Глава IV

Плотники явились, когда я, прождав час с лишним, упустил машину, изнервничался, наконец решил плюнуть и уже запирал дачу, вот тут они явились. Все трое были выпивши слегка. Поздоровались солидно. Командовал младший по годам, к нему обращались «Василь Николаич», он их звал: Данилыч, Лексеич. Я объяснил, что надо сделать, какой объем работ. Слушали, как не главное, словно бы главное им самим было известно и не глядя. Пошли смотреть материал.

— Сырой, — сказал Василий, взяв доску и отбрасывая тут же. И Данилыч сказал:

— Сырой.

Лексеич — он был в шляпе из соломки — и глядеть не стал.

— Прям из болота.

Поглядели друг на друга, помолчали с сомнением. Я почувствовал неуверенность.

— Распил плохой, — сказал Данилыч и обломанными ногтями поскреб лысину. Василий вдруг оживился:

— Во, глядите!

Он взял доску, поставил на ребро, будто стрелять из нее собрался, один глаз прижмурен, в другом рыжем глазу острый охотничий блеск. Дыша луком и перегаром, охотно объяснял:

— Вон она, вон она, волной идет.

Ребро доски действительно шло волнами.

— На пилораме солдаты работают, — глаз не разлепляя от важности, ронял Лексеич презрительно. И Данилыч подтвердил:

— Солдаты пилят, больше некому.

Василий отбросил доску, сказал мне строго:

— Надо подумать.

— Думайте, — я отошел, показывая свою незаинтересованность, а еще и затем, чтобы дать им сговориться о цене. До автобуса оставалось сорок минут, идти туда, если быстро, минут десять. Опоздать на автобус я никак не мог, иначе я опаздывал на лекции. О больнице вообще старался не думать — по всем человеческим законам я сейчас должен был быть там, а не здесь.

Когда я возвратился, они живо, громко говорили на своем языке, и чаще других повторялось слово «мауэрларт», которое трезвому языку проворотить нелегко, и еще звучало слово «забирка». Я подошел. Замолчали. Уперев ладони себе в ягодицы, Василий из-под надвинутого на глаза козырька стал глядеть на конек крыши снизу вверх:

— Сгнил конек, менять надо.

— Нади менять, — со всей непримиримостью отрицательно покачал шляпой Лексеич. И Данилыч с испуганными глазами подтвердил:

— Время сменить.

Тут они вместе начали хаять предыдущую работу и охотно, радостно объяснять мне, как надо его делать, конек на крышу, если, конечно, делать с умом. Деревянный короб — раз, под него «робироль» в два слоя да цинковым железом сверху — все это Василий у себя на ладони сгибал, показывал, отрубал.

— Вот тогда он послужит, — заключил Лексеич. Но Василий вдруг посерьезнел, будто осердясь на посторонние разговоры, и рукой отмахнул прочь:

— К делу не относящее. Конек — другой разговор.

Замолчали все трое, настало главное молчание. Я томился. И они, конечно, чувствовали мою неуверенность, видели, выжидали.

Кира сказала определенно, что она советовалась с Кузьмищевыми, у которых работали эти плотники, договариваться надо за пятьсот рублей, никак не дороже. «Ты мужчина, ты должен проявить характер!..» Но Кузьмищевы привыкли к бесплатному обслуживанию, уверены, что им должны, иначе даже и не понимают и, несмотря на огромные возможности, за все всегда платят дешевле всех, и почему-то у них это получается, и плотники, по их словам, остались очень довольны. А я вообще не умею торговаться, мне легче переплатить, когда речь идет о труде, на который сам я не способен. Я всегда помню, как вышел мой учебник, не Бог весть что, но мы с женой купили обстановку. Я смотрел на все эти расставленные по комнатам вещи и на маленькую книгу, и мне как-то не по себе становилось от несоответствия. В книге я ничего не открыл, я только систематизировал и пересказал сумму известных до меня знаний, и вот — все эти вещи, наполнившие квартиру…

Плотники молчали упорно. Я заметил или мне показалось, что лысому Данилычу тоже тягостен этот момент, он все стремился куда-то отойти, не быть при этом. Отступая мысленно, я установил для себя последний рубеж: шестьсот.

Василий глянул на Данилыча, Данилыч на Лексеича. Василий вздохнул:

— Семьсот тридцать!

И рукой махнул: ладно уж, пусть наше перейдет. Почему тридцать? Почему не сорок, не шестьдесят?

— Нет, это дорого, — сказал я. Хотелось — строго, получилось растерянно и огорченно.

— Ваша цена? — голова к плечу, Василий глядел на меня пристально, готовый выслушать разумное.

Сговорились на шестистах рублях, но с тем чтобы заодно сменить конек и еще кое-какие работы. Мне это особенно было важно: «Там, понимаешь, конек совершенно, оказывается, сгнил, мы этого не учли…»

Плотники постояли, длительно подождали, простились за руку и, явно огорченные, пошли друг за другом по дорожке, ступая отчего-то тихо, будто здесь оставался больной. Последним шел Василий. Мне бы тут же уйти закрывать дом. Но что-то не пустило. И Василий стал. И все стали. Я засуетился в душе, а это и на расстоянии чувствуется. Не потому засуетился, что мне жаль денег, но после я буду презирать себя за малодушие и бесхарактерность. Кира права: стоит дать деньги вперед, и не придут или придут не в срок, работать будут без охоты, отдавая долг.

Василий вернулся, стоя боком ко мне, почесал за ухом под фуражкой и улыбнулся вдруг простодушно и располагающе, сам признаваясь в своей слабости. Я достал две пятерки. Он держал их в руках, будто первый раз видит такие деньги, не знает, что с ними делать, как одну с одной сложить. Я добавил до четвертной.

Уходили они весело, шумно сулились начать в срок, сделать «как для себя, как для отца родного, а не для дяди чужого», заверяли, что я им спасибо скажу. И отчего-то мне тоже в этот момент было хорошо, словно что-то хорошее сделал. Конечно, нельзя давать вперед, но, честно говоря, я их понимал: выпить надо. Не для того, чтобы обязательно напиться, хотя этим, скорей всего, и кончится, а завтра будут поправляться, «поправлять голову», но дело начато, отметить начало, устроить праздник душе. И хоть чувствовал я себя с ними скованно, были они мне приятней, особенно лысый Данилыч, который тоже затомился, заскучал, когда разговор пошел о деньгах, интересней они мне, чем кузьмищевский зять в канадских очках, рассуждающий о бездуховности канадцев, а сам дни считает, когда его снова отправят туда, опять будут платить не рублями, а презренными долларами.

Эти хитрят, но не лгут и продают свой собственный труд, на него набивают цену. Но так по жизни получается, по всей логике ее так сложилось, что держаться мне надо не их, а его, с Кузьмищевыми меня связывает большее, чем личные симпатии, антипатии…

Я сидел в автобусе, ждал отправления, а на душе опять было как перед бедой. Пассажиры сходились по одному, не спешили влезать внутрь. Стояли на асфальтовой площадке у ворот санатория, курили, разговаривали, шофер тоже курил на солнышке. Автобус этот — министер-ский, отправляется два раза в день, всегда в одни и те же часы, не раньше и не позже.

Многих из этих людей, не будучи знаком с ними, я знаю в лицо — мы ведь давно живем в этой местности, и всякий раз, когда наша машина в ремонте (а в ремонте она половину времени, кузьмищевский зять прав, сервис наш ненавязчив) или когда вот такой случай, я езжу этим автобусом. Я видел их молодыми, ревностно начинавшими служить, видел, как важнели на глазах иные из них, могу догадываться, как и у кого складывается карьера, каждое лето слышу одни и те же разговоры: «Вы из отпуска?.. В отпуск?.. А я уже отгулял… То-то, смотрю, вас не было…» Вижу, как с осенними дождями они начинают съезжать с министерских дач, увозя узлы, подушки, банки насоленных за лето грибов и огурцов, — все это каждый год перед глазами.

Наконец шофер бросил окурок, полез в свою отдельную дверцу и тем дал команду всем. Начали входить, и я увидел женщину, которая прощалась с сыном, узнал ее все еще пышные, золотистые, золотящиеся на солнце волосы. Она поспешно, тревожно, крепко целовала сына, словно это не он пришел проводить ее, а она его провожала, и сын, уже курящий, держал сигарету в отставленной руке. И потом, когда она шла по автобусу, я, почему-то волнуясь, что она узнает меня, убеждался: она. Только грузная, уже расплывшаяся в теле, толстые вздрагивающие икры ног, множество родинок осыпало полную белую шею, крупные родинки на лице. Она не узнала меня — во всех окнах, пока шла, видела только сына, только его. И, сев к окну, сразу ему дала знак, помахала рукой, и он махал вслед, когда автобус тронулся.

То одним, то другим колесом оседая в рытвинах, автобус по полевой дороге выбирался к шоссе, волочил за собой хвост глинистой пыли, она, как рыжий дым пожарища, клубилась в заднем стекле. Развороченная бульдозерами земля была по сторонам дороги, маленькие в сравне-нии с горами глины, которую они нагребли, стояли железные бульдозеры среди этого разорения; кора на уцелевших деревьях была сбита и содрана до белой древесины.

Тень и солнце смещались по золотистым волосам женщины, пока мы ехали меж полей, деревьев и разоренной земли. Я смотрел на ее волосы, на шею в родинках. Сколько же лет прошло? Она даже не узнала меня, не глянула — села впереди, — а я почему-то волнуюсь. В сущности, ничего и не было, только могло быть. Она шла тогда по дороге в жаркий день…

Я и сейчас вижу ясно, как она шла, ведя за руку маленького сына, другую ее руку, голую до плеча, оттягивали две огромные сетки. А я ехал в машине и остановился. «Да, подвезите нас», — сказала она, когда я из-за опущенного стекла шикарно предложил подвезти, сказала обрадованно и мило. На следующий день я сидел на террасе, писал что-то, она прошла мимо нашего забора в лес, так же ведя за руку сына, увидела меня, улыбнулась. Она не случайно прошла, я это почувствовал, в глазах ее, в улыбке увидал. Я хотел тут же пойти за ней. Но не пошел. Вот и все. Я всегда был не очень смел с женщинами. Но я еще долго ждал, что она снова пройдет. И вот взрослый, курящий сын, толстые ноги, а позади несложившаяся жизнь. Я это увидел, когда она целовала сына, вся ее нерастраченная, никому не отданная страсть перенеслась на него. А волосы те же, и прическа та же.

И странные мысли сменялись, пока мы ехали: что могла быть иная жизнь и это мог быть мой сын… Ну, не этот, другой. Я не могу так думать, потому что есть мой сын, он есть, а это все равно как если бы его не было, если бы он не жил… Но что-то я задавил в себе. Надо так? Почему? И постоянно я что-то в себе задавливаю.