Глава одиннадцатая

Назойливая мысль о замужестве Марии, как больной палец, не давала покоя Генриху. Вообще-то любая принцесса всегда была обычной пешкой на шахматной доске большой политики, но в положении Марии было нечто, наталкивающее на раздумья. И в стране, и за рубежом было немало католиков, рассматривавших ее как законную наследницу престола. Отдай он ее замуж за иностранца — и с безопасной дистанции она с мужем вполне может составить заговор с целью вернуться домой во всеоружии в попытке захватить корону. Брак с англичанином мог оказаться столь же взрывоопасным. Разве кто-нибудь вдруг откажется стать королем Англии, сыграв партию, где главной фигурой будет его жена? Но, уж конечно, это будет не Кромвель. И ни в коем случае не Томас Сеймур. Благосклонность Генриха к шурину никогда не заслоняла его суждений о нем, и он вполне отчетливо представлял себе, каковы слишком уж явные причины повышенного внимания, оказываемого этим молодым человеком Марии.

Хотя король и уверял себя, что у него впереди еще многие годы жизни, воспоминания о том, что случилось с ним в прошлом году на турнирной арене, иногда мрачно стучались в дверь его памяти. Даже великий монарх, оказывается, может быть скошен, как трава, в расцвете его славы, а этот оставит после себя всего лишь беспомощного маленького короля, неспособного защитить свой трон.

Тюдоры никогда не забывали поучительный урок пребывания принцессы в Тауэре. Генрих исподтишка наблюдал за своей дочерью все первые недели ее пребывания при дворе. Его практичный ум подсказывал ему, что она склонила голову только для виду. Ее согласие было вырвано из нее под страхом смерти и морально значило не больше, чем тот лист пергамента, на котором было записано. Он мог прозакладывать все свои сокровища за то, что Мария, воспользовавшись софистикой своего обожателя Чапуиза, уже обзавелась тайным отпущением грехов от Рима и ежедневно смачивала его своими покаянными слезами. Появись такая возможность и поддержи ее друзья — король (а он судил о ней по себе) не сомневался, что она так же легко отречется от своей присяги, как другой сбрасывает изношенный плащ. Марию надо заставить замолчать раз и навсегда.

— Дочь моя, до сих пор мы так и не смогли поговорить наедине. Теперь нам следует исправить эту ошибку, если ее величество одолжит мне тебя на несколько минут. — Добродушная улыбка короля возродила надежды Джейн на то, что между отцом и дочерью восстановятся прежние, ничем не омраченные отношения. И только Мария заметила, что улыбка, игравшая на его губах, никак не отражалась в его холодных глазах, и с упавшим сердцем последовала за ним в его апартаменты.

Она тут же оказалась в невыгодном положении, когда он жестом предложил ей присесть на стул, а сам остался стоять рядом с камином, где широкое горящее пространство только подчеркивало его внушительные габариты. Хотя на дворе стоял апрель, весна запаздывала, и поленья в камине ярко горели. Несмотря на это Мария чувствовала пронизывающую ее насквозь стужу, которая только усилилась, когда он заговорил:

— Как я рад, что теперь мы пребываем в полном согласии. С тех пор как ты склонилась перед моим высшим суждением, ничто уже не может разъединить нас. Но — хотя ты и подписала присягу — я хочу услышать из твоих собственных уст, что ты сделала это по собственной воле и с чистым сердцем. Если это было вынужденным актом, ты глубоко огорчишь меня.

Из камина выкатилось полено, подняв бурю искр. Мария наблюдала за их вихрем как завороженная. Потом она почувствовала, как его глаза безжалостно проникают в ее душу, лишая ее возможности отговориться ничего не значащими словами. Молчание, повисшее между ними, продолжало сгущаться. О, ей бы хоть чуточку храбрости ее матери! Но она напрасно призывала ее и с болью в душе и со стыдом услышала свой тихий голос, произнесший:

— Я приняла присягу добровольно.

— Это я и надеялся услышать. Мария, ты всегда была прямой и честной… как и я сам. Это добродетель, присущая нам обоим. — Он подошел к столу и, взяв с него лист пергамента, передал ей в руки. — Тогда тебе не составит труда переписать собственноручно этот текст. Причем дважды.

Лист пергамента был исписан его почерком. Мария приблизила его к своим близоруким глазам. Нетерпеливым жестом король выхватил его из ее рук и прочел вслух; каждое слово молотом отдавалось в ее ушах. С полной откровенностью в нем декларировалось, что после тщательного изучения всех обстоятельств и их осмысления она сознательно соглашается признать, что брак ее матери был кровосмесительным, что она сама является незаконнорожденной и ни при каких обстоятельствах не будет считать себя наследницей своего отца.

— Я желаю, чтобы ты сделала сегодня вечером с него две копии, которые я затем разошлю куда надо. Одну отправлю твоему кузену императору, а вторую — этому недоумку папе, считающего себя римским епископом. — Генрих внушительно постучал по пергаменту пальцем. — Для Карла ты можешь добавить, что умоляешь оставить тебя в покое на будущее и больше не считать себя связанным с твоими делами. Доведи до его сознания это своевременное напоминание, что, если он попытается вызвать в своей империи какие-нибудь волнения по твоему поводу, вся тяжесть их последствий падет на тебя. Карл всегда был расположен к тебе. Я уверен, что он не захочет, чтобы ты вновь вернулась к своему прежнему положению.

Угроза была неприкрытой. Она сверкнула между ними, как обнаженный меч, и Мария скорчилась от боли, как будто он уже пронзил ее.

Довольно усмехнувшись, король несколько оттаял.

— Мы, англичане, не желаем вмешательства чужеземцев в наши дела, разве не так, дорогая?

— Да, ваше величество. — Он что, специально подкалывал ее, намекая на то, что половина крови в ней была чужеземной? Она привстала в отчаянной попытке положить конец этой ужасной беседе. — Я… я заберу бумагу с собой и перепишу ее.

— Времени еще достаточно.

Никакой инквизитор никогда не обходился так со своими жертвами.

— Разве это не прискорбно, дочь моя, что еще находятся те, кто оспаривает мое верховенство над моей же церковью? Эти псевдопилигримы на севере, которые теперь расплачиваются за собственную глупость. И, уверяю тебя, есть и кое-кто еще в более высоких сферах; они пока прячутся в тени. На словах они выражают мне свою преданность, но в сердцах они тайно преданы папе римскому.

Марию била такая дрожь, что она чувствовала: еще секунда, и она задохнется. Она стиснула руки так, что ногти впились в ладони. Твердый взгляд этих глаз, которым не надо было даже, чтобы в них вспыхивал гнев, наполнил ее ужасом.

— Пресвятая Матерь Божья, разве я не лучший папа, чем все эти хитрые, коварные, сладкоречивые и безголовые тупицы, которые вот уже несколько лет сидят на папском престоле? Кто, как не они, старается извлечь из всего сиюминутную выгоду и протягивает хищные руки за все большей и большей властью и богатством, ни во что не ставя царство небесное!

В своем праведном гневе Генрих напрочь отмел воспоминания семнадцатилетней давности, когда он сам написал книгу, превозносящую папскую власть с такой убежденностью, что сам папа наградил его титулом «Защитник веры».

Он продолжал громыхать:

— В слабом аморальном Риме царит хаос. Здесь же я очистил свою церковь. Ты ведь видела, как я показал всем этим выродкам, как монахи предаются всяческим порокам, прячась за вывеской своего уединения. И я уничтожил все языческие фетиши гробниц и прочих реликвий, обманывавших невежественных и легковерных. — Его глаза сузились, зрачки превратились в блестящие точки. — Умоляю тебя, скажи мне, как ты действительно относишься к этому пилигримству, к понятию чистилища, поклонению святым или тому подобному. Тебе не надо скрывать своих мыслей от меня, твоего отца.

Неужели он правда думал, что она не видела очевидной ловушки, расставленной перед нею?

— У меня нет никакого своего мнения, расходящегося с мнением вашего величества, — тупо ответила она. Вперед, Мария! Отбрось остатки всех своих прежде так лелеемых убеждений — «пилигримство, поклонение святым и все такое прочее» — к чертям собачьим! Какая теперь разница, если ты уже совершила клятвопреступление.

Внезапно ее внимание привлек чудесный камень, сверкавший на пальце короля. Это был огромный рубин, в течение столетий вызывавший восхищение при взгляде на усыпальницу Томаса Бекета в Кентерберийском соборе. Преподнесенный в дар этому святому бывшим королем Франции, он заставлял императоров, королей и простых потомков восхищаться этим рубином, когда они становились на колени перед украшенной им гробницей.

Но не теперь. И никогда впредь. Последний паломник прошел по Кентерберийскому собору. Не так давно могила святого лишилась своих бесценных сокровищ; они были переправлены в Лондон в двадцати шести фургонах, но, не удовлетворившись этим грабежом, Генрих повелел мощи Томаса Бекета сжечь, а прах зарядить в пушку и выстрелить им, чтобы он был бесследно развеян по земле. Столь варварским образом король Англии наказал бывшего архиепископа, который посмел не подчиниться его предшественнику, королю Генриху Седьмому.

— Так встретят свою судьбу все предатели, — произнес Генрих. И, правильно истолковав молчание Марии, продолжил: — Томас Бекет пытался унизить монарха. Тем самым он действовал наперекор божеским устремлениям и за это преступление заплатил более чем дважды. Хотя… чем еще чернее могут быть поступки, если они обагрены хотя бы каплей королевской крови? Ты не согласна?

— Конечно же, сир. — Теперь голову Марии пронзала ноющая боль, так что маячащую перед ней гигантскую фигуру она видела как бы через дымку тумана.

— Такой человек не мог оказаться в числе твоих друзей? — настаивал он, и, когда она робко отвергла подобные предположения, он вдруг понял, в какую ловушку она попалась. — Я имею в виду нашего драгоценного родственника, Реджиналда Поула, которого я люблю как брата, чье образование оплачивал я, которому я предложил пост архиепископа Йоркского несмотря на его молодость и неопытность.

Цвет лица Генриха всегда был багровым, просто иногда становился чуть темнее или, наоборот, светлее. Сейчас гнев придал ему ярко-синий оттенок.

— И он отплатил за всю мою доброту подлой попыткой нанести мне удар в спину — мне, его кузену и монарху! Бог свидетель, разве Реджиналд не виновен в низком предательстве?

«Нет, он ни в чем не виновен», — вскричала Мария в душе. Реджиналд Поул был сыном графини Солсбери, ее лучшего друга и гувернантки. Будучи еще совсем молодой девушкой, Мария испытывала благоговейное восхищение перед этим спокойным, углубленным в науки человеком, который в силу своей прямоты и отсутствия честолюбия оказался где-то в стороне от желаний тех материалистов, которыми был наводнен двор. Ни для кого не было секретом, что королева Екатерина и леди Солсбери составили целый заговор по устройству супружеских дел своих детей, предвидя, что Реджиналд и Мария составят прекрасную пару. Но, к сожалению, Реджиналд обидел короля до глубины души своим открытым осуждением желания Генриха признать его брак с Екатериной недействительным.

Это была смелая и безрассудная акция, и Реджиналд поступил гораздо умнее, когда избрал добровольное изгнание в Италию, подальше от досягаемости короля. Но и там три месяца спустя он опять попал в переделку. Папа повелел ему вернуться в Англию в качестве своего эмиссара, чтобы он оказал моральную поддержку движению пилигримов и подвигнул его сторонников к большему сопротивлению. Почему папа так долго тянул, прежде чем послать хоть какую-то действенную помощь пилигримам, понять не мог никто. К январю восстание было окончательно подавлено, и Реджиналду уже не было никакого смысла даже отплывать из Франции, чтобы приступить к выполнению своей миссии.

Он был вынужден бесславно вернуться в Рим, окруженный довольными усмешками своих недругов. А так как он принял на себя роль папского легата, в Англии он был объявлен предателем короля и своей страны. Он со всей силой страсти отметал это обвинение, заявляя, что в его намерения вовсе не входило попытаться свергнуть Генриха и что он просто хотел обеспечить успех движению пилигримов, чтобы Англия вновь воссоединилась с папством. Но обвинение в государственной измене было необычайно удобным пунктом, который невозможно было отвергнуть так просто. Для короля и всех тех, кто поддерживал новую церковь, Реджиналд стал дважды приговоренным к смерти негодяем, но Мария и истинные приверженцы старой веры видели в нем героическую фигуру.

Из сумятицы мыслей ее вырвало наклонившееся над ней лицо отца, почти прижавшееся к ее лицу, и его агрессивный голос:

— Ты мне так ничего и не ответила. Ты не считаешь нашего распрекрасного молодого Реджиналда предателем?

И она дала ему ответ, которого он и ждал. («О Реджиналд, прости меня, я предала тебя так же, как предала и всех других, как святой Петр предал Христа…»).

Заставив ее унизиться, король заметно повеселел, подарив ей даже подобие дружеской улыбки.

— Мария, я так счастлив, что мы поговорили в открытую и что ты отворила мне свое сердце. Если и есть единственная вещь, к которой я испытываю отвращение, то это лицемерие в людях. Во мне его нет ни капли. А то, что говорят обо мне мои министры, это чистой воды критиканство. В Совете они докучают мне: «Сир, вы так честны и откровенны, что все время ставите себя в невыгодное положение по сравнению с вашими врагами, которые наделены меньшей честью. Научитесь лицемерить с послами при вашем дворе». Но я отвечаю им: «Я избегаю говорить на двух языках сразу. Я не могу говорить или вести себя по-другому, кроме как прямодушный англичанин». Я простой, откровенный человек, Мария, и это все, что я есть. Простой, прямодушный человек. — Он со вкусом обкатывал эту фразу на языке.

В абсолютной тишине, последовавшей за этим чудовищным саморазоблачением, Мария облизнула губы. Она слышала, как во дворе лают собаки. Господи Боже, если бы только она могла поменяться с ними местами, этими счастливыми собаками, резвящимися на свободе! Когда король наконец благосклонно разрешил ей уйти, голова у нее разламывалась.

Начиная с сентября королева почти безвыездно жила в своих апартаментах в новом крыле Хэмптон-Корта. Ей предстояло оставаться там вплоть до рождения ребенка. Она была заперта, как в тюрьме, словно окруженный ореолом славы заключенный государственного значения, в соответствии со сложившимся порядком. Погода стояла мягкая, и бледное треугольное лицо Джейн со страстной надеждой выглядывало из окна, с тоской взирая на медовую теплоту солнечных лучей и золотистое убранство ранней осени и завидуя простым смертным, которые могли вволю наслаждаться лаской солнца и бродить под деревьями среди живописных цветочных клумб.

Генрих старался, как мог, поддержать ее совсем упавший дух, являя собой прямо-таки неиссякаемый источник благодушия и радостных забот. На самом же деле его поведение было скорее сродни поведению режиссера, который в течение многих месяцев готовил небывалое представление и сейчас, когда публичное его представление почти готово, больше всего был озабочен тем, чтобы исполнительница заглавной роли, звезда, от которой зависел весь успех, справилась со своими нервами.

На этот раз у Генриха не было никаких сомнений относительно пола ребенка, за здоровье которого ежедневно молились тысячи людей. Ему не требовалось предсказаний астролога или гадалки. Он свел в могилу двух жен и объявил незаконнорожденными двух собственных дочерей в ожидании рождения сына и теперь мог поклясться на кресте, что на свет появится именно наследный принц! Он уже заказал именной орден Подвязки для своего будущего сына и заготовил текст специальной декларации по случаю его рождения, в котором оставалось только проставить дату.

В один из этих дней в Хэмптон-Корте появился Томас Сеймур, решивший нанести хотя бы краткий визит своей сестре, к чему его обязывало положение, но, застав рядом с нею Марию, он засиделся надолго, проявляя по отношению к ней столь повышенное внимание, что в конце концов смущенной Марии пришлось выйти под надуманным предлогом поиска ниток для вышивания. Когда они остались одни, королева нерешительно проговорила:

— Томас, ради твоего же благополучия прошу тебя быть осторожным.

— Разве это преступление — стремиться подняться на вершину? Тебе, дорогая сестричка, удалось это проделать с большим успехом, которому мы все завидуем.

— Может быть, и так, но в моем случае все было иначе, — запротестовала Джейн. — Меня на эту вершину вознесли. А ты хочешь ворваться на нее сам. Прошу тебя, учти, точки опоры очень уж ненадежны. Можно и поскользнуться… и тогда костей не соберешь.

Он беззаботно пожал плечами, и она поняла, что абсолютно бесполезно пытаться пробить толстую броню его самодовольства. Ощупью, часто учась на собственных ошибках, Джейн за время своего краткого замужества кое-что поняла в своем супруге. И теперь она была твердо уверена, что, как бы сам король ни унижал достоинство своей дочери, он не позволит делать это никому другому, ибо они оба все-таки были Тюдорами. И если какой-нибудь мужчина позволит себе бросить на Марию дерзкий взгляд, его ждет суровое наказание, пусть он даже занимает привилегированное положение брата королевы. К тому же в мозгу Генриха постоянно обитала мысль о том, что вопрос об очередности престолонаследия мог опять стать открытым, стоило Марии выйти замуж, и это еще больше распаляло его.

Томас стоял у окна, на фоне которого отчетливо вырисовывалась его великолепная фигура. Лучи заката пробивались через мелкие стекла свинцового переплета, окрашивая его обычно каштановые волосы в медный цвет. Джейн вдруг охватило чувство настоятельной необходимости что-то немедленно предпринять, как будто приподнялся уголок покрывала, скрывающего будущее, и из-под него выглянуло мрачное предупреждение о чем-то нехорошем, что ждет впереди. Она заговорила с мольбой в голосе, как многие годы назад, когда она умоляла маленького Томаса отказаться от какой-нибудь безрассудной затеи, неизбежно сулившей ему ничего, кроме неприятностей и наказаний:

— Маргарет Дуглас ни больше ни меньше, как племянница короля. Но, когда Томас Говард по глупости связал себя с нею брачным контрактом, он очутился в тюрьме. — Голос ее упал до шепота: — И я слышала, что ему никогда не выйти оттуда живым.

— Или мертвым, — беззаботно улыбнулся Томас. Он запустил пальцы в маленькую, только начавшую отрастать бороду. — Говард растяпа, как и все его семейство. Так что не пытайся запугать меня его примером. Твой брат не так безголов, как он.

— Тогда зачем подвергать себя опасности, стремясь получить невозможное, когда вокруг так много легкой добычи, которая без труда и без всякого риска может стать твоею?

— «Без риска» пусть останется седобородым старикам, греющим дряблые кости у огня, — усмехнулся он. — Я буду искать такой жизни, когда руки скрючит паралич. — Он с чувством превосходства потрепал ее по плечу. — Джейн, займись собой и думай лучше о тех прекрасных племянниках, которых ты подаришь мне. Их дядя вполне способен сохранить на плечах свою голову.

Джейн неотрывно смотрела ему вслед, когда он уходил, чувствуя, что ее страхи за него отошли на второй план, уступив место возмущению. Видишь ли, подавай ему прекрасных племянников! Она тяжело пересекла комнату и взяла в руки металлическое зеркало. В нем отразилось осунувшееся, больное лицо. Беременность трудно давалась ей, но до сих пор она воспринимала непрекращающуюся тошноту и полную потерю сил как неизбежное зло, ждущее любую будущую мать. Теперь же в ней вспыхнул маленький, пока еще слабый, огонек несогласия с этой невыносимой жизнью. От нее ждут, что она будет подвергаться этой бесконечной пытке год за годом без перерыва, без отдыха, пока все детские комнаты в королевском дворце не будут заполнены до отказа.

Но если бы воспроизведение потомства выпало на долю мужчины, то все колыбели мира были бы пустыми! Ужаснувшись тому, что ей в голову могла прийти такая ужасная мысль, Джейн обратила взгляд на кучу детских вещей, искусно вышитых Марией. Через несколько недель на свет появится их владелец, но, как ни странно, мысли об этом событии вызвали в королеве один из тягостных приступов меланхолии, которые были незнакомы просто Джейн Сеймур. Ее сын будет принадлежать к тому поколению, которое никогда не увидит монаха, одетого в сутану с капюшоном, или толпу пилигримов, бредущих к каким-то святым местам. Он будет жить в странном новом мире, так отличном от того, каким он был во времена детства его матери.

Церковник тогда занимал в нем возвышенное, обеспеченное положение, которому все завидовали. Святой папа римский был недоступной, но всемогущей фигурой. Колокола аббатств и монастырей беззаботно звонили по всей Англии. Теперь их голоса замирали один за другим. Скоро не останется ни одного, чтобы призвать человека к поклонению Господу. Прекрасные здания, бывшие их неотъемлемой частью, стояли сейчас в запустении — со многих сорвали крыши, которыми поживились жадные до дорогого в этих краях свинца грабители, — смотря в открытое небо как немое свидетельство человеческой алчности.

Несмотря на теплый день руки Джейн покрылись гусиной кожей. Конечно же, Господь не допустит, чтобы такое святотатство осталось безнаказанным. Он пошлет страшное отмщение, и что, если оно падет на нее и ее беззащитное дитя? Ибо всегда невиновные наказывались наряду с истинно виноватыми. Еще одним доказательством этому стали события на севере, где сейчас в окончательной предсмертной агонии пребывало движение пилигримов. Их вдовы, сестры, родители и дети, потеряв в этом восстании своих кормильцев, остались без крыши над головой и были обречены на жалкое прозябание.

Но проходившие странники рассказывали, что эти же самые люди под покровом ночи прокрадывались к виселицам, чтобы снять с них тела дорогих им людей, чтобы их останки не стали кормом для стервятников и чтобы их можно было предать земле в каком-нибудь потайном месте. При этом они рисковали получить суровое наказание за добровольно взваленное ими на себя проявление любви и заботы. Представив себе это ужасное зрелище, Джейн с симпатией к ним плотно сжала губы. Смутные страхи сгустились у нее над головой, и она тихо заплакала, находя утешение в слезах, которые никогда, никогда король не должен увидеть.

В полдень девятого октября ее долгим ожиданиям пришел конец. Как только у нее начались схватки, герольды были разосланы по всем уголкам Лондона с этой новостью, а в каждой церкви служились мессы с просьбами о ниспослании ей счастливого избавления от бремени. Слухи об этом событии быстро распространились по городу, и высыпавшие на улицу люди заполняли церкви, чтобы помолиться за здоровье королевы и будущего наследного принца, должного родиться с часу на час. У них оказалось на это более чем достаточно времени, ибо ребенок медлил со своим появлением на свет, явно не желая входить в мир, в котором все словно застыли на цыпочках, маня его к себе.

Три дня и три ночи Джейн провела в своей огромной постели, корчась от боли, волнами накатывавшейся на нее, и подавляя стоны, которые королева, даже в родовых муках, не должна издавать. Все окна в ее покоях были плотно закрыты, а духота в комнате еще больше усиливалась от набившихся в нее повитух и придворных дам; в прихожей было не продохнуть от множества Сеймуров, министров двора и прочих высших официальных лиц.

Королева в рождении своего первенца была так же лишена уединения, как какая-нибудь простолюдинка, вынужденная рожать в хибаре. Мария неотлучно пребывала у ее постели, стараясь успокаивающими словами и горячим молоком с вином и пряностями дать ей хоть какое-то облегчение, сама до глубины души страдая от мучений Джейн, проявлявшихся в ее с трудом вырывавшемся из груди дыхании и жестоком приступе мигрени, ее старого врага, накатившего на нее из-за спертого воздуха в спальне.

И только один человек среди этой охваченной нетерпением толпы пребывал в состоянии твердой уверенности. В течение всех долгих, медленно тянувшихся часов спокойствие короля, окружавшая его атмосфера оптимизма ни на минуту не покидали его. Он ждал восемнадцать лет — нетерпеливо и всегда впустую — появления на свет здорового наследника. Чтобы получить его, он пожертвовал двумя женами, две дочери были обречены им на забвение, а он сам — хотя сначала и непреднамеренно — стал защитником религиозной и социальной революции, чьи отзвуки еще в течение более трех столетий будут сотрясать страну, пока Хэмптон-Корт будет наводнен призраками Тюдоров.

Теперь наконец Господь сподобился увенчать его геркулесовы усилия достойной их наградой. Простота этой мысли не оставляла в его уме места никаким сомнениям. Но королевский врач, повитухи и все остальные женщины, которым было не дано ощущать его согласия и взаимопонимания с высшим божеством, не разделяли его безмятежного спокойствия. С лицами, блестящими от пота и раскрасневшимися в духоте запертой комнаты, они перепробовали все мыслимые и немыслимые способы, подсказанные им их опытом и знаниями, но ребенок и не думал появляться на свет. А что, если мать слишком ослабеет, прежде чем родит его?

Обеспокоенные, они шепотом обменялись друг с другом мнениями, в результате которого королевский врач без всякого желания направился к Генриху.

— Могу я поговорить с вашим величеством наедине?

Король отвел его к окну, как тисками, обхватив одной рукой плечи несчастного человека.

— Во имя всего святого, что-нибудь не так?

— Нет, сир, уверяю вас. — Его адамово яблоко дернулось вверх и вниз, когда он судорожно сглотнул, желая сейчас только одного — чтобы он был простым бедным врачом где-нибудь в деревне, подальше от королевских милостей.

Там, в комнате, — две бесценные жизни, и он в ответе за обе. Три жизни, поправил он себя, захваченный водоворотом страха, ибо его собственная судьба окажется такой, что и жить не захочется, если только ему вообще сохранят жизнь, не оправдай он доверия в этом самом важном за всю его карьеру деле.

— Ваше величество, нет никаких оснований для тревоги, — его губы вновь выговорили эту очевидную ложь, — поэтому вопрос стоит чисто риторически. Но если бы пришлось выбирать, например, мать или дитя? — Самое главное наконец было сказано, и он нервно промокнул платком вспотевшее лицо.

Король повернулся к нему спиной, так что взгляду врача представлялось только огромное пространство атласного терракотового камзола. Король постукивал пальцами по оконной раме, пока его мозг работал с быстротой молнии. Конечно, он любил Джейн, но, если ребенок умрет, какая от нее будет польза, коли она никогда не сможет зачать вновь? Чуть ли не в первый раз в жизни голая правда как бы насмехалась над ним. Ему было уже сорок восемь лет, и по общепринятым понятиям он приближался к старости; его сила и энергия безжалостно уменьшались, а язва на ноге не поддавалась лечению. Этот ребенок вполне может оказаться его единственным сыном… но в его распоряжении всегда будут бесчисленные вереницы хорошеньких женщин с жаждущими губами и мягкими податливыми телами, готовые доставить королю любое удовольствие.

— Ребенок должен быть спасен. — Жесткая холодность его тона не оставляла и тени сомнения. Это был ответ, которого от него и ждали, но в конце концов профессиональная гордость доктора осталась при нем, ибо в два часа дня двенадцатого октября в напряженной тишине, повисшей в комнате, раздался слабый звук, похожий на мяуканье котенка.

Ребенок наконец-то, хотя и с большим опозданием, появился на свет. Для утомленных зрителей, казалось, прошла вечность, прежде чем раздался возбужденный голос повитухи, чья радость еще больше усиливалась сознанием собственной важности:

— Это мальчик, мальчик! Восхвалим Пресвятую Деву Марию!

И долго сдерживаемые эмоции прорвались у всех вздохами облегчения, которые были почти осязаемыми.

Пажу наказали бежать со всех ног и известить короля, который недавно вышел. Он вернулся, как большой корабль, прокладывая себе путь через столпившихся в комнате женщин, сбивая их с ног, прямиком к Марии, державшей на руках ребенка, уже завернутого в пеленки.

— Прекрасный наследный принц, ваше величество, — сказала она ему дрожащим голосом, и король принял от нее крохотный сверток движением, исполненным робкой нежности. Он прижимал к себе своего сына, не дыша, в течение долгого момента, возвышенного момента, чье величие ничто не могло затмить. Потом он взглянул на Марию, и она увидела, что его ресницы были мокры. Хриплым голосом он проговорил:

— Береги своего брата получше, ибо он беззащитен.

Они обменялись улыбками, пропасть между ними временно сузилась появлением на свет этого беловато-розового комочка человеческого существа. Он вернул его в руки Марии, а сам прошел к постели.

Кошмар ужасающей боли был для Джейн уже позади, но ей еще не позволили отдохнуть в блаженном покое. Она через силу попыталась вырваться из тумана забвения, накатывавшего на нее, чтобы слабо улыбнуться светящемуся радостью лицу, склонившемуся над ней, и принять все знаки благодарности, которые Генрих излил на эту свою лучшую из лучших жен, исполнившую самое большое желание в его жизни.

Новость молнией разлетелась по всей стране, пока Англия не оказалась затопленной волной радости. Ликование достигло своей высшей точки в Лондоне, чьи жители всегда проявляли особую приверженность к своему королю и где он принадлежал своему народу самым непосредственным образом. Две тысячи пушечных залпов прогремели со стен Тауэра, добавив свою громогласную лепту в невыносимую для слуха какофонию колокольного звона всех церквей города, звучавшего так, как будто колокола жили собственной жизнью, независимой от человеческих рук. Всякая работа была, конечно, заброшена, дома и лавки украшались гирляндами цветов и яркими флагами.

Мэр и старейшины разъезжали по улицам Лондона, призывая прихожан отправляться в церкви, чтобы вознести хвалу Всевышнему за их нового наследного принца, но самые экзальтированные лондонцы предпочитали выражать свою благодарность по-другому. Они буквально утопили принца Эдуарда в вине и эле, которые бесплатно и в неограниченном количестве выдавались всем желающим. По велению короля на всех улицах города появились подмостки, вокруг которых стар и млад танцевали и распевали непристойные песни и с одинаковой охотой обнимались как с приятелями, так и с незнакомцами, и так до самого рассвета, когда брели домой или, смертельно пьяные, сваливались в придорожные канавы, чтобы поспать хоть несколько часов, пока празднество не возобновлялось с новой силой. За это время было зачато множество детей, где от законного супруга, а где и неизвестно от кого, богатый урожай был собран в толпе карманниками и бродягами, которые вовсю использовали открывшиеся перед ними возможности, будучи уверенными, что если даже и попадутся, то все равно будут отпущены безнаказанными.

Ибо что еще мог сделать Генрих, кроме как даровать прощения налево и направо, даже уголовникам в тюрьмах, от щедрот своей невероятной радости? Ребенок, ставший центром этого водоворота счастья, мирно спал в своей колыбели, не подозревая о той суматохе, которую вызвал; а тем временем шли приготовления к назначенному на пятнадцатое октября крещению.

Из Хансдона леди Брайан привезла Елизавету, чтобы та тоже могла принять участие в церемонии поклонения этому замечательному ребенку. Однако более важным, чем вид ее брата, стало для Бесс новое платье из зеленого дамаста, расшитое серебром, со шлейфом длиной в четыре ярда, приготовленное на крещение, и смущавшая ее атмосфера любящей доброты, вдруг вновь окружившей ее. Даже король поднял ее на руки и поцеловал, как делал в те дни, когда она была законной принцессой Уэльской.

Бесс по-всякому обдумывала этот сложный вопрос в своей не по годам рано развившейся головке. Если появление на свет брата может привести к таким переменам, то она ничего не имела бы против, чтобы у нее появлялось по новому каждую неделю!

Крещение проходило вечером, и, прежде чем пройти в церковь, четыре сотни гостей были приняты королевой в обширной прихожей при ее спальне.

Джейн, восседавшая на своем ложе и облаченная в темно-фиолетовый бархат, обшитый мехом горностая, являла собой образец спокойной грации, несмотря на еще явные следы усталости. Если кто-нибудь и заметил лихорадочный румянец на ее щеках и чахоточный блеск в глазах, то приписал их возбужденному состоянию ума. Вызывающая всеобщую зависть счастливица Джейн! Теперь ей уже не надо бояться смерти в одиночестве где-нибудь в изгнании или кровавого конца на плахе палача. Как мать будущего короля она будет в безопасности и будет почитаема до конца своих дней.

Генрих стоял рядом с нею, прямо-таки весь светясь гордостью, как жаркое июльское солнце, под лучами которого он был рожден; богатство его одеяний и драгоценностей даже слепило глаза своим блеском.

После приема все выстроились в процессию, чтобы прошествовать в церковь, а родители остались дома, как того требовала давняя традиция. Через переходы, охраняемые вооруженными часовыми и освещаемые факелами, они шли друг за другом с величавым достоинством: священники и церковный хор, иностранные послы, самые знатные люди Англии и крестные отцы, Норфолк, Суффолк и архиепископ Кранмер.

Мария шла со своей кузиной в отдельной процессии, окруженной джентльменами, несшими зажженные восковые свечи. Король проявил необыкновенную щедрость и по отношению к ней, подарив ей платье из белой и серебряной парчи, и Мария чувствовала сейчас себя необыкновенно легко по сравнению с ее обычным угнетенным состоянием. Честь нести усыпанную драгоценными камнями дароносицу была доверена Елизавете, но, так как ноша была слишком тяжела для четырехлетнего ребенка, девочку нес на руках Эдуард Сеймур.

Еще одна процессия состояла из нянек и повитух, малиново-красных и тяжело дышавших от выпавшего на их долю краткого мига славы. Над их головами был раскинут балдахин, который несли шесть знатных людей страны, включая и Томаса Сеймура. Это было унизительно для брата королевы, и он открыто проявлял досаду, напустив мрачную тень на свое красивое лицо и бросая сердитые взгляды на спину Эдуарда Сеймура. Эдуард преуменьшал его достоинства и унижал его с самого рождения. «Но, клянусь Богом, когда-нибудь он заплатит за это!» — думал Томас.

Ну и наконец проследовала причина всего этого пышного великолепия на руках леди Экзетер под балдахином, несомым тремя людьми знатного происхождения. Крещение, проводившееся по освященному веками церемониалу, длилось долго, и только ближе к полуночи вся процессия опять выстроилась за дверями церкви.

Мария вдруг заметила рядом с собой джентльмена, державшего в руках горящую свечу. Его лицо показалось ей знакомым — и тут она узнала графа Уилтширского, некогда сэра Томаса Болейна и отца Анны и Джорджа. Неуместность его пребывания здесь, участие в церемонии, которая и стала-то только возможной в результате постыдной смерти его сына и дочери, оглушили Марию и заставили строить ужасные догадки. То ли граф напросился на приглашение, чтобы завоевать расположение короля, то ли сам Генрих в приступе иногда находившего на него злобного юмора повелел, чтобы его бывший тесть присутствовал здесь, и граф предпочел подчиниться, опасаясь новых неприятностей. Так или иначе, но он представлял собой полностью униженного человека. Встретив пристальный взгляд Марии, он придал своему тонкому лицу каменное выражение, и она поспешила отвернуться, не скрывая презрения.

Бог свидетель, не проходило утра, чтобы она не пробуждалась, ощущая на плечах груз собственного бесчестья, но сейчас она встретилась с существом, еще более униженным, более вывалянным в грязи, чем она сама. Идя по длинным коридорам, освещенным так ярко, что было светло как днем, Мария посматривала по сторонам, ища свою единокровную сестру.

Бесс теперь с трудом шла сама, не поддерживаемая больше сильными руками. Лицо ребенка было пергаментно-бледным от усталости, под ее полузакрытыми глазами залегли темные круги, а ее шлейф беспомощно тянулся позади. Ни минуты не колеблясь, Мария покинула свою процессию и, твердо взяв Бесс за руку, поддерживала ее все время, пока они добрались до королевской прихожей.

Здесь на своем ложе все еще прямо сидела королева, хотя краска сошла с ее лица и она иногда вздрагивала. В течение последних трех часов ей пришлось в одиночку выдерживать напряжение, связанное с нахождением в шумной компании Генриха, и даже теперь она не могла насладиться покоем и отдыхом. Ее усталые глаза болели от света факелов, а в раскалывающейся голове дрожал беспрестанный рев фанфар.

Принц Эдуард сначала был представлен королю, который благословил его дрожащим от волнения голосом, а потом передал в руки Джейн. Она плотно прижала к себе ребенка сильным охранительным жестом, который был вовсе нехарактерен для ее обычно уравновешенного поведения. Непохожим на нее был и взгляд, исполненный отчаянной надежды, когда она посмотрела на сына, шепча: «Мой маленький Эдуард… Пусть Господь защитит и сохранит тебя от всех напастей».

Десятью днями позже королева ушла из этой жизни так же тихо и незаметно, как и жила в ней. Перед тем как лицо ее закрыли покрывалом, Генрих наклонился, чтобы поцеловать его, подарив ей то, в чем отказывал своим предыдущим женам, — полностью заслуженные, идущие из глубины души слезы.

Опечаленная Мария незаметно ускользнула в другое крыло дворца, где были апартаменты Эдуарда, окруженного и опекаемого целым штатом слуг. Она встала на колени у его колыбели и, чувствуя, как слезы, подобные летнему дождю, льются потоками из ее глаз, оплакивала свою мачеху, чье нежное участие так много сделало для нее. Ребенок зевнул, обнажив крохотную розовую пещерку рта, и Мария почувствовала слабость во всем теле от любви к нему. Ах, если бы он был ее собственным ребенком!

Эдуард продолжал безмятежно спать, пребывая в счастливом неведении, что из всех богатств, которые окружали его уже сейчас, и из тех еще больших, которые ждут его впереди, он только что потерял самое бесценное.

Через несколько часов король отъехал в Виндзор, взяв с собой только нескольких придворных. Болезнь и смерть стали проклятием всей его жизни. Он должен убежать от ужасающего покрова печали, скорбного молчания, опустившихся на Хэмптон-Корт.

На Марию была возложена печальная обязанность организации похорон королевы, а через три недели ей предстояло сопровождать впечатляющую похоронную процессию в Виндзор в качестве главной плакальщицы.

Утро было туманным и дождливым. Слезы короля смешивались с потоками воды, ручьями стекавшей с его шляпы. Никогда, твердил он себе, ни один мужчина не имел такой жены. Джейн была слишком хороша для этой жизни.

За это короткое время она для него облачилась в мантию святой. Ей не может быть замены, и все же… все же…

По мере того как миля за милей оставались позади, Генрих все больше убеждался в том, что она никогда не пожелала бы, чтобы он навеки нес двойной груз покинутого короля и мужа. Он может прожить еще долгие годы. Неужели он осужден провести их в одиночестве?

К тому времени когда они подъехали к воротам Виндзора, совесть короля уже подсказывала ему, что его безрадостной обязанностью после окончания траура будет найти себе другую супругу для блага страны. Он доказал свою мужскую силу, зачав здорового сына; он должен жениться вновь, чтобы обеспечить младшего брата своему бесценному Эдуарду и еще больше обезопасить корону. Кромвелю придется заняться составлением списка подходящих женщин, молодых, сильных и красивых.