ИОАХИМ ФОН...

Иоахим фон Риббентроп. В роли подсудимого он чувствует себя скверно, за несколько месяцев постарел на десять лет. Гораздо лучше он чувствовал себя в роли министра, хотя об этом пе­риоде своей жизни Риббентроп говорит теперь совсем неохотно.

На процессе выплыли пикантные подробности этого периода.

Когда Риббентроп впервые сел в министерское кресло на Вильгельмштрассе, он был для нацистского деятеля человеком очень «жалким»: винное предприятие и скромный домик — вот все, чем мог в то время похвалиться Иоахим фон.

На протяжении двух (буквально двух) лет он сумел догнать остальных своих коллег по кабинету. За это время у него появилось шесть имений. Первое из них насчитывало «лишь» тысячу семьсот пятнадцать гектаров пахотной земли и леса (Риббентроп — страстный охотник). Второе — не меньше — возле Аахена, два других — в Словакии.

Очень «романтична» история приобретения Риббентропом последнего из шести его имений, живописного замка в Тироле. Рейхсминистр влюбился в этот замок до такой степени, что не давал покоя хозяину усадьбы графу фон Ритену. Но тот не про­являл ни малейшего желания расставаться с родовым имением. Неосторожный фон Ритен, он не знал, что этим подписывает себе смертный приговор.

Вскоре терпению Риббентропа пришел конец. При первом удобном случае он рассказал Гитлеру об упрямом австрийском аристократе, который так откровенно демонстрирует свое презре­ние к министру «третьей империи». Да, это было возмутительно. Гитлер почувствовал себя оскорбленным не меньше, чем Риб­бентроп. Мотивы, которыми руководствовался в этом деле Риббентроп, нисколько не волновали фюрера. Земные блага существовали прежде всего для его клевретов. Он знал цену этим благам: они самых отъявленных жуликов делают неподкупными, на их золотой цепи даже тигры становятся дворняжками.

Гитлер снимает трубку и вызывает Геринга.

—    Будет сделано! Будет сделано, мой фюрер...— тихо, спокойно отвечает Геринг.

—    Он тоже успел разжиреть на моих хлебах...

...Геринг умел в таких случаях сдерживать свое слово. На

следующий день к графу явились гестаповцы и показали ему приказ об аресте. Он начинался словами: «По приказу фюрера...» Теми же самыми словами ответил также родственникам графа Геринг, когда они пытались спасти узника.

Иоахим фон Риббентроп стал полновластным хозяином конфискованного замка. Возражений юридического характера не было и не могло быть: за несколько месяцев своего пребывания в концентрационном лагере фон Ритен превратился в тень. И однажды эту тень рассеяла милостивая пуля эсэсовца.

Сегодня об этих деталях из житья-бытья Риббентропа-ми­нистра Риббентроп-подсудимый не только говорит неохотно. Он их просто... «не помнит»... Не помнит он ни случая с Ритеном, ни о такой же, точно такой же истории с работником его ми­нистерства, Лютером, который имел неосторожность поссорить­ся со своим шефом.

—    Меня не было при этом, и я не помню...— Вот стерео­типный ответ Риббентропа-подсудимого, когда его спрашивают о не совсем приятных для него вещах. Он называет даже причину этой исключительной в истории медицины слабости памяти — бром. В последние годы карьеры Риббентропа нервы его были так напряжены, так напряжены, что он вынужден был принимать бром. В таких больших, неимоверно больших дозах...

На этом не заканчиваются жалобы фон Риббентропа. Ока­зывается, на службе у Гитлера он потерял не только память, но и собственную индивидуальность. Об этом заявляет на суде предусмотрительный свидетель Риббентропа, его личный секре­тарь, Маргарита Бланк: «Господин фон Риббентроп подчинял свои мысли мыслям фюрера. Мысли Гитлера были его мыслями...»

Короче говоря, не министр, а автомат. Забыл только Риббен­троп, да и забыли его свидетели, что, если автомат делает ка­кую-нибудь пакость, его тоже... ломают.

Риббентроп и в своей камере и в зале заседаний с большим увлечением читает рассказы Гофмана. Может быть, поэтому он так свободно чувствует себя в роли игрушки-автомата. Он так глубоко вошел в эту роль, что, когда вспоминает о Гитлере, его бас становится еще более бархатным, ав глазах появляются слезы, выдающие его растроганность. Он и сам способен по­верить в сверхъестественную силу фюрера, если бы это могло хоть немного уменьшить тяжесть его ответственности за все со­деянное. Но эти тонны, тонны обвинительного материала! Они ломают, уничтожают, сметают так старательно продуманное, взвешенное и выученное на память построение защиты.

Пока Риббентроп отвечает на вопросы своего адвоката, все, кажется, идет у них как полагается. Совсем неожиданный у тщедушного Риббентропа бас гудит равномерно и плавно, пере­ливаясь лирическими полутонами. Плывут, словно заученная декламация, фразы, гладенькие, подстриженные, начищенные до блеска; даже не зная как следует правил пунктуации, вы чув­ствуете, где точка, где запятая и где тире. У вас порою впечат­ление, что это не суд, а конференц-зал на Вильгельмштрассе, и что герр рейхсминистр проводит как раз пресс-конференцию и эластичная речь породистого дипломата заверяет слушателей в исключительном миролюбии нацистского правительства.

Картина меняется — и очень меняется,— когда место за­щитника занимает обвинитель. Тогда рейхсминистр на наших глазах превращается в хитроумного школьника, у которого учитель во время экзамена забрал из-под носа шпаргалку. Сна­чала школьник смущается, цедит слова скупо, аптечными дозами, ссылается на болезнь, а потом с горя стремглав бросается в бо­лото словоблудия.

—    В дипломатии говорится много, но не каждое слово дипло­мата является истиной,— сказал на процессе Риббентроп.

Обвинитель, к которому были адресованы эти слова, укориз­ненно покачал головой:

—     Разве в дипломатических переговорах нельзя сказать хотя бы долю правды?

Иоахим фон Риббентроп сидит насупившись. Его мозг лихо­радочно работает, ища в закоулках памяти случая, когда бы он, Риббентроп-дипломат, сказал правду. Тщетно — такого случая не было. Риббентроп нервным движением поправляет галстук, возводит глаза кверху и рисует ими в воздухе большой элипсовый круг.

—    Возможно, что иногда возникала такая ситуация, когда я был вынужден говорить...

Тут необычное для Риббентропа слово «правда» застревает у него в горле. Он мысленно перелистывает свой путаный сло­варь дипломата и в конце находит:

—    Резким языком.

Представитель обвинения продолжает наступление:

—    Как вы это понимаете?

Подсудимый явно шокирован таким бестактным, по его мне­нию,вопросом. Словно примирившись с этим, он жестом мученика скрещивает руки на груди и со всепрощающей, отцовской усмеш­кой отвечает:

—     Когда мы хотели создать ситуацию силы, нам прихо­дилось говорить резким языком...

Обвинитель одобрительно кивает головой. Риббентроп осоз­нает свой промах, но — поздно. Инстинктивно отстраняет от себя микрофон и жмурит глаза, хотя в зале горит столько же ламп, сколько горело их минуту тому назад. Теперь он будет более осторожным. Проходят часы, дни. Риббентроп выкручи­вается изо всех сил, напрасно пытаясь утопить смысл своих ответов в воде многословия.

На вопрос представителя советского обвинения генерал-лей­тенанта Руденко, почему Риббентроп произносит речи там, где для ответа достаточно одного слова: «да» или «нет», тот, не заикнувшись, отвечает:

—    То, что я говорю так много, объясняется состоянием моего здоровья...

Но вопрос дает результаты. Понятно, лишь на короткое время — через полчаса, через час — с Риббентропом опять про­исходит спасительный «припадок» многословия. Но пока что он ограничивает себя до минимума, до минимума такого же путаного и изворотливого как и все предыдущие ответы Риббентропа.

—    Значит, вы не считаете захват Чехословацкой республики агрессией? — спрашивает генерал-лейтенант Руденко.

—     Нет, это была необходимость, вызванная географическим положением Германии.

—    А нападение на Польшу?

—     Нападение на Польшу было вызвано позицией других стран...

—    А нападение на СССР?

—     В буквальном смысле слова, это была не агрессия. Агрес­сия, это... очень сложное понятие...

Разделавшись так с определением агрессии, Иоахим фон Риббентроп искоса посматривает на стену, где позолоченные стрелки часов по-прежнему показывают двенадцать часов. Еще целый час остается до спасительного перерыва. Риббентроп вытирает пот с носа, хотя из-за решеток бесчисленных вентиля­торов веет почти могильным холодом.

Иоахиму фон Риббентропу становится душно и — тесно. Тесно, как в гробу. Губы Риббентропа жадно ловят воздух, у него теперь вид человека, который вдруг заглянул в глаза безжалостной смерти. Палач народов в эту минуту не думает о тех людях, которых, по его категорическому требованию, Хорти предавал кремационнным печам Освенцима. А этих людей было шестьсот тысяч...

Не о них думает в эту черную годину Иоахим фон Риббен­троп. Из его опухших от сдержанного плача глаз вот-вот поль­ются слезы и «рейхсминистр» заплачет о собственной судьбе. К другому плачу он не способен. Чересчур мала для этого у него душа и — чересчур подла.

1946