на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 13. Блютбух

…Он проснулся от плечевой боли. Один, в телеге посреди поля. Куда его занесло?.. Пасмурно. Холодно. Серо. Небо отёчное, залубеневшее, выпуклое. Лоснится, словно от наледи. Звёзды налиты тусклым светом, лик луны размыт. Иногда небо с шипением ощеривается в кривой гримасе, безмолвные слепые молнии ниспадают зигзагами на землю, следом катится невидимый гром.

Слышит шорохи и шумы. Исподтишка оглядывается. В степи, куда достигает глаз, стоят повозки с поникшими людьми: иные спят, другие в задумчивости головы свесили. И у всех левое плечо обнажено. Что за напасть? Кого ждём? Зачем тут? Куда? Откуда? Лагерь походный, что ли? Война? Беглецы? Пленные? И главное – у всех лица как будто знакомые, но не вспомнить кто. И шёпот наползает:

– Кого ждём?

– Господаря… Князя…

– Самого… Владыку…

– Велено ждать…

А, верно, митрополита ждут! Ну, велено – будем ждать: видно, владыка сей поход должен благословить, а в церкви задержался…

Хотя какое там – поход! На телегах – разный голимый люд: и дети, и бабы, и пащенки. Даже старики со старухами, свои хилые плечи оголив, на повозках словно дрова свалены. Все ждут, понурившись. Нет, тут не поход. Тут другое.

Надвинул шапку, скосил глаза – и у него плечо оголено! Рукав шубейки оторван, рядом валяется! Кто оторвал, кто посмел, когда?

Вдруг шорохи отовсюду:

– Идут!

– Тише, тише!

– Не смотреть туда!

Украдкой, из-под шапки, оглядывается.

Видит: мерным шагом меж повозок петляют две фигуры. Одна – в драной, рваной грязно-серой хламиде, под башлыком лица не видно. Другая – при полном виде: блёсткая кольчуга, шлем с забралом, стальные рукавицы, меч до земли.

Хламидник идёт первым и меткими тычками чем-то шлёпает по обнажённым плечам: вот того хлопнул, этого тукнул, а того не тронул, а те колымаги вообще обошёл стороной. Кольчужник следом спешит, что-то у себя в свитке отмечая.

И тихо кругом. Никто голов не поворачивает, туда не смотрит, звуков не издаёт, будто покойник в дому: лишь краткие вскрики клеймёных, шорохи одёжи, поскрип телег, карканье ворон.

Притаившись, краем глаза замечает, что хламидник не просто шлёпает по плечам, а каким-то клеймом печати ставит. Вот оно что! Метит для чего-то? Господи! Но кто это?

Вот они ближе, ближе… Втянул голову в плечи, замер.

Свисты и шорохи, что-то жгуче-горячее примкнуло к плечу. Неведомое слово произнесено. Едким запахом обдало – и всё, ушли дальше, только на спине у кольчужника огромные крыла сложились в дрожащий серый бугор.

Крылья? Шлем? Золотая кольчуга? Неужели?

Стал украдкой выворачивать голову: на плече – кровянистый отпечаток, словно сапогом с красной грязью на подошве заехали. Принялся рукавом тереть печать, но она не стиралась – наоборот, стала ярче набухать алым и жечься. Плеснул на плечо из баклаги, но вода, попадая на печать, шипела и сворачивалась в кровяные катышки, отчего сильнее засмердело сулемой, серой и горелым мясом.


…Очнулся от боли в плече. Господи, что привиделось? Что это было? Такой страшный запах может быть только у спадшего архангела Денницы!.. А за ним следом шёл его брат, архангел Михаил – кто ещё осмелится на близость к сатане? Да, архангел Михаил остался под Богом, но братскую любовь к отпаденцу Деннице блюдёт, не трогает пока брата, а лишь следует за ним, имена его жертв записывая, чтобы донести их до Господа. «Грозный архангел Михаил – сыскарь Бога, противоядник сатаны! Его и любить, и бояться надо – он не разбирает, вор ли ты или праведный отшельник, он карает за милую душу, да не только кого одного, а целые города или даже страны, буде ему таково Господом велено!» – учил в детстве Мисаил Сукин.

«Но что сия печать значит? Кого удостоил ею падший ангел? И я при чём?»

Скинув кроля, привычно гревшего ему пах, крикнул Прошку, велел рассмотреть – нет ли чего на плече?

Полусонный слуга, хлопая глазами, глянул:

– Чему там быть? Крылья не выросли! Красновато чуть… Отлежал или прыщ ломится.

– Воду греть! Паровую готовь!

Пока слуга шуровал в мыленке, приходил в себя после нелепого сна, скидывая его паутину, озирая предстоящий день и радуясь, что вчера сошла с души гроздь невзгод – во всём поползун, жалкий человече Бомелий виновен оказался!

Надо бы у слуги Пака спросить поподробнее – кто Бомелию этот клочок чертами и резами исписал? Небось, какой-нибудь поп-пьянчуга за полштофа нацарапал – долго ли? Не владыка ли Никодим постарался? С него станет! Последнее время волком смотрит за то, что я его доход и кошт урезал. Допросить Никодима! И как же быстро Бомелий соображает! Откуда он знал, что Арапышев шишигу привезёт?

Но хуже всего, что проклятому Бомелию все мои телесные и душевные раны и недуги известны. Да что поделать? Раны для веры – главное богатство, они не дают человеку стать нехристем! Раны надо беречь, лелеять, бередить, чтоб не заросли, не закрылись, не дали забыть о Боге и о страждущих братьях мира сего. Как на Голгофе кровь Христа, пролитая на могилу Адама, смыла с праотца и его потомства первородный грех, так раны и муки смывают с души всяческое зло, въедаясь до сердцевины твоей души и очищая её, как скребок лекаря скоблит рану от гноя. Ведь ежели у тебя самого всё болит и скрежещет внутри – то ты избавления жаждешь, а не чужих мук, укрытия от своей невзгоды ищешь, а не козни врагам строишь – не до этого. Гвоздь из своего ока вырвать пытаешься, а не в чужую глазницу штырь вбить! Посему муки – колыбель добра! Алчущие – да обрящут! А Бомелий – моя самоизмышлённая пагуба, и больше ничего! Сам приручил, сам и избавлюсь!

Прошка с Ониськой понесли его в бочку, стали мылить, причём сказали, что да, на левом плече возле наколки словно круг красный величиной с талер – чирей, видать, просится, не смазать ли мазью?

Это его всполошило. Приказал, чтоб все мази, Бомелием даденные, были тотчас унесены слугами и выброшены в реку… Нет, в реку не след, ещё рыба отравится. Зарыть?.. Урожая не будет!.. Бросить в колодец?.. Того хуже. Словом, убрать с лица земли, сжечь!

– Шиш! Где Шиш? – Тот явился заспанный, помятый, с подбитым глазом – до утра в зернь с вратарными стрельцами резался. – Шишак, проверить надо: правда ли обломки в землю закопаны? Где землерой Карп, их сковник[179]?

Шиш, подавляя зевок и щупая под глазом, хрипло отозвался:

– Стрельцы посланы. Мне когда в Антверпен ехать, Алмазную контору брать?

Вот глупырь! Неужто решится на такую каверзу? Ну пусть, ежели желает.

– После Михайлова дня отправляйся… Где Биркин со Строгоновым? Пусть идут в малую трапезную. Надо Строгонову знак оказать – эта семья зело смелая, оборотистая, умная, верная, нужная, ничего не клянчит, кроме тягловой силы, налоги исправно платит. Вели туда подать еды-питья как положено!

– Слушаюсь! – И Шиш ушёл, немного обиженный: для него никто в трапезной пиров не закатывает, а для Биркина и этого дикаря шибирского, выскочки Строгонины, – нате, пожалуйте, ваше степенство, вкушайте брашна великие с царёвой длани! Так-то! Крутишься, вертишься, пчёл бьёшь – а медок другим достаётся!


Погружаясь до рта в горячую воду и думая о Строгоновых, игрался с мыслью, что не надо самому быть богатым – надо только иметь власть над богатыми. Власть и есть главное богатство. А Строгоновы богаты! Давно перевалили за Яик, распространяются по стране Шибир, земли осваивают, бунты давят, лесопильни и солеварни ладят, церкви и крепости ставят, рудные промыслы правят, подарки присылают. А сколько было склок в Думе из-за этого: нужна ли нам сия земля, Шибир, или – ну её?.. Особо после взятия Астрахани и Казани, когда шибирский хан Ядигар, убоявшись и видя, что деваться некуда, прислал послов всё своё царство Шибир под крепкую московскую длань сдать, хотя никто его об этом не просил – зачем оно нужно, когда и так все ближние мелкие ханы и царьки, видя силу и мощь Московии, поодиночке под её крыло переходят? Мы и сами всё возьмём, дай время!

Ядигара и так, и этак отваживали. А он с колен не встаёт, руки лижет и молит, чтобы Московия великую тамгу на всю его землю наложила, своей мощной дланью защитила и человека прислала с царской басмой[180] – податный ясак собирать. Что ж, человека с басмой послать недолго, грамот и ярлыков надавать – ещё быстрее, да только земля Шибир слишком уж бескрайна, зело странна и беспокойна, от людей пуста, непроходима, чащобна, дика – даже, говорят, в её глубинах керасты[181] водятся, а колдунов и шаманов – пруд пруди. Надо нам такое?

Но споры смолкли, когда купцы Строгоновы вкатили в Думу предложение взять на себя полный расход по Шибиру – по крепостям, границам, воинам, стройкам, кошту, – только пусть бы великий государь грамоты на земли и беспошлинную торговлю лет на десять выдал. Решили: раз так, раз бремени для казны нет и не предвидится – то пусть идут, отчего отказывать? Строгоновы – купцы боевитые, башковитые, до наживы алчные, упорные. С соляных варниц в Вычегде дед их, Аникей Фёдорович, ещё при деде нынешнего государя начинал, а ныне они вон где! Далеко за Яик заглянули и осваиваются! Пусть идут вперёд сколько могут, а там поглядим: опозорятся Строгоновы – туда им и дорога, выиграют – державе прибыток!

А этот с Биркиным, строгоновский внук, на лицо хорош! Тих да пригож, как всякий, кто своё дело делает и в чужое не суётся, не подсиживает, не суетит. И род уважаем, хоть и купецкий. И за веру крепко стоят. Их давний предок, татарин Бохадыр, был выеждей из Большой Орды к князю Дмитрию Донскому, принял крещение под именем Спиридон, храбро воевал, но был ранен и взят в плен татарами, кои пытались заставить его обратно отвильнуть от Христа, но он – ни в какую, за что и был изрезан татарами из своего рода в строганину, в мелкие кусочки. А внук того мученика Спиридона – Лука Кузьмич, – будучи мытарем в Двинской земле, в чёрный день, лет сто назад, продал всё своё добро и собрал складчину с других, чтобы выкупить из плена великого князя Василия Тёмного, чего ему Рюриковичи никогда не забудут. Не будь Луки Строгонова – пресёкся бы род.

Видя, что слуга тащит затасканную рясу, крикнул:

ношенное старьё!

– Да куда, зачем такое? – Прошке было лень тащиться в закрома.

– Исполнять, гадина языкатая, не то в бочку суну, крышкой заверчу – затекай там до Страшного суда! И крест с яшмой, Строгоновыми даренный, ищи! И часовьё золотое с полки сюда неси!

– Ясно-понятно… Сапоги тоже поновее да покрасивше? – с лукавинкой спросил Прошка, зная ненависть царя к новой обувке, – и не ошибся, услышав: нет, сапоги пусть старые, шишки ступать не дают, ох, Господи, всю бы державу отдал за кусок здоровья, так нет же, никто не желает меняться, и неизвестно ещё, кому легче и счастливее живётся – болезному царю или здоровому небораче[182]?

Переждав, Прошка посоветовал, втирая царю в затылок душистую мазь на миндальном масле:

– А к жидам пойди! Они уж тебя трупной мазью оживят, омолодят! Здоровье у жидов продаётся!

Всполошённо уставился на слугу:

– Уже разнесли по слободе? О Господи! Уже раззвонили? Ну, дребезги, я вам языки поотсекаю и псам выкину! Кто сболтнул? Шиш?

Прошка был снисходителен:

– Не. Ониська по секрету сказывал. Он сам не свой вчера возвернулся из пыточной… Он, бедненький, настоящего-то не видывал, как мы, – приосанился слуга. – Жиды, говорит, а у самого глаза как плошки, из христиан мазь варят…

Засмеялся – опять жиды виноваты!

– Да не жиды, а немцы! Бомелий разве жид? Дались вам эти иудородные!

Уже одетый, проглядел росписи строгоновских отчётов. Десять лет назад Строгоновы получили за Яиком безграничные владения без налогов, хотя права на серебряные, медные, оловянные и всяческие руды были оставлены за престолом. А также Строгоновым было поручено следить за иноземными купцами (коим была запрещена торговля в розницу, только оптом) и охранять, а где можно – и продвигать границы Московии на восток, для чего были возведены две главные крепости – Конкор и Каргедан – в защиту от ногаев, башкир, ненцев, хакасов.

Для охраны крепей был нанимаем беглый разбойный сброд с Дона, козаками именуемый. Из-за этих-то козаков и возникла как-то немалая злобная пря между Строгоновыми и Думой: бояре были недовольны, что наглые купцы целую армию этих разбойников вооружили – такое себе только государь позволить может, а не выскочки-купчины! Где это видано, чтобы в державе два войска было! А ну эти козаки, кем-нибудь подбитые, повернут палаши против престола – что тогда?.. А Строгоновы отлаивались, что, мол, они этим козакам полный кошт и обиход платят, в кулаке их держат, те много хорошего для государя и державы делают, новые земли воюют, а старые боронят от врагов… И правда, на деле, а не на словах Строгоновы показывали своё смирение, преданность, верность, нужность, посему их оставили в покое – «до поры до времени», как сказано в приказе.

Выбрав лёгкий домашний посох, нацепив сверх яшмового креста золотое немецкое часовое яйцо, захватив дела, привезённые Биркиным, спросил у Прошки, метена ли малая трапезная – она долго пустовала, грязна небось.

– Власий мёл, говоришь? С Власия какой спрос и толк? С него, столетнего, с самого на пол больше волосьев спадает, чем он смётывает… Всё никак на печь не уберётся, а пора бы!.. Не будь он верным слугой матушке – давно бы погнал!

С помощью стрельцов начал спускаться в малую трапезную, где за столом была дюжина мест, и они часто во времена опришни играли там в «чёртову дюжину»: кто опоздал – будет тринадцатым, Иудой, ему желание исполнять. А желания бывали витиеватые, под вином затейливые: пойди ухо от татарина принеси! – приволоките сюда бабу, пусть снасилит! – отруби саблей башку барану! – голым муде на огонь садись!.. Как-то раз Федька Басман даже царя иудой назвать умудрился, за что и был огрет нагайкой до крови, что, однако, он зело любил.


Биркин и Строгонов, сидевшие на лавке вне стола, вскочили, бросились к руке. Кивнул Биркину, а Строгонова обнял и поцеловал, чем удивил (всем известно, что царь мало кого поцелуем жалует и к себе ближе, чем на вытянутую руку, не подпускает).

– Который же ты из Строгоновых? – усаживая их за стол, где стояла дневная трапеза: калачи, шаньги, подовые пироги, масло, икра, редька в меду, рыба белая и копчёная – ласково осклабился, любуясь на ладного молодого купца и лёгким махом прогоняя слуг.

Строгонов, не смея сесть, не зная, куда деть холёные руки, отвечал, что он – Максим, сын Якова, внук Аникея Фёдоровича…

– Аникей большой души был человек, на старости лет в скит под именем Иоасаф удалился, знаю, помню, – кивком прервал его. – Мои предки вашей семье благоволили, дед Иван с вами дела имел, и батюшка Василий дружбу водил, а у нас ещё лучше пойдёт, ибо весьма вашей почтенной семье радею. Все ли здоровы в дому? Всё ли благополучно? А почему тебя не знаю? Чего ты без бороды?

– Я всё больше за Яиком сижу, на Москву редко выбираюсь, дел на местах много. А борода… – Строгонов заикнулся. – Плохо растёт…

С лёгкой усмешкой обронил:

– Да уж вижу – ланиты как у младенца, хе-хе… – Потрепал Строгонова по горячей от волнения щеке. – Но учти: мужики безбородцев не уважают! Бабы, да, любят голый подбородок полизать, как и всё выпуклое, а для мужиков он – гвоздь в глазу: вон безбородый немчура идёт, не наш, чужой, ату его!.. Так бедного князя Кирилу Тарусина свои же убили, без бороды за литовца приняв. Садись! Где вы сошлись, Родя?

Биркин столкнулся с молодым купцом в Разрядном приказе, где тот пытался что-то втолковать сонным дьякам. Строгонов опустился на лавку, пояснил с виноватой миной:

– Да непорядки были. Дьяки кошт неправильно начисляли. У нас, государь, договор был таков: стрельцов мы сами содержим, с коштом, амуницией, огнеприпасами и прочим, а их семьи за счёт казны живут, по рублю в год. А дьяки половину от положенного семьям давали, а половину утаивали, говоря, что ваши мужья и так слишком много казне стоят, хватит с вас. А чего они стоят, ежели мы сами стрельцов полностью содержим? Ничего они не стоят казне. Меня послали разобраться…

«Господи! Опять! Неужели на этом свете я ничего, кроме известий о вечном мздоимстве и воровстве, не услышу?!» – подумал, но вида не подал, только пошутил горьковато, нахмурившись:

– Молод ты ещё с казнокрадами разбираться! Царю Навуходоносору не под силу было, а такому желторотику, как ты, и подавно! Узнаем. Уладим. Усмирим. Накажем. За всем не уследить! Господь свидетель, как хотели избавить державу от кривды, нечисти, нечистоты! Чего только не делали! Скольких в ад загнали – всё втуне, всё зря! – жарко и горько выложил. – Лихоимство раньше их на свет родилось. Недаром говорят: повытчик с пером – что плотничек с топором: что захотел, то и вырубил!..

– Да всё – себе в бездонный хамьян[183], чиновные чваны! – поддакнул Биркин, терпеть не могший бояр.

Остановил его взглядом, спросив у Строгонова в отместку:

– Но разве не правы дьяки? По первости договор был, что вы, Строгоновы, всё оплачивать будете, а как так вдруг вышло, что казна должна содержать стрелецкие семьи? Ась? Был или не был договор?

Строгонов заметно побледнел:

– Был, государь. Но…

Поднял руку в повязке:

– Стой, не кидайся возражать! Помню: сам разрешил платить семьям малые деньги. Но вот слишком много у вас стрельцов стало, посему малые деньги переросли в большие! Бояре в Думе и раньше, и ныне волнуются – негоже, дескать, простым купцам свои армии, как царям, иметь. Мало ли чего в их купецкие бошки взбрести может! А?

Строгонов сдержанно ответил, что не от хорошей жизни наёмников набрали, врагов отовсюду прорва набежала: не только с юга башкиры нападают и бродячие ногаи забредают, но и с севера плосковидные чукчи спускаться начали, а они дики и очень опасны.

Недоверчиво переспросил:

– Чем же они опасны? У вас, поди, и ружья, и огнебойные трубы, и пушки? – на что Строгонов охотно откликнулся:

– Как же, и ружья, и пушки есть, но эти чукчи ловки и изворотисты, в тундре, как звери, растут, в ярангах из моржовых шкур живут, сырое мясо едят, похлёбки на оленьей крови варят и даже, не к столу сказано, вынутый из оленьего желудка мох жрут, ежели голодны. Вот каковы! – Биркин передёрнулся, положил калач, украдкой икнул.

Строгонов продолжал:

– Себя даже в прицел взять не дают – так быстры и увёртливы! И суровы! Если дитя больное родится – мать его тут же удушает, в рот травы и мха напихав – якобы не она его убила, а он сам, травы нажравшись, задохся. И с детства огнём и шилом учат, чтобы всегда на чутком готове был. И воины отменные! Железные доспехи отвергают – они-де для трусливцев, а сами в панцирях из морёных моржовых шкур биться идут. Стрелой соболя в глаз бьют, чтоб шкуру не портить. Арканом любого из толпы на выбор вытащат, хоть какая там давка будет!

Усмехнулся:

– Так выходит, что лучше нам не из козаков-пьяниц, а из чукчей войско рядить и набирать?! А какова вера этих чукчей?

Строгонов покачал головой:

– В том и дело, что вера у них колдунская, кумирная, шаманская. Веруют, что душа после смерти в новое тело перебегает, посему смерти не боятся, даже жаждут, надеясь в будущем жить лучше. А если в плен попадут – тут же себя голодом уморят или на камни головой кинутся.

– Им-то этого и надо – скорей в новую жизнь впасть! – вставил Биркин.

Мельком подумалось, что и нам в такое веровать было бы не худо – легче жить и спокойней умирать: преставился – как кафтан сменил, в новую жизнь вошёл – и живи дальше. Занятно! «А у нас что?.. Путь из чрева матери на Страшный суд?.. А у них всегда всё новое…» Но эти мысли были не для молодых людей, потому со вздохом спросил, чего этим диким чукчам неймётся, чего они нападают на наши посты?

Строгонов внятно объяснил: не столько сами чукчи виновны, сколько под их видом хан Кучум гадит – своих головорезов-каракалпаков пускает, те посты берут, охрану режут поголовно, чтоб ни одного очевидца не осталось, грабят, а на местах разбоев что-нибудь от чукчей – стрелу, бубен, колчан, аркан – бросают, будто это они, чукчи, накуролесили и всех перебили. И подытожил: поэтому и против чукчей с другими дикарями, и против Кучума Шайбонида козаки нужны.

Биркин добавил:

– Если ныне хана Кучума не окоротить – дальше хуже будет. Кучум прознал от своих лазутчиков, что Строгоновы чёрный огнь, нафту, нашли, и зарится, хотя у него самого этой нафты – залейся. Да он, лешак, остолбень, не знает, что с ней делать и только для казней использует: посадит неугодного в бочку с нафтой – и подожжёт под бубны и свиристелки…


Вот ещё новость – нафта! Про этот чёрный огнь уже не раз слышал – и от самих Строгоновых, и от розыскных бояр, и от атамана Бурнаша Ялычева, посланного с государевой росписью в Мунгальскую землю. Тогда Бурнаш выпросил много денег на поход, с криками в грудь себя бия, что в Мунгалии, южнее страны Шибир, много пашенных хлебных земель и сидячих на них людей под царскую руку привести можно, зримый ясак собирать, в чём казне много прибыли прибудет, ибо те земли людны, хлебны, собольны, всяким зверем кишат, и злаков родится много, и реки весьма рыбны, а небеса закрыты стаями жирных птиц. И не прогадала казна! Бурнаш прошёл всю Мунгалию, завёл дружбу с тамошней царицей Мачи-катуна, коя снабдила его грамотой для въезда в Китай через Железные врата Великой стены, а дальше Бурнаш сумел добраться до императора, отдать грамоты и увезти в Московию ласкательные и благосклонные письма.

И все – Бурнаш, Строгоновы, пленники, татары-перебежчики, стрельцы – в один голос твердят, что за Яиком много подземных озёр, из коих эта масляная вязкая горючая жидкость наружу точится.

Биркин, как бы между делом, вставил, шурша бумагами:

ма, кусок выписал и перевёл. Читать?

– Да написать что хочешь можно!.. Хм, Плутарх… Сей был мудрец… Ну, читай, – недоверчиво разрешил.

Биркин выждал, но добавлений не последовало, и начал читать:

– «Во время перехода через Вавилонию Александр был поражён пропастью, откуда непрерывно вырывался огонь и текли обильные потоки нафты, образовавшие целое озеро возле этой адской бездны. Нафта – текучая горная смола, она столь восприимчива к огню, что загорается ещё до пламени, от одного только света, излучаемого огнём. Желая показать силу этого огня, варвары опрыскали нафтой по обочинам всю улицу ко дворцу, где остановился царь, и, когда стемнело, поднесли факелы. Нафта сразу вспыхнула; пламя молниеносно ринулось и в мгновение ока достигло дворца, а вся улица оказалась объята волшебным огнём из ниоткуда, и Александр прошёл по ней ко дворцу, дивясь, восхищаясь и потрясая руками от удивления…»

Строгонов добавил к тому, что всё это истинно так: у них в Шибире есть места, где эти чёрные лужи разлиты на вёрсты, так что закапывать приходится, чтоб пожаров избежать, ибо они не только от огня, но и от молний загораются, и даже, бывает, от яркого солнца вспыхивают.

Послушав, искоса бросил:

– И что прикажешь с этой опасной нафтой делать? Пожаров не хватает! – Услышав, что её можно по бочкам разливать и продавать, как доброе горючее, возразил: – Кому её продавать? Мужикам? Дров и лесов у нас хватает! Да и как её возить? Бочки купи, к озеру подгони, нафту в бочки закачай, на телегах за тридевять земель по бездорожью вези, лошадей и людей корми, охраняй от врагов и пожара – а на месте продашь за шиш. За морем телушка полушка, да рубль перевоз. Дел на тысячу, а выгоды – кот наплакал… Из пустого в порожнее переливать охотников нету!

Биркин решился возразить: почему кот наплакал? В тех местах, где этой нафты прорва, её можно по трубам пускать на нужды – тогда можно расходы на дрова урезать, чем не выгода? Персюки, говорят, ею целые дворцы и посады как-то хитро обогревают… А в другие места нафту можно в бочках развозить – пленники будут задарма по сороковушам разливать, яремный люд свезёт, куда скажут, а что там расходов осталось? На лошадный корм? А пара бочек нафты может уже алтын стоить… Избы, дома и Приказы ею зимой топить, еду в армии варить, и в подрывном деле она хорошо… Алтын к алтыну – золотой…

– Золотом сыт не будешь… – проворчал, но решил так: – Ладно. Поглядим… За погляд денег не берут, дураки сами отдают… Вы всё посчитайте, выкатите мне на перечень, а то так, с бухты-барахты, негоже дело начинать!

Биркин, привстав, поклонился:

– Будет исполнено! Вычислим в рядную запись. Барыши и расходы подобьём. Кому и за сколько продавать – прикинем. Как везти, охранять – обдумаем, – а сам что-то вполголоса шепнул Строгонову. Тот спохватился, полез под скамью, вытащил два ларца из яшмы и малахита, с золотыми углами и затворами, встал, с поклоном поставил их на стол:

– Это, государь, от твоих верных слуг Строгоновых!

Отложил шаньгу (все мало ели, а Строгонов вообще стеснялся при царе чего-нибудь касаться, а тем более жевать). Утёр руки о столовую тряпицу:

– О! Красивы! Лепы! Добро! По душе!

Биркин засмеялся:

– Отвори – ещё красивее будет!

И правда – ларцы были полны самоцветов! Камни – девственны, свежи, крупны, рогасты и угласты, отчего кажутся ещё весомее, внушительнее.

– Ну, порадовали, голуби!

Проникнув пальцами вглубь ларца, принялся ласково ворошить камни. И вдруг сквозь радость от подарка ощутил глубокую занозу горькой мысли: а где его камни, книга «Апостол», самородок? Где Арапышев с проклятыми разбойцами? Почему Нилушку никак найти не могут? Но, погружая пальцы в прохладный перестук камней, утих, чуя, как токи от камней проникают по рукам в тело, растекаются по членам, доходя до самого сердца и омывая его трепетным теплом.

– Спаси вас Бог! Хороших, добрых людей ко мне привозишь, Родя! Всегда бы так! И Угрь-парсунщик, тобою в Вологде подобран, зело нужен! Будет в Приказе сидеть и с каждого просителя парсуну писать, для порядка и верности.

Биркин глубоко поклонился, приложив руку к сердцу: служу государю и державе на совесть, на все силы! А парсунщик ещё говорил ему в вологодском трактире, что может подписи людей сверять и понимать, где подделка, а где правдивая бумага, даже показал, как надо делать: на подлинную подпись прозрачную бумагу наложил, срисовал на неё, а потом эту прозрачную бумагу на другую подпись наложил и сверил: совпало или нет? И более того – тем же макаром Угрь может не только подписи, но и целые письма сверять, буковку за буковкой, ну и сам подделывать подписи и почерки может, ясно дело.

– И рассуждает так здраво! У кого, говорит, почерк острый, угольный, как пики, тот и нравом крут. У кого буковки на бок валятся – тот и сам ленивый тюрюхайло. Мелки буквы, друг на дружку налезают – жаден. Широки буквы – мот и гуляка. Только для всех этих сверок и проверок много прозрачной бумаги нужно, а где её взять? Она только во Фрягии есть…

Недовольно остановил его:

– Не хочу нойные жалобы слушать! – но Биркин успел смело ввернуть:

– Я к тому говорю, что свою бумаговарню открывать надо. И не только. Надо стеклодувное дело ставить, а то всё закупаем у фрягов. А ну война? Без стекла останемся? Да и зачем? Не выгоднее ли своё иметь? Вот на Черниговщине гуты[184] построили, бутыли, баклаги, рюмки, банки, стёкла окончатые, мозаики делают, не только себя, но и окружно лежащие земли снабжая и большие выгоды с того имея. Ведь выделка стекла дешева: песок, сода, известь, печь – и готова стеклодувня! Ну, и крепкие плючи[185] да умелые руки работников, без них никуда…

Уже резче прихлопнул рукой по столу:

– А кто эти плючи и руки кормить-поить должен? То-то же! – и обратился, уже ласковее, к Строгонову: – Чем могу вам помочь? Что от меня надобно? – на что Строгонов смущённо замялся, а Биркин опять пришёл к нему на подмогу:

– Им бы, государь, твой запрет на вербовку и наём новых козаков снять. Бойцов не хватает. (Служивых людей после опришни мало осталось, хотел добавить для верности, но вовремя прикусил язык.)


Недовольно поджал губы, поморщился, прикидывая, чего ради Родя так за Строгоновых ратует – не подкуплен ли, часом, их интересы лелеять? Опять эти козаки! Сколько от них худого было! Потому сказал, отодвигая ларец:

– А помнишь ли ты, Максим Яковлевич, какая невзгодная замятня случилась из-за этих клеймённых голодранцев у меня с вами?.. Ладно. Дело старое. Прошлое забудь, вперёд распространяйся! Если возьмёте на себя полное содержание этих разбойных стервецов вместе с семьями – берите, мне не жаль, хотя у них и семей-то, поди, нет, у голи перекатной, собак кровавых. Ваше дело. У вас денег поболе, чем у меня, почему не взять? Хозяин – барин! Только берегитесь, чтоб они вам в одну ночь глотки не перерезали! Из казны ни на них, ни на их семьи ни копья не получите, а грамоты дам. А лучше всего, если вы до самого Кучума как-нибудь, тишком да рядком, доберётесь – и того, кинжал в глотку… – Понизил голос, рубанул рукой в воздухе. – Пора ему в новое тело переселяться – очень уж надоел! Упрям зело. Не даст нам покоя, пока жив будет.

А то, что Кучумка кричит, что Шибир – его земля по праву, то в этом ему не откажешь: известно, что он – Шайбанид, из рода Шайбан-хана, а тот был пятым сыном Джучи, любимого сына Чингисхана, с кем и я в сродство через матушкину тётку, Тулунбек-ханум, вхожу… Что ж выходит: мы с Кучумкой – в сродстве?.. Нет, не нужна такая родня!.. Ну и что с того, то он Чингизид?.. Кто землю взял – того она и есть! Вот османы Царьград захватили, великий храм святой Софии в мечеть превратили – и ничего, все молчат, потому что не могут поперёк силы переть. Так-то оно в истории идёт, не нам менять! Будь ты хоть сыном Чингисхана, хоть самим Чингисханом, но если свою землю потерял – нечего скулить: никто тебе её за просто так, за здорово живёшь, не вернёт. Иди в скит, а тем, кто на твоё место воссел, не мешай, под ногами не путайся! И ежели я Шибир захвачу – я не буду смотреть, что Кучум – Чингизид, у побеждённых ни рода, ни племени, ни родины нет, потеряны!

Молодые люди терпеливо и скромно выжидали, пока царь, погрузив здоровую руку в ларец и шурша камнями, о чём-то думал.

Строгонов осмелился подать голос, сказав, что с чукчами, ительменами, чуванцами и другими дикарями есть и хорошие подвижки: они стали шкур пушных в обмен на подковы, гвозди, всякую железную рухлядь куда больше прежнего приносить. Только вот татары, что по Иртышу и Тоболу гнездятся, то примыкают к Кучуму, чтоб совместно грабить наши зимовища, то отмыкаются от него и сидят затаившись, как ни в чём не бывало, – такие оборотни! А если нападают, то разоряют наши городища проездом, не слезая с лошадей: на ходу пускают стрелы, саблями рубят кого попало, закидывают на скаку дома и дворы зажигательницами и горшками с нафтой, грабят и обирают, не спешиваясь, церкви и боярские палаты, после чего уходят дальше в налёт, оставляя малые силы для паковки, укладки и отправки награбленного и пленных в свои степные норы и схроны.

– Что с них взять? – сказал в ответ. – Грабёж у татар в крови. Этим все их предки жили, этим и они живут, тут нового нету.

Строгонов ввернул:

– И то плохо, что ни Кучум, ни продажные иртышские татары нас особо не боятся, ибо знают, что мы без дорог ни воевать, ни войска снабжать в их местах не в силах, а дорог в Шибире нет… – И добавил, что дороги проложить можно, но на это тоже люди нужны: – А козаки с Сечи готовы идти куда угодно. Они, вестимо, лиходеи и убойцы, но как раз такие там надобны! Они выносливы, как верблюды, – могут без отдыха долго идти и питаться жареной саранчой, червями, муравьями. Супы варят из лопуха, рогоза и спорыша, а если и того нет, то ловят змей, мышат, ежат, птенцов, варят из них гадючий кулеш – пекельное блюдо с перцем и чесноком – и уписывают за обе щеки. Да и христиане они по вере, что важно.

Тут уж не выдержал, грохнул чётками по столу:

– Хри-сти-ане? Знаем, какие они христиане! Моё дело вас остеречь – а ваше дело не послушаться! Пеняйте потом на себя! Да известно ли тебе, на что любезные вам козаки способны? С этими ухорезами надо держаться востро – на всё горазды, псы кровавые! Хотя чего ждать от тех, кто своё логово, Сечь, от адыгского слова «сэ», то бишь «нож», называет? А их вожаки «атаманами» величаются от татарского «одамон», что значит «бродяга»! Мне Ахмет-хан всё объяснил! Так-то! Бродяги с ножами! Перескажи ему, Родя, что наши лазутчики доносили о резне, кою малое время назад учинили эти душегубцы в жидовской слободе!

Биркин, скорбно нахохлившись, подтвердил: сие уму непостижимо – людей пилили пополам, жарили на угольях, поили кипятком…

Возбудился от этих слов, визгливо закричал:

– И таковых-то мерзавцев хотите в наймиты взять?! Ведь убойцу всё равно, кого и где отделывать! А ну, они и вам животы резать будут? Или на чукчей и башкиров нападать начнут, а те потом вас в отместку порежут? Или, ещё хуже, ко мне жаловаться прибегут, и правы будут, уж бывало: мы-де, мирные башкиры, исправно платим ясак Московии – пусть она защитит нас! И что? Опять пря? Бояре воспрянут – ведь предупреждали, что негоже купцам, хоть и богатым, свои войска башкорезов иметь! А и правда!

И, разъяряясь и разоряясь всё сильнее, стал стучать по столу здоровой рукой, крича, что какие, к сатане, козаки христиане – это туркские и хазарские недобитки, беглая от польских и литовских князей шваль, дрянь и сволочь, выкрещенцы без чести и совести, хуже янычар, перекати-поле! Даже имя себе взяли от татарского «козмак», что значит «батрак» или «бродяга»!

Да, до сих пор зол был на козаков, обида не прошла! Лет десять тому назад приказом собрал их на Дону, дал им землю, а они разбежались врассыпную, там и сям свои городища своевольно возводя и напуская страха на мирных жителей. А когда его предок по матушкиной ветви князь Богдан Глинский доверился им, взял на службу и вместе с ними овладел Очаковом, то козаки вероломно предали князя Богдана, захватили всю вещевую добычу, казну в тридцать тысяч алтын – и сбежали, по дороге убив и ограбив московских послов, шедших в Тавриду с данью, после чего Гиреи, не получившие своего, пожгли все степи до Азова:

– Нет и не будет у меня веры козакам, этим выродкам и перевёртышам! А вы взвесьте на весах разума – стоит ли чёрный огнь таких трат, чтоб идти на Кучума, войну затевать? Этой нафты и в других моих землях предостаточно, залейся! Где? Да где угодно! Хоть в Табасарани! Видите, вы даже не знаете толком, где она лежит! А я там был, и пиршествовал в неге… – Разволновался: – О, золотое время, уютное место, ласковое море!


Молодые люди расстегнули шубы, сели удобнее. Что за княжество сие? Они только слышали, что Табасарань лежит где-то на юг от Астрахани, на берегу большой воды, и народ там дик, родами в неприступных горных башнях живёт и к себе никого не подпускает, а кто придёт – того лавинами из камней и снега закидывает.

Довольно заулыбался:

– Там не только башни и горные аулы есть, но и вода великая, море Гирканское, что прежде Хвалынским называлось. С одной стороны моря – Табасарань, а с низу – Персида… И плоды сладчайшие в Табасарани, и девы огнежгучие, гибкие, шалые – таких здесь не встретить. И мужи статны и крепки, в своей власти держат скакунов, гончих псов и ручных рыб-охотников, носатых гладких сисуков[186] – те приносят в пастях раков, поднимают со дна осетров, спасают утопцов, своими длинными рылами загоняют косяки в сети. И красота там неописуема, как во сне вижу: небо – голубиное, море – изумруд, облака словно кружева, а песок под солнцем жёлт, что твоё красное золото. Так-то!

И рассказал: после закладки новой крепости в Астрахани решили сделать крюк, чтобы посмотреть на Гирканское – ныне, после взятия Астрахани, уже наполовину наше! – море, в коем вода сладка, как морс, а на дне, говорят, Золотой Ордой утоплены в бочках и сундуках до лучших времён несметные сокровища.

Табасаранский князь Абдул-Мехмет-бей, наслышан об астраханской участи, поспешил выскочить с чадами и старейшинами в степь – встречать великого победного московского царя. Припал к стремени и так повёл в свой – теперь почти наш – город Дербент, гостить, сколько великий государь пожелает.

И там он лежал на берегу на огромной тахте в коврах, полуголый, подставляя солнцу белые члены, и они становились темнее. Бескрайность зелёно-голубой стихии поразила его. «Вот почему царь Гирей, живя на море, так силён! – с завистью думалось тогда. – Солнце и море дают силу, свободу, смелость, счастье. Раз у нас солнца мало – надо и Тавриду, да и всё Черёмное море в придачу к рукам прибирать, пока османы этого не сделали. Ну, и Табасарань… И Гирканское море, сколько возьмём… Сколько у перса откусить получится… Персюки тоже не дураки, не зря обеими руками за это море держатся и на всякого, кто покусится, словно псы цепные рыпаются…»

По деревянным настилам слуги носили еду и питьё. А он, разлёгшись в подушках, сетовал, что рядом нет молодой жены Анастасии, чтобы вместе порадоваться на подарок, коий сделал ей к рождению сына Дмитрия: другим бабам подворья или золото дарят, а он своей царице целое море подарил, со всей живой утробой – рыбами, русалками, морскими духами (Биркин и Строгонов умильно-одобрительно закачали головами: да уж, подарок царский, мало кто такое получал!).

Табасаранцы поставили прямо у воды навес, расшитый лазурным шёлком. Ткань трепыхалась под райским ветерком. Солнце иногда скромно заглядывало внутрь, но могло и хлестануть нагайкой по глазам, шлёпнуть горячей ладонью, шарахнуть по лбу, если ткань вдруг от случайного порыва впускала под навес жаркие яркие лучи.

Вечерами шла пировня в шатрах на берегу. Воеводы дивились живости и дробности музыки слепых музыкантов из Самарканда, хлопали в ладоши, танцоры махали крыльями-рукавами, кидали кинжалы в землю, подпрыгивали коршунами на цыпочках, а вдалеке уходило в чёрно-розовую воду алое круглое светило.

Дымились кованые чаши – там тлела в снопах какая-то сладко-пахучая трава. От дыма кружило голову и становилось легко-озорно на душе и истомно в теле, тянуло хохотать до скончания века вкруг огненных снопов, петь вместе с горцами под бубны и сазы.

Возразил: нет, табасаранцы оказались отнюдь не так дики, как думалось. Куда нашим мужикам до их житья! Наш мужик зимой снегом завален по уши, носа из избы не кажет, летом мошкарой заеден, жрёт одну кашу, а у них – и то, и сё, и тепло, и солнце всегда, и фрукты, и плоды, и баранта – режь не хочу! – и море рядом, и стариков своих холят и лелеют – вон, старики в первую голову отправились его встречать, иные уж еле-еле, а тоже с достоинством ковыляли, и кивали, и на своём наречии величаво клацали и цокали, славя московского царя!

– А девы каковы там? – с затаённой улыбкой спросил Биркин.

– Девы? О! – заворочался в кресле, отвернув лицо от огромной иконы Богоматери и незаметно крестясь. – Я хоть и пьян был всегда, но помню!

Да и как забыть? То был рай! Черноволосые существа с гибкими сатанинскими станами окружали его, не знал, куда смотреть, за что браться, кого хватать… Неужели на Востоке все такие красавицы? Чёрный огонь из глаз так и прыщет, ножом режет, а в голубизне очей наших северных баб всё тонет, мягчеет, тухнет. Наша баба даёт с собой что хошь делать, а сама как бревно лежит, иной раз неведомо, жива ли ещё, а те южные чертовки неугомонно лебезятся и милуются, и тормошат ласками, и шуруют вкруг тебя, как змеи, обвивают, ублажают, не захочешь – мёртвого разбудят! Очи бездонны, а кожа – с нежным пушком, как на тех сладчайших розовых персиянских яблоках, коими угощали его. Да, потом вспомнит он этих дев, когда приведут ему на показ будущую жену – княжну Кученей Идарову, дочь кабардинского князя Темрюка, ставшую его женой Марией Темрюковной, – вот как запали в душу те чёрные чертовки!

– А еда там – куда знатнее нашей! И остра в меру, и жарена умело, и терпка, и пропечена, и приправы знатные, а снадобий всяких – пропасть, отчего зело душисто всё! Шафран растёт, что у нас полынь! Мушкат и кардамон не в золотниках, а в бочонках отвешивают! Икры всякой полно, а осетров и белугу едят, как у нас карасей, даже нищие ханыги себе купить могут. Я-то думал, что осётр – царская рыба, недавно повара Силантия чуть головы не лишил за съеденный кусок, а у них там, в Табасарани, она дешевле плотвы идёт, про икру уже и не говорю…

– Чудеса! – Биркин и Строгонов слушали, открыв рты.

Да, табасаранцы постарались принять царя на славу: то и дело заносили в шатры дивные диковинные яства вроде жареных быков, внутри – телята, в них – ягнята, а дальше – куры. Даже приволокли на огромном блюде целого верблюжонка, чтобы московский царь мог отведать сие лакомство, запечённое с гранатом, курагой и черносливом, причём верблюжье муде было с молитвой отсечено и подано муфтию, глаза вырезаны в угощение имаму, хвост достался муэдзину, после чего князь Абдул-Мехмет шашкой залихватски разнёс верблюжонку череп, дабы угостить царя печёным мозгом, что и было сделано, причём вместе с кушаньем была преподнесена и сама знатная шашка – своей, горной закалки, не уступающей ни дамасской стали, ни персидскому клинку. Оказалось, табасаранцы уже века куют особое оружие, чеканят посуду, работают зернь и скань, а самые искусные мастера живут в горном гнезде Зирихгеран, где все роды издавна заняты этим делом.

– В иных местах они известны под именем зирихгеране, по-персюцки «кольчужники». И так истовы и усердны эти мастера, что диву даёшься, словно и не мохаммедане вовсе! Таково-то люди живут!

Биркин и Строгонов только качали головами: надо же! Мы думаем, там дикари, горные чукчи, а там – вон оно что! Биркин даже предположил: если в Табасарани подобные великие дела творятся, то что же дальше на юг, в Иберии, будет? Рай земной?

– И нам бы не помешало оружейное дело у себя завести, – добавил.

Усмехнулся:

– А чего налаживать, когда уже есть? Бери всю Табасарань – тогда и этот Захербаран со всеми потрохами и мастерами твоим будет! И ясак брать с них поштучно, с работы! осток!

…Да, Дербент не только богат, но и красив. И купален, и караван-сараев, и балчугов, и домов замысловатых, и всяких башен, и лавок с коврами полно, и мечетей много, а в одной, сказывали на ухо, даже хранится прядь волос пророка Мохаммеда. Загорелся поглядеть, но полковые владыки отговорили, не пустили: негоже-де великому христианскому царю поганить себя входом в столь богопротивное место. Тогда они с Малютой тайно сбежали в жаркий полдень. Прокрались в мечеть, но внутри было весьма бедно: стены голы, потолок пуст, только вышивки с чёрным кубом висят. За пару монет отрок в рубахе до пола дал посмотреть и даже потрогать волосы пророка, хотя Малюта ворчал: «Не трожь, ты царь!» – и хватал за руку, а он не только потрогал, но и незаметно стащил прядку (потерянную в тот же день, когда хвастался ею на пиру). А назавтра пришло наказание: до кости умудрился порезать руку, когда, напившись с похмелья мутноватого арака, решил саблей, одним залихватским махом, разрубить пудовый арбуз, что был притащен самолично пыхтящим от натуги князем Абдул-Мехметом. Увидев это, Малюта зарычал: «Я ж говорил! Нет, нужно во всяку падаль персты вкладывать, аки Фома-неверя!» – а без вины виноватого князя вышвырнул пинками вместе с его арбузом. Да не успокоился – догнал по лестнице, арбуз изрубил топором и хотел было уже приняться за князя, но того спешно уволокли и увезли (поперёк седла) князевы кунаки. Малюта швырял им вслед камни и орал: «Абдул, чёрт тя надул! Гачаг[187] – Христу враг!»

Биркин и Строгонов слушали, время от времени пощипывая калачи и дивясь. Потом спросили, есть ли там что-нибудь, кроме мечетей, – ну, церкви или другое.

Усмехнулся:

– Церквей нет, некому их там возводить, нашими эти места никогда не были. Но есть там одна зело ветхая синагога, ещё с хазарских времён, где по сю пору тамошние сиделые жиды свои шабаши справляют. И синагога сия весьма известна. Чем?.. Там татарская лавина заглохла, откатилась, ушла как вода в песок…

Оказалось, что в старые времена, при нашествии, татарский князь Тахман заскочил на коне в синагогу и рубанул шашкой раббина, но тот успел закрыться Пятикнижием, кое держал в руках. Меч застрял в пергаменте, раббин крикнул: «Ты разрубил святую книгу! Бог не простит тебя! Спасайся от его гнева! Беги скорей!» – и хан Тахман, поверив, бежал, но на первой же переправе утонул, породив своей смертью кровавую склоку среди кровной родни.

– И татары убрались в свои степи резать и убивать друг друга за трон. Из сего мораль такова: чаще Святое Писание в руках держать для всяческих оборон и защит и, главное, с жидами не связываться – себе дороже станет! Очень уж живучее, стойкое и на свою выгоду принюханное племя!


Бесшумно явились слуги, внесли пахучие хрустящие пироги с капустой, морквой, боровиком.

Строгонов, светясь розовыми щеками, спросил:

– А правда ли, государь, что эмир Тимур тоже раз бежал с Руси после какого-то видения? Я что-то слышал от деда, но не знаю точно.

Да, правда, было такое! Железный Хромец, владыка Турана, Мир Сейид Береке Тимур Тамерлан собрал на Русь огромное войско, но ему явилась Богородица в сонме огненных воинов и приказала увести войска.

– И он послушался, повернул орды, но не обратно в степи – как можно вести назад готовое к боям и победам войско, оно же разорит всё на пути! А Тамерлан свернул на юг, попёр на Киев и разгромил его дотла. А что болтают злые языки, будто московские князья откупились от Тамерлана и якобы даже сами указали ему тайные пути и секретные дорожки на Киев, – это ерундопель! Не было того! Тамерлан Богородицы испугался, оттого и свернул! – добавил, сам не очень веря в этот испуг: с какой стати такому бойцу, как Тамерлан, пугаться какого-то чужого бога, да ещё девы, коих мохаммедане не то что за святых – за людей не почитают?

Увидев в глазах молодых людей тоже некие сомнения и желая увести разговор от скользкой тайны внезапного ухода Тимура (очень злые языки утверждали даже, что Тимур на обратном пути сделал крюк, чтобы, по договору, поделиться с московскими князьями частью добычи за их иудину продажу Киева), поведал, что эмир Тимур имел много имён, что весьма помогает в боях с бесами, а вида был весьма уродливого: совсем белые волосы, на деснице – огромное алое родимое пятно, левое колено раздроблено стрелой, оттого нога не сгибалась, а на правой руке не хватало пальцев: в бою он закрылся от сабли, схватил её рукой, лишился двух пальцев, но сохранил жизнь. Эмир Тимур был великий воитель, разбил османа Баязида и тем самым спас на время Ромею от турков. Он растерзал Золотую Орду, чем оказал неоценимую услугу московским князьям (потом, конедада, владел всеми землями до Аму-Дарьи, ещё много чего подгрёб под себя, недаром «темир» значит «железо».

– И я слышал от Сукина, – снизил голос до шёпота, – что во всех делах ему помогала Она, – неопределённо качнулся назад (за его спиной на стене висела огромная икона Богоматери). – Да, да, Она пообещала ему победы над миром в обмен на покой и безопасность Руси. А? И для нас, и для него этот сговор донельзя удачным оказался! Не веришь, Родя? Твоё дело! Но так это было.

Молодым людям осталось только молча переваривать услышанное. Биркин искренне выдохнул:

– Тебе бы, государь, в Сорбонне или Хайдельберге лекционы держать!

Это польстило:

– А что? Мог бы. Читал много в малом возрасте, от бояр и других страхов в книгохранилище хоронясь. Я любезные мне книги с собой вожу, три обоза.

Строгонов не понял:

– А зачем? Надо ж новые брать, читать?

Усмехнулся:

– То, что уже читал, в меня вошло, вросло. Я перечитываю – и душа трепещет, будто добрых знакомцев встретил. А новые будут ли нужны – неизвестно… Ну, слушайте, чем в Табасарани закончилось…

На прощание они с князем Абдул-Мехмет-беем выпили по братской чаше, при этом князю была обещана полная рука и покровительство в обмен на то, чтобы табасаранцы, взяв пример с черкесов, черемисов, кабардинцев и других, поменяли бы свой полумесяц на наш крест, без этого в Московию никак нельзя. Князь Абдул-Мехмет сразу согласился, шутя, что после этого он сможет наконец открыто пить вино и есть столь любимых им жареных молочных поросят, и тут же, под шумок, угодливо выпросил первый заём якобы на постройку церкви в Дербенте. Получив в два раза больше, пал ниц, предлагая себя первого на крещение. Но было не до него: на Москве ждали дела и молодая жена, тем более что и персидский владыка шах Тахмасп, узнав о приезде в Табасарань московского царя, прислал через море гонцов с недовольственным письмом: в его-де, шаханшаха, владения вторгаться без спроса запрещено, хотя бы и царям. С персюком сцепляться было не с руки – после Астрахани войска, уставшие и поредевшие, были на отдыхе.

– И что, окрестился князь? Церковь построил? – спросил недоверчиво Биркин.

Пришлось не соврать: свиноед и питуха Абдул-Мехметка так до сего дня не крещён бегает, нет и церкви в Дербенте.

– Да они, собаки, всегда так! Пока их кормишь, куски кидаешь – в руки смотрят, зад лижут и хвостом виляют, а не дашь – тут же насупятся, отвернутся, а то и рычать и скалиться начинают. Недаром говорят, что дед Иван любил повторять: «Кнутом своего достичь возможно всегда, а пряничком – только по праздничкам»!

Биркин ввернул с сомнением:

– А велика ли польза от выкрещенцев?

Уверенно кивнул:

– Да! Велика! Да! И даже куда больше, чем от крещёного! Выкрещенец новой вере и власти свои преданность и покорство показать хочет, а крещёный – что?.. Как родился, так и крестился! Он – как все, ему особо хвостом вилять и выслуживаться нечего. Но и выкрещенцев надо различать. Есть такие, кто прямо из варварского облика под Христа пришёл, а есть те, кто из другой веры перелез. Первые – лучше: были слепы – стали зрячи, и есть надежда, что прозреют взаправду и придут к Христу по сердцу, а не указке. А перелезшие из другой веры тем хуже, что были в своей вере, а потом по разным поводам поудобнее себе нашли. Раз на такое способны – значит, и Христа продадут, если им с кнутом в руках прикажут, или перекупят, или соблазнят чем-то, или по-иному, через бабу, угрозы или вымогательство, принудят. Раз предавши – не устанешь предавать! А предатель всем неприятен и куда опаснее врага! Недаром людишки говорят: лучше в гнилом болоте утопиться, чем с предателем сдружиться. А? Не так?

Биркин молчал – что говорить праправнуку выкрещенца из Орды хана Берке?

Да и Строгонов притих, додумывая: раз предок Строгоновых хан Бохадыр выехал из татар и веру сменил, значит он, Максим Строгонов, – потомок предателя, и ему настоящей веры никогда не будет? Как понять слова государя? И сказаны ли они в запале – или с далёким прицелом? Гонения на Строгоновых ещё в памяти: государь хоть и взял в своё время их владения в опришнину, оградив от разора, но после распри о разросшемся строгоновском войске забрал чуть ли не половину земель назад, особо в Пермии, а заодно перевешал там всех главных воевод, числом до дюжины, в назидание и упреждение: негоже с царём спорить, куда лучше исполнять и повиноваться!


Понимая, что происходит в душах его молодых состольцев и чувствуя от этого терпкую и острую усладу («Пусть не забывают, что все всё помнят! Крепче на крючке сидеть будут!»), подтвердил:

– Да, да, это так… Крепкой веры им не будет… А что?.. Разве не верно?.. Вот взять хотя бы тебя, Родя. Ты у кого, дорогой закадыка, лет семнадцать назад не только на свадь

Биркин попытался глубоко вздохнуть и глаз не отводить, но и прямо в глаза государю не смотреть. Пожал принудно плечами:

– А у кого?

– А у того, Родя, кто потом моим смертным врагом оказался! Вот у кого! А? Забыл? Напомнить? У изменника Володьки Старицкого, что заговор против меня и престола прямо у моего смертного одра сплёл, думая, что я уже в мире ином, ничего не слышу! С этого и пошла опришня плясать! Не будь заговора – не было бы и опришни! Сами напросились!

Биркин решил не врать, говорить правду:

– Государь! Ведь тогда Старицкий и твоим лучшим другом и братом был, хоть и двоюродным. Почему бы не быть дружкой у такого лица? Да и я зело зелен был… Да… А Старицкий ведь ещё совсем недавно, лет восемь назад, у нас главным воеводой был…

Недовольно зыркнул на него:

– Ну и что?.. Был… Был, да сплыл… Найдёшь не одного ты хвата, что за копейку выдаст брата!.. Откуда я знаю, может быть, он из своей удельной ссылки подучил тебя оморочить меня, отомстить, отравить: «Подсыпь, дескать, ему яду, пусть сдохнет!» А? Мне Васька Грязной и Малюта предъявили не только язычную молвку[188], т, в кошеле, – деньги за убой царя, ровно тридцать сребреников, хе-хе, шуткари… Но ничего! Для продажной псины – кол из гнилой осины!

Прервался, велел заносить рыбное, но продолжил, не отвязываясь от Биркина и время от времени искоса поглядывая на Строгонова (у того на лице стояло пугливое недоумение – молодой купец почти ничего не понимал из говоримого, но сгущение туч ощущал всем телом):

– Думаешь, Родя, случайно Старицкий скоро сам от яда помер? Нет, это Божье наказание за иудин грех! Вот что это такое! Ты, Родя, ни при чём при их заговоре, не то был бы с тобой другой разговор, ибо друзей любят, а предателей губят! Но вот правда ли, что ты недавно в одном приказном месте кричать изволил, что Курбские-де – прямые потомки Рюрика, а Рюриковичи – кривые, побочные? А? Было такое?

ом выдерживая пристальность царя:

– Государь, я говорил, Курбские – потомки Рюрика по старшей линии, а Рюриковичи – по младшей… Ты же сам… Тогда… Помнишь…

Хлестнул чётками Биркина по голове:

– А вот не надо о том рассуждать, чего твоя башка понять не в силах! Кто ты таков, чтоб о величиях и царях рассуждать? Тебе что, нужно меня хаять? Или правду знать? Если хаять – то конец твой известен, погублю и не посмотрю, что люблю! Будешь нагишом воду из проруби в прорубь переливать! А если правду узнать надобно – то иди ко мне, спроси, а не с иноземцами нюхайся!.. Кто тебе лучше меня объяснит, кто по какой ветви идёт и кто на каком суку ныне висит-болтается?! Предателей – на осинушку, на самую вершинушку! Эйя! Эйя!

Биркин нашёл последние силы сказать:

– Правду, государь, знать хочу…

Не обратил на его лепет внимания:

– Ладно. Ветви – это цветочки. А вот и ягодки: одна говорливая птичка на хвосте принесла, что зело прыткий Родион Биркин, государский слуга, в одном почтенном собрании изъяснить не постеснялся, что государь-де не прав, говоря, что новгородское вече подлежало разгрому, ибо являло собой скопище смердов и безыменитых мужиков, а это-де не так, говорит тот наглый Биркин, в том вече не смерды, а старинные почтенные роды заседали, а Новгород-де вообще не мог принадлежать Москве никак и никогда, потому что когда он, Новгород, рос, цвёл и распускался, то никакой Москвы и в помине не было. А? Каково тебе мои спросные речи по вкусу пришлись? Отвечай!

Тут Биркин сник полностью: да, был такой разговор с нидерландским посланником, так ведь тоже правда! Кому не известно, что Новгород был всегда разгромляем за строптивость, а не из-за вечевых смердов?! Да и Рюрика пригласили править в Новгород, а не в Москву, коей ещё и в помине не было! Но что же делать? Что отвечать?

Помощь пришла оттуда же, откуда и опасность:

– Ты своим гоношистым умом объять не в силах, что главное не то, где кто прежде жил, а главное – кто издревле правил! А правили Новгородом из старины младшие Рюриковичи, как ты нас любезно окрестил, посему-то Новгород – мой! Ясно?! Младшие-то не хуже старших бывают! Давидка победил Голиафа и стал царём царей Давидом!

Полюбовавшись на белое лицо Биркина, на дрожь его рук, ощутив в полной мере то ни с чем не сравнимое удовольствие, что даёт властная игра с людьми, решил завершить урок:

– Да не сиди такой кислый! Я тебя, Родя, учу, чтоб ты языком, как помелом, не вертел, а ко мне шёл, ежели правду тебе узнать надобно. Людям правда не особо нужна, часто только вредит, но царям её знать обязательно. Царь без правды – что мужик без головы.


Слуги внесли карпа в сметане, заливную осетрину, копчёную белужину. Долили кубки, неслышно забрали со стола всё ненужное, смели крошки. Исчезли.

Едва пригубливая питьё, Биркин и Строгонов услышали, как царь, сказав: «Пейте, у меня квас хорош!» – вдруг запел визгливым высоким голосом:

– С моего кваску не бросишься в тоску! Этот квас затирался, когда белый свет начинался! Ай да квас! С медком, с ледком, с винной брагой! – И даже попытался что-то сплясать, не вставая с кресла, но посох заплутал в руках, ударил по ладони в перевязке – царь вскрикнул и оттолкнул посох зло, как живое существо.

Биркин, выйдя из ступора, ринулся на пол, поднять, протянул с колен:

– Изволь, государь, жезл. Упал.

Смущённо взял, уставился на Строгонова:

– Певун из меня сего дня плохой! Никудышный! Отведай! – Взял звено рыбы за плавник, заботливо поместил в мису к Строгонову. – Карп знатный! Карп родился из икры, жил, игрался и жирел, а теперь к тебе поспел!

Прихлебнув нового вина, глядя, как молодые люди небыстро и вежливо едят, вернулся к беседе: неужто они думают, что наши попы в вере так уж сильнее и крепче перекрещенцев? И сам себе веско ответил:

– Как бы не так! Если бы! Куда как хуже!

И напомнил – уже не раз были его угрозы Собору: если ослушания, хищения, беспорядки и всяческая ересь будут по монастырям при розыске обнаружены, то он перекрестит Русь в латинскую веру, отчего святые отцы стихали и коротились на время. Но вот один раз, по настоянию Малюты, решил въяве проверить их крепость и распустил слухи, что государь-де уже твёрдо решился на перекрещение державы, посему тайные росписи составляет, кто из святых отцов добром пойдёт на перекрещение, а кого надо будет за шиворот, на аркане в латинскую веру втаскивать, а при упорстве – казнить! И что же?.. Соглядатаи доносили, что половина Собора втайне согласна была своим ходом веру продавать, лишь бы их на плахи не громоздили, а некоторые, самые рьяные и глупые, даже прямо к царю в ноги кинулись – крести, отец родной, всегда этого жаждали! Глупцы! Он, может, и зверь, но не тупорылый баран, чтоб святую Русь в латинскую инквизистику перекрещивать! А вот кто при одном дуновении ветра Христа продал – тем не место на амвоне! Пусть в Соловках при гарнизоне Богу служат!

рубили – а он слова Завета кричал! А наши ничтожные иуды облыжные при одном ложном слухе обкалились от страха!.. Таковы ли должны быть пастыри и поводыри? Их, святых отцов, за измену не трогай, а других – казни? Нет, всех казнить! Ежели изменник, то получай кинжалом под кадык, а заодно и жене твоей – гвоздь в затылок! И неважно, кто ты и откуда! И детям – каждому в макушку по гвоздичку по шляпку! По-другому никак! Либо всех в гнезде отделать, либо никого, ибо дети вырастут и начнут мстить, а нам этого не надо! Мёртвые докуками не досаждают – досаждают живые! А чтоб живые стали мертвы, их надо убить!

Выкричав всё это и увидев, как побледнели лица его состольников, притих. Но что же делать, если доброта, ласка, жалость до самых больших провалов и подлостей доводят?..

И принялся взволнованно и громко, как бы оправдываясь, доводить до притихших Биркина и Строгонова, что вот, пожалей вора, не казни скокаря – а он ещё пуще воровать станет, и другие, глядя на него, оборзеют: ежели ему можно, то почему нам нельзя? Смилостивься, не повесь грабилу, промирволь мздоимцу – а другие, видя это, ещё наглее на татьбу и мзду науськиваются – не слепые, чуют, что можно. Всё грешное должно быть наказуемо, вырезано, как врач больную болону отнимает, чтобы остальное тело в живых осталось! С народом – как с дитём: ему простишь по глупой доброте и жалости – а он назавтра втрое хуже сделает! Нет, грех пресекать сразу, на корню, не поддаваться греху, как поддался отец всех измен Иуда!

Биркин и Строгонов боялись оторвать глаз от стола, смиренно положили ложки, внимали чутко и остро.

Распалял сам себя:

– Вошёл сатана в Иуду и научил его предать Господа. А почему вошёл? Потому что была отворена ему дверь! Внутреннее наше всегда должно быть заперто! А чем оно отворяется? А сочувствием, согласием, смирением, добром. У кого душа клонится на сторону Господа – в того Он и входит. А у кого нутро жаждет сатаны – туда сатана и вползает, за собой злых духов ведя. И начнут беси в человече хозяйничать, повелевать, с души ясак требовать: мы-де плохое совершим, а ты закрой глаза! Мы-де в похоти изваляемся, надюдюнькаемся в дым – а ты отвернись! Мы поразбойствуем – а ты забудь, как и не было! А кто виноват в том? – вдруг в грозный голос вопросил, вперившись в молодых людей (те сдавленно молчали). – Виноват сам человек! Он выбирает, кому сердце и душу открыть. Главное не допускать угодных сатане мыслей, не сочувствовать им, а гнать их поганой метлой, как сор из избы! Не думать их – и точка! Сатана походит, походит, облизнётся да и отойдёт, ибо нет у него власти над человеком, ежели тот заперт. Власть сатаны – только над тем, кто сам отдаётся ему в рабство. А что есть начало всему злу? – рявкнул так громко, что икона Богородицы на стене издала то ли стон, то ли вздох.

Биркин в страхе широко развёл руками, то ли на весь мир показывая, то ли недоумение выказывая: кто знает, где берега зла? Строгонов закусил губу, сомкнул ладони в общий кулак.

– Начало злу – мысли, в тебя сатаной засланные! – Потряс посохом. – Если изгнать злые мысли, то и будет твоя душа затворена! Да, бывает, приходят мысли недобрые, худые, злые, злобные, злобесные, злонравные, злопахучие, злоёмкие – так что же делать? Без них никого нет на свете, и греха тут никакого нет, и самые чистые им подвержены. Пришли они – а ты гони их, и конец! Опять придут – а ты опять гони! Не думай их! Забудь! Отсеки! За каждой дурной мыслью бес прячется! Будешь их гнать – бесам станет скучно с тобой бодаться, они и отстанут, уйдут с писками восвояси искать кого посговорчивее да податливее! Так-то учат великие старцы, что от мира в скиты удалились, да и туда, видать, злые мысли пробираются, сколь их ни трави!

Видя, что молодые люди обмякли, взял калач, разломил надвое, подал каждому по половинке:

– Пробуйте! Ешьте! Не тёрт, не мят – не будет калач свят! Калачи у меня в любой час хрустящи из печи! Немец Шлосер услужил, печь особую сложил, где кренделя сами пекутся и, как живые, с противней в корзины соскакивают. Вот, по часам проверять можно! – Важно открыл, не снимая с шеи, золотую луковицу, постучал ногтем, послушал музычку и, глядя, как Биркин и Строгонов скромно мажут крохотные кусочки масла на калач, озирая их открытые лица, опрятные руки, стриженые головы, подумал о том, что хорошо бы таких молодых людей поболее иметь.

Да, такие в державе нужны. Головорезов много, а головастых – мало. Но не прав Родя, говоря, что если человек в Европии не обтёсан – то он ни на что не годен. Вот Строгонов. Даже на Москве нечасто бывал, сидит у себя за Яиком, а каков в обхождении? И слог есть, и взгляд, и достоинство, и ум, и рассудок, и понятия… Молод, а уже счета ведёт! У Строгоновых счета – будь здоров, почище моих будут, большими делами ворочают! Вот Шишу скажи: сколько будет дважды два, он тебе «восемь» ответит и глазом не моргнёт! Спросишь, почему туп, ответит: «Пусть жиды считают, а я лучше тебе верой и правдой служить буду!» – не раз слышано.


Отложив посох, изрядно отхлебнув вина, спросил у Строгонова:

– А хотел бы ты за межу поехать учиться? Там, говорят, зело великим наукам обучают по твоей части, – на что Строгонов покорно склонил голову:

– Как прикажешь, государь… Вестимо, дело хорошее. У фрягов есть чему поучиться. Как прикажешь!

Вступил Биркин:

– Государь, надо нам себя в Европии объяснять. В том беда, что фряги нас не понимают. Они думают, что мы – скифы, способники диких татар. На картах своих пишут «Московская Тартария». Мы с ними испокон века на ножах, а надо бы говорить как с равными.

Горько ухмыльнулся:

– А что, не говорили? Говорили, да ещё сколько! Тьмы послов засылались, да всё говорливых дальше некуда. А что толку? Чуть престол не потеряли! Нет, хорошего они не понимают!

Но Биркин настаивал: там ныне даже короли начали со своими народами говорить, для чего печатают гасеты.

– Что за напасть? А листки такие, в печатнях друканые, людей оповещать. Там кратко писано, что в державе и мире происходит, кто приехал, кто отъехал, кто почил в Бозе, где какая война, цены, разбой. Стоят сии листки мелкую деньгу – одну гасету (отсюда имя им). И казне прибыток: народ их покупает, читает, отчего зверства меньше. Народу приятно, что власть с ним советуется, считается. И нам бы не дурно такое завести!..

На это горько-зло возразил:

– Да для кого? У меня в державе ты да я да вот Строгонов читать умеют!..

Биркин позволил себе сказать что-то вроде того, что дуб из семени вырастает, вперёд надо смотреть, отстанем без учёбы и наук:

– А ежели у нас будут гасеты – то и люди, глядишь, к чтению потянутся! Бояр заставить покупать, князей, торговых старост, чтоб знали, что к чему!

Он открыл крышку ларца, стал ворошить камни:

– А надо нам, чтобы все умниками стали? Иной начитается всякой ереси, а потом возьмёт нож и пойдёт резать?.. Ничего! Пусть пока фряги кумекают и придумывают, мы поглядим, а потом навалимся – и разом всё заберём! Было бы золото – всех умников переманим и науки перевезём! Вот я как раз собирался с ляхами разделиться по-хорошему: пусть они, шипящие, берут Великие Луки и Смоленск, а мне отдадут Дикое поле с выходом на Азау-море… Если Дикое поле к нам целиком отойдёт – там и до Тавриды рукой подать… Пора нам в полный вырост подниматься! С ляхов начать, приструнить как следует!

Биркин не выдержал, досадливо вполголоса обронил:

– Что это, государь? Ежели росс встаёт с колен – то сразу на кого-нибудь наброситься должен? По-хорошему нельзя ли доказать, что мы – сила великая? А то мы с азартом побьём кого ни попадя, потом постоим-постоим – да и обратно повалимся в спячку. С печи – на бой, с боя – на печь! Не дело это, государь, а морочный путь! Неужто сие есть наша бесконечная дорога?

В дверь шумно сунулся Шиш:

– Государь! Обломки и вправду там, в земле. Нашли! Не соврал обезьян!

Отодвинул от себя кубок:

– Пошли глядеть! – и, велев Биркину унести ларцы в келью, а взамен приволочь что-нибудь потеплее ему на двор надеть, стал не спеша доедать шаньгу, будто не слыша, как Биркин подтолкнул Строгонова плечом, и тот, скинув свою роскошную белоснежную шубу, встал на колени, протянул:

– Прими, государь, не побрезгуй! Знаю, со своего плеча не смею жаловать, грех великий, но, поверь, для тебя была сшита и на меня только потому накинута, чтобы ты лучше разглядел!

– О, хороша! Горностай! – Его словно облили изнутри ласковым елеем. – Отчего не взять? Ты ж перхоти или чесотке не подвержен?! Вон какой румяный да ладный! – Потрепал здоровой рукой пушистую щёку Строгонова, пробежавшись до уха и чувствуя, как зарделась эта упругая щека.

Потом подставил плечи и в накинутой шубе, громко стуча посохом, двинулся на крыльцо, приказав дверному стрельцу отдать Строгонову верхнюю одёжу, чтоб тот не помёрз на дворе, а от себя пообещал на праздник шубу из закромов:

– Ты же мой гость на Михаила-архангела?

– Как прикажешь, государь! – поклонился Строгонов.

– Так и приказываю! – И привлёк к себе Строгонова, обнял и приложился губами к щеке, не только получая удовольствие от горячей кожи, но и вынюхивая сущность человека. Запах был хорош: чист и свеж.

Вот сошли с крыльца: Шиш, царь, Биркин, Строгонов в стрелецком тулупе, три охранника с палашами. Откуда-то взявшийся келарь Савлук с ходу принялся шептать про коварную недостачу в оружейной казне, надысь им чутко выявленную, но был отогнан весомым тычком – не до тебя, сутяги, хавло заткни, уймись, не видишь – гости?!

Все бывшие во дворе при виде шествия быстро прятались кто куда, от греха подальше. Даже две чёрные псины под крепостной стеной поджали хвосты и затрусили прочь без оглядки.


Возле колодца земля в двух местах отрыта, из ям видны обломки плиты. Землекопный мужик в поганом тулупе стоял рядом с обломком в третьей яме и выкидывал из неё последнюю землю. Вкруговую – стрельцы.

Движением руки отогнал всех от ям, потрогал посохом угол обломка.

– Ты Карп? У тебя сын в школе пения, Кузя? Вот! – Потряс перевязанной рукой. – Вот, Карп, я давеча твоего сына Кузю из пасти тигровой, жизнью рискуя, спас, для меня жизнь последнего холопа ценнее моей! А ты, иудомордый, хотел меня в землю закопать?!

Карп в яме кинулся с кряком на колени:

– Да кого!.. Я?.. Ни в жисть… Да ничего! Что ты, что ты, великий государь! И в мыслях не было! Вот, землю ем – не было! – И запихнул в рот горсть земли.

– Выплюнь, говори!

Карп украдкой выплюнул землю, но с колен не встал:

– Пришли от твоего лекаря, Елисейки Бомелия, сказали – подмога нужна, ямы выкопать. Ну, я – что? Я этим живу, как крот в земле, Бог такой судьбиной угораздил.

– Не ропщи, грех! Зато сына дал хорошего, даже завидно! – назидательно прервал его, про себя решая, что этот Карп вряд ли в чём может быть замешан – слишком уж прост и болванист, зачем он Бомелию, кроме как ямы рыть? – А ну, поведай, как вы эти гадости, – обвёл посохом вокруг, – творили?

Карп шмыгнул носом. За ним, ближе к ночи, приехали в слободу дохтур Елисейка и его чернявый слуга, на куницу похож. Взяли с собой в крепость, в телеге под попоной спрятав, подвели сюда, к обломкам. Камни были вервием обнесены, поодаль сидел охранный стрелец. Лекарь Елисейка отошёл, поговорил со стрельцом малость – видать, угостил его сивогаром, отчего тот сразу свалился в сон, а он, Карп, с чернявым слугой в две лопаты быстро выкопали ямы, куда кольями скатили обломки и зарыли их.

– Не дай вам Бог такого сивогару хлебнуть! Колдун его летучим ядом усыпил! – сказал, снижая голос, Строгонову и Биркину. – Сухой яд в рыбий пузырь запустил и у стрельца перед лицом сей ядовитый пузырь проткнул!

А Карп добавил, что Елисейка велел наносить грязного снега, веток, камней и припорошить этим свежие раскопы.

– А ты, иуда, видя, что дело нечисто – какой хороший человек ночами ямы копает? – почто к государю не побежал с честным словом, не открыл творимое? – закричал на него Шиш. – Почто не вопил: «Слово и дело»?

Карп горестно закачался на коленях:

– Да вот… Откуд?.. Мало ль – ямы ископать… И стрельцы сивогаром не брезгуют… А мне чего? Мне монету дали, велели рыть, наше дело малое, копай, как червь… Государь ведь сам приказывал лекарю Бомелию во всём помогать?.. Вот тут, прилюдно? Ещё грозил тогда: ко мне с делами не суйтесь, я-де простой князь, а идите вы все на Москву, к Семиону какому-то… Куды б я попёр?.. На Москву?..

– Ну, ты, скот! Думай, что брешешь! – замахнулся на него Шиш ногой, но Карп, пригнувшись в яме, скороговоркой успел выкрикнуть:

– Я и не думал дурного!

Тут тихо вступил Биркин: ему мнилось, что Карп особо ни при чём, но был холодно и резко остановлен Шишом:

– Особо, не особо! Что ты думаешь – это одно, а что царь думает – это другое!

Строгонов, чтобы замять неловкость, сообщил, что у них в Шибире землекопы зело ценятся – руды искать, камни добывать, дороги торить, валы насыпать, рвы вокруг крепей копать, и, если государь не против, он бы взял этого Карпа с собой.

– Бери! – Давно заметил на Строгонове перстень с выпуклым изумрудом, схватил купца за руку: – Вот! Давай меняться! Ты мне – перстень, а я тебе – Карпа. Авось там у вас он в мастера выбьется, десятником станет…

Строгонов тут же стянул перстень и с поклоном подал царю.

Карп, поняв, кому его отдают, был весьма рад – о Строгоновых шла добрая молва: рабочий люд жалеют, исправно платят, добавляют по копейке за сильный мороз или зело мёрзлую землю, хорошо кормят, отменно поят по праздникам – что ещё тяглому люду надо? Тут, в Александровке, он уже всё перекопал!..

– С обломками что делать, государь? – влез деловой Шиш.

Кто-то сказал: забросать землёй – и дело с концом. Другие возразили, что негоже такую гадость в крепости оставлять, лучше увезти, свалить в какую-нибудь пропасть. Биркин был за то, чтобы на всякий случай обломки соединить в целое и зарыть обратно – ведь это когда-то была надгробная плита, чтоб хозяин не рассердился, на что Шиш злобно фыркнул:

– Чья плита? Жидовская! Их с нами в одну землю не кладут! У них свои места! Зачем государю под боком жидовскую плиту иметь? Да ещё битую?!

Оборвал его:

– Земля на всех одна, дурачина. Все в прах уйдём, – но приказал камни увезти с глаз долой, куда подальше; кинул Карпу монету. – На, за работу… – сам мельком думая, что и от Карпа с этими нечистыми камнями, и от его сына Кузи с тигриной лапой лучше избавиться, милостиво разрешил: – Ну, тогда к отцу в придачу и сына его, мальчишку Кузю, бери – негоже семью ломать. А малец великим певцом станет. Или рисовщиком. Я сам видел, как он бойко узоры малевал. Он тебе и вывески, и карты, и парсуны рисовать будет.

Строгонов пролепетал:

– Благодарствую. Мне бы ещё колодезников, гвоздильщиков… Лозоходцев пару не помешает…

Кивнул:

– Найдём. Дадим. Все вы мои слуги – что здесь державе служить, что там – всё одно! Так-то Бог распорядился, а нам ли Его огорчать? Выкати мне на перечень, кто вам нужен. Мы покумекаем, а Бог решит!.. Родя, а ты уверен, что Саид-хан и баскак Буга прибудут? – вдруг вспомнил. – Вызвал их? Данила Принс здесь? Мы тут в слободе школу пения уже имеем, теперь ещё рисованию обучаем и школу толмачей открыть хотим, языки постигать, – с гордостью объяснил Строгонову, а Биркину шепнул: – Нам с тобой, Родя, в одно тихое место пойти надобно, поговорить о делах без ушей. А гостя дорогого, Максима Яковлевича, на ужин приглашаю! – Опять с видимым удовольствием погладил Строгонова по горячей розовой щеке, потрепал за ухо. – Иди, отдохни пока, голубчик, вот Шиш тебя проводит в покои, а Родю забираю по надобности. А ты, Карп, служи Строгоновым честно – авось там на ноги встанешь, из земли куда повыше вылезешь, если смекалки и сил достанет!


Шлосер был один, ковылял на деревяшке, искусно втиснутой в сапог, едва видный из-под его рабочей хламиды с прорезями для верцойга[189]. При виде гостей всполошился, вертанулся на месте:

– О касутар! Прош-шу, битте! Родья Петровитш! Битте!

– Не помешаем?

– Как кайзер помешаль можут-т?

– А где твоя бабёнка? – огляделся в кухоньке, где на полках в порядке стояли горшки, плошки, мисы, кубки с крышками, котелки, судки, а на стенах висели ложки-разливайки, цедилки, дуршлаги, сита, сковороды.

– Бабён на раб-бота.

– Правильно. Около хорошей бабы мужик с голоду не околеет, – усадился у верстака, расстегнул шубу. То же сделал и Биркин, осторожно сдвинув винты с гайками и уложив руки на свой плоский ящичек с бумагами.

Шлосер после разрешающего царского кивка пристроился на табурете.

– Я нога кол-лотиль, майн байн[190] кончиль… Ецт[191] либерей сдел-лать буду, – Шлосер преданно дёрнулся телом.

– Жарко у тебя… Дай квасу, что ли.

Шлосер покраснел:

– Кфас нет-ту, не пьюсь… Есть сидра… Такой… из яблук, апфельвайн[192]. Так, чут-чут как пивочко…

– Ну, давай, попробуем. Немцы плохое глотать не станут.

Но Шлосер думал иначе:

– Э, как нет? Фсяки дрянцо бранд[193] тоже фарят… Фсяки пьюся… Я, я! – сказал, со стуком уходя в кухарню.

Биркин усмехнулся:

– Да врёт он! Шнапс у них хорош, сливовый, я в Нидерланде пил. Откуда там немецкий шнапс? А торговля! В Европии всё движется, государь, о том и речь! – заговорил, оживившись, глаза заблестели. – Ныне вот банко открываются, не надо мешки с золотом семо и овамо таскать. Здесь в контору монеты сдал – в другом месте, где тебе надо, получил – и всё, только сальду плати. Удобно зело! И нам бы такое пора завести! А то у нас каждый шестой или седьмой гонец с деньгами на дорогах грабится – не дело это!

В ответ Биркин получил недоверчивое бормотание: «Сальда! Гасета! Банко! Чтоб я своё золото в чужие руки сдал?! Одурели!» – но смело продолжал, спеша втиснуть в просветы царского молчания главное, самое нужное, пока терпение государя не рухнет и топор его веского слова не обрубит твой жалкий лепет, а иногда и жизнь: – Фряги наловчились пересылать деньги, сколько душе угодно, совсем без риска. Да, да, без риска! Вместо монет весточку в нужное место в тамошний банко шлют, так и так, мол, податель сего герр Биркин такого-то числа, месяца, года сдал в наш банко в городе Аугсбург тысячу гросс-гольд-гульденов, посему выдайте ему в Майнце эту сумму разом или сколько попросит…

Это опять заставило качать головой, возражать:

– Как понимать сие? Есть такие раззявы, что золото в конторе оставляют? Вот дурачьё! Кто ж своё в чужих руках бросает? – Но семена того, что это дело может быть весьма удобным и прибыльным, если банко ясаком обложить и под свой надзор взять, уже запали в память.

Снаружи проскрипели две телеги.

Шлосер, копаясь в кухарне с сидром, стуча ковшом, спросил:

– Касутар, а проклят-ты камени, что ям лежат, куда?

– Их увезут, а ямы засыплют.

– Надо этого колотца тоже сып-пать…

Иронически хмыкнул:

– Какой умник! Кто ж виноват, что ещё не засыпан? Ты! Я тебе приказывал, а ты не сделал, вот Бог и наказал тебя отнятием ноги около этого колодца за неповиновение! – Переждав испуг на лице Шлосера, вкатившего на тележке кубки с сидром, умиротворённо успокоил: – Не бойся, засыплем колодец. И домишко колдунский спалим, – пообещал.

Послушал просительное нытьё Шлосера:

– Варум, зачем палим? Мне дай домичко, я веркштат[194] там сделать буд-ду! Цехе! Новый обделка, обойка! Никакой гайст[195] от госпот-тин Бомелиус не останет там! Аллес ной…[196] – принял от немца холодное питьё, оборвал:

– Не ной! Будет тебе кусок! Ну, Родя, говори, что на Москве творится.

Биркин, открывая плоский ящичек, признался:

– Беспокойно, государь! – При этих словах Шлосер с тихим стуком удалился, чтобы невзначай не услышать лишнего. – Без твоей длани всё расползается по швам! Народ ропщет. Семиона подставным царём называют, безмозглой куклой ругают, лают по-всякому без уважения, распоясались. В посадах неспокойно. И многие уже, не скрываясь, на торжках кричат, что ты убит, что в Александровке не царь, а подлог сидит, что нового царя избирать пора. И на границах нелегко. Лях войска стягивает, а Баторий всюду трезвонит, что, к власти придя, тут же на Московию наскочит и всё, что нам королём Августом отдано, назад отнимет.

Да, ежели Польшу вовремя не приструним, не укротим, не свяжем ей морду и лапы, нелегко нам будет. Если бы не ляхи – Ливония давно была бы наша. Из Польши идут наёмники, оружие, кошт, пороховой товар, деньги. Это не дохлая Ливония воюет, это Польша из-за её спины гадит, подтачивает и поджимает.

Отдулся, ворчливо буркнул:

– Пусть бы проклятые ляхи свои войска на юг увели, против османов, чем тут за непролазные болота и лесные чащобы с московским царём цапаться… А ведь Август склонялся к тому, чтобы отдаться полностью под мою крепкую руку… Жаль, преставился не вовремя…

– А на Москве, – Биркин со вздохом покопался в ящичке, вытащил бумагу. – А на Москве кто-то списки со сплетен царьградского ромейца Фотия по торжкам и посадам раскидывает.

Память мгновенно вынесла к услугам:

– Это какого же Фотия? Патриарха? Был один Фотий, «На нашествие россов» накарябал, но когда это было? Полтыщи лет назад! Про того Фотия ещё говорили, что он якобы вынес ризу Богородицы, смочил её в море – и буря вдруг разметала все галеры вражеские!

Биркин кивнул:

– Да, это тот Фотий. В том-то и дело, что писано давно, а пущено ныне опять в оборот. Кто-то не поленился, озаботился, вытащил, с грецкого на наше наречие перекатал сотню раз – листовки рукой писаны, не друканы – и в народ пустил нас позорить. Значит, кому-то это надо? Что из Фотия? А самый кусачий кусок…

– Читай!

Биркин промямлил:

– Надо ли? Даже неловко… – Но начал чтение листовки: – «Россы – народ неименитый, не считаемый ни за что, поставляемый наравне с рабами. Неизвестный, но получивший имя из-за похода против нас. Незначительный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства. Народ варварский, кочующий, имеющий только дерзость оружием, беспечный, неуправляемый, без военачальника. Толпой столь стремительно нахлынул, будто морская волна, на наши пределы и, будто полевой зверь, объел их, подобно саранче. Эта кара, обрушившаяся на нас по попущению…»

– Хватит, глупотень! Пусть про себя пишут и читают! – вырвал у Биркина лист, скомкал и бросил на пол (Шлосер тут же резво, палкой, укатил комок в кухарню с глаз долой, чтобы листовка, хоть и в комке, своим видом не ввергала царя во гнев, не то можно и схлопотать невзначай под горячую руку). – А поймали заторщиков, кто сию галиматью разносит, множит, раскидывает? Через них и на заводил выйти нужно!

Биркин опустил взгляд:

– Поймали кой-каких смердов. Говорят, явились некие бояре и за небольшую деньгу велели по балчугам раскидать. А смердам что? Кричат, грамоте не обучены, взяли и раскидали, и не знали, и не спрашивали, что писано, думали, про ляхов что-то…

В досаде хлопнул кулаком по верстаку так, что маленький молоточек подпрыгнул и со звонким блеском упал обратно.

– Вот, бояре! А кто эти бояре? Недруги, вот кто! Враги! Кому выгодно? А всем врагам выгодно изобидеть и унизить царя! Врагу всегда охота тебя в глупый вид привести – вот, дескать, глядите, каков он, московский царь, – лопух, фетюк, фуфырь! Может, листовка от Батория идёт? Днями Шиш привозил подобное. – Биркин кивнул: очень возможно, что из Польши, – там рой изменников обосновался, что угодно найдут и перетолмачат, хоть Фотия, хоть кого, лишь бы великого царя очернить. – А может, сие проделки Девлет-Гирея? – предположил дальше. – Вот, мол, какой я сильный! Мне народ, Ромею побивший, дань платит! – но Биркин поморщился:

– Не думаю. У Фотия мы унижены и дураками выходим, а Гирею это невыгодно: дураков побить – невелика заслуга, дурака каждый побьёт, а ты сильного побей! Гирею выгоднее хвалить нас и тем самым самому хвалиться: он-де, хан Гирей, непобедимых россов – а не рабов и бедняг – побил и Москву пожёг!

При словах «Москву пожёг» горестно вздохнул:

– Да, прав ты. Вряд ли Гиреевы это проделки… Да и писать-читать у них мастаков мало, сам Гирей своё имя поганое еле-еле царапает, будь оно проклято и запечатано! Родя, а не милый ли тебе Новгород опять баламутит? С него станет! – вдруг зло вперился в Биркина.

Биркин отвёл глаза. Предположил, что враги могут быть всякие, вот хотя бы те, кто недавней зимой подмётные листовки по княжествам распустил. И как раз москвичи в тех листовках были хаяны особо – они-де грубы и вероломны, без стыда и совести, ни искренности в них, ни расположения, только и заняты тем, что обманно и бесстыдно обвиняют и подкапывают обоюдно в судах, постоянно бегают к царю с доносами, где осыпают друг друга сплетнями и наветами.


Слушал молча. Вдруг резко цапнул Биркина за руку:

– А ну, стой! Что, разве не верно? Сколько эти собачьи дети пред престолом лаялись, катавасии устраивали, друг другу бороды рвали, наушничали? Да вот хотя бы дела, кои ты привёз. Я их прочитал. Сплошь доносы, клеветы, жалобы сутяжные! Приказы завалены поносным дрязгом, воем, склоком – вот чем боярство занято, а не службой! – И, делая вид, будто не слышит скороговорки Биркина: «Надо воевод согнать с кормления и давать соразмерно рвению, а то один кормится по-скромному, а другому кознодею всё подавай!» – выхватил у него из рук листы, нашёл один и сам с нарастающим гневом прочёл:

– «Олексей Чириков на Красном крыльце Льва Тимофеева худяком и изменничьим племяшом-гадюшом обзывал, говоря ему: “Знал бы ты орлёной кнут да липовую плаху”; а Лев против того называл Олексея Чирикова псаревичем и лаял его всякою неподобною лаей…» Надо это царю знать? Мало у него забот, чтобы ещё такую гнусь разбирать, в эдаком кале копаться?

Биркин немо развёл руками, но услышал, что не надо отнекиваться: это он, Биркин, тоже виновен – зачем подобную дрянь принимать и сюда таскать?

– Уму непостижимо, сколько глупости по свету бродит и на бумаге оседает! Да этот пустой лист дороже стоит, чем их безмозглая свара! А вот эта глупая пря?..

И то приближая бумагу к глазам, то отдаляя, с горьким пафосом принялся за чтение, хмурясь и злясь:

– «Стоял я, Ардашка, холоп твой, на улице, а Роман Быков пришёл и учал меня посылать по квас на Сытной дворец; и я, холоп твой, его не послушал, за то Роман Быков спихнул меня в канаву и убил до полусмерти; и от тех побой ныне я, холоп твой Ардашка, стал увечен на один глаз. Милосердый государь, вели про тот бой и увечье сыскать и по сыску свой государев указ учинить…» Царь ли должен разбирать, кто Ардашке глаз подбил и кого Быков в канаве извалял? Для этого Приказы и суды есть! – Заметив, что при словах «Приказы и суды» Биркин как-то шевельнулся, схватил его за рукав: – Что? Что?

– Что это тебе всё наше не по нраву? Тоже фряжской заразой заболел? Да знаешь ли ты, сколько вообще мук и сил стоило эти Приказы в приемлемый вид привести? После матушкиной смерти бояре-казнокрады там полный хаос оставили! Всё прахом в кучу смешано и ограблено было, пока мы с Алёшкой Адашевым, Сильвестром и другими не разобрались, по крупицам правду не вызнали, крамолу не искоренили!

И стал, загибая пальцы, подробно перечислять: в Посольский – иноземщину и военные дела поместили, в Кормовой – провизию и питьё, в Большой разряд – налоги, в Ямской – дороги…

Биркин помалкивал, хотя его так и подмывало сказать, что Приказы – только имя одно, а так изба избой, где дьяки дремлют за войлочными вставнями, а чиновные бояре, что на службе бдеть должны, туда хорошо ежели раз в седмицу наведаются, и то для того только, чтобы мзду и взятки собрать, а в остальные дни по своим делам по Москве валандаются или в банях с девками шебуршат, жён обманывая якобы безусыпной государьской службой!

Только зачем говорить? Разве царь сам того не знает? У него глаза и уши всюду. И все помнят, как однажды пригрозил, что всякого, кто ему о недобром доложит, к полу пригвоздит – кому же охота на тех гвоздях дёргаться? Но одно, главное, надо успеть сказать, без этого вечно на одном месте пригвождёнными топтаться будем.

– Государь, не то плохо, что взятки плодятся, сродство процветает и бояре с окольничими груши околачивают… А то худо, что они не по знаниям, а по роду и наследству на свои тёплые местечки взбираются. Не на то смотрится, знает ли он законы, дело, может ли здраво и умело судить и рядить, а на то смотрится, чей он сын, чей внук, хотя сам знаешь – чаще всего у умного отца сыновья бездельниками, обалдуями, втуне ядцами вырастают, – но наткнулся на гневно-подозрительный взгляд (ведь царь сам тоже – и сын, и отец, и внук!).

Однако пронесло. Но было серьёзно спрошено:

– А разве во Фрягии не так? Разве там тоже не повсюду князья и графы на высоких местах сидят? Кто ж там заправляет – простолюдины без роду-племени?

Биркин согласился, но с оговоркой:

– Князья-то сидят, но больше для вида и почёта. А главными делами заправляют те, кто учился и в своём деле – майстер, или бакалавр, или доктор, или даже профессор. У них потом князья советы спрашивают и совместно решают, как поступать. Эти бакалавры и профессора и историю знают, от греков по сю пору. И юристику. И торговое дело назубок – считать и высчитывать учатся по-всякому, могут заранее сказать, где, чего, когда и за сколько покупать надобно, а когда с выгодой продавать, ибо учёт и запись всего ведут и с бумагами справляются, а не так, с бухты-барахты, как наши: на охоту идти – собак кормить! Да, они, может, мёртвые тела и расчленяют – но зачем? Чтоб потом живых удачно лечить. И в ботанике сильны – знают, какие злаки где лучше растут, что и когда сеять, как землю работать, чтоб урожай большой был. И в географии смыслят, знают, допустим, сколько времени надобно из Лиссабона до Мадагаскара доплыть, а сколько – из Антверпена до Индии. А нашего дьяка спроси – он тебе Яузу показать не сможет, а про Индию знает только, что там хвостатые люди на коленях перед коровами ползают.

Огрызнулся:

жёстко отрезал: – А болезни и чумы всякие новые – это что, мало? – в душе, однако, понимая, что Биркин прав – куда лучше, чтобы судьёй был человек учёный, знакомый с законами, чем тот боярин, кто только тем хорош, что его прапрадед у ордынцев стремена держал. С другого же подхода – а кого назначать? Смердов? Стрельцов? Дьяков? Купцов? Или таких, как Клоп, – преданных, но низких, из мясников иль землекопов?

Биркин не отвечал – тоже не знал ответа.


Вдруг подал голос Шлосер:

– Надо феме суд делай. Фемегерихт…[197] Люди сразу тих сид-дят будут-т…

– Чего? – с неудовольствием обронил, ещё разгорячённый.

Шлосер кое-как объяснил, что в Вестфалии и других германских княжествах со времён Карла Великого и по сей день работают суды феме. Их никто не знает, но они – всюду. Судят за нарушение библейских заповедей без всяких допросов и дознания, а приговоров – два: изгнание или смерть через повешение, а в труп обязательно надо воткнуть кинжал с рукоятью, где выбито: SSS, что значит “Stock, Stein, Strick”[198]. Но эти суды – только для мужского пола, а бабы, дети, жиды, язычники, адель[199], попы им не подвластны.

Это вызвало сдержанное недоумение:

– Кто же остался? Одно тягловое быдло, мужичьё подъяремное? Так их казнить и без всяких судов можно, хе-хе… Затеяли киятры на пустом месте! Среди баб, жидов, попов и этой падали-адели вся главная зараза гнездится, а их суды как раз и обходят! А где судилище сие глупое сидит?

Шлосер слышал, что приговорённого ловят, ночью ведут в лес, там его встречают люди в масках, открывают блютбух[200], читают приговор – и всё… – Рукой обвёл свою шею, но был одёрнут:

– На себе не показывай! До обезножья уже допрыгался – голову не потеряй! Блютбух! Кровавая книга! Смотри ты! В этом блютбухе ещё, небось, и метки с росписями ставят: такой-то повешен тогда-то, на пятой осине, в левой просеке, перед концом дважды икнул и трижды бзднул!..

Вспомнил своего пастора-шваба из села Воробьёва, всё по бумажкам делавшего. Да уж, немцы – мастера вести дела, ибо от матери распорядочны, упористы, исправны, прилежны, расхлябства не любят, разгильдяйства не терпят. Но зачем вообще такие суды вводить? От соломоновых времён суд на то и был суд, что на нём слушали не только обвинения и приговоры, но и оправдания, свидетелей, защиту… И главное – народ слушал приговоры, понимал, за что сей негодяй казним, – батюшка Василий недаром-то указ издал: «Нет суда без целовальников с обеих сторон»!

– А тут – что? Простой мясоубой! Эдак каждый татарин прирежет из-за угла и скажет: я неизвестного суда тайный приговор исполнял, кяфира и гяура[201] убил… Да и зачем вся эта бахрома – приговор, блютбух, факелы, маски? Пошли наёмных убийц – и дело с концом! Ох, любят, любят немцы мишуру и экивоки разводить! Хлебом не корми – только дай покрасоваться, маски нацепив, факелы зажёгши и песни распевая… Нет, мне эдакие суды не нужны! Я сам – всему суд! И блютбухи мне не надобны, хоть у меня была когда-то своя блютбух, чёрная тетрадь, шварцхефт…

Взволновался от этой мысли. Да, была у него когда-то заветная тетрадь. В сиротстве, не зная, у кого защиты искать, от обид невзгодных прячась, мечтал иметь в заступниках дружину крепких молодцов, для чего завёл себе книжонку чёрной кожи, куда с одной стороны вписывал тех, кого надо избить и проучить, а с другой стороны – тех, кого хотел бы видеть в своей шайке. И были там Сила Кривой, Васка, Патрикей, дюже крепкий Федошка Воронов, выкрестыш Тубай, в ножеметании успешный, ещё другие, даже не знавшие, куда они вписаны. Но раз бака Ака нашла книжку и, узнав, в чём дело, порвала: негоже будущему царю писать такие списки! Враг может найти, выкрасть, подкупом взять – и против тебя обернуть! Надо всё в голове держать: «У глави всё требало держати, всё у великои твоя глави да буде».

– Вот с тех пор и держу, голова раскалывается, нет сил терпеть… – Подвёл черту: – Ну, дело прошлое… Скажи-ка, Ортвин, твоя голубиная почта на ходу? Голуби не передохли, пока ты с ногой валандался?

Шлосер почесал в затылке:

– Пока валандаль – тр-ри птица ум-мер… Но есть! Нох гибтс![202]

Биркин спросил, что за почта: голубей он в слободе видел, но почта?..

Да, здесь, на крыше тиргартена, есть голубятня, где живут птицы-почтари для срочной связи с Москвой. Они научены летать в московский предместный посад Болвановку, где немцев главная сидка, а там Майер, знакомец Шлосера, их принимает, письма с лапок снимает, кормит и обратно пускает, иногда с ответом, а сам письма, кому сверху написано, спешно относит и строго в руки отдаёт.

Голуби в нужное время очень помогали, особо при опришне, когда приказы на аресты из Александровки волной шли, а восемьдесят вёрст до Москвы – не близкий свет каждый раз вершника гонять! Тогда ещё почтовая связная цепь не была налажена, как ныне снуют гонцы на перекладных во все концы, лошадей в ямах меняя, обязанные под страхом кары и кнута в день не менее семидесяти вёрст проделывать, а если на спешной грамоте или депеше шлёпнуто: «По особой надобности», «Секретное дело» или «Спеши ради жизни» – то тогда гонцам открыты все дороги, а в ямах не только лошадей дают, но и отменно кормят-поят и спать укладывают. Однако какой лошади угнаться за птицей? Вот юрод Стёпка давно пророчит, что скоро воры по воздусям, как птицы, сообщаться будут. Возможно ли?


Следя за руками Шлосера, объяснявшего Биркину, каким макаром голуби возвращаются, вдруг с какой-то острой тоской подумал, что никогда не узнает и не увидит того, что будет через одну, две, три сотни лет: «Неужто прав Стёпка-юрод и люди через воздух сношаться будут? Как духи, с одного царства в другое перелетать? И письма как-нибудь по воздуху посылать, и подарки? Или в землю закапываться? Под воду уходить, по дну морскому шариться, чтобы неведомые царства познавать, рыб и всякую невидаль извлекать, а если что – и под свою длань морские донные несметные просторы забрать! Ведь иуда Бомелий говорил, что под морским дном залежи всякого добра, в том числе и золота, и серебра, и алмазов, так чего глазами хлопать? Посему и Таврида нужна!»

Спросил об этом у Шлосера.

Тот ответил, что люди обязательно научатся и быстро ездить, и в землю уходить, и под водой плавать. Вот насчёт летания не уверен – как от земли оторваться? Птица на что уж легка – а и то порой с трудом при ветре или дожде взлетает, а человек? Да с поклажей? Да на чём? Что легче воздуха? Ничего!

А Биркин вдруг заявил, что, может, и ныне кое-кто летать умеет, чем удивил:

– Кто же это? Откуда ты такое взял, с бодуна, что ли?

Не с бодуна, а взял оттуда, что слышал: шпанцы в Америке на такие огромные пирамиды в таких неприступных местах наткнулись, что их кроме как с воздуха никак не построить! А шпанцы, вместо того, чтобы те пирамиды осмотреть и изучить, огню и мечу предают их.

– Зело злыми и жестокими оказались сии истовые латиняне, никто не думал!

– Чего вспомнил вдруг? – вступил без особого интереса.

– А что они недавно в нидерландском Хаарлеме учинили?

– А что учинили?

Биркин сообщил, что испанский король Филипп осудил всех нидерландских протестантов на смерть как еретиков, и шпанцы во главе с герцогом Альбой попёрли на север, дабы люторову ересь, ныне в Нидерландах поголовно принятую, выкорчевать и искоренить. И так буйствовали, что козакам и китайцам ещё поучиться! Сказывают, до ста тысяч человек убили!..

Всплеснул руками:

– А говорят – учёный народ, земли открывает, науки двигает! Сто тысяч! Это надо же умудриться!.. А меня человекоядом ругают! Да я дитё малое перед фрягами! Ежели всех казнённых за мою власть собрать – куда пожиже будет, вон, в синодике все обозначены! И десятой доли того не наберётся! А шпанцы – да, знаю, мастера по убою! Кто мавров перебил? Кто первый в Европии жидов гнобить начал? Кто марранов-выкрестов изгнал и пожёг? Кто инквизицию запалил? Всё шпанцы! Вот тебе и фряги – куда хуже нас, а туда же, уму-разуму учить!.. Есть ещё дела, Родя? Нет? Так сам знай и всем по Приказам передай: я этих кляуз, жалоб и сутяжек – кто кому пинок дал, чью мать потаскухой обозвали – больше принимать не буду! Пусть Судный, Разбойная изба или вот Семион этим озабочиваются, а меня хватит всякой мелкой дрянной дребеденью кормить! Скоро другими делами займусь, вдали от греха, вот будет у вас прореха… А насчёт фотиевских писулек: изъять – и всё!

– Есть ещё одно, не особо лепое дело, – собирая бумаги, рискнул сказать Биркин и подал донесение о том, что в Валуйках, на границе с ногаями, – холера. Через почтарей стало известно, что до четырёх дюжин умерло, а тамошний князь Семейка Бутримов даже не известил об этом Москву – утаил, скрыл, хотя есть приказ о каждом поветрии тот же миг извещать и меры принимать.

Зло спросил:

– Остановили холеру?

Биркин не соврал:

прятать, не показывать? Или просто убивать! Или даже живыми хоронить, с глаз долой, как это в Вятке умудрились делать, волхвам поверив, будто если ещё живых холерных в землю закапывать, то они якобы болезнь с собой унесут.

– Вот пёс негодный! Ортвин, чернило, писать!

Биркин подал чистый лист, Шлосер выставил на верстак замысловатую черниленку в серебряном окладе, перо в наконечнике, удобном для пальцев.

Скинул шубу, засучил рукав на здоровой руке и принялся сам за письмо, но скоро передвинул лист Биркину:

– Пиши, у меня кости болят.

Закрыв глаза, искал слова, стараясь доходчивее зацепить Семейку Бутримова, дальнего сродича по отцу:

– Гусьи лапки открывай, мои слова идут. «А ты, князь Семейка, почему нам о поветрии не пишешь?! Ведь послан ты в Валуйки беречь сей край, для нашего дела послан, что забываешь и больше бражничаешь и пируешь, чем дела делаешь, нам всё известно! И про холерное поветрие молчишь! Как только к тебе наша грамота придёт, так отпиши подлиннет тишать, то больные посады надо крепить засеками и сторожить, как в прежнем нашем указе велено! И поберегись того накрепко, чтобы из поветренных мест в неповетренные ездил кто от тебя или через тебя, кабы из больных мест на здоровые поветрие не навезти…» Перечти!..

Послушал.

– И добавь в конце, чтоб запомнил Семейка: «А ежели по твоему небрежению поветрие на здоровые места переметнётся, то быть тебе от нас живьём, с чадами, домочадцами и слугами, сожжённым в прах и чад, как ты невинных людей пожёг, о коем безобразии нам до поры до времени будет известно, а потом на себя пеняй!» Написал? Это ему, собаке, будет понятнее всего! Отослать!

– Исполню, – Биркин сунул лист в футляр.

Протянул руки:

– Встать помогите! Сил нет!

Биркин молча помог застегнуть шубу, Шлосер подал посох.

Когда вышли от немца, уже начинало темнеть.

Недалеко от дворца Биркину было сказано:

– Родя, иди к гостям, попотчуй Строгонова как следует, разговори, узнай, что у них там деется, особо про нафту эту. И про то, сколько козаков они ещё нанять думают. И каков их совместный доход за год. Всё вызнай. А я как-нибудь сам до кельи дотащусь… Строгонову вели гостить до Михаила-архангела – недолго осталось.

– Как прикажешь, государь! – поклонился в царскую спину Биркин, провожая взглядом одинокого старца, слепо шарящего посохом впереди себя. Стало вдруг жутковато от мысли, что в голове у этого человека полмира трепещется. Под этим заячьим треухом – судьбы народов, свернувшись, ждут своей участи, чтобы в нужный государю миг раскрутиться и совершить то, что будет велено этими устами. Недаром Федька Басман кричал на плахе царю: «Далеко от тебя – мороз, а рядом с тобой – огонь!» Да, каждый может запросто сгореть, причём от чего угодно – от дырок на рубашонках, от вылетевшего слова, от не туда попавшего взгляда, от пращура-татарина, просто от подозрений, сомнений, сплетен… И пусть они не всегда расследуемы до конца, но всегда наказуемы на всю катушку, иногда и просто наперёд, на всякий случай! Ох, страшно!..


В печатне | Тайный год | В печатне