На самом деле старик Дахно не настолько был стар, чтобы повоевать в Отечественную. Однако никогда не упускал возможности закосить под сурового ветерана: он считал, что поколение дедов должно оставаться именно таким – ворчливым, упрямым, боевитым и непреклонным. Лишь тогда к его голосу прислушается молодежь.
– Возможно, все неприятности – из-за меня, – чистосердечно созналась я. – Обоих типов мог, в принципе, подослать Ленц. Однажды я его неплохо обломала. Теперь, пожалуй, с него станется приплатить за меня парочке отмороженных нацистов. Он-то знает, что я часто бываю в этой кондитерской…
– Кто такой Ленц? – спросил Кунце. – Я уже второй раз слышу от вас эту фамилию. Это ваш здешний Аль Капоне? Крестный отец?
– Никакой он не отец, а просто ворюга и жадюга, – отрубил справедливый дед Дахно. – Наша Яна с ним по-доброму а он ей шиш вместо денег. Вот она и выпотрошила его, как следует. Ободрала, как липку. Попила из гада кровушки.
– И то, и другое, и третье – в переносном смысле, – торопливо уточнила я. Гражданин Кессельштейна мог заплутать в русских идиомах и решить, что связался с вампиршей-садисткой. – У Ленца ресторанный бизнес, и когда он только-только его начинал…
Пришлось дорассказать всю историю до конца, завершив ее словами:
– Я думала, с тех пор мы квиты. Но он, боюсь, так не думает. За время моей речи пирожных на подносе не убавилось ни на
одну штуку. Дед Дахно не ел их по причине диабета. Сами Черкашины обычно не дегустировали пробную партию – из суеверия.
Я не притронулась к кулинарной новинке ради солидарности с голодной кошкой, а Макс, надеюсь, – из солидарности со мной. Хотя, возможно, у него пропал аппетит от моего рассказа.
В конце концов дед Дахно просто переложил два «парацельсика» в картонную коробку с фирменной буквой «Ч» и вручил мне: мол, съедите потом. Остальные десять должны были поступить в продажу. Будущее предложение определялось спросом. Чаще всего новинки у Черкашиных разбирали ходко. Осечка случилась только раз – три месяца назад, с марципаном по-монастырски. На лакомство, которое было популярно у итальянской монашеской братии лет четыреста назад, московская публика так и не клюнула. Думаю, Юра напрасно перемудрил с названием. Не стоило упоминать в нем Святого Франциска Ассизского. Публика привыкла отождествлять святость с воздержанием и постом. Хотя основатель ордена францисканцев был большой мастер пожрать и, по легенде, даже на смертном одре требовал принести этот самый злополучный марципан…
– Итак, господа, что будем делать? – Юрий постучал по столу киянкой. В семье Черкашиных он был организующим началом. Кабы не зрение, служить ему в Генштабе. – Как мы поступим с гадом? Какие у кого идеи? Говори первой, Антоша.
– У меня два предложения, на выбор, – сообщила Антонина. – Во-первых, Макс и Яна могут отсидеться у нас. Рано или поздно этому, который на улице, надоест слоняться, и он уйдет… Во-вторых, можно вызвать милицию. В здешнем ОВД есть наш фанат, лейтенант Кругликов, мы ему все продаем с тридцатипроцентной скидкой. Я могу позвонить и наябедничать о подозрительном типе.
– У меня тоже два предложения, – подал голос дед Дахно. – Только не на выбор, а оба вместе, по очереди. Пункт первый – заманить. Пункт второй – отлупить. Я бы за одну только свастику вообще притопил его в чане с шоколадом. Но для такой наемной сволочи много чести – хороший продукт еще на него переводить.
– Отлупить-то можно, но сперва надо все выяснить, – проявил осмотрительность Макс. – Мы должны быть уверены, что этот бурш дожидается именно Яну, а не, например, Светлану или Глеба Евгеньевича. Я бы для начала провел опыт. Согласен участвовать.
– Есть простой выход: мы отвлекаем внимание, а Яна успевает сбежать, – азартно предложил Юра. – Элементарная двухходовка. Скажем, я могу сыграть в великого киевского слепца Паниковского, тем более мне-то притворяться не надо. Надеваю темные очки и прошу его перевести меня через Шаболовку. Авось инвалиду он не откажет. А Яна тем временем бегом-бегом добирается до «100 мясных салатов». Оттуда есть проход в переулок, кто-то мне о нем рассказывал… Да вы, Яночка, кстати, и рассказывали!
– Все вы опять перепутали, дорогой Юра, – вздохнула я. – Проход есть не в «Мясных салатах», а только в «Блиндаже». До Бессараба быстро не доскачешь, я вчера проверяла. И вообще, если честно, мне ваш план совсем не нравится. Ну предположим, я убегу. Но тот, со свастикой, сообразит, кто мне реально помог удрать. Приведет своих, устроит тут погром… Ваша, Глеб Евгеньевич, идея тоже поэтому не годится. Вы ему навешаете, ладно, но что здесь будет завтра? «Хрустальная ночь»? Нет-нет, категорически отпадает. И милицию, главное, звать нельзя. За что того парня арестовывать? За татуировку? В нашей стране это – не преступление. У нас даже в Думе такое «бей-спасай» иногда завернут, что без свастики все ясно. И – никому ничего за это… Значит, что же выходит? Придется докладывать вашему тридцатипроцентному Крутикову все сначала, про Кешу Ленца. Но у меня против него – никаких улик, одни догадки… Словом, я предлагаю план упростить, а участников сократить до двух человек – меня и Макса. Если тот тип на самом деле следит за мной, поймаем гада на живца.
– Выходит, мы тебе ничем не поможем? – расстроился дед Дахно. Его, как видно, уже увлекла идея завернуть маленькую Курскую дугу у себя на Шаболовке. – Позвольте, я хоть сзади него пойду что ли, послежу, мало ли… Вдруг он там не один?
– А вот это правильно, – поддержал старика Макс, – страховка никогда не помешает. Давайте так: мы пройдем по улице, а Глеб Евгеньевич будет осторожно приглядывать за буршем. Что-нибудь заметит – пусть сразу звонит Яне по мобильному телефону.
– Только в телефоне надо отключить звук, – внес добавление Юрий, – его у вас, Яночка, на всю улицу слышно. В остальном, по-моему, неплохо. Если никто не возражает, обсудим детали…
Полчаса спустя из дверей кондитерской Черкашиных вышла крайне беззаботная пара. Черноволосая дамочка с картонной коробкой в руке и мобильником на шее радостно улыбалась и о чем-то оживленно рассказывала спутнику; белобрысый мужчина в кожаной куртке ответно кивал, придерживая подругу за локоток.
Дневной час пик давно миновал, вечерний пока не настал. Уличный фаст-фуд заметно поубавил натиск. Черствый пожилой гамбургер, тощий и насквозь промасленный чебурек, вялая сосиска в тесте, закопченная кура-гриль спортивного телосложения – все это боевое оружие Армии Быстрой Еды отдыхало и набиралось сил для новой атаки на человеческие желудки. Недавно еще плотная, толпа на Шаболовке ощутимо поредела. Многоцветная река разделилась на несколько ручейков. Сейчас можно было идти, никого не задевая. И все равно дамочка с коробкой как-то исхитрилась наступить на ногу встречному парню, а вместо извинения осадила его базарным возгласом: «Куда прешь? Здесь люди ходят!» – и двинулась дальше, нежно прижимаясь к кожаному боку спутника…
– Не слишком-то налегайте на мое плечо, – продолжая улыбаться, тихо попеняла я Максу, – а то еще раздавите наши пирожные.
– Я не слишком, – так же тихо возразил мне добросовестный Кунце. – Вы ведь сами сказали, что все должно быть достоверно.
– Это не значит, что вам нужно виснуть на моем плече, – нравоучительным шепотом выговорила я ему. – Может, в вашей стране это в порядке вещей, а у нас девушки приличные… Да не отшатывайтесь вы от меня сразу! Легче, легче, непринужденней. Люди могут подумать, что у вашей девушки чесотка…
Я, конечно, придиралась: роль кавалера Макс на самом деле исполнял неплохо. С шагу он не сбивался, держал меня крепко, улыбался в такт словам и кивал в нужных местах. Со стороны – загляденье. Но я-то чувствовала, что Кунце все делает без инициативы, больше механически. Раз-два-три и ничего кроме. Словно платный вальсировщик в танцклассе – движения безупречны, а вот страсть в прейскурант не входит. И ладно бы Макса не интересовали женщины в принципе, так ведь он не голубой, сто процентов гарантии! Геев в нашем бизнесе пусть поменьше, чем в балетном или парикмахерском, но тоже хватает, и я научилась их вычислять со второго «здрасьте». Тут другое. Неужели Яна Штейн настолько не в его вкусе? Эту нелепую и паническую мысль я сейчас же отмела прочь. Ясное дело, во всем виноваты американцы, заразившие Европу синдромом политкорректности. Пока герр Кунце – мой работодатель, его отношение ко мне обязано быть сугубо деловым, ни на йоту больше. Стало быть, пока мы не отыщем ту книгу, ничего иного нам не светит? Вот глупость-то!
– Так мне отодвигаться от вашего плеча? – неуверенно спросил Макс. – Я запутался. Руку уже убирать?
– Я вам дам «убирать»! Не вздумайте! – Я незаметно пихнула его локтем в бок. – Хоть раз ведите себя естественно. Раз начали висеть, висите дальше, прикрывайте меня своим торсом. А я погляжу назад, как бы резвясь и играя… О, идет, идет, скотина! Прошел метра три, потоптался на месте, повернул за нами…
– Наступать ему на ногу было обязательно? – удивился Макс.
– Обязательно, – ответила я. – Это была проверка. Вы сечете в психологии? Любой крендель, тем более из нацистов, не стерпел бы, когда ему так запросто наступают на ногу. А этот смолчал, не обматерил меня, даже не чертыхнулся. Я нарочно его выругала – все равно молчит. Ясно, не хочет привлекать к себе внимания…
Возле «Пирожков с яйцом» меня внезапно пробило острое чувство дежа вю. Как и днем раньше, я двигалась по той же самой Шаболовке, мимо тех же вывесок и почти так же уходя от погони. Правда, теперь блондин в кожаной куртке был не против меня, а за. Прогресс, Яночка. Всего за сутки ты перепрыгнула от «Терминатора» к «Терминатору-2». Неужто впереди – третья, самая дурацкая серия, про третью мировую? Киношники все переврали: если заваруха когда-нибудь на Земле и случится, виноват, скорей всего, будет не сумасшедший компьютер, а прибабахнутый азиат с красным флагом и ржавой бомбой… Ох, не приведи Создатель!
– Нам не пора сворачивать? – шепнул Макс. – Мы не пропустили?
– Еще рано, – успокоила я горе-кавалера. – И двигайтесь помедленнее. Гад может подумать, что мы от него бежим. Напоминаю наш план: мы идем не торопясь, гуляючи, еще метров пятьдесят. Как только проходим мимо «100 мясных салатов», я вас толкаю в бок, и мы уходим вправо. В том дворе – удобный тупичок. Там вы включите свой бокс на полную катушку…
– Катушку? – переспросил Кунце. – А, еще одна русская идиома!
– Она самая, – вздохнула я. – Дайте мне еще разок посмотреть назад. Так, улыбайтесь шире, шире… Приобнимите меня левой рукой. На шею не давите… Не отстает, гад! Как приклеенный!
Парень со свастикой действительно не отставал. Мастерству пригляда он, видимо, никем не обучался и тупо пер за нами следом, кое-как сохраняя дистанцию; мы идем в темпе – и он побыстрее, мы сбавляем шаг – и он тормозит. За такую никудышную слежку, решила я, не грех отдельно схлопотать по тыкве.
Мы прошли мимо «Пирожков», ленивым прогулочным шагом миновали «Сэндвичи от Свиридова». Когда же по правую руку возникли «Мясные салаты», я ощутимо толкнула Макса – первый пошел! – и мы с ним резко дернули вправо, в темноватый кирпичный аппендикс, на треть заставленный пустыми ломаными ящиками. Если наш преследователь в ту секунду мигнул или чихнул, мы бы для него просто растаяли в воздухе, как семейство призраков. Только что были на Шаболовке – а вот уже нас нет! Ищи-свищи.
Чем отличается хороший шпик от плохого? Хороший бы непременно изучил окрестности и знал заранее: тут стена, прохода насквозь нет, можно спокойно обождать, пока мы не выйдем. Однако я надеялась, что свастика с ушами – филер фиговый. Он должен заподозрить в нашем тупике скрытый проходной двор и отправиться следом, навстречу аперкоту хуку, нокдауну, нокауту… словом, чему-нибудь боксерскому и неприятному на ощупь, из репертуара бывшего чемпиона курса в полутяжелом весе Макса-Иозефа Кунце.
Первые секунд тридцать все шло в точности по нашему плану. Стоило нам укрыться за дальними ящиками почти у самой глухой стены, как в подворотне нарисовался свастиконосец. Он бестолково завращал головой вправо-влево, словно прохожий на оживленном перекрестке. Посмотрел себе под ноги: не зарылись ли мы в землю? Задрал голову и глянул вверх – а вдруг мы, подпрыгнув, приклеились к стенам на манер жвачки? Ничего не заметил и сделал шаг вперед. Еще один. Еще. Ему оставалось пройти всего каких-то метра три до того места, где Кунце уже притаился в засаде.
Но этих метров он не преодолел. Словно что-то почуяв, наш преследователь вдруг замер на месте, потом и вовсе отступил назад, сунув в карман правую руку. И когда вытащил, на его пальцах уже поблескивал металлический кастет жлобского вида.
У меня на шее замигал и завибрировал мобильник.
– Яна, берегитесь, я, кажется, заметил второго! – донесся до меня тревожный шепот старика Дахно. – Он идет следом за первым.
Буквально через секунду в тупичке нарисовался и второй – ну очень похожий на первого. Два сапога – пара. На ксероксе их, что ли, размножают? Или у них строгий отбор по внешним данным, как в топ-модели? Если лоб чуть пошире, а кулаки поменьше – уже фиг, не возьмут тебя Родину любить. Интересно, подумала я, где таких Ленц откопал? Вряд ли дал объявление в газету: «Желающие прибить Яну Штейн за умеренный гонорар, пишите абоненту 1313». Хотя в Москве, наверное, и объявлений давать не надо. Наверняка есть бюро недобрых услуг. Раз заказывают дед-морозов для детей, отчего нельзя заказать отморозков для взрослых?
Я пригляделась ко второму-из-ксерокса и мысленно признала свою ошибку. Он таки отличался от собрата: в руке его был не кастет, а большой нож! Причем не кухонный, не столовый и не устричный.
У меня неприятно засосало где-то в районе желудка. Кунце – мужчина крепкий, нет вопросов, но сумеет ли он отбить такой нож вручную? Дзюдо, айкидо, каратэ, кунг-фу – всей этой полезной мудрости древнего Востока в универе, к сожалению, не учат. Вдобавок тех гадов две штуки, а Макс как-никак один. Яна Штейн не в счет. Мои острые ноготки – оружие чересчур ближнего боя.
Я оглядела убежище в поисках подходящего обломка доски или хоть булыжника: что хорошо для пролетариата и библейского Давида, то и мне авось подойдет… Безуспешно. Под ногами – бумажки и кирпичная крошка. А обломком ящика победить можно только курицу, измученную гриппом. И как же мы не сообразили взять у Черкашиных скалку, киянку, шумовку? Понадеялись на честный бокс.
Парочка между тем двигалась неспешным гуськом в нашу сторону – кастет впереди, нож позади. Ногами и локтями оба неторопливо раздвигали в стороны пустые ящики, освобождая себе дорогу. И оружие в руках они держали, боюсь, не для красоты.
А вдруг, запоздало смекнула я, мы недооценили опасность? Тот, первый, мог бы притвориться олухом и выманить меня из кондитерской. Что, если подготовились они не так уж плохо? Вдруг они уже знают про здешний тупик?
Тогда мы им сильно помогли: сами загнали себя в ловушку.
Бубновые хлопоты, пиковый интерес (Иван)
Если бы в Москве провели сейчас всемирный турнир по любезности, то мистер Алекс Роршак завоевал бы на нем почетное второе место. Поскольку первое наверняка бы досталось Ивану Щебневу
Ширину моей улыбки еле вмещало лицо. Высоким градусом чувств и эмоций я почти уже сравнялся с теплым течением Гольфстрим. Из одних лишь сладких обещаний, выданных мной за последние десять минут, можно было отлить сотню полновесных леденцовых петушков.
– Ну конечно же! – с энтузиазмом говорил я, на прощание тиская ладонь дорогого визитера. – No problem! Вы отдыхайте, гуляйте, а мы как только, так сразу. Отыщем вас в гостинице или по мобильному. Ваша визитка с телефонами у меня есть… Как, вы говорите, его звали? Парацельсом? Отлично, yes! Найдем вашего Парацельса, приложим все силы, я беру дело под личный контроль. Сегодня же пошлем запросы в книгохранилища, в музеи, в архивы, и о ресторанах, само собой, не забудем. Раз вы говорите, что книга может быть в каком-то из них, прочешем все, я дам команду… Идти навстречу меценатам – наш святой долг… Россия – щедрая душа… Держи карман шире, кидала хренов…
Последнюю фразу я произнес одними губами, едва только дверь моего кабинета закрылась за гостем и я смог наконец отключить приветливую улыбку, уже сводящую скулы.
Когда советника президента России иностранцы держат за фраера, мне обидно за державу. Ну допустим, Роршак со своим Гогенгеймом, не зная российской далекой истории, не сделали поправок на вековой византийский опыт наших интриг и нутряное умение чуять в подарке подвох… Но Ганса-то Христиана Андерсена все мы в детстве читали! Хотел бы я знать, на что они надеялись? На ранний склероз кремлевского чиновника? «Я не возьму с тебя ни полушки, – сказала ведьма. – Только принеси мне старое огниво, его позабыла там моя бабушка…» Угу! Простейшая из разводок, буквально классика жанра. Если в обмен на большое застенчиво просят малое, то ясно, что одна из сторон просто не в курсе настоящей цены.
Спасибо Серебряному, вовремя капнул мне на мозги насчет той книженции. Позже разберемся, в чем фокус. Ни о каком волшебстве, понятно, речи нет: чудесные огнива водятся только в сказках. Но все же та рухлядь намно-о-о-ого ценнее, чем я думал. У меня глаз наметан. Едва я вижу, как к чему-то тянут лапки дяденьки в трехтысячебаксовых костюмах, первый мой рефлекс – правильный, хватательный. Не отдать ни за что. Такая корова нужна самому.
Правда, напомнил я себе, корову надо еще пригнать в свой хлев… Стоп! Почему, собственно, «корова» и «хлев»? Что за колхозные метафоры? Судя по цене, никакая это не буренка, а скорей уж рыбка из чистого золота. Значит – поймать ее и в аквариум.
Для начала я велел Софье Андреевне закинуть невод во все места, где книги и рукописи у нас хранятся официально. Пусть доктора наук подсуетятся. Пусть архивисты перешерстят каталоги, а компьютерщики прочешут мелкоячеистым бреднем базы данных хранилищ – и на «фон Гогенгейма», и на «Парацельса», и на «Теофраста» заодно. Говоря по совести, я не очень-то верил, что они что-нибудь выкопают там сразу, но принято отсекать варианты, начиная с самых элементарных. Не будем нарушать традиции.
– А кроме того, – добавил я, – вызвоните ко мне Манцова. Где бы он ни был, пускай срочно явится. Можете намекнуть ему, что я очень зол, и не давайте больше получаса на дорогу…
Человеку с большими ногами лучше заниматься бегом, а не в шахматы играть. Человеку с большой головой, наоборот, есть смысл играть в шахматы, а не бегать кросс. А что, если у человека от природы все большое – и ноги, и руки, и голова, и задница? Значит, ему дано преуспеть в любом виде спорта. То есть он не будет связываться ни с одним из них, а захочет рулить всем сразу – на правах чиновника. Чтоб уж не разрываться на части.
Глава Департамента потребительского рынка, услуг, спорта и туризма Правительства Москвы Олег Игоревич Манцов был не просто крупным чиновником. Воистину он был человеком-горой с дисконтной картой от магазина «Богатырь». Его тело господствовало сразу в трех измерениях – в высоту, в длину и в ширину. Под ним прогибались половицы. У него был громовой бас. Но ровно через двадцать шесть минут после моей беседы с секретаршей – я засек время! – эта живая гора вбежала к Магомету на полусогнутых. И вытянулась в струнку, еще не зная, в чем провинилась.
По штатному расписанию Олег Игоревич не был моим кадром: он находился в прямом вертикальном подчинении у мэра Москвы. Однако не родилось еще на свете такое муниципальное начальство, которое бы рискнуло отказать начальству федеральному.
Манцова я нашел, оценил и выдрессировал примерно с год назад, когда он был только вторым замом. На Департамент его посадили не без моего участия. И я же, если что, мог упечь его обратно.
– Как же так, мой милый? – сурово насупив брови, спросил я богатыря. Сесть я его нарочно не пригласил. – Народ жалуется. Москва, говорят, город двадцать первого века, а в ресторанах у нас все еще пятнадцатый.
– Па-па-пачему пя-пятнадцатый? – выдохнул Манцов. Я чуть не забыл, что гора еще и заикается от волнения. – Е-е-если вы о са-са-са-са… сан-сан… санги-ги-ги-ги-ени…
– Сангигиена, думаю, у вас тоже не на высоте, – бранчливым тоном прервал я его громовое блеянье, – но сейчас меня волнует другое. Ты там себе чего позволяешь, а? Тебе велено возрождать традиции русского гостеприимства или их сворачивать?
– Воз-воз-воз… – заторопился богатырь. Чем сильнее он напрягался, тем хуже говорил. – Возро-возро… не сво-сво…
– А если возрождать, – я вновь не стал дожидаться, пока он дожует очередное слово, – то почему же в меню наших ресторанов вместо современных блюд какая-то средневековая чухня? Почему туристы обижаются? У нас что, готовят теперь не по ГОСТам, а по каким-то там заплесневелым рецептам тысячелетней давности? Нет, я понимаю, экзотика-херзотика, цены до небес… А учет калорий кто будет соблюдать? А про технику безопасности ты подумал?
В ресторанном деле я абсолютный профан, и слава богу. Чаще всего конкретные знания о предмете стесняют свободу начальственного разноса. Когда ты вызываешь кого-то на ковер, чтобы посильнее накрутить ему хвост, твои мозги в процедуре не участвуют. Лучше всего нести ахинею с мрачным видом. Страх и трепет логике не подвластны. Будь Манцов директором обсерватории, я бы наехал на него за лунное затмение или, скажем, за пятна на солнце.
– Г-г-где? – На пятой минуте нашего разговора у богатыря-заики хватило ума перейти на односложные слова. – К-к-кто?
– Вот и займись выяснением, «г-где» и «к-кто»! – сердито передразнил я начальника Департамента рынка, услуг и так далее. – И чтоб послезавтра, крайний срок, был доклад о найденных нарушениях и принятых мерах. Ищи всякое старье, а доказательства – мне на стол. Мне, учти, не мэру своему! Всякую неформатную древность неси сюда. Не пропускай ничего. Рецепты, книги старые – короче, все тащи. Не будет доказательств, значит, ты ни хрена не сделал… Усек? А теперь убирайся с глаз моих долой.
Человек-гора стремительно затопал к выходу. Промахнись он мимо двери – и в стене был бы пролом. К счастью, при всех своих гигантских кондициях Манцов оставался ловок и ничего у меня не рушил. Силища его богатырская, усмехнулся я про себя, пригодится теперь для другого. Думаю, с этой минуты кинетическая энергия Олега Игоревича найдет верное русло. Наш Манцов только с начальством застенчив, а с подчиненными – ух как грозен. Пусть он их строит, отзывает из отпусков, выдергивает с дач, пусть хоть весь Департамент нагибает. Он, я знаю, вспыльчив, горяч, и это прекрасно. Главное – результат. Перегнет палку – беда невелика. Шишки в любом случае падут на мэра. А Администрация президента, как жена Цезаря, будет выше упреков и подозрений.
Я беспечно побарабанил пальцами по столу. Каков же следующий номер нашей цирковой программы? Ах да, культура! Пора привернуть потуже краник и на этом направлении. Не дадим мистеру Роршаку ни шанса обойти меня по касательной. Без визы Минкульта никакой раритет из России не вывезешь, а право решающей подписи – у министра, Льва Абрамовича Школьника. Увы, господин Школьник имеет особые заслуги перед Павлом Петровичем, так что орать или давить впрямую на него нельзя. Да, собственно, и не надо. Бить интеллигента по репе – устаревший и глубоко порочный метод. Им можно пользоваться лишь в крайнем случае. От принуждения наше общество постепенно переходит к убеждению, от подавления – к сотрудничеству. Двое культурных людей прекрасно между собой договорятся. Особенно если один из двух – немолодая осторожная гнида с советским опытом, а второй – беспринципный и лживый образчик поколения Next. Сами догадайтесь, who есть кто.
Школьника я отловил по его дачному номеру в Усково.
– Лев Абрамович, голубчик! – выбрал я умеренно-взволнованный тон. – Без вас пропадаем. Вы – наша последняя надежда. Если уж вы не поможете, никто не поможет.
– А что стряслось, Иван Николаевич? – В голосе культурного министра я с радостью уловил нотки испуга, чуть ли не паники.
Думаю, Школьник решил, будто я его хочу просить кое-что сделать для родной страны. Причем не в рабочее, а в свободное его время: именно сейчас, в благословенную пору, когда он только собрался расслабиться, отдохнуть в кругу семьи… Очень хорошо! Эффект обманутого ожидания мне выгоден. Человек, который боится, что у него будут клянчить сотню, рубль отдает с облегчением.
– Эти чертовы академики совсем нас замучили, – доверительно сообщил я министру. – Завалили нас петициями. Им почему-то взбрело в голову, что те книги, которые мы днями хотим выпустить за рубеж, по закону о реституции, должны непременно остаться в России… Ну знаете, те, старые, ветхие, на латинском языке…
– Книги? – с удивлением переспросил Школьник. – На латинском? Иван Николаевич, тут какая-то досадная ошибка. Последние два месяца по нашему ведомству ничего такого не проходило.
– И не планируется в скором времени?
– И не планируется, – настоял на своем министр культуры. – Через неделю мы возвращаем австрийцам, в Грац, одну нотную партитуру, семнадцатый век, а городскому историческому музею Штутгарта, еще через неделю, – две мейсенские тарелки из коллекции Пробста… И это все на ближайшие полгода.
– Вот маразматики! – Я интимно хихикнул в трубку. – Значит, старцы, по обыкновению, напутали. Что ж, будем разбираться… Вы меня извините, Лев Абрамович, за беспокойство. А если вдруг что-то наподобие мимо вас будет проплывать, притормозите до выяснения или даже звякните мне напрямую, хорошо? Эти академики уж такие нервные, такие зануды. Пока душу не вытрясут, не успокоятся. С ними, я считаю, лучше перебдеть, чем недобдеть…
Крайне довольный, что так дешево от меня отвязался, Школьник пообещал мне, в случае чего, весь набор культурных услуг: и звякнуть, и притормозить, и отследить, и прочее в ассортименте – исключая, разве что, маникюр, мытье головы и эротический массаж. Я попрощался с министром, две-три минуты обдумывал план дальнейших действий, после чего связался с секретаршей.
– Наберите московскую таможню, а по второй линии – ГУВД Москвы, – велел я Софье Андреевне. – И подключайте их ко мне с разрывом в полторы минуты. Первым Сканженко, вторым Большакова.
– Может, вывести их обоих на селектор? – предложила Худякова.
– Не стоит, Софья Андреевна, – отказался я. – У нас ведь будет не деловое совещание, а практически дружеская беседа…
Едва в трубке возник первый из двух голосов, я горестно спросил:
– Что ж вы меня подводите, Алексей Архипыч, родной вы наш? Я ведь не всесилен – прикрывать ваши тылы всякий раз, когда вы облажаетесь, долго не смогу. Ну хорошо, сегодня я вас отмазал, по старой дружбе, а что мне завтра делать? Президент недоволен, вопрос завис… Прикажете свою голову вместо ваших подставлять?
Силовики у нас – люди простые, как число «семь», а потому привыкшие к таким же простым и сильным чувствам. От тех, кто внизу, они ждут грубой лести и целования жопы. От тех, кто наверху, – не менее грубых наездов вплоть до зуботычин. Я сидел гораздо выше, чем Сканженко, – опять-таки не по его вертикали, но по факту. Мой теперешний собеседник всегда был внутренне готов к трехэтажному мату, «тыканью» и обещаниям выдернуть яйца. А вот мои участливые фразы выбили его из знакомой колеи.
– Иван Николаевич, где прокололись? – растерянно спросил
он.
Я был уверен, что по числу проколов таможня Всея Москвы опередит многократно использованный автобусный билет. Вопрос был лишь в том, какая из дырочек зачесалась наверху именно сейчас.
– Эх, Архипыч! – Я театрально вздохнул. – А то вы не знаете? А то вы вчера родились? Ну хорошо. Желаете играть в несознанку, извольте. У нас с Западом ченч, вы в курсе? Это рес-ти-ту-ция – не путайте с реставрацией и проституцией. Мы возвращаем кое-что по мелочовке, они кое на что закрывают глаза. И нам полезно, и им приятно… А что же у нас сегодня получается? Президент дает зеленый свет, Минкульт салютует, Запад уже мешок приготовил, а мелочовка где? Сгинула, говорят, где-то на таможне, на складе конфиската. Мне Школьник, Лев Абрамыч, буквально десять минут назад все уши прожужжал: нотная, видишь ли, у него партитура семнадцатого века, две каких-то мейсенских, что ли, тарелки и штук пять старых-престарых рукописных книг на латинском языке…
Риск облажаться был минимальным. Как ни мало я смыслил в тонкостях таможенных дел, примерно ситуацию даже я себе представлял. Склады временного хранения под завяз набиты везде—в северном отделении, в восточном, на юге и западе. Прибавьте к этому отдельную копилку в «Шереметьево-2» с отдельным ключиком. Прибавьте центральный склад в Ясенево, где процесс передачи добра от ГТК к РФФИ иногда растягивается на долгие месяцы. Алексей Архипыч, эдакий скупой рыцарь печального образа, не смог бы охватить мысленным взором все, чем владел. Думаю, он не открестился бы даже от конфискованного слона.
– Найдем, Иван Николаевич! – не раздумывая воскликнул Сканженко. – Раскопаем! Благодарю за доверие, не забуду. Всех своих тотчас же на ноги поставлю, каждую подозрительную тарелку, каждую книжку до 40 года, каждую нотную бумажку посчитаем и списочек вам сразу же с курьером представим. Каждую…
– Погодите вы, Алексей Архипыч, не частите, – утомленным голосом прервал я таможенника. – Побудьте пока на телефоне, тут у меня Большаков по второй линии… Привет, Александр Данилович! – обратился я к начальнику столичного ГУВД, который и на самом деле объявился у меня в другой трубке. – Что-что? Замечательно. Я вас поздравляю… – После этих слов я потеснее прижал первую трубку к животу, чтобы Сканженко не услышал, с чем именно я буду поздравлять Большакова. – Вы молодец! Это такая победа! Считайте, благодарность президента вам обеспечена…
– Служу Отечеству! – в состоянии некоторой офонарелости объявил главный столичный мент. – Рад стараться!
Вероятно, сейчас он про себя торопливо перебирал то немногое, что могло бы сойти за победу или хоть за крошечное достижение последних дней. Интересно было бы заглянуть к нему в черепушку, чтобы оценить итоги поиска. Чует сердце, улов окажется плевым.
– И теперь, – продолжал я, – когда дело сделано, оформляйте, как положено, изъятие, а затем попрошу вас доставить эту книгу прямо к нам в Администрацию, в мой кабинет.
– Эту книгу… – сдавленным эхом откликнулся Большаков.
– Да, эту самую, – любезно подтвердил я, – какую же еще? Ой, да не скромничайте вы, не прикидывайтесь, что ничего не знаете! Мне доложили: московское ГУВД только что обнаружило пропавшую с таможни какую-то там древнюю книгу, латинскую, рукописную, XVI века, не помню названия… Короче, вы лучше меня знаете, какую. Тут у меня, кстати, московская таможня висит на первой линии, так не поверите ли, Сканженко прямо иззавидовался: не успел он потерять, а вы уже где-то нашли… Значит, сколько вам времени вам надо, чтобы оформить все бумаги официально, учитывая выходные дни и отпускной сезон… сутки?
– Двое суток! – быстро проговорил главный московский мент.
Не без удовольствия я вообразил, какой шухер наведет Большаков в подведомственной ментуре. Сам виноват. Он имел шанс откреститься от победы, когда я его назначил призером. Ничего похожего он не сделал, а теперь уж дороги назад нет. Это будет посложней, чем сортировать вервольфов и оборотней в своих рядах: надо пойти туда, не зная куда, и добыть то, не зная что. Причем на все про все – сорок восемь часов. К такой Mission Impossible готовы только наши стражи порядка. И, что самое любопытное, в авральном режиме они ведь могут выдать настоящий результат.
– Ну черт с вами, двое так двое, – благодушно сказал я и отключил Большакова. А таможенника вновь переместил от живота к уху и сообщил: – Радуйтесь, Алексей Архипыч! Полдела сделал Большаков. Учитесь у него, как надо работать. Отрыл он где-то уже без вас ноты и тарелки. Так что ищите только латинские книги. Результатов жду не позже, чем послезавтра.
Я нарочно столкнул МГТК с ГУВД Москвы: вдруг у Архипыча взыграет профессиональная ревность? Едва ли генерал Сканженко поднимет со складов что-то путное – для счастливых совпадений жизнь слишком грустна, – а вот пригляд за терминалами утроит; если мою вещь кто-то решится пронести мимо его клюва, авось не утаит ее от меня ни за какой бакшиш. Генерал же Большаков, я надеюсь, теперь поставит на уши всех до последнего участкового. Москва – город немаленький, но и по числу патрульных мы почти догнали Нью-Йорк. А загребущих рук у ментов вдвое больше, чем самих ментов.
Кстати, и Манцову и обоим силовикам я, в отличие от архивистов, намеренно не дал конкретных сведений. Во-первых, эти орлы все равно перепутают автора и название. Во-вторых, широкий охват лучше узкого. В-третьих, без конкретики проще избежать ненужной утечки по горизонтали. Есть в столице одна любопытная структура с большими возможностями, но от ее услуг безопасней отказаться. ФСБ – слишком внимательная контора, а генерал Голубев слишком любит тянуть одеяло на себя. Помогать-то он помогает, но только не задаром. Как же, жди! Отрезать для чужого дяди даже небольшой кусочек золотой рыбки – значит, угробить ее целиком…
Прежде чем поднять наконец трубку белого телефона с гербом, я снял ботинки, переобулся в тапочки, вышел из-за стола и ступил на ворс ковровой дорожки. Я бы предпочел, понятно, стоять босиком и на траве, но политика – искусство возможного. Сойдет и паллиатив. Сделаем-ка несколько приседаний, руки вперед. Сел – выдох, встал – вдох. Сел – встал, сел – встал…
Достаточно. Ноги в стороны, рот на замок. Дышим правой ноздрей, левую закрываем. Дышим левой ноздрей, правая заперта. Шести раз хватит. Пульс слегка учащен, в боку покалывает, в носу свербит, в башке легкая качка. Самое подходящее состояние для того, чтобы перейти ко второй очереди – мимической, к гимнастике для губ. Разговор предстоит ответственный, я не могу запнуться ни на миг.
Подойдя поближе к телефону, я сделал вдох через рот – зубы сомкнуты, губами изобразил chee-e-e-e-ese, выдохнул через нос. Пяти раз довольно. Теперь то же самое, но при выдохе – губы в трубочку. Еще пять раз. Последнее упражнение: закрываем рот, сжимаем губы и надуваем щеки, а потом двумя кулаками медленно и беззвучно выдавливаем воздух. Семь раз раз максимум. Хватит. Лицевые мышцы к лицедейству готовы. Можно усаживаться в кресло и брать трубку.
– Ваня, привет, – донесся до меня голос президента. – Как прошли переговоры с Роршаком? Вы уже согласовали кандидатуру?
– Да, Павел Петрович, здравствуйте, мы согласовали, все вроде бы нормально… – В каждое слово я постарался добавить по ядовитой капельке сомнения. Глава государства обязан был сам, без моего нажима, заподозрить что-то неладное. – Я предложил Васютинского, мистер Роршак от имени Фонда не возражал…
Последнее слово я произнес с еле заметной повышенной интонацией, чтобы фраза повисла в воздухе. У хороших актеров тональность речи и длина пауз между словами нередко важнее слов. Мне, конечно, далеко до Лоуренса Оливье или Смоктуновского, но с азами я знаком: в какой-нибудь провинциальной антерпризе мог бы, пожалуй, вытянуть трехминутный этюд «Беспокойство».
– Что случилось, Ваня? – Президент уловил мою тревогу.
– Нет, ничего серьезного, Павел Петрович! – Я добавил в свой коктейль каплю нарочитой бодрости. – Так, ерунда… Это ведь не моя прерогатива. Моя сфера – кадры, а не безопасность…
Оба-на! Не найдется еще в мире такой босс, который бы сошел с этой интересной темы, не потребовав объяснений. Тем более, если босс по молодости лет отпахал немалый срок в мексиканской резидентуре ПГУ КГБ СССР. И при слове «безопасность» у него в мозгах моментально загорается красная лампочка.
– Погодите, Ваня. – Президент легко поймал мою наживку. – Вы их подозреваете в чем-то определенном? Вы что-нибудь заметили?
– Я, Павел Петрович, не имею никакого права никого и ни в чем подозревать, – изобразил я отступление назад. – Мало ли что мне в разговоре почудилось? Я же не специалист в таких делах.
– Нет уж, вы договаривайте, Ваня, договаривайте. – В президентском голосе я почувствовал нетерпение. – Не хотите же вы сказать, что Фонд Пола Гогенгейма, эти меценаты с вековыми гуманитарными традициями, с филиалами по всему миру…
Чертовски приятно покупать человека за его же деньги! Думаю, глава государства втайне хотел бы услышать слова, которые я ему сейчас впарю. Он и сам бы их первым высказал вслух, но ранг мешает. Взрослому и ответственному Юпитеру нельзя изронить с вершин то, что можно брякнуть молодому безоглядному бычку.
– А почему нет? – сыграл я в откровенность. – Подумаешь, Фонд! Тоже мне, священная корова. Да любая фирма с международными филиалами, даже «МакДональдс», может быть ширмой. А на негосударственных конторах пробы негде ставить, жук на жуке сидит. У всех этих экологов-политологов без границ есть двойное дно. Скажем, «Freedom House» возглавляет Вулси, который когда-то служил в Лэнгли… Я, Павел Петрович, не сторонник теории заговора. Наверное, вымирающим животным или музеям все они тоже помогают. Но поверить в сугубо гуманитарную миссию того же Фонда Гогенгейма я не могу, увольте. Вы-то лучше меня представляете, чем могут заниматься люди вроде Роршака. По мере развития демократии информационная борьба за умы только обостряется.
– Думаете, они из ЦРУ? – мечтательно спросил президент.
Я не привел ни единого аргумента, а Павел Петрович уже клюнул на чужеземные происки! Как глава государства и человек неглупый, он, разумеется, понимал, что уже лет двадцать мы никому задаром не нужны. Но сердце разведчика стучит в ритме бдительности. Если он сам занимался подобными штучками, почему другие не могут?
Старик Серебряный рассказывал мне о том, как в Мексике теперешний президент работал под крышей советско-мексиканского общества изучения ацтекской культуры. И изображал из себя спеца по их богу, Пернатому Змею – Кетцалькоатлю. На это место его взяли потому, что молодой Павел Петрович единственный во всей резидентуре мог выговорить длинное слово без запинки…
– Вряд ли именно ЦРУ, – усомнился я. Крайне осторожно. Пора было сдать назад, не делая при этом резких движений. Одно дело – оттеснить конкурента, другое – получить себе на хвост ораву эфэсбэшников. – Мало ли рычагов у Госдепа?
– Вы правы, Ваня, их немало, – задумчиво проговорил глава государства. – Этот Роршак, сдается мне, тонкая штучка, а цэрэушники по всему миру работают слишком топорно. Помню, в Гвадалахаре, в баре, подсаживается ко мне один индеец навахо. С виду обычный индеец. Грязный, небритый, но с таким гарвардским английским… – Похоже, мыслями Павел Петрович унесся далеко, во времена своей бурной шпионской юности. – Так вы полагаете, Ваня, сейчас нам не стоит подключать контрразведку?
Вот он – наилучший момент задвинуть Голубева! Чтоб не мешал. Толкаем его плавно, деликатно, ненавязчиво, почти как родного.
– Я очень уважаю генерала Голубева. – сказал я. Мне даже не понадобилось лукавить при этих словах: старых змеюк и вправду надлежит чтить. Не выпуская из террариума. – Он отличный работник, высокий профессионал, но… Все эти крики об агентах, о шифровках в зубных пломбах, о радиопередатчиках в биг-ма-ках – немножко прошлый век. Если уж та сторона работает тонко, то и нам надо тоньше. Не будем суетиться. Фонды надо выдавливать без шума. Если захотите, я этим Роршаком вместе с его Гогенгеймом сам займусь. Сделаем все по-тихому на личных контактах…
– Да-да, – согласился президент. – Лучше всего без скандалов. Они так утомляют, эти скандалы. Сделайте тихо, культурно, как вы умеете… И спасибо, Ваня, вам за то, что вы не стали скрывать своих сомнений. Далеко не всякий на вашем месте решился бы…
И тебе спасибо большое, Ганс Христиан Андерсен, мысленно произнес я, вешая трубку обратно на аппарат с золотым орлом. Уже второй раз за сегодня покойный датчанин крупно выручал меня. Благодаря еще одной его сказочке к нам, молодым наглецам, прислушиваются сегодня даже короли. Причем не только голые.
Я встал с кресла, помассировал затекшую шею, профилактически попрыгал на правой ноге, затем на левой и отправился в свою кладовку – разыскивать наследство Виктора Львовича. Теперь, когда хитрец Роршак перестал быть помехой, а Голубев остался в своем террариуме, я мог просмотреть файлы насчет бесценного старья товарища Парацельса. Надо же прикинуть, откуда золото в этой рыбке, сколько его, какой пробы и почем сегодня унция.
Зеленый картонный ящик нашелся быстро, диск номер девять втянулся в матовый бочок ноутбука и через секунду экран приказал мне: «Enter password». Ах да, старик говорил мне, что диск запаролен. Каким же, черт, латинским словом он запер базу данных? Я был уверен, что оно мне не пригодится, а потому не потрудился запомнить. Culinaria? Culinaris? Culinarius?
Может, Серебряный в ЦКБ уже пришел в себя? Я набрал служебный номер Дамаева и несколько секунд вслушивался в длинные гудки.
Судя по всему, Рашид Харисович честно отработал смену и, как обычно, умотал играть в карты. И пускай, решил я, желаю ему выиграть сто рублей. А я как-нибудь справлюсь без подсказок. Выбор невелик – не шесть тысяч комбинаций цифрового замка, а всего одно словечко из трех. Надеюсь, если я разок ошибусь с паролем, программа не выкинет фокуса типа ликвидации файлов.
Я отстучал слово «Culinaris», а в ответ получил «Error». Хорошо, тогда мы добавим ближе к концу слова еще одну букву, чтобы стало «Culinarius»… так подойдет?
Экран на мгновение озарился зеленым – и диск открылся.
Пуля не выбирает (Яна)
Без паники, Янка, только без паники! Бери пример с нации оптимистов. Янки в самой тупиковой ситуации стараются мыслить позитивно и конструктивно. Через минуту-другую тебя, возможно, проткнут вон тем ножиком или пробьют головенку вот тем кастетом, но пока этого не случилось, не стоит зацикливаться на печальном: от таких мыслей бывают морщины и мигрени.
Лучше подумай о чем-нибудь мирном и симпатичном. О чудной погоде. Об этой прелестной таре из-под овощей. О румяном веселом помидорчике с обрывка этикетки, которую ты сейчас придавила кроссовкой, – ох и замечательные же томаты собрали труженики села на Стамбулыцине! Подумай, Яночка, хоть об этих кроссовках, красивых и прочных, которые даже твой критический папа признал – с величайшим скрипом, но признал – неплохими. А заодно подумай и о папе Ефиме Григорьевиче, подарившем тебе на новоселье прекрасную трехцветную кошку Пулю. В конце концов ты можешь подумать о самой кошке Пульхерии, любительнице поточить когти об угол шкафа, помурлыкать и пожрать. Такая киска не имеет права остаться голодной. Мы победим, победим, обязательно победим. Разве не Гейдельбергский университет – мировая кузница боксерских кадров? Эх, все забываю, какой же факультет заканчивал Майк Тайсон – филологический или философский?..
Невзирая на мой усиленный настрой на позитив, парочка громил приближалась. Еще шага два, оптимистично прикинула я, – и они наткнутся на убежище Макса. Кунце, я надеюсь, сообразит, что надо выскочить первым и нанести упреждающий удар.
Узкая длинная кишка двора, забитая ломаной тарой, хороша тем, что продвигаться вперед можно не цепью, а только гуськом. Недаром, говорят, в узких горных ущельях нападать на колонну бронетехники удобнее всего. Кидаешь гранату – и подбиваешь гусеницу первому танку. Кидаешь вторую – тормозишь последний. После чего середина, считай, никуда уже не денется. А здесь нам и того проще: цели всего две, гусениц нет, брони – никакой. Правда, гранат у нас тоже никаких. Губную помаду я добила еще в гостинице, из имущества со мной только мобильник и коробка с пирожными. Ни то, ни другое на метательные снаряды не тянет.
И почему, мысленно укорила я Бомбаста, человек с таким громким именем изобретал сладости, а не бомбы? Если бы «парацельсики» вдруг оказались сейчас не с изюмом, а, к примеру, с порохом, то негатива в моей жизни стало бы сразу намного меньше. Ау тех двух ублюдков – соответственно, больше. Взорвать бы я их не взорвала, зато шума бы наделала… Погоди-ка, Яна! Разве нельзя пошуметь и без пороха? Если отвлечь внимание тех на одну секунду глядишь, Кунце ей и воспользуется… Ну-ка, давай!
Я поскорее сдернула с ноги кроссовку и, не выходя из-за укрытия, врезала каблуком по ближайшему ящику – самому хлипкому на вид.
Тр-р-ракс! Ну и громкие же ящики делают турки для своих томатов!
Идущие гуськом дружно повернули обе башки в мою сторону—и Макс, умница, понял меня правильно: верного шанса не упустил.
В Европе с террористами принято сперва болтать, выслушивать требования и торговаться. Однако Макс повел себя не по правилам. Выскочив из засады, он сократил разговорную часть до нуля. Бац! – его кулак сразу попал по назначению, с гарантией доставки.
Когда на узких тропинках далеких планет первому в цепи светят по зубам, всяк следующий за ним – будь он хоть с финкой, хоть с адмиральским кортиком – может оказать своему авангарду одну только моральную поддержку, не более. Спина, затылок, прочие части тела соратника надежно блокируют бойцовский порыв.
Не скажу, что ублюдок со свастикой оказался совсем уж слабаком. Однако он понадеялся не на ловкость и меткость, а на ударную силу своего ручного железа. И зря, я считаю. Серьезная промашка.
Кастет впустую ударил по воздуху, а кулак Макса, напротив, угодил по цели. Уже вторично. Очередной «бац!» – и теперь сам кастет, кувыркаясь, сорвался с руки, чтобы улететь в неизвестном направлении. Обезоруженный хозяин железки заорал истошно, визгливо и непонятно. То ли это был «химмельдоннер!», то ли «блейдраннер!», то ли «биттердриттер!», я разобрать не успела, – но в любом случае боевой этот клич кричавшему не особенно помог. А тому, что безуспешно топтался сзади, – тем более.
В прошлый раз, когда на меня наскочили у дома Окрошкина, Кунце отбил атаку с помощью цивилизованной боксерской затрещины. Теперь, как видно, Макс завелся не на шутку: к правильному бою на кулаках он добавил кое-что из арсенала сердитой уличной драки. Наверное, даже у них в Кессельштейне пацаны, собравшись помахаться за-ради спортивного интереса, после первого разбитого носа и второго выбитого зуба быстро входят во вкус.
Вздумай я пересчитать удары с обеих сторон, баланс наверняка был бы равным. Но вот по числу затрещин, оплеух, тычков и тумаков, достигших цели, лидировал Макс. Та сторона колошматила ни в чем не повинную пустоту. Изредка, впрочем, доставалось и ящикам.
Завершающий привет от Кунце – и бывший хозяин кастета с веселым треском впечатался в гору тары, смял всем корпусом штук пять ящиков и застрял в штабеле – эдакой мушкой-норушкой в янтаре.
Те мушки, правда, задерживались в янтаре по миллиону лет и больше. Этот продержался на чужом месте не настолько долго – секунды примерно полторы: тару все-таки сколачивали для нежных помидоров, а не для человеческих гадов. Оскорбленные ящики задрожали, качнулись, всколыхнулись и обрушились, едва не задев меня. Тип-со-свастикой, угодив под деревянный дождь, остался лежать под обломками. Думаю, что живой, хотя едва ли здоровый.
Вместо двух врагов у Макса остался один, но особой радости я не испытала. Этот, сохранившийся на ногах, был намного опаснее упавшего. Противник был полон сил – беда номер раз. Он был зол и абсолютно невредим – номер два. Он уже понял, что с Максом шутить нельзя, и примерно знал, откуда ждать удара, – вот вам номера три и четыре. Наверное, я упустила еще полдюжины прочих мелких неприятностей, поскольку сильнее всего нервничала из-за самой крупной. Препятствие между бойцами исчезло, а нож остался.
Очень мне не нравился этот нож. И манера его держать – тоже.
Теперь двое стояли друг напротив друга. Молча. Сосредоточенно. Я, третья, в своем укрытии, боялась сейчас даже скрипнуть ящиком, даже громко вздохнуть, чтобы случайно не отвлечь Макса.
Тип с ножом сделал первый выпад, целя противнику куда-то в область печени. Сорвалось! Макс увернулся и сам, в свою очередь, попытался ударом локтя по кисти выбить нож из руки противника. Тоже без успеха. Ноль-ноль. Еще один выпад, еще одна встречная попытка. Снова разошлись по нулям – ни тот, ни другой не пострадали, но и не выиграли. В третий раз хозяин ножа вздумал совершить обманный маневр, качнувшись вправо, однако Кунце был начеку. Он вовремя сумел поставить блок, однако и сам смог зацепить гада лишь по касательной – ущерба никому никакого.
Только теперь я поняла, отчего в кино рукопашные бои выглядят эффектнее, чем в жизни: актеры ведь ничем, даже гонораром, не рискуют, и постановщики могут проявлять любую фантазию, ни в каких трюках себе не отказывая. На самом деле чем схватка опасней, тем она однообразней. Оригинальность рискованна. Привычное надежнее. Удар – контрудар, и разбежались для новой попытки. Блок – контрблок, и вернулись на исходную. У одного нож в руке, а другой сильнее, зато без ножа. При прочих равных такие опасные танцы могут продолжаться очень долго. До тех пор, пока одна из сторон не запнется или ошибется.
Я верила, что первым ошибется парень с ножом. Но не повезло Максу. Во время пятого или шестого маневра он, отступая назад, споткнулся о ящик. Упасть он, к счастью, не упал, но на миг потерял равновесие и двумя руками машинально забалансировал в воздухе. Почуяв брешь в обороне, хозяин ножа резко замахнулся…
Что-то сверкнуло. Ударил гром. Я с ужасом зажмурилась, а когда осмелилась открыть глаза, увидела отраднейшую картину: второй громила валяется среди обломков тары, а старик Дахно подходит и подбирает с земли никелированный поднос. Тот самый, на котором полчаса назад Черкашины выложили первый урожай «парацельсиков ».
– Вижу, он с финкой лезет, – гордо сообщил нам дед. – А я еще далеко. Ах, думаю, фашист, я ж до тебя добежать не успеваю! Ну и метнул издали, как бумеранг. Чтоб по башке зацепить…
– Поразительная меткость! – Макс с искренним чувством пожал руку Глебу Евгеньевичу. – Вы оцените, Яна, тут расстояние метров пять, никак не меньше, да еще против света…
– Пять метров – ерунда. На озере Хасан, помню, когда самураи нас прижимали, мы кидывали и подальше, – поделился боевым опытом Дахно. – С одним фашистом вы бы и без меня справились, наверняка, но когда их трое на одного – это уж по-свински.
За один этот бросок я с удовольствием простила старику все его бывшие и будущие батально-завиральные истории не по возрасту. Пусть он, если захочет, вспоминает хоть Бородинскую битву, хоть свой поединок с Челубеем – слова не скажу, буду лишь кивать. Но вот только почему, интересно, он сказал о троих? Их же тут двое!
Десять секунд спустя я получила ответ на незаданный вопрос.
Стоило мне выйти из нашего тупичка обратно на Шаболовку, как я едва не споткнулась о чьим-то вытянутые ноги. Вот и третий!
Привалившись к кирпичной стене на асфальте сидел с видом сильно уставшего человека мой старый знакомый – тот самый бурш, который накинулся на меня возле дома Окрошкина. И свастика у него на шее, между прочим, была: на том же самом месте, где и у двух прежних. Все трое, я подозреваю, – одна большая нацистская компашка, повернутая на рейхе. На правой груди у каждого, наверное, – профиль фюрера, а на левой – Эльза Кох анфас.
Рядом с парнем прогуливался еще один мой знакомый – хозяин «Блиндажа». Увидев меня, дядя Леня Бессараб остановился и застенчиво спрятал за спину костыль.
– Ну и молодежь пошла! – поделился он своей печалью. – Хуже нас, инвалидов. Ты представь, Яночка, обе ноги у человека есть, ему бы ходить да радоваться, а он все время падает. А мне Глеб звонит и говорит: тут у хорошего человека большие неприятности, надо подойти помочь. Ну вот я доковылял и помог… – Он потянул парня за руку, словно желая приподнять его с асфальта, но сделал это так неловко, что мой прежний обидчик, привстав, рухнул обратно. Да еще при этом ощутимо стукнулся затылком от стену.
– Как-то вы, дядя Леня, ему странно помогаете, – заметила я.
– А с чего ты взяла, Яночка, что Глеб просил помочь ему – Бессараб кивнул на парня. – Глеб насчет тебя говорил. А этот-то разве хороший человек? Я так понял, что совсем наоборот…
Десять минут спустя мы подвели первые итоги. Без потерь, как выяснилось, победа добра над злом не обошлась. Больше других пострадали пустые ящики: многие из них, защищая нас от врага, по ходу битвы окончательно превратились в мелкие щепки. Макс ушиб колено, не слишком сильно. Я добавила к нескольким вчерашним ссадинам на ноге еще парочку – зацепилась за острый угол, пока сидела в укрытии. Поработав бумерангом, поднос Глеба Евгеньевича стал выглядеть как-то кривовато – почти так же, как и костыль хозяина «Блиндажа» дяди Лени. Однако нашему противнику, разумеется, досталось сильнее, чем нам.
За поверженной троицей «скорая» приехала без задержки. Возможно, потому, что врачом был давний, еще с Афганистана, приятель Бессараба. Дядя Леня молча указал врачу на татуировки, дал ему полюбоваться и ножом, и кастетом – после чего смышленый доктор не выказал любопытства ко всем остальным деталям происшествия. Причины, по которым три взрослых, крепких и вроде бы трезвых парня вдруг упали на ровном месте, заработав многочисленные телесные повреждения, были сочтены уважительными. Всех жертв явного несчастного случая увезла белая карета с красным крестом.
Финальное торжество добра заняло не очень много времени. Однако мне было жаль тратить и его. Чувство долга гнало меня вперед.
К автостоянке, где нас ожидал «кавасаки», я и Макс подошли уже далеко не прогулочным шагом. Только из уважения к его колену я не сорвалась на бег. Пока Макс проверял мотор, я вытащила из кофра оба шлема. Отправила на их место слегка уже помятую картонку с так и не съеденными пирожными. Захлопнула кофр. Скомандовала:
– Едем скорей!
– Едем, – кивнул Кунце, но не заторопился в седло. – А куда?
– На Сущевку ко мне домой, – объяснила я непонятливому иностранцу. – За кошкой Пульхерией. Сейчас мы ее заберем и, пока не стемнело, отвезем на дачу к моему отцу. Сами видите, жизнь пошла нервная. То яма, то канава. Не знаю, что будет завтра и чем все может кончиться, но Пуля не виновата. Она не выбирала хозяйку и не обязана страдать из-за меня… Ну чего вы стоите? Пожалуйста, не говорите, что вы потеряли ключ зажигания, а больное колено мешает вести мотоцикл.
– Наин, – ответил мне Макс. – Ничего я не потерял. И колено мне не мешает. Но если жизнь пошла нервная, то у вашего дома нас могут дожидаться еще трое таких парней. Или даже пятеро.
– И что из этого? – сердито буркнула я. – По-вашему, моя кошка должна теперь с голода умереть? Вы это хотите мне сказать?
Я сердилась, потому что рассудительный Кунце был прав. Вот уже дважды за последние два дня мы влезали в одинаковые неприятности с мордобоем. Мне никак не следовало впутывать Макса в третью драку. Я его и за вторую, кстати, еще поблагодарить не успела.
– Хочу сказать, нас слишком мало. – Макс, зараза такая, остался дружелюбен и невозмутим. – Мы будем уязвимы. Нам нужно подкрепление, поддержка, подмога – я не перепутал слова? Еще два человека, а лучше всего три, и желательно помощней.
– А еще лучше – десяток, и чтобы все были Шварценеггерами, – в тон ему продолжила я. – Отличная мысль! Вы меня за кого принимаете, герр Кунце? Где я вам за полчаса качков найду?
На самом деле у меня есть клиенты довольно грозного вида, но к ним я обратилась бы в самую последнюю очередь. Таких надо держать на расстоянии, не подпуская к своей жизни. Прав был месье Экзюпери: стоит приручить крокодила – и ты уже в ответе за тех, кого он сожрет завтра. Нет, благодарю, не надо. Мои близкие друзья-приятели – народ либо хлипкий, либо немолодой, либо травоядный, вроде Вадика Кусина. Я скорей сквозь землю провалюсь, чем попрошу у них боевой поддержки и подмоги. Хватит мне деда Дахно с дядей Леней – и так до сих пор совесть гложет, что я их невольно втянула в свои разборки-распальцовки.
– Нет, Яна, вы меня не поняли. – Макс отрицательно помотал головой. – Я не про ваших знакомых говорил, а про своих.
– Откуда они тут у вас? – удивились я. – И когда вы успели их завести? Сами же мне говорили, что в Москве впервые.
– Впервые, да, но знакомые есть, – с довольным видом объявил мне Кунце. – У нас в Кессельштейне отличные дороги, байкеры их любят. Они к нам заезжают кататься со всей Европы – из России тоже. В моей мастерской было много байков из Москвы, и больше всего – «харлеев». Я нарочно держу детали к ним, для русских.
С байкерами я сроду не общалась и представляла этих беспечных ездоков в основном по импортным фильмам: усы, бороды, банданы, стальные заклепки, кожаные жилетки на голое тело, облака бензиновой вони – плюс, разумеется, сами рычащие двухколесные зверюги, символы неудовлетворенной сексуальности. А почему бы и не позвать байкеров? Идея ничего. Пусть они не побьют нацистов, зато отпугнут своим диким видом. При том, что в обычной жизни, я читала, у мотоангелов чаще всего бывают мирные профессии – бухгалтеров, продавцов, страховых агентов. А главный байкер в России, кажется, вообще по специальности хирург. Правда, я бы никогда не легла к такому на операционный стол, хоть режьте.
– Думаете, все они согласятся? – спросила я.
– Все – сомневаюсь, а кто-нибудь – возможно. – Кунце извлек из одного кармана мобильник, из другого – затрепанный блокнот и начал сосредоточенно его пролистывать. – Попробую уговорить.
Не желая отвлекать Макса от важных переговоров с нашей будущей подмогой, я заскочила в ближайшую лавочку, где среди сигарет, жвачки, пива и других человеческих товаров было кое-что и для кошек. Выбор, конечно же, оказался небогат. Самого любимого Пульхерией сухого корма, с морским окунем, здесь не нашлось, но кошачья разборчивость – не для форс-мажора. Съест и этот набор, куриный. Был случай, когда голодная Пуля добралась и до каменных галет. Их я предназначила на выброс и забыла в неположенном месте. Я бы, наверное, сломала зубы, а киске – хоть бы хны…
– Есть ли достижения в ловле человеков? – спросила я у Макса, вернувшись к мотоциклу. – Многих уже удалось завербовать?
Пакет с кошачьим кормом я вынуждена была сунуть в тот же безразмерный кофр позади седла «кавасаки». Да и Пулю, подумала я, придется перевозить, наверное, там же. Выбора у кисы опять-таки нет. Спасибо предусмотрительным японцам, что хотя бы догадались проделать в коробке полдюжины дырочек для воздуха.
– Как смешно вы говорите, Яна, – «за-вер-бо-вать», – с расстановкой произнес Кунце. – Да, нам повезло. Пять человек я застал дома, четверо из них пообещали помочь. Договорились, они подъедут прямо туда, где мы с вами вчера останавливались…
– И как же вы им все объяснили? – полюбопытствовала я.
К смущению, которое изредка и по довольно странным поводам овладевает этим человеком, я уже почти привыкла. Что на сей раз?
– Я чуть-чуть упростил, чтобы долго не объяснять, – признался Макс. – Просто сказал им, что мы с подругой попали в беду.
Кажется, это была наилучшая новость за два дня: наконец-то герр Кунце, пусть и для конспирации, присвоил мне звание подруги! Крошечный, но прогресс. С такими ударными темпами я дождусь от него первого братского поцелуя в щечку через какой-нибудь месяц. А с папой он рискнет меня познакомить ближе к моей пенсии.
Ничего не остается, как самой немножко подстегнуть события. Если у человека явная нехватка эмоций, придется взывать к его разуму.
– Раз я теперь ваша подруга, – заявила я, – то нам логичнее перейти на ты. Иначе ваши… то есть твои байкеры не поймут.
– Вы правы, Яна, – немного поразмышляв, согласился Кунце и церемонно пожал мне кончики пальцев. – Лучше нам быть на ты.
Торжественная интонация, с какой были произнесены эти слова, и выражение его лица изрядно подпортили мне удовольствие: этаким голосом удобнее всего объявлять победителей соцсоревнования, а с таким выражением лица – принимать грамоту от профкома…
К месту встречи на Сущевке мы подъехали первыми. Четверо наших новых помощников – Виктор, Сережа, Руслан и Шурик – прибыли следом, минут через пять, и моих ожиданий, в целом, не обманули. Некоторая скудость причесок и недостаток бородатости в них искупались высокой банданностью, а число стальных зипперов и шипастых браслетов превышало все мыслимые пределы. В лучах заходящего солнца металл блестел так, что казалось, будто внутри каждой заклепки спрятано по сильной лампочке. Словом, все в этих байкерах было на уровне – и фейс, и хаер, и феньки, и прикид.
Не было у них только главной мелочи: самих мотоциклов. Трое добрались на метро, четвертый пришел пешком.
Сперва я удивилась отсутствию железных коней, но затем поняла, что подвергать опасности возлюбленные «харлеи» никто из них не собирается. Физиономии – сколько угодно, а мотоциклы – нет. К технике фаны добрее, чем к себе. Поскольку на человеке сто раз заживет, а фирменную запчасть фиг потом где достанешь.
Разведчиком к моему подъезду был отправлен самый молодой из четверки – Шурик. Обернувшись за две минуты, он доложил, что у дверей на скамейке зависли штуки четыре каких-то левых мэнов, но по виду не въехать, караулят они там кого-то или просто дымят отравой и гыгыкают на мимоходящих граждан. Свастик, если они и есть у них на шеях, Шурик не разобрал. Но это неважно. В любом случае такие рыла не зачистить – себя обидеть.
– Я тоже пойду, – рванулся было с ними Кунце.
– Не гони, капитан. – Самый старший среди байкеров, увесистый чернявый Руслан, с улыбкой поймал моего спутника за рукав. – Ты сегодня намахался, хватит с тебя, дай и нам размяться. Лучше помоги своей девушке и пригляди за японцем. У нас же не Европа, сам видишь. Сопрут байк или поуродуют – концов не найдешь.
Я уже успела узнать от Макса, что среди его здешних знакомых нет ни одного офисного клерка. И ни одного, кстати, практикующего хирурга. Руслан в свободное от мотоциклов время работает мясником на Савеловском рынке, Виктор с Сережей – швейцарами в ночных клубах, а Шурик – тренером по плаванью. Таким ребятам, пожалуй, мешать не стоит, подумала я. К тому же эти байкеры, как ни крути, – все-таки не крокодилы. Зубов меньше, такта больше.
Мне и Максу велено было выждать четверть часа, а затем – идти смело, путь будет свободен. И действительно, наши новые друзья не подкачали: пятнадцать минут спустя, когда мы с Кунце, предусмотрительно озираясь, подкатили на малой скорости к дверям моего подъезда, лавочка была пуста – если не считать пары жестянок с недопитым «хайникеном» и раздавленной сигаретной пачки. Окрестности подъезда вообще оказались на редкость безлюдны: ни чужих, ни своих – сплошь мертвая зона. Правда, из ближайшего к дому палисадника время от времени доносились шорох, треск и малоразборчивые плюхающие звуки. Но, возможно, там среди зелени просто громко тошнило какую-нибудь окрестную дворняжку.
Моя черно-было-рыжая Пульхерия встретила меня на пороге квартиры оглушительным мявом и изгибом трехцветного хвоста, что означало высшую степень неудовольствия, нетерпения и раздражения.
Все миски ее были пусты, все горшки – давно использованы, поэтому первым делом я восстановила кошачьи туалеты, а уж затем попыталась сама принять душ… Какой там! В мое отсутствие, должно быть, у соседей снизу, веселых раздолбаев Симагиных, все бесповоротно засорилось – и по этому случаю холодная вода была исключена. Я еле-еле нацедила себе два стакана из чайника, чтобы ополоснуть лицо и почистить зубы. Остается верить, что хоть у папы на даче проблем не будет. Воду там качают из подземного источника, кажется, лет уже пятьдесят. Чтобы он иссяк, должна случиться геологическая катастрофа или подземный ядерный взрыв.
– Милая, мы едем к папе, – сообщила я Пуле. – Дела ты свои сделала, а пожрешь в дороге. Это тебя отвлечет от ухабов.
– Мур! – кратко выразила обиду моя кошка, которая не любила выходить из дома и тем более есть на ходу.
Впрочем, в гостях у папы Ефима Григорьевича она уже как-то бывала, и против его компании не очень возразила. Он ведь, в конце концов, ей имя сочинил – то есть практически крестный. Правда, раньше я перевозила ее в корзинке, держа на руках, но авось и багажный отсек мотоцикла она перетерпит.
Второе, еще более сердитое «мур!» Пульхерия издала, когда я уже внизу попыталась запустить ее в мотоциклетный кофр. Но стоило мне надорвать пакет с кошачьим кормом и слегка просыпать его на дно коробки, как киса без дальнейших понуканий нырнула вслед за едой и позволила беспрепятственно захлопнуть крышку. От моего дома до папиной дачи – километров пятьдесят. Надеюсь, пятисот граммов еды ей хватит на дорожку…
Пока мы проезжали по центру города, Кунце вел мотоцикл молча и лишь сосредоточенно следил за дорогой. Но чем ближе мы подбирались к МКАД, тем чаще наш рулевой ерзал, нервно покашливал и вздыхал. А сразу после того как мы проехали Черепково и шоссе стало немного посвободней, у меня в шлеме раздался голос моего героя:
– Яна, мне надо сказать вам… сказать тебе одну важную вещь.
Одно из двух, прикинула я. Или он сейчас попросит разрешения остановиться, чтобы пописать, или признается мне в любви с первого взгляда. Скорее первое, чем второе. Чудес не бывает.
– Конечно, валяй, – великодушно обронила я. – Что случилось?
– Яна, понимаешь… – Макс впереди меня опять завздыхал и заерзал. Его кожаная водительская спина чуть не выскользнула из моих рук. – Я еще раньше, час назад, собирался тебе это говорить, но… Есть вещи, о которых трудно сказать сразу…
Кажется, я ошиблась. Его тон, волнение и охи-вздохи обещали нечто позначительней. Неужели он все-таки это скажет? В конце концов, по малой нужде люди не делают таких больших преамбул.
– Если трудно сразу, говори частями, – посоветовала ему я. – Можешь цедить по слову раз в десять минут. Сейчас я подам тебе знак, и ты изронишь золотое слово номер один… Давай!
Высвободив одну руку, я ткнула пальцем ему в спину, и Макс выдал мне все свое признание целиком, без пауз и знаков препинания:
– Яна тех парней которые со свастикой послал не твой Ленц.
Икс-файлы (Иван)
Я влез в базу данных, пробежал курсором по строчкам, заглянул в финал и вскоре понял: этот геморрой – всерьез и надолго. Мои надежды проглядеть материалы по-быстрому, за часик-полтора, а потом умотать домой, растаяли при беглом взгляде на каталог.
Все файлы, обнаруженные на диске номер девять, не имели никаких словесных обозначений и были тупо маркированы числами, от одного до тысячи двухсот пятидесяти. Едва ли мой бывший шеф сделал мне намеренную подлянку. При всех его грехах он в патологическом садизме до сих пор замечен не был. Думаю, Серебряный спешил и загонял в сканер те бумажки, которые ему первыми попадались под руку, а для быстроты проставлял циферки вместо названий.
Скорее всего, он надеялся попозже разобраться не торопясь и привести этот хаос в порядок. Но в итоге, как всегда, перевалил работу с больной головы на здоровую. То есть мою… Ну не скот ли он, спрашивается, после этого? Не конь ли он в пальто?
– Виктор Львович Серебряный, ты алкаш хренов, – медленно, чтобы растянуть удовольствие от ругани, проговорил я в потолок. – Ты старая протухшая конина. Нагрузил меня работенкой и рад теперь? Лежишь, наверное, в реанимации и ловишь кайф?
Деваться, однако, было некуда. Чтобы поджарить яичницу, надо как минимум разбить скорлупу. То же и в работе с электронными папками: открываешь первую – смотришь, открываешь вторую – смотришь, открываешь третью… И так далее, файл за файлом, пока дым из ушей не пойдет. Вы ели когда-нибудь яичницу из двухсот пятидесяти яиц? А у меня их, между прочим, на тысячу больше.
Сперва я попытался одолеть проблему кавалерийским наскоком. Развернув первый файл, я взглядом выхватил из текста несколько строк. Так-так, прошлый век, осень 1922-го, гриф ВСНХ. Двадцатичетырехлетний мистер Арманд Хаммер, акула мирового капитала и одновременно большой друг Ильича, хлопочет о расширении асбестовых концессий на Урале, а какая-то мелкая совнархозовская тля в докладной записке на имя президиума не уверена: давать, мол, волю юноше или нет? не слишком ли он зарвался?.. Надо же, сволочи какие, обиделся я за Хаммера, они еще сомневаются. Что за неверие в талантливую молодежь?
Закрываем папку. Новый файл – письмо какого-то грека по имени Максим неизвестному мне Николаю Булеву, «злому прелестнику и звездочетцу». Я отмотал кнопкой Page Down строчек двести вниз и попытался читать текст письма грека, «…колико отстоит солнце от звезды во светлости, толико отстоит он от нас благодатию разума светом…» Еще строчек сто вниз – «…и зело любезне на сей подвиг съвлекуся надежи моя положив на подвигоположителя…» Уфф! Ехал грека через реку. Разве нельзя было перевести текст на русский? Судя по теме препирательств, оба спорщика жили на свете лет пятьсот назад. Давно и косточек от них не осталось…
Закрываем. Следующий файл – 1948 год, пленный ракетчик доктор Вернер фон Браун три мегабайта подряд вкручивает американской Комиссии по аэронавтике что-то про маркировку реактивных снарядов «Фау-1» и «Фау-2». Частично на английском, частично на немецком. «Ich weiss nicht, Herr Loman, was soil es bedeuten…»
Компания подбирается хоть куда, уныло подумал я. Американский миллионер-концессионер. Два средневековых чудика-схоласта. Немецкий физик с ракетным уклоном… Что ж, милый Ваня, начало обнадеживает. И в огороде твоем – бузина выше крыши, и в Киеве – полный майдан разнообразных дядек. Как же одно связать с другим? Вопрос. Ясно одно: пока ничего неясно. Больше всего диск номер девять смахивал на захламленный чердак, набитый книгами. Безо всякой хронологии, смысла и разбора. И ладно бы только книгами! Чаще попадались фрагменты, главы, клочки. Ни аннотаций, ни оглавлений. Ни начал, ни концов. Одно слово – свалка.
Глупый варвар, желающий разгромить библиотеку, устроит банальный пожар. Умный варвар добьется похожего результата более гуманным и гнусным способом – внесет беспорядок в тамошние каталоги. Что толку владеть кучей книг, если не знаешь, где какую искать?
Вздохнув, я временно закрыл фон Брауна и начал всю работу заново, опять с первой папки – с докладной цидульки стукача из Совнархоза. Надо признать, гаденыш нарыл на Хаммера приличных размеров компромат. Штатовский бизнес-юноша с ленинской «охранной грамотой» и вправду вел себя в стране победившей революции, словно какой-нибудь конкистадор в краю непуганых команчей. Штурмовал Новороссийск на бэушных «форд-зонах». Втюхивал поношенные военные шмотки гражданам Алапаевска. В центре Москвы, чуть ли не в ГУМе, спекулировал, не таясь, наличными долларами. А главное – тащил и тащил в свои закрома все, что ухитрялся задешево выменивать на муку, крупу, сахар и консервы. Минут десять меня несло в этом пассионарном вихре, пока я не зацепился за любопытный фактик. Оказывается, юноша скупил, среди прочего барахла, имущество Вельских, потомков боярина Малюты Скуратова-Бельского. В числе трофеев Хаммера упоминалась коллекция инкунабул на латыни…
Ага, сказал я себе, уже кое-что. Сдается мне, файл угодил на диск именно по этой причине. Очень соблазнительная мысль. Если я прав, то ставлю Rolex против пачки «Явы», что на диске Виктора Львовича Серебряного мистер Арманд Хаммер еще появится. Рано или поздно. Допустим, среди скуратовских раритетов оказался и тот самый. Может, потом он еще и побродил по свету, но теперь все равно он здесь. Будь он в Америке или Европе, богато упакованный Алекс Роршак не пожаловал бы сегодня за ним в Москву.
Дочитав текст, я собрался свернуть файл, но меня остановила еще одна фраза, в конце. Вернее, часть фразы: «…удивительный авторитет, которым пользуется у товарища Предсовнаркома этот молодой человек…». А ведь действительно, подумал я вдруг, с чего бы такая любовь? Парню нет еще и двадцати пяти, вождь мирового пролетариата вдвое старше. Откуда у ненавистника класса буржуазии такая тяга к молодому капиталисту? Финансовый люфт, минимум госконтроля, всевозможные преференции, казенная машина с шофером. Будь у меня нездоровая фантазия, я бы заподозрил нашего Ильича черт знает в каких наклонностях. Прямо хоть бери и сочиняй новую версию анекдота: мол, Наденьке Крупской сказал, что идет к Инессе Арманд, Инессе наврал, что идет писать статью про Рабкрин, а сам уединился с юным Армандом Хаммером и… Очень смешно. Но неправда. Поскольку Ильич на самом деле никаким геем не был, а Инесса сыграла в ящик за год до появления парня на горизонте. Может, Ленин просто-напросто заскучал по самому слову Armand? Еще смешнее. Психоаналитики всего мира встают и громко аплодируют моей гениальной догадке. Но это тоже чепуха. Тут, я думаю, что-то другое, и поинтереснее клубнички для таблоидов. Что же именно? Еще не знаю, но есть где копнуть. Ну-ка, не ленись, собирай головоломку. Впереди – всего каких-то тысяча двести сорок девять пазлов.
Я решительно открыл файл переписки Максима с Николаем и нырнул в тягучие воды старославянизмов. Каждую строчку я преодолевал громадным усилием воли. Минут через десять Общество Любителей Плавать В Киселе могло уже смело принимать меня в свои почетные члены, «…нам повелеваете прилежнеише разумети приводимая от вас святых речениях, и да бы глаголали бы есте нечто ключимо и святым угодною воистину, убо и мы благодарили быхом велми вас…» Терпение, терпение. И у кисельного моря бывают берега. «Пачеже главная изъявлениа Николаева по чину испытал вкупе же и супротив прдлагая догмата чистыя, не в помышлениих ложных и образованиих геометриискых…» О Боже, ну и слог!
Абзац за абзацем накатывали на меня, словно девятый вал – на художника Айвазовского; мне еле-еле удавалось задерживать дыхание. И когда я уже совсем обессилел, нога моя внезапно нащупала твердую кочку: «…расточити тщуся супротивную египетскую тму латянина зломудренна Теофраста, развращающе ны…» Стоп. Какой Теофраст? Уж не наш ли дружбан фон Гогенгейм, он же Парацельс, тихой сапой наводит здесь тень на плетень?
Две минуты внимания – и я выловил в словесном киселе еще несколько прямых упоминаний Теофраста. Похоже, он и был той черной кошкой, из-за которой разошлись пути-дорожки Максима и Коли. Любопытно было бы узнать, почему. В чем секрет? Сколько я, однако, ни пялился в экран ноутбука, мне не удалось понять, чем же именно Парацельс огорчил автора письма и чем прельстил его адресата. Максим все время петлял, ходил кругами, бранился, божился, причитал, увещевал Николая, опять бранился, но упорно избегал четких деталей – как будто побаивался хотя бы контуром обозначать фигуру противника. Может, в те времена даже упомянуть кое-какие грехи было опасно? Все равно что открыть имя главного врага Гарри Поттера? Тот-Чью-Вину-Нельзя-Назвать?..
Отчаявшись разобраться в извивах средневекового этикета, я решил зайти с другого конца и выяснить личности участников перебранки. Мне понадобилась вся моя настойчивость, но я был вознагражден.
Истина далась мне в руки не сразу: прозвища людей в те времена, представьте, имели хождение наравне с их именами, типа параллельной валюты. Пришлось облазить пол-Интернета, пока я не расшифровал того и другого. Первый, грек Максим, он же Максим Грек, оказался вдобавок Михаилом Триволисом, спустившимся с вершины Афонской горы ко двору Василия Третьего – заниматься библиотекой Великого князя московского. В свою очередь, Николай, адресат Максима-Михаила, именовался в разных источниках не только Булевым, но еще и Люевым, и Немчином, и Германом, и Любчанином – и при этом он, несмотря на обилие кличек, был не каким-нибудь уголовным авторитетом, а почтенным профессором астрологии, личным врачом Великого князя и знатоком латыни.
Еще раз – ага! Гора с горой не всегда сходятся, а вот концы с концами без проблем. Один чувачок был, значит, библиотекарем, другой – латинистом-переводчиком. Думаю, где-то поблизости от них не мог не крутиться и номер три. То бишь сам «зломудренный» разлучник Теофраст с кулинарным трактатом подмышкой.
Из Сети я скачал обширную биографию Парацельса работы некоего Зудхоффа, пошарил в ней, сверил даты и обнаружил, что все трое могли запросто пересечься в Москве, куда наш главный герой забрел на огонек. В отличие от первых двух муделей, третий прибыл безо всякого официального приглашения, а из чистого, блин, любопытства: ну там на Кремль взглянуть, из Царь-пушки стрельнуть, на Лобном месте потусоваться, свежей медовухи испить. Значит, патриотично порадовался я, наша древняя столица даже в XVI веке, при Василии Третьем, считалась не медвежьим углом, но признанным центром европейского туризма. У нас в Москве был к тому времени свой Чайна-таун – все, как у людей.
Кстати, не Василий ли Третий был батяней моего тезки Вани, в перспективе – Иоанна Грозного? А кто стал шефом личного гестапо царя Иоанна Васильевича? Не Малюта ли Скуратов-Бель-ский, чье имущество намного позже захапал юный Хаммер? Глядите, как второй пазл плавно сочетается с первым. Зря я боялся: гора с горой сошлись в лучшем виде. Здравствуй, Сцилла! Привет, Харибда!
Может, мне и дальше повезет находить мостики между файлами?
Воодушевленный, я открыл следующую папку, надеясь отыскать причинно-следственную зацепку и в речах Вернера фон Брауна. Куда там! Я обрел только причинно-следственную дулю, большую и сочную. Ни Парацельса с латынью, ни Москвы с Хаммером здесь и близко не ночевало. Никаких хитрых пересечений с первыми двумя папками. Ничего. Экс-любимчик фюрера и будущий отец космической программы США долго и по-немецки занудливо вколачивал в ученые американские головы азы ракетной истории Третьего рейха.
Не буду врать, кое-что интересное – правда, к сожалению, совсем не по теме – я из отрывка тоже почерпнул. Узнал, к примеру, почему германские ракетные снаряды назывались «Фау». Я-то был уверен (и американцы, кстати, тоже), что тамошняя буква «V» – от слова «Vergeltungswaffe», то есть «оружие возмездия». Черта с два! Возмездие – возмездием, однако на самом деле крылатая ракета «V-1» получила свою букву благодаря слову «Verfuhrung», то есть «соблазн». А баллистическая хреновина «V-2» своей буквой обязана была слову «Verzauberung» – «колдовство».
Оба слова, как выяснилось, навязал фон Брауну сам Адольф Гитлер, и это был далеко не последний вклад вождя нации в немецкое ракетостроение. Как вы думаете, почему у первого «Фау», то есть у «Соблазна», были такие дерьмовые аэродинамические свойства? (Фон Браун употребил слово «ekelhaft» – «тошнотворный».) Да потому что фюрер требовал неукоснительно следовать его чертежу, нарисованному трясущимся карандашом на салфетке. Только, мол, так – иначе подвесим на рояльной струне! Со вторым «Фау» Брауну даже пришлось, рискуя жизнью, обдурить дорогого фюрера: прототип «Колдовства» имел предписанный свыше силуэт, но в серийное производство была запущена версия с несколько иным абрисом. Будь по-иному, английские ПВО могли бы расслабиться до конца войны.
Ну и ну. Гитлер, ясен перец, изначально был психопатом, а к финалу уже совершенно свинтился с нарезки. Факт ни для кого не секретный. И все-таки я недооценил глубины его бытового безумия. Это ведь чистая паранойя: требовать, чтобы очертания ракеты точь-в-точь повторяли форму твоих любимых пирожных!
Лекарство от лапши (Яна)
Для покаяния Макс-Йозеф Кунце выбрал, конечно, самые подходящие время и место: он признался в своих грехах сидя за рулем мотоцикла. Спиной ко мне. При скорости сто двадцать километров в час. Будь на пассажирском сиденье какая-нибудь юная истеричка-эмоционалка, она бы не удержалась от крепкого тычка рулевому. И тогда все четверо – считая кошку Пульхерию и «кавасаки» – наверняка загремели бы в кювет.
Счастье, что у Яны Штейн с нервами все замечательно. Выслушав признание Макса, я сумела избежать рукоприкладства. Даже не обругала его от всей души. Так, позволила себе три простеньких идиомы, какие в эфире обычно заглушают пронзительным писком.
Кожаная спина герра Кунце трижды дрогнула в такт моим словам. Я порадовалась за Гейдельбергский университет, где все же неплохо преподают русский разговорный: уж не знаю, как насчет мелких нюансов, но общий смысл моих выражений Макс определенно уловил.
– Ну прости меня, Яна, пожалуйста, – раздался в моем шлеме его виноватый голос, – я не хотел доставлять неприятностей, я…
– Хорошенькое дельце! – сердито прервала я этого белобрысого вруна. – Ты! Ты почти два дня ломал комедию. Хотя знал с самого начала, что гады со свастикой бегают за тобой, а не за мной!
– Не с самого, честное слово, не с самого… – Макс, наверное, попытался на ходу приложить руку к груди, отчего наш «кавасаки» опасно вильнул. – Я понял только сегодня… Сперва я думал, что те, которые хотели догнать меня в Бресте… и еще в Смоленске… что они от меня отстали, а в Москве их не будет совсем… К тому же, тот, у дома Окрошкина, сразу напал на тебя, помнишь?.. Ты еще сама меня убеждала, это из-за твоего Ленца… а в первый день ты и от меня бегала… Я решил, у тебя такой образ жизни…
«Пока тебя не было, у меня был самый спокойный в мире образ жизни!» – едва не съязвила я. Однако быстренько вспомнила вендетту в духане «Сулико», еще кое-какие трюки и не рискнула обманывать себя. Чего уж там, у Яночки Штейн и до Макса хватало заморочек и приключений. Другое дело, раньше они на меня так плотно не налипали. И не попахивали международной уголовщиной.
– Ты обязан был честно мне рассказать про все, – сурово отчитала его я. – И про Брест, и про Смоленск, и о том, как они тебе хотели аварию подстроить на шоссе. Я уж как-нибудь без тебя сложила бы два и два… Ну разве трудно было объяснить, что у тебя еще в Кессельштейне были столкновения с местными нацистами?
Мимо нас по Рублевке стремительно промчался помидорно-красный «феррари». За рулем мелькнуло нечто растрепанное, белокурое и очень волосатое: видимо, это певица Глаша Колчак рвалась на свидание к очередному бой-френду. А может, это был великий визажист Зебров, едущий примерно по тому же адресу. Когда у машины скорость под двести, наблюдателю трудно определить пол водителя. Особенно если водитель и сам еще толком не определился.
– Яна, ты меня не поняла. На территории Кессельштейна нет ни одного нациста. – В тоне Макса я почувствовала то ли легкое самодовольство, то ли легкий укор. – Поэтому у себя я с ними столкнуться не мог, натюрлих… пока не выехал за границу герцогства. – Наш рулевой помолчал секунду-другую и добавил: – А вот тот русский бедняга, я думаю, что-то с ними не поделил… У вас, по-моему, это называется чисто реальные заборки…
– Разборки, – машинально поправила я. – Какой еще бедняга?
– Ну тот парень в «мерседесе», я в прошлый раз рассказывал… Тот, у которого я и отец нашли страницу из книги…
Макс кашлянул с некоторым смущением, которое я приняла за эхо былых угрызений совести: я-то помнила, что и про «мерседес», и про покойника, и про страницу он тоже поведал мне не сразу, а под сильным моим нажимом… И опять я, как дурочка, обманулась! План по угрызениям на сегодня у герра Кунце был выполнен. Оказывается, мой рыцарь теперь смущался по более конкретному поводу. Он все-таки решил сделать остановку, чтобы пописать.
Яне Штейн была поручена важная миссия – в минуты его отсутствия сторожить «кавасаки» с Пульхерией. Вдруг кто из лихих людей на них покусится? Таковых, однако, не находилось. Мимо проплывали косяки равнодушных иномарок. Маячки, бугели, неоны-ксеноны, прочий эксклюзивный тюнинг. И в Краснопольском, где мой папа проводил лето, и в соседнем Усково обитали сплошь богатенькие буратины. Мотоциклы там не котировались вовсе – там мерились тачками. Грохнуться на чем-то ниже ста штук за четыре колеса считалось моветоном. К явному лузеру и на похороны никто из местной публики не подвалит. Никто даже не поинтересуется, хотя бы для приличия: по ком, собственно говоря, звонит колокол?
Словно подслушав мои мысли, «кавасаки» отозвался кратким мелодичным звоном. Легкое двойное «дзынь-дзынь!» – и тишина. В первый момент я подумала, будто мотоцикл уже соскучился по хозяину и выражает нетерпение, но поняла: звон издал мобильник, висевший на руле. Макс не стал брать с собой телефон.
Нельзя читать чужие письма и эсэмэски, тебе не предназначенные: все это – большое свинство. Но когда ты женщина и, плюс к тому, обманутая женщина и, вследствие этого, обиженная женщина, то на всякое правило можно найти сотню исключений. В общем, я колебалась недолго. И, оглянувшись по сторонам, сцапала Максов мобильник, чтобы принять SMS-сообщение вместо владельца.
Принять-то я его приняла, но вот прочитать… Ряды латинских буковок складывались в слова, которых я не понимала! В школе и в институте я учила, естественно, один английский. Родной язык Гете и Шиллера – а теперь и Макса-Иозефа Кунце – был мне попросту не нужен. Из кинофильмов о войне я, конечно, знала «хальт» и «хенде хох». Из языка идиш, родственного немецкому, почерпнула фамильное «штейн» и ругательное «шайзе». Пару бросовых словечек переняла за эти дни от самого Макса. И все. С таким богатым запасом уловить хотя бы приблизительный смысл послания было невозможно. Что означает, например, «bald»? По-английски это «лысина», но по-немецки – определенно что-то иное. Что такое «fahren», что значит «шпагте»? На английском «Агт» – рука, «Агту» – армия. Тоже ни во что не складывается.
Больше всего, однако, меня расстроила подпись – «Vati». Что еще за Вэтай? Или Фэти – если по-немецки «v» читается как «ф», a «i» как русское «и»? Эдак еще хуже: Максу пишет какая-то тетка, и письмо это, по-моему, не деловое. Не знаю, как у немцев с «i», а в английском звук «и» вместе с буквой «у» в конце имени означают уменьшение – Бетти, Пэтти, Полли и тому подобное сю-сю. Я даже сама удивилась, отчего меня так задела эта неведомая Фэти. Подумаешь, тетка! Странно было бы, если бы у взрослого красивого мужика не было жены или подружки в этом его Кессельштейне. Вот если бы он пытался приударить за мной, я бы имела право злиться и негодовать. А так – кто я ему? Никто. Консультант женского рода на гонораре, и только. Даже его вранье никак не касается личных дел…
Кусты в отдалении зашуршали, и я, пытаясь скрыть следы своего любопытства, нажала, видимо, не на ту кнопку: эсэмэска вместо того, чтобы спрятаться, стерлась напрочь. Ну и черт с ней, мстительно подумала я, перебьется он часок-другой без Фэти. Любит его – напишет еще одно письмецо, небось не переломится.
– А вот и я! – Макс выдвинулся из зарослей обратно на дорогу.
Видок у него был до того бодрый, что я опять разозлилась. Наврал, покаялся, получил плюху, утерся, справил нужду перепоясал чресла и снова на коне! Тефлон – универсальный материал для европейцев, слезонепроницаемый и стыдоотталкивающий. Не слишком ли быстро, Яночка, ты его простила? Пожалуй, надо повоспитывать вруна, для острастки. К женской доверчивости мужики привыкают быстро и начинают плести небылицы по поводу и без. Может, эта его Фэти – образец доброты и терпимости, но я не такая. Пора намекнуть ему: на художественный свист я больше не откликаюсь. Хватит. Буду резкой, буду бдить – все равно тебе водить.
– Что, едем дальше? – Кунце приблизился к «кавасаки», на ходу включил мотор ключом-брелоком и уже занес ногу над сиденьем.
– Нет, погоди, – остановила я его, – есть еще одно дельце.
– А! – понимающе кивнул Макс. – Прости, я недогадливый. Как у вас по-русски говорят – тормоз? Иди теперь ты, а я подожду тут.
– Благодарю за заботу обо мне, – холодным тоном светской леди обронила я, – но я имела в виду кое-что другое. Ты втравил в это дело не только меня, но и своих байкеров. Причем их – еще и бесплатно. Раз они дрались за нас с теми отморозками, тебе надо им тоже сказать правду: откуда взялись эти типы со свастиками… Давай-давай, доставай мобильник, звони Руслану или Шурику, я жду.
Макс подчинился моей команде без споров, однако номер набирал с видом печальным и обиженным – словно правда для него была эдакой шкатулкой с золотыми пиастрами: иногда, к сожалению, ее приходится открывать и тратить на пустяки, хотя очень неохота.
– Руслан, это я, Макс, – пробурчал он. – Слушай, я хотел тебе сказать… А-а-а-а-а… Тогда дело другое… Несильно вы их?.. А они вас?.. Это большое облегчение для меня. А то моя девушка волнуется… Вот хорошо, спасибо. – Кунце нажал кнопку отбоя.
Слова «моя девушка», даже в устах этого белокурого лжеца, слегка растопили мое сердце. Но я не подумала отступать.
– Что означает это твое «а-а-а-а-а»? – сурово затеребила я Макса. – Что тебе сказал Руслан? Почему – другое дело?
– Он сказал, – объяснил мне Кунце, – что это были не нацисты, а простые… гоп-ни-ки… Они немножко побили друг друга, потом помирились и теперь вместе пьют в ближайшем баре пиво… Вот видишь, им теперь можно ничего не объяснять. Ты удовлетворена?
Версия правдоподобная, но теперь уж я на слово ему не поверю.
– Нет еще, – сурово ответила я. – Мне нужно его название.
– Название пива? – Макс с удивлением наморщил лоб.
– Название бара. Перезвони ему снова, – приказала я, – и спроси, как именуется питейное заведение, где они зависли.
– Зачем? – Брови Макса взлетели еще выше.
– Затем! – Я наставила на него указательный палец, как ствол. Кунце пожал плечами, хмыкнул и еще раз набрал байкера Руслана.
– Это опять Макс, – сказал он. – Забыл тебя спросить: а как зовется бар, в котором вы сейчас сидите? Как? «Где очки Нади»? Нет? «Девочки, нате»? А-а, «Девочка Надя»! Понятно… Нет, ничего, просто так.
Московский общепит мне знаком выборочно. Но уж в собственном районе все заведения, где чем-то кормят, – хоть одними горячими бутербродами! – я знаю всенепременно. «Девочка Надя» среди этих точек была не худшей. Не ресторан, конечно, но и не фаст-фуд. Я консультировала их рыбное ассорти и осталась с хозяйкой, мадам Уховой, в добрых отношениях. У меня даже в телефоне ее номер, кажется, не стерт… Ну-ка, буква «У»: Угольников, Ульянов, Умка, «Умпа-Лумпа», Ункас, Урушадзе… хм, а это еще кто такой? Напрочь забыла… Успенский, Утрилло… вот и Ухова.
– Здрасьте, Надежда Геннадьевна! – сказала я, едва в трубке возникло грудное контральто. – Яна Штейн вас беспокоит… Нет-нет, все в порядке… Надежда Геннадьевна, не в службу, а в дружбу, гляньте в зал: там не сидит такая компания байкеров… в заклепках… Понятно… А рядом с ними?.. Очень хорошо… Побитые? умеренно? и те, и другие?.. Нет, никакого криминала, пусть сидят. Это вроде как мои приятели… в основном… Да, спасибо преогромное! Через недельку заскочу, обновим ассорти…
Во время нашего разговора на лице Макса было крупными буквами написано: «Ну я же говорил!». Дождавшись, пока я отключу телефон, белобрысый ариец грустно вымолвил:
– Звонить туда было обязательно?
– Еще бы! – подтвердила я. – Единожды солгавшему кто поверит? А ты, между прочим, обманул меня дважды… как минимум. Нет, кроме шуток, Макс, я ценю, что ты меня спасаешь и все такое. Это для меня большой плюс. Но мне надоело питаться лапшой, которую ты мне постоянно вешаешь на уши. Это – большой минус. Теперь у нас будет так, без обид: хочешь работать со мной, готовься к выборочным проверкам. Ты в курсе, что такое выборочные проверки?
– Наин, – распахнул честные глаза мой герой.
– Ну представь, что приходит ревизор под видом клиента в ресторан, – объяснила я ему, как могла. – Делает заказ, тайком взвешивает порции, изучает меню на аутентичность… У вас ведь в Кессельштейне это тоже практикуется, да?
– Ни разу такого у нас не встречал, – доложил мне Кунце.
– Но твою-то мастерскую кто-нибудь проверяет? Пожарные, санэпиднадзор… Или, например, налоговая инспекция?
– Наин, – улыбнулся Макс. – Зачем? Я сдаю декларацию в срок.
Мне оставалось только махнуть рукой: ладно, едем, бог с тобой. Ума не приложу, как это герцогство не разворовали? У нас при таком уровне учета и контроля давно бы вынесли все по камушку.
Икс-файлы. Продолжение (Иван)
Жизнь, поганка, крайне несправедлива. Ну почему, объясните, абсолютная власть – обычно удел больного чокнутого старичья? Власть имеет смысл, пока ты свеж, полон сил и идей. На хрен тебе мировое господство, если к этому времени ты уже полная развалина с язвой, аденомой, запорами и сизой печенкой? Если над тобой уже вьются Паркинсон, Альцгеймер, Чейн-Стокс и прочие ангелы смерти из Медицинской энциклопедии? Один Александр Македонский достиг величия, избежав сопутствующего маразма. И то лишь потому, что жил черт знает в какую эпоху: при тогдашнем уровне медицины скоропостижно откинуться в тридцать три – пара пустяков. Смел был Саня, а здоровья не берег.
То ли дело Ваня! Усилием воли я вытащил себя из кресла и заставил прыгать на одной ноге. От стола к двери – на правой, от двери к столу – на левой. Часть мышечной энергии надо отдать пространству. Поскачешь козликом – и голова работает четче.
Вернувшись за комп, я закрыл фон Брауна вместе с ракетами. Три папки изучено, а я даже близко не въезжаю: что такого реально полезного в этой Парацельсовой книге, почем я смогу толкнуть нетленный шедевр – или выгоднее, заполучив его, чуть попридержать, чтоб цена подросла. Ох и скверно же играть, не зная прикупа. Еще хуже – не знать, какая масть нынче козырная. И уж совсем ни в дугу – не иметь понятия, в какую игру ты вообще сегодня играешь, то ли в покер, то ли в шахматы, то ли в поддавки.
Делать нечего, поплыли дальше – без руля и без ветрил.
Файл номер четыре оказался загадочным, но, спасибо, хоть коротким. Опять 1922-й, ноябрь. Ни Арманда, ни ВСНХ. Уже другая контора, посерьезней: вверху – чернильный гриф ГПУ, ниже—убегающий почерк с сильным наклоном влево. Зампред товарищ Менжинский Вячеслав Рудольфович в личной записке из восьми строчек кается перед Ильичом. Тельняшку на себе рвет. Он, типа, не виноват, какие-то суки его подставили, как кролика Роджера, а наш Вяча – белый и пушистый. Как вышеназванный кролик. Никакого грузина-сотрудника к «Иксу» не внедряли. А Рига с Берлином брешут. Все брешут. Потому что белоэмигрантским падлам только бы поклеветать на молодую советскую власть и ее славные внутренние органы.
Не записка, а чистый ребус. Какой еще «Икс»? Кого из грузинов куда не внедряли? Чего такого страшного наклеветали Берлин и Рига?
Где-то среди тысячи двухсот сорока шести оставшихся файлов наверняка есть правильные ответы. Только где они? Поисковые компьютерные программы в случае с моими папками не пропирают: сканер дал Серебряному сплошь картинки в формате «tif». Чтобы запустить в эти штаны ежиком ключевое слово, сперва нужно все прогнать сквозь распознаватель. Затем вылущить тексты, открыть каждый, проверить на предмет опечаток… Вам не приходилось бороться с муравьями, отлавливая их поодиночке, чтобы каждому надавать по шее? Эффективность, думаю, будет примерно такой же.
Как это ни обидно в начале XXI века, придется все делать самому. Работать собственными глазками. Перебирать файлы, словно картошку. Тем более, никакая продвинутая поисковая программа не поможет, когда толком не знаешь, что именно тебе надо.
Пятый файл поначалу весьма обнадеживал. «…Мистер Уэллс, – обратился он ко мне, сделав приличествующую паузу, – вы, наверное, догадываетесь, что я довольно-таки занятой человек. Ради беседы с вами я был вынужден отменить переговоры с крайне уважаемыми людьми. И это не фантастические химеры, вроде нашествия ваших марсиан, а действительно Очень Важные Дела…»
Кто такой писатель Уэллс, я знаю, не дурак, а кто же собеседник? Думаю, это тоже не великая загадка. Скорее всего, Ильич, наш кремлевский мечтатель: будет втирать гостю очки про то, как быстро Россия-во-мгле вкрутит лампочки и при свете тех лампочек выстроит самое свободное в мире общество. Не позднее 1937 года.
Читаем дальше: «…Я пригласил вас, чтобы сделать предложение. Вы терпеть не можете меня, я – вас, и это прекрасные условия для честной сделки…» Ох, не верь, писатель, большевикам – не таковских обманывали! «…Если бы я не считал вас гением, я бы палец о палец не ударил, но вы, к несчастью, гений, и ваше произведение войдет в историю…» Лесть – мощный инструмент, а Ильич умеет, когда хочет, на нем играть. «…Вы отлично знаете, у меня нет прав запретить показ картины, которая посвящена моей персоне, но вы также знаете, что я имею достаточно средств надавить на прокатчиков и отсрочить выпуск фильма на экраны…»
Что за чертовщина? Разве автор «Человека-невидимки» когда-нибудь снимал кино, да еще про Ленина? «– …Вы не сможете мешать мне долго, – парировал я, – у меня хватит денег, чтобы выкупить „Кейна“ у „РКО“ и показать его самостоятельно по всей стране…»
Выходит, это все-таки не Уэллс? Какой-то другой Уэллс? Блин, был же еще один, в Штатах, однофамилец, Орсон! Киношник! Значит, я ошибся, и Ленин – не Ленин? Я перескочил на несколько строчек вниз: «…и тогда я, Уильям Рэндольф Херст, прошу вас…»
Ясненько. Мало мне Гитлера с фон Брауном, теперь еще и Херст с ними! «…Поймите, мистер Уэллс, есть вещи, на которые лучше даже не намекать. Я давно уже отдал это Генри, чтобы он увез обратно в Европу…» Это? Что – это? Какому еще Генри? Собеседники знают, а я – нет. Я судорожно отмотал курсор вниз, чтобы наткнуться на длинное отточие и явный смысловой пропуск. А дальше вот как: «…Я знаю, мистер Уэллс, что идея про „бутон розы“ придумана вашим соавтором Манкевичем. Раз так, нам с вами проще договориться. Оставляйте символ, ради бога. Все, о чем я вас прошу – заменить финальную картинку…»
Бутон? Розы? Бред, бред, бред! «…Чем? Да чем угодно, Орсон! Пусть будут коньки, детские саночки, мячик, коврик на стене, пожарный автомобильчик, лошадка… Выбирайте сами…»
Так, суммируем. Газетный магнат Херст подбил того, другого Уэллса заменить в его фильме что-то на что-то. И киношник, похоже, согласился на правку. Надеюсь, он хоть взял приличные отступные? По крайней мере, по ходу разговора оба подобрели друг к другу, «…и что, Вилли, никакой критики в твоих изданиях? – изумился я. – Даже Луэлла Парсонс перестанет полоскать меня в своей колонке?» Херст поморщился: «Нет, дорогой Орсон, старая сука в наш контракт не входит…» Офигеть! Еще имя. Если в каждом файле появится по одному новому персонажу, я точно свихнусь. А здесь их уже пять штук! Кроме киношника Орсона и магната Вилли, есть еще Луэлла. И соавтор Манкевич. И Генри, который что-то увез обратно в Европу. Значит, что-то было вывезено из Европы, а потом вернулось туда. Поскольку и наш магнат – очень нервный и чувствительный, и бутон – не бутон, а мячик или саночки…
Я физически почувствовал, как у меня от этих непоняток извилина заходит за извилину, и быстро свернул шестую папку. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул и на десять секунд задержал дыхание. Резко, по Гроффу выдохнул. Потом вылез из-за стола и прошелся по кабинету «лунной походкой» Майкла Джексона. Мне полегчало – настолько, что я решился раскупорить файл номер шесть. Честное слово, не удивлюсь, когда увижу среди новых фигурантов Леонардо Да Винчи или Мадонну – притом не певицу а саму матерь Божью.
Но обошлось. Файл номер шесть был объявлением: «Коллекционер купит старые кулинарные книги». Писать номеру такому-то. И ссылочка: газета «Известия», 19 декабря 1922 года.
Это было гораздо ближе к телу – я и сам их ищу Вернее, одну. Но платить не собираюсь… Так, теперь открываем файл номер семь. Новое объявление, «Вечерняя Москва», 28 февраля 1933 года. «Коллекционер купит старые кулинарные книги». Файл номер восемь: «Коллекционер купит…» Ага, все та же песня. Газета «Московская правда», уже 20 мая 1940 года. Какой, однако, упрямый человек! Прошло почти двадцать лет, а он все ищет, с ног сбивается. Тот коллекционер – не мистер ли Гогенгейм из Штатов? Если я угадал, искать вам, господин хороший, не переискать.
В папке номер девять меня ждал приятный сюрприз. Обнаружились еще две газетные заметки – вновь 1922 год и опять ноябрь. Я приготовился было к двум очередным объявлениям коллекционера и не угадал: берлинская газета «Руль» и рижская «Сегодня» на пару смаковали скандальчик с нашим старым знакомым – Армандом Хаммером. Нашелся, юноша! И не тихо нашелся, а с громким свистом выгнал своего московского повара-грузина. И проныры газетчики из забугорья про то узнали. И прописали в своих листках. Теперь, слава те, Господи, все понятно с запиской Менжинского. Там был не «Икс», а буква Ха. Злобные клеветники из Риги и Берлина, значит, намекали, что казачок… повар то есть… короче, грузин был засланным к Хаммеру известно откуда, а Рудольфыч, верный солдат партии, всей пятерней бил себя в грудь: дескать, в чем – в чем, но в этом бывшая ВЧК не виновата, мамой клянусь!
А что, подумал я, может, и взаправду не виновата? При Феликсе и немного после органы еще не залупались на любимцев Ильича, это в 30-е они вконец оборзели, а грузинские орлы косяком пошли в органы только при Берии… А повар – это интересно. Жаль, что ни «Руль», ни «Сегодня» не приводят его фамилии.
Так-так, папка десятая, снова-здорово: коллекционер по-прежнему купит… «Вечерняя Москва», 7 апреля 1962 года. Уважаю я, братцы, человеческое упорство. Индустриализация, коллективизация, финская война, германская, а паучок раскинул сети и сидит. Обидно, что я тогда еще не родился. Непременно снес бы ему хоть что-нибудь. Помнится, у моей бабки была Елена Молоховец – с ятями и ерами. В третьем классе я ее, дурак, сдал в макулатуру. Очень Сименона хотел получить.
Одиннадцатая папка – опять переписка-перебранка Максима Грека с Булевым-Немчиным. Разбираться по новой во всех этих «убо», «велми» и «понеже» не было сил. Навскидку я проглядел текст и не нашел там больше упоминаний «зломудренна» Теофраста. Правда, мелькнул какой-то китаец, но я не был убежден, будто речь идет реальном человеке. Скорее всего, речь шла о Китай-городе: из-за особенностей почерка этого Грека я не видел почти никакой разницы между строчными и прописными буквами.
В файле двенадцатом оказался повар – но вряд ли тот самый. Личный кашевар фюрера обер-лейтенант Вильгельм Ланге был, в числе прочих, допрошен по делу об июльском заговоре 44-го. Допрошен и отпущен восвояси. Оно и понятно: будь обер-лейтенант Ланге в одном тайном обществе с полковником Штауфенбергом, никакой мины взрывать бы не понадобилось. Сыпанул бы повар Гитлеру по-тихому чего-нибудь в овсянку – и хана вождю. Этих кухарей, я думаю, рентгеном сто раз просвечивали, изучали предков до седьмого колена прежде, чем приблизить к главным кастрюлям рейха. Если бы тот Ланге раньше хоть день работал у еврея Хаммера, его бы к фюреру и за километр не подпустили…
Тринадцатый файл – еще раз про покушение на Гитлера, перевод с английского, даже не перевод, а кривой подстрочник. Пишет некий профессор из Аризоны, двинутый на психоанализе. Комплекс творца, комплекс отца… и ни слова про военно-промышленный комплекс… Мол, до 44-го года фюрер мог управлять немецкой нацией, и нация подчинялась его словам, даже самым безумным, а после покушения сакральность-де была нарушена, папу Германии приопустили, он оказался уязвимым, тонкие связи надорвались, эдипов комплекс нации резко подрос… «Мои новые брюки, я их только вчера надел!..» Целых три мегабайта комментариев к одним брюкам… бла-бла-бла, дедушка Зигмунд ухмыляется с небес… Эх, бля, до чего же я люблю американских профессоров! Оказывается, не Жуков с Монтгомери решили судьбу рейха, а порванные штаны фюрера…
Почти весь файл номер четырнадцать занимала одна обширная картинка, типа средневековой гравюры. На фоне какой-то горной вершины с заснеженной макушкой располагался стол со жратвой. Причем гора была нарисована так себе, сикось-накось, а жратва – очень умело и подробно, ничего не скажешь. Мастерски нарисована, с большим знанием дела. Закуски, зелень, вторые блюда, десертов навалом. А внизу подпись на латыни, и тут же рядом перевод на русский. Похоже на отрывок откуда-то, взятый для иллюстрации картинки: «…и вкусивший плодов его будет править миром…».
Отлично сказано, усмехнулся я. Из всех рецептов мирового господства этот мне особо симпатичен простотой и доступностью. Люди тысячелетиями рвут друг другу глотки, чтобы хоть немного приподняться из болота, а тут всего-то – пожрал в свое удовольствие, и ты кум королю. Сочетание приятного с полезным.
Любопытно, откуда цитата? Не из Библии, там-то все наоборот: Адам с Евой поели небесных фруктов – и тут же их с высот долой. «Вкусивший будет править…» Глупо, но почему-то цепляет. Может, я просто не понял глубинной мудрости фразы? И ведь, кажется, я нечто подобное где-то слышал. Где и от кого? Я закрыл глаза, сосредоточился – и вспомнил. Похожую речугу толкал Гуру:
«Все связано. Отринувший пожалеет. Вкусивший будет править миром…»
Помню, меня эта ботва еще тогда задела. Помню, я его еще хотел спросить: что связано с чем? Но тут Штепсель завел про зоопарк, Павлин заругался на Штепселя, а у меня все вышибло из головы. И я не задал простого вопроса: «Че конкретно ты имеешь в виду?».
Впрочем, это не поздно сделать и сейчас. У Гуру, как известно, две официальных резиденции – одна, старая, в Питере, другая, новая, в Москве. Я решил прочесать оба варианта. Для начала я позвонил по местному и послушал гудки. Затем я набрал питерский телефон и выслушал лениво квакающий автоответчик.
Третьим по счету номером был мобильный: механическая девушка известила меня, что аппарат выключен или находится вне зоны покрытия – хотя, как мне известно, Гуру любит комфорт и не перемещает свою задницу за пределы зоны устойчивого приема.
Оставалась почта. Я открыл окно в офлайне и послал Гуру грозную картинку с видом Кремля в лучах заходящего солнца – знак, на который он обязан откликнуться, если жив. Вскоре ответ пришел: открылся экранчик, на котором возникла плоская рожа буддийского монашка – секретаря Гуру и попутчика в земных странствиях.
– Зови хозяина! – повелел я. – Скажи, Щебнев на линии. Монашек мелко-мелко задергал бритой башкой и ответил:
– Никак невозможность. Они здесь, но ушли.
– Раз он здесь, то обязан подойти, – разозлился я.
– Никак невозможность, – повторил тупой монашек.
И в доказательство развернул объектив веб-камеры так, что стал виден Гуру, расположившийся на парадном топчане, покрытом серебристой попоной. Глаза рок-идола были прикрыты, знаменитая бородка аккуратно завита и задрана к небу, на губах – просветленная и блаженная улыбка, обе руки сложены на груди.
Нирвана, сообразил я. Ой, блин, это надолго! В мелкие трансы, минуты по две-три, Гуру мог впадать по нескольку раз на день. Но когда дело доходило до полноценной глубокой нирваны, то меньше, чем в три дня, он обычно не укладывался. Иногда это затягивалось на неделю. Был один случай, когда Гуру отсутствовал десять дней и даже пропустил нашу традиционную встречу в «Резиновой Зине».
Ну что прикажете с этим делать? Жопа его на месте, а толку-то мне в ней? Добраться до человека, который отправил душу в отпуск, ни одна компания мобильной связи пока еще не научилась.
– Как только он вернется из нирваны, пусть сразу же мне перезвонит, – устало сказал я. И разорвал связь.
Колизей для кошки (Яна)
Элитный коттеджный поселок Краснопольское выстроен в пятидесяти километрах от МКАД. Здешние дачевладельцы нажили от трудов праведных целую кучу палат каменных с евродизайном, и от завистливых глаз прикрыли красоту по периметру глухим забором темно-вишневого кирпича: высота – в два человеческих роста, а толщина – пушкой не прошибешь. Прибавьте к этому внушительные ворота на стальных рельсах, видеокамеры через каждые три метра и охранную будку-крепость, где можно переждать многодневную осаду.
Человек несведущий решил бы, что за оградой спрятан золотой запас России или, по меньшей мере, важный военный объект.
– Дас ист фантастиш! – поразился Макс, едва увидел издалека стену. – Твой папа кто? Он, как это по-русски говорят, олигарх?
– Я-я, натюрлих, – ответила я ему на чистом Кессельштейнском диалекте. – Он владелец заводов, газет, пароходов… Да нет, я прикалываюсь. На самом деле мой папа Ефим Григорьевич – скромный советский итээр на пенсии. А дачу в Краснопольском он просто-напросто выиграл в карты.
Услышав мое объяснение, Кунце присвистнул так громко, что у меня под шлемом на полминуты заложило ухо.
– Все не так страшно, – поспешила я успокоить свистуна. – Не переживай, я не дочь карточного шулера. Мой папочка выиграл эту дачу честно. К тому же не насовсем, а всего на один теплый сезон, с весны до осени. Типа таймшер, понимаешь? Да еще хозяин дачи, мне кажется, чисто по-дружески его надул.
Собственник коттеджа в Краснопольском, табачный король Федор Палыч Чешко, был папиным приятелем еще с институтских времен и с тех же времен – его постоянным партнером по преферансу. Кроме дома на Рублевке, у производителя популярных сигарет «Московских крепких» без фильтра имелись еще особняк в Питере, бунгало на Майорке и домишко в Майами. А еще у Федора Палыча были кошки: штук десять дымчатых сиамок – роскошных, наглых и избалованных до неприличия. Эта гладкая публика шлялась где хотела, жрала только самое лучшее, обдирала дорогущие гобелены и нервировала домработниц. Те сменялись одна за другой, несмотря на жалованье. Последняя взяла расчет аккурат накануне очередного выезда Чешко из Краснопольского в Майами. Сильно подозреваю, что папочкин кореш поставил на кон весенне-летний сезон не без надежды в пух проиграться. И добился своего. Ефим Григорьевич обрел дармовую площадь для межпланетных карточных турниров – с бассейном, баром и неограниченным запасом еды. Но в нагрузку получил должность бесплатного мажордома и дармовой кошачьей няньки.
Потому-то я, кстати, и отвозила Пулю именно сюда. Там, где существуют десяток кошек, и одиннадцатая не пропадет. Я совсем не боялась, что сиамские княжны станут задирать мою плебейскую трехцветную кису. Стычки у тех бывают между своими, беспородных товарок эти леди начисто игнорируют. Как завсегдатаи бутиков – тетенек с кошелками. И пожалуйста, пускай, Пульхерия не гордая. Тактика невмешательства лучше оголтелой кошачьей дедовщины…
За темно-вишневый периметр мы с Максом попали без волокиты. Крапчатый охранник из своего укрытия связался по телефону с папой, получил «добро» и пропустил мотоцикл через кордон.
По гримаске на лице стража будки я поняла, что непрерывность папиных гостей его уже притомила: получив в распоряжение весь особняк, мой родитель разыгрался вовсю. С той поры, как наша мамочка на год отбыла в город Линн, штат Массачусетс, США, – ухаживать за моей больной теткой, – преферансную мегаломанию Ефима Григорьевича сдерживал только недостаток игровой площади. Теперь он получил одновременно и плацдарм, и карт-бланш.
Папины турниры в Краснопольском собирали не абы кого – случайных людей и шапочных знакомых тут практически не было. Отбор был строгий, суета не одобрялась, уважались многолетние отношения. Скажем, Макса, хоть он и прибыл вместе со мной, за игровой стол бы ни за что не посадили – зелен еще. Контингент подбирался проверенный, немолодой и почтенный: маститый деятель кино, видный исторический писатель, врач из Кремлевки, проректор МГУ и прочие випы. Иногда к столичным штучкам присоединялись еще какие-то бородатые увальни с сибирским говорком – память о тех далеких временах, когда Ефим Григорьевич Штейн выезжал в долгие командировки глубоко за Урал. Там он с 9 до 5 дисциплинированно паял ракетный щит державы, а с 5 до 9 старательно расшатывал госмонополию на азартные игры.
Если кто-то подумал, что за преферансным столом в Красно-польском приобретались и терялись целые состояния, то спешу разочаровать. Ничего подобного! Заработав себе неслабую прибавку к пенсии, папа все реже позволял играть на большие деньги – и самому себе, и всей своей компании. Выигрыш дачного таймшера у приятеля был для папы исключением, а не правилом. Конечно, за судейство на чужих турнирах он, как и прежде, брал приличные бабки, и за внештатные консультации по протоколу – естественно, тоже. Но в его личном кругу ставки теперь допускались символические, а интерес был сугубо спортивным. С годами папа укрепился в суждении о том, что подлинная игра прекрасна сама по себе, как вид искусства, и не нуждается в нервном допинге – как не нужна острая грубая приправа к качественному и тонкому блюду.
Вот рабочая аксиома Е. Г. Штейна: коммерческий риск делает схватку менее изощренной; надежда огрести куш или страх все потерять лишают искусство игры блеска, снижают удовольствие от самого процесса. Вообразите себе великого Казанову ежесекундно озабоченного профилактикой СПИДа. Волнения, стрессы, полные карманы презервативов. У каждой партнерши лихорадочно досматривается медкарта. Не просрочена ли? Думаю, скоро бы героя-любовника постигло постельное фиаско…
Наш мотоцикл проехался по главной аллее Краснопольского, свернул налево, и у второго по счету коттеджа я велела Максу тормозить.
Внутренний забор у Чешко выглядел не таким прочным, как внешнее заграждение поселка, но тоже был непроницаемым. Без спроса внутрь не попадешь, без хозяйской милости не выйдешь. Заслон был поставлен, главным образом, для кисок – не дать им разбежаться за пределы дачи. Кому охота ловить их по всему Краснопольскому и извиняться перед соседями за мелкие сиамские пакости?
Я нажала на кнопку с надписью «Phone». Сразу же зашелестел динамик рядом с кнопкой, и сквозь шумы пробился руководящий папин голос. «Все, орлы, аут оф плэй, – скомандовал он кому-то внутри дома. – Пуля гору не догонит, перерыв на ужин… Валька! Валька, скотина ты ушастая, куда тебя черти несут? Мика, Рашид, эй, кто там поближе, суньте Вальку в чулан!.. Ну и что, что царапает? Какие мы нежные! А девять брать на распасах – это тебя сегодня не царапало?..» В динамике щелкнуло, две секунды царила полная тишина, а затем под аккомпанемент возни, беготни и шипения снова возник папа. «Заруливай, только аккуратно и в темпе, – обратился он уже ко мне. – Выпустишь этих хищников – сама будешь собирать…» Ворота во двор дачи Федора Палыча приоткрылись – ровно настолько, чтобы мог въехать мотоцикл.
На шезлонгах вокруг голубой глади бассейна никто не сидел. Трамплин для прыжков в воду пустовал, махровые полотенца были свежи и не примяты. Пирамиды бокалов казались нетронутыми; в глянцевых штабелях фруктов, разложенных на столиках, я не заметила брешей. И вообще двор выглядел необитаемым: основная жизнь здесь, как обычно, кипела за стенами коттеджа. Я содрала с головы шлем, отдала Максу и первым делом освободила из заточения кису, слегка приподняв крышку кофра. Беги, девочка, брысь на волю. Отдыхай от меня, а я – от тебя.
Пульхерия дважды мявкнула с непривычной для нее деловитой интонацией. Спрыгнула на кафельную дорожку. Целеустремленно метнулась под шезлонги и мгновение спустя выпала из поля зрения.
– Пристрой где-нибудь мотоцикл и пошли в дом, – сказала я Максу, – буду тебя знакомить с Ефимом Григорьевичем. Только хоть ему не ври, что я твоя подруга. Тебе же боком выйдет. Он и мама давно мечтают меня сбагрить кому-нибудь. Дай ему повод – и предок вцепится в тебя с перечислением всех, как он думает, моих достоинств. Хотя папочка не знает и половины…
Мой ближайший предок Ефим Г. Штейн, веселый и расслабленный, встретил меня в гостином зале с круглым столом посредине. Еще минуту назад комната была игровой площадкой. Теперь, однако, о вистах, пасах, триплетах, трельяжах и прочих преф-премудростях, знакомых мне с детства, напоминала лишь грифельная доска, тактично задвинутая за включенный телевизор. На экране безмолвно надрывался, размахивая ручками, знаменитый шоумен Журавлев. Как обычно у папы в доме, громкость была сведена к нулю – отчего ящик для идиотов приятно смахивал на тихий мирный аквариум.
Вокруг папы толпились его друзья-партнеры. Из сегодняшних я помнила в лицо многих, а по именам-фамилиям – троих: дядю Мику дядю Рашида и Диму Баранова. Первый из троицы был великим режиссером, второй – не менее великим сердечных дел мастером, а третий лепил популярные байопики для исторической серии «ЖЗЛ». Дима был старше меня всего лет на пять, зато толще – раза в три. И он, кстати, единственный из папиной компании относился к моему бизнесу с должным пиететом. Гурманство в его жизни было, я подозреваю, на третьем месте, после истории и карт.
– Яна, дитя мое, и вы, господин Кунце! – торжественно произнес мой предок, едва я представила его Максу, а Макса – папе. Этот высокопарный тон больше подходил к вечернему костюму с бабочкой, чем к папиным гавайке, шортам и шлепанцам. – Я душевно рад, что вы удостоили посещения сию скромную обитель… – Тут он не выдержал тона и захохотал. – Мика, обитель чего у нас здесь?
– Азарта… – немедленно отозвался кинорежиссер.
– Порока… – плотоядно подхватил исторический писатель.
– Азарта и порока, – подытожил папа. – Вместо того, чтобы созидательно трудиться, мы балуемся картишками, сутками не вылезая наружу. Все, кроме одного! – мой родитель повернулся к врачу. – Кроме, конечно, Рашида Харисовича: он у нас при исполнении, он товарищу Гиппократу подписку давал. У Рашида, правда, сегодня непруха – только-только он вернулся со второго вызова и сразу подцепил на мизере двух тузов…
Сердечный мастер выглядел виноватым и усталым одновременно. По-моему, два вызова подряд беспокоили его больше пары внезапных тузов. Дядя Рашид нервно почесывался, перетаптывался с ноги на ногу, поглядывал на часы. Однако возражать папе не решался. Ефима Григорьевича Штейна вообще очень трудно переспорить.
– Сутками не вылезаете? – удивилась я. – Пап, ты гонишь. Ну ладно, ты пенсионер. А как же ваш фильм, дядя Мика, «Александр Невский-2»? Я видела в новостях, что уже съемки начались.
– Пока не начались, – огорченно развел руками режиссер. – Фальстарт, Яночка. Понимаешь, на Чудское озеро не завезли еще…
Откуда-то со стороны чулана раздались сначала грохот, потом топот, и в гостиную влетел почти голый незнакомый мужчина – в одних синих трусах и белой марлевой повязке. Трусы на нем были в том месте, где им и положено быть, а марля обхватывала голову на манер рыцарского подшлемника. По всей комнате тотчас же распространился густой запах отработанного этилового топлива.
– О-о-о-о! – страдальчески проныл мужчина, окинул нас мутным взором, булькнул горлом и выбежал сквозь входную дверь.
– У тебя что, опять кто-то проигрался догола? – упрекнула я папу. – Ты ведь сам обещал заниматься чистым искусством!
– Да нет, это не из-за игры так надрался, – стал оправдываться мой родитель. – Это ж Валька, с Байкала. Ну Валька Васютинский, не помнишь его разве? Он тебя на коленке катал, когда ты маленькая была… Короче, он на днях приехал в Москву – ждал, что его губернатором края назначат. Ну и пролетел со свистом, обошли его на повороте. Вместо этого пообещали ему вроде в какой-то фонд начальником. Разница огромная, сама понимаешь. Как тут не надраться? А вдобавок его позавчера буфетом придавило – понять не могу, как он умудрился на себя такую махину обвалить.
– Может, вернем его обратно в дом? – предложил Макс.
– Без толку! Мы его ловили-ловили, а все равно не удержишь, – махнул рукой дядя Мика. – Сибирская порода, из кержаков. Пусть его, проветрится и вернется… Так вот, я не дорассказал, Яночка, насчет фильма. Холодильные установки на Чудское озеро должны были привезти из Швеции, но не довезли, где-то они на полдороге застряли. Значит, льда у нас пока нет. Это во-первых. Во-вторых, снегу финнов купили по дешевке, а он какой-то нерусский на вид и на вкус. И третье – Штепсель, подлец, тянет резину, никак саундтрек не добьет. Ливонцы-то полезут под ремикс Прокофьева, легко, но вот самому Алику Невскому надо чего-нибудь посильней, позабористей, попатриотичней, вроде… вроде…
– Вроде «Батяни-полкана», – подкинул идею коварный Дима.
– А кстати! – заинтересовался дядя Мика. – Почему бы и… Уже второй раз за последние пять минут речь режиссера была
бесцеремонно прервана – и все тем же самым возмутителем спокойствия. В гостиную опять шумно ввалился, только теперь через другую дверь, голый несостоявший байкальский губернатор.
– О-о-о-о! Кошечка! – застонал он и стал тыкать пальцем в направлении двора. – Там… у бассейна… цирк показывает…
– Бред, логорея, моторное возбуждение, – навскидку оценил романист Дима. – Как же, как же, нам такие вещи оченно даже знакомы. Допился ты, друг любезный. Поздравляю, у тебя белочка.
– Нет, ко-о-о-о-шечка! – закапризничал Васютинсий. – Такая рыженькая! И беленькая! И черненькая! Сразу три в одной! Она лапой – р-р-раз в сторону! И все лапой – р-р-раз в сторону!
– Скорей всего, белочка и есть, – кивнул дядя Мика. – Явные глюки. У Ефима-то кошки серые, верно? А ты чего скажешь, Рашид?
Светило медицины не успело ответить, а я уже уловила в пьяном бреде четкий смысл. Чего тут неясного? Если трехцветная кошка сидит у воды – значит, это Пульхерия! Господи, что с ней?!
– Пуля! – Я кинулась во двор, спасать свое сокровище. Сокровище, однако, меньше всего нуждалось в спасении. Когда мы всей толпой выбежали из дома во двор, то застали поразительную картину. Моя черно-бело-рыжая Пульхерия важно сидела на краю бассейна. С противоположной стороны шеренгой расположились все десять дымчатых сиамских красоток. Напрасно я думала, что хозяйские кошки будут игнорировать мою. Наоборот – сегодня все они сидели, как приклеенные, и внимали каждому жесту Пули. Моя киса важно двигала правой лапой – и тотчас же все десять кисок с другой стороны бассейна послушно повторяли ее жест. Моя кошка шевелила хвостом – и все ее благородные товарки, словно в трансе, шевелили своими хвостами в такт.
Завидев меня, Пульхерия элегантно выгнула спину, произнесла коронное: «Мур!» – и все десять сиамских леди сделали то же самое, наполнив двор разноголосым мурлыканьем. Мне даже на миг почудилось, что я узнала мотив «Подмосковных вечеров»!
Вслед за музыкальной паузой моя киса решилась разнообразить цирковую программу. Она строго, по-командирски, мявкнула, отползла на метр от края бассейна, после чего задрала лапу вверх и резко ее опустила – черт меня побери, если это не был типичный жест римского патриция, приказывающего в Колизее одному гладиатору победить, а другому умереть!
Никто здесь, к счастью, не умер и не убил: жест и мяв произвели на сиамских красавиц более мирное, хотя и ошеломительное воздействие. Кошки мигом перестали повторять телодвижения Пули, зато дружно снялись с места, гуськом прошествовали мимо шезлонгов и начали одна задругой, без толкотни, в порядке живой очереди, карабкаться по металлической лесенке на трамплин. Каждой пришлось достичь самого верха, взойти на край подкидной доски и, совершив эффектное сальто, броситься в воду. Прыжок с переворотом – фонтан брызг до небес – и трамплин занимает следующая. Прямо-таки олимпийская сборная кисок!
Все мы отлично видели, насколько кошачьей природе противны эти водные процедуры и с какой нескрываемой неприязнью каждая из мокрых княжон потом отряхивалась, выгребая из бассейна. Тем не менее – и это было самым поразительным! – все десять штук покорно совершили и восхождение, и бросок вниз, а моя кошка, не замочив шкурку, позволяла себя лениво медитировать под сверкающие брызги. То есть заниматься любимым делом.
Непонятно, подумала я, как же она умудрилась подписать хозяйских кошек на свой водный цирк? Пообещала им что-нибудь вкусненькое? Пригрозила на кошачьем языке? Будь она не кисой, а человеком, я решила бы, что в Пуле проснулся новый великий гипнотизер Вольф Мессинг. Может, в сухой корм попало что-то вроде кошачьего ЛСД? Но отчего так странно вели себя те десять сиамских кисок?..
– Забыл сказать, – вполголоса произнес Макс, наклонившись ко мне. – Когда я сейчас складывал шлемы в кофр, то нашел только пустую картонку из-под пирожных. Кошка у тебя пирожные тоже ест?
Дикая мысль забродила в моей голове, но я не успела оформить ее в слова. Потому что папины преференсисты бешено зааплодировали, а папа с необычайно важным видом раскланялся за меня и объявил:
– Моя дочь Яна Штейн – настоящий талант! Все видели, какая у меня талантливая дочка? Это я, между прочим, подарил ей эту кошку. Правда, признаюсь честно, я не подозревал, что моя девочка – еще и дрессировщица. Поразительно, а? Мика, Димка, ну скажите как люди искусства! Это же высший пилотаж, Куклачев просто отдыхает. А ведь она у меня еще и готовит! Господин Кунце, вы в курсе, как она готовит?.. И вот с такими талантами, друзья, она чуть не похоронила себя навсегда – где вы думаете? В прокуратуре! Хотя борьба с криминалом сейчас – дело безнадежное, перспектив ноль. Да вот хотя бы у нашего Рашида Харисовича вызов был сегодня – ужас и беспредел. Правда, Рашид? Именно. Напали на заслуженнейшего человека, у него дома, в хорошем районе, среди бела дня. Скрутили руки, побили, квартиру разгромили, довели старика до сильнейшего инфаркта, сейчас он в ЦКБ, в реанимации. И думаете, кого-нибудь из тех нелюдей найдут?.. Кстати, Яна, – обратился папочка ко мне, – ты его знаешь. Он специалист по твоей, по кулинарной части… Ну вспомни – Окрошкин! Ты к нему сколько раз ходила уроки брать…
Великая битва пузатых (Иван)
У Гитлера были точь-в-точь такие же усы, какие я видел у него в кино раз сто: маленькие, очень узкие, нагуталиненные до адской черноты. Фюрер носил кургузый френч цвета какашки, мятые брюки с заплаткой и, надо признать, неплохо изъяснялся по-русски.
– Слушай, Ваня, – говорил он мягким доверительным тоном, – не суйся в это дело, плюнь на него, не будь лохом.
– Сам ты лох, таракан усатый! – злился я. – Отстань от живого человека! На хрен мне тебя слушать, если ты давно околел?
– Околел, не спорю, – согласно кивал Гитлер. – С этим тебе, пацан, повезло. Если бы я не околел, ты бы уже сейчас висел на рояльной струне рядом с Вернером фон Брауном, Штауфенбергом, Сеней Крысоловом и, главное, этой старой сукой Луэллой Парсонс.
Прежде чем я успел удивиться появлению в этом ряду повешенных абсолютно никому не нужного вождя «Любимой страны», лицо и фигура Гитлера внезапно пошли мелкими квадратиками, как на кустарно оцифрованном DVD, размазались по всему пространству вокруг меня и стерлись с легким электрическим потрескиванием.
Вместо фюрера явилась душная темнота без конца-края. Мгновение спустя темнота перестала быть абсолютной и бесконечной.
В ней образовались первые дырочки размером с горошину, а сквозь них пролезли тонкие лучики зеленого солнца. Я понял, что это зеленый ворс обломовского дивана и что я потихоньку просыпаюсь – на задворках своего кремлевского кабинета, в комнате отдыха.
Стало быть, заночевал я тут, а домой вчера не поехал. Ага. На циферблате, вмурованном в кафель, минутная и часовая стрелки образовывали тупой угол. Пять минут девятого. То есть Софья Андреевна на посту, и кофе с бутербродами я могу получить в любую секунду. Но сначала – гимнастика, душ, свежая рубашка.
Пятнадцать минут я упражнял мышцы рук, ног и брюшного пресса, затем минут десять плескался под душем и все это время думал исключительно о кофе со сливками, брауншвейгской колбасе на бутерброде и хрустящей от крахмала белой рубашке в еле заметную серую клетку. Никаких мудрых – или пусть даже глупых, но новых – мыслей о папках с диска номер девять у меня не возникало.
Прежде чем завалиться на диванчик, я вчера, помнится, открыл еще несколько файлов, но нисколько не продвинулся на пути к истине. Ну еще два раза, в 1967-м и 1973-м, тот же упорный коллекционер зазря тратился на газетные объявления. Ну еще разок нарисовался Арманд Хаммер: в 70-е годы то ли штатовская, то ли израильская газетка на русском клеймила толстосума за непосещение синагоги, давнее пристрастие к свиным отбивным и несоблюдение шаббата. Как я погляжу, друг Ленина был никудышным евреем… В двух папках были горные виды, украшенные иероглифами – без перевода, то ли китайскими, то ли японскими. Я поэтому не понял, где конкретно эти вершина находится. Для Эвереста вроде низковато, для Фудзиямы – высоковато. Может, пик Коммунизма? Но красного флага на макушке что-то не наблюдается… Далее я обнаружил неплохую черно-белую фотографию ракеты «Фау-1» – конус носовой части кто-то обвел в красный кружок и поставил рядом жирный восклицательный знак. И что мне с него? Будь моя воля, я добавил бы туда же большой знак вопроса. А лучше – дюжину вопросов…
Пока я причесывался и одевался после душа, у меня в кабинете деликатно зазвякала посуда: Софья Андреевна предупреждала, что мой кофе уже налит, три кубика рафинада положены в чашку, а три ломтика колбасы – на хлеб. Я отправился навстречу завтраку, сел в кресло и на столе рядом с чашкой сразу же заметил два пластиковых бокса с DVD. Странно, почему сегодня два? Обычно для записи с эфира ночных и утренних новостей Худяковой хватало одной типовой болванки. На компакте вполне умещались и Си-эн-эн, и Евроньюс, и РБК, и «Аль-Джазира», и основные вести центральных каналов. Не пропустил ли я, зачитавшись за компом, чего-нибудь важного и увлекательного, типа второго 11 сентября?
Я съел бутерброд, вытер пальцы салфеткой и, осторожно приподняв за уголки, рассмотрел оба пластиковых бокса. К двум коробкам были приклеены аккуратные бумажные бирки с числами: на первой значилось только вчерашнее, на второй – вчерашнее и нынешнее.
– Неужто, Софья Андреевна, – спросил я секретаршу которая тем временем молча подливала мне в кофе сливки, – в мире случилось так много событий? Или я вдруг прошляпил что-то крупное? Северная Корея с Южной обменялись наконец ядерными ударами? В Кейптауне произведена успешная пересадка мозгов? Вице-спикер Госдумы оказалась транссексуалом? А-а, понял! В горах нашлись таки два бедных альпиниста, и их холодные трупы никак не поделят наши партийные некрофилы?
– Тех альпинистов с Тибета, Шалина и Болтаева, все еще не обнаружили, – доложила мне Худякова, – но поиски продолжаются и надежда остается… В целом же везде все по-прежнему. Ничего особо скверного или чересчур хорошего в мире не произошло.
– Славно-славно. – Я отложил коробочки, помешал ложкой в чашке и отпил. Кофе был в меру горячим и в меру сладким, самое то. – Значит, Дальний Восток не взорвался, Госдума спокойна, с мозгами в Кейптауне без происшествий… Что же тогда на втором диске?
– Я тут записала полностью программу «Дуэлянты», с участием Погодина, – объяснила мне секретарша. – Думаю, вам будет очень интересно взглянуть. Вы же ее вчера не видели, правильно?
О черт! Похоже, у Вани Щебнева все-таки потихоньку прогрессирует ранний склероз. Я же действительно загнался с дурацкими файлами и напрочь упустил из виду телебитву двух жирняг в программе Журавлева. А вот Худякова, золотко, ничего не забыла: все для меня зафиксировала и подала к столу на блюдечке. Как же, однако, здорово, подумал я, что мне удалось вовремя увести у Мосэнерго такое чудо! Если когда-нибудь я потеряю голову, секретарша ее непременно найдет, почистит, помоет и приладит на прежнее место.
– Спасибо, миленькая Софья Андреевна. – Я не поленился встать с кресла и отвесить секретарше вежливый поклон. Заодно и мышцы шеи слегка размял. – Без вас я бы вообще пропал, честное слово… И как вам, кстати, вчерашние «Дуэлянты»?
Вопрос мой был продиктован больше вежливостью, чем желанием всерьез узнать ее мнение. Тем более что Софья Андреевна, держа в голове великое множество фактов и фактиков, обычно уклонялась от их конкретных оценок. Не считала нужным вмешиваться. Она хоть и состояла на службе у кремлевского функционера неплохого ранга, но сама политика ей, подозреваю, была глубоко по барабану…
– Прекрасная была передача. Изумительная, – без колебаний, словно всю жизнь только и ждала этого вопроса, ответила мне Худякова. – Ничего лучше я уже много лет по ТВ не видела.
– Правда? – удивился я. Ну и чудеса! Давненько секретарша не говорила «изумительный». Последний раз, по-моему, она называла этим словом игру покойного Жана Габена. – Интере-е-е-есно.
Кто же из дуэлянтов понравился сильнее – Погодин или Старосельская?
Этот элементарнейший вопрос внезапно поставил Софью Андреевну в тупик. Словно бы я, вредный дядька, захотел узнать у образцовой детки, кого та больше любит – маму или папу? Над моими словами Худякова размышляла не меньше минуты и ответила неуверенно:
– Думаю, Погодин… Да, наверное, Погодин. Он говорил просто потрясающе… Но, с другой стороны, – после томительной паузы добавила секретарша, – и Старосельская тоже была потрясающей… Ой, я даже не могу выбрать, Иван Николаевич. Они мне оба так понравились, так понравились! Просто замечательно выступали.
Чисто теоретически, прикинул я, даже аполитичный человек может за вечер приобрести какие-нибудь убеждения. Но чтобы и Тима, и бабушка Лера смогли нравиться человеку одновременно? Нонсенс! Такого просто физически быть не может. Это вам даже не конь в упряжке с трепетной ланью, а чистые лебедь, рак и щука за штурвалом одного истребителя. Вероятность аварии – 100%. Дедка Крылов не зря предупреждал о вреде плюрализма в одной голове.
– И что в их выступлениях вам запомнилось? – попробовал я выспросить у Худяковой. – Может, какие-нибудь ударные реплики?
Софья Андреевна честно напряглась, стараясь ответить. На лице моей вышколенной секретарши отразилось сперва недоумение, потом страдание, и я вдруг понял, что сейчас она, как ни старается, не может вспомнить ничего конкретного из вчерашнего телешоу. Это, в принципе, не странно: наш дорогой Тима Погодин – не Демосфен, а граммофон. Правда, и Лера Староселькая уже лет сорок, не меньше, проигрывает одну и ту же пластинку с либеральным лейблом.
Все-таки Журавлев молодец, вынужден был я мысленно признать. Балбес, конечно, самовлюбленный, зато настоящий профи. Видно, вчера он неплохо подзавел и раскрутил эти две бандуры: Софья Андреевна – и та прониклась. Теперь главное скрыть от Тимы, что моя секретарша стала его фанаткой. Иначе он, подлец, будет пользоваться ее симпатией и просачиваться ко мне на прием, когда не надо. Спасибо, хоть Лера сюда не придет. От скрипучих агиток в пользу американской демократии, я думаю, с тоски удавились бы даже ее отцы-основатели Бен Франклин и Том Джефферсон…
– Еще раз спасибо, Софья Андреевна, – на прощание сказал я Худяковой. – Вы меня заинтриговали, я отсмотрю запись непременно. Ну а если сам Погодин начнет названивать сюда до десяти часов утра, то вы ему скажете… э-э-э… Нет, впрочем, лучше просто соединяйте меня с ним, я уж сам поговорю…
Когда секретарша притворила за собой дверь, я достал из первого бокса блестящий компакт, засунул его в DVD-вертушку нажал на «Р1ау» и откинулся на спинку кресла. Начал я, разумеется, с обычных новостей, а шоу Журавлева оставил на сладкое.
Итак, что у нас новенького? Как я и думал, все старенькое. В Ираке взрывают, в Иране стреляют, в Афгане тоже какая-то дрянь. Пхеньян с Сеулом по-прежнему на миллиметр от большой драки, ООН разводит руками, японцы разводят руками, китайцы, тайцы… все разводят, кому не лень… Наш МИД, не будь дурак, тоже послал делегацию к Киму. Скоро и мы разведем руками за компанию с цивилизованным миром… Скучища. Подрались бы они, что ли, в конце концов. Если Ким бросит бомбу, то может зацепить заодно кусок Сибири, но у нас там мало кто живет. Когда в 1909-м метеоритом шарахнуло, никто, кроме сотни тунгусов, не сгорел…
В общем, весь международный цирк можно смело прокручивать на быстрой перемотке. Да и внутрироссийские дела – тоже изрядное шапито на палочке. Музычка играет, штандарт скачет: это к нам в Россию готовы пожаловать со свитой Его Высочество Зигфрид фон Типпельскирн, великий герцог Кессельштейна.
Что еще за страна? Я нажал на «Stop», не поленился влезть в энциклопедию, прочел справочку в пять строчек и посчитал в уме их квадратные километры площади. Так-так. Химки раза в три побольше будут.
Давно замечено, что масштабы страны обратно пропорциональны длине ее названия. Казалось бы, на кой ляд России сдался этот Типпельмудель из Кессельхрена? Но тссс! Наш Павел Петрович ценит все эти регалии. Кто-то из академиков хорошо пошутил про науку: удовлетворение, мол, своего любопытства за казенный счет. Политика – то же самое. Особенно когда до конца твоего срока на посту осталось меньше года, а ты еще не со всеми герцогами облобызался, не все дацаны посетил с рабочим визитом, не всеми видами транспорта поуправлял. Ясно, надо спешить. Уйдет человек в отставку – и кто ж ему боевой подлодкой даст порулить?
Среди прочих российских новостей царила, в основном, рутина. Рубль стал чуть дешевле, акции «Пластикса» сделались чуть дороже, цены на водку в среднем по стране демонстрировали стабильность. Криминальная хроника тоже разнообразием не баловала. На Кавказе кокнули еще одного из двух десятков братьев Убатиевых (оставшиеся, как всегда, пообещали отомстить). В столичной арт-галерее на Гоголевском неизвестные вандалы разгромили выставку зубных протезов. Слухи о том, что умер Адам Окрошкин, не подтвердились: знаменитый кулинар всего только в реанимации… Смешная фамилия Окрошкин, подумал я. В сочетании с именем – вообще анекдот. Надо бы, кстати, сегодня на обед взять себе окрошки, давно я ее не ел… А вот эта новость гораздо интереснее: утренние опросы ВЦИОМа зафиксировали двойное повышение рейтинга и «Почвы», и «ДемАльянса». Ну, у бабки Леры Старосельской было полтора процента, стало три, что в пределах статистической погрешности. Зато у Тимы было шесть, появилось двенадцать… Надо же! Прямо рекорд для закрытых помещений…
Такой быстрой эффективности от одного выпуска телепрограммы – пусть модной, пусть в прайм-тайм – я не ожидал. Журавлев, ты маг и волшебник! Теперь мне уже действительно не терпелось самому увидеть запись «Дуэлянтов». Наплевав на прочие новости, я утопил пальцем «Eject», извлек болванку и заменил ее на другую.
Начало, как водится, было стандартным. Дважды бабахнули древние пистолеты на мультзаставке, нарисованный Пушкин смешно дрыгнул ножкой и упал. Следом за Пушкиным вылез веселенький титр «Дуэлянты» – и пошло-поехало шоу. Прожектора ярко осветили пустой подиум. Голос циркового шпрехшталмейстера возвестил: «Гас-па-да! Сергей! Журавлев!» Квадратный напомаженный Сережа, чей малиновый костюм для верховой езды разбавляло белое жабо, с внезапной ловкостью перемахнул из тени в свет. Ведущий аккуратно встряхнул головой, щелкнул пальцами – и по обе стороны от него в кругах света возникли по паре напряженно улыбающихся девиц.
Это явились арбитры: рок-поэтесса, поп-вокалистка, топ-модель и бизнес-вумен. По контрасту с главными толстомясыми участниками шоу вся судейская четверка состояла из костлявых анорексичек, изнуренных диетами. Впрочем, арбитры у Журавлева играли роль декораций, ибо настоящую победу дуэлянтам приносили телезрители: всем желающим предлагалось звонить на студию по ходу спора. Для учета голосов внизу экрана выскочили два счетчика, которые пока еще вполсилы затарахтели первыми нетерпеливыми единичками. Слева учитывались голоса за Тиму, справа – за его оппонентшу.
Пришла пора засветиться и самим нашим жиртрестам. Под дробь барабанов и аплодисменты массовки на эстраду, четко поделенную надвое деревянным барьером, с двух сторон взошли – пузами вперед – Погодин и Старосельская в сопровождении своих секундантов. Тиминым напарником был мрачный и напыщенный Органон, а бабушку русской демократии сопровождал дедушка настолько ветхого обличья, что я на секунду решил, будто Лера для такого случая извлекла из гроба самого князя Кропоткина.
Ударил гонг, Журавлев щелкнул пальцами и объявил первый раунд. По жребию право первого выстрела досталось даме. Старосельская, на ходу что-то дожевывая, приблизилась к барьеру неумолимой поступью Каменной Гостьи. Она смахнула с жакета последние крошки, зычно прокашлялась и влепила Тиме:
– Гражданин Погодин, вы не человек. Вы – раковая клетка. Кремлевские доктора-изуверы внедрили вас в организм российского менталитета, и теперь он при смерти. Вы умеете только одно – делиться и пожирать здоровую плоть. Вы говорите, что «Почву» поддерживают избиратели, а мы говорим, что это симптом грядущей гибели России в пучине расизма: в больном организме раковые клетки в силу своей природы наверняка победят здоровые. У нашей страны нет иммунитета против социального слабоумия – этим Россия, к сожалению, отличается от англосаксонских стран. За миску баланды, за пайку, за право ходить строем и давить тех, кто на них не похож, ваши так называемые избиратели предали все. Все, оставшееся нам после великого августа 91-го…
Толстая бабушка Лера была, конечно, ходячей карикатурой. Ждать от нее откровений было просто смешно. Однако через пару секунд после начала ее речи я поймал себя на странном ощущении, что ее слова мне нравятся. Да что там «нравятся» – приводит в восторг!
Как ни относись к Старосельской, сказал я себе, но выступает она превосходно: образно, сочно, ярко, убедительно. Ее метафоры точны, ее сравнения убийственны. Даже ее скрипучий голос скоро перестает раздражать. И почему, собственно, скрипучий? Кто мне внушил такую глупость? Очень мелодичный, музыкальный голос… Ну какая же я сволочь, с внезапной ясностью осознал я. Какое же я мелкое циничное говнецо! Я вздумал унизить эту великую женщину, поставив ее на одну доску с ничтожным Тимой!
Спрашивается, кто она и кто он? Героиня нашего времени – и жалкий паяц. Русская Жанна д'Арк – и гнилой плод пиаровских технологий. По контрасту с гордой пассионарией Старосельской оплывшая погодинская туша стала вызывать у меня почти физическое омерзение.
Сегодня же закрою проект «Почва», твердо решил я. Иного выхода быть не может. Пойду к Главе Администрации и скажу ему прямо: так, мол, и так, мы поступаем гнусно, окучивая ублюдков. Партии Погодина надо перекрыть кислород, а самого Погодина – гнать в шею, в Африку, третьим секретарем посольства в Зимбабве. Будет вякать – дать еще и в ухо… Сам я, разумеется, подам заявление об уходе и попробую вступить в «ДемАльянс». Только туда. Сразу меня ни за что не примут – у Вани Щебнева много грехов перед русским либерализмом. Но, может, возьмут с испытательным сроком? Чтобы заслужить доверие, я буду работать санитаром в госпитале для бездомных собак, а через год на коленях приползу к Валерии Брониславовне: она женщина с понятием, авось простит…
– …ибо западная демократия – это интеллект, ответственность, права меньшинства и неустанный труд. Пусть правит олигархия, лишь бы это была не власть бедных озлобленных нацистов, а власть богатых и великодушных людей! – Старосельская завершила вступительную речь и с достоинством поклонилась.
То, что разразилось в зале после ее слов, не очень было похоже на обычные аплодисменты: нет, это был взрыв, гром, рев торнадо, сход лавин. Публика, приглашенная на ток-шоу неистовствовала за кадром. А в кадре все четверо дам-арбитров, подскочив с мест, устроили оратору восторженную овацию. Лерин старичок-секундант рядом с подиумом так неистово отбивал ладоши, что я испугался за его сохранность – не рассыплется ли он от переполняющих чувств? Даже секундант Погодина, верный Органон, хотя и не аплодировал, уже поглядывал на своего босса с некоторым осуждением.
Счетчик в правом углу экрана просто зашкаливало. Из-за скорости меняющихся цифр трудно было разобрать точный счет. Но я видел, как число телезрителей, голосующих в пользу пассионарии, давно перевалило за двадцать тысяч. Слева у Погодина болтались всего тридцать два сочувственных голоса. Вот их стало тридцать три – еще один ненормальный вздумал поддержать лидера «Почвы».
– Вы не хотите застрелиться, Погодин? – с ледяным презрением спросил у Тимы Журавлев, дождавшись, когда гром в зале немного поутихнет. – Скажите, не бойтесь. Я дам вам парабеллум… – Ведущий демонстративно похлопал себя по карманам, никакого оружия не нашел и обратился к массовке: – У кого-нибудь в зале случайно нет с собою парабеллума? или хоть пилочки для ногтей?
Одинокий мужской голос откликнулся с нескрываемой досадой:
– У вас же металлоискатель на входе!
– Ах да, я и забыл, – разочарованно сказал Журавлев. – Ну тогда шоу продолжается. Как мне ни противно, но правила есть правила. Мы обязаны предоставить ответное слово вот этому…
Ведущий брезгливо указал мизинцем на Погодина. Красный и потный, Тима стоял у барьера и чем-то, по обыкновению, торопливо чавкал. Этот жирный окорок, сдавая в нашу бухгалтерию немыслимые счета из дорогущих ресторанов, уверял, будто хорошая еда успокаивает его нервы. Ну жри-жри, подумал я, больше тебе не объесть Кремль. Попировал – и будет! День твой последний пришел, обалдуй.
– Госпожа Старосельская, я вам не раковая клетка, а русский патриот, – нервно сглотнув, начал Погодин, и у меня сразу аж мурашки пробежали по спине от этого проникновенного голоса, в котором слышалась всю боль страдающего народа. – Я пришел на это шоу не потому, что так люблю телекамеры, а лишь потому, что отечество в большой беде. Уже завтра моих детей, внуков будут воспитывать люди, для которых русский не является родным.
Это – всего один пример того, как из года в год ломают становой хребет российской государственности. Вьетнамцы, афганцы, таджики, турки являются в Россию, берут наших женщин в жены, захватывают почту и телеграф, криминальным путем проникают в школы и больницы, а уж про тюрьмы я и не говорю: только в Москве 65 процентов всех преступлений совершаются людьми некоренной национальности. Я никогда не видел нашего человека, который был бы вором в законе в Грузии. Зато грузинских воров в законе у нас полным-полно…
Тима Погодин моментально вырос в моих глазах. Раньше я не слышал от него такой умной, стилистически совершенной и захватывающей речи. Его пламенное выступление било в цель, будило высокие чувства. И я еще имел глупость обозвать граммофоном такого превосходного оратора! Стыд мне и позор. Сам я граммофон.
С каждым новым словом, которое срывалось с губ этого красивого и трагически непонятого человека я осознавал: мне выпало счастье припасть к истокам подлинного национального возрождения. Как же Погодину трудно нести свой крест! Сколько же ему приходится страдать за свои убеждения! Как мешают ему лукавые инородцы, выпущенные из-за мировой кулисы специально, чтобы нам вредить! Афганцы, вьетнамцы, молдаване – целый вражеский интернационал! А эти грузины, о-о-о, конечно же, совсем оборзели! Это просто запредельная наглость: мы по доброте душевной пускаем в Россию их воров в законе, а они русских – нет! Да как это можно терпеть? Надо немедленно выходить на правительство с пакетом предложений и ставить вопрос ребром. Хватит с ними нянчиться, достали! Есть у тебя российское гражданство – сиди в наших тюрьмах, сколько влезет. Нет гражданства – прочь из наших тюрем, чтоб духу твоего не было! Чемодан – вокзал – Тбилиси!..
Кнопкой «Раше» я остановил запись, пододвинул к себе аппарат правительственной связи и на миг задумался, кого мне прежде напрячь – Минюст или МИД? И в тот же самый миг опомнился, бросил трубку, тряхнул головой и хлопнул себя кулаком по лбу.
Господи, да что со мной? Кому и, главное, зачем я собрался звонить? О чем я только думал? Какие-то инородцы из-за мировой кулисы… какие-то турки, захватывающие телеграф… какие-то грузинские воры, которые будут воспитывать детей и внуков Тимы Погодина… Что за идиот писал ему речь? И, главное, почему я, Иван Щебнев, повелся на этот болезненный бред? И с какого, кстати, перепуга я собрался вдруг уходить в отставку и вступать в придурочный ДемАльянс? И почему дежурные либеральные глупости мадам Старосельской показались мне величайшей мудростью?
Может, Ваня просто тихо сбрендил на почве переутомления? Да, это многое объясняет, но не все. Выходит, вместе со мною сбрендил и весь зал. И те телезрители, которые, сидя вчера дома, подарили Лере – сколько? ага! – двадцать четыре тысячи голосов. И те, которые помогают набрать очки второму оратору. Я опять глянул на экран с застывшим клоуном Тимой: вместо жалких тридцати трех единичек у Погодина уже успело натикать две тысячи семьсот две!
Надо проверить свою вменяемость еще разок. Но очень осторожно. Я примерился к пульту DVD, следя, чтобы указательный палец лежал на «Р1ау», а средний мог в любую секунду нажать на паузу. Пошел!
– …со всех, кто приезжает в Москву с Кавказа, должны быть сняты отпечатки пальцев и взята подписка, что среди их близких родственников нет ни одного ваххабита и торговца анашой…
А что, довольно остроумно, улыбнулся я словам Тимы, утопил кнопку «Раше», и меня аж затрясло: Бог ты мой, что за маразм? Требовать справку о том, что твой дедушка не ваххабит и не торгует дурью? До такого даже фантазеры-менты еще не додумались.
Для чистоты эксперимента я отмотал вперед, поймал картинку с новым выступлением бабушки русской демократии, дал ей слово секунд на пять, узнал про «нашествие кремлевских ксенофобов» и остановил кадр. Здесь ощущения мои были примерно такими же: пока я собственными ушами слышал Старосельскую, слова ее меня глубоко цепляли. Но едва картинка на экране делалась статичной и немой, как Лерина речь оказывалась заурядной либеральной нудятиной…
Больше я не осмелился рисковать рассудком, и потому оставшийся метраж «Дуэлянтов» досмотрел, держа палец на регуляторе громкости: как только открывали рты наши толстяки, я поспешно убирал звук. По ходу программы телеоператор несколько раз захватывал в кадр массовку из зала, и я наблюдал, с какой ураганной скоростью меняются настроения публики; одни и те же люди, не похожие на платных клакеров, устраивали самые искренние овации сперва Старосельской, затем Погодину, потом опять Лере, вслед за тем снова Тиме – и так до конца передачи.
Четырех девушек-арбитров тоже кидало из стороны в сторону: все они после каждого раунда лихорадочно переписывали вердикт, причем сами не могли объяснить, почему их прибивает то к левому, то к правому борту – словно экипаж кораблика во время шторма.
Хуже всех, однако, пришлось ведущему. Как и на остальных, на него действовал загадочный гипнотизм обоих пузанов. И поскольку Журавлев все время находился в кадре, он был вынужден каждые пять минут – если не чаще! – менять убеждения прямо у всех на глазах. Он напоминал безумную лисицу, которая по сложнейшей траектории пытается улепетнуть от двух гончих сразу, не ободрав при этом пышный рыжий хвост. На протяжении одного часа Журавлев раз пять побывал мягким либералом и столько же раз – ультранационалистом. Он то ратовал за демократию, то агитировал за диктатуру, то отстаивал права человека, то с сатанинским смехом их отвергал, то желал обнять и обогреть все человечество, то с воплем «Понаехали!» гнал за порог ближайшего родственника.
Менее закаленный шоумен наверняка бы сошел с дистанции от столь резких перепадов температур, но Сережа, надо признать, стойко продержался до конца эфира. Думаю, он сам чувствовал: происходит нечто экстраординарное, непредвиденное, не по сценарию. Но если я, сидя сейчас у экрана, мог одним нажатием пальца заткнуть любого оратора, то Журавлев в эпицентре событий этой радости был лишен. К концу ток-шоу когда счетчики на телеэкране пригнали по 50 тысяч голосов каждому из дуэлянтов, заглючили и вырубились, на ведущего уже больно было смотреть. Его белое жабо тоскливо пожухло, аккуратная прическа растрепалось, лицо сделалось серо-буро-малиновым и к нему приклеилась гримаса глубочайшей меланхолии; он стал похож на манекен, побывавший в пасти у динозавра и – по причине несъедобности – выплюнутый обратно.
Последние десять эфирных минут Журавлева заметно шатало, как пьяного, а глаза его страшно косили, словно не решались сделать выбор, в какую сторону им смотреть. Тем не менее Сережа еще как-то смог в финале прохрипеть: «Счет равный. Боевая ничья!» – и затем милосердная камера увела свой зрачок в зрительный зал, а громкая музыкальная отбивка почти заглушила шум упавшего тела…
Я остановил запись на титрах и подумал: ни хрена себе! А потом и повторил вслух, пробуя на язык каждое слово: «Ни. Хрена. Себе».
То, что я увидел, выглядело стопроцентным чудом. Но поскольку в нашем мире монополию на чудеса давно поделили Дэвид Копперфилд и Министерство финансов России, я постараюсь быть реалистом. Для начала попробую разбить по пунктам все, что мне известно.
Пункт первый. Есть нечто, что позволило Погодину и Старосельской быть вчера в вечернем эфире чертовски убедительными.
Пункт второй. Еще вчера днем, когда я общался с двумя пузанами, этого нечто у них не было – будь по-иному я почувствовал бы на себе. Раз этого не было раньше, значит, могло пропасть и после.
Пункт третий. От наваждения, явленного Тимой и Лерой, можно укрыться. Притом сделать это довольно просто: ты перестаешь слышать слова – и рассудок возвращается, а морок сходит на нет.
Пункт четвертый, крайне важный. Не исключено, что пузаны сами не подозревают, чем завладели, – иначе бы они вчера развернулись ого-го как. А значит, всю эту хрень можно ти-хо-неч-ко спустить на тормозах. Если как следует притвориться, будто ничего не случилось. А что, собственно, случилось, граждане? Результаты опросов ВЦИОМа? Профессионально сделанное телешоу и без фокусов может поднять участникам рейтинг. Голоса телезрителей? Трюк и подтасовка. Девушки-арбитры? Обычные дуры набитые. Сережа Журавлев? Приболел наш гений, бывает… Остались, правда, мои личные ощущения, но я про эти ощущения никому болтать не стану.
Что ж, подумал я, вот уже и не так страшно, не ужас-ужас-ужас. Обычная проблема, которая поддается оптимизации. Остался, правда, малюсенький вопрос о происхождении этого нечто. Природа явления. Генезис. Откуда взялась эта мутатень. Значит, придется еще раз, по кадрам, – и, конечно, без звука! – изучить запись передачи. В самом начале, еще до первого раунда, когда пузаны жевали свою жвачку, я увидел… Нет, будем точны и выразимся осторожнее: мне показалось что я увидел в руке у Тимы кое-что знакомое. Или, скажем деликатнее, кое-что, по некоторым причинам показавшееся мне знакомым, – к тому же сравнительно недавно…
Застрекотал телефон внутренней связи – на самом интересном месте моих логических рассуждений о природе чудесного.
– Что такое, Софья Андреевна? – спросил я у секретарши.
– Пришли Погодин с Органоном, – доложила Худякова. – Они на сегодня не записаны, но Погодин очень хочет попасть на прием.
– Хочет – примем. – Я постарался говорить непринужденным тоном. – Вы запустите ко мне обоих, но только через пять минут. Ни минутой раньше. Вы поняли? Пусть пока ждут, так и передайте.
Я торопливо бросил трубку, опасаясь, что смогу ненароком услышать голос Тимы, а это, вполне вероятно, будет для меня чревато.
Первым моим инстинктивным желанием было шмыгнуть в служебный лифт и слинять из кабинета до выяснения теперешних Тиминых возможностей. Однако я тут же устыдился этого порыва. Ну слиняю я сейчас, а толку-то? Разруливать проблему все равно мне. Попытка к бегству только отсрочит решение. А это, возможно, еще хуже. Нет уж, дамы и господа, опасность мы встретим лицом к лицу По-ковбойски. Не забывая при этом прикрывать свою жопу.
Я набрал номер мобилы телохранителя Гришина и скомандовал:
– Слушайте внимательно, оба. Если в течение десяти минут я не позвоню и не скомандую «Отбой!», вам надлежит как можно тщательней заткнуть уши – жевательной резинкой, ватой, чем найдете, – и подняться на служебном лифте в мой кабинет. Дверь я открою заранее. У меня будет сидеть Погодин, сидеть и болтать. Ваша задача – быстро сделать так, чтобы он замолчал… Ясно?
– Мочить его? – уточнил Гришин, нисколько не удивившись.
– Разрешаю, но только в самом крайнем случае, – ответил я. Тиму я жалел не больше, чем таракана Васютинского. Однако в Погодина вложено немало личного времени и сил, а своим трудом я не привык разбрасываться. К тому же тогда придется валить и Органона. – Постарайтесь уж без криминала. Просто дайте ему по башке, чтобы отрубился, или рот заклейте скотчем. Задание ясно?
– Так точно, – сказал охранник, и я разорвал связь.
После чего открыл внутреннюю дверь, выключил DVD, уселся в кресло, выложил на стол мобилу и постарался не трястись.
Софья Андреевна выполнила мою просьбу: Погодин и Органон переступили порог кабинета именно тогда, когда я велел.
– Ну?! – как можно грознее спросил я у Тимы, едва он зашел. Сейчас-то все и выяснится. Я так сильно сжал под столом кулак, что ногти впились в ладонь. Спой, сирена, не стыдись. Ну же!
– Иван Николаевич! – знакомо заныл Тима, и я тотчас же с громадным облегчением понял, что передо мной – самый обычный глупый толстый Погодин, лишенный вчерашней магнетической силы. – Прошу вас, повлияйте на провокаторов из «Любимой страны»!
Привычный лепет жирного ублюдка не вызывал у меня ни восторга, ни экстаза – дивное ощущение. Я снова контролирую себя, хо-хо! Чтобы радоваться своей нормальности, надо ненадолго сойти с ума.
– А что такое? Альпинистов у вас требуют? – благодушно поинтересовался я. – Так, может, проще поделить покойников по-братски – например, Шалина вам, а Болтаева им? Или наоборот.
– Какие там альпинисты? Хуже! – простонал Тима. – Помните, я рассказывал о новых союзниках из «Европейской партии возрождения порядка»? Мы только сняли банкетный зал, сделали предоплату, согласовали меню… И вот, значит, вчера вечером, пока мы ездили на телешоу, кто-то излупил гостей до потери сознания. Парни тут же, конечно, собрали вещички и уехали. Теперь расскажут в Европе о нашем гостеприимстве… Кому, если не Крысолову, это выгодно?
Идиотская версия о злодействах Сенечки-коалы стала последней каплей. Я окончательно и бесповоротно уверился в том, что сейчас из Тимы не выползет наружу опасная харизма. Нам обоим везет.
Набрав номер Гришина, я дал отбой. А Тиме с Органоном жестом позволил наконец сесть и по-барски обронил:
– Разберемся… Но давайте-ка сперва поговорим о телешоу.
– Вы его смотрели? Правда, здорово? – загордился Погодин. – Я был в ударе, прямо вдохновение какое-то накатило. У нас в политсовете все говорят, что я сделал бабку одной левой. И зрители, если вы заметили, все были за меня, и арбитры. Обидно, конечно, что этот Журавлев подсуживал старухе и свел к ничьей. Вы, Иван Николаевич, очень правильно вчера про него сказали – придурок. Не пойму, как таким доверяют эфир? Мы после шоу хотели с ним поговорить, но он притворился больным… Даже «скорую» к себе вызвал – только чтобы от нас удрать…
Пункт номер четыре, подумал я, стараясь, чтобы моя радость никак не просочилась наружу. Боже мой, я был прав! Он ни о чем не догадывается, совершенно. Он так себя любит, что легко поверил: все восторги им заслужены самостоятельно, без чудес.
– Да, выступили вы неплохо, – сдержанно похвалил я. – Одного я не пойму: чего вы с Лерой все жрали в прямом эфире? Это же некультурно. Другого времени у вас, что ли, не было?
– Очень вкусные попались пирожные, – застенчиво признался Погодин. – Какие-то новые, я раньше таких никогда не пробовал. Мы их в кондитерской закупили, на Шаболовке – ну той, про которую бабка рассказывала. И она там, кстати, буквально перед нами пришла, мы после нее еле-еле успели последние три штучки купить. Два я вчера съел, и одно еще осталось. Пирожные – чудо, Иван Николаевич! Я бы за такие Госпремии давал.
– Что еще за пирожные? – спросил я самым безразличным тоном.
– С изюмом, – радостно объявил Погодин. – Экспериментальная партия. Называются… это… «Парадокс»! «Парадокс с изюмом».
Органон глянул на босса с чувством превосходства и уточнил:
– «Парацельс» они называются, Иван Николаевич.
– Что-о-о-о-о? – Я вздрогнул. – Ка-а-ак ты сказал?
– «Парацельс с изюмом», – повторил Органон. – Я хорошо запомнил, Иван Николаевич. Дурацкое название, правда?
Глава двадцать третья А вот и Vati! (Яна)
Тем, кто выехал из Краснопольского с утра пораньше, Рублевка могла показаться Землей после ядерной войны: птицы не поют, лягушки не квакают, на трассе – шаром покати, в коттеджах – кладбищенская тишина. Все живые отсыпаются. Даже хищные мутанты – зебролюди племени ГИБДД – еще не выползли из нор.
Первые полчаса Макс вел мотоцикл молча. Затем печально произнес:
– Это похоже на инфекцию гриппа.
– Ты о чем? – не поняла я.
Ход его мыслей часто был для меня загадкой. Возможно, в самых ответственных случаях он тщательно строил фразу сперва на своем немецком, а затем уже мысленно переводил ее на русский. За это время я, конечно, успевала напрочь забыть тему нашего разговора.
– О неприятностях, – ответил Макс. – Все началось с того покойника в «мерседесе». Сначала неприятности были у него, потом они стали у меня, затем перекинулись на тебя, а теперь еще и Окрошкин. И, мне кажется, во всем виновата «Магнус Либер Кулинариус». Что-то с этой книгой не так. Парацельс, наверное, сам это чувствовал. Потому и остерегся писать ее во второй раз.
– Да-а, докатились. Только мистики нам не хватало для полного счастья, – вздохнула я. – Хорошо еще, нам на первом курсе читали диамат. Жизнь есть способ существования белковых тел… Материя первична, дух вторичен… И, кстати, никакой из духов не может вселиться в книгу. Потому что книга, дорогой Макс, – это всего лишь множество нарезанных в четвертку листов бумаги разного формата, собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Знаете ли вы, герр Кунце, что такое клейстер?
– Знаю, – серьезно ответил Макс. – У Парацельса была своя рецептура и для клейстера, особая. Я читал про это у Зудхоффа. Страницы должны были держаться намертво. Если попробуешь быстро и исподтишка дернуть страницу, ровно никак не получится… Ты заметила, что наш лист не вырван из книги, а аккуратно вырезан?
– А какая разница, вырван он или нет? – удивилась я.
– Разница есть, – пояснил Кунце. – Выходит, занимался этим сам владелец… один из владельцев, и, скорее всего, не автор. Тщательно резал, никуда не торопясь. Может быть, он собирался продавать книгу по частям. Или, может, хотел кому-то показать товар, но боялся отдавать книгу целиком. Или, допустим…
– Меня сейчас не очень волнует, кто, что и откуда выдернул, – прервала я Макса. – Это успеется. Мы тут занимаемся теорией, а Окрошкина тем временем чуть не убили. И сделали это не наяды или дриады какие-нибудь. Его покалечили вполне реальные мерзавцы. Вроде тех, которые напали вчера на нас, а еще раньше – на тебя.
– Мы должны были обратиться в полицию? – спросил наивный Макс.
Да уж, с горечью подумала я, моя милиция нам особенно поможет. А догонит – еще и добавит. Папочка был прав: максимум, на что способны сегодня люди в форме, – это расследовать кражу пары деревенских куриц. Причем одна из двух наверняка к хозяину обратно не вернется. Мент – он ведь тоже куриную лапшу уважает.
– В милиции у нас даже заявление не примут, – просветила я недотепу. – Что мы им расскажем? Что один сукин сын пытался отнять у меня «Искусство еды» с автографом автора? Так ведь не отнял же… О! Ментам еще можно рассказать про Парацельса. Как у него в Китай-городе книжку стырили пятьсот лет назад. Вдруг заведут дело по вновь открывшимся обстоятельствам?
– Почему ты на меня сердишься? – внезапно сказал Макс. – Я же чувствую, Яна, ты на меня в обиде. Я что-то сделал не так?
– Ничего я не сержусь, вот еще выдумал… – фыркнула я и хлопнула рулевого по черному кожаному плечу. – Глупостей не говори, а следи-ка лучше за дорогой. А я тебе объясню наш план.
– План? Он у нас имеется?
Впервые за все утро в голосе Макса сквозь уныние проклюнулось что-то вроде робкой надежды. Он-то, наверное, думал, что беда с Окрошкиным выбьет меня из седла надолго. Плохо же он знает Яну Штейн! Чем сильнее меня пригибают извне, тем энергичней я потом распрямляюсь. Ничего сверхъестественного: принцип пружины.
– Само собой, имеется, – авторитетно подтвердила я, – у нас будет плановое хозяйство. Рыночная стихия в этой отрасли не катит… В общем, я вчера все обмозговала и более-менее представляю наш распорядок действий. Вариантов мало, но они есть. Поиск по ресторанным меню, как и советовал Тринитатский, мы продолжим, это остается, но главное пока – Адам Васильевич. Я хочу понять, кто на него напал и что хотели эти козлы. Если они из одной компании со вчерашними, ну со свастикой, – это одна версия. Если мерзавцы посторонние – другая. В любом случае я сегодня же вечером навешу Окрошкина в больнице…
– Разве такое возможно? – не поверил Макс. – Я думал, что в палату реанимации никому не пройти, кроме врачей.
– Ты очень правильно думал, – согласилась я, – почти никому. Кроме врачей, а еще ближайших родственников. Которых, к сожалению, у Адама Васильевича нет. Ни братьев, ни сестер, ни детей. Он даже шутил по этому поводу: я, говорил, в молодости дурака свалял – на Еву пожалел одного ребра, а с посторонними женщинами мне не ужиться никак… В общем, я вчера уговорила папу надавить на Дамаева. Тот, конечно, посопротивлялся, но разве с папочкой ему сладить? Теперь я официально внесена в список посетителей как родственница, Рашид Харисович при мне звонил в Кремлевку. Кстати, общий пропуск в тот корпус тебе тоже выписали. Я сказала, что никуда не хожу без своего охранника…
Черная кожаная спина передо мною уважительно дрогнула.
– Яна, ты очень умная, – торжественным голосом сообщил мне Кунце. – Ты деловая. И еще, как у вас говорят, пробивная. То есть тебе не страшны препятствия. Я рад, что ты не сердишься.
На самом деле я, конечно, была слегка рассержена – не столько на Макса, сколько на себя. Точнее, на свое преступно-бабское легкомыслие. Оно же – неумение отсекать личное во имя общего.
Услышав вчера жуткую новость про Окрошкина, я была обязана день и ночь напролет думать о главном – о состоянии здоровья любимого учителя, попавшего под капельницу. Но я, помимо этого, ухитрялась еще зачем-то забивать голову и всякими другими, менее ценными и менее правильными мыслями. Думала я, например, о кошке Пульхерии, которая после вчерашнего цирка опять превратилась в самую обычную трехцветную Пулю – без признаков Вольфа Мессинга и Куклачева. Мне даже показалось, что кошка моя была озадачена своими же фокусами. Во всяком случае бассейн во дворе она обходила стороной, водяные брызги игнорировала, а с сиамскими красотками предпочитала не пересекаться. Да те и не жаждали.
Как это ни ужасно, немалая часть моей головы занята была и вовсе уж бессмысленными раздумьями – о мужчине по фамилии Кунце. Возвращаться в город на ночь глядя не хотелось, и мы заночевали у папы – благо места хватало: на втором этаже коттеджа осталось еще с полдюжины свободных комнат. Однако я, разумеется, устроила все так, чтобы мои апартаменты и Макса случайно оказались по соседству. Наши комнаты даже связывала небольшая внутренняя дверца с чисто символической задвижкой, в эту дверь он мог бы хоть из вежливости постучаться. Никто ведь не требовал, чтобы он перепутал свою кровать с моей. Но он мог бы, скажем, просто заглянуть ко мне на чашку кофе (я нарочно взяла у папы целую банку арабики и электрочайник). Мог бы элементарно пожелать приятного сна или поговорить о том о сем. Утешить меня. Ободрить. Спеть девушке колыбельную. Думаете, он воспользовался одним из этих предлогов? Ха, ха и еще раз ха. Я так и осталась до утра наедине с холодным чайником и обманутыми надеждами.
Может, у них в Кессельштейне какие-то чрезвычайно строгие табу? Может, пока местный ЗАГС – или там местная ратуша, или магистрат, уж не знаю – не шлепнет печать на бумажку с гербом, им всем положено разыгрывать из себя бесполых недотрог?
Что это за страна? – думала я, обхватив кожаную спину рулевого. – Что же это такая за непонятная страна? В этом Кессельштейне мужчины хоть что-нибудь умеют делать без понуканий?..
– Я вчера кое-что сделал, – раздался у меня голос над ухом.
В первые полсекунды я запаниковала, вообразив, будто Макс-Йозеф Кунце фантастическим образом проник в мою голову и отвечает на незаданный вопрос. Но тут же догадалась, что мой бравый рулевой всего лишь продолжил, после долгой паузы, наш разговор.
– И что же? – спросила я. – Ну-ка признавайся: вы с моим папой сыграли вчера в подкидного, и теперь ты без денег?
– Нет, что ты, Яна! – открестился Макс от ужасной версии. – Я имею в виду наше дело. Ты сейчас очень правильно сказала: к вашей полиции нет смысла обращаться официально. Вот я вчера обратился приватно, позвонил одному московскому знакомому. Он большой криминалист, работает в главном офисе полиции, на улице Петровка. Дом номер… он у меня где-то записан, в смартофоне…
– Дом тридцать восемь, – сказала я, – даже я это знаю. Только вот не пойму, откуда у тебя взялись вдруг такие знакомства? Слушай, Макс, признайся, ты точно не шпион? А? В жизни не поверю, что большой криминалист из МУРа – тоже байкер в глубине души.
– Нет, Яна, он никакой не байкер, – успокоил меня Кунце. – Он вообще не любит мотоциклы, хотя это странно… Мы с ним учились вместе в Гейдельберге. Его ваш Эм-Гэ-У присылал нам в порядке ченча, на факультет химии. Мы одновременно занимались боксом. Но он был не очень умелый боксер, химия ему удавалась лучше…
– А больше ни с кем из русских ты в Гейдельберге дружбу не водил? – заинтересовалась я. – Может, полезные однокашники еще найдутся? Нам бы сейчас не помешали, например, какие-нибудь министры. Внутренних дел или там чрезвычайных ситуаций…
– Среди ваших министров у меня знакомых нет, – признался Макс. – Но вообще там имелось много занимательных личностей. Младший сын императора Бокассы тебе не подойдет? Учился на юриста. Очень скромный парень, помню, был, к тому же убежденный вегетарианец.
– Не в родителя, значит, пошел, – смекнула я, – уже плюс… Ладно, фиг с ней, с Африкой, она далеко. Вернемся-ка в Россию. Этот твой химик, который плохой боксер, – он что, реально обещал что-то узнать для нас об этом деле?
– Да, – подтвердил Макс. – Уже к сегодняшнему утру. Скажи мне, если мы будем ехать прямо по этому шоссе, мы доедем до Петровки?
– Если прямо, то никогда, – ответила я, – и не мечтай. Не знаю, как у вас в Кессельштейне, а у нас самый верный путь – кружной. Москва когда-то строилась как крепость, поэтому-то состоит теперь из колец. Наподобие лука. В сердцевине – Кремль, но так глубоко нам не надо. Мы с тобой скоро свернем на Садовое кольцо и по нему доедем до Каретного ряда. А там уж до МУРа будет рукой подать. Но ты уверен, что мы сейчас застанем на месте твоего однокашника? Он уже так рано приходит на службу?
– Нет, – объяснил Кунце. – Он еще так рано не уходит домой…
Очень большой милицейский криминалист оказался обычным дядькой, ростом с Макса, одетым в лабораторный белый халат. Свидание двух университетских корешей состоялось на улице, у главных въездных ворот МУРа. Чтобы никого не смущать своим присутствием, я сама вызвалась покараулить мотоцикл на другой стороне Петровки – через дорогу от многоэтажной желтой громадины столичной ментуры.
Утренний «час пик» пока не пробил. Отдельные автомобили еще не спрессовались в непрерывный серый поток, окутанный бензиновым смрадом. Сквозь редкие промельки машин я могла хорошо разглядеть подробности уличного рандеву. Слов обоих мне, конечно же, слышно не было, а потому я сосредоточилась на картинке. Издали белохалатный криминалист и черный кожаный Кунце выглядели двумя шахматными слонами, которые встретились на соседних горизонталях и остановились поболтать. Макс был серьезен, сосредоточен и экономен в движениях. Его приятель тоже почти не жестикулировал, хотя несколько раз принимался нервно крутить пуговицу на халате, а однажды выразительно постучал указательным пальцем себе по лбу. Думаю, объяснял Максу, что кое-какие служебные секреты он не имеет права раскрыть даже университетскому однокашнику.
– Ну что? – жадно спросила я, едва только служитель МУРа, обняв на прощание Макса, скрылся за воротами, а Кунце перебежал Петровку и вновь присоединился ко мне. – Какие новости?
– Он говорит, что новостей пока немного, – сообщил ариец. – Эксперты еще не закончили, выводы делать рано. В квартире Окрошкина все перевернуто и сильно натоптано, однако из всех этих следов мало годных… полноценных… короче говоря, тех, которые могут что-то подсказать экспертам. Сейчас в обработке след на газете, наиболее перспективный. Ботинок мужской. Размер ноги, по вашим стандартам, сорок четыре или сорок пять. Башмаки не российского производства, но эта деталь, к сожалению, ничего следствию не дает: по статистике, он говорит, в Москве импортную обувь носят до 60 процентов мужчин и до 80 – женщин…
– Все верно, – кивнула я. – Если не удастся как-то вычислить обувную фирму, этот след вообще никуда не приведет. У нас ни один нормальный бандит не будет добровольно носить отечественные ботинки. Кому же охота, чтобы в самый неподходящий момент у тебя отвалилась подошва или перекосило «молнию»?.. Скажи, Макс, а про отпечатки пальцев твой друг ничего не рассказывал?
– Тут, он говорит, шансов немного больше, – обнадежил меня Макс. – Хотя нападавшие были в перчатках, это уже точно, есть два четких отпечатка, не принадлежащих хозяину. Один на дверном косяке, второй в туалете. Их проверили по компьютеру, но в базе МВД России их нет. Сегодня будут запрашивать базу Интерпола.
– Ну хоть какие-то нарисовались перспективы, – сказала я. – А вдруг они как раз те, кто на тебя напал в Бресте или в Смоленске? Тогда у Интерпола, глядишь, что-нибудь отыщется и одним секретом станет меньше… Кстати, Макс, я заметила, как твой друг во время разговора постучал пальцем по лбу. Он что, советовал тебе не лезть в это дело? Или это у вас такой особый знак гейдельбергского студенческого братства?
Макс переступил с ноги на ногу, кашлянул и потупился.
– Нет, это не знак, – смущенно объяснил он. – Вернее, знак, только более простой, международный. В том духе, что я дурак… Понимаешь, Яна, я ему как раз перед этим сказал, что был в гостях у Адама Окрошкина, за несколько часов до нападения на него. И не исключено, что все эти отпечатки – мои собственные…
Первыми, кого мы увидели, вернувшись в отель «Hilton-Русская», были опухшие от праздника полументы-полужурналисты, числом не меньше дюжины. Некоторые из них бестолково кучковались возле аптечного киоска, исследуя все семь букв таблички
«Закрыто», а остальные с отсутствующим видом слонялись по холлу первого этажа. На столике у окна громоздилась толстая пачка «Свободной милицейской газеты». Караулил ее мой недавний знакомый Вова – в спортивном костюме, фуражке и с белым полотенцем вокруг шеи.
Думаю, Вова меня не узнал, а вернее, принял за кого-то другого. Поскольку в ответ на «доброе утро» он тускло глянул сквозь меня, просипел: «Так точно, товарищ генерал!». И немедленно выдал мне номер газеты, оказавшейся, к удивлению моему, свежей. На первой полосе красовался снимок духана «Сулико» – уже после известных событий. От былой красоты заведения осталось теперь, прямо скажем, немного. Юрий Валентинович Грандов погулял с размахом.
Интересно, размышляла я в лифте, пока мы поднимались на свой седьмой, как эти журналюги ухитряются и праздновать, и газету при этом выпускать? Они же тут все в зюзю! В жизни бы не поверила, что можно слепить номер из шестнадцати страниц, не приходя в сознание. Ладно, какие-то материалы, допустим, были написаны загодя. Но откуда знать заранее про драку в «Сулико»? Когда я туда шла, я сама не предполагала масштабов битвы…
На седьмом этаже наши с Максом пути разошлись. Кунце отправился в свой 712-й, а я к себе, в 714-й, – чтобы тотчас же приступить к изучению нового выпуска «Свободной милицейской газеты».
Фоторепортаж на первой странице оказался не единственным материалом, связанным с погромом на Большой Якиманке. Имелось тут еще и немаленькое интервью, взятое у потерпевшего. «Егор Кочетков утверждает: меня подставили!» – таков был крик души духанщика. Размеры нанесенного ему ущерба, если верить его же словам, потрясали. При этом о меценате ГрандовеТуле владелец разгромленного «Сулико» говорил с почтительным уважением, как о грозном явлении природы вроде урагана «Катрина», а все молнии метал, главным образом, в неназванную женскую мишень. В ней, конечно, подразумевалась я. Сквозь строчки интервью проступал образ стервы, провокаторши, беспредельщицы и просто ядовитой сколопендры. Я сообразила, что, пожалуй, вовремя переселилась в отель и что лучше бы мне пока дома не появляться.
В этом мнении я укрепилась, прочтя еще одну заметку из газеты – про нападение на Адама Васильевича. Несмотря на повальное пьянство, репортеры «СМГ» свое дело знали. Пока эксперты с Петровки изучали сомнительные следы и отпечатки, кто-то из молодых журналюг не поленился двинуться простейшим путем: он обошел все квартиры в доме Окрошкина и в одной из них нашел старуху, углядевшую меня и Макса. Хорошо еще, что бабка была или подслеповата, или поддамши, или крайне обижена на весь человеческий род младше шестидесяти. А поэтому Кунце и я в ее описании получились редкостными уродами. Эдакие чудище Франкенштейна под ручку с кикиморой болотной. Мотоцикла свидетельница и вовсе не заметила. «Возможно, эти странные люди и не причастны к преступлению, – заканчивал заметку анонимный репортер, – но у следствия наверняка появятся к ним вопросы…»
Прихватив газету, я вышла из номера и постучала в соседний:
– Эй, можно к тебе войти?
Мне никто не ответил. У Макса оказалось не заперто, и я нагло вошла в 712-й. Хотя номер был пуст, в его обитаемости я не усомнилась: на диване беспорядочно валялись черные кожаные доспехи, а из ванной слышались плеск и малоразборчивое бурчание на мотивчик из «Битлз». Сибарит Кунце с неторопливым кайфом смывал с себя пыльные следы Рублево-Успенского шоссе.
– Макс, это я, – громко сообщила я двери ванной.
– А? – донеслось из-за двери. – Кто?
– Яна, кто же еще? – заорала я, прислонившись к самой двери ванной и стараясь перекричать воду. – Нам надо поговорить! У следствия! Оказывается! Будут! К нам! Вопросы!
– Яна, ты? – Из всей моей речи до Макса, похоже, добралось только первое слово. И то с трудом. – Я тебя все равно не слышу! Подожди минут десять, я скоро выйду…
Я отодвинула кожаную сбрую и присела на диван. Попробовала дочитать «Свободную милицейскую газету», но на большинстве остальных тамошних заметок – о политике, моде, погоде – массовый загул редколлектива отразился пагубным образом. Трижды за минуту я натыкалась на предложения без начал и концов, раз десять – на дичайшие опечатки. Так что вскоре я плюнула и отложила этот вестник бытового алкоголизма. Макс за дверью ванной все еще плескался, поэтому я сообразила, что успею пока звякнуть Кусину: надо узнать, не искал ли он меня. Звонить мне на мобильный я категорически ему запретила, а мой домашний, по понятным причинам, не откликался уже третий день подряд.
– О-о, привет, Яна, привет, дорогая! – затарахтел в трубке Вадик. Всего за три дня внутри Кусина успели накопиться целые стаи слов, требующих немедленной свободы. Я боялась, что если когда-нибудь между нашими разговорами возникнет долгая пауза, новая порция его болтовни меня попросту снесет на фиг. – Хорошо, что ты объявилась, а я уж думал: куда это Яна Ефимовна пропала? Про Адама слышала, да? Кошмар. Думаешь, это нарки у него искали, чего бы стырить? Я слышал, они на дверь смотрят: если дверь приличная, значит, в квартире есть чем поживиться. Сладили с дедом, скоты! Теперь, того и гляди, помрет. Эх, жалко, Ян, что я с ним мало общался – он уж, наверное, про меня и мою передачу в последнее время вообще забыл…
– Вадька! А ну кончай причитать по нему авансом! – окоротила я Кусина. – Он жив пока… и, между прочим, тебя не забыл. Когда мы с ним виделись последний раз, он лично тебе привет передавал. И про передачу он помнил, хотя не факт, что смотрел.
– Честное слово, помнил? – возликовал Кусин. – В натуре? А я уж думал, все, кранты, позабыт-позаброшен. После программы с Ксан-Ксанычем, представляешь, ни одного нормального отклика, ни одного письма… А вот на твое имя, кстати, одно письмо пришло, вчера. В желтом конверте, с цветочками. Я и не знал, что их у нас еще выпускают. Обратный адрес – какое-то акционерное общество, там не очень разборчиво. Опять тебе работу, наверное, предлагают. Сохранить его для тебя или сразу выкинуть?
Работой я покамест была обеспечена. Никакое акционерное общество не станет платить мне больше, чем Макс Кунце. Однако я старалась не уничтожать почту, не изучив ее самостоятельно. Даже в груде спама могло прятаться что-то важное. Я еще не потеряла надежду найти весточку от прекрасного принца. Вдруг он предложит мне руку и сердце по смешной цене, включая НДС и пересылку?
– Пусть полежит у тебя, – распорядилась я. – Будет время, при случае заберу. А ты… – Я хотела дать Вадику еще пару ценных указаний, но тут в дверь номера громко постучали. – Ладно, пока, я тебе еще как-нибудь потом перезвоню.
Я бросила трубку, подошла к двери и выглянула.
В коридоре стоял пожилой гостиничный швейцар. По крайней мере, такое количество золотого шитья могли себе позволить только швейцары, черные африканские царьки или дирижеры военных оркестров. И раз гость был белым и не имел в руках дирижерской палочки, две последние версии я исключила.
– Привет, – сказала я швейцару, – вам чего?
– Хир бевонт Макс-Йозеф Кунце? – с вопросительной интонацией проговорил гость. – Канн ихь Макс-Йозеф зеен?
То, что швейцар говорил по-немецки, я поняла почти сразу. И следом догадалась, что, скорее всего, это не швейцар. А уж значение слова «хир», то бишь «здесь», я вычислила по аналогии.
– Вообще-то один Макс-Йозеф живет хир, – осторожно сказала я. – А он вам, собственно, зачем? Вай?
Как ни странно, пожилой господин в расшитом золотом лапсердаке меня понял. Он извлек из кармана визитку и вручил ее со словами:
– Макс-Йозеф ист майи зон.
Визитка наполовину состояла из стилизованных золотых зверей, переплетенных с коронами и какими-то диковинными растениями. Однако куда важнее был текст, исполненный черным готическим шрифтом. Первым делом я обратила внимание на две строчки из этого текста. «Das Grosse Herzogtum Kesselstein» – значилось на первой. «Jurgen Kunze» – на второй.
– Ихь бин Макс-Йозефс фатер, – веско добавил гость.
Но я и так все мгновенно поняла, улыбнулась и мысленно обозвала себя круглой, как бильярдный шар, ревнивой идиоткой.
Господи, ну конечно! Какая, к черту, девица Фэти? Это же был не английский, а немецкий! И почему я не выучила у прабабки идиш? Если «фатерлянд» – по-немецки «отечество», то отец – как раз «фатер», ну как английский «фазер». Только первые буквы разные, они-то меня и сбили с толку. A «Vati», значит, уменьшительное от «Vater»! То есть папочка. Папуля. Папик. А я балда. Из-за меня Макс и не узнал, что его предок приехал в Москву.
– Битте, герр Кунце! – Я вдруг вспомнила немецкое «пожалуйста» и, посторонившись, пропустила Кунце-старшего в номер Макса.
А затем забарабанила кулаком в дверь ванной, стараясь изо всех сил перекричать плеск и бульканье:
– Макс! Макс-Йозеф! Выходи скорей! Сюрприз!
– Иду, Яна, уже иду! – вскоре послышалось из-за двери, и журчание вместе с бульканьем наконец стихли.
Я отступила в сторону, не желая мешать встрече двух Кунце.
Пожилой выходец из Grosse Herzogtum Kesselstein дождался, пока среди клубов пара возникнет Макс в красном хилтоновском халате, а затем с некоторым раздражением спросил у меня и Макса:
– Нун? Ихь фертшее нихьт. Boy ист майн зон Макс-Йозеф?
– Ну вот же ваш зон! – удивилась я, указав в направлении Кун-це-младшего. – Он есть хир. Здесь он. Вот! Макс, смотри, твой фати приехал… Эй, что с вами обоими?
– Яна, – странным голосом пробормотал Макс, – только ты не волнуйся и не делай резких движений, я сейчас все объясню…
– Boy ист майн зон Макс-Йозеф? Boy бефиндет зихь майн зон?!
Гость с криком бросился на Макса, однако был сбит с ног четким предупредительным ударом кулака и, крякнув, отлетел к дивану. Счастье, что отель украшает свои номера мягкими коврами.
Я во все глаза вытаращилась на человека, которого три последних дня считала зарубежным гостем Максом-Йозефом Кунце.
– Ты… ты… выходит, ты не из Кессельштейна? Человек в красном банном халате устало помотал головой.
– И ты, значит, все опять наврал? И ты совсем не Макс?!
– Да Макс я, именно что Макс, – с сильнейшей досадой в голосе сообщил мне этот самозванец. Кстати, уже без всяких признаков акцента. – Самый натуральный, могу документы показать. Максим Лаптев, капитан Федеральной службы безопасное… ой! Больно же!!
Истина свежевыжатая
Кушать подано (Иван)
Чем глупее фермер, тем крупнее картофель… Из всех американских пословиц эта мне наиболее симпатична – своей буколической простотой и неизбежным перевертышем причин и следствий. Когда ты знаешь, какой урожай случайно произрос на грядке у Погодина, то заранее догадываешься, насколько Тима остолоп. Но меня такое положение дел очень даже устраивает. Трудно представить современное общество, состоящее из умных и тонких людей, которым можно просто командовать, ничего не объясняя. Зато командовать жирными самовлюбленными – пускай и трижды образованными – болванами совсем просто: им в качестве объяснений можно скормить любую дичь. Тут главное самому не хрюкнуть, пока ее несешь.
– Тима, дорогой мой, – мафиозным шепотом произнес я и нацелил на Погодина указующий перст. – Хочешь, я расскажу тебе сказку про одного оборзевшего козла? Который зарвался настолько, что позабыл, под кем ходит и кому обязан. Который решил, что будет жрать сласти в одиночку под одеялом и ни с кем не делиться.
– Но ведь вы, Иван Николаевич, раньше не говорили, что любите пирож… – начал было Тима, но договорить я ему не позволил.
– Я веду речь прежде всего об у-ва-же-ни-и, – мягко вколотил я в его непонятливую башку. – Первое правило любой корпорации: самый сладкий кусок донести до начальства. Кто твоя корпорация? Кремль. Кто твое ближайшее начальство? Я. Между тем у меня на столе до сих пор не стоит тарелочка с тем пирожным… Может, все-таки отобрать у тебя «Почву» и отдать ее Чванову? А?
– Не надо! – подпрыгнул Тима. Вот такой он мне нравился: одни толстые щеки и никакой харизмы. – Мы сейчас! Двадцать минут! Оно у меня в Думе лежит… в кабинете… в коробочке!..
Я ткнул пальцем в направлении двери – и мгновение спустя от вождя «Почвы» с его юным секундантом не осталось ничего, кроме нескольких витающих в воздухе молекул французского парфюма. Еще через пять секунд я связался с секретаршей.
– Софья Андреевна, – сказал я, – Погодина с Органоном я отправил в Думу. Как только они вернутся, сразу запустите их ко мне… Да, вот еще что! Пригласите сюда через часик-полтора, не позже, кого-нибудь из Академии наук, поавторитетней. Можно нобелевского лауреата, если есть кто живой. Станет спрашивать, зачем зову, отвечайте, что, типа, побазарить о будущем науки. Вообще и в России. Закапризничает – намекните на президентские гранты. Мол, желающих много и не хотелось бы промахнуться.
– Могу выловить Ганского, – предложила Худякова. – Он вчера, я слышала, выступал по «Эху столицы». Значит, еще в сознании…
Отлично, подумал я, научное светило под рукой не повредит. Теперь неплохо бы пригасить волну от вчерашних «Дуэлянтов». Всякая массовая истерия хороша, если мы ее можем контролировать и обращать себе на пользу. Если же нет – она деструктивна и небезопасна. Пасту в тюбик, понятно, даже мне не запихнуть, будем реалистами. Но вот минимизировать потери можно. По крайней мере, утреннего повтора программы на Сибирь и Дальний Восток я не допущу. И без острого приступа любви к Тиме с Лерой тундра и тайга прекрасно обойдутся. Пусть пожуют какой-нибудь сериальчик.
Придвинув к себе светло-зеленую вертушку АТС-1, я набрал Гошу Климовича. Парень был разумный и мои идеи склевывал на лету. Впрочем, иных парней мы к федеральным кнопкам не подпускаем.
– Гоша, дружок, – ласково обратился я к теленачальнику, – я наслышан о твоих проблемах. Сам их решишь или нужна моя помощь?
– Проблемах? – переспросил Гоша тонким голосом юного воришки, пойманного в супермаркете на краже «сникерса». – А что, у меня, Иван Николаевич, разве есть про… то есть, я только хотел уточнить: какие из наших проблем вас особенно интересуют?
– Ну а ты как считаешь? – с ласкового тона я перешел на прямо-таки задушевный. Надеюсь, теперь Гоша оценит серьезность момента. – Не торопись, подумай. Проблемы-то у тебя, не у меня.
Недолго думая, Климович наябедничал на коллег.
– Если вы насчет контрпрограммирования, то это наша вечная головная боль, – слезливо проговорил он. – Конкуренты, Иван Николаевич, канал наш буквально задолбали. Пакостят и пакостят по мелочи. Мы ставим в сетку нечто рейтинговое – и они на тот же час суют у себя что-нибудь отвлекающее. Уж какое улетное, казалось, шоу Сереги Журавлева – и того, мерзавцы, гасят.
– Гасят? И как сильно? – Я постарался, чтобы в голосе не было ничего, кроме ленивого начальственного любопытства.
– Вчера, скажем, замеры дали пятнадцать процентов, а могло быть тридцать, – зашмыгал носом Гоша. – Что делают эти паразиты? Второй канал запустил по сотому разу «Терминатора» со Шварцем, четвертый – сольный концерт Кристины Орбакайте, девятый – сериал «Яма», о проститутках. И вроде каждый откусил от нашего рейтинга по чуть-чуть, а в сумме мы практически уже без штанов.
Я тотчас же полюбил и качка Арни, и остроносую швабру Крису, и всех киношных проституток, независимо от гражданства и цены. Спасибо вам, санитары леса! Отвлекли, заманили кто чем, приняли удар на себя. Без вас бы вчера треть страны сошло с ума, а с вами – вдвое меньше. Пятнадцать процентов психов – это терпимо, в пределах нормы. Во время хоккея или Петросяна народу съезжает столько же.
– Журавлев молодец, – похвалил я ведущего, – и шоу у него блеск. О нем я тебе и толкую с самого начала: жаль, говорю, что это блестящее шоу никак нельзя сегодня повторить на Сибирь.
– Нельзя? – растерялся Климович. В зигзаги логики руководства даже ему было трудно вписаться на повороте. – Но почему?
– Вот ты мне сейчас и объяснишь, почему, – предложил я. – Ну! Раз, два, три… Вспомнил? Только не вынуждай меня подсказывать.
– Может, у нас проблема… э-э-э… с коммуникациями? – Сейчас Гоша брел по темному лесу наугад, осторожно хватаясь за сучья. – Что-то у нас… э-э… на телебашне не в порядке?
Все-таки надежные кадры подпирают нашу вертикаль, мысленно порадовался я. Если я скажу сейчас «да», он и вправду пошлет техников на башню – откручивать какую-нибудь важную гайку. А если бы я, к примеру, намекнул на пожар… на поджог… на пару-тройку случайных жертв… М-да. Ну хорошо, не будем испытывать вхолостую его веру в начальство. Гоша – не библейский Авраам, да и я, строго говоря, не Господь.
– С коммуникациями все в порядке, – успокоил я Климовича. – Дело в человеческом, черт его дери, факторе. Талантливые люди, сам знаешь, ранимы. Сережа решил, что его постигла неудача, – и вот уже готовый нервный срыв, сопли-вопли, «скорая помощь»…
Лес вокруг Гоши перестал быть темным: я дал ему в руки фонарик.
– Понимаю, Иван Николаевич, – моментально сориентировался Климович, – я о том и говорю… Человеческий фактор, ну да, разумеется. Оголенная душа творца. Журавлеву почудилось, что он вчера был не в лучшей форме… Он расстроился, запсиховал. Поэтому он сам попросил меня отменить утренний повтор…
– И стереть все записи шоу. – Я сделал ударение на «все».
– И размагнитить все записи, в том числе и технические, – эхом откликнулся сообразительный Климович. – Это, конечно, против правил, но разве такому работнику, как Журавлев, я могу отказать?.. Может, он меня еще просил об отставке?
Телебосс был готов на все – вплоть до закрытия шоу.
– А вот здесь уже перебор, – наставительно сказал я. – Лично мне программа «Дуэлянты» нравится, да и рейтинг у Сережи неплох. На твоем месте я бы такими звездами не разбрасывался.
Я повесил трубку, взглянул на часы и с удовольствием подумал: сколько полезного сделано за каких-то десять минут! Сибирь с Дальним Востоком спасены от психоза, все гаечки на телебашне уцелели, да и Журавлев, думаю, скажет мне спасибо, когда очухается. Все у меня схвачено. Порой я и сам от себя балдею…
Еще через десять минут ко мне в кабинет ввалились оба деятеля «Почвы». Юный и жилистый Органон смотрелся бодренько, а вот толстому Погодину путешествие далось нелегко. Он дышал шумно, с булькающим присвистом, ежесекундно утирал со лба пот, и на красном его лице отпечатался весь маршрут «Кремль – Охотный ряд – Кремль». Сколько-то метров из него оба проехали, но у нас, чтобы вовремя успеть, надобно и по старинке – ножками, ножками.
– Вот! – выдохнул Тима, ставя мне на стол белую картонную коробку с синими буквами на крышке – «Пирожные Черкашиных». – Это последнее… из тех самых, вчерашних… с Шаболовки.
Я открыл крышку и сразу увидел то, что надеялся увидеть, – реактивный снаряд «Фау-1» в миниатюре. Или, если быть точным, лишь конус его носовой части в масштабе один к сорока. Корпус из сдобного теста, на месте фабричных клепок – мелкие изюминки… Хотя нет, постой-ка! Все же как раз наоборот. Кулинарное изделие первично, военное – вторично. Это ведь клепки на реактивном снаряде расположились там, где в оригинале был изюм.
Машинально я принюхался: маленький снаряд, испеченный еще вчера, сохранял свежесть, аромат и едва ли не тепло духовки. Адольф, собака, нисколько не преувеличил насчет Verfuhrung'a – то есть соблазна. И как это у нашего Погодина хватило силы воли не сожрать третье пирожное сразу, за компанию с первыми двумя? Впрочем, телеэфир – наркотик, надолго отбивающий аппетит.
Погодин тактично отступил назад, не отводя, однако, глаз от поднесенного мне дара. Политик внутри Тимы все еще побеждал гурмана, но далеко не с разгромным счетом. Чтобы не дразнить лидера «Почвы», я закрыл крышку обратно и поощрил обоих гостей:
– Молодцы. Теперь вижу, что партия готова к новому спецпроекту.
Как я и думал, Погодин среагировал на приставку «спец». Он браво втянул живот, кое-как стреножил одышку и, честное слово, стал меньше потеть. Под влиянием босса юный Органон тоже проникся важностью момента. Он прекратил почесывать ногу о край стола и вынул руки из карманов. Когда-нибудь, глядишь, молодчик выучится держать ладони строго по швам. А в далеком будущем – чем черт не шутит? – даже начнет стричь ногти на руках.
Я встал из-за стола, надел приготовленный пиджак, поправил узел галстука, торжественно откашлялся и сказал Очень Важным Голосом:
– То, что вы сейчас услышите, должно остаться между нами.
Мне нравится импровизировать, а лучшие загибы получаются, когда ты собран и суров. Брови насупить, желваки напрячь, крылья носа сжать. Однажды, еще при Серебряном, я позорно провалил лекцию о ползучем грузинском гегемонизме и расширении НАТО на юго-восток. Причем аудитория была – мечта: Всероссийский съезд бухгалтеров, сплошь пожилые сонные тетки. И вот где-то на середине фамилии президента Грузии я вдруг вспомнил крайне матерный, но смешной анекдот и рефлекторно ухмыльнулся своим мыслям… Все. Оцепенение с публики спало. Мои дальнейшие попытки достучаться до бухгалтерских сердец успеха не имели. Особо наглые тетки навалились с претензиями, почему да отчего в Москве теперь нельзя купить боржоми. Стыдно вспомнить, но я сорвался и заметил, что кое-кому из присутствующих уже поздно пить боржоми…
– Национальная идея России, – проговорил я наисерьезнейшим тоном, – ныне проходит фазу стендовых испытаний и потому держится в строгой тайне. Но вам я, так и быть, открою один секретов: особо отличившиеся партии и движения уже сейчас получат право промежуточной обкатки отдельных фрагментов. Вчера мне сверху, – я драматически ткнул в потолок, хотя мой номинальный шеф, Глава Администрации, сидел двумя этажами ниже, а президент и вовсе в другом здании, – спустили последнюю разработку. Это слоган. «Жить стало слаще, жить стало веселей». Я добился, чтобы «Почве» дали неофициально – пока! – курировать половину этого слогана… Понимаете, как это важно для вашего электората?
– Ну да, само собой! – радостно потер руки Органон. – А какую часть нам доверят? Первую, где слаще, или вторую, где веселей?
В реальности, подумал я, вам бы не доверили даже запятой между двумя частями. Но поскольку и этот слоган, и весь спецпроект я выдумал три минуты назад, не будем мелочиться. Сейчас Тима и компания – моя гвардия для особых поручений. Чтобы таскать мне каштаны из огня, нужны чьи-то цепкие руки при пустых головах.
– Первую, господа мои, первую, – объявил я. – Если наши внутренние пораженцы возводят в абсолют желчь и уксус, патриоты просто обязаны не жалеть сахара. За основу мы берем итальянскую концепцию «Дольче вита», но только в ее кондитерском разрезе. А для начала нам нужно набрать побольше позитива. Твоему вкусу, Тима, я доверяю: в качестве примера «парацельс с изюмом» подойдет. Отправляйтесь на Шаболовку, в ту вашу кондитерскую, скупите всю партию этих пирожных, сколько у них там есть, и привезите сюда ко мне. Кто будет интересоваться, зачем так много, говорите, что берете для банкета или для детского дома. Или для гуманитарной помощи Африке. Любое из этих объяснений подойдет, главное, не озвучьте все три одновременно… А еще вы сделаете заказ на завтра – мы должны забрать весь урожай на корню. Подчеркиваю, весь. Без исключения. Но сами вы их жрать не вздумайте – это, Тима, и к тебе относится. Органон как глава службы безопасности «Почвы» берет их учет под свой контроль…
Облеченный доверием Органон расправил плечи, а Погодин увял.
– Ну можно пока хоть по одной штучке? – заканючил он.
– До особого распоряжения – ни крошки, – непререкаемым тоном сказал я. – Нельзя ставить под угрозу имидж акции. Раз мы готовим сладкую жизнь для всех россиян, забудьте о шкурных преференциях. «Почва» не должна бросить тень на чистоту своих помыслов. Ничего – себе, все – народу. После победы на выборах наедитесь пирожными от пуза, а пока – ни-ни. И помните: мировые глобалисты не дремлют. Они мечтают перемолоть и вывезти из страны нашу национальную идентичность. Будете хлопать ушами, все самое сладкое достанется, как всегда, Америке. Так что за работу, господа. Одна нога здесь, другая – на Шаболовке… Брысь! – прикрикнул я на Тиму, видя, что он хочет задать вопрос, на который мне уже некогда сочинять ответ. Фишка про идентичность подточила мои силы. Еще минута, и я просто заржу, как конь.
Едва только парочка выкатилась за дверь, я кинулся к своему обломовскому дивану, уткнулся мордой в зеленый ворс и дал волю хохоту. Минут пять, пока у меня не выветрились из оперативной памяти рожи Тимы с Органоном, я гыгыкал над ними обоими. Затем я припомнил тот самый анекдот и столько же времени ржал над ним. После утреннего стресса мне нужна была хорошая разрядка – и я ее получил сполна. На все сто. Не скажу о народе России в целом, но одному его представителю жить стало веселей уже сейчас. Пора испытать на себе и первую половину сочиненного мной слогана.
Я вернулся к столу. Сел в кресло. Опять открыл картонную коробку с синенькими буквами на крышке, бережно взял в руки конус «парацельса», втянул ноздрями сладкий запах, ощутил под пальцами ряд изюминок. Ну что, Иван Николаевич Щебнев, пришло время наконец снять пробу? Путь от человека к полубогу отныне пролегает через желудок. Я был заранее готов к необычным ощущениям и хотел зафиксировать каждое из них.
Итак, откуда его лучше есть: с верхушки конуса или с фундамента? Начать с низов и подняться вверх? Или двигаться сверху – до основанья, а затем?.. А имеет ли это принципиальное значение? А вдруг имеет? Вдруг последовательность тоже важна? У свифтовских лилипутов целая война разгорелась из споров, с какой стороны разбивать яйцо. Может, следует откусывать по очереди со всех сторон. Крысы, умные зверюги, именно так, кажется, и поступают. Брать пример с крыс? А почему бы и нет? Я примерился и…
Тр-р-р-р-р! Тр-р-р-р-р-р! Сине-зеленый телефонный аппарат с фальшивыми мраморными прожилками, стоящий на столе чуть дальше президентского, застал врасплох. Я сунул «парацельса» обратно в коробку и взял трубку. А что поделать? Надо. Сперва я чиновник, потом человек. Я не могу игнорировать звонок Главы Администрации президента – как бы мне ни хотелось послать его даже не на три, а на все тридцать три буквы русского алфавита.
– Слушаю. Щебнев, – сказал я в трубку.
– Зайдите ко мне, – донеслось в ответ.
Мои отношения с Главой кремлевской Администрации нельзя назвать теплыми. Согласно штатному расписанию, он мой непосредственный начальник. Он может отдать мне приказ, объявить выговор, строгий выговор и даже лишить премиальных. Фокус, однако, в том, что Ваня ГЦ. как советник президента контачит с первым лицом напрямую – и контачит, смею надеяться, неплохо. Без визы президента вытурить меня невозможно, а Павел Петрович визы не поставит: я в фаворе. Но, увы, не настолько, чтобы накрутить президента против шефа и выпихнуть его к такой-то матери. По сути у нас паритет, но по форме шеф главнее. Поэтому он мне периодически ставит подножки, а я кланяюсь и благодарю, благодарю и кланяюсь.
Я вышел из кабинета, спустился на два этажа, свернул налево, преодолел сорок метров паркетного пола и уперся в дверь – куда более навороченную, чем моя. Открывалась она внутрь. На тяжелую створку всегда приходилось давить локтем, плечом и коленом.
– Меня вызывали, – сообщил я секретарю шефа, двухметровому мордатому бугаю из бывших полковников ГРУ.
– Ждите, он пока занят, – нехотя процедил бугай. – Присядьте. Секретарскому отродью было на вид лет сорок пять – то есть
тринадцать лет разницы в его сторону. Для него я был поганым зеленым салагой, за непонятные заслуги произведенным в «деды». Бугай знал об отношении барина ко мне и общался со мной через губу. Он бы с удовольствием растер меня двумя пальцами в мелкую труху, но такой замечательной директивы все никак не поступало.
Я, разумеется, остался стоять, потому как знал: пригласят меня не позднее, чем через полминуты. Долго, до получаса, меня тут мурыжили лишь в тех редких случаях, когда я сам напрашивался на прием – подмахнуть у шефа какую-нибудь бессмысленную бумажку.
Десять секунд спустя на огромном, словно прогулочная терраса, столе секретаря громко заухал сигнал. Бугай лениво мотнул башкой в мою сторону – дескать, иди, хрен с тобой, малявка, разрешаю.
Когда я зашел к шефу, тот восседал за столом в окружении трех мониторов. Причем, могу поспорить, все три были отключены: Глава Администрации любил компьютеры примерно в той же степени, что и меня, а потому предпочитал по старинке работать с бумагой.
– Иван, – сказал хозяин кабинета, не поднимая на меня глаз, – вы в курсе, что у вашей «Почвы» серьезно увеличился рейтинг?
– В курсе, – признал я, – но, по-моему, ничего страшного. Обычный выплеск эмоций после телешоу. Завтра, наверное, все вернется к норме. Кстати, а вы сами не видели вчера «Дуэлянтов»?
– Я телевизор никогда не смотрю и вам не советую, – осадил меня Глава Администрации. – И что за детский сад вы мне тут развели? «По-моему», «обычный», «наверное»… Вам тридцать два года или всего три? Вы делом заняты или хиромантией? Может, вы забыли, для чего я поручил вам «Почву»?
Я молчал: вопрос был риторическим. Субординация требовала от меня стоять, стиснув зубы, и бесстрастно кивать при каждой оплеухе. В то время, как мне нестерпимо хотелось дать сдачи.
– Напоминаю, – продолжал экзекуцию шеф, – вам было велено создать буфер. Бампер. А вы заигрались и пустили все на самотек. Рост их рейтинга – знак, что они вышли у вас из-под контроля.
– Но раньше вы же сами поощряли… – не выдержал я.
– Ставлю вам «двойку» по социологии! – оборвал меня Глава Администрации, все так же не поднимая на меня глаз. Первые двадцать лет своей сознательной жизни этот седой очкастый бобрик травил студентов МГУ то ли политэкономией, то ли научным коммунизмом. До сих пор проклятый университетский педель лез из каждой его дырочки. – Категория «раньше» в сфере общественных отношений играет сугубо второстепенную роль. Каждому овощу – свое время. Ручные патриоты полезны до известного предела. Стоит им перейти черту, и они становятся вредны для нашего единого кандидата Кораблева. Вывод: проект исчерпал себя.
Шеф вытащил из какого-то ящика лист бумаги и повесил его на верхнюю грань ближайшего ко мне монитора. Спасибочки, что он хотя бы не швырнул эту свою цидульку мне под ноги.
– Я уже набросал вам план действий, и он не обсуждается, – сообщил Глава Администрации. – Сегодня же вы уберете из лидеров партии Тимофея Погодина и остановите финансирование. Через неделю-другую их прихлопнет Центризбирком… Кстати, официальный повод разрыва контракта с «Почвой» вы уж там изобретите сами. Даю вам полную свободу. – В голосе шефа проскользнуло иезуитское ехидство. – Вы же у нас, хе-хе, большой выдумщик…
Сорок метров коридора и четыре лестничных пролета вверх я преодолел, видимо, на автопилоте. Поскольку осознал себя вновь зрячим, осязающим, обоняющим, разумным – и к тому же очень-очень злым – существом лишь в своем кабинете за плотно закрытой дверью. Давно уже мне не было настолько обидно и тошно. Со времен начальной школы я не чувствовал себя таким слабым, маленьким и жалким. He Иваном Николаевичем я был, а сопливым Ванькой, получившим от старшеклассника сильнейший пинок в зад.
Ослушаться прямого приказа я не мог, но и выполнить его – тем более: именно сейчас мне до зарезу нужны были прикормленные ландскнехты, вроде Тимы и его команды. Где я найду других?
Что же мне делать, ч-черт, что делать? Седой очкастый бобрик упаковал меня в говно по всем правилам аппаратной интриги, и даже формально крыть мне нечем. Рейтинг Погодина вырос? Да. Это опасно для Кораблева? Да. Проще закрыть проект? Да. С такими глубокими минусами я физически не мог идти к Павлу Петровичу. Что я ему скажу? Не могу же я объявить президенту, что весь рейтинг «Почвы» прячется на дне картонной коробочки с пирожными…
Ми-ну-точ-ку! Пирожные! Господи, поделом мне, я и вправду глупый дурак. Ну как я мог упустить из виду что оружие возмездия лежит у меня прямо на столе? Лежит, молчит, вкусно пахнет. Ты хотел испытать чудесную силу «парацельса»? Вот он, удобнейший повод – лучше не бывает. Пан или пропал. Либо со щитом, либо на.
Либо эта штука сработает, подумал я, либо нет, третьего не дано. Я вытащил из коробки пирожное, откусил верхушку конуса и начал сосредоточенно жевать, поначалу даже не чувствуя вкуса…
Не прошло и пяти минут, как я распахнул дверь в приемную шефа – веселым ударом ноги. Бугай-секретарь, вновь завидев меня, начал с удивленным и в то же время угрожающим видом подниматься навстречу из-за стола-террасы. Но я сказал ему: «А вот и Джонни!» – и после первого же звука первого моего слова бывший полковник ГРУ обратился в моего лучшего друга, родного брата, верную собачку и любимую морскую свинку. Для разгона я продекламировал ему детскую считалку «На златом крыльце сидели», которая вызвала у полкаша не просто радость, а неподдельный восторг, сродни религиозному экстазу. «Сапожник! портной! кто! ты! будешь! такой!» – с идиотическим воодушевлением повторял он вслед за мной, после чего вздумал поцеловать мне руку, а когда не вышло, по-рыцарски опустился на одно колено и из этого положения сделал попытку облизать мой ботинок. «Фу, Полкан, фу! – с притворной суровостью пожурил я секретаря. – Ты человек, ты царь природы, ты звучишь гордо, запомни. Умеешь лезгинку? Потанцуй немного, а я к шефу».
Чувство, которое я испытывал, было похоже на легкий кайф после бокала шампанского или одной затяжки – и одновременно на невесомость, которая приходит только во сне. Меня приподнимало и несло ощущение прозрачности в мозгах и полнейшей свободы. Между мной и другим человеком не стояло никаких преград. Я был в здравом уме, я оставался хитрым и ловким, я по-прежнему не разучился сталкивать лбами, разводить лохов и обводить вокруг пальца – просто сейчас в моих великих аппаратных умениях не было нужды. Все упростилось. Ломаные линии выпрямились и стали векторами. Я и так мог все, потому что блеск истины обретало любое произнесенное мной слово – хоть таблица умножения.
– Вы передумали! – сообщил я, входя, Главе Администрации и протянул ему его же листок, который был им тотчас разорван на мелкие клочки, а клочки разлетелись по комнате, как новогодние конфетти. Немалая часть их осела затем на седой бобрик. И пока я по пунктам объяснял шефу его неправоту по отношению ко мне, тот, весь в бумажных клочках, взирал на меня с нескрываемым обожанием – словно какая-нибудь тульская колхозница на живого Юрия Алексеевича Гагарина – и кивал, кивал, кивал, соглашаясь с решительно каждым моим определением в свой адрес.
Тут же путем мозгового штурма были сочинены, написаны, получили исходящие номера, украсились подписью шефа, легли в конверт и запечатались сургучной палочкой две новые великолепные бумаги – обе на имя президента. В первой Глава Администрации объявлял мою работу над проектом «Почвы» полезной, перспективной и заслуживающей государственной награды. Во второй – просил внеочередной отпуск для поправки пошатнувшегося здоровья.
С целью незамедлительной доставки бумаг по назначению был вызван усатый фельдъегерь, который запер конверт в «дипломат», «дипломат» пристегнул наручниками к руке, а потом еще несколько минут робко топтался у порога, надеясь, что я вдруг изъявлю желание лично проскакать на нем верхом – вплоть до президентской приемной. В конце концов он станцевал лезгинку рука об руку с секретарем шефа и отбыл прочь деловитой рысью…
Воздействие тем сильней, размышлял я позже, поднимаясь обратно в свой кабинет, чем более ты к нему готов. Для Тимы с Лерой это были всего лишь пирожные – очень вкусные, да, но и только. У меня же имелся бонус. Внутренний настрой на чудо, я полагаю, умножил мои силы. Это как с устрицами: пока тебе не скажут, что вон та склизкая скрипящая на зубах гадость – великое лакомство и стоит хороших денег, ты особого пафоса ни за что не ощутишь.
На лестнице я задержался у своего любимого окошка, выходящего во двор. Хотя все прочие лестничные окна были наглухо задраены, у одного почему-то сохранилась живая открытая форточка. Чувство невесомости внутри меня уже почти прошло, но в голове еще колыхались волны прибоя, и настоящий свежий воздух мне бы явно не помешал. Несколько секунд я, зажмурясь, вдыхал теплое дневное марево, не пропущенное сквозь кондишен, а затем автоматически прислушался и уловил за окном цокающие звуки – как будто внизу, на брусчатке внутреннего двора, кто-то коллективно отбивал степ.
Я не поленился встать на подоконник, выглянул наружу и увидел несколько ровных квадратов марширующих солдат, одетых в декоративные мундиры. Это наш кремлевский полк, разбившись побатальонно, поротно и повзводно, под началом сержантов отрабатывал строевой шаг. И-раз, и-два, и-три! Четкий поворот через левое плечо – и все начинается по новой.
Не знаю зачем, я высунул голову подальше и громко скомандовал:
– Стой! Раз – два!
И – ничего не случилось. Гвардейцы продолжали маршировать, как ни в чем не бывало: левой – правой, левой – правой, стук, стук, стук, стук. Впрочем, голос свыше был услышан внизу. Ближайший к окну сержант задрал голову вверх и, увидев меня в форточке, молча вытянул в мою сторону средний палец.
Ничто в мире не вечно – тем более чудеса, догадался я. Я слез с подоконника, посмотрел на часы и сказал сам себе:
– Ага! Значит, одна штука работает не более пятидесяти минут.
Макс вместо Макса (Яна)
На месте двух длинных глубоких царапин теперь красовалась узкая вертикальная полоска пластыря. При некотором напряжении фантазии можно было подумать, что лицо пострадало во время бритья.
– Это было обязательно? – с грустью спросил Макс, поглядев в настольное зеркало на себя и на свою левую щеку.
– Обязательно! – отрубила я и припечатала ладонью. – Для человека, который врал мне с самого начала, ты дешево отделался.
– Яна, дорогая, пойми, – уныло проговорил Макс, – я тебе ведь уже тысячу раз объяснял: про Кессельштейн – это была не ложь.
– Ax, не ложь? И что же это, по-твоему? Сказка братьев Гримм?
– Легенда. Прикрытие. Камуфляж. – Макс тронул пальцем пластырь и сморщился. – Ведомство у нас такое, секретное. Ты сама видела, даже его отца не известили, чтобы не возникло утечек… Кто же думал, что их герцог именно сейчас заедет в Москву? Служба протокола нас информирует день в день, как и остальных. Если бы мы хоть вчера знали, мы этого Юргена Кунце успели бы перехватить и тихо перенаправить в наш госпиталь, к сыну…
– ..а капитан ФСБ Макс Лаптев смог бы и дальше канифолить мозги глупой девушке Яне, – прокурорским тоном продолжила я. – Ты соврал мне в главном! Ты сказал, что ты не шпион.
– Яна, я тебе не врал, я ведь на самом деле не шпион, – стал выкручиваться этот проныра. – Шпионы – это не мы, это бывшее ПГУ, то есть внешняя разведка… И если бы я, предположим, даже был шпионом, нашим Джеймсом Бондом, я ведь, учти, шпионил не за тобой. Ты ведь, наоборот, считалась моя помощница и соратница.
– Ну спасибо, обрадовал! – фыркнула я. – Прогресс. Значит, я произведена в девушки Джеймса Бонда. Правда, в урезанном варианте, без романтических отношений… Да-да-да, не смотри на меня так скорбно, теперь я знаю: у тебя есть жена, дочка, теща с тестем… Тебе трудно было сразу сказать, что ты женат?
– Но ведь настоящий Макс Кунце не женат, – вздохнул Лаптев. – Нельзя было отклоняться от легенды. Я и так дважды нарушил инструкцию – и сегодня, когда мы ездили на Петровку, к Сереже Некрасову, и особенно вчера – когда вызвал оперативную бригаду под видом байкеров. Помнишь? За тебя, между прочим, испугался…
– А когда ты нанимал меня, ты, значит, за меня не пугался? Совесть у него все-таки была. Стыдливо кашлянув, Макс признал:
– Тут я лопухнулся, целиком моя вина. Мы-то думали, ситуация под контролем. Кто мог знать, что в Москве они быстро перейдут к силовым действиям? Когда каша заварилась, я ведь, честное слово, сперва грешил на твоих ресторанных жлобов. Это уж потом, когда ты свастику разглядела, я понял, что они – мои подопечные.
– Ну очень сложно было догадаться! – съязвила я. – Настоящий Макс Кунце по вине этих гадов получает три перелома, чуть не расшибается насмерть, а вам все трын-трава. Ваши умные головы, конечно же, решили, что за ним гналась безобидная тимуровская команда с самыми добрыми намерениями – типа перевести его через дорогу, натаскать воды, наколоть дров?
– Яна, мы были в курсе, что они никакие не тимуровцы, – терпеливо ответил Лаптев, – но надеялись, что они не полезут на рожон. Эти молодчики ведь, строго говоря, и на Кунце в Смоленске не нападали. Они просто вели его… Ну как бы изложить попроще? Короче, это была крайне непрофессиональная слежка. Даже Макс-Йозеф ее заметил, еще до Бреста, и дважды легко уходил в отрыв. Он и третий раз, в Смоленске, от них оторвался, но затем свалял дурака. На наших дорогах не стоит разгоняться до двухсот даже в сухую погоду, а уж в дождь… Понимаешь?
– Про аварию понимаю, а про нацистов – еще нет. Они что, все малость того? – Я покрутила пальцем у виска. – Или у них на почве любви к их дохлому фюреру развилась поголовная близорукость? Разве трудно было заметить, что до Смоленска на «кавасаки» ехал один человек, а после – уже совсем другой?
– Без шлема они его практически не видели, в том-то и фокус, – объяснил Макс, – а так, навскидку, мы с тезкой примерно похожи, у нас даже размеры одежды и обуви совпадают… Тут, Яна, очень многое удачно сошлось, и самое ценное – они не знали, насколько серьезно Кунце пострадал, когда отрывался от них в Смоленске. Он вроде бы полежал в больнице с неделю, подлечился, выписался и отправился дальше. Только это уже был я.
А настоящего Кунце за день до того по-тихому перевезли в Подмосковье.
– Фантастическая у вас контора, – заметила я. – Нет, правда, Макс. Никто не знает, чем вы занимаетесь и зачем все это надо нормальным людям. Чуть что, вас фигу дозовешься, а когда можно огород не городить, вы развиваете сумасшедшую деятельность. Столько мороки из-за нескольких иностранных отморозков!
– Яночка, все намного сложнее, – качнул головой Лаптев. – Они отморозки, да. Натюрлих, как сказал бы мой тезка Макс. Однако дело не только в них. Подробностей я тебе, извини, всех разглашать не стану, но, прикинь сама, история выходит очень странная. Ни австрийская секретная полиция, ни их соседи – немцы, чехи, итальянцы, швейцарцы – никто понятия не имеет, кому понадобилось грабить неофициальный музей Гитлера в Линце.
– Чего ж тут беспокоиться? – удивилась я. – Радоваться надо. Наверняка у ублюдков какие-то внутренние разборки между собой, и пусть себе грызут друг друга. А музейчик тот я бы вообще сожгла.
– Заведение мерзопакостное, слов нет, – согласился Макс, – но, говорят, более-менее тихое, без претензий на Четвертый Рейх. Три жалких комнатенки, дюжина пыльных витрин, а подлинников в экспозиции – только два: его золотой партийный значок и та самая страница на латыни, недавнее их приобретение. Если бы сперли значок, было бы хоть понятно, но кому нужен бумажный лист? В общем, все это сильно смахивало на чью-то большую провокацию, как будто кто-то хотел поставить на уши всех европейских наци – причем затея отчасти удалась…
Макс замолчал и опять потрогал пальцем пластырь на щеке.
– А что дальше? – нетерпеливо спросила я.
– А дальше ты сама знаешь. «Мерседес» в Кессельштейне. Труп без документов. Листок в кармане пиджака. Случайно подворачивается умник Макс-Йозеф Кунце, который решает, что листок стоит дорого, а вся книга еще дороже. Он садится на мотоцикл – и в Москву.
– И он все вот так взял и рассказал ФСБ? – не поверила я. – Про Парацельса, про свои библиотечные изыскания? Сам раскололся? Добровольно? Ой, Макс, я чувствую, ты опять темнишь…
– Сам и добровольно, – усмехнулся Лаптев. – Почти. У нашей конторы на Западе очень плохая репутация, и порой это приносит пользу. Тем более, когда имеешь дело с любителями. Тебе надо сурово прищуриться, вытянуть палец, сказать: «Кей-Джи-Би!» – и зарубежный клиент, дрожа от страха, начинает говорить. Словом, через неделю я выучил всю его историческую ерунду насчет «Магнус Либер Кулинариус», которую будто бы можно найти в Москве, и…
– Ничего не понимаю, – приостановила я его взмахом руки. – Макс, извини, я сегодня тупа. Давай-ка еще раз с предыдущей цифры. Если вы считали все ерундой и никакой книги в Москве нет, зачем нанимать меня для ее поисков? Вам деньги некуда девать?
– Это не мы хотели нанять тебя, а подлинный Макс Кунце, – напомнил мне Лаптев. – Это его была идея – искать манускрипт. Это он, а не я выловил тебя из Интернета, так что мне оставалось просто следовать его плану. Была, правда, одна загвоздка: я не знаю немецкого. Но ведь и ты его не знаешь, верно? Кунце с тобой все равно собирался общаться по-русски. Поэтому здесь у меня сложностей не было. Легкий акцент, пара немецких словечек – и я уже из Кессельштейна… А вот с книгой, тут, Яна, наоборот, – дело оказалось сложнее, чем я думал. То есть вначале все выглядело проще простого, а потом начало запутываться…
Макс сделал долгую паузу. На его лбу выступил целый горный массив из морщинок и мелких складок, отчего вид у капитана сразу стал озадаченный и забавный – как у молодого ученого тюленя.
– Что в чем запуталось? – Я невежливо ткнула тюленя в бок. – Раз начал, то уж договаривай, не тяни резину. Ты хочешь сказать, что сперва в историю с книгой не верил, а затем вдруг поверил?
Мой тычок вывел его из ступора. Пришлось Максу договаривать.
– Не то чтобы я совсем поверил, – медленно подбирая слова, сказал он, – но… Видишь ли, Яна, нападение на Окрошкина плохо вписывается в общую картину. Что-то не сходится. Какое-то звено мы упустили… И потом еще эти пирожные, по древнему рецепту Парацельса… Ты ведь тоже заметила, как они подействовали на твою кошку? На самом деле ты же Пулю не дрессировала?
– Ни секунды! – открестилась я. – С какой стати мне мучить родную кису? Мы же не в цирке. Пульхерия знает, где ее чашка и где туалет – и все, хватит с нее цивилизации.
– Именно так я и подумал. – Лаптев кивнул. – Мне все больше кажется, что мой тезка Кунце сам кое-что не знает о той чертовой книге. Или забыл мне рассказать… а может, просто побоялся, что я его приму за психа. Жаль, не удастся допросить его еще раз. Сейчас уж, наверное, папа грузит его в санитарный самолет – долечиваться на родине. Подальше от Лубянки. Хорошо еще, старик Кунце не поднял скандала – чтоб не осложнять наших дипотношений в день первого визита их герцога в Москву… Впрочем, для тебя это все неважно. Ты ведь теперь тоже свободна.
Макс вытащил из кожаной сумки пачку тысячерублевых купюр, перетянутых резинкой, калькулятор и две бумажки, смахивающие на ведомости. Деловито понажимал кнопочки. Что-то вписал в одну из бумажек. Отсчитал часть купюр, освободив их из-под резинки. А затем пододвинул мне деньги, ведомости и шариковую ручку.
– Распишись здесь и здесь. – Лаптев дважды показал пальцем. – Сначала за твой гонорар, я пересчитал евро в рубли по курсу. Три дня твоей работы оплачены, как договаривались… А сейчас вот тут поставь автограф – насчет ответственности за неразглашение. Извини, Яночка, это наша стандартная форма, не я ее придумал…
Я без колебаний расписалась, где надо, добросовестно пересчитала банкноты, сложила их в сумочку и с улыбкой сказала Максу:
– Мерси. Люблю аккуратность в бухгалтерии. Надеюсь, ваша контора и дальше не кинет меня при финансовых расчетах. Ссоры со мной из-за денег – самое противное, учти на будущее… Ладно, пора собираться. Ты не забыл, что мы сегодня едем в больницу к Адаму Васильевичу?
Лаптев захлопал глазами. Лицо его перестало быть озадаченным и сделалось очумелым. Ура-ура. Думаю, я смогла наконец взять у капитана маленький реванш за три дня его непрерывной лжи.
– В каком смысле «дальше»? – изумленно выдохнул он. – Что значит «на будущее» и «едем»? Погоди, Яна, что-то я в толк не возьму. Ты же сама мне только что… Ты… Ты… Ты это серьезно? Ты хочешь мне сказать, что передумала? Что все-таки не отказываешься с нами работать? Уже зная, что я не мирный Макс Кунце из Кессельштейна, а скверный Макс Лаптев из ФСБ?
– Ничего я не передумала, – тоном гордой леди Гамильтон объявила я. – С чего ты, собственно, взял, что я вообще хотела отказаться от работы? У меня и в мыслях такого никогда не было. Ну да, Кунце меня устраивал больше, чем ты в обнимку с вашим железным Феликсом. Но я, в отличие от некоторых, не привыкла менять решений. Я не бросаю начатое на полдороге. И уж тем более сейчас, когда пострадал Окрошкин – скорее всего, из-за нас…
На одураченного Лаптева приятно было смотреть: хоть мелкий и символический, а все-таки праздничек для моего самолюбия.
– Так чего же ты мне целый час закатывала тут истерику? – с обидой спросил он. – Зачем тогда в щеку вцепилась, как кошка?
– Одно другому не мешает, – любезно ответила я ему. – Терпи, казак. Во-первых, у меня принцип – не оставлять вранье безнаказанным. Во-вторых, я дама чувствительная и мне тоже нужна разрядка. Ну и психология играет какую-никакую роль. Это в-третьих. Чем сильнее ваш брат ощущает вину, тем легче вас обламывать. Неужели твоя жена этим не пользуется? Да если бы не моя буйная истерика, ты бы мне и половины из всего не рассказал. Что, нет? Напрягись и прояви честность. Рассказал бы? А? Макс в задумчивости почесал затылок.
– Бог его знает, – честно признался он. – По обстоятельствам, Яна. Может, и умолчал бы кое о чем, но для твоей же собственной пользы. Вот, допустим, на столбе написано: «Не влезай – убьет!». Ты же послушаешься? Именно. И в нашем деле – то же самое. Безопаснее для здоровья в некоторые вещи не влезать.
– Но ведь я уже влезла, – напомнила я Лаптеву. – Поздняк метаться, дорогуша, я давно на столбе. Так что для безопасности моего здоровья можешь мне выдать из казны не слишком боевое оружие. Не огнестрельное, упаси боже, а что-нибудь легонькое, вроде полицейского шокера. Я бы захватила из дома свой, но он последнее время барахлит, не держит заряд. Да ты не бойся, Макс, я с ним хорошо умею управляться.
– Этого-то я как раз и боюсь, – пробормотал Лаптев, уже в который раз машинально касаясь пластыря на щеке…
Полчаса спустя я – приглаженная, надушенная, в полной боевой раскраске и с сумочкой наперевес – стояла у дверей лифта на седьмом и ждала Макса. Тот запаздывал; наверное, все пытался сложить из кожаной куртки и джинсов строгий вечерний костюм. Компанию мне пока составлял загорелый господин импортного вида, одетый со вкусом, но без глупых модельных изысков. Подобным сухопарым седым элегантным крепышам можно дать от пятидесяти до семидесяти. Приблизительно так я всегда представляла себе тигра Большого Бизнеса откуда-нибудь из джунглей Уолл-стрит.
Ни Макс, ни лифт не спешили приходить. Тем временем тигр с Уолл-стрит вел себя все более загадочно. Сперва он просто вытягивал шею и задирал голову, глядя на потолок. Затем начал еще опасливо прислушался. Я было решила, что он хочет заранее уловить звуки опускающейся кабины, но вскоре смекнула: его беспокоит тяжелое ритмичное громыханье с восьмого этажа. Я-то сама уже притерпелась к этим звукам, зная их происхождение.
– «Доктор Вернер», – сказала я вслух. – Потолок не обвалится.
– Сорри, мэм? – У тигра Большого Бизнеса оказался твердый американский выговор. – Вам нужен доктор? Я не доктор.
По-русски американец говорил правильно, но с натугой.
– Да не вы доктор, а они, – указала я на потолок. – Так эта рок-группа называется, «Доктор Вернер». Нэйм у них такой, я уж не знаю, почему. Наши соседи сверху три дня уже празднуют под музыку. Это журналисты, я случайно знаю одного из них.
– Вы живете здесь? – Теперь американец заинтересовался уже не потолком, а мною. – Вы местный житель?
– Как бы да, – ответила я, прикидывая, считать ли постояльцев отеля местными жителями. Или он подразумевал Москву в целом?
– Вери гуд, – почему-то обрадовался собеседник и внезапно подмигнул мне. – Хорошо!
Он достал из бумажника визитку, что-то черкнул на обратной стороне, всунул мне в руку этот твердый картонный прямоугольник и, махнув рукой, запрыгнул в подошедшую, наконец, кабину лифта. С мелодичным звяком лифт отправился вниз.
Я не стала продираться сквозь латиницу на главной стороне визитки, а сразу перешла к посланию на обороте. Оно было крайне лаконичным, словно шифровка. Три знака, шесть цифр: «№ 702, $250». Ясно, кого он подразумевал под «местными жителями»…
– Долго же ты собирался, – укорила я Макса, который возник у лифта две минуты спустя. – И, между прочим, самое интересное упустил. Один американец, с нашего этажа, сулил мне за красивые глаза двести пятьдесят баксов. Думаешь, надо согласиться?
– По-моему, это демпинг, – хмыкнул Лаптев. – Не соглашайся меньше, чем за пятьсот с предоплатой… О, вот и лифт пришел.
В кабине, кроме нас, оказались еще две скучные тетки, и развить свою идею мне удалось только в вестибюле первого этажа.
– А давай я еще пятьсот возьму с вашей конторы? – предложила я. – Буду Матой Хари на службе ФСБ. Нет, ты прикинь, дельце-то взаимовыгодное. Судя по его хитрым глазам, тип этот наверняка разведчик. Я его заманю, подпою и раскручу на пару тайн. А в нужный момент – бац! – являешься ты в черном плаще, припираешь его к стенке и вербуешь тепленьким. Он становится двойным агентом, а тебя повышают до майора. Классно я придумала?
– У тебя, Яна, какие-то голливудские представления о ФСБ, – огорчился Лаптев. Он распахнул передо мной дверь, и мы вышли из отеля на улицу. – Вербовать всех приезжих с хитрыми глазами – эдак нам никакого бюджета не хватит. Да и времена уже не те. Раньше, возможно, каждый пятый приезжий из Штатов и был как-то связан с разведкой, а теперь хорошо, если каждый сотый. Стало быть, для этого американца, пообещавшего тебе двести баксов…
– Двести пятьдесят, – обиженно поправила я.
– Двести пятьдесят, конечно, извини… так вот, вероятность его службы в ЦРУ ныне составляет меньше одного процента.
Холодные цифры остудили мою богатую фантазию, но мне все еще хотелось законопатить в злодеи этого сукина сына. Он ведь имел наглость принять меня – меня! – за гостиничную шлюху.
Пока Макс выводил мотоцикл со стоянки, я творчески переработала прежнюю идею и выдала ему новый, улучшенный, вариант.
– Ладно, – сказала я, – пускай он не цэрэушник, тебе видней. Но что, если этот тихий американец и есть таинственный
Заказчик? Ну тот, что нанял покойника из «мерседеса» украсть страницу? Представь, он нарочно поселяется в том же отеле, что и Кунце… то есть он думает, что ты Кунце… держит его, в смысле, тебя, в смысле, нас двоих под наблюдением. И смирненько ждет. Как паук. Если нам везет и мы находим книгу Парацельса, он забирает весь джекпот. Если нет, он забирает хотя бы страницу…
Макс подал мне мотоциклетный шлем и снисходительно улыбнулся:
– Законы конспирации, Яночка, едины – что в Америке, что в России. Ну как законы Ома или правило буравчика. Настоящий Заказчик никогда не поселится с исполнителем в одной гостинице, и уж тем более на одном этаже. Он за километр должен нас обойти – лишь бы себя не выдать, лишь бы не засветиться рядом с нами. И раз тот американец попытался тебя, как говорится, «склеить», это в его пользу. Вернее, в пользу того, что он ни при чем… Ну садись, поехали. Сама же меня торопила.
Нацепив шлем, я уселась за кожаной спиной Макса. Мотор взревел.
– А женская интуиция? – Я использовала последний довод. – Ее не проведешь. Она мне подсказывает, что американец очень даже при чем!
Над моим ухом в шлеме послышалось ироническое хмыканье:
– Тысяча извинений, Яночка, но твоя женская интуиция три дня преспокойно молчала, пока ты считала меня Максом-Иозефом Кунце.
Вот зараза! Мотоцикл уже выехал на набережную и набрал приличную скорость, так что я не могла хорошенько пихнуть локтем эту подлую черную спину, не опасаясь вызвать дорожную аварию…
Центральная клиническая больница Медицинского центра Управления делами Президента Российской Федерации – а для краткости Кремлевка – располагается на западе Москвы и занимает гектаров двести, если не больше. С одной стороны весь массив окаймляет Рублевское шоссе, с другой – улица маршала Тимошенко, а с двух остальных – почти настоящий лес. Растительности, впрочем, вольготно и на самой территории «Кремлевки»: как ни старались люди привести каждое деревцо и каждый кустик к общему знаменателю ландшафтного дизайна, все было напрасно. Сил, воли или просто денег для обустройства здешней буйной флоры явно не хватает. Человек кое-как забирал у природы квадратные метры, но не километры. Белые, кремовые и светло-серые больничные корпуса припаркованы по всей зеленой зоне на значительном отдалении друг от друга и часто без видимых номерных знаков. К счастью, Рашид Харисович вчера нарисовал мне схему – куда двигаться сначала, куда потом и где искать его корпус 23-Б.
Вначале, правда, вышла легкая заминка – в Бюро пропусков. Мне сразу выдали две лиловые бумажки с голограммами, а вот Макса как иностранного подданного мурыжили минут сорок. Не без любопытства я следила за схваткой фальшивого Кунце с нашей больничной бюрократией и все гадала, не нарушит ли Лаптев маскировку, не высунет ли из какого-нибудь потайного карманчика краешек чекистской ксивы-вездехода. Однако Макс героически снес придирки, получил отдельный пропуск для себя и отдельный для «кавасаки». Впервые я порадовалась, что у нас мото, а не авто. Машина без спецномеров, флажков и мигалок застревала бы здесь у каждого КПП; на двух же колесах мы легко проскакивали между деревьями, срезали углы и объезжали посты. К стеклянным дверям корпуса 23-Б мы подкатили слегка поцарапанными, но бодрыми.
Удача нам сопутствовала еще минут десять-двенадцать. Все преграды между нами и Окрошкиным мы с Максом одолевали без проблем. Одна из вахтерш за полтинник согласилась приглядеть за мотоциклом, а другая – всего за стольник – забыла, что приемные часы уже закончились. Четверо охранников, проверив наши пропуска, легко допустили нас к лифту Сам лифт тоже не заставил себя долго ждать. В вестибюле девятого этажа оказалось всего два охранника, и среди них – ни одного, кто стал бы приставать к Максу с глупыми вопросами по поводу гражданства. На этаже мы не заблудились, потому что здесь было всего две «люксовые» палаты и на двери первой же я увидела надпись «А Окрошкин» – отчего-то без точки после инициала. Я велела Максу постоять в коридоре, приоткрыла дверь… И тут нашему везению пришел конец.
Адам Васильевич был не один. Его вообще не было видно за чужими спинами. Всю просторную одноместную палату заполняли суетливые силуэты в бело-зеленых халатах и марлевых масках. В воздухе пахло эфиром и висело неуловимое напряжение, какое бывает перед самым началом грозы: гром еще не грянул, дождь не хлынул, но вот-вот. Крайний из халатов повернулся на шум, шикнул на меня, а другой – тот, который был дальше от дверей, махнул повежливее, но тоже нетерпеливо. Мол, быстро закройте дверь и ждите.
Минут через двадцать из палаты вышел врач. Он стянул с лица маску и оказался Рашидом Харисовичем Дамаевым.
– Ну что? Ну как Адам Васильевич? Жив? – накинулась я на него.
– Тише, Яна, ради бога, – задушенным голосом попросил врач. – Не наседайте на меня так, вы прямо как ваш папа… Жив он, жив, хотя состояние его, конечно, оставляет желать… А главное, с утра все вроде устаканилось, и анализы были неплохие, и пульс, и температура. Но буквально час назад все как будто взорвалось и понеслось, мы чудом его стабилизировали. Судя по сетчатке, у него ко всему еще и микроинсульт. Сейчас он в искусственной коме, завтра мы его подержим на седативах, на анестетиках и, если с давлением – кровяным, внутричерепным – все останется без изменений, будем осторожно выводить. В любом случае, Яночка, – пока никаких посещений, и думать про это забудьте. Кома есть кома. Он все равно нас не слышит и не видит…
В полном раздрызге чувств я попрощалась с Дамаевым и двинулась обратно. Тактичный Макс отстал на несколько шагов, чтобы не нарушить моих переживаний. Но в больничных коридорах, даже самых элитных, фиг организуешь одиночество! На пути к лифту я едва не столкнулась с тремя господами, деловито шагавшими мне навстречу. Точнее, господином я бы назвала лишь одного из троицы – молодого, стройного, довольно симпатичного на вид. Двое остальных – значительно старше, мордатее и коренастее – выглядели сущими шкафами из мореного дуба: внутренние ящики этих шкафов одинаково оттопыривались слева, на уровне сердца. На всякий случай я оглянулась посмотреть, куда они пошли, и не без облегчения увидела, что все трое направились в палату напротив.
Едва Макс присоединился ко мне на площадке у лифта, я шепнула:
– Не нравится мне здешняя публика. Ты видел, каких два бандюги тут запросто прошли? А у дверей палаты Окрошкина, между прочим, ни охраны, ни милиции.
– Это ФСО, – сказал Лаптев. – Бывшее ГУО.
– А по-русски тебе трудно сказать? – тихо возмутилась я. – Что еще за ГУО? Группа Умственно Отсталых?
– ГУО – это сокращенно Главное управление охраны, – спокойно растолковал мне Макс. – Так раньше называлась ФСО, Федеральная служба охраны. Я просто знаю тех двух ребят, которых ты приняла за бандюг. Мы когда-то давно вместе работали, еще в ФСК, а потом их обоих забрали в ГУО – охранять разных шишек из АП… ну то есть из Администрации президента.
– Ненавижу эти сокращения, – заявила я Максу, сердитая на весь мир, – напридумывали их на наши головы, чтоб только воду замутить. Скоро вместо нормальных слов одни только дурацкие аббревиатуры останутся. ФСБ, ЦКБ, ГУО, ЗАО, ФИО, АО, а венец всему – ООО. То ли крик восторга, то ли сортир с одним лишним очком, то ли Общество Онанимных Олкоголиков…
И тут в моих мозгах что-то щелкнуло. Так у меня бывает с детства: я могу тупо глазеть на ребус или головоломку и так, и эдак, чувствуя себя темной беспросветной дурой. А потом вдруг на меня в один миг нисходит просветление – словно яркую переводную картинку кто-то освобождает от тусклой бумажной подложки.
Нечто подобное произошло и теперь. Телефонный треп, надпись на дверях больничного «люкса», пустая болтовня о сокращениях – все это сплелось вместе, перекрутилось, сжалось, потрескалось и распалось. Из шелухи выпало чистое голое семечко разгадки.
– Макс, – вкрадчиво спросила я, – а когда ты, например, видишь слово «АО», то о чем сразу думаешь?
– Это очевидно, – ответил Лаптев. – Любой нормальный человек знает, что АО – это акционерное общество.
– Точно! – воскликнула я. – Ты нормальный. И Вадик Кусин нормальный. Поэтому он тоже подумал про акционерное общество. А это Адам Окрошкин, его вензель! Это же он мне письмо прислал!
Где у чуда кнопка (Иван)
Слова «Нобелевка» и «молодость» – из двух непересекающихся множеств. Ты можешь совершить гениальное открытие хоть в двадцать лет, но о скорой награде даже не помышляй. Считается, что претендент на премию подобен марочному вину – чем больше время выдержки, тем качество и цена выше. Но это отговорка. Просто шведы – прирожденные садисты. Их академия в полном составе будет задумчиво ковырять в носу не менее полувека, втайне уповая на то, что кандидат решит свои маленькие проблемы собственными силами. Например, благополучно откинет копыта до срока. А если все-таки гений и через пятьдесят лет продолжит из принципа цепляться за жизнь, ему скрепя сердце повесят на шею золотую медальку с профилем папаши динамита. При этом все будут надеяться, что на радостях нобелиат уж точно гикнется или, как минимум, тронется умом. Обычно происходит второе.
Действительный член Российской Академии наук, член-корреспондент полутора десятков зарубежных академий, лауреат Нобелевской премии по физике восьмидесятилетний Марат Юльевич Ганский вкатился ко мне в кабинет на механизированном инвалидском электрокресле, простер вперед единственную руку и с ходу заорал:
– Ну! Что я вам говорил! Дождались? Допрыгались?
– Дождались чего? – очень осторожно переспросил я. Ход мыслей академиков предугадать трудно. Речь могла идти о чем угодно – от глобального потепления до роста цен на слабительные пилюли.
– Он еще спрашивает! Вот, быстро смотрите сюда!
С громким жужжанием кресло причалило к моему столу. Передо мной оказалась последняя страница ежедневной газеты – не из самых моих любимых, но и не оголтелая. Во всяком случае до дерзких статей про то, как в юности будущий президент Паша Волин забывал гасить свет в коммунальной уборной, здесь не опускались.
– А что такого страшного? – не уловил я. – В Москве сегодня плюс двадцать пять, ветер умеренный, преимущественно без осад…
– Левей, левей смотрите! – перебил меня Ганский. – Увидели?
Я послушно глянул левей и вновь не обнаружил ничего предосудительного. Астролог Виолетта Дубинец обещала козерогам удачный день и успех в разнообразных начинаниях. Скорпионам же и овнам, напротив, было рекомендовано поберечься – посидеть дома во избежание внезапных простуд, ушибов, вывихов и переломов конечностей.
– Пал последний бастион! – трагически объявил академик. – До сих пор у нас оставалась одна приличная газета, не позволявшая себе эту антинаучную мерзость. Теперь не осталось ни одной.
К гороскопам я был равнодушен – есть они или нет, мне глубоко фиолетово. По сравнению с иными бзиками дорогих россиян этот еще мил, отчасти он даже полезен. Таких людей нам легче окучивать. Гражданин, уверенный в том, что его судьбу определяют Сириус и Полярная звезда, не покатит бочку на партию и правительство.
Не желая, однако, заранее огорчать нобелевского лауреата, я сотворил на лице непреклонную гримасу и поддакнул гостю:
– Вся эта астрология в нашей прессе – просто плевок в душу
– Сплошное надувательство трудящихся, – добавил академик.
– Отвратительное мракобесие, – в том же тоне продолжил я.
– Галиматья несусветная, – вернул мне мячик Ганский.
– Уголовное преступление, – отпасовал я обратно.
– Гороскопы – опиум для народа, – вспомнил классику Ганский.
– Гороскопы – чума XXI века, – не подкачал я.
– Они ничуть не лучше порнографии, – врезал академик.
– Они гораздо хуже порнографии, – усугубил я.
– Надо с ними бороться, – потребовал Ганский.
– Запретить их законодательно, – откликнулся я.
– Указом президента, – присовокупил лауреат.
– И не просто запретить, – вдохновенно развил я мысль. – Этого мало. Тираж надо сжечь. Газету закрыть. Редактора высечь на Красной площади. Виолетту Дубинец отдать в штрафные роты.
Тут нобелевский лауреат опомнился: демократ и гуманист в нем все-таки перевесили пламенного борца за чистоту науки.
– Нет, запрещать нельзя, – печально не согласился он. – Это не по закону. У нас же в России, черт возьми, свобода слова.
– Правда? – удивился я. – Вы уверены? Отрадно слышать. Ну раз вы считаете, что в России есть свобода слова, вам придется поискать иные варианты борьбы… О! Вы можете объявить газете личный бойкот. Не давать им интервью. Корреспондент придет к вам за интервью, а вы его в шею, в шею! А еще можно спустить его с лестницы и сверху немного обдать помоями. Это будет симметричный ответ. И, главное, в рамках закона о печати – не подкопаешься.
– Как вы говорите? В шею? Помоями? Очень, очень интересно… – Ганский замолчал, осмысляя вновь открывшиеся перспективы.
Теперь пора было переходить к главной теме сегодняшней беседы. Но делать это придется филигранно. Бережно. Нежно. Чтобы старый хрыч не взбесился и не опробовал на мне мою же идею.
– Скажите, Марат Юльевич, – кинул я пробный камушек, – а не осталось ли в естествознании… э-э-э… каких-то «белых пятен»?
– После Альберта Эйнштейна – ни одного, – без колебаний ответил Ганский. – Все фундаментальные открытия сделаны. Картина мира полностью сложилась и описана во всех учебниках.
– Иными словами, – уточнил я, – современная наука может объяснить абсолютно все? До последнего муравьиного чиха?
– Того, что она не может объяснить, не существует в природе, – отрезал, как бритвой, нобелевский лауреат.
– А чего, к примеру, не существует? – Задавая этот вопрос, я постарался сыграть в наивность на грани идиотизма.
Марат Юльевич даже улыбнулся снисходительно моему невежеству:
– Не существует всего, что противоречит законам сохранения энергии или сохранения вещества. Всего, что не отвечает законам эволюции живой материи. Сухая вода, тонкие миры, торсионные поля, психотронное излучение, реликтовые гоминоиды – да мало ли какой дури понапридумывают? То, что нельзя получить двигатели с КПД больше 100%, давно установленный факт, а всякие безмозглые попытки оспорить очевидное – чушь и ересь.
– Нужно не иметь ни одной извилины, чтобы не понять, какой это бред, – торопливо поддержал я. – Щелкоперы должны стыдиться.
– Им не стыдно, им сенсации подавай, – брюзгливым тоном сказал Ганский. – Как только прессе надоедают perpetuum mobile или инопланетяне, сразу появляются какие-то дети, больные аутизмом, которые будто бы видят с завязанными глазами и разговаривают с мертвецами. Или какие-то деревенские бабки – те, вы подумайте, по кофейной гуще предсказывают движение рынка ценных бумаг…
– А какова точность предсказаний? – полюбопытствовал я. – Вдруг эти чудеса можно использовать на благо родины?
– Мой юный друг, у меня богатый жизненный опыт, и не верю я ни в какие чудеса, – вздохнул академик. – Они, с моей точки зрения, являются типичным проявлением лженауки или шарлатанства.
– Но как тогда быть с евангельскими чудесами? – осторожно запустил я еще один камушек. – Ну, там, воскрешение Лазаря, хождение по водам, превращение воды в вино. Это тоже лженаука?
– Я атеист! – Своей единственной рукой Ганский сделал быстрый жест, как будто отгонял мошек. – Знаю, сейчас это моветон, но я, уж простите, человек старой закалки. Для меня евангельские истории не аутентичны реальности. Впрочем, я готов признать, что свидетели, быть может, не врали и не бредили: все так называемые чудеса поддаются рациональному толкованию. Воскрешение Лазаря – заурядный случай выхода из летаргии. Превращение воды в вино – всего лишь массовый гипноз. Факт хождения по воде любой физик объяснит флуктуациями поверхностного натяжения. Как известно, обычные пауки-водомерки проделывают данный трюк не одну тысячу лет, и никто пока еще не записал тех насекомых в мессии…
– Хорошо, Марат Юльевич, а что вы скажете об этих насекомых?
Я поманил пальцем академика, подождал, пока его инвалидское кресло окажется с моей стороны стола, и показал гостю фокус.
Полчаса назад, прибираясь на столе, я легкомысленно смахнул крошки от пирожного в верхний ящик, совсем забыв про тараканов. И зря. Вероятно, три оставшихся участника бегов отыскали – вслед за покойным ныне Васютинским – лазейку из коробки, выползли и жадно накинулись на крошки. Каждому, подозреваю, достались неравные доли добычи. Поэтому когда я вскоре сунулся в ящик за карандашом, вопрос о власти моя троица уже для себя решила. Из бумажных обрывков, ластиков, зубочисток, канцелярских скрепок и прочего мусора Титкин с Сычевым сооружали Никандрову некое подобие трона. Сейчас тараканий царь или президент, заняв позицию, проводил что-то вроде совещания своей Администрации и на тараканьем языке раздавал указания аппарату…
– Изящно, – с кислой улыбкой произнес академик. – Но ничего чудесного. Самоорганизация в колониях членистоногих – это вполне в рамках современной биологической науки. Правда, я читал у кого-то из французов или бельгийцев, что тараканье сообщество выстроено по демократическим принципам. А ваши кремлевские особи, я смотрю, выбрали себе принцип властной пирамиды. Что ж, и не такое бывает. В жизни, молодой человек, вообще много забавного, успевай только уворачиваться. К нам в Академию как-то раз явился один горец – тоже весьма забавный шарлатан. На голубом глазу уверял нас, что живет больше пятисот лет, и даже рассказал пару любопытных анекдотов о Торквемаде и Лойоле.
– И что с ним стало дальше?
– Да черт его знает, – пожал плечами Ганский, – делся куда-то. Обратно в горы свои, наверное, полез. У него ведь не было ни московской регистрации, ни документов. Как, впрочем, и у многих других шарлатанов. Вы думаете, ими движет бескорыстная любовь к истине? Накось выкуси! Квартирный вопрос – вот что им покоя не дает. Они почему-то вбили себе в головы, что Академия всесильна, что мы может сделать жилплощадь им и их гениальным деткам после пары дешевых фокусов. И ведь злятся, когда мы их посылаем. Ну нет никакого врожденного пирокинеза! И ватеркинеза врожденного нет! И не умеют младенцы гнуть ложки взглядом!
– А как насчет феноменов… э-э-э… благоприобретенных? – забросил я свою главную удочку. – Скажем, к примеру, обычный человек облучился – и стал человеком-пауком. Или, допустим, кто-нибудь съел что-нибудь необыкновенное – и сразу обрел невероятные способности. Такого наукой не зафиксировано?
На лице лауреата Нобелевской премии появилось выражение скорби.
– К великой моей печали и тоске, – сообщил Ганский, – город Лос-Анджелес находится вне сейсмоопасной зоны. И шансы, что треклятый Голливуд со всеми его блокбастерами однажды провалится в тартарары, я как физик оцениваю крайне невысоко. А жаль, ой как жаль! Из-за него у нынешней молодежи такая каша в голове!
Академик выставил вперед единственную руку. Сморщенная желтоватая ладонь оказалась прямо у меня под носом.
– Вот, – сказал он, – извольте удостовериться. Я, Марат Ганский, сильно облучался несколько раз, причем однажды хватанул столько бэр, что думал – подохну. Но выжил. Выжил и сделался, заметьте, не человеком-пауком, а человеком-инвалидом – в полном соответствии с законами радиологии. Кстати, прецеденты, когда человек, съев что-то волшебное, в реальности совершает что-то волшебное, мировой науке тоже неизвестны… Хотя нет, пожалуй, вру. Один такой случай из личной практики имел место.
Академик объехал вокруг стола, взял газетный лист и, ловко действуя рукой, культей и плечом, за несколько секунд соорудил из газеты веселенькую панамку.
– В 1957 году – сообщил мне Ганский, – я, бедный аспирант ФИАНа, вместе с друзьями пошел в ресторан «Пекин». Он тогда только открылся, и я был там впервые. Я уж запамятовал, по какому поводу мы собрались. В упор не помню, где мы раздобыли деньги на ресторан. И, конечно же, из башки моей за давностью лет вылетело, какое вино мы тогда пили… А вот еду – помню самым отчетливым образом. Нам принесли такое бесподобное мясо со специями, что словами выразить невозможно. Это было нечто фантастическое, феерическое по вкусу, какой-то полет, какое-то чувство небывалого кайфа, пока жуешь его и глотаешь. Да, безусловно, умом я понимаю: сработал контраст между моим жалким аспирантским меню – макароны, консервы, хлеб – и творением профессионального повара. Но в науке, согласитесь, важны не привходящие обстоятельства, важен конкретный результат… Короче говоря, в тот же вечер я пришел из ресторана к себе в общежитие и закончил одну работку по квантовой электродинамике. Три месяца она мне не давалась, хоть тресни, а тут вдруг – вжик! – накатило, и я доделал ее за полтора часа. Между прочим, именно за ту статью я через много лет получил чертову Нобелевку…
Одним движением Ганский смял газетную панаму в бумажный ком.
– Мне восемьдесят, – сурово сказал он. – Я остался без одной ноги и одной руки. У меня вырезаны треть желудка и половина кишок. Мне давным-давно нельзя никакого мяса – ни со специями, ни без. Мне вообще нельзя ничего, кроме слабого чая и рисовой кашки. Знаете, когда я в последний раз я катался на велосипеде? Году, наверное, в семьдесят четвертом или семьдесят пятом. А нормальная эрекция у меня последний раз была, наверное, лет двадцать тому назад. И вот теперь эта дура из газеты обещает всем козерогам – а значит и мне – наилучший день для велосипедных прогулок, счастливых знакомств, бурного секса и приятного аппетита… Ух, как же я ненавижу эту лженауку!
Ни слова больше не говоря, нобелевский лауреат кинул бумажный ком мне на стол и с громким жужжанием выехал прочь из кабинета.
Дверь хлопнула. Я мысленно подвел итоги блиц-визита академика. Никаких чудес, как и следовало догадаться, мне не объяснили. Ни малейшего просвета. Никакого вам естествознания в мире духов. Похоже, с официальной наукой марьяж по моему вопросу у меня не заладился. Посмотрим, чем порадует наука неофициальная.
– Софья Андреевна, – сказал я в телефонную трубку, – гляньте, пожалуйста: кто в России сегодня числится в популярных научных неформалах? Отыщите мне любимцев публики, самых-самых.
– Сейчас найдем. – Худякова не выразила ни малейшего удивления. Она пощелкала у себя клавиатурой и подвела баланс: – Самых-самых, по рейтингам, трое. Нурмаков, Мамбетов и Бекташев.
– Славян, что ли, совсем нет? – заскучал я. – Одни азиаты?
– Есть еще Фоменко, – неуверенно предложила секретарша.
– Не надо Фоменко! – забраковал я. – Этого фрукта я уже накушался. То есть да, мы ценим его добрые намерения и высокий патриотизм, но звать его не стоит. У меня мозги пухнут. Я не хочу теорий про то, что итальянский Леонардо и русский Валентин Серов – один и тот же человек, и, стало быть, «Джоконда» и «Девочка с персиками» – одна и та же картина. Пусть он чешет в Лувр с этими идеями и сносит крыши французам… А кроме него, Софья Андреевна, у вас кто-нибудь еще остался в резерве?
– Есть бывший диакон Утяев, – доложила секретарша, – это такой альтернативный культуролог, весьма известный. Но у него сейчас обострение негативизма. Он, Иван Николаевич, почти примирился с «Гарри Поттером», но два дня назад все-таки не выдержал, заплакал и проклял его. «Интерфакс» передает, что со вчерашнего дня Утяев впал уже в отрицание «Винни-Пуха»…
Негативизм в России – штука опасная и заразительная, подумал я. Сегодня человек отрицает «Винни-Пуха», завтра – Уголовный кодекс, послезавтра – власть кесаря… Нет, милые, хренушки!
– Тех, которые со справками, в Кремль звать не нужно, – велел я, – хватит нам одной Леры Старосельской. Лучше уж тогда азиаты, все же как-никак братья по разуму. Запишите мне эту троицу на вечер, да предупредите их, чтоб не опаздывали.
После разговора с Худяковой я заглянул к себе в стол и понял, что время действия чудо-крошек вышло: мои тараканы прекратили строить вертикаль власти в отдельно взятом ящике и разбрелись кто куда. Президентский трон из скрепок опустел. Я попытался изловить среди бумаг хотя бы Никандрова, но не успел. Привычным стрекотаньем напомнил о себе внутренний телефон.
– Иван Николаевич, явились Погодин и Органон, – доложила мне Софья Андреевна. – Притащили две большие коробки.
– Скажите, пусть войдут, – распорядился я. И как только оба клоуна втащили в мой кабинет свой кондитерский груз, я скомандовал им грозным шепотом: – Ни звука! Ни-ни! Тесс! Пирожные сложить во-о-он туда, на кресло, а потом кыш обратно в приемную! И сидеть там смирно. Через несколько минут я вас вызову.
Мне было надо обезопасить себя – на тот случай, если Тима рискнул нарушить мой запрет и по дороге сюда сожрал хотя бы одну штучку. Раз молчание – золото, пусть они его накопят побольше.
Выждав, пока Погодин с Органоном очистят кабинет и затворят за собой дверь, я открыл одну из картонных коробок, взял сверху «парацельса», поспешно надкусил его, стал жевать…
Ничего. Ноль. Пустота.
Нет, конечно, вкус у этого пирожного был абсолютно тем же, запах – тоже, да и выглядел «парацельс» точно такой же уменьшенной копией немецкого снаряда «Фау-1». Но внутри у меня ничегошеньки не отозвалось, не забурлило, не прояснилось. Сердце не екнуло в восторге, душа не взмыла ни в какую шампанскую невесомость. Где соблазн, он же Verfuhrung? Где колдовство, оно же Verzauberung? Ничего похожего. Мне доставили самое обычное кондитерское изделие. Качественное, вкусное – и только.
Разочарование захлестнуло меня с головой, но я тут же выплыл, решив не паниковать прежде времени. Что, если мне просто попался неудачный экземпляр? В конце концов кондитеры – тоже люди. Разве не могли они поспешить, схалтурить, недопечь, недотянуть, недовложить изюма или пряностей? Легко. Мы же в России – стране плохих дорог и хороших граблей. Я поторопился вскрыть вторую коробку и запустил руку в ее внутренности. Ну-ка испробуем, например, вот это, румяненькое, крепенькое, из самой середины…
Дубль-пусто.
Мои зубы честно перемололи выбранное пирожное, но и вторая попытка была равна первой. Волшебства внутри меня по-прежнему не возникло ни на копейку – словно бы академик Ганский отравил все вокруг своим ядовитым старческим скепсисом. Ах, ч-черт! Я едва удержался от желания втащить сюда за шелковый галстук Погодина и выбить из него правду: куда он девал настоящие «парацельсы»?
Спокойнее, спокойнее, одернул я себя. Едва ли Тима при чем. Для диверсанта он слишком глуп и чересчур послушен. Органон – тот вообще попка-дурак. Нет, версию о вредительстве этих двух я пока изымаю из числа основных. Какие же у нас тогда остаются?
Я по очереди перетащил обе коробки в заднюю комнату, борясь с желанием по-хохляцки понадкусывать все пирожные, одно за другим – вдруг где-то отыщется то самоё! Нет-нет, чепуха, это не наш метод. А какой наш? Мне внезапно пришло в голову, что я, быть может, беспокоюсь зря. Вдруг то ощущение пронзительной ясности возникает у человека лишь самый первый раз? Ну как с водкой: вкус у второй рюмки в жизни – уже не тот, что у первой, но и она свое дело делает… Во-о-о-от что нам сейчас надо проверить – дело! Ну конечно же! Сохранился ли главный эффект?
– Софья Андреевна, – обратился я по селектору к секретарше, – пригласите ко мне Погодина. Но только его одного.
Тима вошел в кабинет и почтительно замер у самого порога.
– Ближе, – приказал я ему. – Еще ближе. Хорош. Стой тут. Через минуту вы оба отчитаетесь о своем походе на Шаболовку. Но пока у меня вопрос из другой области: на голове стоять умеешь?
– Не-е-е-ет… – с испугом проблеял Погодин.
– Я так и думал. Ну-ка, встань на голову. Это приказ.
В глазах у лидера «Почвы» отразился почти суеверный ужас. Должно быть, он чувствовал, что один из нас двоих определенно спятил, но не осмелился заподозрить в этом советника президента России.
– Иван Николаевич… – заныл он, тоскливо переминаясь с ноги на ногу. – Я бы, честное слово, рад, но у меня не полу-у-у-у…
Мое внутреннее ощущение оказалось безошибочным: «парацельсы» не работали. Иначе бы Тима непременно сделал попытку исполнить мой сумасшедший приказ – пусть и рискуя здоровьем. Можно проверить еще новые крошки на тараканах, но, боюсь, эффект будет нулевым.
– Расслабься, Тима, я шучу. Садись. – Пальцем я указал Погодину на кресло и добавил со сталинским акцентом: – Даже в трюдную пору мы, таварищ Жюков, находым врэмя для шюток.
Глядя на повеселевшего Тиму, я подумал, что отрицательный опыт – тоже полезный опыт. В сущности, пока не произошло ничего фатального. У меня осталась печка, от которой я могу плясать, – печка в буквальном смысле. Либо у этих слепых Черкашиных что-то случайно не заладилось в технологии выпечки «парацельсов», либо сбой намеренный. Для меня оба варианта хороши.
Я велел Софье Андреевне запустить ко мне Органона, усадил его в свободное кресло, по соседству с Тимой, и предложил обоим:
– Рассказывайте. Только, упаси боже, не хором.
– Мы скупили весь сегодняшний запас «парацельсов с изюмом», – отрапортовал Тима, – и даже немного сэкономили на опте. Вся завтрашняя партия тоже нами куплена. И еще мы закинули удочки по поводу фьючерсных сделок на остальные дни недели…
– Конечно, мы им, Иван Николаевич, не сказали про нацпроект и слоган, – добавил Органон, – даже не намекнули. А просто дали понять, что у нас серьезные намерения… – Два последних слова юный ублюдок произнес таким значительным тоном, как будто намеревался вступить с этой кондитерской в законный брак.
Уже пару минут спустя я был твердо уверен: оба моих ландскнехта знать не знают, что притащили мне пустышки. А я им, конечно, не собирался докладывать про кое-какие волшебные тонкости. В итоге я вытурил с миром и Тиму, и Органона – даже посулил им завтра лекцию о методах продвижения сладкого слогана в гущу электората.
Два придурка покинули кабинет довольные и гордые, а я остался наедине с двумя версиями пирожных-пустышек. Первая из них – оптимистичная – означала, что в следующей партии «парацельсов» кулинарная ошибка может быть исправлена, а наш завтрашний улов не окажется холостым. Версия номер два, более тревожная, была и более перспективной. Если, допустим, кондитеры спохватились и как-то ликвидировали опасную магию, то сами они, во-первых, знают о ее существовании и, во-вторых, умеют ей управлять. И то, и другое – колоссальный подарок для меня. Дирижировать чудесами я пока не обучен, но уж с человеческим-то фактором как-нибудь справлюсь. На всякий пряник найдется свой кнутик.
Э-эх, кабы еще знать, как эти штуки действуют, подумал я. Мне много не надо, хватит самого общего механизма работы. Счастливый человек Ганский: для него волшебная палочка невозможна в принципе – и точка. А мне вот теперь гадать, где у этой палочки кнопки «вкл» и «выкл» и почему именно первая заедает…
Виктор Львович Серебряный – вот кто мне сейчас нужен. Вроде бы старик вышел из комы. Надеюсь, он уже частично оклемался для беседы со мной, и при этом у него что-нибудь еще осталось в голове. По правде сказать, я не очень люблю ходить в больницы и общаться с полутрупами. На них ведь надавить лишний раз нельзя, даже просто голос повышать чревато: чуть прибавишь децибел – тут и сказочке конец.
– Софья Андреевна, – сказал я секретарше, – мы с Гришиным и Бориным едем в ЦКБ к Серебряному. Обратно буду часа через два.
– Ой как хорошо! – обрадовалась Худякова. – Привет передайте.
Думаю, радовалась она не за больного, а за меня: Ваня Щебнев как порядочный мальчик отправлялся навестить старого больного дедку. Мне бы еще корзинку в руки и красную шапочку на макушку.
– Обязательно передам, Софья Андреевна, – вежливо ответил я. Даже пару штук пирожных ему захвачу, добавил я про себя. Может, увидев «парацельсы», старик будет чуток посообразительней?..
До больницы мы доехали без происшествий и без пробок, зато уже у самого входа в больничный корпус 23-Б я неосторожно вляпался в черную лужицу крови с плавающими обугленными перышками. Похоже, местная система ПВО опять сбила орла или ястреба.
Идея разместить на крышах самых высоких корпусов Центральной клинической больницы несколько штук боевых ПЗРК родилась в охранных головах еще при первом президенте России, который проводил в Кремлевке почти столько же времени, сколько и в Кремле. Но реализовать проект удалось лишь после 11 сентября, когда наша оборонка пробила себе хороший заказ под программу борьбу с летающим международным терроризмом. Тот, правда, все не спешил насылать своих камикадзе в атаку на здания ЦКБ, поэтому автоматические зенитки с радарами сбивали пока только птичек, не оборудованных системой «свой – чужой», и бесхозные метеозонды. Однако я верил, что когда-нибудь ПЗРК принесут стране пользу: в час «Икс» здесь будет сбито НЛО, полное злых пришельцев.
Пачкая пальцы в крови, я кое-как обтер подошву ботинка, но мелкие неприятности на этом не кончились. Еще в вестибюле охрана корпуса затеяла с моей охраной интеллектуальный спор, кто тут главнее и кто имеет право проносить внутрь огнестрельное оружие, а кто нет (только корочки Администрации президента и мое любезное обещание разогнать всех здешних к чертовой бабушке загасили свару). Лифт сверху не приходил страшно долго. Потом мы перепутали этажи. А в довершение ко всему в меня – уже на правильном этаже – едва не врезалась какая-то психованная брюнетка. И если бы я не уступил ей дорогу, обязательно бы врезалась.
Я уже морально приготовился к тому, что и Серебряный, по закону подлости, окажется опять без сознания или, того хуже, мертвым трупом. Но, как ни странно, бывший мой начальник был жив, в здравом уме и трезвой памяти. Мне даже не пришлось его расталкивать.
– Здравствуй, Ванечка, – зашептал он, увидев меня у своего больничного одра. – Значит, ты все же открыл диск и убедился… Ну ладно-ладно, не строй из себя целку, я ведь понимаю, что ты явился навестить меня не просто так… Все файлы уже просмотрел?
– Только начал, – признался я, – там их чертова прорва. И вдобавок у меня, кроме тех файлов, нашлись еще кое-какие дела…
Без прелюдий я выложил на тумбочку один из «парацельсов».
– О-о! – На синеватых губах бывшего шефа проступила гримаса, похожая на его фирменную улыбочку. – Молодец, Ваня, хвалю. Ты уже перешел от теории к практике, поздравляю. И каковы успехи?
– Никаковы. – Я не хотел рассказывать ему о первом, удачном, опыте. – Можете сами попробовать. Обычное пирожное, без чудес.
– Спасибо, верю тебе на слово, – слабо хмыкнул Серебряный. – С чудесами ты бы мне его не предложил, я не обольщаюсь… Жалко, ты не открыл все файлы. Там где-то в пятой или шестой сотне есть очень смешной фрагмент – когда фюрер после июля 44-го обнаруживал, что его любимые пирожные – только пирожные и все. Мистика из них вышла, и власти над толпой больше не было…
– А почему ее не было, вам известно? – Я затаил дыхание. Виктор Львович открыл рот, закашлялся и жестом указал на стакан, стоящий на тумбочке. Я послушно влил в него какого-то сока.
– Видишь ли, Ванечка, история… – Серебряный сделал пару глотков и откинулся на подушки. – Та история, которую знают все, и та, которая была по-настоящему, сильно отличаются. Вот все считают, что заговор против Гитлера в 44-м не удался. А он удался. Потому что у Штауфенберга и компании получилось самое главное: рецепт пирожного исчез. С тех пор шарик сдулся. Гитлер из вождя нации стал заурядной истеричной развалиной, которую еще почти год слушались по инерции. Больше ничего у его повара
Ланге никогда не получалось. Все компоненты были верные, он их помнил наизусть… а в результате – никакого магнетизма.
– Так почему же?.. – Я с трудом сдерживал раздражение. Старик как будто нарочно не спешил переходить к самому главному.
– Тут, Ванечка, какой-то странный феномен, объяснить который я не берусь… Чудо – и все тут. Чтобы «Магнус Либер Кулинариус» дала результат, отличный от нуля, сама книга – ну или хотя бы оригинал листа с рецептом – обязаны присутствовать при готовке. Рядом. В той же кухне. Иначе не выйдет ничего волшебного, даже у самого великого повара в мире… В том-то, Ванечка, и ценность книги! А ты как думал? Будь по-иному, любой дурак мог бы списать или отксерить рецептик и делать что заблагорассудится. Нет, для чудес по Парацельсу нужен оригинал манускрипта. Или…
– Или что?
– Боюсь, Ванечка, тот способ… он тебе вряд ли подойдет… – Глаза Серебряного потускнели, его шепот стал еще тише.
– И все-таки – или что? Что?! – Я еле удержался, чтобы не встряхнуть вредного старикашку, как шейкер.
– …или готовкой должен был заниматься сам Парацельс… Прошелестев эти слова, Виктор Львович закрыл глаза. То ли
заснул, то ли потерял сознание, то ли, гадина такая, помер.
Письмецо в конверте (Яна)
В Останкино полным-полно ресторанов: у обычного человека со здоровым желудком и аппетитом в пределах нормы не хватит ни сил, ни времени, ни денег обойти все за вечер. Поэтому гражданам приходится выбирать одно из зол – по вкусу и по кошельку.
Люди семейные, без больших изысков и привычки бросать бабки на ветер предпочитают кабак «Останкино» на территории одноименной гостиницы, где удовлетворяются порцией жаркого из говядины – с приправой из чабреца, черного перца и свежих побегов петрушки.
Москвичи с фантазией заказывают столику «Поросяток». Там в предвкушении жюльена из лисичек или грудки индейки под грибным соусом можно прокатиться на роликах вокруг веранды и раскокать пару плафонов из духового ружья (их потом запишут в счет).
Иностранных туристов тянет, конечно, на верхотуру телебашни – 350 метров над уровнем останкинского пруда. Правда, в «Высоте» прекрасный вид сверху продается в связке с ординарным уличным фаст-фудом, зато в «Русском Бриллианте» или в «Юпитере» к обзорной панораме Москвы добавлена, например, еще и маринованная говядина по-карибски – с кокосовым молоком, желтым сладким перцем и, само собой, высокогорным удвоением наземной цены деликатеса.
Что касается меня, то я, заезжая к Вадику Кусину в телецентр, выбираю «Ночной зефир» – недавно открывшийся ресторан в левом крыле АСК-1, на втором этаже. Заведение это нравится мне не только божескими ценами и дивным рыбным пирогом с филе красного берикса, но и возможностью встретить за соседним столиком какую-нибудь утомленную эфиром знаменитость. В неформальной, что ценно, обстановке. Этой зимой я с близкого расстояния наблюдала, как тезка моего Вадика, великий телеведущий Вадим Вадимыч Позднышев добивался свежести булки со шпинатной начинкой: попробует пальцем корочку, интеллигентно выругается – и пристыженный официант бежит за новой. А месяц назад я застала здесь, буквально в пяти шагах от себя, видного писателя-патриота Савла Труханова. Меня порадовало, когда он, свирепо оглядываясь по сторонам – и на меня в том числе, – прикрывал свой кофе плотной пластиковой заслонкой: опасался, наверное, что вокруг найдется много желающих от всей души плюнуть ему в стаканчик…
Сегодня мы тоже сговорились с Кусиным увидеться здесь, в «Ночном зефире». Я вытащила Макса на двадцать минут раньше – в надежде полюбоваться жующим бомондом и успеть заказать пирог.
Заказ у меня приняли на удивление быстро, а вот вип-персон был явный недобор. Среди посетителей не набиралось и полудюжины узнаваемых морд – три-четыре штуки от силы. Метрах в трех от нас целеустремленно пожирала заливное мясо детективщица Тавро, сама похожая на огромный трясущийся холодец. Вдали, у стеночки, под репродукцией верещагинской «Шипки», обозреватель Леонтьев устало лакомился чем-то кровавым. Неподалеку шоумен Кудасов с потерянным видом расковыривал ложкой гору взбитых сливок, словно обронил там десятикопеечную монету. А слева от нас пилил ножиком курицу провансаль невероятно знакомый дядя с загорелым лицом и светлой полоской шрама на носу… Неужели он? Ба, ну и встреча!
– Макс, – тихо сказала я Лаптеву, – поверни голову влево, еще левей, да, правильно. Видишь через столик пожилого господина в очках? Ну который хавает курятину с помидорами и паприкой?
– Вижу, – вполголоса ответил мне Макс, – очень аппетитно наворачивает. Это кто такой, Яна? Выросшее дитя капитана Гранта?
– Наоборот. – Я стала медленно выдвигаться из-за стола. – Он как раз любитель подкладывать свой топор под чужой компас. Грубо говоря, один плохой человечек из моей прошлой жизни. Думаю, мне надо подойти и подпортить ему аппетит… Не напрягайся, Макс, никакого криминала. Скажу пару теплых слов – и тут же назад…
Человек со шрамом узнал меня сразу. Перестав мучить труп курицы, он улыбнулся так широко, что обе щеки уехали почти к самым ушам и там застряли намертво, как приклеенные «Моментом».
– А, Яна, здравствуй! – произнес он. – Лет десять уже тебя не видел. Говорят, ты стала экспертом по кулинарным делам, правда?
– Здравствуйте, Измаил Петрович. – Я сделала книксен. – И я вас тоже не видела сто лет в обед. Насчет кулинарных дел все верно, процветаю на страх врагам. А вас, говорят, турнули из прокуратуры? Мудрое решение, хотя и сильно запоздалое.
– Бог с тобой, Яна, что за слово «турнули»? – Измаил Петрович не перестал изображать приветливость. Выдавал его лишь сильно побелевший шрам на загорелом носу. – Я сам попросился в отставку, надоела эта нервотрепка, да и возраст уже… Сейчас вот консультант МВД по киднеппингу. Очень важная, актуальная и, я бы сказал, перспективная сфера. Все нынче просят рекомендаций, даже на ТВ, как видишь, зовут. Подправляю сценарии у сериалов.
Бывший первый зам главного московского прокурора вытащил из наружного кармана пиджака лакированную карточку и подал ее мне. Золотой двуглавый орел вверху, два развевающихся триколора по бокам. «Министерство внутренних дел России. Кравченко Измаил Петрович, старший советник юстиции». Домашний телефон, сотовый, е-мейл. Скромно, с достоинством. Я, впрочем, и не сомневалась, что сукин сын всплывет на хлебном месте. Такие никогда не тонут.
– Если что, обращайся, помогу добрым советом, – объявил мне старый негодяй, разлучивший меня когда-то с Фемидой. – В нашей стране от похищений никто, милая моя, не застрахован…
Вообще-то у меня есть привычка не выбрасывать чужие визитные карточки: я берегу даже самые глупые и никчемные. Но теперешнюю я тотчас же и с удовольствием опустила в пепельницу, а затем, взяв со стола «zippo», приблизила язычок пламени к лакированному краю визитки. Та вонюче задымила, как подбитый «мессершмит».
– Теперь-то я понимаю, Измаил Петрович, почему наши телесериалы – такое дерьмо, – нежно проворковала я. – Потому что вы их касаетесь своими ручонками. А по поводу похищений можете не беспокоиться: даже если меня угораздит попасть в лапы к самому страшному в мире Бармалею, я обойдусь без ваших поганых советов.
– Зря ты так непримирима, Яна. – Кравченко из последних сил разыгрывал роль почтенного джентльмена. – Что было, то прошло. В наше время надо уметь договариваться хоть с бармалеями. Любой экспромт должен быть спланирован. Это только в детских книжках и в кино помощь приходит неожиданно, в последнюю секунду… скажем, появляются алые паруса, вбегает рыцарь в сияющих доспехах…
– Нет ничего более далекого от вас, Измаил Петрович, чем сияющие доспехи, – объявила я ему, – а слова «алые паруса» в ваших устах пострашнее матерной ругани в темноте… Ладно, кушайте дальше, я ухожу. Между прочим, господин консультант, поздравляю вас с мастерским выбором. Здешняя курочка провансаль – самое бездарное блюдо во всем меню. Ее тут пересушивают и переперчивают. А вместо дорогого французского белого вина при готовке используют дешевое молдавское… Вуаля, мон ами!
Я развернулась и покинула Измаила Петровича, уверенная в том, что старший советник юстиции смотрит сейчас не вслед мне, а на свою злополучную курицу. Так и надо. Рассказать правду о блюде – гораздо более эффективная месть, чем плевок в тарелку. Будет не только испорчена одна порция, но и отравлены все последующие.
Едва я опять уселась за свой столик, как Лаптев уже в который раз потеребил нашлепку на щеке и озабоченно спросил:
– Яна, если не секрет, у того человечка из твоей прошлой жизни… у него на носу – это то самое, о чем я подумал?
– Не бойся, Макс, – улыбнулась я, – у тебя-то шрамов не останется. Десять лет назад мои ногти были не в пример длиннее и острее… Гляди-гляди, нам уже пирог несут. Спорим, что и Вадик сейчас появится? Сколько его помню, он всегда успевал к раздаче.
Ведущий программы «Вкус» влетел в кадр вслед за пирогом. Первым делом он пододвинул свою тарелку, взрезал корочку из картофеля, добрался до рыбной начинки, понюхал, закатил глаза и протянул:
– Ска-а-а-а-азка!
И лишь после этого вдруг заметил, что, кроме него самого, Яны Штейн и филе красного берикса в картофельной оправе присутствует вблизи еще кое-кто – незнакомый и несъедобный.
– Ой, простите, – сконфузился Вадик, – добрый вечер всем вам. Я Вадим Кусин, ведущий самой лучшей кулинарной программы на нашем телевизионном канале. Тем более, других на канале и нет.
– Я Макс Кунце, – представился и Лаптев. – Из Кессельштейна. Специалист по… гм… по европейской эзотерической кухне.
– Как же, эзотерика, наслышан, – рассеянно покивал Вадик, – ягодки Франциска Ассизского, ведьмин студень, мистическая пицца… очень, наверное, увлекательно… Ян, так чего с Адамом Васильевичем? Ты мне по телефону сказала, что уже была у него.
Несколькими фразами я описала нынешнее состояние Окрошкина. Кусин опечалился, но поскольку по своей природе не умел долго хранить какую-либо печаль, то вскоре утешился пирогом: сожрал всю свою порцию и даже выцыганил треть моей и треть Максовой.
– Ну спасибо, порадовали, я побежал. – Вадик промокнул рот салфеткой и глянул на часы. – Ого, опаздываю! Ты, Ян, кстати, не знаешь, какое может быть меню у альпинистской кухни?
– Спартанское, конечно же, – с ходу ответила я. – Походные галеты плюс консервированные бобы, подогретые на спиртовке. Чай из термоса. Ром из бочонка… А зачем тебе? Ты в горы собрался?
– Ни боже мой! – замахал руками Кусин. – Я – в горы? Ты что! По-твоему, я Журавлев? Я рехнулся? Вот его – да, его вчера
«скорая» увезла в Кащенко, сам видел, а я-то нормальный… Нет, ребятки, не я собрался в горы, а кое-кто спустился с гор… – Вадик огляделся по сторонам и продолжил, понизив голос: – Только чур строго между нами. Официально еще не объявлено, но я уже знаю: несколько часов назад откопали обоих наших альпинистов в Тибете, Шалина и Болтаева, живехоньких и здоровехоньких. Они уже летят сюда на самолете МЧС, через два часа сядут во Внуково… Завтра за ними будет ужасная давка, но я успею раньше – первым затащу обоих в свою программу! У меня-то, в отличие от всех, есть прихват – сеструха моя двоюродная, Катька, замужем за братом жены Болтаева… Ну все, чао, я поскакал во Внуково! В последнюю секунду я успела ухватить Вадика за ремень:
– Стой! Куда? А письмо, которое мне пришло, ты принес?
– Письмо? Да, письмо, хорошо, что напомнила. – Кусин зашарил по многочисленным карманам, отыскал в предпоследнем по счету желтый конверт, сложенный вдвое, сунул его мне в руки и убежал.
Я разгладила письмо на столе: ну точно, вот он – оттиснутый чернильный вензель Адама Окрошкина вместо обратного адреса. Буквы «А» и «О» сплетены вместе и перевиты ленточкой-веточкой. Понять не могу, как такую очевидную художественную монограмму можно принять за скучный штамп акционерного общества. И ведь никакое нынешнее АО не станет рассылать послания в таких конвертах, которым впору в исторический музей. Вадик – человек неглупый, но иногда у него смекалка отказывает напрочь.
Аккуратно оторвав полоску сбоку, я вытащила густо исписанный тетрадный листок и пробежала глазами первые несколько строк.
«Яночка, солнышко, – писал Адам Васильевич, – извини, что прибегаю к эпистолярному способу общения, да еще посылаю это письмо на адрес господина Кусина. Однако к тому есть веские причины. Твой новый знакомый, Макс-Йозеф, быть может, человек и неплохой, однако в общении с нами он проявил лукавство.
He имею понятия, откуда он родом, но уж точно не из Кессельштейна. Я его трижды испытывал, и испытаний он не выдержал. Во-первых, всякий уроженец Великого герцогства знает, что династия Типпельскирнов славится вовсе не дикой уткой, запеченной в каштанах, а жареным гусем с цветной капустой. Во-вторых, баранина ни в каком виде не входила и не входит в число национальных блюд Кессельштейна. Ну и, разумеется, Кессельштейнская овощная похлебка никогда не подается с козьим сыром и пуккиней – это как если бы сказать, что в средней полосе России водку закусывают не солеными огурцами, но оливками, фаршированными перцем пимиенто…»
– Шпион Гадюкин, ваша карта бита, – торжественно приговорила я Лаптева. – Адам Васильевич тебя раскусил. Не появись на нашем горизонте папа Юрген, я бы все равно через пару дней узнала, что ты мне врешь. Ты притворялся Кунце, ни фига не разбираясь в национальной кухне его родной страны. Ты ничего не знал про баранину, их похлебку, дикую утку и так далее. Позор!
– Не такой уж позор, – пробурчал Макс. – Настоящий Кунце тоже не больно великий знаток местной кулинарии. Он вот чипсы любит и сосиски, а про похлебку сроду при мне не заикался. Тем более, он в Гейдельберге учился, жил там-сям, лопал что дают, мог забыть о корнях. Не факт, что он бы повел себя лучше в моей ситуации.
Я недоверчиво фыркнула и снова погрузилась в письмо. «И поэтому, Яночка, – продолжал мой учитель, – я не рискнул при твоем спутнике рассказывать о том, что мне известно, и, прости уж меня, старого, имел нахальство направить вас по ложному следу. Думаю, вы так или иначе получили удовольствие от встречи с Тринитатским, да и оказия ваша выпала весьма кстати – я давно обещал ему передать это последнее издание, где многие рецепты придуманы и опробованы Всеволодом Ларионовичем. Взять хотя бы его чудные блюда из свинины… Ну все-все, сам чувствую, что заболтался, и перехожу наконец к главному. К тому, чего я не стал говорить во время нашей с тобой последней встречи…»
Три последних абзаца я пробежала на одном дыхании. После чего вернулась к ним еще раз, уже медленно и вдумчиво. И лишь затем, положив письмо на стол, пододвинула его Лаптеву: читай, мол.
Макс моментально прочел и присвистнул.
– Что скажешь? – спросила я. – Есть какие-то идеи?
– Идея только одна: как можно скорей найти этого грузина, – не задумываясь, сказал Лаптев. – Ты хоть что-то конкретное про него знаешь? Окрошкин пишет, что он недавно продал свой бизнес и переехал. Случаем, не обратно в Грузию? Если нам придется ехать на Кавказ, будет трудно. У нашего Управления с грузинской СБ все контакты на точке замерзания. Вот, по-моему, главная проблема.
– Чепуха это, а не проблема, – отмахнулась я. – Ни в какие горы нам не надо. Ехать нам отсюда до места минут двадцать. Сорок от силы, если будут пробки на всех дорогах. Грузина-то я, дорогой Макс, как раз знаю, и бизнес его нынешний я знаю. Он из московских кавказцев, как Булат Окуджава. И переехал он в пределах все той же Москвы… Так что я, Макс, про другое все пытаюсь тебе сказать. Вот здесь, во втором от конца абзаце Окрошкин пишет, что мы уже были не первые, кто недавно спрашивал его про книгу. Мы – не первые! Понимаешь? Это важно. Кто-то приходил к нему до нас с тем же вопросом. Но кто? Те нацисты, которые догоняли Кунце? С чего они взяли, что Адам Васильевич может что-нибудь знать о книге Парацельса?
Макс, избавленный от поездки в Грузию, сразу приободрился.
– Адама Васильевича вычислить несложно, – заметил он. – Для этого не надо быть Шерлоком. Тебе самой известно, что в Москве знатоки древней кулинарии наперечет, и сверхавторитетный из них – он один и есть. Стоит задать поиск в Интернете, как фамилия «Окрошкин» тут же вылезет наружу. Мы с тобой с самого начала к кому поехали? К нему. И как видишь, оказались не первыми…
Лаптев был прав: великий теоретик еды Адам Окрошкин для Москвы и вообще для России – фигура уникальная. Даже странно, что он раньше как-то ухитрялся уцелеть. Редко у нас встречаются светлые головы, по которым хоть кто-то когда-то не попытался бы тюкнуть.
– Мы были не первыми. И не последними, – уточнила я. – После нас явились те скоты, которые довели его до больничной койки.
– И, сдается мне, – подумав, добавил Макс, – ничего у них все равно не вышло. Вряд ли такого, как Окрошкин, можно уломать или к чему-то принудить. Мне кажется, не из тех он людей.
– Это уж точно, – подтвердила я. – Адам Васильевич – человек редкостного упрямства. Если чего не захочет сказать или сделать, не скажет и не сделает. И чем сильнее будут приставать, тем меньше шансов. Он, может, и Тенгиза продинамил из вредности, а не потому что был, как он тут пишет, сильно загружен срочной работой. Тенгиз, когда взбрыкнет, – мужчина с норовом, и учитель мой – тоже с норовом, даром что не кавказец. Один косой взгляд, неосторожное слово – все, отношения испорчены навеки…
А еще в этом письме Окрошкина, думала я, пока мы с Максом шли из телецентра к автостоянке, многое можно прочесть между строк. Наверняка Адам Васильевич сам потом сто раз пожалел, что не взял даже посмотреть книгу. Он ведь понял, что упустил нечто важное. Но первое слово дороже второго. Один упрямец сказал другому: эта вещь меня не интересует – и все, привет, путь обратно закрыт. Очень мужчинская психология. Мы, женщины, все-таки намного реже растим обиды из ничего. А если уж ненавидим, то только за что-то важное и вполне конкретное. Как, например, я – Измаила Петровича Кравченко, чтоб ему икнулось.
– Куда едем? – спросил Лаптев, подавая мне шлем.
– К Рижскому вокзалу. – Я взглянула на часы. Тенгиз, по идее, должен сейчас быть на рабочем месте. – Нам нужна Гиляровского, но мотоцикл мы оставим у Рижского и потом немного пройдем на своих двоих. Там место тихое, народ нервный, лучше не тарахтеть.
Верный «кавасаки» быстро перевез нас на своем горбу до вокзала, а дальше я и Макс двинулись по широкой улице имени знаменитого русского репортера – чтобы вскорости свернуть в безлюдный переулочек имени забытого русского писателя и краеведа. Когда до цели нашего похода, красно-серого одноэтажного особнячка в совковом духе, осталось метров десять, откуда-то из ближайшей подворотни наперерез нам вылез огромный, как гризли, бомжище в болотной куртке, трениках и тапочках на босу ногу.
– Парень, – проникновенно он сказал Максу, загораживая нам дорогу. – Парень. – Меня он игнорировал. – Не ходи туда. Христом-богом прошу, не надо. Там стр-р-рашное делается.
– Живые мертвецы? – заинтересовался Лаптев. – Вампиры?
– Хуже! – махнул тяжкой лапищей гризли. – Прикинь: портвешок «Три топора». Во всех нормальных местах скоко? Двадцать восемь рэ за ноль-семьдесят пять. Ну тридцатник, край. А у этих скоко? Сто во-семь-десят рэ! За «шереметьевский», ты въезжаешь, да? Или вот взять «Агдам». Я охреневаю – двести двадцать за ноль-пять! Сечешь поляну? А «Алазанская долина»? А «Тридцать третий»? Они там оборзели, они там чокнулись в натуре, они там…
– Отвянь от нас, – оборвала я монолог. Этот ифрит-привратник сильно переигрывал. И пахло от него не перегаром или застарелой блевотиной, как от подлинного бомжары, но вполне цивильным дезодорантом. – Мы не с улицы, мы к Тенгизу Галактионовичу.
– Так бы сразу и говорили, что свои, к Тенгизу, – сказал псевдобомж вполне нормальным голосом. Его фигура мигом обрела устойчивость, а зенки прояснились. – Я бы не распинался тут по полной программе, язык-то, между прочим, не казенный…
Страж втянулся обратно в подворотню, и Макс тихо спросил меня:
– А если б мы были чужими и не остановились? Что тогда?
– Да ничего страшного, – ответила я, – махаться бы не стал, пропустил. Он же не вышибала здесь какой-нибудь, он в основном синяков и синюх отсекает, чтоб клиентуру не пугали. А мы бы зашли и увидели бы точь-в-точь, как и было обещано… Смотри! – Я распахнула простую деревянную дверь под краткой вывеской «Вина» и первой зашла внутрь. Макс последовал за мной.
Открывшееся нашим глазам было похоже на самый кошмарный из всех возможных снов профессионального забулдыги.
Нет, при первом приближении все выглядело в лучших традициях заведений подобного рода: тусклая лампа под потолком, грязная липучка от мух, выщербленный прилавок, старый обшарпанный кассовый аппарат, за кассой мрачная пергидрольная блондинка с золотыми зубами, а по стенам на полках однообразные и крайне эффективные средства борьбы против человеческой печени – по ноль-пять литра, по ноль-семьдесят-пять и крупнокалиберные снаряды литрух. «Ароматный букет», «Гусарское», «Яблочное», «Агдам», «Сирень», «Кавказ», «777», «72», «100», «33», «Розовый цветок»… Все, как везде и как всегда. Если не считать цен.
Они были выше обычных среднемосковских минимум раз в восемь или десять, а то и в двадцать. Бормотуха и эрзац-бормотуха тут предлагались по немыслимым ценам настоящих марочных вин.
Чем, собственно, они и являлись, несмотря на тару и этикетки.
В страшненьких бутылках-обманках плескались подлинные «Телиани», «Мукузани», «Напареули», «Кварели», «Саперави», «Цинандали», «Цоликоури», «Хванчкара», «Оджалеши», «Алаверди» – все то, чем славился магазин Тенгиза Авалиани «Грузинские вина» еще семь месяцев назад. То есть в пору, когда политические тучи над винным экспортом из Сакартвело в Россию еще не сгустились и можно было, продав ресторан господину Кочеткову открыть новый бизнес на новом месте. Впрочем, как только приперло, умный Авалиани не растерялся: он замазал слово «Грузинские» на вывеске и занялся фальсификацией наизнанку – стал маскировать фирму под дрянь. Благодаря этому он формально удержался в правовом поле, но вместе с тем сумел сохранить свою клиентуру в Москве и Московской области.
– Мы к Тенгизу Галактионовичу – сообщила я блондинке.
– Он вас ждет?
– Нет,