4

Остаток дня я провожу в соответствии с рекомендациями Луизы, меряя шагами всю Спаччанаполи, важную городскую артерию, как называет ее путеводитель, узкую и длинную, рассекающую Неаполь с востока на запад. Время от времени артерию вяжут узелки площадей, и я осматриваю приглянувшиеся церкви, но в основном просто бреду, заглядывая в проулочки, показавшиеся интересными. Случайно забрел на какую-то улицу, где в лавках, похоже, торгуют одними только терракотовыми фигурками. Почти все они изображают религиозных персонажей. В каждой торговой точке таких фигурок десятки тысяч и даже больше. Ассортимент, стиль и отделка фигурок везде совершенно одинаковы. Развернутые к улице, сгрудившись в дверях толпами, ожидающими распродажи, рядами стоят ангелы, пастухи, Девы Марии, ясли богоданного младенца, животные. Только крохотные. И это внушает странное чувство легкой боязни. Такая темная улочка мне еще не попадалась. Пойду-ка отсюда, решаю я и невольно ускоряю шаг.

Стою на Спаччанаполи, солнце клонится к закату. Улица очень длинная, очень прямая и прорезает центр Неаполя, прежде чем взмыться на холм Вомеро и превратиться в точку на самой его вершине: она похожа на стрелу, нацеленную в заходящее солнце. Стою и стараюсь не пропустить момент, когда солнце и острие улицы-стрелы сойдутся. Последняя секунда перед тем, как край солнечного диска коснется земли, длится, кажется, целую вечность, и нет конца ожиданиям: вот-вот сольются! Когда же наконец это происходит, солнце будто лопается и свет хлещет потоком — горячий, белый, густой. Видно, как стремится он по всей длинной Спаччанаполи и только через минуту достигает места, где стою я. Люди вокруг, наблюдающие приближение световой лавины, хватаются за темные очки, приставляют ладонь ко лбу, защищая глаза, наклоняют головы. Невероятно: даже мотоциклы «веспы» сбавляют скорость в поисках закоулка, куда можно свернуть, дабы вновь нырнуть в темноту. В тот миг, когда свет добирается до нас, весь мир исчезает. За доли секунды все в глазах меркнет, окутанное ослепительным светом. Я отступаю в какой-то дверной проем и смотрю, как мимо проходят люди, лишенные четких очертаний, будто призраки в сияющем мареве.

Проходит около минуты, прежде чем свет начинает гаснуть, словно дым, уползая прочь по улице. Бегство его хорошо различимо на брусчатке. Я преследую свет, быстро убегающий от меня, и чувствую себя мальчонкой, догоняющим игрушку, которую тянут за длинную невидимую нить, не позволяя настичь приманку. Уверен, местные глазеют на меня. Не думаю, что бегущая граница тени и света так уж всем отчетливо видна, но я ее различаю. К тому времени, когда я добрался до площади, свет уже настолько рассеялся, что преследовать становится нечего и вокруг меня снова сплошная тень. Охватывает сильное ощущение потери, утраты, даже грусти. Отношу это на счет обострившегося чувства уязвимости, порожденного общим физическим недомоганием: место, прямо скажем, странное и таинственное, здесь не очень-то захочется привлекать к себе внимание. А вот считать случившееся неким знаком мне даже в голову не приходит. Я, положим, вполне могу поддаться очарованию сверхъестественных объяснений реальности, когда они меня устраивают, но, уж конечно же, я не суеверен и отказываюсь верить в то, что погоня за светом по пути, ведущему к мраку, несет в себе какой-то скрытый смысл.

Когда я вхожу, синьора Мальдини стоит посреди маленькой гостиной. Если не считать легкого изменения наклона ее прически, старушка, возможно, так и простояла тут недвижимо с самого утра. Мы неловко приветствуем друг друга. Я улыбаюсь, она кивает. Засим неловкость нарастает, поскольку я в замешательстве соображаю, надо ли просить разрешения пройти к себе в комнату (очень не хочется вести себя как гость, если таковым я не являюсь). Далее я пытаюсь объяснить, что хочу принять душ. Меня препровождают в ванную, показывают, как пользоваться краном, и вручают чистое полотенце.

Постель в моей комнате заправлена. Простыни подоткнуты так туго, что края матраца выгибаются. Кладу сумку на кровать. Что следует надеть, отправляясь на ужин с судьей и его супругой? Мне и выбирать-то особо не из чего. Джинсы, стоптанные сандалеты, футболки, сорочка, свитер. Раскладываю на постели самые опрятные детали гардероба. В лучшем случае сойду за стильного оболтуса, в худшем — за непочтительного неряху. Раздеваюсь и заворачиваюсь в полотенце. Газета, таинственно появившаяся утром, лежит на стуле. Луиза сказала, что ее мужу угрожает каморра. Джакомо, о котором пишут в газете, — один из них, дающий показания в суде. Есть тут какая-то связь? Судебное разбирательство? Не потому ли эта история попала на первую полосу: волнующие сцены в зале суда, где звучат признания матерого мафиози? Признания. Раскаяние. Я выискиваю в газетном тексте намеки, слова, похожие на английские, которые могли бы приоткрыть тайну этой истории. «Криминале» — это вполне понятно, как и «аввокато». «Авто-бомба». Бомба в автомобиле! Луиза не шутила, говоря, что взрыв автомобиля бандиты предпочитают иным способам убийства. Вот перечисляются девять фамилий. Жертвы? Обвиняемые? Члены шайки? Не могу сказать. А вот чуть ниже попадается и титул: «Presidente della corte d'Assise». Следом имя: «AIessandro Mascagni». Несомненно, это муж Луизы. Не приходится сомневаться и в том, что я сяду именно в его служебную машину как раз в то время, когда идет суд, имеющий отношение к неаполитанской организованной преступности и к бомбам, подложенным в автомобили. Пожалуй, совета, как вести себя в такой ситуации, не найти ни в одном путеводителе. Казалось бы, в них все предусмотрено: что предпринять в случае утери паспорта или как избежать нежелательных контактов с местными преступниками… А как насчет встречи с бывшей подружкой, которая теперь замужем за важным судейским, в разгар процесса по делу о взрывах машин? Об этом, конечно же, ни словечка. Ложусь на постель и в раздумье гляжу в потолок. Судей в Италии всегда убивают. И не только на Сицилии. Я влип в опасную историю? Может быть, в Неаполе это обыденное явление. Не в частности, а — вообще. Посещая Флоренцию, обязательно проникаешься красотой этого города. А в Неаполе проникаешься опасностью. Именно ее сей град и предлагает. Тут ее ощущает каждый турист, и я не исключение. Это как побывать в Новом Орлеане и ни разу не услышать джаз.

Когда я подхожу к почтамту, машина меня уже ждет, большая темно-зеленая «альфа-ромео». Человек в штатском выбирается с водительского места и, обойдя машину спереди, открывает передо мной заднюю дверцу.

— Signor Wolf… — произносит он, жестом предлагая садиться.

— Grazie, — бормочу я и послушно лезу в салон. Шофер усаживается и нажимает на кнопку центрального замка. Я жду щелчка, а вместо этого раздается звук, больше похожий на громкий лязг буферов сдвигающихся вагонов поезда. Запорами служат тяжелые ручки, утапливаемые в дверцы. Я попытался поддеть одну пальцем, но не тут-то было: держит крепко и надежно, никак не подцепишь. Луиза права: это крепость, а не просто машина, такая злоумышленникам не по зубам. Будем надеяться, что и стекла у нее пуленепробиваемые, и днище взрывобезопасное, и все это не менее надежно, чем запоры.

Едем по широкой дороге до первого перекрестка, потом поворачиваем налево вверх. Через каждые пятьдесят ярдов^[18] изгиб дороги, за которым ничего не видно. Улица настолько узка, что, кажется, двум машинам никак не разъехаться, и все же каждый раз, когда попадается встречная, нам как-то удается протиснуться. Оба шофера при этом выказывают чудеса вождения и полное безразличие к побочным эффектам: искры каскадом летят, когда авто скрежещет кузовом о стену. Фейерверков можно бы и избежать, если бы одна машина остановилась и пропустила другую, но неаполитанские водители, как уже отмечалось, не любят останавливаться. Я еще не видел здесь ни одной машины без потертостей, царапин на бортах или сорванного зеркальца заднего вида. Ближе к вершине холма улица расширяется. Здания, по большей части жилые, все больше напоминают большинство таких же строений в мегаполисах Европы: образцы различных архитектурных направлений двадцатого века с течением времени незаметно слились воедино. Внизу подо мной сердце города — исторический центр с проходящей через него главной артерией — Спаччанаполи. Даже отсюда, с высоты, Неаполь предстает темным, мрачным городом.

Минут десять мы движемся по извилистому спуску прибрежной дороги с другой стороны холма, среди жилых кварталов и останавливаемся у ворот большого белого дома. Надо полагать, это и есть цель нашей поездки, однако шофер сидит молча и не двигаясь. Чего же он ждет?

— Луиза… — произношу я, не зная, что еще сказать.

Водитель освобождает центральный замок. Пробормотав слова благодарности, вылезаю из машины. Едва успеваю захлопнуть дверцу, автомобиль срывается с места, да так, что гравий пулеметной очередью летит из-под колес и молотит меня по ногам.

Дом стоит поодаль от дороги. С трудом открываю тяжелую створку ворот и попадаю в двухъярусный садик. Слева высокие заросли корабельной сосны нависают надо мной грозовой тучей в ясном небе. Справа теплый бриз мягко покачивает огромные листья трех пальм. К парадному входу ведут выложенные коричневой плиткой широкие ступени, охватывая на полпути основание неработающего фонтана. Пальмовая ветвь лежит поперек пустой чаши, издали похожая на забытый после бала веер. По обе стороны массивных входных дверей в больших кадках стоят фруктовые деревца, увитые гирляндами крошечных лампочек. Такое ощущение, будто меня просвечивают рентгеновскими лучами. Крайне неприятное чувство. Я оглядываюсь в поисках телекамеры слежения. Уж лучше бы Луиза сначала договорилась с мужем. А если я пришел некстати? Что она мужу сказала? Что случайно столкнулась со старым приятелем, которого много лет не видела, или что я был ее любовником? Интересно, каков Алессандро из себя? Звезда судопроизводства, разумеется. Преуспевающий. Знаменитый. Не то что я: незадачливый и зашедший в тупик, занимаюсь ремеслом, которое ненавижу. Вдруг появляется желание повернуться и дать стрекача, избежав постыдного сравнения, однако я заставляю себя насколько могу громко и уверенно постучать в дверь. Спустя минуту слышу веселый голос Луизы, возвещающий: «А вот и он. Не беспокойся, я открою».

Открывается массивная створка двери, и появляется Луиза. На ней черное платье до колен, волосы убраны в пучок, в руке туфля. Приветствуя меня, она прислоняется к косяку и надевает туфлю, согнув ногу в колене.

Я неловко толкусь в дверях.

— Вы куда-то собираетесь? Говорил же тебе, лучше бы заранее договориться…

— Давай без глупостей: мы все сегодня кое-куда идем. Проходи.

Захожу в квадратную прихожую. Внутри она меньше, чем мне представлялось, довольно уютная, только освещена тускловато. На стенах обои в розовых тонах, куча пальто на вешалке. Доносится аромат кофе и вина. Воздух душистый, густой. Обстановка слегка напоминает рождественскую.

Луиза легко чмокает меня в обе щеки и берет под руку:

— Пойдем, познакомься с Алессандро.

Мы идем по коридору и попадаем в обширную библиотеку. Книжные стеллажи забиты битком, нижних полок почти не видно за высокими стопками книг, не поместившихся на полках. Стопки эти придают комнате вид миниатюрного Манхэттена. Справа стоит кабинетный рояль, тоже заваленный книгами. У окна большой письменный стол, за которым сидит муж Луизы.

Алессандро Масканьи немного за пятьдесят, он красив, крепко сложен, седеющие волосы и бородка коротко подстрижены. Широкая улыбка и ясные голубые глаза. Лицо его светится таким глубоким умом, что мне опять становится неловко.

Когда мы входим в комнату, он встает и, широко разведя в приветствии руки, громко, бравурно возглашает:

— Джим! Добро пожаловать. Рад с вами познакомиться. Проходите…

Луиза слегка подталкивает меня вперед.

Выйдя из-за стола, хозяин объявляет:

— Я Алессандро Масканьи, муж Луизы. Добро пожаловать в наш дом.

Он забирает мою ладонь в свои крупные руки с толстыми пальцами и притягивает ближе. Я мгновенно покорен его теплотой.

— Джим Вулф, — представляюсь я. — Приятно с вами познакомиться.

— Как вам нравится Неаполь? — спрашивает Алессандро, пристально глядя мне в глаза. Рука моя по-прежнему покоится в его ладонях.

— Я от него в восторге. Не знаю, говорила ли вам Луиза, что я почти весь отпуск проболел, зато с сегодняшнего утра…

— Чудесно, чудесно, — перебивает Алессандро, мое недомогание его явно не интересует. — Неаполь — город очень таинственный, очень таинственный. Стать своим здесь нелегко. И особой прелести в нем нет. В неаполитанском диалекте есть такое словцо: nzevoza. Город… ну как эти, на коже… — Отпустив наконец меня, он потирает свои большие руки, густо заросшие седым волосом. — Вы понимаете? Город… ну, у вас на коже. Здания, люди, грязь… Не припоминаете это выражение?

Я отрицательно качаю головой, и Алессандро переводит взгляд на жену. Но тут я догадываюсь.

— Он въедается вам в кожу, — говорю я и тру кончиками пальцев о ладони, демонстрируя осязаемость явления, которое он старается описать.

— Да, да, — радуется Алессандро. — Именно так. Nzevoza… Неаполь въедается вам в кожу.

Я оглядываюсь на Луизу, стоящую в дверях. Конечно, ей приятно сознавать, какое впечатление производит ее муж на окружающих людей, и, в свою очередь, похоже, она довольна впечатлением, какое я произвел на ее мужа.

— Я знала, что ты ему понравишься, — обращается ко мне Луиза, будто мужа и нет рядом.

Словно только-только заметив ее, Алессандро резко бросает:

— Луиза! Аперитив. Для нашего гостя. Пожалуйста.

— Что тебе налить, Джим? — спрашивает Луиза, раздраженно хмуря брови в ответ на резкость мужа.

— Все равно.

— Белое вино? Кампари?

— В самом деле все равно…

— Алесс? — обращается она к мужу.

— Кампари, Луиза. Ну-с, Джим, — говорит Алессандро, вновь устремляя на меня пронзительный взгляд. — Как вы думаете, удастся нам уговорить вас задержаться в Неаполе подольше? Ведь трех дней здесь не хватит. В других городах, может быть…

Слышу, как смеется вполголоса Луиза, готовя напитки в дальнем углу комнаты. Алессандро тоже слышит.

— Луиза смеется, потому что мне хочется отправиться к себе домой в Сорренто. Вы бывали в Сорренто?

Отрицательно качаю головой:

— Наслышан только. Место довольно известное.

— Оно похоже на ваш Танбридж-Уэллс. Мне пятьдесят три. Люблю почитать в спокойной обстановке. Но для вас Неаполь чудесен, чудесен. Луиза любит его.

— Да, я люблю его, — томно отзывается Луиза.

Слушая Алессандро, я вижу, с каким трудом ему дается английское произношение. Очевидно, что английский представляется ему языком, требующим точной артикуляции, составленным из слов, не нуждающихся в интонационной выразительности, к которой Алессандро привык, говоря на родном итальянском. Так что по большей части английская речь застревает у него в горле, заставляя с силой выталкивать сопротивляющиеся слова: каждый «к» будто отхаркивается, каждый «р» звучит раскатисто, каждый дифтонг дробится. В результате английская речь в его исполнении обретает довольно причудливую форму.

Луиза подает напитки.

— Кампари, — сообщает она мне, потом обращается к мужу: — Через пять минут нам надо отправляться. Я скоро буду готова.

Луиза уходит, я смотрю ей вслед. Ее красивые плечи резко выделяются на фоне книжных терриконов.

Мы с Алессандро стоим друг против друга, потягивая кампари. На его столе лежит раскрытая и перевернутая книга, которую он, по-видимому, читал, пока его не потревожили. Пытаюсь разобрать название на обложке. «Scienza Nuova» — автор Вико.^[19]

— Вы читаете Вико, — говорю я неожиданно прокурорским тоном.

Алессандро широко улыбается:

— Вы знаете Вико? Я всегда читаю Вико, когда у меня трудный процесс.

Мне неудобно спросить его, не о том ли процессе речь, о котором пишут в газетах.

— Я читал его несколько лет назад, — замечаю я, мучительно припоминая, о чем говорилось в книге.

— Так, значит, вы интеллектуал? — спрашивает Алессандро. Глаза его горят предвкушением.

Я смеюсь:

— В Англии нет интеллектуалов. Я консультант.

— Политик? — Похоже, это восхищает его еще больше.

— Нет, нет. Я консультирую наркоманов, алкоголиков. Что-то вроде психотерапевта.

Алессандро несколько разочарован. Я продолжаю:

— Вико я читал, поскольку искал новые подходы к пониманию пациентов.

Алессандро кивает, показывая, что обращается к философу во время заковыристого процесса по тем же причинам.

— Да, да. Должен сказать: то, что они говорят и что имеют в виду, не всегда мне понятно…

Вероятно, он говорит об обвиняемых и свидетелях.

Возвращается Луиза:

— Вы готовы? Машина уже здесь.

Алессандро ставит стакан на письменный стол. Заметив, как я растерянно ищу, куда бы деть свой, Луиза берет стакан у меня из рук и уносит его на столик, где стоят бутылки. В молчании мы выходим из дома: Луиза впереди, мы с Алессандро за ней. Спускаясь по дорожке к воротам, я говорю:

— Большое спасибо вам обоим, что пригласили меня сегодня.

Луиза в ответ:

— Это мы тебе благодарны, правда, Алесс?

Алессандро останавливается около фонтана и, глядя в пространство, растерянно повторяет:

— Что? Что?

— Нам приятно, что Джим сегодня ужинает с нами?

Я жду выражения согласия, улыбки или жеста, подтверждающего ее слова, но Алессандро стоит и смотрит на меня, будто видит в первый раз и не знает, кто я такой и зачем здесь оказался. Потом, опомнившись, он сжимает мое плечо:

— Я очень рад.

Машины еще нет. Мы ждем ее на обочине: Луиза приникла к Алессандро, я неловко стою рядом. По-прежнему очень жарко, и ситуация начинает мне надоедать. Разговор за ужином, думаю, вымотает еще больше, так как расшифровывать речь Алессандро довольно тяжело, но еще тяжелее самому предстать интересным собеседником, особенно сейчас, когда я далек от своей лучшей формы. А Луиза, похоже, как раз этого и ждет от меня. Произвести положительное впечатление на ее мужа.

Наконец подъезжает машина. Из нее выходит уже знакомый мне шофер и, обращаясь к Алессандро, называет его «президенте», а Луизу «синьора Масканьи», что заставляет меня посмотреть на нее другими глазами. Когда я впервые увидел ее в Англии, она была просто Луиза Райт и вполне соответствовала своему положению. Почему-то теперь прежние впечатления кажутся неправильными, банальными, прозаическими. Зато при том, что Луиза все еще молода, «синьора Масканьи» подходит ей точь-в-точь. Как будто обращение это наконец-то прояснило, почему много лет назад, когда другие девушки были либо застенчивы, либо развязны, она выгодно отличалась природным изяществом и невозмутимостью. Наверное, именно такими качествами и можно было привлечь харизматического итальянского судейского чиновника, которого полюбила Луиза (а мне ясно, что она любит его совершенно искренне). И он тоже полюбил ее — страстно и безоглядно. Даже разница в возрасте растворяется в неминуемом счастье их брака, во взаимном чувстве, производящем истинно отрадное впечатление.

Неожиданно я замечаю, что неважно одет. Не помешало бы выглядеть поприличнее. И не только в этот вечер, а вообще — отныне и навсегда. Мне нужна работа получше: влияние, власть, престиж. Дом, жена… Красавица жена. Я все-таки не урод и ума не лишен. А вот поди ж ты: в тридцать пять кажусь чуть ли не оборванцем, одинок, живу в съемной квартире и работаю в том же качестве, что и много лет подряд, разве только на новом месте. Моя жизнь порядком изменилась за те десять лет, что мы не виделись с Луизой.

Тем временем все усаживаются на заднее сиденье машины. Сидим тесно, Луиза посередине, ее рука лежит на колене Алессандро. Лязгают запоры.

— Порядок, — говорит Луиза и похлопывает меня по колену.

Пока мы, петляя, возвращаемся к центру Неаполя, Алессандро указывает на разные достопримечательности, едва различимые в лунном свете, относя каждую к одной из трех категорий: «Очень важно», «Важно», «Не важно». Я бросаю взгляд в том направлении и понимающе киваю. Луиза указывает в сторону залива и спрашивает, толкая меня ногой:

— Видишь огни вон там?

Скосив глаза, различаю в темноте скопления огоньков. Похоже на то, будто в море упала россыпь звезд с ночного неба.

— Это Капри. Очень важно, — поясняет Луиза и оборачивается к мужу: — Так ведь?

— Армани, Гуччи, Версаче, — перечисляет Алессандро. — Очень, очень важно.

Я замечаю, что мы достигли старой части города.

— Куда мы едем? — шепотом спрашиваю я Луизу.

— В любимый ресторан Алесса. Очень неаполитанский. Очень важный. — Две последние фразы она произносит с грубоватой хрипотцой, подражая выговору мужа. Потом добавляет, шепча заговорщицки: — Боюсь, он сделает для тебя заказ. Надеюсь, ты проголодапся…

Не успеваю я ответить, как Алессандро наклоняется ко мне через голову Луизы и произносит:

— Джим. Этот ресторан очень неаполитанский. Очень важный. Бывая в Лондоне, я люблю наведаться на Брик-лейн и отведать мяса с карри. Очень по-британски. — Он доволен шуткой и смеется.

— А я живу неподалеку от Брик-лейн, — говорю я.

Алессандро явно заинтересован моими словами. Он подается вперед, его большую голову наполовину скрывает тень, по лицу пробегают отсветы уличных огней.

— Это ведь район иммигрантов, да? У нас в Неаполе не много иммигрантов. Вот на севере это проблема. Север богат, и там хотят сберечь свои деньги.

Луиза, откинувшись было на спинку сиденья, чтобы дать нам возможность поговорить, вмешивается:

— Алессандро у нас sessantottino.^[20] Он не признает национальных границ. — Потом, повернувшись к мужу, говорит: — Ведь так, дорогой?

Теперь мой черед наклониться вперед, поближе к Алессандро:

— Что значит sessantino?

— Sessantottino, — с улыбкой поправляет Алессандро. — В шестьдесят восьмом мне был двадцать один год.

Вероятно, он считает такое объяснение вполне исчерпывающим. Луиза разъясняет:

— Это общее название для поколения шестьдесят восьмого… ну, знаешь, всякие бунты и протесты… поколения, которому хотелось изменить мир. — Потом добавляет: — Алессандро двадцать лет был коммунистом.

— Вы были коммунистом? — говорю я, поворачиваясь к Алессандро.

Неожиданно Алессандро плотно сжимает ладони, словно для молитвы, и умоляюще покачивает ими. Как это понимать?

— А-а, вы и сейчас коммунист, — делаю я предположение. Та же реакция. Обращаюсь к Луизе: — Не пойму.

— Это значит: «Зачем спрашивать?» Очень по-неаполитански. Имеется в виду, что собеседник должен догадаться сам. Такое поведение особенно присуще мужчинам. На этом целые разговоры строятся — о футболе, о политике, о женщинах. — Тут она соединила пальцы одной руки (очень похоже на жест синьоры Мальдини, когда та предлагала поесть) и резко потрясла ими. — Вот это, например, означает, что ты порешь чепуху или что ты смешон. Да ты и сам вдоволь насмотришься.

Алессандро находит пояснения жены очень забавными.

— Когда-нибудь она станет истинной неаполитанкой. — Он снова молитвенно складывает руки, возможно, желая проиллюстрировать таким образом объяснения жены и еще раз подчеркнуть выразительность этого действия. Про себя решаю испробовать подобную жестикуляцию на своих пациентах. Если получится, может статься, со временем мне не придется ничего говорить.

«Альфа-ромео» останавливается у небольшого ресторанчика, в витрине которого стоит пустой аквариум. В зале квадратные столики, покрытые клеенчатыми скатертями в клеточку. В углу, под потолком, маленький телевизор, транслируют футбольный матч. Два молодых официанта рассказывают посетителям о блюдах дня, принимают заказы и подают на стол, не отрываясь при этом от экрана. Ресторанчик почти полон — здесь неаполитанцы пьют, едят, смотрят футбол.

— Играют «Наполи» и «Лацио», — сообщает Алессандро, пока мы пробираемся к столику. Сам он усаживается спиной к телевизору.

— Не любите футбол? — спрашиваю я.

— Он предпочитает хорошо поесть, — отвечает за мужа Луиза, садясь рядом с ним. Меня Алессандро приглашает сесть напротив.

— А вам футбол нравится? — спрашивает он.

Я догадываюсь, какого ответа он ждет, и отрицательно трясу головой:

— Нет, в общем-то.

— Слишком интеллектуален? — спрашивает Алессандро, подразумевая, как я понимаю, скорее меня, чем футбол.

Смеюсь:

— Куда как интеллектуален!

Возле нас возникает официант, приветствуя Луизу с Алессандро как старых знакомых. Представляют меня. Официанта зовут Анжело. Мы обмениваемся рукопожатием. Говорю ли я по-итальянски? «Извините, нет». Тогда Анжело начинает обсуждать что-то с Алессандро, то и дело исподтишка поглядывая на Луизу, и всякий раз, встречаясь с ней взглядом, стыдливо опускает глаза. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он весьма не прочь изведать чувства, которые испытываешь, целуя ее плечи, покрытые легким загаром. Да я и сам не прочь, тем более что помню, какое это наслаждение. Я оборачиваюсь к Алессандро и впервые замечаю, сколь разителен физический контраст между ним и его женой. Дорогая белая сорочка облегала его крепкое, мускулистое тело крестьянина, наделенное силой, познавшее напряженный труд. Впервые ощутил я всплеск мужской зависти. Я желал Луизу. Желал, потому что я выше ростом, стройнее и моложе, чем ее муж.

От этих мыслей меня отвлек Анжело, взявшийся перечислять блюда дня, и Луиза, поясняющая, что на первое нам подадут суп или приготовленную из макарон пасту. Покорно слушаю названия блюд на итальянском и дальнейшие объяснения Луизы на английском. Анжело с Луизой говорят по очереди, не перебивая друг друга, будто отправляют церковную службу на двух языках. Когда они умолкают, Алессандро уговаривает меня взять pasta е papate.

— Это что? — спрашиваю я Луизу.

— Макароны с картошкой. Пусть это тебя не смущает: блюдо очень вкусное.

Чувствую себя дураком: мог бы и догадаться! Угодливо соглашаюсь, в то же время думая о том, как скрыть от присутствующих отсутствие аппетита.

В ожидании первого блюда, пожалуй, нужно вжиться в новую для меня роль самого выдающегося интеллектуала Англии. Алессандро намерен говорить о британской политике, о Британии как о постколониальной державе, о Лондоне как о культурной столице мира и просто о Британии — стране, которая ему по душе. Он интересуется всем, не собеседник, а бульдозер какой-то — словоохотливый, напористый, страстный. Уже и заказ подали, уже мы приступили к трапезе, а он все говорит, задает вопросы, обдумывает мои ответы и все время запихивает в рот спагетти, прихлебывает красное вино, сильными руками ломает хлеб: издаваемые при этом самые разнообразные звуки служат как бы знаками препинания. Время от времени Луиза просит мужа то угомониться, то хотя бы говорить помедленнее: кое-кто зачастую не понимает, о чем идет речь. В ответ Алессандро добродушно смеется, заверяя, что Джим понимает его, и просит меня подтвердить. Я киваю. Луиза покорно пожимает плечами.

— Я же говорила, он любит англичан, — говорит она.

Я спрашиваю Алессандро, что такого особенного в англичанах, и ожидаю увидеть молитвенно сложенные ладони. Отнюдь: он запивает последнюю порцию спагетти остатками вина из второго кувшина и кусочком хлеба собирает соус с тарелки.

— Странные вы люди, — заявляет наконец Алессандро. — Practico.^[21] Без эмоций. Хотя и эксцентричные. Вы не привержены религии, политике… — Я недоуменно поднимаю брови. Он продолжает: — Я люблю Лондон. В Лондоне я чувствую себя спокойно. Не потому, что в Неаполе мне угрожает опасность, я не о том. А потому, что без религии, политики не существует и опасности нетерпимости, fascismo,^[22] понимаете? — Он сжимает кулаки и прижимает их к груди, а потом медленно разводит руки в стороны. Похоже, Алессандро изливает душу и сильно нуждается в том, чтобы быть правильно понятым при его ущербном английском. Я киваю и всем своим видом показываю, что слушаю очень внимательно.

— Вы люди философского склада, — говорит Алессандро с улыбкой.

Вот здесь я не могу сдержаться: уж больно удивительна оценка.

— Не принимается. По-моему, мы самая нефилософская страна в Европе. Политика, религия — вот главные вдохновители философской мысли. А мы по этой части слабоваты, по крайней мере в первозданном смысле. — Я доволен своей тирадой.

Как, похоже, и Алессандро: впервые я возразил ему. Впрочем, почти тут же, неопределенно поведя в воздухе рукой, он поясняет:

— Я и не имел в виду, что вы страна философов. Только и без религии, и без политики есть… есть… есть… — Алессандро вопросительно смотрит на Луизу.

Та принимается перечислять ему варианты, будто делала это уже тысячу раз:

— …надежда, время, простор, возможность…

— Да… есть простор, — говорит он, выбрав наиболее подходящее слово. — Есть свобода для pluralismo,^[23] как вы понимаете…

— По мне, так мы занудная страна и занудный народ, — говорю я.

Алессандро пожимает плечами:

— Наверное.

— Алессандро считает, что англичане и итальянцы — это антиподы в Западной Европе. Мы похожи на другие страны, но не похожи друг на друга.

Вместо ответа Алессандро отодвигается, встает, стряхивает с коленей хлебные крошки и направляется в глубь ресторана.

— Он пошел на кухню. Отбирает продукты для следующего блюда, — спокойно объясняет Луиза, когда я выражаю недоумение.

— Алессандро твой силен, — говорю я. — Жаль, я не в лучшей форме.

Луиза накрывает ладонью мою руку:

— В самом деле мне очень приятно снова тебя увидеть. Я тут как-то недавно вспоминала, знаю ли кого-нибудь, кто наверняка понравился бы Алессу, — и решила, что это ты. Моих знакомых он считает глупыми, а все его друзья намного старше меня, и они в самом деле чересчур серьезные. Политика, политика, политика. — Последние слова Луиза произносит унылым голосом, чтобы подчеркнуть смысл, который в них вкладывает. — Есть несколько молодых адвокатов, но от большинства итальянских мужчин только и жди беды. — Она вздыхает и меняет тему: — Правда, как видишь, я теперь повзрослела…

Да, повзрослела, но в сравнении с Алессандро мы оба кажемся детьми. И от этого я чувствую, как между нами протягивается незримая ниточка. Штука безобидная и вряд ли содержащая нечто большее, нежели возможность для людей, воспитанных в Англии, потешаться втихомолку над странностями итальянца. Хотя, возможно, отзвук наших прежних отношений делает свое дело. В присутствии Алессандро Луиза предстает синьорой Масканьи. Когда же мы одни, она ведет себя как моя подружка. Думаю, что она это тоже чувствует, и хочу пошутить на сей счет, но вместо шутки говорю:

— А что это за история в газетах про Il Pentito? Я видел имя Алессандро…

— Судебный процесс. Кающийся — это Джакомо Сонино, — произносит Луиза торжественно, словно объявляет фамилию кинозвезды, играющего в фильме главную роль.

— Что это значит?

— Он вроде стукача. Ну, знаешь, того, кто выдает имена подельников. На официальном языке это именуется сотрудничеством, но газеты предпочитают говорить о покаянии.

— Понятно… — Странно, что газеты употребляют слово, обозначающее моральную категорию, в то время как официальный термин несет в себе более отрицательный смысл.

— Он уже назвал девятерых членов собственной шайки.

— Они заложили бомбу в машину?

— Да. Убило четверых членов соперничающей группировки и трех прохожих. В одно прекрасное утро. Взрывчатки было очень много. Весь город услышал.

— Зачем?

— О, это очень запутано. Годами плелось. Алессандро может тебе рассказать. Но суть в том, что сейчас в Неаполе две крупные бандитские группировки. Сонино возглавлял одну из них. Время от времени они начинают убивать друг друга. К этому привыкаешь. — Я скорчил сомнительную мину. — Точно привыкаешь! Каморра — часть местной жизни. Два года назад, когда мы только поженились, уголовные суды… ну, где работал Алессандро… перевели в новое громадное, специально выстроенное здание суда. В первый же день каморра взрывает его. Бабах!

Я смеюсь.

— Тут не до шуток, — серьезно говорит Луиза. — От pentito трудно добиться признания виновности. Тем более от такого изощренного, как Сонино. Если бы ты задержался, то мог бы пойти посмотреть. Зрелище очаровательное!

Алессандро возвращается к столу и усаживается. Луиза оборачивается и, взяв его за руку, сообщает:

— Я только что говорила Джиму: если бы он побыл здесь подольше, то мог бы прийти и посмотреть, как ты работаешь. Посмотреть на гангстеров в клетке.

Алессандро на мгновение напрягается, но отвечает вполне дружелюбно:

— Конечно, конечно. У меня очень интересный процесс, Джим, очень интересный.

И он принимается рассказывать ту же историю, что мне поведала Луиза, но уже подробнее. Процесс длится уже десять месяцев, в нем бездна головоломок, много обвиняемых, pentito, политический нажим со стороны министерства юстиции, ответственность перед семьями жертв, шумиха в прессе. И венец всему: процесс нужно завершить в течение четырех недель. Сплошная головная боль, говорит Алессандро и стучит костяшками пальцев по виску.

Когда он умолкает, я спрашиваю:

— А почему вы выбрали суд по делам об убийствах?

Алессандро бросает взгляд на Луизу, и я пугаюсь, не ляпнул ли чего лишнего. Но в этот момент, к моему облегчению, подают горячее. На тарелке лежит обжаренный кальмар, фарфорово-белый, распластанный и выпотрошенный, как после вскрытия. Потом принесли тарелочки поменьше. Грибы с зелеными овощами, похожими на переваренные брокколи.

Луиза поясняет:

— По-моему, это лучшие грибы во всей Италии. А это, — она указывает на зеленые овощи, — friarielli. Местное лакомство. Вид у них, может, и не особенно аппетитный, зато вкус восхитительный. — Глаза ее блестят в предвкушении.

Я кладу это лакомство себе в тарелку. Вспоминаю, что не получил ответа на заданный вопрос. То ли его по какой-то причине мимо ушей пропустили, то ли не расслышали — посетителей все больше, шум усиливается. Я повторил свой вопрос.

Алессандро опускает нож с вилкой на тарелку, ставит локти на стол, сцепляя руки над кушаньем.

— Все просто, Джим. Убить человека — дело серьезное. Это тебе не какая-нибудь кража или грабеж. Мотивом убийства никогда не может стать нужда, потребность. Нет у человека потребности в смерти другого человека. Такое невозможно. Для того, кто украл, я могу найти множество оправданий, но их нет для человека, который умышленно убивает. Когда я служил обычным судьей, всем было известно: если ты совершил преступление, постарайся попасть к Алессандро Масканьи — он поймет тебя и добьется, чтобы ты оказался на свободе. На самом деле было не так, но люди этому верили. На юге Италии много бедноты. Положение не из простых. Организованная преступность поддерживает многих бедняков. Много раз я возлагал вину в первую очередь на общество и только затем — на преступника. А вот с убийством все обстоит сложнее. Здесь у нас, в Неаполе, много убийц. Это тебе не Лондон. Я обязан изучить человека, который совершает такое преступление. Могу сказать, что я знаю наше общество. Если не углубляться в психологию, все убийцы в Неаполе — на одно лицо. Каморра. Так что это очень важно.

Говорит Алессандро спокойно и легко, будто случай забавный рассказывает, но я чувствую, какую громадную значимость вкладывает он в свои слова. Его приветливость обезоруживает, его готовность к общению очаровывает. По правде говоря, я так и не понял до конца, чем он все-таки занимается и кто он такой. Мне еще никогда не приходилось встречаться с судьей. Сомневаюсь, что в Англии такая возможность вообще представится, однако если бы довелось познакомиться с каким-нибудь английским прокурором, то, уверен, на Алессандро он не походил бы. Возможно, говоря на чужом языке, Алессандро вынужден выражать свои мысли упрощенно, но в его последних фразах я уловил какое-то особое очарование человеком, даже таким, который убивает, и глубокую нравственную потребность понять, отчего совершается столь мрачное деяние, как умышленное убийство. Решение Алессандро взяться за такую работенку, очевидно, было принято никак не из желания заслужить лавры блестящего обличителя гангстеров и не под воздействием привлекательности громких преступлений в сравнении с менее серьезными правонарушениями. Полагаю, он за нее взялся потому, что в таком большом городе, как Неаполь, существует социальный императив, в соответствии с которым человек его склада выбирает подобное поприще. Алессандро явно рассматривает свое занятие как отправление гражданского долга, подкрепленного чем-то вроде политической нравственности. Возможно даже, что законная сторона правонарушения для него дело вторичное. Хочется спросить его об этом, но Луиза говорит:

— Процессы Алессандро легендарны. Каждый из них длится вдвое дольше, чем у любого другого судьи.

Муж ее смеется, понимая, что его уверенность в выборе позиции нам не поколебать добродушным подначиванием.

— В Италии не так, как в британской юстиции, — объясняет он. — Судья старается следовать объективной реальности, а не тому, что происходит в зале суда. — При этих словах Алессандро вычерчивает рамку в воздухе. — В ходе заседания зачастую складывается неверное представление о случившемся. Если мне, судье, что-то неясно, я могу остановить процесс и назначить более тщательное расследование. Я должен быть удовлетворен. — Он смеется. — А когда я удовлетворен, я счастлив.

И, взявшись за нож с вилкой, Алессандро принимается за еду.

Наступает моя очередь рассказать о себе. Луиза спрашивает меня о работе, новом назначении. Догадываюсь, что ей все еще хочется, чтобы я произвел приятное впечатление на ее мужа. Рвения у меня маловато, но я стараюсь, надеясь вызвать у Алессандро интерес, поскольку моя служба определенным образом связана с личностными последствиями социально-экономических тягот. В конце концов, пристрастие к алкоголю и наркотикам и беспризорность суть проблемы политические, если верить, что капиталистическое общество искусственно сохраняет класс обездоленных, во что Алессандро, принимая во внимание его левые взгляды, должен бы верить… Но интерес собеседника не пробуждается. Я вижу, что он хочет что-то спросить, и боюсь, вопрос окажется таким же нелицеприятным, как и мой, насчет того, почему он стал судьей. А боюсь я потому, что ответ мой окажется не столь убедительным. Если быть честным до конца, я понимаю, что не в силах произвести адекватного впечатления, и это меня угнетает. Не очень-то приятно проигрывать в сравнении с Алессандро. Только я ошибаюсь. Он задает совершенно неожиданный вопрос, да так, что застает меня врасплох.

Откинувшись на спинку стула, Алессандро беспечно произносит, как будто безо всякой на то причины или особого намерения:

— Скажите, Джим, а почему вас интересуют пагубные привычки?

Я удивлен, потому что вопрос этот, так сказать, из адвокатской практики. Задан он был, может, и беспечно, зато сформулирован осознанно. Пагубные привычки Алессандро не интересуют, ему интересен я. А у меня нет настроения особо откровенничать. Ощущение такое, будто я игрушка в его руках.

Отвечаю честно как могу:

— Я быстро ко всему привыкаю, это верно. Да только интересует меня не это. Вернее, интересовало. С некоторых пор моя работа меня больше не увлекает. Конечно, раньше я был увлечен — в то время когда мы впервые встретились с Луизой. Зато теперь я чувствую, будто некто, нуждающийся в помощи, высосал из меня все соки. Я не могу придумать ничего нового и не верю ничему, что говорю.

Алессандро резко спрашивает:

— Тогда зачем же продолжать? Зачем вы трудитесь там, где не находите радости? — Как ловко он перевоплотился из адвоката в психолога!

— Быть может, я сам вызываю у себя такое же отвращение, как и моя работа. Поэтому мне все равно, чем заниматься. — Я сухо кашлянул и сделал большой глоток вина.

— Вы очень честны, Джим, и, думаю, в ваших словах есть правда. — Получается, умудренный годами и жизнью человек дает советы молодому и несмышленому.

Этот человек одним тонким вопросом выявил нечто очень существенное в моем состоянии, чего сам я разглядеть не сумел. Причем, вероятно, он считает меня пусть и недалеким, но все же вполне заслуживающим его внимания и интереса. Я оглянулся на Луизу.

— Раздражает, правда? — говорит она задорно.

— Очень, — улыбаюсь в ответ.

Алессандро тоже улыбается. Не иначе, он доволен, что мы выбрались поужинать и все прошло хорошо. Достав из внутреннего кармана пиджака, висевшего на спинке стула, бумажник и ручку, он раскрывает бумажник и вытаскивает визитную карточку. Переворачивает ее и пишет на обороте, затем вручает мне:

— Наш адрес.

— Спасибо.

— А ваш? — говорит Алессандро, протягивая мне авторучку, как видно, весьма дорогую.

Ищу, на чем бы записать. Атессандро вытаскивает еще одну визитку и протягивает мне, повернув обратной стороной. Я записываю свой адрес.

— Мы будем в Лондоне в ноябре. Заглянем к вам?

— Сделайте одолжение, — говорю я, несколько удивленный его рвением. — Буду рад вам в любое время.

— А если вы опять выберетесь в Неаполь, то остановитесь у нас.

«Опять выберетесь»? Ну да: я же завтра уезжаю. Мне до сих пор кажется, что это первый день моего отпуска.

— Может быть, летом, — продолжает Алессандро.

Луиза, все это время сидевшая молча, вдруг подает голос:

— После окончания процесса мы отправляемся в Китай.

— Ого! — восклицаю я.

— Жутко интересно. Правда, приезжай опять поскорее. Алесс так много работает. Мне нужен единомышленник.

Я как будто слегка пьян. Слишком пьян, чтобы не увидеть в этой просьбе всего лишь любезность. И потом, не могу же я домогаться жены человека, который только что покорил меня. Чего я хочу, так это быть уверенным, что они любящая пара. Хочу, чтобы оба они одинаково искренне ждали следующей встречи, разделили со мной чувство возникшей связи, теплоты… уф, я пьянее, чем думал.

За «лимончелло», местным ликером, разговор идет на общие темы. Алессандро то участвует в беседе, то рассеянно следит за ходом футбольного матча. Мы с Луизой вспоминаем немногих общих знакомых. Порой Алессандро хохочет вместе с нами. Не убежден, что он всегда понимает, над чем мы смеемся. И пусть это всего лишь подчеркивает, как трудно иностранцу понимать чужой язык, однако кажется, будто Алессандро с течением нашего разговора становится все отстраненнее. Видно, Луиза чувствует то же самое и ей немного неловко.

Ужин закончен. Алессандро настаивает на своем праве оплатить счет и оставляет на столе кучу банкнот, похоже, нимало не интересуясь, во сколько в действительности обошлась наша трапеза. Он признается, что устал, и широко зевает. Оказывается, завтра им необходимо навестить его мать. Луиза при этом закатывает глаза. Алессандро произносит:

— В Италии мама — превыше всего! — И по его смеху я понимаю, что для него эти слова — лучшая шутка за день.

Возле машины я узнаю, что мое обиталище всего в трех кварталах отсюда, и все же они предлагают меня подвезти. Исполненный отваги, я выбираю прогулку пешком. На прощание протягиваю Алессандро руку, но он, напомнив, что мы находимся в Италии, обнимает меня. Его коротко стриженная борода трется о мою щеку, что вызывает детское воспоминание об отце. Поцелуй Луизы, в свою очередь, напоминает мне только о Луизе, и на долю секунды десятилетие, разделившее нашу прежнюю любовь и настоящее, рассыпается в прах, открывая путь постоянному, непреодолимому желанию. Удерживая Луизу, я делаю глубокий вдох, стараясь различить за запахом духов тончайший аромат ее тела. Наконец я ее отпускаю — я опьянен ею, как и всем выпитым вином. Алессандро зевает и, судя по всему, не замечает моей вольности, а Луиза лишь спрашивает, все ли со мной в порядке и отыщу ли я обратную дорогу. Успокаиваю ее, и мы расстаемся, еще и еще раз пообещав друг другу поскорее встретиться вновь.

Уходя, слышу, как Алессандро обращается к Луизе на итальянском. Она отвечает бегло с мягким, переливчатым, как волна, акцентом. Ни разу за сегодняшний день я не спросил, говорит ли она по-итальянски, будучи уверен, что нет. По возвращении в Лондон надо будет приналечь на итальянский.