Глава 28

 У Крестовых походов, очень памятных в истории человечества, было, как теперь очевидно, две цели. Первая (не достигнута) — на веки вечные освободить Святую землю из-под власти иноверцев и вторая (достигнута) — оставить потомкам живописные руины своих замков-крепостей. То душевное состояние, которое охватило в это время почти всю Европу, французский историк Ж. Майи уничижительно и проницательно назвал «разновидностью эпидемического бешенства». Очень трудно с достоверностью сказать, чего было больше в этих походах — религиозного экстаза, авантюрного тщеславия или грабительской алчности. Похоже, что всего поровну. А началось все очень театрально и внушительно.

В конце ноября 1095 года возле города Клермона (в Южной Франции) перед огромной толпой, собравшейся в чистом поле, выступил сам папа римский Урбан II. Он произнес возвышенную, пламенную речь. О том, что наступило время, когда истинным христианам следует оставить все повседневные дела и отправиться на Святую землю ради освобождения Гроба Господня из рук неверных. Он говорил о всяческих страданиях тамошних христиан и благочестивых паломников, а также обещал участникам похода полное отпущение грехов. И хотя в то время не было ни микрофонов, ни динамиков, его услышали все, и крик из разных мест толпы был поразительно един по тексту: «Этого хочет Бог!» Крик дружно был подхвачен всей толпой. И были слезы, был экстазу всех — от последних бедняков до графов и герцогов, у всех нашлись собственные причины для восторженного возбуждения. Крестовое движение стремительно и всюду (Франция, Германия, Испания, Англия) стало собирать участников.

Тут нам непременно следует заметить, что идею христианского похода на Святую землю сочинил за двадцать лет до этого события предыдущий папа римский — Григорий VII. Он был еврей, но смолоду крещен и стремительно продвинулся в иерархии священнослужителей до этой высшей должности. Он был, как сообщают историки, умён, талантлив и виртуозно находчив, А его амбиции словами нам не описать. Так вот, едва став папой, он прилюдно заявил, что лично сам готов возглавить армию паломников, чтоб вызволить из мусульманского пленения Господень Гроб и всю Святую землю. Тем, кто сомневался, можно ли совместить паломничество — акт покаяния и благочестия — с войной, он объяснил доходчиво и внятно, что именно священная война за эту землю и есть акт покаяния и благочестия. И уже собралась было небольшая (для начала) армия, но тут Григория VII увлекли заботы европейские: задумал он собрать под свою руку всех государей, чтоб подчинялись они только Ватикану. Кстати, он немалого и тут добился: это именно при нем «ходил в Каноссу» своевольный немецкий император Генрих IV: то есть приезжал в папскую резиденцию просить прощения и изъявлять покорность церкви, от которой был он папой отлучен. А королю Испании, известному своим потворством иудеям, папа категорически советует — «не допускать еврейского господства на христианских землях». Свою заветную идею о походе христиан Григорий завещал преемнику, и папа Урбан, немного осмотревшись на престоле, принялся ее осуществлять. Вообще, заметим, христианское рвение способных выкрестов заслуживает толстой книги: достаточно, к примеру, вспомнить Великого инквизитора — в жилах Торквемады текла еврейская кровь. А когда в Англии возникло первое дело о ритуальном убийстве, то одним из главных обвинителей был недавно крестившийся еврей.

Не будем отвлекаться. Четверо великолепных рыцарей сразу принялись собирать свои армии. Граф Раймунд Тулузский, герцог Готфрид Бульонский и его брат Балдуин, князь Боэмунд Тарентский. Мы упоминаем этих чет­верых, поскольку они вскоре стали властителями четы­рех новых государств в Палестине. (Притом — немалых государств: Иерусалимское королевство, к примеру, простиралось от Ашкелона до Бейрута.)

А чтобы армию собрать и обеспечить оружием и провиантом, все (почти что) воинские предводители закладывали свои владения соседям, королям, епископам и родственникам с деньгами. Поскольку денег надо было — тьму-тьмущую. На этой прозе жизни стоит нам остановиться поподробнее.

Рыцарю необходимо, в общем-то, немного: конь, доспехи, копье и меч. Однако же при армии таких воителей должны быть непременно конюхи и слуги, кузнецы и оружейники, повара, портные, хоть какие-никакие лекари — всего не перечесть. «К тому же, — замечательно красиво написал историк Маркус Булл, — за всеми средневековыми армиями следовали женщины, обслуживавшие разнообразные нужды воинов». Расходы на обоз такой легко себе представить.

А еще ведь были пехотинцы! И в количестве весьма немалом. Сразу после папского призыва множество монахов и священников отправились по городам и деревням Европы совершать богоугодную пропаганду. И множество мужчин откликнулись с готовностью. Еще бы! Страх небесного возмездия за все земные прегрешения был важной составляющей сознания в то время. А паломнику в Святую землю (ибо это не военный был поход, а паломничество) разом отпускались все грехи. На это время наступала отсрочка всех долгов и отменялись все налоги, пошлины и прочие поборы. С радостью мужчины оставляли свои семьи, чтобы или обрести вечное блаженство, если пал в святом бою, или вернуться с честью и добычей. На которую надеялись весьма.

Приготовления закончились примерно через год. Согласно преданию, собрались в поход сто тысяч рыцарей и шестьсот тысяч пехотинцев. А по источникам, которые подостовернее, — триста тысяч. Это ополчение не было единой армией: отдельными гигантскими отрядами командовали собственные предводители. И отправлялись они все из разных мест. За каждым из отрядов шли необозримые обозы. Вся эта армада двигалась через Европу, чиня безжалостный урон местному населению. Да, грабежи пошли немедленно. А так как к этому походу примкнуло множество искателей приключений, авантюристов всех мастей и просто охотников поживиться, то легко себе представить, как вел себя в дороге весь этот разношерстный (и вооруженный) сброд.

*

А что касается евреев, участь их была ужасна. Ибо глупо было двигаться на завоевание Гроба Господня, оставляя на пути своем врагов Христа. Евреев резали, сжигали заживо (естественно, ограбив предварительно), принуждали креститься. То есть загоняли в реку — многие тонули, но зато спасались их души. Из нескольких общин во Франции отправились посланцы, чтобы упредить евреев Германии. Немецкие евреи выразили свое сочувствие и снисходительно добавили, что с ними этого произойти не может. Но произошло незамедлительно. Евреи, густо жившие вдоль Рейна, подверглись страшным массовым убийствам. Многие кончали с жизнью сами, предварительно убив детей и женщин. По счастью, вся армада Бога милосердия весьма спешила в Палестину.

Устроители крестового нашествия очень мало представляли себе трудности пути. Участников похода скашивали всякие болезни, часто все страдали от нехватки пищи и воды, падали кони, воинственно сопротивлялось грабежам строптивое местное население. Помните, мы называли цифру триста тысяч? До стен Иерусалима дошло двадцать. Энтузиазм еще не выдохся, и войско, изнуренное походом, кинулось на штурм немедля. И потерпело сокрушительную неудачу. Два следующих штурма увенчались тем же самым. Кроме отсутствия воды и продовольствия, не было дерева для сооружения осадных машин. Но подоспели генуэзцы и пизанцы, привезя все необходимое для поднятия духа (в том числе — вино). И дерево откуда-то возникло, его хватило на две осадные башни и несколько штурмовых лестниц. А может быть, сработала молитва: рыцари босиком обошли вокруг стен города, громко умоляя Бога им помочь. И город взяли. Кстати говоря, евреи защищали город плечом к плечу с мусульманами, вследствие чего были почти полностью вырезаны или сожжены. Остальные были проданы потом в рабство. Арабов вырезали полностью — ни женщины, ни старики, ни дети общей участи не избежали. Сохранилось гордое письмо Готфрида Бульонского — он сообщал папе римскому: «И если вы спросите, что стало с врагами, которые были там, то знайте, что в храме Соломона и на подходе к нему скакали кони наших воинов по колено в крови сарацинов».

Восторг удачи, религиозный экстаз и алчность победителей смешались воедино. И, по крови пробираясь между трупов, Иерусалим принялись грабить. Впоследствии такое же произойдет со всеми городами, которые удастся взять. Автор одной из хроник (участник Четвертого похода), позабыв о святости богоугодного предприятия, упоенно записал: «…и добыча была столь велика, что никто бы не смог сказать вам, сколько там было золота и серебра, и утвари, и драгоценных камней, и шелковых материй, и одеяний из атласа, и одеяний на беличьем меху и подбитых мехом горностая, и всяческих драгоценных вещей, которые когда-либо имелись на земле…»

А мусульманский летописец предавался горькому унынию: «Счастливые звезды ислама опустились за горизонт, и солнце его судьбы скрылось за облаками».

За те почти двести лет, что продержались крестоносцы на Ближнем Востоке, было еще семь Крестовых походов. Цифра условная, поскольку волнами накатывались на Святую землю армии и ополчения энтузиастов (головы кружил духовный подвиг и предчувствие добычи). А семь означенных походов — они то заканчивались небольшим успехом, то полной неудачей, то и до святых мест не доходили — например, отвлекшись на грабеж Константинополя. В каждом из походов погибали сотни тысяч. Даже с венценосными особами случались неприятности: то в плен попал король Французский Людовик IX, то король Иерусалимский Балдуин II, то утонул, купаясь после сытного обеда, германский император Фридрих I. Шли непрестанные сражения с мусульманами, но кроме этого, амбиции и алчность, властолюбие, тщеславие и зависть раздирали крестоносцев изнутри. Отдельные бароны со всей армией своей переходили к мусульманам — часто прямо среди битвы, когда видели, чья сторона берет верх. А один славный рыцарь — граф Рейнальд Шатильонский, тот просто грабил торговые караваны, вовсе не интересуясь, кому они предназначены. И были еще рыцари, которые сколачивались в шайки, учиняли боевую вылазку неподалеку, брали в плен видных жителей какого-нибудь поселения, а после требовали выкуп. Ну, словом, образ рыцаря без страха и упрека, человека чести, верности и благородства не случайно появился много позже: те головорезы, что явились на Святую землю, для красивого фольклора не годились.

Все эти годы в портовые города (за них особенно сражались обе стороны из поколения в поколение) густо шли купеческие корабли. Вот как описывает современник порт Акко: «…дороги и улицы заполнены народом так, что трудно поставить ногу на землю. Город вонючий, грязный, полный отходов и фекалий».

К нашему глубочайшему сожалению, за последние без малого тысячу лет положение если и изменилось к лучшему, то ненамного. Понятия охраны природы, чистоты окружающей среды существуют на глухой обочине израильского сознания. Немногочисленные ручьи и речки загажены до такой степени, что приближаться к ним опасно для жизни. Подтверждением тому служит печальная история о тренировавшейся в одном таком водоеме элитной части военно-морских сил. Тренировки эти обернулись онкологическими заболеваниями: то есть количество канцерогенных элементов в этом, с позволения сказать, водоеме сильно превышало количество воды. Или вот для Макабкалы — спортивного праздника — построили лет десять тому назад над Кишоном — тель-авивской речкой — мост, с которого аккуратно навернулась в речку австралийская делегация. Половины из них попросту недосчитались: они в этой речке за считанные минуты растворились, а как выглядели спасшиеся, рассказывать увольте: наше перо не в силах описать это прискорбное зрелище. Увы, это было именно здесь. Лет тридцать тому назад ехали мы ночным поездом из Амстердама в Милан. И вот поутру поезд остановился то ли в Цюрихе, то ли в Женеве — не суть важно. Важно то, что, пробудившись, мы внезапно вспомнили, что в этих краях живет один наш приятель, и — чего только в голову не придет с похмелюги — вознамерились нанести ему сюрпризный визит. Радостно схватив сумку, мы рванулись к двери и… Перед нашим взором раскинулся перрон, обычный железнодорожный перрон. Обычный? В том-то и дело, что, имея все признаки перрона, как то: серый асфальт, фонари, витрины с расписанием поездов, — он сиял девственной, не виданной нами нигде и никогда чистотой. Ей, этой чистоте, могли бы позавидовать операционные лучших клиник мира. Ни клочка бумаги, ни окурка, ни спички, ни билета, ни микроба какого, не говоря уже о бациллах, — ничего, одна только стерильная чистота. Застывшая в воздухе нога наша не осмелилась нарушить это совершенство и, повисев в воздухе, вернулась на сталь тамбурного пола. А уж когда взгляд наш упал на собственное наше мутное в оконном стекле отражение, то мы и вовсе пали духом, ясно осознав, что появление нашей обросшей физиономии и тела в драных джинсах и рубашке вчерашней свежести на этом перроне будет также неуместно, как бумажный стаканчик на сервированном серебром и хрусталем столе парижского ресторана «Максим».

Понуро, как побитая собака, поплелись мы на свое место. И когда содрогнулись вагоны и сдвинулись с места и проклятый перрон этот остался позади, мы собрались было облегченно вздохнуть, но не тут-то было, ибо изумленному взору нашему предстал швейцарский пейзаж. Он был величественен и роскошен. Он выглядел так, как должны были бы выглядеть декорации великого декоратора, которому заказали состряпать нечто величественное и совершенное, с чем он, декоратор, блестяще справился. На ярких зеленых склонах паслись аккуратные коровы, с исключительным чувством пространственной гармонии занимавшие в пейзаже безошибочно выбранные места. На вершинах гор изящно лежали снега. Висевшее в правом верхнем углу нежно-голубого неба розоватое облачко своим размером, характером и текстурой доводило зрелище до умопомрачительного совершенства. После десяти минут остолбенелого смотрения на эту красоту мы ощутили подлое, гадкое, но невыносимое желание открыть окно и — да, читатель, чего уж там строить из себя приличного человека — плюнуть в эту красоту смачным, увесистым плевком. Увы, радостно вспыхнувший животный импульс был немедленно потушен грустным осознанием того, что плевок ляжет в заранее предназначенное для него этой гармонией место.

Такое прискорбное для нас торжество чистоты и порядка продолжалось до самой границы с Италией, но стоило поезду ее пересечь, как сердце наше радостно забилось при виде не совсем ровных и то скученных, то разреженных деревьев, а ликование наше после выхваченной из травы жадным взглядом сигаретной пачки и вовсе описанию не поддается… Да, жизнь зародилась не в дистиллированной воде, а в болоте, но, видит Бог, порой с ностальгией вспоминается нам швейцарский перрон.

Средний израильтянин, выйдя на природу — пикник — или на пляж, не успокоится, пока не засрет все вокруг в радиусе минимум десяти метров. Пластиковые мешки, висящие на деревьях и разноцветными перекати-поле несущиеся по земле, песку, траве, камням, — неотъемлемая часть израильского пейзажа. Обнаружить на асфальте брошенный мешок с мусором (хотя мусорный ящик напротив) —обычное дело. Любая попытка объяснить человеку, что выкидывать окурок в окно автомобиля или обертку от мороженого из окна квартиры предосудительно, в лучшем случае наткнется на недоумевающий взгляд. Чем же можно объяснить эту странную манеру уничтожения собственной среды обитания? Дать вразумительного ответа мы не можем, разве что представить на суд читателя несколько предположений. Первое из них относится к «слепоте» евреев, о которой мы распространялись в главе об искусстве. Визуальной эстетики у евреев нет по причине отсутствия визуального мышления. Им не оскорбительно жить в помойке, ибо они ее попросту не видят. Второе: вечная болезнь израильтян — боязнь прослыть фраером: зачем он понесет мусорный меток к ящику, когда сосед выкидывает его из окна? И наконец, третье: израильтянин попросту не считает все, что находится за границами его квартиры, своим домом. И это самое печальное обстоятельство из всех трех.

Крестоносный дух сильно поддержали четыре военных монашеских ордена, возникших на Святой земле. Некий благочестивый и предприимчивый рыцарь Гуго Пайенский и семеро его товарищей основали орден тамплиеров — для защиты и охраны тех бесчисленных паломников, что притекали на Святую землю и весьма страдали от разбойных нападений всяких шаек по пути к Иерусалиму. В подражание монахам члены ордена давали три обета — бедности, послушания и целомудрия. И надевали поверх лат белую накидку с красным крестом. Эту идею сочетания благочестия с воинской доблестью горячо одобрили церковные власти, и в скором времени обрушились на орден очень ценные дары: участки земли, поместья целые (в Европе) и большие суммы денег. Это те, кто воевать не собирался, таким образом обозначал свое участие в святом мероприятии. Кроме того, имена дарителей упоминались в молитвах, возносимых к небу в монастырях ордена. К обету бедности эти дары имели прямое отношение: очень скоро орден тамплиеров превратился в могучую финансовую организацию, и даже деньги на очередное ополчение давал по­рою в долг под дикие проценты. Вскоре орден занялся торговлей и морскими перевозками паломников. Но воевали члены ордена отменно, ибо только в их рядах существовала хоть какая-то дисциплина.

Подражая тамплиерам, вскоре объединились в орден крестоносцы, занятые устройством приютов — богаделен и госпиталей для паломников. Члены ордена госпитальеров носили поверх лат черный плащ с белым крестом и давали тот же обет — бедности, послушания и целомудрия. У них тоже была в уставе заявлена борьба с мусульманами. Во время всяких рыцарских раздоров, дрязг, интриг и столкновений (протекавших непрерывно с разной степенью накала) оба ордена обвинялись в алчности и гордыне.

Не избежали этих обвинений и два других известных ордена. Мы имеем в виду лазаритов и тевтонцев. В лазариты записывались рыцари, объединенные проказой — она здесь, на Востоке, не щадила никого, даже воителя но славу Божию. Имечко, надо отдать должное этим бедолагам, они подобрали себе со вкусом: в честь Лазаря. Этот парень в древние времена помер, но через четыре дня был воскрешен Иисусом по просьбе его сестер Марии и Марфы. Воскресший Лазарь не замедлил явиться как был — в саване, и вид у него, надо думать, был соответствующий, к тому же Мария заранее предупредила, что «он смердит». Церковь Марии, Марфы и Лазаря, построенная все тем же Берлуцци на развалинах византийской, а также гробница Лазаря находятся на Масличной горе в Иерусалиме. Правда, гробницу узурпировали мусульмане, но к этому надо привыкать.

По слухам, крестоносцы все-таки исхитрились мощи Лазаря умыкнуть во Францию, но дело это темное. Короче, лазариты выглядели в жизни, как их патрон после смерти. Что же касается тевтонцев, то сердцу человека российского, знакомого с русской историей по фильму «Александр Невский», приятно будет узнать, что сам орден был учрежден в церкви Марии в Иерусалиме, как раз около спуска Иегуды Галеви (ведущего к Стене Плача), названного в честь великого поэта. А назван он так потому, что именно здесь неведомый нам крестоносец убил этого незаурядного человека, благодаря которому мы не только имеем счастье наслаждаться его сладостными стихами, но также знаем о хазарах, ибо это он когда-то написал (еще до Гумилева) о них книгу, известную под названием «Кузари».

Но вернемся к тевтонцам. Орден этот, как известно любому человеку, окончил свои дни на дне Чудского озера. А начался здесь, именно здесь. Тевтонцы, не выдержав соперничества с госпитальерами и тамплиерами (а с лазаритами по понятным соображениям соперничать никто не хотел), удалились от центральных городов, сделав местом своего пребывания замок Монфор, который они, в соответствии со своим немецким норовом, назы­вали не Монфор, а Старкенбург. Неподалеку от него находятся развалины другого замка — Шато-де-Руа. Место милое и трогающее романтическую душу, хотя не так уж много сохранилось. Находится он в Верхней Галилее неподалеку от 89-й дороги. Кстати, говоря о чистоте, мы забыли сказать, что именно в период 3-го Крестового похода в уставы рыцарских орденов был внесен пункт, рекомендующий мыться и бриться, чего тогда на континенте не делали. В этом смысле Восток подействовал на Европу положительно.

Орден госпитальеров вскоре перенес свой штаб на остров Родос, а потом на Мальту. Многие отважные члены ордена занялись морским пиратством, и вскоре их резиденция превратилась в огромный невольничий рынок: людей, захваченных на море, продавали в рабство или требовали выкупа. Особенно много пленных евреев выкупала община Венеции, с ней у пиратов наладились прочные торговые отношения: после каждого набега прежде всего в Венецию шел список подлежащих выкупу евреев.

Эта эпоха подарила истории два громких имени, прославленных во множестве легенд, романов, даже песнопений и поэм. Король Ричард Львиное Сердце и султан Саладин.

Английский король Ричард приобрел свое прозвище благодаря выдающейся военной храбрости. Когда он возвращался после битвы в лагерь, гласит легенда, щит его был утыкан стрелами, как подушка — булавками. Его именем матери пугали детей. «Сейчас позову короля Ричарда!» — кричала арабская мать расшалившемуся ребенку. «Ты что, увидел Ричарда?» — спрашивал погонщик остановившегося осла. И жестокость короля была вполне в духе времени. Когда после двух лет осады сдался город Акко, за освобождение двух тысяч защитников крепости Саладин обязался выплатить двести тысяч золотых монет и отпустить всех христианских пленников. Но за назначенные сорок дней он сделать это не успел. По истечении срока Ричард распорядился вывести две тысячи заложников за стены города и обезглавить. А когда он только еще вербовал в Англии свое ополчение, продавая за бесценок замки, деревни и епископские престолы, довелось ему усмирять прямо на месте собранное им воинство. Ибо и в Англии паломники, собравшись, повели себя немедля так же, как везде. «Свое выступление с родины они посрамили ужасным избиением евреев», — меланхолически замечает хронист. Порядок удалось восстановить с большим трудом, уже пролилось много крови.

Про Саладина сложено не меньшее количество легенд, чем про Ричарда Львиное Сердце. И, в частности, одна — о благородстве и великодушии: услышав от своих шпионов, что в бою под Ричардом пал конь, Саладин прислал ему великолепного арабского жеребца. До Саладина все арабские владыки предавались распрям друг с другом с тем же упоением, что и крестоносцы. Став султаном Египта, мудрый Саладин оживил идею мусульманского джихада — священной войны с неверными, и прилив воодушевления в его войске сразу же сказался на победах. Битва при Карней-Хиттин (возле Тверии) принесла Саладину славу великого защитника ислама.

В ночь перед битвой Саладин распорядился поджечь кустарник, проложив его соломой, и от этого угара (ветер дул на лагерь крестоносцев) рыцари и пехотинцы были в состоянии совсем не боевом. Нет ничего проще, чем наглядно представить себе ощущения рыцарей в этот печальный день 4 июля 1187 года. Для этого следует, напустив дыма в хорошо натопленную парную, забраться на верхний полок, навесив на себя бронежилет образца Второй мировой войны, ноги поставить в сковородку, а на голову напялить железное (можно эмалированное) ведро с двумя дырками для глаз (чтобы дым легче проходил внутрь). Через пять, максимум десять минут вам обеспечен персональный Карней-Хиттин в облегченном варианте. А когда первая атака конных рыцарей довольно быстро захлебнулась и они отступили, превратившись в растерянное скопление всадников среди пехотинцев, — исход сражения уже был предрешен. В плен попали иерусалимский король и гроссмейстер ордена тамплиеров. А заодно — и тот зловредный рыцарь Рейнальд, который грабил караваны. Ему Саладин отрубил голову лично.

Говорили, что в день битвы при Карней-Хиттин над рядами европейцев пролетел орел, громко крича: «Горе, горе Иерусалиму!» Судя по тому, что разноязыкие рыцари отлично поняли его слова, этот орел принадлежал к ныне исчезнувшему виду орлов-полиглотов. В этой битве был утрачен Крест Господень, начисто растоптанный лошадьми и разошедшийся потом по миру в виде щепок.

Вскоре войску Саладина сдался Иерусалим — девяносто лет без малого продержались в нем крестоносцы. После город еще несколько раз переходил из рук в руки, но надолго европейцы уже в нем не задерживались.

А имя Саладина стало нарицательным в Европе. Изыскивая средства на очередной поход, церковь обязала каждого христианина уплачивать десятую часть своего дохода на борьбу с неверными, и подать эту окрестил парод «Саладиновой десятиной». Но глупо было бы таким поборам подвергать одних лишь христиан. И вновь историк замечает: «И к этому присоединились еще ужасные мучительства над евреями, из которых выжимали несметные суммы».

Пламенное воодушевление первых лет испарялось из поколения в поколение. Это очень быстро почувствовали крестовые проповедники, которые не только призывали население в поход, но также собирали средства на него. И вскоре те, кто дали крестовый обет сгоряча и повинуясь духу толпы, теперь могли выкупить свой обет за сравнительно небольшие деньги. Воинское счастье крестоносных рыцарей немало состояло еще в том, что и арабские правители непрерывно дрались друг с другом — часто привлекая к этим битвам своих вчерашних врагов. Смертельно враждовали на Святой земле даже купцы — до кровавых стычек доходила торговая ревность мирных негоциантов Генуи и Венеции.

Все это кончилось в 1291 году. Из пылавшего Акко отошел последний корабль с уцелевшими после штурма крестоносцами.

Впрочем, кое-что от Акко осталось, и невозможно не сказать о нем несколько слов, тем более что город этот внесен ЮНЕСКО в список городов-памятников, и скажем сразу — не зря. В финикийские времена (это, если кто не знает, очень давно) здесь уже был порт. Впервые Акко упомянут аж в 1800 году до н. э. Кто только не захватывал этот город! Какие имена, какие люди! Александр Македонский, Александр Янай, Юлий Цезарь, Помпеи, Саладин… А вот Наполеон, наш обожаемый император, взять город не смог. Его сюда не пустил жестокий турок Джаззар-паша. Оставив раненых в Хайфе (их перебили турки), император двинулся дальше. Однако же осталась некая мистическая связь Бонапарта с городом на Кармеле. Начало этой связи относится к 1812 году. Поздней осенью, уже при отступлении, недалеко от Могилева конвой Наполеона был атакован казаками. В ходе боя император остался один. Шпоря коня, несся он по улицам Могилева. Цокот погони становился все громче и громче, и тогда со свойственной ему стремительностью император принял решение. Соскочив с коня, он хлестнул его плеткой и, когда обезумевшее животное исчезло за поворотом, бросился в стоявший рядом дом. В небольшой комнате раскачивался человек с головой, покрытой белой с черными полосами тканью. «Monseur», — прошептал император. Повернувшись, человек приложил палец ко рту… «Monseur…» Человек снова приложил палец ко рту, открыл шкаф, достал такую же накидку, покрыл ею голову Наполеона и жестом указал ему на место рядом с собой. С грохотом распахнулась дверь. «Жиды…» — разочарованно протянул казачий есаул, глядя, как молчаливо раскачиваются две закутанные в талесы фигуры.

Наутро уважаемый могилевский купец Лурье осторожно вывел Бонапарта на дорогу. Слуга купца подвел императору лошадь. «Mersi, cher ami, — с чувством сказал император купцу Лурье и стряхнул перчаткой набежавшую на ресницу слезу. — Мне нечем тебя отблагодарить как следует за твое мужество и благородство. Ты, подобно святому Мартину, спас меня своим плащом. Позволь мне отдать взамен свой…» И с этими словами Бонапарт накинул свой расшитый императорскими фиалками плащ на плечи купца Лурье. «Zai gezund, mein Kaizer, — с чувством промолвил еврей, — Zai gezund und shtark». Император обнял его, а затем вскочил в седло и помчался навстречу Лейпцигу, Фонтенбло, Ватерлоо и острову Святой Елены. Вот такая приключилась некогда история. Внук означенного Лурье, приехав на Святую землю, привез с собой наполеоновский плащ, из которого сделал занавес — парохат к арон кодешу — ящику, где в синагогах хранятся свитки Торы. Сперва императорская шинель украшала арон кодеш синагоги в Старом городе Иерусалима, затем синагоги в квартале Ямин Моше, а затем попала в Хайфу, где сегодня ее можно видеть в хайфском музее… В общем, это было там, но висит это здесь!

Хайфа вообще — отменный живописный город, чем-то отдаленно напоминающий Ниццу: море, порт, Старый город, горы. Помимо шинели императора и музеев, часть которых мы упоминали ранее, его украшают Бахайские сады. Бахай — это, если кто не знает, религия, у которой насчитывается по миру миллионов пять приверженцев, а центр — именно что здесь. Зародилась она в XIX веке в иранском городе Шираз, где некий человек по имени Сеид Али-Мухаммад получил Божественное откровение и, назвавшись Бабом (посредником), основал новую религию единобожия и взаимной веротерпимости. Место он выбрал для этого неудачное, ибо персидские шииты, как сейчас, так и тогда, веротерпимость понимали совершенно однозначно, что и не замедлили доказать, расстреляв бедного Баба на центральной площади Тебриза.

После гибели основателя его идеи широко развил человек, звали которого Мирза Хусейн Али. Он тоже получил Божественное откровение и ревностно принялся за дело. Объявив своими предшественниками всех — Авраама, Моисея, Будду, Заратустру, Иисуса, Магомета, — сам он назвался Бахауллой («Божья слава»). Безнаказанным это, конечно, не осталось, и бедняга много лет мыкался по тюрьмам Багдада, Стамбула и других городов, пока не оказался в Акко (тоже, разумеется, в тюрьме). А выйдя на свободу, здесь остался жить и написал священную книгу бахаев «Китаб-и-Агдас».

Умер он в 1892 году. Его наследник и преемник Абдул Баха перевез останки основателя религии Баба в Хайфу и захоронил в построенной на склоне Кармеля усыпальнице, а вскорости и сам там упокоился. Вокруг этого культового сооружения были разбиты великолепные сады, которые ЮНЕСКО включило в список мирового культурного наследия. И тут же располагается Международный центр бахаизма, и архив, и Всемирный дом справедливости. А в Акко сохранился дом Бахауллы (с ним самим, поскольку похоронен он в одной из комнат), и дом этот тоже состоит в списке мирового наследия. Так что, когда говорят об Израиле как святой земле трех монотеистических религий, то это верно не совсем: на самом деле — четырех.

Мы отвлеклись от Акко — города, который взять не удалось Наполеону. А если бы он взял его, то без сомнения пришел бы в восторг от рыцарских залов, под потолками которых висят колонии летучих мышей. Утверждают, что первым готическим зданием в мире был дворец госпитальеров — вот он, пожалуйста, так же как и тронный зал Ричарда Львиное Сердце. Здесь, в его дворце (и даже зал известен), был устроен прием в честь Марко Поло. Короче, все исключительно романтично, впечатляюще и вообще. А еще в Акко есть турецкие бани, и мечеть Эль-Джаззар, и роскошный постоялый двор Хан-Аль-Умдан, и много других достопримечательностей, вроде могилы безрукого и безногого генерала Каферелли или гробницы основателя секты дервишей Али Нур ад-Дина.

Здесь, среди всего этого великолепия, проходит ежегодный Аккский фестиваль альтернативного театра. А еще здесь есть рынок с арабской музыкой, сластями и прочей экзотикой, а также море, яхты, забегаловки с вкусной рыбой, креветками и салатами — короче, не следует туристу пропустить этот полный очарования город — столицу Ричарда Львиное Сердце. А сам Ричард уплыл в Европу из Атлита — замка чуть южнее Хайфы. Это была здоровенная — самая большая в королевстве крестоносцев — крепость: в ней обитало аж четыре тысячи человек. В 1291 году последние защитники ее уплыли на Кипр. Сегодня здесь функционирует Музей нелегальной иммиграции, который не имеет никакого отношения к той эпохе.

Крестовые походы крепко потрясли Европу. О многих сотнях тысяч павших вспоминали только их родные. Лаконично и словами точными подвел итог авторитетнейший исследователь той эпохи историк Рансимен: «…Крестовые походы были трагическим и разрушительным эпизодом… Там было много отваги и мало чести, много набожности и мало понимания. Высокие идеалы пятнались жестокостью и жадностью…» Однако же за честь кровопролитного двухвекового предприятия, которое по результатам оказалось зряшным, ревностно иступились другие историки, договорившись до того, что время этого повального безумия весьма обогатило знание, искусство и мировоззрение Европы, даже как-то повлияло на эпоху Возрождения. Бог им судья, этим историкам, пусть с ними разбирается муза Клио, мы давайте лучше обратимся к тем руинам, что остались от десятков замков-крепостей, сооруженных на Святой земле за время этого нашествия.

Перечислять их все — дело долгое, на которое мы, люди ленивые и безответственные, просто не способны. А если не способны, то зачем от нас этого ожидать? Но поскольку чувство долга (пусть и в минимальном выражении) нам все-таки не чуждо, мы упомянем те объекты, которые произвели наибольшее впечатление на нашу, и без того переполненную лишней информацией, голову.

Итак, это, разумеется, Кейсария — аж целый город; об Акко мы уже говорили. Иерусалим, конечно: там, куда ни плюнь, за редким исключением попадешь именно в эту эпоху; Яффо, Циппори, Цфат, ну и так далее. Описывать всё, поверьте, сил нет! Ну разве что пару слов о крепости Бельведер, что есть не что иное, как Прекрасный вид — и то правда. Израильтяне зовут ее Кохав-а-Ярден — то бишь Звезда Иордана. Находится она на высоте пятисот пятидесяти метров над долиной Иордана. Разрушили ее арабы в 1220 году от страха, что крестоносцы вернутся. Сюда при случае не вредно заехать, ибо все это весьма грандиозно, впечатляюще и способно привести туриста в экстатическое состояние. Об остальном расскажет экскурсовод.

Не менее впечатляюща крепость Калаат-Нимрод. Выстроил ее знаменитый библейский охотник Нимрод, а что по стилю она относится к Средневековью, это ничего не значит.

В этой крепости есть все, что нужно нормальному туристу: и стены, и замок, и подземный ход, и внушительный список завоевателей, включая монголов, и посетителей, включая Марка Твена — это было, кстати, единственное место в стране, произведшее на него мало-мальски приличное впечатление. Но самое главное, тут есть истории и легенды. И самая таинственная, ужасная и прекрасная из них — это история о секте ашишин и ее главе Горном Старце.

Имя Горного Старца наводило ужас на сильных мира сего далеко за пределами Ближнего Востока, ибо рука Старца была ох какой длинной, и никакие крепости и замки, как бы ни были они неприступны, ни в какой точке Европы (какой удаленной и труднодоступной она бы ни была) не могли спасти человека (каким бы могуществом и силой он ни обладал) от этой руки. Да, именно так. Именно здесь, в этом замке (а на самом деле — в том, который стоял по соседству, но, к сожалению, в 1157 году был сметен с лица земли отрядами Нур ад-Дина)… так вот, именно этот замок (а что еще сказать, если тот разрушили?) служил штаб-квартирой уже упомянутой выше секты ашишин, а если говорить по-русски — секты гашишников.

Существующее в европейских (французском, английском) языках слово «assassin» («убийца») своим происхождением обязано именно этим симпатичным людям. Собственно, как раз они были отцами-основателями, а лучше сказать — прародителями современного террора, его тактики, стратегии, а также методов вербовки и воспитания террористов. Гашишники принадлежали (господи, ну ничего не изменилось!) к радикальному крылу шиитского ислама. Члены секты отличались исключительной дисциплиной. Деятельность их была окутана темной завесой тайны. Никто и нигде в мире не мог быть уверен, что человек, стоящий рядом с ним, будь то купец, рыцарь или священник, — на самом деле не является асасином, ибо во имя достижения цели они имели право идти на все, даже на смену вероисповедания. Орудием убийства был кинжал. Судьба самого убийцы значения не имела, они были готовы на смерть, даже жаждали ее, а удар кинжалом превращал убийство в ритуальное жертвоприношение. Каким же образом достигал Старец безоговорочного послушания и абсолютной веры своих солдат? А очень просто: идеологическая обработка плюс наркотики. Накачанный ими (некоторые исследователи считают, что это был не только гашиш, но и опиум, делающий человека невосприимчивым к холоду и боли) член секты попадал в как бы рай, где его ждали изысканные яства и обольстительные гурии, готовые выполнить любое его желание. Потом его оттуда уводили или уносили, и в себя он приходил в другом уже месте, полный восхищенной памяти о рае. Что делало этих людей марионетками, абсолютно безразличными к своему земному существованию. Принимая у себя Ричарда Львиное Сердце, Горный Старец на десерт угостил его демонстрацией покорности своих солдат. По его знаку один за другим они кончали с собой, покуда Ричард не попросил Старца прекратить это чудовищное представление.

Главу закончим мы все той же, исполненной взволнованного чувства фразой: это было здесь! (А точнее — чуть ниже и поближе к Баниасу, о котором мы рассказывали ранее.)