Девочка с тоской в глазах

В тот день я, как обычно, ехал из университета домой. Я стоял в тесном вагоне метро и дремал под звуки любимых песен, играющих в моем плеере, и старался не обращать внимания на толкотню, вечно царящую в общественном транспорте по вечерам. Грубые люди бесцеремонно отпихивали друг друга. Все спешили домой.

Внезапно батарейки в плеере сели, и музыка заглохла. Я поморщился – запасных не было. Как я этого не любил! Вздохнув, я выдернул наушники из ушей и открыл глаза. Я так привык к музыке, что уже не имел представления, как можно без нее доехать до дома. Метро, трамвай – сплошная скука. Мой слух, ставший таким уязвимым, открытым ко всему, прорезали стук колес электрички, ровный гул, сопровождающий дорогу, и приглушенные разговоры людей.

Я вздохнул и огляделся по сторонам. Заняться было нечем, до моей станции метро ехать было еще довольно долго, и я принялся разглядывать людей, ехавших со мной в вагоне. К моему удивлению, это оказалось интересным, и я уже вполне искренне заглядывал в лица пассажиров. Они были такие разнообразные – чье-то лицо выражало грусть, чье-то – усталость, кто-то был раздражен, кто-то задумчив, а у кого-то было хорошее настроение. Каждый думал о своем.

И тут мой взгляд упал на нее. Худенькая девушка стояла, прислонившись головой к стеклу двери. Она стояла, робко прижав к себе сумочку, и во всей позе ее было что-то трогательно-слабое, она казалась совсем беззащитной, отчего очень захотелось пожалеть ее и обнять. Я молча стоял и наблюдал за ней, не в силах оторваться. На вид ей было лет шестнадцать, немного, но глаза ее были очень взрослыми. Меня поразило то, что в них застыла вселенская тоска, как будто у нее случилось какое-то страшное непоправимое горе, которое навсегда останется в ее юном взгляде – и никто не сможет ей помочь, никогда никто ничего не изменит.

Я все смотрел и смотрел. Девушка порой отнимала головку от двери, то бросая взгляд на попутчиков, то обращая его к своему отражению в стекле, то вовсе опуская глаза к полу. Иногда она поглядывала и на меня, но взгляд ее не менялся, в нем выражалась все та же отчаянная печаль. Я оглядывал ее лицо – милое, но совсем безжизненное, уголки рта ее были опущены, словно она вовсе не умеет улыбаться.

Я все стоял и глядел, пока не очнулся от того, что девушка вышла из электрички и растворилась в толпе.

Я вздрогнул, сбросив с себя чары тоски, опутавшие мое тело, и подивился тому, до чего же грустными бывают красивые молоденькие девочки.

Жизнь шла своим чередом. Вечер прошел среди друзей и развлечений, так что я благополучно забыл про взгляд грустной девочки, но длилось это недолго – ровно сутки, поскольку когда я на следующий день ехал домой после занятий и ругал себя за то, что забыл зарядить батарейки и опять остался без музыки, ровно в это же время на Пушкинской в электричку зашла она. Знакомый худенький силуэт затолкался в набитый вагон и, просочившись среди недовольных людей, встал около двери, прямо напротив меня.

Я ошеломленно принялся разглядывать свою спутницу. Она подняла на меня взгляд, устало посмотрела мне в глаза – и отвернулась, уставившись в свое отражение в стекле.

Я стоял и все так же зачарованно смотрел на маленькую грустную красавицу, но она не оборачивалась. Все ее существо излучало невообразимую болезненную тоску, и даже через несколько метров вагона метро до меня долетали колющие частички ее страшной боли, отчего я стоял в оцепенении, боясь представить, как же плохо, как же трудно приходится ей.

Через несколько остановок народ немного рассосался. Поезд приближался к станции «Нарвская», и я, пытаясь стряхнуть оцепенение, сделал шаг вперед. Я хотел приблизиться к ней, не зная еще, что я ей скажу, просто мне очень хотелось подойти к этой печальной девочке, чтобы подарить ей хотя бы частичку своего тепла, отчего ей, может быть, стало бы хоть немного легче.

Но подойти к ней я не успел – двери открылись, и она вышла на платформу и быстрыми шагами удалилась прочь. Двери снова закрылись, ставшие непреодолимой преградой, отделяющей меня от этого странного существа, отчего-то так быстро ставшего мне родным, даже не подозревая об этом. Поезд понесся вдаль, и я остался в нем один, ибо другие люди для меня уже не существовали, они растворились в гуле метрополитеновского шума, которого я уже не слышал.

Теперь уже забыть о ней я не мог. Мне в душу крепко въелся этот образ: худенькая фигурка, слабая и беззащитная, юная и красивая, но удивительно грустная. Девочка с тоской в глазах. Девочка, в глазах которой поселилась печаль целого мира – то, что невозможно уничтожить, преодолеть… в одиночку.

Весь вечер я провел дома. Я не стал уходить гулять, слишком неотступными были мысли о ней. Я рано лег спать, но заснуть не мог, а если и забывался сном, то тотчас же просыпался от нестерпимого желания обнять ее, прижать к себе, не отпускать ее, не отдавать на растерзание вселенским невзгодам, всеми силами защищать ее от этого ее безжалостного горя – и просто быть с ней, совсем ее не зная, заботиться о ней, держать ее в своих руках, ее, такую слабую, в своих сильных руках…

Спал я всю ночь отвратительно, отчего пошел на следующий день в университет в полуобморочном состоянии. Все занятия я сидел как на иголках, мне не давал покоя взгляд девочки с беспредельной тоской в глазах и отчаянная мысль, беспрестанно крутящаяся в моей голове – что же должно было случиться, чтобы юная девочка так смотрела, кто мог так ужасно ее обидеть?

Был только один способ узнать это. Весь учебный день я терзался непреодолимым желанием увидеть ее, ведь я действительно ужасно по ней скучал, совершенно не зная, кто она, не зная даже ее имени.

Наконец занятия закончились, и я снова очутился в мире метрополитена – мире, битком набитом людьми, но при этом являющимся таким пустым, ибо каждому из этих многочисленных людей не было дела до других – а значит, окруженный себе подобными, человек все равно одинок.

Поскольку занятия мои закончились раньше обычного, я вышел на «Пушкинской» и принялся ждать обычного времени, в которое появляется здесь она. Я понимал всю безрассудность своего поступка, поскольку я не мог давать себе никаких гарантий, что она снова появится здесь именно сейчас, а не уедет домой, как я, в другое время. Я понимал, что даже если и увижу ее, то никак не могу быть уверенным, что она захочет рассказать мне про свою беду, и я смогу ей помочь. Быть может, она не захочет даже со мной разговаривать. Но сердце мое подсказывало мне, что я поступаю правильно.

Музыку я больше не слушал, она не интересовала меня, я просто ждал. Не могу сказать, чтобы я сильно удивился, когда она быстрыми шагами спустилась на платформу в положенное время – наверное, в глубине своей души я не сомневался, что так и должно было быть. Я подбежал к ней в отчаянном порыве, толкавшем меня, она приостановилась и посмотрела мне в глаза, отчего я оцепенел и, казалось, совсем утратил способность двигаться. В глазах ее сверкнула такая скорбь, какой даже не было прежде, глаза ее были заплаканы и выражали что-то, чего я не мог понять. Она смотрела на меня с несколько секунд, а потом отвернулась и побежала на электричку. Мне хотелось побежать за ней, сердце мое колотилось, звало, кричало: «Догони! Спаси ее, спаси!», но я не нашел в себе сил сдвинуться с места, я просто не решился, струсил от желания спокойно собраться с мыслями.

Она уехала, а я побрел домой, опустив глаза от стыда за свою нерешительность, за то, что не помог той, которая в этом так нуждалась. Я вдруг понял, что было в ее глазах, когда она смотрела на меня эти незабвенные несколько секунд. В них была мольба. Крик о помощи. На который я не откликнулся, хотя не имел на такое права. Я никогда не прощу себе этой своей нерешительности, глупой нерешительности, из-за которой страдал другой человек. А ведь я мог, мог спасти ее от страдания, я знаю. Непонятно, почему я в этом так уверен, но просто я знаю…

Весь вечер я терзался чувством вины и тревоги, пока наконец не заснул. А ночью я проснулся от чувства невообразимого страха. Меня била дрожь, и я отчетливо понял: все, другого шанса все исправить у меня уже не будет. Остаток ночи я провел в болезненно – дремотном состоянии. Мне хотелось вскочить, бежать, искать – но я не знал, куда и где… Я ворочался, мне мерещилась девочка, девочка с тоской в глазах – которую поглотила эта тоска, победила, и я был прав, думая, что она больше не умеет улыбаться – я отчетливо чувствовал, что она действительно уже никогда не улыбнется…

На следующий день я не пошел в университет – я чуть ли ни с самого утра поехал на «Пушкинскую», но не спешил, понимая, что на самом деле это бесполезно. Я ждал ее целый день, но она, конечно, не пришла. Не пришла она и на следующий день, и через день, и потом. Я ждал ее, но знал при этом, что она действительно не придет никогда. И я уже никогда не увижу ее, и не узнаю, какое горе заставило ее так страдать, не узнаю, что сталось с нею нынче, не узнаю ничего. И никогда не прощу себе того, что я ее не спас, хотя был ей так нужен, при том, что она совсем меня не знала, все равно – нужен. И никогда я не забуду эти глаза, в которых навсегда осталась вселенская тоска, глаза, которые смотрели на меня эти несколько незабвенных секунд. Я всегда буду ее вспоминать, никогда не забуду ее – худенькую печальную девочку, девочку с тоской в глазах.