Яблоневый цвет Старые заброшенные дома – удивительные. Почти погибшие, но не сломленные. Из-под дырявых крыш торчат едва не чёрные, измочаленные временем обмылки стропил. Просевшие фасады ерошатся облупившейся краской. И кривятся. Подозрительно и с надеждой косятся на прохожих омутами пустых окон. Чего больше – недоверия или веры? Кого вы ждёте, уставшие страдальцы? О ком горюют ваши скрипучие, наполовину отвалившиеся ставни? Кому доверите наполнить вас жизнью? Любому! Таков будет ваш ответ. Простой и ясный, за который не осудишь. Но если через вереницу одиноких лет в дом вернётся тот, кто когда-то покинул его, радости не будет предела. Дом довольно ухнет, приосанится через силу и, как бы ни было невмоготу, приветственно захлопает дверьми. И долго, не меньше месяца, будет плакать от радости. Старикам простительно. Таков был и этот дом, номер восемнадцать по улице Садовой, когда спустя почти два десятка лет на его пороге появился Кирилл, последний отпрыск семьи Сысоевых. Замызганный скучной жизнью сорокапятилетний тюфяк, решивший спрятаться от всего мира там, где, был уверен, никто искать не станет, а если и станет – не найдет. Родительский дом не выдаст, укроет. Будет стараться угодить, исподволь, чтоб ненароком не показаться навязчивым. Приехал Кирилл не один. Унылой вереницей тянулись за ним призраки былого. Зыбкими тенями вились они, вцепившись в намаяшуюся душу костистыми руками. Но куда призракам сладить с домом? Их удел – испариться под грозным его оком. Дом вдохнёт, глубоко-глубоко, и на душе у человека останутся лишь бороздки от цепких пальцев. В окно постучали. Кирилл вздрогнул. А выглянув, оторопел. Он не мог её не узнать, пусть бы и полвека минуло. - Лара, – хрипло выдохнул Сысоев, – как ты… - Здравствуй, Кирюш. С приездом тебя. - Зайдёшь? – Кирилл отстранился от двери, в каждом движении ощущая мальчишескую неловкость. Щёки горели, в груди колотилось так, что должно было быть слышно и за двадцать метров. Они говорили, поначалу кротко, задерживая дыхание, нервничая. Неизбежно пьянели от нежданного счастья, запоздалого, перезревшего за годы разлуки и вынужденных любовей. Говорили долго, ненасытно. И потом так же любили. Как будто впервые. Словно в последний раз. В городе Кирилл оставил всё: жену, работу в рекламном отделе и двухкомнатную хрущёвку. Всё нелюбимое, опостылевшее, подёрнувшееся налётом абсурда. Дочь два года как вышла замуж за немца, пару раз в месяц звонит по скайпу. И не за кем печься, не из-за чего продолжать спектакль. А однажды обрюзгший двойник из зеркала посмотрел на Кирилла с таким презрением, что рухнули, наконец, декорации, и с придушенным звуком лопнули софиты. Сысоев вдруг осознал себя единственным зрителем, которому, оказывается, не всё равно. И он, сволочь, свинья безответственная и тряпка, уехал, среди вороха причин поглубже упрятав главную. Даже мобильник не взял: с ним что на привязи. …Кирилл проснулся среди ночи, голова трещала. Опустил ноги на пол, что-то звякнуло, покатилось, затихло. Не сразу понял, где находится, потом дошло. Дом гулким эхом сопроводил его шаги в туалет, на кухню и обратно, в постель, накрыл вуалью беспокойного сна. Зато утро выдалось под стать вечеру. Впервые за много-много лет утро вдруг решило стать другом. Раньше, просыпаясь, натыкался на равнодушную, ссутуленную спину Нютки, или на стылый её взгляд да линию губ с вечно опущенными уголками. А сейчас сквозь дрёму слышал ласковый голос Лары, и от этого было хорошо-хорошо. - Соня, вставай! Я, например, голодная. - А? – Кирилл разлепил тяжёлые веки. - Бэ, Кирилл Иванович! Жду вас на кухне. Заспанный взгляд поймал незатейливую вязь мелких синих цветов на тёмном ситцевом платье, мелькнувшем в дверном проёме. Спину окатило ознобом. Платье! Такое же, как у Нютки! Кирилл резко сел на кровати. - Лар! – настороженно позвал Сысоев. - Что, Кирюш? – отозвалась женщина, заглянув в спальню. Лара, Ларочка, Лапочка! - Люблю тебя, вот что! – облегчённо выпалил Кирилл. Зайдя на кухню, приник к Ларе. Располневшая, она, тем не менее, выглядела стройной. Платье, и впрямь, точь-в-точь как у Нютки. Ширпотреб, чего удивляться? В деревне от кутюр не носят. - Что тут у нас? – Кирилл заглянул в тарелку. Там румянилась яичница с помидорами. - Всё как любишь, Кирюш. Сысоев так и застыл с занесённой над тарелкой вилкой. Не могла Лара знать о любимом его блюде на завтрак. Угадать – да, знать – не могла! Кирилл поднял на женщину взгляд и вскочил со стула, вилка звонко забряцала по кафелю пола. Улыбаясь, за столом сидела Нютка! В груди кольнуло, от потрясения и боли Сысоев зажмурился. Открыв глаза, увидел испуганную, вспорхнувшую к нему Лару. - Кирюша! Кирюша! Сердце? Сысоев сглотнул вставший поперёк горла ком, задышал часто и глубоко. Мысленно отгоняя морок, уставился на Лару. Лишь бы не моргнуть – вдруг… - Ларочка! – Он с жаром обнял женщину. - Кирюша, не пугай меня больше, – горячо прошептала на ухо Лара. С щенячьим, захлёбывающимся чувством Сысоев жадно вдыхал тонкий, едва уловимый запах тимьяна, исходивший от волос женщины. Двадцать лет назад они пахли так же. Кирилл успокоился. - Знаешь, – начал Кирилл, допивая кофе, – до этой вот нашей встречи жил и думал, быть несчастным – это нормально. Да все такие! - В нашем возрасте. - Да, чаще всего. Смотришь на влюбленных сопляков, и подташнивает. Какие они приторные, манерные, наивные. Какие они… - Счастливые? - Да, – выдохнул Кирилл. – Смотришь на них с высоты своего опыта, пренебрежительно так, надменно. Сейчас понимаю, что это зависть, и ничего больше. Заматеревшая, скулящая внутри зависть. Я – такой весь правильный: жена, ребёнок, квартира, работа, – и несчастный. А они – сосунки, ничего не знающие о жизни, – и счастливы! И тебя кроет, и хочется выть. И ты выплёвываешь в их адрес какую-нибудь злобную недоругань – что-то вроде «совсем стыд потеряли!». Но, чувствуешь, чувствуешь, что не прав, а правы они. - А знаешь, почему так? Из страха и слабости, Кирюш. Страха и слабости изменить жизнь, честно признаться себе и, допустим, Анне твоей: не люблю, тошно, расходимся, чтоб не грызть друг друга. А ещё – из боязни одиночества и того, что больше никому ты такой старый и опытный не нужен будешь. И не в том дело, что не полюбит никто – на эту роскошь уже не рассчитываешь. А в том, что просто не будешь нужен никому и ни для чего. Вообще! Кирилл уронил взгляд на щербатую кромку кофейной чашки, обдумывая слова женщины. - Лар, а ты права. Я с Нюткой не объяснялся, не смог. Взял и ушёл. – Сысоев посмотрел не женщину. – А ты? Смогла? Лара ответила не сразу. После отъезда Кирилла она вышла замуж за Витьку Гордина, которому нравилась со школы, родила сына. - Смогла, Кирюш. Я ведь не любила. Жалела, как корова, и только. Привычка – вторая кожа, если не первая, а то и вовсе к костям липнет. А потом остыл ко мне Витя. Славка взрослый уже, скоро сам семью заведёт, всё понимает парень. – Лара чуть откинулась на стуле, посмотрела в окно. – Ну и не молчала я, не молчала. Знаешь, легче, когда честно. - Да… - механически согласился Кирилл. Ему честности недоставало. После Лариных слов вдруг в ином свете увидел жену. Не холодную, раздражительную «Нютку», но женщину, живую и чувствующую, только несчастную, заиндевевшую сердцем. Сысоев поёжился, подумав, что виноват перед ней. За чёрствость, за глухонемоту. После завтрака гуляли по саду. Сад нарушил когда-то отведённую ему за домом границу, выпростался молодой порослью во двор. И теперь она с дерзким задором тянулась к калитке, чтобы, наконец, влить свои звонкие голоски в неумолчный хор старых яблонь, раскинувших над улицей ветви. Ещё в детстве деревья казались Кириллу громадинами. Те, что росли в саду у Сысоевых, были, конечно, поменьше. Но кроны уже высились над домом-стариком, стараясь отогнать кружившее над ним время. Толстый мягкий ковёр из недогнивших за зиму листьев источал прелый земляной аромат. Совсем не такой, как осенью. Тут и там – упавшие старые ветки, словно скелеты диковинных существ. Цветочные почки яблонь набухли, не сегодня – завтра взорвутся торжественным бело-розовым сиянием. Сад встретил Кирилла мириадами малиновых бутонов-жемчужин. Нет, никогда не сравниться сакурам с буйной свадебностью яблоневого сада, царским его благородством и пронзительной пышностью! Деревянная лавочка согрета воспоминаниями и майским солнцем. Кирилл упивался состоянием почти-невесомости, когда молчание красноречивее слов. Спустя час ли, половину ли дня Лара тихонько отстранилась от Сысоева: - Кирюш, я пойду. Не провожай. Я огородами. - Что ты ему скажешь? – Кирилл внимательно посмотрел на Лару, боясь разглядеть сомнение или вину. - А ничего. Нет его, уехал. Ласковый ветерок пробежался по завитушкам каштановых волос. Женщина подставила ему лицо, открытое и ясное. Даже морщинки казались какими-то мягкими и правильными. Улыбка, лёгкая-лёгкая, заиграла на губах, щекотнула чуть вздёрнутый кверху тонкий нос и нырнула в серо-зелёное пространство глаз. - Кирюш? - У? - Ты надолго сюда? - Не думал. Теперь, кажется, навсегда. - Дом починить надо. - Угу – согласился Сысоев; с тех пор, как несколько лет назад Ольга, старшая сестра Кирилла, забрала родителей к себе, дом не знал заботы. - И брось, пожалуйста, пить. - Лара! – Кирилл хотел было возмутиться, но вышло вяло. – Откуда ты… Да я ведь не… Хорошо, Лапочка, уже! Смущение и стыд, напрочь забытые за годы привычно-лицемерной жизни, ощущались невозможно колкими. Уже рядом с огородом, топорщившимся многолетним сухостоем, Сысоев спросил: - Когда ты придёшь? - Скоро. Лара поцеловала Кирилла, отступила на шаг, чуть склонив голову набок. Развернулась и вскоре растворилась в наполненной птичьим радостным гомоном дали. Шёл к дому Сысоев, перебирая ощущения, словно бриллианты. Вот оно, какое, оказывается, счастье. Простое и неохватное, наполняет, бурлит и льётся через край. Кирилл вдруг чётко понял, что у него за цвет. Яблоневый. Цвет нежности и восторга. Правда, таилось на душе и что-то смутное. Возникло ещё вчера, потом, вроде, развеялось, но, видно, не до конца. Тревожная нотка робко, но неотвязно зудела на краю сознания. В ванной Кирилл умылся и, опёршись руками о раковину, посмотрел в зеркало. Вспомнился утренний морок. По позвоночнику протянуло холодком. Закралась ядовитая мысль: а что, если никуда он не уезжал, и всё это – родительский дом, Лара, сад – только привиделось Сысоеву? Могло так быть, могло? Платье, яичница с помидорами, Нютка. Кирилл задрожал. Глянул вниз и отпрянул. Раковина из нержавейки превращалась в фаянсовую, словно из воздуха возникла над ней полка с шампунем и расчёской жены. Подёрнулся дымкой светло-голубой, потрескавшийся кафель стен, сменившись узорчатым зелёным. Загнанным, обречённым взглядом Сысоев вцепился в своего двойника – зеркало беспристрастно повторяло метаморфозы вокруг него. Выскочил из ванной, больно ударился о валявшийся в проходе табурет, заматерился. Стал торопливо осматриваться – занавешенные тёмными шторами окна, вылинявшие, кое-где отошедшие от стен обои, пыльный деревянный пол. Кирилл вновь заматерился, но уже от облегчения – всё-таки, не привиделось. Сысоев прислонился к стене, потёр ушибленную ногу. Блеклый луч солнца блестел на початой бутылке. Вскоре её содержимое услужливо растворило тревогу и страх. Потом была вторая. Дом наблюдал с грустью, но без осуждения. А что он мог? Разве только выдохнуть бережно хранимые мгновенья беззаботного счастья. Завьются хороводом, постучатся в сердце, отогреют. Вот Кирюша маленький совсем, тянет ручонку вверх, смеётся, ножками дрыг-дрыг. А вот он чуть постарше – дремлет, сидя между родителями, с котёнком на руках. Вот дерётся мягкими игрушками с сестрой… Пьяный, осоловевший, Сысоев заснул. Пробуждение окатило чувством вины: обещал же бросить! И впрямь, тряпка, слабак! Со злости на себя Кирилл схватил пустую бутылку и швырнул в стену. Брызнули осколки, из-под разорванных обоев вниз потекла тёмная струйка. В тот день Лара не пришла. Это и хорошо, убеждал себя Сысоев, не увидит его в таком состоянии. Но чем больше думал о Ларе, тем становилось тревожнее. Клейкое беспокойство опутало внутренности, мешало дышать. Всё чаще мерещилась Нютка. И Сысоев пил. Кажется, Лара пришла в один из следующих дней. Гладила по заросшей щеке, и былая тревога закапывалась поглубже. - Лар, почему ты так долго? - Нет, Кирюш, это ты затянул. - Иногда даже кажется, что ты – это не ты. А Нютка, будь она не ладна! - Это чувство вины, Кирюш. - Ты не можешь остаться насовсем? - Ты же знаешь… И всё в таком духе – пространно, очень не похоже на его чуткую Лапочку. Проспавшись, гадал, не пригрезилось ли. Но были и дни без сомнений. Трезвые дни. Ясные, напоённые ароматом распустившегося яблоневого цвета. Восторженное солнце старалось подсветить каждый лепесток. Воздух мерцал хрустальными переливами, вибрировал жужжанием неутомимых пчёл. Кирилл и Лара подолгу гуляли по цветущему саду, отдаваясь царившему там умиротворению. Май пел. Но Лара уходила, и на душе становилось муторно и постыло. Вопросы, опасения, пустые бутылки, стёртые границы меж днями, отчаяние. Почему уходит? Почему мерещится Нютка? Может, это она всё время, а никакая не Лара? Ларочка, Лапочка… Дому было больно. Рана от бутылки подсохла. Рана жизни Сысоева закровила так, что если не прижечь – убьёт. Через мутную пелену сна просачивались звуки далёкого голоса: - Кирилл, просыпайся! День уже, а ты спишь. - Лар? Язык ворочался с трудом, во рту было нестерпимо сухо. - Да, Кирюш. Жалость и отвращение к себе смешались в Сысоеве с какой-то детской обидой на Лару. Он язвительно бросил: - Пришла? Лара вздрогнула. - Я тебе не верю, – произнёс Кирилл холодно. Женщина молчала. - И в тебя не верю, – сказал, и тут же пожалел. По самому больному резанул. - А я вот, Кирюш, верила – и тебе, и в тебя, – заговорила Лара спокойно и устало; чувствовалась накопленная с годами, перетёртая в труху боль. – Верила до умопомрачения. Дура? Раньше была уверена, что да. Сейчас думаю, всё по делу. Кирилл сел на кровати, взял руки женщины, тёплые, мягкие, в свои. - Простила меня? – Кирилл невольно задержал дыхание. - Простила. И тебя, и себя. Когда ты уехал, всё гадала, неужели всерьёз? Прошёл месяц, написала письмо. Получил? - Нет, я съехал из общаги. - Винилась перед тобой за отрезанную косу. Не получил, значит… – Лара горько усмехнулась: – И дёрнуло ж меня отрезать! Ты оставить просил, я думала – блажь, а оно нет, не блажь. Гордая была. - Я тогда сильно на тебя злился. Думал, проучу. Месяц-другой выжду и приеду. Но, видишь как, иначе вышло. На свадьбе у Петьки Сивцева познакомился с Нюткой, туда-сюда – беременная, ну и. Ну и всё. С упрёками тебя вспоминал, Лар. Если б не твой поступок, не случилось бы ничего. Так думал. Хотя сам виноват. Лара подсела вплотную, опустила голову Сысоеву на плечо. - Нет, Кирюш, виноваты оба. Только жизнь прожив, поняла, что любить – вовсе не просто. Любовь – не только яблоневый цвет, это ещё и ответственность. Мало вырастить, дать зацвести, потом надо сберечь. Любовь не терпит легкомыслия и гордости. Мы, Кирюш, свою любовь предали. Сысоев порывался возразить: ну как же, вот же она, вот! - Лар! – и осёкся. Произнесённые в прошедшем времени, Ларины слова отозвались в Сысоеве гулким эхом, пробуждая нехорошее, злое предчувствие. Кирилл крепко прижал к себе женщину. - Ну, вышло так. Что теперь? Важно сейчас, Лар. - Затянул ты, Кирюш, нельзя так. - Ларочка, ласточка моя, не представляешь себе, с той минуты, как постучала в окно, каким ты меня сделала счастливым! Нам ведь больше не нужно ничего, всё мелко в сравнении с главным. - Нет, Кирюш, нужна честность. От предчувствия неотвратимого у Сысоева сдавило горло. - Давай, всё будет, как было? Я брошу пить, брошу. Говорил и понимал – не то, не поможет. - Прости, Кирюш, прости, родной, – голос Лары дрожал, – не приду я больше. Ты, если хочешь, приходи. А нет – пойму. - Ну почему, Лар, почему? – Сысоев хрипел. - Очень тебя люблю! Только поэтому, Кирюш. Лара высвободилась из объятий, тяжело, словно бы вмиг состарившись, поднялась и тихо вышла из комнаты. С потолка отвалился кусок штукатурки, с громким стуком разлетелся по полу на куски, но Сысоев этого не заметил. Он сидел неподвижно, опустошённым взглядом уставившись на дверь. …Дом на краю улицы опрятен и тих, но печален. Ладный частокол забора широкой зелёной лентой опоясал двор, над которым горделиво, с достоинством расправила нарядные ветви красавица-яблоня. Чем ближе подходил Сысоев, тем муторнее становилось на душе. Почуяв Кирилла, забрехал пёс. Через минуту на крыльцо вышла пожилая женщина. Сысоев узнал её, хоть и не ждал здесь увидеть. - Лидия Павловна, здравствуйте. Помните меня? Кирилл… – в голосе бренчало волнение. - Ну, здравствуй, Кирилл, – последнее слово женщина произнесла с нажимом, на Сысоева смотрела жёстко, с укором. – Чего пришёл? - А… Лара же здесь? – с трудом выдавил Сысоев. Женщина покачнулась, как ударенная вопросом. - Лара? – сдавленно вскрикнула она. Кирилл растерялся: - Она сказала… Но Лидия Павловна не дала Сысоеву договорить, руки её затряслись, глаза налились злым возмущением: – Поди прочь! Бесстыжий! Не ври, что почту не получал, не ври! Совсем зенки залил! – Вытерев слёзы, женщина с силой захлопнула за собой калитку, прижалась к ней, словно не в силах идти. – Уходи! Для Кирилла всё вокруг – небо, дома, деревья – вдруг треснуло, окончательно и вмиг, совершенно беззвучно. Не выдержав ярости, морок схлопнулся, настоящий морок, выпестованный, почти безупречный, получивший неожиданную поддержку со стороны. Кирилл задыхался, глотал воздух ртом и давился. Сысоева выворачивало изнутри, он упал на колени, сдерживая спазмы. Почта… Иллюзия – та же ложь, только тонкая, красивая и наивная. У неё часто благородные цели. Но она не менее безжалостна, прощаясь. Почта… Полгода назад Сысоев получил бандероль с письмами. Одно – от Лариной мамы, остальные одиннадцать – от Лапочки. Пухлые, с фотографиями, и тонкие, все – ему. Только первое свежее, другие – разных лет, но отправленные лишь с письмом Лидии Павловны. И каждое вбивало в Кирилла гвозди сожаления и тоски. Домой плёлся, шатаясь. И птицы не пели, и ветер не гудел, и встречные не заговаривали – всё слилось в один надсадный подсердечный крик. А добравшись, пил – так жадно, как никогда прежде. Теперь Кирилл топил в водке не память – воскресили гадюку. Теперь топил в водке боль. Старый дом замер, вслушиваясь в тяжёлое дыхание спящего. Была в случившемся и его, старика, вина. Мог бы не потакать. Но когда любишь, запираешь мудрость в чулан. А потом… прижигаешь раны. Дом собрал силы, какие только были, попросил взаймы у мая и сплёл тончайший покров из детских счастливых снов и надежды. Проснулся Кирилл с тяжёлой головой и мрачным спокойствием. Где недавно клокотало, сейчас тихо ныло. За окнами пел день. Сысоев привёл себя в порядок, выпил крепкого чая и пошёл, наконец, к Ларе. Идти было недалеко. Невысокую, осевшую уже могилу отыскал быстро. Простой деревянный крест, на нём табличка: Гордина Лариса Игоревна 10.02.1971г. – 18.11.2014г. И цветное фото, увеличенная копия одного из тех, что было в «почте». Лицо открытое и ясное – как тогда, на лавочке в яблоневом саду, если бы иллюзия обернулась явью. Взгляд глубокий, нежный, только неживой. Последнее Ларино письмо было датировано маем 2014 года. Финальные его строки впечатались в Сысоева до рези в лёгких: «Представляю всё, как бы оно было, если б не расстались тогда по-глупому. Как бы дышалось свободно, как бы любилось. Хоть бы одним глазком увидеть, как живётся тебе. Надеюсь (правда!), что счастливый. И прости за глупое это письмо (когда-нибудь отправлю, наберусь смелости). Ты береги себя только. Лара». Вот и встретились, наконец. Вернувшись, долго сидел на лавочке в отцветавшем саду. Кружились в воздухе лепестки, их музыка отзвучала. Глядя на белый этот дождь, Сысоев пытался отыскать смысл, ради которого стоило бы жить, следуя последнему напутствию Лары. И не находил. Беречь себя – зачем? Вдруг промелькнуло: просила ведь пить бросить, позаботиться о доме. И Сысоев обещал. Иллюзия – та же правда, если метит на то, чтобы ею жить. С грустью и любовью старый дом смотрел на Кирилла. В мутных стариковских глазах отражался очарованный пением далёкого жаворонка майский вечер. А землю устилал опадавший яблоневый цвет. See more books in http://www.e-reading.club