на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить

реклама - advertisement



3

Хаймек приоткрыл глаза. Нерешительно, то и дело мигая. Он все еще боялся Натана и Збышека, которые явились ему во сне. Была там еще шпана из РУ с собаками на поводке. Он пытался удрать от них, без особого успеха. Он бежал голышом по больничной палате, и больные, приподнимаясь на локтях, смеялись, показывая на его срам. Старик с соседней кровати тоже смеялся, высунув из-под одеяла обрубок ноги. Смеялся, смеялся, смеялся…

Серое окно навевало тоску. Хаймек посмотрел направо и столкнулся взглядом с глазами старика, внимательно глядевшего на него.

– А, проснулся… – вполне дружелюбно сказал старик.

– Я бы еще поспал, – признался мальчик.

Старик удивился:

– Ты что! Так и будешь теперь спать – день и ночь?

– Я…мог бы… – сказал мальчик. – Спал бы да спал.

– Так нельзя, – решительно заявил старик. – Так не годится. Смотри, проспишь собственную душу.

Кажется, подобная возможность Хаймека не слишком испугала. Он вытянул ноги, сладко зевнул и уже начал втягивать голову под грубое одеяло, как до него долетели сказанные обыденным голосом слова старика:

– Они мне их опять отчекрыжили. Еще выше. Так-то…

Смысл сказанного дошел до мальчика не сразу. А когда дошел, то он пожалел, что не успел заснуть раньше.

– Когда? – почти шепотом спросил он.

– Неделю назад, – сказал старик без всякого выражения. – Хочешь, покажу?

И не дожидаясь ответа, он откинул одеяло. Взгляду Хаймека предстали две культи, два обрубка того, что было когда-то ногами – костлявые, исполосованные почему-то синими и белыми тюрбанами бинтов, навороченных поверх смуглой кожи. От обрубков исходил острый и тошнотворный запах. Не зная, как утешить старика, Хаймек сказал:

– У нас в детском доме тоже живет один такой… инвалид. Без ног. Его зовут Янек. Он… знаешь… герой. Он убил из пулемета сто семнадцать фашистов… и получил за это Золотую звезду…

Брови старика заинтересованно поползли на лоб, в глазах проскочили какие-то искры, в то время, как морщины со щек переместились в уголки глаз и на виски.

– Н-да… – непонятно протянул он странным голосом. А Хаймек вспомнил, какие красивые ноги были у Янека. Он видел их – округлые голени, уходящие в протезы и тоненький шрам вокруг коленей. А уже выше коленей кожа натянутая и белая, гладкая, как на щеках у Янека после бритья…

Голос соседа вернул мальчика к реальности.

– Слушай… а эту Золотую звезду… ты что, видел своими глазами?

Хаймек колебался не больше секунды.

– Ну да, – с жаром сказал он. – Конечно. Тогда еще рядом с ним стояла Люба.

– Люба? – протянул старик. – Люба?

– Янек любит ее, – еще с большим пылом продолжал Хаймек. – Я сам слышал, как он говорил ей: «Стоило потерять ноги, чтобы найти тебя»…

– Молодец, – припечатал старик. – Просто молодец, этот твой Янек. Да и Золотая звезда – это не шутки.

Этой мысли мальчик как-то не понял. Он вспомнил, как увидел однажды Любу – склонившись над сидевшим Янеком, она целовала его культю в то время, как он гладил, осторожно и нежно, ее склоненную спину. У Янека были тонкие и длинные пальцы, какие бывают у пианистов, но сам Янек признавался, что играть он умеет только на гашетках своего пулемета. А теперь он открывает и закрывает задвижку на воротах детского сада. Рано утром и после захода солнца, повисая на костылях и скрипя протезами, тащил он свое сильное тело к месту постоянного дежурства, проверяя исправность огромного засова, после чего опускался в потрепанное кресло, из которого мог, не вставая, дотянуться до щеколды. Он вытягивал обрубки, ставил рядом с собой костыли и замирал под лучами восходящего или уходящего солнца.

Старик что-то обдумывал, разглядывая свои собственные культи.

– А Золотую звезду… он, что, все время носит на груди?

– Да нет же, – отвечал Хаймек. – Он вообще ее не надевает. Он носит ее… в протезе!

Старик выпучил глаза.

– В протезе? Золотую звезду?

Кажется, Хаймек понимал удивление старика. Ему и самому было это долгое время непонятно.

– Янек, разве награды носят не на груди? – спросил он, когда впервые увидел, как Янек засовывает, завернутые в тряпочку боевые награды в специально выдолбленное углубление в протезе. Янек посмотрел тогда на мальчика своими ясными глазами, улыбнулся, показав великолепные белые зубы, и сказал ему с грустной улыбкой:

– Ты еще маленький, Хаймек. Есть вещи, понять которых ты пока что еще совсем не можешь.

– Я пойму, – горячо заверил Янека мальчик. – Не веришь? Папа говорил, что я очень умный. Я пойму, Янек… правда.

Тогда лицо Янека стало серьезным, и глаза пытливо впились в лицо Хаймека. Может быть и сам он давно уже хотел поделиться с кем-нибудь своей тайной?

– Слушай внимательно, – сказал он. – Для груди… для груди у меня есть Люба. А для ног нет ничего, кроме орденов. Вот я и ношу их в протезе. Ближе к ногам, которых нет. Понял?

Ничего, конечно, Хаймек не понял, разве что кроме упоминания о Любе и о груди. Любину грудь он видел однажды. Люба прижималась своей маленькой грудью к широкой груди Янека.

Это, как понял мальчик, и был главный секрет в жизни безногого пулеметчика.

Старик тем временем вернувшийся на середину своей кровати прищелкнул раз и другой языком и так же дважды прохрипел:

– Не хорошо это. Не хорошо.

Похожие слова, но совсем, совсем не так, кричала в ту ночь увидевшая ту же картину пани Сара.

– Шлюха! – кричала она, безобразно и вместе с тем как-то жалко раскрывая свой огромный рот. – Зассыха… малолетка грязная! Тварь… тварь… тварь… На панели кончишь, гадина!

Лицо пани Сары было багрово-бурым и поистине ужасным.

Хаймек, бывший в тот вечер дежурным, шел из столовой в красный уголок, где всегда кто-нибудь оставлял не выключенным свет. Пани Сара кричала страшным голосом, она была краснее кумача на столе для торжественных заседаний, она кричала и топала толстыми ногами так, что на потолке ходила ходуном люстра. Люба молча плакала и закрывала ладонями лицо; плечи ее поднимались и опускались. Хаймек стоял в тени огромного бюста Ленина, невидим.

– Здесь не публичный дом! – орала пани Сара. – Это приют… для тех, кто остался без родителей… без любви и ласки… Это дом для сирот, а не для потаскушек… И если ты думаешь, что попала сюда для того, чтобы обжиматься с этим грязным калекой, можешь убираться отсюда вместе с ним. Да, да! И поскорей!

При всей своей образованности, Хаймек не знал точного значения слова «обжиматься», хотя, разумеется, слышал его не раз. Он даже подумал с каким-то интересом, имела ли в виду пани Сара то же самое, что и сами детдомовцы, когда они (к примеру, Натан) говорили: «Сегодня я обжимался с Беллой». Если она имела в виду то же самое, она нарушала неписаные правила – она, пани Сара, директриса, взрослая женщина, не должна была, не имела права, употреблять их слова. То, о чем говорил Натан, на их языке означало, то он гладил Беллину грудь. И это слово, таким образом, могли произносить только они, и они берегли и охраняли его, как собственную тайну.

– Я люблю Янека, – услышал он голос Любы. И сразу же вслед за этим раздался исполненный непонятного Хаймеку яда голос пани Сары:

– Любишь? Ах, вот как… А он тебя любит?

Девушка зарыдала так, что лишилась голоса. Между двумя всхлипами Хаймек мог разобрать:

– Да!.. да!.. да!..

Пани Сара, казалось, потеряла разум.

– Проклятый калека! – прокричала она… и зарыдала громче Любы…

Ноги Хаймека, не спрашивая у него разрешения, сами понесли его, словно стрелу, выпущенную из лука, по направлению к воротам, где обычно допоздна сидел Янек. Но сейчас там его не было. Тогда он побежал вдоль глиняной стены – сейчас, в черноте ночи имевшей вид угрожающий и опасный. Время от времени мальчик останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли где знакомый скрип протезов. «Я должен, – говорил он сам себе, – я должен предупредить его. Я должен помочь Любе. А Янек… он должен побить эту противную толстуху. Пани Сару. Врезать ей по ее толстому подбородку».

И он снова помчался в ночи, ударяясь о выступы стены, обдирая коленки и ладони, которыми он на бегу ощупывал стену. Все тело у него уже горело от многочисленных ушибов и царапин. В голове непрерывно бились мысли: «Я ведь так и не погасил свет в красном уголке, – вспоминал он, продолжая свой бег. – Пани Сара наверняка поймет, что это я подслушивал. Янек… Янек… где же ты? Куда ты подевался? И почему исчез именно сейчас?»

Прямо возле его лица два огненных глаза вспыхнули зеленым дьявольским огнем. Ничем другим, кроме как глазами черта, это быть не могло. Да нет, ведь у чертей нет глаз. Это, сообразил он, скорее всего толстый кот пани Сары.

Он остановился с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди. Чертей нет. Черт бы побрал этого Янека. Ну, где же он? Побегу к нему в сторожку. Если ты боишься зеленых кошачьих глаз – прочь от стены. А вот и сторожка. Окно в ней светится. Значит, он там, Янек. Он там, там…

Он и на самом деле был там – в дальнем углу своей жалкой коморки. Что-то он делал там, копошился. Острые глаза мальчика разглядели – Янек укладывал вещмешок!

– Янек! – закричал, словно боясь опоздать, мальчик. – Янек!

Безногий поднял на него запавшие глаза. Щетина, проступившая на лице, враз состарила его.

Хаймек, подбежав, вцепился в его гимнастерку.

– Янек! Пани Сара и Люба… там… – выдохнул он, не переводя дыхания.

Калека поднял на него свою щетину и устало сказал:

– Я… знаю. Всегда знал, что так кончится.

Не выпуская жесткой гимнастерки, Хаймек затряс инвалида, умоляя, заклиная, требуя:

– Янек! Ты должен… ты обязан побить пани Сару. Ведь Люба… она плачет там… А пани Сара…

– Пани Сара… она любит меня, – сказал Янек, наклонив голову.

Хаймек чувствовал, что теряет разум. Глаза его полезли из орбит.

– Не… понимаю… Любит? Тебя? Янек!

Губы Янека кривились в непонятной улыбке, когда он принялся объяснять Хаймеку:

– Она… пани Сара… она тоже женщина, понимаешь?.. И она хочет, чтобы я… с ней… ну, как с Любой, понимаешь?

Прошло несколько бесконечных минут, пока до ошеломленного Хаймека стал доходить смысл произнесенных слов. Ужаснувшись, он закричал:

– Она! Хочет! С ее жирным брюхом! У нее три подбородка, Янек! А Люба… она ведь плачет…

Вцепившись Янеку в рукав мертвой хваткой, он потащил его к двери.

Он едва-едва сдвинул его с места. Тогда, забежав Янеку за спину, он уперся в его широкую спину обеими руками, грудью и головой, повторяя в исступлении: «Иди! Иди! Дай ей… этой тетке… побей пани Сару. Ну! Иди же… иди!»

Он толкал, упирался, снова толкал и бил кулаками…

И вдруг Янек упал. Его тело распростерлось на полу, протезы испустили долгий пронзительный стон. Так он и лежал, не шевелясь, молча, А Хаймек, испуганный и расстроенный, стоял над ним, ломая пальцы, и в голове у него пойманной птицей билась мысль: «Что же я наделал?» Потом Янек с трудом поднялся. Он не говорил больше ничего. Только меж зубов у него выползло:

– Эта проклятая сука…

Хаймек протянул ему костыли. Янек взял их. Минуту, другую он стоял в тоскливом раздумье. А потом произнес, убеждая, скорее всего, самого себя:

– Может, так лучше… для всех. И для Любы… она ведь должна учиться…

Когда он повернулся к Хаймеку, тот увидел на его груди Золотую звезду…

Все это Хаймек рассказал старику на соседней койке. Тот слушал, не перебивая. Под конец пробурчал себе в усы:

– Ну, так-то… Золотую звезду надо носить на груди. Всегда…

Произнося это, старик, накрытый натянутым до самого носа мохнатым шерстяным одеялом и с культями, прижатыми к животу, был похож на маленького мальчика, затерявшегося в родительской кровати, слишком просторной для него. Хаймек уже было собрался ответить ему, как вдруг осознал, что старик спит: его бормотание стихло, перейдя в прерывистое похрапывание. «Ну, вот, он заснул, – огорчившись неожиданно для себя, подумал мальчик. – Заснул и спит себе. И ничто его больше не волнует – ни Янек, ни Люба, ни я. Несчастный старик…»

Но сожаления его длились недолго. Старик, как ни в чем не бывало, вдруг выполз из-под одеяла и жестом поманил Хаймека, требуя внимания. А потом заговорил так, будто продолжил давно начатый пересказ кошмарного сна своей жизни.

– Ноги-то, слышь… я обморозил. Что на ногах-то было… не обувь, а так. Почитай, босиком воевали… в опорках. А стояли мы в снегах… день за днем… и морозы под пятьдесят…

Рассказывая, он сжимал и разжимал огромные жилистые кулаки. И руки у него были под стать кулакам – сильные и жилистые.

Старик заметил взгляд мальчика.

– Да, – сказал он. – Слава богу, руки хоть уцелели. А могли тоже… как ноги. Этими руками я, парень, с одного замаху срубал пятилетнюю березу. И головы у беляков сносил… не одну… и не две. Было дело. Во имя революции. А еще конь был у меня. Ох, и конь… Всем коням конь. Красавец. Гнедой в яблоках…

Лицо старика разрумянилось от приятных воспоминаний и он уже не казался Хаймеку таким безгранично старым.

– Знаешь… умница был, а не конь. Профессор, ей-богу. Все понимал. Вот только выстрелов не любил – сразу на дыбы. Так я его обманул. Знаешь, как? Одной рукой сахар ему даю – сластена он был страшный, конь-то, да… вот даю ему сахар и тут же палю из винтовки в воздух. Так и приучил. Ох, да и погуляли мы с ним…

Старик посмотрел на культи и сказал устало фразу, которая, как на заезженной пластинке, давно уже, видно, вертелась у него в голове:

– Погуляли мы с ним, погуляли. Как дашь ему, бывало, шпоры…

Ослабевшая левая рука, которой он подпирал голову, плавно съехала вниз, и голова, покрытая седым редким пухом, так же плавно опустилась на серую застиранную наволочку. Долгое время он так и лежал, не двигаясь, словно умерев. Но Хаймек видел, как вздрагивают костлявые стариковские плечи и блестит от слез его лицо.

– Дедушка! – громким шепотом позвал он. – Дедушка…

Старик беззвучно плакал, и слезы его медленно стекали по глубоким морщинам – так течет, не впитываясь, первая вода летнего ливня по пересохшей земле. Хаймек смотрел, испытывая одновременно и любопытство и страх. Смотрел и не мог оторвать взгляда от прозрачных струящихся ручейков. Они все текли и текли по старческому лицу неспешно, то объединяясь, то снова разъединяясь и стекали, в конце концов, на мохнатое одеяло, оставляя на нем темные влажные следы. И Хаймеку захотелось вдруг утешить старика в его одиночестве и сказать, что ночь еще не пришла, и что завтра снова будет утро и засияет солнце… но взгляд его упал на стариковский затылок с ржаво красными проплешинами, казавшимися еще более яркими на фоне редких и седых волос, а потом взгляд мальчика скользнул вниз, запнулся на том месте на одеяле, где оно обрывалось круто вниз сразу же за коленями… и он не сказал ничего. Он лежал и молчал, уставившись в пустое пространство палаты, в котором все жужжала и жужжала трупная муха, напоминая мальчику о немецких самолетах, падавших с неба на обреченные смерти беззащитные жертвы там, внизу, на земле…


предыдущая глава | Последняя стража | cледующая глава