на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



44

Мы больше не пытались прятаться. Дочери Калатина знали, где мы находимся, и должны были вернуться. Конечно, не исключено, что они могли прекратить свои фокусы с листьями и палками и просто привести войска Мейв туда, где мы скрывались. Конор считал такой вариант маловероятным, и я был с ним согласен, хотя моего мнения никто и не спрашивал. Мейв знала, что у нее достаточно времени, чтобы вдоволь с нами наиграться перед тем, как прикончить Кухулина, поэтому особо не спешила, растягивая удовольствие.

Конор обвел взглядом долину.

— Могло быть и хуже, — заметил он. — Сюда ведет только одна дорога, а ее можно защитить без особого труда. Кухулин мог бы и без посторонней помощи удерживать вход в долину в течение долгого времени, а на этот раз у него есть еще и мы. — Конор улыбнулся, словно сказал что-то забавное.

«Но на этот раз нет Луга, который мог бы ему помочь», — подумал я. Когда тебе по-настоящему нужен бог, его никогда рядом не оказывается.

— Конечно, если Мейв готова пожертвовать половиной армии для того, чтобы сюда проникнуть, тогда нам конец, однако…

При этих словах Конор неожиданно охнул от боли и согнулся пополам, пытаясь расслабить скрутившийся от колик живот. Мы уже настолько привыкли к этим приступам, что просто ждали, когда он придет в себя, делая вид, будто не происходит ничего особенного. Через несколько секунд он медленно распрямился, отхлебнул вина и продолжил:

— Если этой стерве наплевать на потери, тогда мы долго не продержимся, но я думаю, что она хочет расправиться с Кухулином без особых хлопот, после чего ее вояки разбегутся по всему Ольстеру, как крысы по амбару. Раз есть такая возможность, она подождет, пока дочери Калатина сделают за нее всю работу.

Говорил он ровно и четко. С тех пор как началась война, Конор снова превратился в прежнего короля. Он постоянно пил, чтобы приглушить боль, впрочем, как и все остальные, но в течение всего этого времени я ни разу не видел его пьяным. Его борода была расчесана, кроме того (к всеобщему облегчению), он снова начал мыться. Его взгляд стал почти таким же ясным, как прежде, такими же быстрыми стали и его мысли. На его лице появилось несколько лишних морщин, как и у всех нас, но выглядел он хорошо. Даже вернулась его знаменитая усмешка, больше похожая на оскал. Я снова почувствовал в нем прежнюю силу, и это меня радовало. Что бы он ни сделал в прошлом, теперь он был нужен Ольстеру сильным, причем больше, чем когда-либо. Если кто-нибудь и мог найти выход из этой ситуации, то это был именно Конор.

Такая же разительная перемена, только наоборот, произошла и с Кухулином. Он ходил с неухоженными волосами, в грязной одежде, кожа его потускнела. Он очень много пил, чего никогда раньше не делал, а в глазах появилось какое-то отупение, совершенно ему не свойственное. Друиды до сих пор продолжали время от времени давать ему снотворное, но, похоже, от этого он только делался более раздражительным и пил еще больше.

Я присел возле него. Кухулин покосился на меня, нахмурился и, ничего не сказав, допил вино, остававшееся на дне кубка.

— Тебе уже достаточно, — сказал я. — Почему ты так много пьешь?

Он скривился.

— Здесь все пьют.

— Но они пьют из-за страданий, вызванных проклятием Мачи, чтобы справиться с болями. А ты ведь не болен.

— Вы держите меня здесь, а тем временем Ольстер пылает в огне. Не думайте, что мне это нравится.

Я попытался воззвать к его рассудительности.

— Ты ведь знаешь, почему так происходит. Если ты нападешь на них в одиночку и погибнешь, это будет просто бессмысленной жертвой. Нам нужно подождать, пока остальные воины смогут встать на ноги и прийти к тебе на подмогу.

Я замолчал. По выражению его лица было видно, что мои доводы его не убедили.

— Даже если бы мне было наплевать на свое честное имя, — зарычал он, — а мне на него не наплевать, тем более что в этот самый момент меня поднимают на смех по всей Ирландии, то мне не наплевать на мою страну, на мой дом и на мой скот. Все они — игрушки в руках Мейв, она может играть с ними, как ей заблагорассудится. И я с этим тоже должен смириться?

— Ты все это вернешь, — промямлил я, — все. Вот увидишь.

Кухулин отвернулся от меня, чтобы я не видел его покрасневших глаз, и кто-то молча налил еще вина в его кубок. Он апатично отхлебнул и медленно повертел кубок. Кухулин выглядел ужасно несчастным. Ему было все равно, жив он или мертв. Конечно, огромное количество снотворного зелья, которое он проглотил за последние несколько дней, достаточное для того, чтобы убить любого другого (по клятвенному заверению жреца), вероятно, не способствовало улучшению его настроения. Однако именно бездействие и неуверенность, вызванные видениями дочерей Калатина, да еще мысли о том, что в Ольстере хозяйничает армия Мейв, несомненно, привели к тому, что он чувствовал разлад с самим собой. Смысл жизни Кухулин видел в битве, и если ему не позволяли драться, то он просто не знал, чем себя занять. Он скорее готов был сражаться с химерами, чем сидеть с нами, ничего не делая. Даже Эмер не знала, что ему сказать. Она сидела в сторонке, и вид у нее был очень несчастный.

Покинув его, я испытал облегчение и одновременно чувство вины за испытанное облегчение, после чего вообще перестал испытывать какие-либо чувства и пошел искать Оуэна. Бард сидел возле старого пня, уставившись на противоположный берег реки, пересекавшей долину посередине. Он услышал мои шаги и слегка наклонил голову набок.

— Лири?

— Это я.

Он показал на широкую повязку, Скрывавшую его голову. Влажные пятна отмечали те места, под которыми скрывались его глаза. Друиды смыли с них пыль и удалили мелкие щепки, а потом положили на кровоточащие глазницы припарки из трав, закрепили зеленую кашицу лоскутами ткани, да еще и забинтовали сверху.

— Мне сказали, что, вероятно, как только эту штуку снимут, я смогу немного видеть.

Я вспомнил, как он стоял передо мной, по его щекам текла кровь, и он спрашивал, смотрит ли на него Кухулин, а сам ничего не видел и молча терпел боль, потому что не хотел, чтобы Кухулин узнал о том, что случилось. Я почувствовал, как веки начинает щипать от подступающих слез, и, чтобы скрыть свою неловкость, прокашлялся.

— Для того чтобы почесывать себя между ног, зрение ни к чему, а больше тебе ничего и не нужно, — резко пробурчал я. — По крайней мере, теперь ты не сможешь бренчать на этой дурацкой арфе.

Он хохотнул и попытался двинуть меня рукой, но промахнулся на целый фут.

— Ладно, можешь меня оскорблять, пользуйся случаем, — сказал он. — А когда я сниму эту штуку, ты мне за все заплатишь.

Со стороны входа в долину донесся чей-то крик. Я повернулся.

— Что там? — насторожившись, спросил бард.

Я увидел какого-то человека, который, тяжело передвигая ноги, двигался в нашу сторону в сопровождении одной из женщин, охранявших вход. Она трусцой бежала за ним, держа копье примерно в футе от его лопаток. Я увидел, что Кухулин лениво повернулся к ним и вдруг вскочил на ноги.

— Ронан!

— Кухулин!

Человек, тяжело дыша, вскарабкался на возвышение и бросился к ногам Кухулина, хватаясь грязными руками за его лодыжки и пытаясь что-то сказать. Кухулин поднял его и, положив руки ему на плечи, стал терпеливо ждать, пока тот переведет дыхание. Я узнал одного из бывших рабов Кухулина. У него были безумные глаза, покрасневшие от усталости и недосыпания.

— Каслдилган сожжен… Мюртемн захватили. Забрали весь скот, рабов. Колесница Мейв беспрепятственно разъезжает по твоим полям.

Он сглотнул и закашлялся. Кто-то принес ему воды, он в конце концов отдышался и рассказал о случившемся. Его рассказ подтвердил наши худшие опасения. Все, что представляло какую-то ценность, сожгли или вывезли из Ольстера. Рабов угоняли целыми сотнями. Дома героев превратились в пепел. От Имейн Мачи остался всего лишь холм, покрытый дымящимися развалинами, — весь город был уничтожен до основания.

Я посмотрел на Эмер. У нее был такой вид, словно ей только что дали пощечину. Она, не отрываясь, уставилась на Кухулина. Тот повернулся к Конору.

— Только не требуй, чтобы я остался, — тихо произнес он, — потому что я не хочу, чтобы наша последняя встреча закончилась ссорой.

Их взгляды на несколько мгновений скрестились, потом Конор едва заметно пожал плечами. Кухулин повернулся ко мне. На его горле выступила вена, пульсировавшая, как умирающая змея. Его глаза ярко сверкали.

— Выкатывай колесницу, запрягай лошадей, возьми все стрелы и копья, какие сможешь найти. Мы едем убивать коннотцев.

В первый раз за последние дни он выглядел достаточно бодрым и совершенно трезвым. Я хотел было возразить, но он уже не слушал. Кухулин пошел к реке, чтобы помыться перед дорогой, а я отправился выполнять его указания. Я запряг лошадей и почти закончил загружать в колесницу оружие. Набрав целую охапку стрел, я от неожиданности чуть их не выронил, внезапно увидев стоявшую возле лошадей Эмер.

— Он погибнет. — Было видно, что она очень напряжена.

— Если это будет зависеть от меня, то не погибнет, — возразил я, едва узнавая собственный голос. — Никто из нас сегодня не погибнет. Какие жуткие мысли! В конце концов, я ведь тоже с ним буду, я буду управлять колесницей. Если погибнет он, то погибну и я, а мне этого вовсе не хочется.

Эмер стояла на расстоянии поцелуя. Я вдруг почувствовал в груди огромный камень, всей тяжестью давивший на легкие так, что мне стало трудно дышать. На ее лицо упал светлый локон, и моя рука потянулась, чтобы его поправить. Движение было очень естественным, и я, только в последний момент сообразив, что делаю, замаскировал свои неосознанные намерения, сделав вид, что собирался прогнать летающее между нами невидимое насекомое.

В основании ее шеи, словно попавшее в силки животное, дернулась мышца.

— Мы всегда за ним присматривали — мы с тобой. Я могу что-нибудь сделать, чтобы его остановить?

От ее нежного голоса будто легкая струйка защекотала мою спину, наподобие теплого любовного пота. Я покачал головой, не в силах разлепить губ. По ее лицу пробежала легкая тень, потом она приподняла плечи и вздохнула.

— Тогда не буду и пытаться, — тихо сказала она. — Не хочу, чтобы он видел меня несчастной. — Эмер повернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед, глядя, как она поднимается на пригорок и спускается к реке, где плескался ее муж, окруженный толпой женщин, наблюдавших за ним со сдержанным восхищением. Мне показалось, что мое сердце наполнилось теплым вином, которое поднялось в горло и заставило меня непроизвольно сглотнуть.

«Интересно, — подумал я, — знает ли Кухулин, что я люблю его жену?»

Я доверху набил колесницу всем оружием, какое только смог найти, привел лошадей, проверил подпруги и попытался надеть упряжь. Серый принялся топать на меня копытами так, как никогда раньше не делал. Он противился моим попыткам надеть на него уздечку, мотал головой, и один раз мне даже пришлось резко отскочить в сторону, чтобы он не сшиб меня с ног. Я, как всегда, заговорил с ним тихим ласковым голосом, стараясь его успокоить. Он несколько раз замирал, словно в нерешительности, потом наконец медленно наклонил шею, позволяя мне накинуть на голову уздечку. Когда я затянул последний ремешок, из его глаза упала большая слеза и шлепнулась на мою руку. Она была красная, как кровь. Я встревоженно приподнял его голову, чтобы посмотреть, откуда она появилась, и не нашел никаких повреждений, однако на веке возникли еще две красные слезы и тоже скатились на землю. Я подождал несколько минут, уже собираясь выпрячь Серого и найти ему замену, но кровотечение, похоже, остановилось.

Когда я, полный сомнений, направил нагруженную колесницу к реке, его приятель, Черный Санглин задрожал. Было похоже, что он сильно испугался.

Кухулин уже стоял на берегу, а Эмер помогала ему одеваться. Когда колесница поднялась на небольшую возвышенность, ведущую к реке, показалось солнце. В завесе света, опустившейся на реку, я увидел героя Кухулина во всем его великолепии.

Его доспехи ослепительно сияли, словно искрящаяся в лучах вечернего солнца вода. Эмер вымыла его темные волосы и заплела их в косу, свисавшую через левое плечо. Увидев, как я останавливаю перед ним лошадей, он усмехнулся мне так, как не усмехался уже в течение нескольких недель. Я поприветствовал его, вскинув руку, коротко улыбнулся Эмер и после этого постарался вообще на нее не смотреть.

— Забрось-ка и эти штуки, — сказал он, показывая на свое оружие. — Сегодня нам предстоит убить не одного коннотца.

Я улыбнулся и показал на огромную связку копий, уже погруженных в возок.

— Колесница развалится.

Кухулин покачал головой.

— Наша не развалится, — возразил он.

Я выполнил его приказ. Ось согнулась, как лук. Друид подобрал три копья, валявшихся на земле, и подал их мне. Я засмеялся и кивнул на кучу копий, уже сваленных в возок.

— Тебе не кажется, что у нас их и так уже достаточно?

Жрец жестом подозвал меня поближе и, понизив голос так, что кроме меня его больше никто не мог услышать, прошептал:

— Не теряй их из виду, — он положил руку на мое плечо. — Каждое из них сегодня убьет короля.

В этот момент Кухулин как раз забирался в колесницу. Он услышал последнюю фразу и замер.

— Всего только троих? — спросил он. — Но в армии Мейв их больше! Впрочем, я думаю, то, что не сделаю сегодня, можно сделать и завтра. — Он повернулся ко мне и закричал так, чтобы его слышали все. — Может быть, нам удастся еще прикончить и какую-нибудь королеву, а?

Он занял свое место рядом со мной, сияя, как новая монета. Эмер поднесла ему кубок вина. Он засмеялся, поднял кубок, показывая, что пьет за ее здоровье, поднес его к губам и вдруг замер, явно озадаченный.

— Это вино? — спросил он.

— Разумеется, — подтвердила Эмер.

Я заглянул ему через плечо. Кубок был полон красной жидкостью, гораздо более густой и темной, чем вино. Он вернул кубок Эмер, она посмотрела в сосуд, опустила в него палец, после чего попробовала каплю на язык.

— Хорошее, — заметила она.

Когда Кухулин снова принял кубок из ее рук, я заметил, что вино как будто изменило цвет и стало гуще. Кухулин тоже это заметил. Он спокойно вернул кубок жене, даже не поднеся его к губам. Она снова взяла его, явно испытывая недоумение. Когда она заглянула в сосуд, вино снова стало более светлым. Ничего не понимая, она молча отхлебнула из кубка и снова вернула его Кухулину. Ее глаза расширились, но все еще оставались спокойными. Она чувствовала, что происходит что-то странное, но не представляла, что это было.

Кухулин взял кубок и посмотрел в него. После секундного колебания он поднял его, давая понять, что пьет за здоровье всех присутствующих, и поднес к губам. Он осушил его одним глотком, потом передал мне, вытирая рот. Я заметил, что он, словно ненароком, бросил взгляд на тыльную сторону ладони, потом быстро опустил руку — так, чтобы никто из людей, столпившихся вокруг колесницы, не мог ее увидеть. Тыльную сторону ладони пересекало смазанное пятно, как от пореза.

Эмер положила руку на борт колесницы, и Кухулин наклонился, чтобы поцеловать жену, однако я видел, что ему ужасно не терпится наконец отправиться в путь. Мне захотелось снова ощутить ее прикосновение, но лошади уже еле сдерживали нетерпение, и как раз в тот момент, когда я протянул руку, чтобы обменяться с Эмер прощальным рукопожатием, колесница дернулась вперед. Я полуобернулся, пытаясь изобразить веселый смех, и помахал ей рукой, но она на меня не смотрела.

Мы направились к узкому проходу, которым начиналась долина. На часах стоял мужчина, принесший дурные вести, вернувшие Кухулина к жизни. Когда мы проезжали мимо, Кухулин радостно приветствовал его, и тот отсалютовал ему. Когда он уже остался позади, я обернулся. Мужчина исчез. Позади никого не было, кроме старой вороны, которая быстро снялась с места и полетела в сторону горизонта.

В течение нескольких минут Кухулин молча смотрел на дорогу. Я пустил колесницу не очень быстро, опасаясь утомить лошадей.

— Я хочу, чтобы ты защитил ее, когда меня больше не будет, — неожиданно произнес Кухулин.

Мое сердце забилось, как дубинка в дубовую дверь. Я сжал поводья.

— Кого?

— Эмер. С тобой она будет в безопасности. Пожалуйста, позаботься о ней вместо меня.

Чтобы я ни сказал, это означало бы признаться слишком во многом.

— Ты не умрешь. Ты еще нас всех переживешь.

Он чуть повернул голову.

— Завтра меня уже не будет. — Он помолчал, а когда заговорил снова, его голос прозвучал неожиданно мягко. — Мне будет легче уходить, осознавая, что ты останешься здесь. Ни на кого, кроме тебя, я не смог бы ее оставить.

— Ты можешь рассчитывать на меня, — замявшись, ответил я.

Он улыбнулся, глядя на горизонт, а потом положил свою тонкую руку на мое плечо.

— Я всегда на тебя рассчитывал.

Мы ехали все дальше и дальше. У первого брода мы увидели женщину, стоявшую посреди ручья, в самой мелкой его части. Она стирала белье. Белая ткань кружилась в воде вокруг ее ног, словно тянущиеся к нам руки русалки. Когда мы проезжали мимо, Кухулин крикнул ей:

— Постараемся тебя не обрызгать! — и засмеялся неестественно громким смехом.

Женщина повернулась, и я увидел, что у нее очень белое лицо, словно никогда не видевшее луча солнца. Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на нас, а потом снова вернулась к работе.

— Ты слишком старательно стираешь свою одежду! — снова закричал Кухулин.

Она распрямилась и снова посмотрела на нас.

— Это не моя одежда, — ответила она. — Не моя. Это одежда Кухулина.

Она вытащила из воды рубашку, и я увидел, что с одной стороны она вся испачкана кровью, а от груди до бедра зияет разрез.

Я не знал, что и сказать. Кухулин посмотрел на меня и расхохотался, увидев выражение моего лица.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не верю в дурные приметы.

Он так естественно это произнес и так быстро отвернулся, что я даже не понял, шутит он или нет. Я надеялся… Не знаю, на что я надеялся. Я был просто жутко напуган. Мы оба почти наверняка должны были умереть. Нас сопровождали именно такие дурные приметы и знамения, о которых я всегда говорил, что в них не верю. Кухулин же, который в них верил, — по крайней мере, мне так казалось, — смеялся как идиот, и постоянно покрикивал на лошадей, заставляя их двигаться быстрее, словно ему не терпелось оказаться на месте. Я снова посмотрел на бледную женщину, и она неожиданно мне улыбнулась, обнажив черные зубы. Кухулин нетерпеливо ударил древком копья в пол колесницы, и я щелкнул вожжами, чтобы лошади побыстрее вынесли нас на берег.

Следующий поворот дороги оказался слишком крутым, я чуть было не перевернул колесницу. Когда мы снова выехали на прямой участок дороги, в воздухе запахло дымом костра, и я уже испугался, что где-то поблизости стоят лагерем люди Мейв. В это время раздался резкий неприятный женский голос:

— Кухулин!

Но я никого не видел. У меня возникло ощущение, что последующие события, какими бы они ни оказались, по крайней мере, уж точно не улучшат моего настроения.

— Я Кухулин. Кто меня зовет?

— Мы. Остановись и поешь с нами.

Мы проехали еще несколько ярдов и увидели их. Мое ощущение меня не обмануло. Их было трое — трое старух, одетых в лохмотья. Каждой из них было не меньше семисот девяноста девяти лет, и я понял, что ничего хорошего от них ждать не следует. Они сидели вокруг вялого огня, над которым был установлен самодельный вертел. На вертеле поджаривалась собачья туша. Я бы с радостью попытался убедить себя, что это маленький теленок или поросенок, но они, как будто нарочно, оставили голову, чтобы мы наверняка знали, что это именно собака.

— Только не это! — пробормотал я.

— Не побрезгуйте, поешьте с нами, — снова крикнула та ведьма, которая сидела ближе к нам, подзывая нас костлявыми руками.

Она ухватилась за палку и потыкала в почерневшее мясо. Горячий жир закапал в огонь, пламя ярко вспыхнуло, и мы почувствовали резкий запах горящей плоти. Лошади принялись встревоженно топтаться на месте, явно испытывая желание поскорее покинуть это место, и я чуть было не отпустил поводья. Одна из старух, должно быть, прочитала мои мысли, потому что вдруг вскочила и стала перед нами. Когда она подняла руку в приветственном жесте, лохмотья распахнулись и я увидел сморщенные груди, висевшие, как пустые кошельки.

— Поешь с нами, Кухулин.

— Я не могу, — ответил он.

Его голос звучал как-то странно, и я повернулся к нему. Он уставился в костер так, словно это были врата Харона.

Старуха уперлась руками в бедра и презрительно процедила:

— Герои не всегда были такими высокомерными! — После чего шагнула вперед, а ее товарки вскочили со своих мест и присоединились к ней. — А говорили, что Кухулин не гордый. Неужели он стал настолько великим, что вкушает лишь лучшие яства с серебряной тарелки? Неужели простая пища в обществе бедняков уже недостаточно для него хороша? Разве законы гостеприимства уже ничего не значат? — Она пренебрежительно махнула рукой. В ее голосе звучало приглушенное, но хорошо мне знакомое шипение. Я понял, с кем мы столкнулись.

— Вы пригласили нас, и этого достаточно, — ответил я. — Но принять ваше приглашение Кухулину мешает вовсе не гордость. А есть он не обязан.

В моей руке оказалось копье, и я поднял его повыше, чтобы они могли его увидеть, но они не обратили на копье никакого внимания. Та, что демонстрировала нам свои прелести, плюнула лошадям под ноги. Лошади, и так уже достаточно встревоженные, испуганно отпрянули от нее. Я уже собирался было спрыгнуть на землю и убрать старую каргу с дороги, но Кухулин схватил меня за руку.

— Нет, причина не в этом, — сказал он. — Мне запрещено. Это гейст.

Моему терпению пришел конец.

— Это смехотворно! Ты герой Ольстера, герой всей Ирландии. Почему ты тратишь время впустую на препирания с этой сушеной летучей мышью, когда тебя ждут армии, с которыми можно померяться силой!

Кухулин ответил мне с грустной улыбкой:

— Гостеприимство обязывает. Ты уже должен это знать.

Румянец полностью исчез с его лица. Куллан наложил на него обет, запрещавший принимать в пищу собачатину. Предлагать Кухулину жареную собаку было все равно, что угощать Ромула и Рема волчатиной, все равно, что предлагать человеку кусочек его собственного ребенка. Для Кухулина нарушить гейст означало согрешить, нарушить требования богов, даже еще хуже — согрешить против самого себя. Но, с другой стороны, законы гостеприимства считались у ольстерцев священными, и герои никогда не отказывались от угощения, в противном случае они не могли считаться настоящими воинами. Итак, пока Мейв предавала Ольстер огню, мы должны были решать возникшее противоречие между двумя нормами общественного поведения. Старая карга все еще преграждала нам дорогу. Я взялся за кнут, но Кухулин снова мне помешал. Он поднял руку в просительном жесте.

— Не могли бы вы освободить меня от этой обязанности? — обратился он к старухе.

Та отошла в сторону и махнула рукой, показывая, что мы можем ехать.

— Убирайся! — закричала она. — Убирайся и забери с с-с-собой наши проклятия! Мы расскажем об этом дне многим бардам, и они всем поведают о чрезмерной гордыне Кухулина, который оказался с-с-слишком великим, чтобы разделить трапезу с обычными людьми!

Шипение в ее голосе было таким же, как в ту ночь, когда она забралась в мою постель, которую я делил с Найм. Мне не нужно было повторять дважды. Я щелкнул вожжами, и колесница сорвалась с места. Кухулин перехватил вожжи и резко их натянул. Лошади встали на дыбы, и колесница остановилась.

— Погоди, — сказал он и слез на землю.

— Неужели ты позволишь морочить себе голову?! — закричал я. — То, что они пытаются сделать, совершенно очевидно, они… — Он не останавливался. — Кухулин! Не делай этого! Я знаю, кто они такие, это…

Он поднял руку, заставив меня замолчать.

— Все в порядке, — сказал он. — Я тоже знаю, кто они такие. Все нормально. — Он помолчал и распрямил плечи. — Вообще-то говоря, это не имеет значения.

— Имеет! Ты…

Он сделал это. Кухулин подошел к костру, схватил заднюю ногу собаки левой рукой, оторвал ее, и поднес ко рту все еще шипящий жиром кусок. Он усмехнулся старухам и вонзил зубы в мясо. Женщины принялись хохотать, чуть не захлебываясь от восторга. Его рука безжизненно повисла, и мясо вывалилось из ослабевших пальцев на землю. Он схватил правой рукой пылающую ветку и завертел ее над головой, осыпая старух целым дождем искр и горящего дерева. Они завизжали, обожженные огнем. Внезапно вспыхнувший ослепительный свет заставил меня прикрыть глаза и заслониться рукой, а когда я снова посмотрел, то не было уже ни старух, ни костра, ни собаки.

Кухулин забрался в колесницу, и я заметил, что его левая рука продолжает висеть, словно плеть, и вдобавок он приволакивает ногу, словно в ней усохли мышцы. Я пришел в ужас.

— Что с тобой? Почему ты?..

Теперь он выглядел гораздо спокойнее. Улыбнувшись, он ответил:

— Друг мой, со мной все в порядке. Поехали дальше.

Голос его был мягким, но в нем чувствовалась решимость. Никаких больше криков о том, чтобы рассчитаться с коннотцами, никакого отчаянного желания побыстрее вступить в бой. Просто: «Поехали дальше». Я дал команду лошадям, и они неспешно поскакали вперед. Продолжая управлять колесницей, я краем глаза увидел, как он взял правой рукой левую, поднял ее и отпустил. Она упала так, словно в ней были перебиты все кости и рассечены все мышцы. Именно этой рукой он взялся за собачью ногу, а собака была его символом. Поэтому рука, которая осквернила его символ, должна была понести наказание. Я мог потратить весь день, объясняя Кухулину, что на самом деле он совершенно здоров, но это все равно ничего бы не изменило. Он отведал собачатины, и его рука, защищавшая его в бою щитом, больше не действовала.

Некоторое время мы ехали молча. Ярко сияло солнце, а по обеим сторонам дороги проглядывали первые весенние цветы. Подумав о наступающей весне, я представил буйство цветов, жужжание насекомых, и, несмотря на ситуацию, в которой мы оказались, погрузился в мечтательную полудрему. Я вспоминал весну в Италии, где насекомые жужжали весь день напролет, и постоянно мелькали в воздухе. Теперешнее ощущение было таким же.

Впрочем, жужжание становилось очень громким, слишком громким. Я встрепенулся и посмотрел на Кухулина. Он стоял прямо, словно его спина обо что-то опиралась, и смотрел вперед, как фигура на носу корабля.

Насекомые исчезли. Вместо них нас окружали звуки, явно издаваемые людьми. Я слышал повелительные окрики, визг ободьев, задевающих твердые кочки, скрип металла, трущегося о металл, резкий цокот копыт на камнях и сотни других звуков, которые производят люди, движущиеся походной колонной. Я огляделся по сторонам. Нас окружала густая стена деревьев, и никаких людей видно не было, и тем не менее мы находились среди них.

— Коннотцы? — спросил Кухулин, приподнимая бровь.

Я пожал плечами.

— По крайней мере, не ольстерцы.

Все ольстерцы валялись в своих постелях, корчась от боли. Люди, передвигавшиеся в таком количестве, были врагами, откуда бы они ни шли. Кухулин улыбнулся и ухватил целую пригоршню дротиков. Он прислонил их к стенке колесницы и прижал ногой. Потом достал пращу и повесил на шею мешок с сушеными мозгами, чтобы их можно было быстро доставать. Я знал, что у меня самого вряд ли будет время для непосредственного участия в бою, но, тем не менее, на всякий случай позаботился, чтобы под рукой было несколько копий.

— Готов? — спросил Кухулин.

Я кивнул.

— Куда?

Он поднял омертвевшую руку здоровой рукой, используя ее в качестве указки, и рассмеялся.

— Вперед. Рано или поздно мы встретимся с ними.


предыдущая глава | Страж | cледующая глава