Зимой, в самом конце 1828 года, на балу у знаменитого своими детскими утренниками танцмейстера Йогеля Пушкин увидел Натали… «Ей только минуло шестнадцать лет, когда они впервые встретились на бале в Москве. В белом воздушном платье с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической царственной красотой». Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз, испытав на себе натиск чувств, названных французами coup de foudre^[1]. Слава его уже тогда прогремела на всю Россию. Он всюду являлся желанным гостем; толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевна была скромна до болезненности; при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущие гению, не то что сконфузили, а как-то придавили ее. Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность, столь редкая спутница торжествующей красоты, только возвысила ее в глазах влюбленного поэта.

Вскоре после первого знакомства вспыхнувшая любовь излилась в известном стихотворении, оканчивающемся шутливым признанием:

Более подробных сведений, чем воспоминания А. П. Араповой, о самом зарождении любви Пушкина к будущей жене мы не знаем. Брат Натали — Сергей только уточняет: «Пушкин, влюбившись в Гончарову, просил Американца графа Толстого, старинного знакомого Гончаровых, чтоб он к ним съездил и испросил позволения привезти Пушкина. На первых порах Пушкин был застенчив, тем более что вся семья обращала на него большое внимание… Пушкину позволили ездить, он беспрестанно бывал. А. П. Малиновская (супруга известного археолога) по его просьбе уговаривала в его пользу, но с Натальей Ивановной (матерью) у них часто бывали размолвки, потому что Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об императоре Александре Павловиче, а у Натальи Ивановны была особая молельня со множеством образов, и про покойного государя она выражалась не иначе как с благоговением. Пушкину напрямик не отказали, но отозвались, что надо подождать и посмотреть, что дочь еще слишком молода и пр.».

В конце апреля 1829 года через Толстого-Американца поэт сделал предложение и получил довольно неопределенный ответ, который все-таки оставлял надежду. «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность матери! — Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью. — Если у вас есть для меня какие-либо приказания, благоволите обратиться к графу Толстому, он передаст их мне.

Удостойте, милостивая государыня, принять дань моего глубокого уважения» (Пушкин — Н. И. Гончаровой, 1 мая 1829 г.).

Но «приказаний», как видно, не последовало, и Пушкин был волен снова распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Однако свобода с некоторых пор стала тяготить поэта. Все годы, прошедшие между возвращением из ссылки в Михайловское и женитьбой, ему не сиделось на месте. Большую часть этого времени он провел в Петербурге, совершая оттуда частые наезды в Москву, в Псковскую и Тверскую губернии, предпринял самое длинное путешествие в своей жизни в Эрзерум, к армии генерала Паскевича, в рядах которой в то время сражался его брат Лев Сергеевич. Но всего этого ему казалось мало и, несомненно, если бы от него зависело,

«Генерал… Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством…» (Пушкин — А. X. Бенкендорфу, 7 января 1830 г.).

«Милостивый государь! В ответ на Ваше письмо ко мне от 7-го числа сего месяца спешу уведомить Вас, что Его императорское величество не соизволил удовлетворить Вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит Ваши денежные дела, а кроме того, отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание Ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора…» (А. X. Бенкендорф — Пушкину, 17 января 1830 г.).

Жить поэту приходилось исключительно на холостую ногу, безо всякого семейного уюта и без малейших удобств, — то в гостиницах и трактирах, то у приятелей вроде С. А. Соболевского, побочного сына одного из богатых помещиков.

«Известный Соболевский (молодой человек из московской либеральной шайки) едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу. Было бы жаль. Пушкина надобно беречь как дитя. Он поэт, живет воображением, и его легко увлечь. Партия, к которой принадлежит Соболевский, проникнута дурным духом…» (из донесения агента Третьего отделения).

Пушкин поселился у Соболевского в Москве после своего приезда из Михайловского. У Соболевского было более шумно и беспокойно, чем в любом трактире. Сам Пушкин сравнивал его квартиру с полицейской съезжей. «Наша съезжая в исправности, частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, б, и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера». Пушкин невольно подчинялся привычкам и обычаям той совершенно беспутной компании, в которую попал, возмущая тем самым своих солидных приятелей. «Досадно, — писал в своем дневнике М. П. Погодин, — что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове». Эта неустроенность жизни, которую все-таки сознавал сам поэт, исподволь породила в нем желание создать собственный семейный очаг, свить свое гнездо. «Он, как сам говорил, — вспоминал князь П. А. Вяземский, — начал помышлять о женитьбе, желая покончить жизнь молодого человека и выйти из того положения, при котором какой-нибудь юноша мог потрепать его по плечу на бале и звать в неприличное общество… Холостая жизнь и не соответствующее летам положение в свете надоели Пушкину».

Развлечений, порой весьма бурных и шумных, было предостаточно в эти годы, но они ничего не оставляли в душе, кроме ощущения усталости, тоски и скуки, которое как бы по наследству творец «Евгения Онегина» передал и своему герою.

«Евгений Онегин», 1 гл.

Прошлое тяготило, будущее не радовало, прожитые дни исчезали в водах медленно текущей Леты. Сверкающий иллюминацией корабль молодости величаво плыл к небытию… В дымке прошлого растаяли былые пиры с друзьями, веселые праздники, шумные застолья…

«В 28 году Пушкин был далеко не юноша, тем более что после бурных годов первой молодости и после тяжких болезней он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице, но все еще хотел казаться юношей. Раз как-то, не помню, по какому обороту разговора, я произнес стих его, говоря о нем самом:

Он тотчас возразил: „Нет, нет, у меня сказано: ужель мне скоро тридцать лет? Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью“.

Надо заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев. Кажется, в этот же раз я сказал, что в сочинениях его иногда встречается такая искренняя веселость, какой Нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его грустный, меланхолический, и если он иногда бывает в веселом настроении, то редко и недолго» (записки К. А. Полевого).

«В Петербурге — тоска, тоска…» Куда от нее деваться, если не попытаться излить, постылую, в строках «Дорожной жалобы»…

1829

Тоска, скука, несмотря на всероссийское признание его поэтического таланта, навязчивая мысль о приближающейся осени жизни внушили поэту решение жениться, хотя…

Хотя все предыдущие годы Пушкин был не особенно высокого мнения о браке, во всяком случае, для себя считал его невозможным. Многочисленные увлечения не приводили его к мыслям о женитьбе. Еще в мае 1826 года он с иронической тревогой спрашивал у князя Вяземского: «Правда ли, что Боратынский женится? Боюсь за его ум. Законная… род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут, я уверен, что ты гораздо умнее, если б еще лет десять был бы холостой. Брак холостит душу».

Эти рассуждения шли больше от ума, но сердце постепенно потребовало своего: искать там, где миллионы людей уже нашли спасение от одиночества. Трижды Александр Сергеевич серьезно примеривался к браку и трижды его намерениям не суждено было осуществиться. Но эти неудачи не слишком опечалили поэта. Позже, встретив Натали Гончарову, он понял, для кого хранила его судьба. «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ при всей его неопределенности на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите зачем? клянусь вам, я не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия. Я вам писал, надеялся, ждал ответа — он не приходил. Заблуждения ранней молодости представлялись моему воображению; они были слишком тяжки сами по себе, а клевета их еще усилила: молва о них, к несчастью, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние», — писал Пушкин Наталье Ивановне Гончаровой.

Прошлое грянуло тяжелым залпом в настоящее и готово было уничтожить всякую надежду именно тогда, когда явилась настоятельная потребность покончить с «заблуждениями» и «жить, то есть познать счастье». Не молодость Натали Гончаровой была основной причиной отказа матери, ее страшили «грехи юности» известного поэта, которые — и немудрено, — издавна став настоящей притчей во языцех для публики, создали Пушкину репутацию неблагонадежного человека во мнении высшей власти.

«Не уступавший никому, Пушкин за малейшую против него неосторожность, готов был отплатить эпиграммой или вызовом на дуэль. В самой наружности его было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке, свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные, одевался небрежно, ходил скоро, повертывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песенку. В свое время многие подражали ему, и эти люди назывались а la Пушкин… Он был первым поэтом своего времени и первым шалуном… Между прочим, в нем оставалась студенческая привычка — не выставлять ни знаний, ни трудов своих. От этого многие в нем обманывались и считали его талантом природы, не купленным ни размышлением, ни ученостью, и не ожидали от него ничего великого. Но в тишине кабинета своего он работал более, нежели думали другие… В обществах на него смотрели, как на человека, который ни о чем не думал и ничего не замечал; в самом деле, он постоянно терялся в мелочах товарищеской беседы и равно был готов вести бездельный разговор и с умным и с глупцом, с людьми почтенными и самыми пошлыми, но он все видел, глубоко понимал вещи, замечал каждую черту характеров и видел насквозь людей. Чего другие достигали долгим учением и упорным трудом, то он светлым своим умом схватывал на лету. Не показываясь важным и глубокомысленным, слывя ленивцем и праздным, он собирал опыты жизни и в уме своем скопил неистощимые запасы человеческого сердца.

Ветреность была главным, основным свойством характера Пушкина. Он имел от природы душу благородную, любящую и добрую. Ветреность препятствовала ему сделаться человеком нравственным, и от этой же ветрености пороки не глубоко пускали корни в его сердце» (М. М. Попов, чиновник Третьего отделения).

Трудно сказать, насколько глубоко на самом деле пустили корни эти пороки в сердце Пушкина. Но несомненно, что Наталья Ивановна, сама пережившая на своем недолгом веку немало трагедий, не могла согласиться с тем, чтобы будущий муж ее дочери-красавицы стал бы собирать «опыты» с ее юной жизни.

Это стихотворение Пушкин написал в день своего двадцатидевятилетия. Материнское сердце Натальи Ивановны подсказывало, что маловероятно счастье девушки, воспитанной в строгой религиозности, с человеком широкоизвестных «свободолюбивых» взглядов. Если жизнь для поэта «дар случайный и напрасный», то и семья для него станет лишь обузой…

Не символично ли, что именно накануне свадьбы митрополит Московский Филарет ответил на его «Дар напрасный», переиначив его же стихи, заключив в них истинный смысл:

Как бы то ни было, но Наталья Ивановна, к счастью, не отвергла навсегда руку искателя сердца ее дочери: поэта гениального, но опального, душу благородную, но развращенную пороками. Нужно было время, чтобы понять, куда в действительности склонится сердце поэта. Ему, пожалуй, и самому было еще не ясно, к какому берегу прибиться. Потребовались два года, чтобы Пушкин вполне сознательно выбрал свою суженую, с которой он ступил на корму семейного корабля, дабы плыть на нем по бурному житейскому морю…