• 36 •

Городовой Ревунов стоял на посту в Большом Ново-Песковском переулке. О том, что случилось утром на прудах, не знал ничего. Поэтому доложил, что Лазарев не появлялся. И куда мог молодой человек запропаститься? Прежде в загулах замечен не был…

Дверь распахнулась так быстро, будто Авдотья Семеновна ждала рядом.

– А, это вы, – проговорила она, отступая и позволяя Пушкину войти в дом.

Несколько раз ему выпадало сообщать родственникам плохие новости. Пушкин старался относиться к этому как к неизбежной части службы. Но сейчас он не мог сказать правду. Он уйдет, а Авдотья Семеновна останется одна. Что с ней будет к утру бессонной ночи? Милосерднее пока умолчать. Узнает утром от пристава. В полицейском участке, на людях, легче выплакать горе.

– Ваш сын не давал о себе знать?

– Ох и загулял Митенька… Первый раз так… Где его носит… К вам не заглядывал?

– Мы очень встревожены, – сказал Пушкин то, что вынужден был сказать. – Давайте я поищу его. К кому господин Лазарев мог поехать?

– Ума не приложу… Друзей у него нет, так, товарищи в трактир сходить…

– Вы говорили про невесту. Кто она?

Матушка только руками развела:

– Ведь он такой скрытный… Ничего не говорит… Только намеками да посмеивается…

– Откуда ждал больших денег?

– Вот тоже скрытничал Митенька, – ответила Авдотья Семеновна так, что нельзя было не поверить. – Только, говорит, капитал такой будет, что удивишься, маменька… Неужто тыщ на сорок, спрашиваю, или пятьдесят? А Митенька в ответ одно: смеется и давай меня целовать…

– У него был дневник или записная книжка?

– Ничего такого не держал… Иной раз ляжет на диван книжку почитать, так и заснет. Митенька театры еще любит…

– Что рассказывал про Валерию Макаровну?

Авдотья Семеновна выразила удивление:

– А что про хозяйскую дочку говорить? Митенька у нее уважение заслужил, в дом вхож, об остальном лучше не спрашивать… Сами понимаете, господин хороший, дело тонкого обхождения.

– Вчера и сегодня никто не приходил, вашего сына не спрашивал?

Старушка вытерла сухие глаза платочком.

– Была такая странность…

– Какая странность?

– После полудня постучали, я бросилась открывать, думала, Митенька возвернулся… А на пороге мальчик стоит…

– Какой мальчик? – спросил Пушкин.

– Обычный… Годков больше десяти, лица не разобрать, шарфом замотано, одни глаза торчат, под мышкой коробку зажал… Я ему: тебе чего надобно? А он мычит, пальцем машет, будто запрещает что-то… А что? Понять нельзя… Как немой… Я его в дом зову чаем напоить, а он пальцы вот так сложил… – Авдотья показала крест из указательных, – и убежал. Звала его, да куда там… И след простыл… Очень меня напугал… И кто это был?

– Наверное, мальчик ошибся домом…

– Уж не знаю теперь. – В глазах Авдотьи Семеновны стояли слезы. – Сердце совсем не на месте…

– Вчера утром ваш сын обжег щеку на кухне…

Матушка тихонько перекрестилась.

– Да разве я недогляжу? Митенька к плите близко не подходит.

– Простите, Авдотья Семеновна, у вас не найдется булавки? Мне надобна…

– Отчего же не найтись, найдется…

Старушка отошла к старому серванту, вынула шкатулку швейных принадлежностей, пошуршала внутри и поднесла подушечку, утыканную крохотными булавками, каким закалывали материю, прежде чем метать стежок.

– Выбирайте, какая глянется…

Пушкин вытащил ближнюю и воткнул в отворот пальто. Он еще хотел спросить разрешения осмотреть вещи Лазарева, но милая Авдотья Семеновна стала тревожно посматривать. Будто о чем-то догадываясь. Он скомканно обещал дать знать, если получит известия, и покинул дом.

Даже у чиновника сыскной полиции, черствого и бездушного, иногда истощаются душевные силы. Быть черствым и бездушным – непростое это дело. Порой…

Сторожка дворника приютилась в дальнем углу двора. Пушкин резко распахнул дверь. Порыв ветра налетел на свечи, пригибая огоньки.

– Ох ты, мать… Испугали, – проговорил Охрушев с полным ртом. Дворник ужинал блинами с чаем. – Доброго вечера, господин полицейский… Дверку притворите.

Каморка был тесной. Пушкин кое-как уселся на табуретку, что жалась к столу.

– Что со щекой?

Заботливость полиции ничего хорошего не обещала. Дворник потрогал платок, который повязал вкруг лица так, что на затылке торчали заячьи ушки узла.

– Печку растапливал, дровишка стрельнула… Ожегся, что хоть плачь… Нет сил терпеть, пойду завтра к доктору, попрошу мази какой…

– Сегодня в дом к Лазаревым приходил мальчишка, – сказал Пушкин. – Видел его?

Дворник прожевал жирный блин.

– Мальчишка? Вот не припомню… Да мало ли кто во двор заходит…

– Лазарев сегодня или вчера появлялся? Отвечать честно, иначе отправлю в участок.

Такой строгости Охрушев ничем не заслужил. Да за что же?

– Митьку вчера утром видел. Вышел из дома сияющий, что твой рубль. Поздоровался, говорит: такая удача выпала, что скоро съедет отсюда…

– Какая удача?

– Говорит, большой куш сорвал. Не иначе в картишки. Или невесту богатую нашел. Да только верить ему нельзя.

– Почему?

– Митька соврет – недорого возьмет. Хвастун, одним словом…

Пушкин отодвинул тарелку с блинами, которая дразнила ароматом.

– Лазарев видел тело Ферапонтовой?

Дворник тронул больную щеку и скривился.

– Куда там… Это я спозаранку встаю, так ее, бедную, и нашел… Карета санитарная увезла… А Митька поспать любит… Не спешит… Куда спешить: у них контора в десять открывается. Хорошее дело: деньги загребать…

– Он спрашивал про погибшую?

Охрушев только плечами пожал:

– Посмеялся только… Говорит: сдохла ведьма… Нехорошо это, не по-людски… Покойница, конечно, была не сахар, но уж когда преставилась, какие счеты… И пошел Митька довольный, грудь колесом… А со вчерашнего не являлся… Видать, куш сосчитать не может…

Выйдя в переулок, Пушкин подозвал городового. Ревунов ничего не мог ответить: а был ли мальчик? Он исполнял приказ: поджидал Лазарева. На прочее внимания не обращал.